Бесплатный фрагмент - Золото для дураков

Книга первая

Предыстория

По привычке она встала в шесть утра. Надела гладеуровый капот и на голову краповый чепец. Не спеша растопила камин. Умылась рассолом квашенной капусты и натёрла щёки кусочками льда.

Крутящиеся под ногами английские левретки, выпрашивали чего-нибудь вкусненького. Пришлось утихомирить их песочным печеньем.

За окнами спальни стоял сумрак. Свет от горящего камина не справлялся с остатками ночи. Женщина взяла карельскую масляную лампу, заправленную ароматизированным растительным маслом, и подошла к зеркалу-псише.

В венецианском стекле работы Кельберга, отразилась весьма привлекательная тридцатитрёхлетняя женщина. Дама, внимательно всматривалась в своё зеркальное «Я» и хотела продолжить утренний туалет, но неожиданно её рука замерла на полпути к пудренице. Она задумалась, глядя себе в глаза, и начала, помимо собственной воли, погружаться в волну воспоминаний…

Как ей хотелось любить и быть любимой!

Всё складывалось весьма удачно. С женихом, Петрушей, они нашли общий язык и взаимопонимание. Свекровь, Елизавета Петровна, радовалась за молодёжь и поощряла старание будущей невестки в учёбе. Ради семейного счастья она сменила вероисповедание. После венчания с Петром Катюша от счастья витала на седьмом небе, но судьба с двух рук показала ей сразу четыре фиги.

Вам когда-либо муж изменял?

Не чужой муж с вами, а ваш супруг с другой мымрой?

Понятное дело, если после 10—15 лет семейных битв и потрясений случилась лёгкая измена без последствий, то она только сильнее запутывает брачные узы.

Тем более всякий нормальный муж свои походы «налево» тщательно маскирует срочными государственными делами. Если Вы нечаянно наткнулись в месте совершения адюльтера на мужа, то не рвите себе нервы и не порите горячки!

Супруг смотрит на Вас честными глазами невинного ребёнка и клянётся здоровьем тёщи, мол, он находился в глубокой коме! Эту нехорошую женщину он видит впервые! Она грубо нарушила его права порядочного человека, верного мужа. Воспользовалась коварно беспомощным состоянием потерпевшего и нахально изнасиловала его…

С натяжками, некоторыми допущениями и оговорками версию нечаянного падения мужа в чужую кровать, можно принять за несчастный случай по личной неосторожности. Постараться пережить эту неприятность, как бытовую травму и с легким сердцем двигаться дальше к золотому юбилею семейной жизни.

Согласитесь, совершенно другое дело, если муж изменяет молодой жене через две недели после бракосочетания.

Муж едва успел встать с супружеского ложа и уже волочится за этой девицей Карр. Прилюдно восхищается ею и попутно злословит о законной жене.

Вас такой расклад устраивает?

Я понимаю. Вопрос ужасно глупый.

После подлой измены вы впадаете в глубокий транс и ускоренно начинаете выращивать собственные комплексы неполноценности.

А, как же иначе? Две недели назад Вы устраивали будущего мужа по всем параметрам до такой степени, что он перед Богом и людьми назвал Вас законной женой, а на второй неделе брака цинично плюнул в душу и грубо растоптал Ваши к нему чувства!

Поневоле, против здравого смысла, Вы начинаете внимательно изучать своё отражение в зеркале в поисках скрытых дефектов. И что видите? Глаза на месте и, что характерно, оба одинакового цвета. Не косят — ни вправо, ни влево. Нос, конечно, не «пипочка», но и не ручка от топора. Ушки не на макушке, а как положено, на месте рождения — по бокам умной головки. Зубки ровные, губки алые, ресницы длинные и густые. Ни верста коломенская, ни карлик — рост скорее средний. Ни хромоты, ни горба, как не вглядывайся, не видно. Парни, особенно гвардейцы, хвалят, а его, видите ли, не устраивает….

…Молодая двухнедельная жена София Августа Фредерика фон Анхальт-Цербестская, крещённая Екатериной Алексеевной, растерянно смотрела из зазеркалья венецианского стекла на себя нынешнюю — тридцатитрёхлетнюю императрицу России Екатерину ΙΙ.

Робкой Фредерика с детства не была. Она наравне с мальчишками озорничала и проказила. Бывало, получала и раздавала тумаки. В учёбе всегда преуспевала среди сверстников. Мечтала, как все, о многом и призрачном, но в своих полётах фантазии не допускала мысли, что сумеет захватить власть и стать императрицей огромной загадочной страны России.

Путь на вершину власти в любом государстве усеян шипами непредсказуемости, капканами предательства, ловчими ямами двурушничества.

В России тоже самое, но ещё обильно унавожено тотальной безграмотностью, невежеством и пьянством.

Заброшенная супругом Екатерина, с завидным упорством принялась за изучение русского языка, философии, математики, географии, истории, православия. Читает Вольтера, Тацита, Бейля, Монтескье.

Муж Пётр, окончательно вышел из рамок приличия — предался пьянству и разврату. Путался и пил со всеми, кто под руку попадёт. Об его полюбовнице Лизке Воронцовой лакеи дворца сплетничали: «Трактирная служанка самого низкого разбора».

Действительно, широкорожая, со следами оспы на лице оливкового цвета, хромая на правую ногу, горбатенькая, визгливая до звона в ушах. Она могла вызвать сочувствие только у пьяного в хламиду подмастерья золотаря.

У любви свои стёжки-дорожки и на выдумку она зла. Можно полюбить и козла. Или козлицу. Это кому, как повезёт.

Не пьяный подзаборник втрескался по уши в титулованную уродину Воронцову, а Император всея Руси, Самодержец Пётр ΙΙΙ валялся у неё в ногах и уговаривал стать Императрицей.

А что делать с законной женой, Екатериной Алексеевной?

Как что? Неужели все места в Шлиссельбургской крепости заняты?

Пётр ΙΙΙ своим царственным, но ущербным умом, наделал массу благоглупостей. Его пребывание на российском престоле стало в тягость всем: и дворянству, и духовенству, и купечеству, а самое главное — военным.

Оканчивать свою жизнь ни в крепостных казематах, ни в монастырских кельях Екатерина Алексеевна не планировала. После фактического разрыва отношений с Петром, она решила для себя: «Я буду царствовать или погибну!»

Сохраняя ровные, дружелюбные отношения с окружающими Екатерина с помощью близких лиц готовилась к захвату власти.

В своё время, по протеже графа Разумовского, учителем российской словесности Екатерине назначили Василия Евдокимовича Ададурова. Русский учёный, математик, филолог, педагог от бога, он превратился в доверенного человека Екатерины.

Сам граф Разумовский, видя, что Пётр решительно взял курс политических перемен на Пруссию, решительно поддержал амбиции Екатерины Алексеевны на престол.

С 1756 года Екатерина вынашивала планы по свержению Петра. С этой целью она просила деньги на займы, подарки своим сторонникам у французов и английского короля. Последний выделил Екатерине 10000 фунтов стерлингов. На подкуп нужных людей.

Горячих приверженцев Екатерина нашла через своего любовника Григория Орлова и его братьев.

Братья — гвардейцы, без сомнения, храбрецы, кутилы и бретёры пользовались уважением и влиянием в офицерских столичных кругах. Они с успехом вербовали сторонников Екатерине среди военных, крайне недовольных пропрусской политикой Петра ΙΙΙ.

В мае 1762 года Пётр ΙΙΙ объявил Екатерине о своем решении просить у высшего духовенства православной церкви разрешения на развод.

К середине июня иностранные послы доносят своим правителям о мрачных перспективах судьбы супруги Петра ΙΙΙ (известного за границей, как Карл Пётр Ульрих Гольштейн Готторпский). Екатерина Алексеевна, скорее всего, в ближайшее время будет арестована и заточена властью императора в крепость.

Слухи, основанные на высказываниях самого Петра, либо его приближённых, становились всё мрачнее.

Екатерина обладала роскошным умом, великолепной интуицией и армией добровольных доносчиков. Она говорила: «Управлять — значит предвидеть».

26 июня 1762 года Екатерина, под предлогом покупки украшений, занимает у английского купца Фелагена деньги. Орлов на них покупает «море» водки, и начинает усиленно спаивать столичный гарнизон.

Екатерина Алексеевна деятельно готовила свержение мужа с престола. Самодержец продолжал бражничать в своём Ораниенбауме. Говорил при этом глупости, которые ему подсказывала задница.

Бедный Петруша, зря не изучал страну, которой решил поуправлять. Россия — это не гретхен в прусском мундире. Её аршином не измерить и с кондачка в постель не уложить. Не знал Карл Петер Ульрих русской приметы: шило в жопе причина черепно-мозговых травм со смертельным исходом. Когда он понял простую истину, что за царский базар тоже отвечать нужно, было уже поздно. Пора отправляться в страну вечных снов.

В день святых первоапостолов Петра и Павла 28 июня 1762 года гвардейцы Семёновского, Измайловского, Преображенского полков, поддержанные дворянами и жителями столицы, возвели Екатерину на престол России и нарекли её императрицей.

Переворот и захват власти прошёл быстро, лихо и без крови.

Смерть Петра ΙΙΙ относить к жертвам переворота даже неудобно. Ему по отречению от престола предписали жить в Ропше под присмотром гвардейцев.

Карл Петер Ульрих, насквозь западный нежный организм, самонадеянно решил пображничать с гвардейцами. На халяву думал и уксус шампанское! Гвардейцы, вообще, после первого литра на нос только начинают рейнвенским водку запивать.

168-дневное царствование окончательно подорвало силы Петра. Он не выдержал алкогольного забега с собственной охраной и сгорел на работе. Жил дурно, правил скверно, умер незаметно…

…Екатерина ΙΙ тряхнула головой, прогоняя воспоминания.

Глянула придирчивым взглядом голубых глаз на себя. Лёгкими движениями нанесла на лицо едва заметный слой итальянской пудры. Придирчиво оценила работу. Довольная осмотром, позвонила в колокольчик. Мелодичный звук валдайского звона ещё не затих, как в спальню впорхнула дежурная фрейлин — графиня Анна Степановна Протасова.

— Что угодно, Ваше императорское величество?

Екатерина Алексеевна нахмурила брови и недовольно буркнула:

— Анна Степановна, не чинись! Чай не на балу!

В знак согласия графиня Протасова, доверенная фрейлин императрицы, присела в глубоком поклоне с подобающим наклоном головы.

— Анна Степановна, — продолжала Екатерина. — Кто сегодня на дежурстве камер-юнгфер?

— Екатерина Ивановна Шаргородская.

— Чудесно. Пришли её. Буду одеваться.

— Не рано ли, Ваше высочество? Семь только-только доходит…

— У меня спозаранку доверительная аудиенция со статс-секретарём Адам Васильевичем Олсуфьевым и Василием Евдокимовичем Ададуровым.

— Так Ададуров-то в ссылке.

Екатерина усмехнулась.

— Вспомнила баба, как девкой была. Он третьего дня в столицу приехал по моему указу.

Анна Степановна понимающе кивнула головой, а Екатерина продолжала:

— Завтрак подай на троих в кабинет. Кофе, как обычно, фунт на 5 чашек, телятина отварная с квашеной капустой, смородиновое желе и рейнвейна графин.

Екатерина замолчала. Анна Степановна насторожилась.

— Что ещё?

— Сама лично проследи, чтобы около кабинета никто…. Понимаешь меня? Никто — ни слуги, ни дворня, ни гости, ни ходатаи…. Никто не шнырял, не подслушивал. Ты меня поняла?

— Поняла, Екатерина Алексеевна. Неужто я совсем глупая. Беседы с графом Олсуфьевым заведомо секретные. Прослежу лично, будьте покойны.

После паузы добавила:

— Шаргородскую-то сразу прислать?

— Конечно.

***

Первым без четверти восемь прибыл Василий Евдокимович Ададуров. В 1758 году он был арестован вместе с приверженцами А. П. Бестужева-Рюмина по подозрению в государственном перевороте. Переписку между ним и Екатериной удалось уничтожить. Следствие не доказало причастность к заговору ни Ададурова ни самой Екатерины. Тем не менее, Василий Евдокимович до апреля 1759 года находился под домашним арестом. Позднее его отправили в ссылку помощником губернатора в Оренбурге.

Екатерина отчаянно нуждалась в умных и верных помощниках.

Гвардейцы хороши при захвате власти. Для управления огромной страной их военных мозгов, опалённых порохом и раненых водкой, явно не хватало.

Сразу по восшествию на престол, Екатерина вернула из ссылок нужных ей людей. В их числе значился и учитель русской словесности 16-и летней Екатерины, автор первой русской грамматики, математик, филолог, будущий куратор Московского университета, президент московского отделения Мануфактур-коллегии В. Е. Ададуров.

Со времени ссылки это была их первая встреча.

— Василий Евдокимович, обиды на меня не держишь?

— За что? — удивился Ададуров.

— Что беду не смогла отвести…. За ссылку…

— Екатерина Алексеевна, в то время это было выше Ваших сил. Спасибо, что не забыли старика в степях Оренбурга. Вернули в столицу, дали возможность Вас лицезреть в могуществе на вершине славы и власти.

— Ах, Василий Евдокимович! Сесть на престол оказалось проще, чем мы думали и гадали. Вот удержаться на нём задачка. Ох, непростая!

— Претенденты появились?

— Не без этого. Порулить страной каждый желает. Кое-кто уж второй раз из сидельца крепости царя всероссийского сотворить пытается, и мне корону лопатой поправить желают.

— Кто же смельчаком сказался?

— Поручик один из крепостной стражи склонил на свою сторону часть охранников, и предприняли попытку освободить Ивана.

— Господи! Эдак и мятеж случиться мог!

— Конечно, мог, но не получился. Стража, по полученной инструкции по возникновению малейшей возможности незаконного освобождения узника или его побега, должна принять решительные меры по пресечению оных обстоятельств.

— Это как?

— Василий Евдокимович! Вы, право слово, совсем одичали в своём Оренбурге.

— Есть такое, Ваше Высочество! Края дикие и от больших дел далёкие! Так что с узником-то стало? Его в другой раз снова, как знамя поднимут?!

— Не поднимут. Закололи Ивана при попытке его освобождения бдительные стражники.

Своего отношения к убиенному Ивану Ададуров высказать не успел. В кабинет вошёл граф Олсуфьев. Сначала подошёл к руке Екатерины ΙΙ и только потом сердечно поприветствовал Ададурова.

Екатерина позвонила в колокольчик.

Графиня Анна Степановна мгновенно вошла в кабинет, неся на руках серебряный поднос с ароматным кофеем, разварной телятиной с квашеной капустой и золотыми розетками, наполненными вареньем, желе, цукатами….

В центре подноса красовался графинчик богемского стекла с рейнвейном в окружении трёх стаканчиков червонного золота.

— Господа! Прошу Вас разделить со мной утреннюю девичью трапезу и заботы о благополучии государства российского.

В доме царствующих особ отнекиваться не принято.

Кофей был крепким, телятина духмяная, рейнвейн душист. Обыкновенная светская беседа не клеилась.

Наконец Екатерина начала разговор по существу:

— Адам Васильевич, до Вашего прихода я начала объяснять Василию Евдокимовичу трудности управления государством. Эйфория победы по случаю вступления на престол улетучилась. Из реалий жизни вытекают задачи государыни, то есть мои обязанности перед народом российским…

Ададуров и Олсуфьев знали Екатерину давно. Любили её и благоволили к движениям души молодой императрицы. Внимательно вслушивались в разумные слова, несмотря на общеизвестность приводимых ею примеров.

Екатерина размеренным, тихим, твёрдым голосом продолжала:

— … народы наши пребывают в невежестве, нищете и пьянстве. Даже дворяне каждый восьмой из сотни безграмотный, и только десятый разумеет лишь начальную грамоту и может поставить под документом свою подпись, а не крестик. От этого в государстве не приживаются и не развиваются мануфактуры. Стыдно сказать, господа, на дворе 18 век, а у нас на всю огромную страну шесть сотен предприятий. Мы не можем обеспечить ни армию, ни флот сукном собственной выделки. Вынуждены покупать иноземную ткань. Господа, оглянитесь! Любой готовый товар нам везут из Парижа, либо из Германии, либо из Голландии. Даже золото нам продают китайцы. Свой готовый товар качеством плох и видом неказист. Вот и продолжаем торговать с иноземцами, как Пётр Ι, пенькой да смолой. А как продадим всё сырьё, чем далее займёмся? Что делать будем? Коровам хвосты крутить, навозом торговать и зубы на полке считать?

Вопрос государыни повис в воздухе.

Ни Ададуров, даром, что математик и человек учёный, ни Олсуфьев — мастер первой руки в денежных делах, — не знали, какова судьба России, если у неё в один чёрный понедельник окончится всё сырьё. Встали утром, и нет сырья — ни пуда, ни полпуда, ни литра, ни ста граммов, ни кубометра, ни дециметра. Нечем торговать, нечего делить, нечего воровать. Одним словом, коллапс, амбец, последний день Помпеи в отдельно взятом государстве.

Екатерина не стала ждать ответа на поставленный вопрос и продолжила:

— … нужно просвещать наши народы и вытаскивать их из тьмы невежества и пьянства. Открывать в губернских уездных городах государевы всесословные школы, училища и мануфактуры. Производить в оных достаточно грамотных людей, чтобы у каждого дела можно было поставить российского человека, а не француза или немца, как сейчас…

Ададуров довольно улыбался, слушая речь своей ученицы. Не удержался от нарушения этикета и прервал её вопросом:

— Екатерина Алексеевна, а как быть с женским образованием?

— Василий Евдокимов, вы помните наши разговоры во времена оные?

Ададуров кивнул головой в знак согласия.

— Я, по сию пору, — продолжала Екатерина. — Почитаю женщину за основу семьи. Она, мать и жена, даёт своим детям воспитание и наказ жизненный. Как женщины воспитают своих отроковиц и отроков, таким и будет государство. Нам нужны люди с новыми убеждениями, свежими мыслями и обновлённым бытом. Таких людей может воспитать только грамотная, образованная мать. Потому, решила я открыть два женских института. Смольный для благородных и Новодевичий для мещанских девиц.

Ададуров не сдержал эмоций и захлопал в ладоши, в знак одобрения, а граф Олсуфьев нахмурил брови.

Екатерина подняла руку, призывая Василия Евдокимовича к воздержанности.

— Помышляю, — продолжала императрица. — Открыть в Москве и Петербурге воспитательные дома для сирот, в коих им окажут призрение и научат ремеслу. А, так же, приюты, больницы для душевнобольных и излечения сифилиса.

Чем больше рассказывала Екатерина прожектов своего царствования, тем сильнее радовался Ададуров и хмурился граф Олсуфьев.

Воодушевлённая вниманием собеседников, Екатерина продолжала:

— … исправлять старые ошибки правления на новые нам негоже. Народы наши должны проживать в довольстве, спокойствии, и всеми силами души и тела способствовать процветанию страны. В государстве нужно завести добрый порядок и заставить общество соблюдать законы. Суды должны судить не по чинам, а по чести и справедливости. У нас пока прав тот, у кого больше чин и толще кошель. Доколь такой разврат в правосудии продолжаться будет?

Господа Ададуров с Олсуфьевым, конечно, знали о специфике российских судов, но, как долго продлится насильственный роман сильных мира сего с законами страны, они не ведали.

— … для розыска лихих людишек, надзору за обществом учредить хорошую и точную полицию. Брать для службы в ней толковых, здоровых офицеров и нижних чинов из армии сухопутной и флота. Калек, болезных из полиции уволить с пенсионом. Отрядить в Германию, аль во Францию толковых граждан для обучения полицейскому делу, армейскому строю, железоделанию и другим полезным ремёслам для расцвета государства…

Кофей давно остыл, телятина едва тронута, графинчик с рейнвенским остался в девственной неприкосновенности.

Императрица встала, подошла к окну.

— Господа! Взгляните на эту мизансцену.

Ададуров с Олсуфьевым не замедлились и подошли к окну. Увидели, как дворцовый истопник тащит на спине огромную вязанку дров.

— Смотрите, господа! Истопник ворует у меня дрова и не боится быть пойманным!

Мужчины с недоумением посмотрели друг на друга, а Екатерина продолжила:

— Если бы в России воровали только истопники! Так нет же, без страха быть пойманным, воруют из казны все, кто с руками и при государственной должности. И тащат не вязанками дров, а тысячами и сотнями тысяч рублей. Растаскивание собственной страны по кошелькам долго ещё продолжаться будет?

Вопрос повис в воздухе, и будет висеть ещё 250 лет, и будут воровать из казны миллиарды, и будут безнаказанны те казнокрады…. Неужели воровство наша национальная особенность?

— … и последнее, господа! — Продолжила Екатерина. — Необходимо сделать государство — нашу Россию, грозной, внушающей уважение всем иноземным соседям. Для сей цели учредить надобно сильную армию и могучий флот. Армейские полки надобно увеличить в числе и снабдить их фуражом, провиантом, оружием по полной форме. Число кораблей с экипажами увеличить…

Граф Олсуфьев, едва услышав о намерении императрицы увеличить военную мощь России, скукожился лицом. Екатерина мгновенно это отметила

— Что граф кривишься?

Олсуфьев помедлил с ответом, но потом бухнул, как в лужу упал:

— Государыня, Вам по этикету ответить, аль по правде?

— По правде, конечно! Кривду-то я и без тебя каждый день слышу.

— Ваши прожекты, государыня, чудо, как хороши. Вон Ададуров от радости все ладошки себе отхлестал. Только под них уйму деньжищ надобно иметь. А, где их взять-то? Казна, матушка, пуста.

— Знаю, Адам Васильевич. Сама распорядилась раздать тем, кто помог мне взойти на престол, больше 800 тысяч рублей, не считая земли, чинов и должностей. Долги, тем более царские, должно отдавать и сторицей, чтобы в следующий раз помощь была. По другому в нашем царском деле нельзя — мигом взашей вытолкают, и спасибо, если живу, останешься.

— Всё это так, но где денег-то взять? Армии третий месяц жалования не плачены, торговля в упадке, военное ведомство в долгах, флот в великом пренебрежении, внешний долг образовался…

— Ведома мне крайняя нужда в финансах. Без больших денег, всё, что я вам наговорила, почнёт в бозе благих намерений. Если не расплатиться со своей армией, то придётся кормить чужую. Посему удумала сократить число дармоедов, живущих за государственный счёт.

— Неужели, Екатерина Алексеевна, чиновников число сократить решили? — воскликнул Ададуров, пострадавший от произвола столичных крючкотворов.

— Чиновников, Василий Евдокимович, надобно проверить на полезность делу и знание предмета. Бестолковых чинуш убрать, а число деловых особливо знающих иноземные языки, требуется увеличить. От этого только польза государству получится. Я же говорю о монастырях, кои за счёт казны жируют. Их число хочу сократить на 500—600, а деньги от сей экономии направить на народное образование и лечение от душевных и срамных болезней.

— Хватит ли? — усомнился граф. — Половину, как водится, уворуют…

— Вороваек казны хватать без пощады! Лишать всего имения и в Нерчинск на рудники пожизненно!

…Заметим, у императрицы мысли родились благие, праведные и правильные. Но по сию просвещённую пору, скрадёт мужик на похмелку бутылку казённой водки — он ещё опохмелиться не успел, а ему наш самый гуманный и справедливый суд в мире уже приговор читает: «Три года Магаданских лагерей». Другой упрёт народных денег на миллиарды, ему сразу же суровый приговор — многолетний домашний арест с последующей амнистией, по вновь открывшимся обстоятельствам дела, а про миллиарды все забыли. Лежат они не там, где вы их ищете, и не у тех, о ком думаете…

— По монастырям понятно. Лишить 500—600 обителей денег из казны можно быстро — авось проживут божьим промыслом.

Граф Олсуфьев поднёс указательный палец к переносице и энергично потёр её:

— Вопрос вопросов: — где добыть деньги на военное ведомство?

В кабинете воцарилось напряжённое молчание. Слышно, как в камине потрескивали дрова.

Екатерина вновь подошла к окну и прижала, в задумчивости, лоб к холодному стеклу.

Ададуров, не понимал в финансах и рассеянно кормил кусочками холодной телятины английских левреток.

Граф Олсуфьев стучал пальцами по подлокотнику резного кресла.

Молчание затягивалось и становилось неприличным.

— Вот именно за этим я вас и пригласила. — Начала Екатерина тихим голосом. — Где взять деньги, и много денег, чтобы хватило на все наши помыслы. Иначе моё воцарение и гроша ломанного не стоит. Оказывается, тяжелее всего в жизни нести пустой кошелёк и считать деньги в чужих карманах!

Утренняя аудиенция плавно, без антрактов, перетекла в дневное секретное совещание. Без преувеличения на нём решалась судьба России. Все встречи с императрицей были отменены. Доверенная фрейлин Екатерины ΙΙ графиня Анна Степановна Протасова ещё трижды меняла сервировку стола в кабинете. Поиск финансов для страны пока результатов не дал.

Ададуров оставался в стороне от разговора о деньгах. Видя безрезультатность спора графа с императрицей, решил высказать своё мнение:

— Господа! Скажу, как учёный, если вы попали в тупик, то отчаиваться не нужно. Посмотрите на тупик, как на начало нового пути. В нашем случае — нет денег, и это условие задачки. Внутри страны найти их мы не можем, так как, в таком количестве денег никто не терял. У иноземцев занять, может быть с трудом, удастся. Однако, внешний долг, это петля для наших детей и внуков. Не хочется, чтобы они проклинали наши могилы. На лицо, моральный тупик, куда нас загнала проза жизни. Выхода, на первый взгляд, нет даже теоретически. У нас нет волшебной палочки, чтобы по её взмаху наши народы заработали с завтрашнего дня лучше, быстрее и товар давали на зависть иноземцам! Мы принуждены планидами небес жить там, где живём, и работать так, как работаем, но хочется лучшего. За это «лучшее» нужно не только работать от зари до зари, но ещё и платить. Как выяснилось, платить-то нечем! На весах госпожи Клио, как я понял, на одной чаше много денег и шанс России сделать рывок в сторону цивильных стран. А на другой чаше — дальнейшее погружение в пучину невежества, воровства и пьянства.

Граф Олсуфьев поднял голову.

— Если коротко говорить, то абсолютно верно. Либо Россия встанет с колен и Екатерина Алексеевна, наша императрица, продолжит славный путь реформ Петра Великого, либо страна скатится в окончательную азиатчину.

— Благодарствую. Понял. А скажите, граф, вы чудесно понимаете предмет финансов, а какие иноземные деньги вы хотели бы иметь лично для себя?

— Нидерландские дукаты. — Не задумываясь, ответил Олсуфьев.

— Отчего так?

— Наипервейшие деньги в мире. Повсюду в почёте и в расчёте. Нидерландский дукат, он и в Африке дукат.

— Превосходно. Значит, существует монета, которая нам нужна.

— Да, она нам нужна! — перебил Ададурова граф. — И в большом числе. Беда в одном — у нас нет казны, чтобы купить дукаты.

— А зачем покупать? — удивился Ададуров.

— Как зачем? — в свою очередь удивился Олсуфьев безграмотности учёного мужа. — Кто ж нам и, за какие грехи их бесплатно даст?

— Правильно, никто не даст. Деньги вызывают зависимость. Бесплатные деньги, тем более. Зависеть от кого-либо, последнее дело, а потому нужные нам дукаты будем чеканить сами.

У графа от удивления и наглости заявления учёного, парик съехал на правое ухо.

— Я либо не понял чего-то, либо ослышался.

— Всё ты понял — вмешалась Екатерина. — Не притворяйся, граф.

— Но…. Он, же предлагает чистой воды фальшивомонетчество. Это же преступление. За это расплавленный металл льют в глотку!

— Найди другой источник финансов. Или ты желаешь пустить Россию в раздрай? Или боишься, что расплавленные дукаты тебе в глотку вольют?

Граф Олсуфьев понурил голову. Он не хотел быть фальшивомонетчиком, но он страстно желал благополучия Отчизне. Императрица России Екатерина ΙΙ успокоила своего статс-секретаря:

— Адам Васильевич, решение чеканить дукаты тайно, мы принимаем коллегиально не для личного обогащения, а в интересах благополучия всех народов России. Запомни, коллективная ответственность, это безответственность каждого. Всей России залить в глотку расплавленный металл невозможно. Замучаются пыль глотать из-под сапог наших солдат.

Решение о тайной чеканке нидерландских (голландских) дукатов на Петербургском Монетном Дворе приняли с одобрения Екатерины ΙΙ.

***

Приватный разговор в кабинете Екатерины, случившийся в 1762 году, имел далеко идущие последствия.

Статс-секретарь императрицы граф Олсуфьев через своих тайных порученцев разыскал молчаливого немецкого ювелира Иоганна Балтазара Гасса. Человеком он оказался весьма толковым и нужным, из разряда тех, кто нашёл — молчит, и потерял — молчит.

Ему поручили резать для Петербургского Монетного Двора «секретные штемпеля». Впоследствии, за ударную работу и за умение держать язык за зубами, его официально назначили на должность медальера.

Так в российской казне появилась левая «неучтёнка» в виде нидерландских (голландских) дукатов, чеканенных в России из собственного золота.

Фальшивые дукаты направлялись для расчёта с иноземцами, выплаты жалования и оплаты провианта, фуража армии, находящейся за границами России, финансирование флота и дальних экспедиций.

Качество подделки не вызывало подозрений в течение 100 лет!

Первые фальшивые дукаты понадобились графу Алексею Орлову. Он платил ими агентам для организации мятежей против турок. Закупал на них оружие для повстанцев и ими оплачивал призовые греческим корсарам за захваченные корабли.

В 1769 году Екатерина ΙΙ высылает А. Орлову с эскадрой русских кораблей 4000 фальшивых дукатов, а уже в следующем году более 50 000.

Всего за 100 лет фальшивых дукатов наштамповано в России в три раза больше, чем в самой Голландии.

Екатерина ΙΙ сумела претворить в жизнь большинство прожектов. Она за годы правления образовала 29 новых губерний, построила 144 города. Армия со 162 тысяч выросла до 312 тысяч человек. Флот с 21 линейного корабля и 6 фрегатов увеличилась до 67 линейных, 40 фрегатов и 300 гребных судов. Построены черноморские порты, число мануфактуры с 667 выросло до 1200 крупных предприятий, расходы на чиновников увеличились с 6,5 до 36,5 млн. рублей.

На содержание 11 любовников (естественно не все сразу!) Екатерина ΙΙ затратила 92 млн. рублей.

Государственные доходы поднялись с 16 млн. рублей до 70 млн. рублей, внешняя торговля увеличилась в пять раз.

Повышенный спрос на золото породил золотопромышленников на Урале, Сибири и Алтае. Добыча золота в России измерялась уже не пудами, а тоннами в год.

Свита Екатерины ΙΙ при переездах состояла из 28 человек. Передвигались в 63 экипажах. В обозе в 120 дубовых бочонках везли 600 000 серебром для раздачи сирым, бедным и поддержки «прожектов».

Золотыми дукатами Екатерины Великой успели попользоваться все последующие правители России.

Летом 1864 года глава российской миссии в Гааге барон Кнорринг получил от властей Нидерландского королевства очень плохое известие…. Члены российской императорской фамилии, путешествующие по Европе, замечены в распространении фальшивых голландских дукатов. К письму прилагался образец таковой монеты. Действительно, она была чуть-чуть меньше подлинной. После тщательного сравнения, видны различия в мелких деталях изображения и надписей.

В августе 1868 года посол Нидерландов в России вручил министру иностранных дел князю Александру Горчакову ноту протеста: «Правительству Нидерландов достоверно известно о чеканке дукатов на Санкт-Петербургском Монетном Дворе»

Отпираться бессмысленно. Начались бюрократические игры, мол, я не я и хата не моя. И, вообще-то, где-то было разрешение Вашего правительства, данное сто лет назад на чеканку дукатов. Показать его не можем. За давностью лет его толи мыши съели, толи моль почикала.

Однако дукаты чеканить прекратили. Дело заволокитилось и потомками забылось.

Деньги — зло, на которое можно купить много добра.

Глава первая

Голос фрау Штольц гремел в коридоре за дверями дортуара, поднимая воспитанниц с тощих соломенных матрасов. Лексике и глубине обертонов воспитательницы легко мог позавидовать ветеран битвы народов при Аустерлице. Она на трёх языках — немецком, французском и русском — объясняла воспитанницам Смольного института благородных девиц:

— Дурынды! Негодницы! Дубины! Шлюхи! Твари! Колоды! Остолопки! Немедленно вставайте, иначе вас всех выдерут, как сидоровых коз!

Каждое зимнее утро фрау Штольц с большим трудом вытаскивала девочек из-под тощих одеял. Девочки мёрзли. От холода не спасали допотопные салопы, ни гарусные капоры. В шесть часов утра у воспитанниц играли общий подъём. Печи уже остыли и в дортуарах не выше 8 градусов.

Восьмая дочь обедневших дворян из Лифляндии Марина Бирюкова-Унгерт не стала дожидаться обращённых лично к ней, бодрящих дух и тело, слов фрау Штольц. Задержав дыхание, девушка выскользнула змейкой из кровати наружу. Сразу быстро побежала на месте, энергично работая руками. Эту маленькую хитрость, серьёзно облегчающую тяготы и лишения институтского быта, ей ещё в средних классах подсказала подруга — дочь погибшего на Кавказе полковника драгунского полка — Маняша Маленькая.

«Маленькая» это не определение роста, а фамилия. Ростом Маняша выше среднего. Мать у неё умерла от родильной горячки. Отец, — отчаянный рубака, — тяжело переживал смерть красавицы жены и всё чаще заливал горе всем, что горит — от интеллигентного грога до демократичной чачи и спирта. Результат утопления горя в вине скоро сказался. Будучи под изрядным подпитием, бравый полковник лично возглавил кавалерийский разъезд, и первым погиб, нарвавшись грудью на османскую пулю.

Воспитывала Маняшу до девяти лет престарелая тётка в глухомани Рязанской губернии. Светских манер среди деревенской детворы она не набралась. Зато, с младых ногтей познала кучу бытовых мелочей, делающих каждый день подруг чуть легче, чем для их товарок по институту.

Обе девушки, Маняша и Марина, учились в Смольном на деньги гофмейстерины Екатерины Карловны Штакельберг. Капитал от продажи большого имения в Лифляндии она завещала для оплаты обучения неимущих смолянок.

На нужды самих воспитанниц требовалось немного денег, что-то около 40 рублей в год на одну смолянку. Дороже в 5—6 раз обходилось содержание обслуги и охраны.

На 200 институток приходилось до 1000 человек обслуживающего персонала, включая преподавателей.

После умывания по пояс холодной водой, девушки шли на утреннюю молитву, после давали чай с булкой. На завтрак, кусок хлеба, едва помазанный маслом с сыром, и миска молочной каши или макарон. В обед, как обычно, жидкий супец без мяса, на второе — мясо из супа, на третье — маленький пирожок. На ужин — вечерний чай с булкой.

В постные дни, а они были два раза в неделю, на завтрак давали три картофелины с постным маслом, кашу-размазню, в обед суп с крупой, кусок отварной рыбы с малюсеньким пирожком.

После завтрака девицы шли в классные комнаты, где под руководством преподавателей, долбили детскими умами гранит наук ежедневно по 6—8 часов.

Ради справедливости, заметим, в Смольный институт благородных девиц попадали девушки в основном двух категорий. Первые не могли, в силу материальных трудностей, получить домашнего образования. Вторые, неспособные к учёбе либо по складу ума, либо по глупости и лени. Так что девицы, собранные под крышей Смольного, не отличались особыми талантами и горячим желанием стать людьми новой формации.

Преподаватели Смольного заслуживают отдельных строк.

Как вы сами понимаете, из двух сотен воспитанниц, минимум как сотня девиц начинала осознавать себя особями женского пола. Им, в известную пору, страсть как хочется любви и ласки. Природа-с, господа! С ней не поспоришь. Сотня Джульетт, собранных в одном месте — страшная сила. Они жаждут каждая своего Ромео и, не дай Бог, если на их пути попадётся зазевавшийся молоденький, хорошенький учитель танцев или физкультуры. Впрочем, предмет преподавания не имеет ровно никакого значения.

Разогретые игрой собственного воображения и кипением гормонов, смолянки старших классов, лишённые мужского общества, могли порвать предмет обожания на сувениры. Мало того. Меж самими девушками родились бы конфликты, склоки, переходящие в драки с выдёргиванием волос и подбитием глаз.

Изоляция же смолянок в стенах института в течение многих лет формировало у них ложное представление о мире за оградой Смольного. Находились воспитанницы, искренне верящие, что кавалер после тура мазурки обязан на ней жениться.

Именно с благой целью — не вводить смолянок в искушение, мужчины преподаватели в институте были большой редкостью, и всегда старые, женатые, либо калеки и на наружность незавидные. Они вызывали у девушек либо чувство брезгливости, либо сострадания, либо равнодушия.

Женщины воспитатели, классные дамы, преподавательницы, подбирались из числа одиноких, зрелых дам. Они разбивали розовые девичьи мечты вдребезги об требования институтского быта. А сами тайно мечтали в ночи о грубых мужских руках.

Марина с Маняшей за годы обучения в парфетки среди подруг не выбились, но и в мовешки не попали. Были серединка на половинку. Предметы: арифметику, физику, историю, французский язык, словесность, принимали своими провинциальными головками не с радостью, а с необходимой степенью ответственности, чтобы не злить лишний раз воспитательницу фрау Штольц. К тому же девчонки рано поняли, — хорошо выполненный реверанс, ценится более успехов в математике, а за хорошие манеры прощались неудачи в физике.

Пепиньеркойни Марина, ни Маняша становиться не собирались. Усердствовать перед фрау Штольц или даже перед начальницей института Юлией Фёдоровной Альдерберг не было нужды.

Подруги отличались от других смолянок отсутствием у них предметов обожания, к которым были бы обращены девичьи сердца. Все воспитанниц своим «обаяшкам» посвящали стихи, вязали шарфики, вышивали платки, а ни Марина, ни Маняша не прильнули, ни к чьёму плечу. Не потому, что были бедны душой или плохи лицом. Совсем, наоборот. В смысле наружности обе девушки почитались среди подруг за первых красавиц. Обе одинакового роста с тяжёлыми косами, длиной до места, где ноги теряют своё приличное название. Волосом, правда, разного колера. Марина цвета воронова крыла при огромных голубых глазах, а Маняша, цвета спелой пшеницы при озорных глазах цвета весеннего василька. Обе стройные, спинки ровные, походка лёгкая, как тополиный пух на ветру. Обличием девушки обращали на себя внимание. Черноволосую Марину Бог наградил кожей белой и нежной, как яблоневый цвет. По пустякам на её щеках расцветал утренней зорькой румянец, не раз заставляющий фрау Штольц устыдиться собственных слов. Девчонки после хихикали по углам:

— Ах! Чистой воды комильфо! Фрау Штольц лается, а Бирюкова краснеет!

Маняша смугленькая. Разрез глаз с лёгкой татаринкой. Спинка носа прямая, с едва заметной горбинкой. Тонкие трепетные ноздри, маленький не волевой подбородок, навевали мысль о незапланированной встрече без галстуков какой-нибудь из прабабок Маняши, с проезжающим мимо мурзой. Встреча, судя по Маняше, прошла плодотворно. Чисто восточной красавицы из неё не получилось. Видимо, мурза торопился, но некоторый восточный шарм в образе Маняши, навевал на дочь полковника флер загадочности и сладкой недосказанности.

Мечты подруг не отличались оригинальностью. Все старшие смолянки практиковались в преподавании у малышей. Они прочно забыли, какими вредными, несносными, плаксами и ссуньями были сами в этом нежном возрасте в отрыве от маменьки с папенькой.

Полный контакт с орущей-писающей оравой девятилетних девочек, изолированных от семей, был первой встречей будущих выпускниц с прозой жизни.

«Дети, это хорошо». — Решили после практики большинство будущих образованных жён России. — «Но в чужих руках и на расстоянии».

Все они мечтали стать фрейлинами при дворе и выбрать себе партию из приближённых к царствующим особам блестящих офицеров.

Вакансий фрейлин мало, ещё меньше число неженатых блестящих офицеров. Воспитанницы Смольного, может быть, и догадывались об этом, но предпочитали не задумываться: «Авось, мне-то уж точно повезет!»

Действительно, некоторым девушкам везло. Даже весьма страшненьким, но единственным наследницам родительских капиталов

Странно, господа, не правда ли?

Как быть с духовным богатством при тощем кошельке?

Кому нужна умница, у которой в приданом только «Пифагоровы штаны, которые во все стороны равны?»

Вопрос на все времена и не простой.

Допустим, судьба улыбнулась вам в тридцать два зуба, и вы женились на красавице, умнице, авторше теории «Нелинейности пси-фактора слябинга тяжёлых структур при вариабельности нейтронных атак».

И что?

Да ничего!

Вы поинтересуйтесь у пожилых мужчин, обладателей первых красавиц, где они похоронили семейное счастье?

Через 365 дней и ночей непрерывного созерцания неземной красоты жены, глаз счастливого мужа замыливается. Образ супруги на фоне новых импортных обоев тускнеет. Ещё через год супруг, вообще, не отличает свою блестящую половину от финской мебели. От умных разговоров хочется кислых щей или крупножопую продавщицу из киоска напротив.

Строить из себя Отелло надоело и материалов не хватает. Придушить руки не доходят и срок тянуть, времени нет. Приходится ждать, пока её величественные груди из гордости тела перерастут в обузу до пупа, а персик лица обретёт статус чернослива.

Годы ушли. Счастье уже в вовремя полученной пенсии и в каждом прожитом дне.

Ваш бывший друг, у которого вы отбили красавицу-невесту, с отчаяния и горя не пустил себе пулю в висок, а женился на скорую руку на первой попавшейся.

Оказалась деревенская дурнушка с телом гриба-боровика. Умом не блистала, телом мужских взглядов не притягивала, но хозяйство блюла, мужа чтила, детей любила.

У друга тоже глаз замылился. Он тоже не отличал, через пару-тройку лет семейной жизни, жену от интерьера, но нервы себе сохранил.

Спрашивается, если через несколько лет семейной прозы, грань между красавицей и дурнушкой стирается, то зачем жениться на красивых и переплачивать судьбе своими нервами?

***

Девушки, чинно парами спускались по лестнице в столовую. Марина шла, держась за руку Маняши, и вдруг услышала за спиной шёпот:

— Гурвич, скажи, что происходит между мужчиной и женщиной?

Марина оглянулась. За ними шли Гурвич с Садловской. Спрашивала Садловская.

— Не знаю…. — тихо прошептала Гурвич.

— А откуда дети берутся? — не унималась Садловская.

— Мы этого ещё не проходили…

Марина с Маняшей не удержались, и уже, захихикали, но тут, же захлопнули рты ладошками. Маняша, со своим деревенским опытом жизни, как «Отче наш» знал с раннего детства, откуда берутся дети, щенки, котята, поросята. Для этого у мужчин кошачьей породы-котяр, у мужчин собачьей породы-кобелей, у мужчин свинячьей породы-хряков, и, вообще, у всех мужчин, есть специальный отросток. Через него махонькие-махонькие котики, поросятки, щеночки и детки попадают в животики кошке, свинье, собачке и к дамам, где живут, пока не повзрослеют.

Делиться развратными знаниями о происхождении детей и взаимоотношениях полов с Гурвич и Садловской, подруги не стали бы, ни за какие коврижки или угрозы. Эти знания в среде смолянок слыли крайне постыдными, позорящими звание девушки и институтки.

Отвлёкшись на шёпот Садловской, Марина неловко поставила ногу на следующую ступеньку на повороте лестницы. Стопа соскользнула с гранитного ребра и подвернулась. Марина ойкнула и присела. В спину ей нечаянно врезалась Садловская. Маняша пыталась изо всех сил удержать подругу, но рука выскользнула. Марина кубарем пролетела по гранитным ступеням весь пролёт и грохнулась у дверей столовой.

Маняша пулей слетела вниз и нагнулась над подругой, лежащей без движения. Похлопала её по щекам. Марина открыла ничего не понимающие глаза.

— Где я?

— Ты оступилась и слетела вниз с лестницы.

— Ну, да…. Конечно…, вспомнила…

— Как себя чувствуешь?

— Хорошо…. Только кровавые точки мелькают перед глазами.

— И всё? Где-нибудь болит?

— Нет, не чувствую никакой боли.

— Тогда вставай и пошли в столовую на ужин.

Кушать не хотелось. Чтобы не подводить подруг, Марина отпила немного чаю и съела половину булочки.

В девять часов вечера колокол известил об отбое. Марина улеглась спать и тотчас уснула. Ночью проснулась от боли в груди и лихорадки. Тихим шёпотом разбудила Маняшу. Подруга пощупала рукой разгорячённый лоб и укрыла Марину салопом, в надежде, как-нибудь оправдаться утром перед фрау Штольц.

Утром, когда девочки уже встали, Марина продолжала лежать. Встревоженная Маняша гладила подругу по голове.

— Вставай, милая.

— Не могу…. Голова кружится…. Руки, ноги не шевелятся….

Подошли другие воспитанницы и стали помогать вставать Марине. Они охали и ахали, указывая на шею и грудь Марины. Они у неё распухли и покрылись кровоподтёками. Девочки толковали между собой по этому поводу и единогласно пришли к мысли, что при таком расположении дел немыслимо, просто move ton идти к доктору в лазарет. Доктор мужчина, и обнажить перед ним грудь, значит опозорить не только себя, но и весь выпускной класс. Это обстоятельство, рассуждали они, должно заставить каждую порядочную девушку скорее вынести всевозможные мучения, чем идти в лазарет…

На следующий день Марина после бессонной ночи встала с постели с ещё большей опухолью на шее и груди, и двигалась с трудом. Все решили, это потому произошло, что накануне Марина практически ничего не кушала. После обеда в классе Марину начало тошнить. Маняша и ещё две девочки насилу вытащили её в коридор к крану с водой, где можно было скрыть последствия. Шея у Марины посинела, а грудь разбухла ещё больше. Маняша обливала её несчастную, горящую жаром, голову холодной водой и приговаривала:

— Миленькая, родненькая! Потерпи, сейчас всё пройдёт! Я схожу к фрау Штольц и испрошу разрешения передохнуть тебе здесь на скамеечке…

Маняша хотела ещё что-то сказать подруге, но не успела. Двери классной комнаты распахнулись. В её проёме объявилась сама фрау Штольц.

— В чём дело? — загрохотал её голос в пустоте коридора.

Марина увидела воспитательницу, встала через силу, сделала навстречу ей три маленьких шажка и грохнулась на паркет в глубокий обморок…

Пришла Марина в сознание, лёжа в отдельной комнате лазарета для труднобольных…

***

…Прошло около двух месяцев. Марину после операции перенесли в лазарет. Она ослабела. Не могла сидеть в постели.

Доктора, как на грех, одни мужчины. При ежедневных перевязках обнажали Маринину грудь, осматривали и ощупывали её бесстыдными толстыми волосатыми пальцами, не забывая спрашивать:

— Тут больно…, а тут…, а здесь…

По институтским понятиям, которые вдалбливали в головы девушек с девяти лет ежедневно, Марина подвергала себя позору и заставляла краснеть за неё выпускной класс.

Позднее, когда Марине стало значительно лучше, профессор, делавший ей операцию, спросил:

— Марина, почему вы сразу после падения с лестницы не обратились в лазарет?

Девушка молчала. Профессор вынужден был несколько раз повторить вопрос. Наконец Марина ответила:

— Просто так…

— Немыслимо! — возмутился профессор. — Невероятно! Вы без серьёзной причины решились выносить ужасные страдания! Почему?

Марина продолжала молчать.

— Я вам скажу за неё, профессор…. — вмешался доктор лазарета. — Я ведь знаю все их секреты! Хотя никто не сообщил мне, но я не сомневаюсь в том, что её подруги и она сама, считают позором обнажить грудь перед доктором. Вот милые сокурсницы и уговаривали её не ходить в лазарет самой, не позориться и не покрывать позором весь их класс.

Профессор покачал головой.

— Однако этот институт зловредное учреждение — и, обращаясь к Марине, добавил. — Понимаете ли вы, из-за вашей пошлой конфузливости и ложной стыдливости, вы стояли на краю могилы?

Заявление профессора жестоко возмутило Марину. Когда доктор, проводив профессора, подошёл к ней, она со злостью сказала ему:

— Передайте вашему профессору, несмотря на его гениальность, он всё-таки тупица. Не понимает простой вещи — всякая порядочная девушка на моём месте поступила точно так же, как и я…

***

Результат падения Марины Бирюковой-Унгерт с институтской лестницы, имел последствия: тяжёлые, плохие и лёгкие.

Лёгкие последствия: за время болезни она серьёзно отстала от одноклассниц в учёбе, и начальница института Юлия Фёдоровна Адлерберг перевела Марину в класс неуспевающих. Аттестат по выпуску могли и не выдать. Как правило, на такие крайние меры попечительский совет Смольного не шёл. Аттестат вручали всем выпускницам. Однако рассчитывать на должность фрейлины при дворе Его Императорского Величества не приходилось. Замужество не светило. Будущее есть, но очень туманное…. Может быть удастся получить должность домашней учительницы в Медвежьем Углу у Кикиморы Болотной.

Плохие последствия случились для здоровья. Захватанная мужскими, неважно докторскими или извозчичьими пальцами грудь, поначалу давала о себе знать ноющими, отдающими куда-то в подмышку, болями. Изредка появлялся кашель, но всё это мало беспокоило девушку. Она страдала от тяжких последствий своего падения.

Девятилетнее строительство духовных, моральных ценностей завершилось в душе Марины, в её собственном сознании, в глазах всего выпускного класса полным крахом, крушением и низвержением в пучину разврата и непотребств.

Вынужденное, ежедневное обнажение девичьей груди на перевязках перед мужскими любопытными глазами, постоянное её прощупывание, покрыло несмываемым позором и Марину, и весь выпускной класс.

Институтка Бирюкова-Унгерт чувствовала себя моральным уродом, падшей девушкой, отщепенкой. Не помогали слова утешения ни Маняши, ни фрау Штольц, ни начальницы Юлии Фёдоровны. Девушка в своих страданиях ушла в себя, отгородилась от товарок стеной неразговорчивости.

Воспитанницы, по мере возможности, избегали общения с «позорницей» Бирюковой. Они свято верили, что этим поддерживают чистоту своих нравов и высоту собственных моральных принципов.

Каждый прожитый день в стенах Смольного ложился тяжким грузом на девичьи плечи. Ни бессонные ночи, проведённые в покаянных молитвах, ни ночные слёзы, не приносили облегчения. Юная душа измучалась в бесплодных терзаниях, и Марина Бирюкова-Унгерт решилась на совершение последнего смертного греха — самоубийство…

Выбрала способ, место, время лишения себя жизни. Верёвку скрадёт у истопника. Он перетаскивает вязанки дров. Сразу после бала «Шерочка с машерочкой» привяжет её ночью в моечной к балке…

После тяжёлого решения на шаг отчаяния Марине стало вдруг легче. Наконец-то она увидела конец своим мучениям и другими глазами посмотрела на окружающий её мир. Она, стоящая одной ногой в мире предков, не осуждала своих подруг, не проклинала себя за позор, а увидела мелочность и тщету бытия перед вечностью.

Это открытие поразило Марину и вернуло ей былую уравновешенность и спокойствие.

Вскоре мадам Штольц объявила — вместо бала «Шерочка с машерочкой» будет настоящий бал, с приглашёнными кавалерами. Это известие оставило её равнодушной. «Какая разница?» — подумала Марина. — «Всё равно после бала я иду в моечную и повешусь!».

Бал самое выдающееся событие в годовом круге институтской жизни. На балу, кроме приглашённых музыкантов, воспитатели, преподаватели, воспитанницы старших классов и гости: кадеты, юнкера, представители местной знати…

В актовом зале светло и нарядно. Откуда-то сверху льются приглушённые звуки духового оркестра. Где сидят музыканты не видно. Кажется, будто не они играют, а звучат высокие белые колонны, гудят стены зала…

Под звуки полонеза открылись большие двери и в зал грациозно входят девушки во всём белом — будто лебеди! — с гладко причёсанными головками, в платьях в пол, скрывающих движения ног. Казалось, девушки плывут по зеркальному полу, как по воде. «Белые лебеди» становятся напротив кадетов и юнкеров, выстроившихся у стен. Начинается вальс.

Марина Бирюкова-Унгерт от обилия молодых мужчин не знала, куда себя деть. Чувство стеснения толкало её к бегству с великолепного бала, но ноги от страха одеревенели и намертво приклеились к полу.

Ситуация стала ужасной. К ней подошёл высокий красавец кадетик в чёрном мундире, подпоясанный широким ремнём с бляхой на животе. Склоняет перед Мариной голову, шаркает ножкой:

— Мадмуазель Бирюкова-Унгерт?

— Да — прошептала еле слышно Марина. Сердце девушки замерло от страха и…, невесть откуда, свалившегося на неё чувства приближающегося счастья.

— Позвольте пригласить Вас на танец.

Голос корнетика обрёл для Марины ангельскую красоту и доносился откуда-то с небес, где живут счастливые люди. «Но, я…, опозорена…» — хотела сказать корнетику Марина и …промолчала. «Какое ему, красавчику, дело до падшей девушки! Станцую я свой последний в жизни танец!» — подумала Марина, и, едва не потеряв сознание от нахлынувших чувств, положила руку на плечо офицеру.

— Грехов. Виталий Грехов — представился он, осторожно прикоснулся к её талии и посмотрел в голубые глаза Марины.

Бедная душа девушки вмиг оледенела. «Сейчас он поймёт, что я позор всего Смольного института» — мелькнула страшная мысль у Марины. — «Поймёт и бросит меня, не начав танца». Но корнетик, вместо решительного афронта, ласково улыбнулся и замечательно ловко повёл Марину в па-де-карте. Волшебство музыки обоих понесло и закружило. Сразу после па-де-карта они станцевали вальс, потом мазурку, польку-бабочку. Менять партнёршу Грехов и не думал, а Марина всё чаще стала перехватывать обращённые на них завистливые взгляды сокурсниц и подруг.

Только Маняша искренне радовалась за внезапное превращение Марины из озлобленной на весь белый свет буки, в счастливую девушку, украшенную прежней красотой и румянцем…

Прозвучал последний аккорд бала. Зал наполнился нестройным гулом. Грехов поклонился Марине и, всё ещё нежно держа её за руку, несмело спросил:

— Можно я вам напишу?

Сердце девушки забилось, как пойманная в руке птаха. Она не успела обдумать деликатный отказ. Не могла же она сказать мол, так и так, меня ждут-дожидаются в моечной крепкая верёвка и кусок мыла. Ответ она ещё обдумывала, а губы уже прошелестели:

— Конечно. Я буду очень ждать.

На том и расстались.

На третий день после бала помощница кастелянши Прасковья Филипповна затащила Марину в свою кладовую.

— Ты, что ль будешь Бирюкова-Унгерт? — спросила она, подозрительно оглядывая девушку с ног до головы.

— Я

— Ой, я сумлеваюсь. Все тебя Бирюковой кличут, а про Унгерт не слышала. Хотя тута второй годок дорабатываю.

— Вы не сомневайтесь. Спросите у фрау Штольц. «Унгерт» — это фамилия папеньки. Он внучатый племянник барона фон Унгерта, банкира в Амстердаме.

— А-а… — протянула Прасковья Филипповна. — Тогды…, конечно…. Значитца, ты натурально Бирюкова-Унгерт?

— Ну, да! А вам-то, какая разница? Бирюкова я или ещё и Унгерт?

— Мне-то, всё едино. Ты хоть, вобче, без фамилиев будь…. Вон в деревне-то, бабы живут без фамилиев и не хворают, а у тебя их две. Страсть господня!

— Вы меня, зачем звали? Если дела нет, то я пошла. Мне недосуг пустые разговоры разговаривать.

Прасковья Филипповна обиженно поджала тонкие губы.

— Ну, так и иди…. Как досуг будет, то загляни ко мне. Может, я и на месте буду…

— Зачем?

— Что «зачем»?

— Зачем я буду к вам заглядывать?

— Как это зачем? Здоровья пожелать и письмецо получить.

Первый раз в жизни Марине захотелось убить человека. Она, как манны небесной ждёт письма от Грехова, а эта несносная деревенская дура, своими вопросами тянет кота за хвост. Убить, её мало.

— Вы мне письмо хотели передать?

— Знамо дело. Письмецо от офицерика. Ужасть, как упрашивал, и за услужение рубликом одарил.

— Где письмо? — тихо спросила Марина, уже боясь за себя. Не ровен час действительно убьёт помощницу кастелянши.

— Где-где? Вестимо, у меня. — Ответила Прасковья Филипповна, продолжая перебирать белоснежные простыни.

— Что же вы мне его не даёте?

— Дык ищу.

— Что вы ищете?

— Дык письмецо ваше ищу. Намедни, для пущего сохрану, кудыть-то в стопку белья сунула, а теперь ищу.

От нетерпения Марина начала мерить шагами тесную каморку бельевой.

— Вы долго ещё будете искать?

— Девонька! Ты хоть и с двойной фамилией, а обождать придётся. Скоро только дети делаются.

Углубляться в процесс делания деток «по-быстрому», на просторах Российской Империи, не пришлось. Письмо было найдено совершенно случайно в переднике Прасковьи Филипповны.

— Ой! — удивилась она. — Чевой-то я тогда сунула в бельё, если не письмецо?

Марина трясущимися руками схватила письмо, как голодный — кусок хлеба. Сломала печать и попыталась его прочитать. Невесть откуда взявшиеся слёзы, заполнили вдруг глаза. Читать не было никакой возможности. Она видела лишь строки красивого, каллиграфического почерка. Буквы, искажённые слезой, не желали складываться в слова, которые она жаждала увидеть.

Прасковья Филипповна, увидев слёзы девушки, засуетилась:

— Ты…, это…, погодь плакать-то. Али како горе приключилось?

С причитаниями сунула в руки Марины ситцевый платочек.

— Ты, значит, сперва слёзки-то утри…. сопельки подбери. Опосля читать-то будешь. Может быть всё и обойдётся. Али кто помер?

Марина только махнула рукой на слова Прасковьи Филипповны, вытерла глаза платком, подошла поближе к окну, и полностью отдалась чтению желанного письма.

«Мадмуазель Марина!» — писал Грехов. — «С полным респектом и сердечным уважением, осмеливаюсь, с Вашего разрешения, отвлечь Ваше внимание от трудов Ваших по ваянию из себя перспективного человека, на мою серую личность, страдающую от ран Амура. Вы своей красотой и блестящим умом разбили сердце солдата и пленили его душу. Таких, как я, у Ваших ног десятки, и думать о взаимности, не смею! Знаю — не достоин даже Вашего дивного взгляда, но жить подле Вас и не видеть Ваш волшебный образ выше моих человеческих сил! Потому, в конце недели подаю рапорт, о переводе меняя на Кавказ, где в боях с абреками мечтаю сложить свою несчастную голову. Прощайте и простите меня за неимение такта и наглость в открытии поразивших меня сердечных мук. Живите счастливо много лет и знайте, где-то в мрачных теснинах Кавказа бьётся горячо любящее Вас сердце и ищет военный случай, дабы покончить счёты с жизнью.

К сему В. Грехов»

Глава вторая

Вы чувствовали себя, когда-либо, выблядком? Нет?!

Тогда Вам трудно представить всю глубину трагедии Виталия Игнатьевича Грехова. Виталий Игнатьевич по призванию аферист, по социальному статусу мещанин, а вот по жизни — «выблядок».

Опять не понятно? Упаси Боже! Я не приглашаю Вас прогуляться по необъятным просторам русского мата. Вы, что? Мы интеллигентные люди. Соблюдаем Великий Пост и, на всякий случай, не работаем в субботу.

Сквернословить, конечно, грех. Однако из песни слов не выкинешь. Тем более из официального государственного документа. Да, да! Господа! Внимательно прочтите статью 280 «Соборного уложения 1649 года» Государства Российского. Прочли? Вот и хорошо. Теперь и Вы знаете, что внебрачных детей в Государстве Российском нарекали официально «выблядками» и они были лишены всех наследственных прав. Простите, но мат тут, ни причём.

Пращуры наши не отличались супружеской верностью. Погуливали мужчины и налево, и направо, и вдоль, и поперёк.

В народе до сих пор поговаривают, мол, сучка не захочет, то и кобель не заскочит.

Это правильное наблюдение за явлением природы, но, с другой стороны, как сенной девке отказать своему барину в скромном удовольствии?

Бабы в историческую эпоху сплошной неграмотности, тоже немало блудили и дурами уже не были. Посопротивлявшись в меру, для разогрева нервов, они с чувством исполненного долга перед Богом и людьми, отдавались на милость барским прихотям и пожеланиям.

От противоборства классовых различий, рождаются революции и дети. Последние чаще, и им приходится с трудом пробиваться к благам жизни.

Законнорожденные, с халявою наследства во рту, почивают на родительских лаврах без нужды борьбы за кусок хлеба и место под солнцем. От безделья тела их покрываются жиром, а души захлёбываются в лени.

Сколько выблядков на Руси, неизвестно. Господ много, а дворни ещё больше. Например, у князя Куракина от любви к своим холопкам народилось 70 детей. Если всех одаривать наследством, то и законным детям фиг с кукишем останется.

Теперь всех бояр умножьте на 70. Поделите национальные богатства России на полученную цифру. В итоге вы получите 1917 год со всей прелестью дальнейшей жизни.

История выблядков корнями уходит в седую старину античности:

Геракл, незаконнорожденный сын Зевса;

Леонардо да Винчи «левый» сын нотариуса Пьеро да Винчи;

князь «Владимир Красное Солнышко» сын рабыни;

Александр Иванович Герцен сын барина Яковлева и немки Генриетты Гаак;

композитора и химика Бородина дворовая девка Авдотья родила от князя Луки Степановича Гедианова;

пленная турчанка Сальха от надворного советника А. И. Бунина понесла будущего поэта России Василия Андреевича Жуковского;

Иван Алексеевич Мусин-Пушкин внебрачный потомок царского рода;

по словам князя Голицына, цесаревны Анна и Елизавета «выблядки» Петра Великого;

местом интимных встреч дочери берейтора Марии Соболевской и графа Разумовского стало село «Перово», где и зачалось первое поколение Перовских; (Софья Перовская убийца Александра ΙΙ)

великий князь Константин Павлович имел троих внебрачных детей…

Всех не перечесть!

Разгул похоти и страсти накрыл и Богов Олимпа, и царствующих особ, и солдатских жён, страдающих от одиночества.

Пессимист в феномене «выблядков» видит упадок нравственности, разложение морали и семьи.

Оптимист утверждает — от межклассового скрещивания укрепляется генетический код и порода российских людей.

***

В семье не без урода.

Род князей Голицыных особым количеством блаженных на всю головушку среди прочей знати Государства Российского не выделялся.

Напротив, урождённые Голицыны исправно служили на благо Царя и Отечества, как в лихолетье, так и в подковёрной борьбе за расположение миропомазанника России.

Известно — чёрт шутит, пока Бог спит.

Только супруга князева упустит мужа за пределы видимости, так бес сразу пихает высокородного мужчину под ребро и норовит подсунуть под его желание ладненькую молодушку из крестьянок. Форменным образом, нагло толкает на нарушение супружеской верности.

Между нами, женщинами, говоря, какая дура откажется от неформальных отношений с князем? Вы бы лично отказались?

Не важно, что он старый, лысый и любит всё больше руками и с отдышкой. Зато у него жена древняя карга с больным сердцем…. Вдруг судьба с разбега толкнёт в спину и прямо мордой в счастье?!

А Вы, мужчина, не притворяйтесь, что принципиальный любитель, прямо фанат старой, жилистой говядины и от молодой, нежной, сочной телятины вас тошнит.

Вы прекрасно знаете — девушки играют с Вами в поддавки, чтобы быстрее попасть в дамки. Но место дам, как правило, занято. Тогда Вы предлагаете девушкам сыграть с судьбой в орлянку: если выпадет «орёл» Вы выиграли, если выпадет «решка», она проиграла. Игра занятная, но не безопасная. От неё происходит непорочное зачатие, и рождаются выблядки — дети, без вины виноватые, с печатью родительского греха.

Хорошо, если высокородному папашке понравится его незаконнорожденное чадо, и он примет участие в его воспитании и образовании. Так появились Пржевальский, Чуковский, Семён Великий (сын Павла Ι), Алексей (сын Екатерины) от Гришки Орлова и много других. В основном ссущие создания — артефакты неземной любви барина и холопки — пристраивались в деревни, где из них растили бесплатных работников и солдат Российской Державы.

***

Виталию Игнатьевичу Грехову крупно повезло. После рождения в подклети барского дома Голицыных он не познал радости крестьянского труда на дармовщинку, не стал ветераном ратного солдатского подвига в ранге нижнего чина в течение 25 лет. Ключница Фёкла пристроила мальца в многодетную мещанскую семью Греховых девятым ребёнком.

За мешок обдирной муки, дюжину пелёнок и 15 рублей серебром, выблядок князя Голицына и дворовой девки Миланьи был принят в семью Греховых и крещён в церкви Николая Угодника. Ему дали имя Виталий и записали за мещанином Игнатом Греховым.

Жизнь Витюши Грехова поплелась протоптанным путём из материнского лона на погост, под девизом: «Невозможно дать всем всё, ибо всех много, а всего мало» Особенно, если вы в многодетной семье, в качестве младшего ребёнка.

Вы пробовали донашивать портки, которые до вас тщательно протирали по очереди восемь костлявых задниц? Там даже заплатки забыли запах родной ткани и съёживались от ужаса при одном виде очередной задницы. Их не стирали из-за боязни развала на отдельные заплатки и невозможности обратной сборки в первоначальный вид.

Сами понимаете, господа хорошие, мешок муки семейство Греховых пожрало быстрее, чем закончились серебряные монетки.

Деньги, вырученные за Витюшку, глава семьи Игнат Грехов расходовал сам лично и скупо. Дороговизна стояла страшенная. Водка «Красноголовка» в 0,6 литра стоила аж 40 копеек. «Белоголовка» двойной очистки, вообще, 60 копеек. Уму непостижимо!

Игнат Грехов не был любителем выпить. Он считал себя профессионалом и в тяжкие любительские запои не пускался. Блюл интересы семьи и детей. Брал на банный день и каждый церковный праздник себе «мерзавчик» за 6 копеек, или забежит в другой раз в кабак, дёрнуть с устатку за компанию рюмашку в 50—60 граммов водочки за 5 копеек и закусить огурчиком за 1 копеечку.

Если пить немного, но каждый день, то у печени начинают отрастать руки, чтобы задушить глотку.

Так это или иначе, но как-то поутру Игнат Грехов перепугал всех домашних своим наружным видом. Он резко пожелтел лицом и телом до цвета осеннего листа. Решил полечить кровь «белоголовкой» двойной очистки. Принимал оную, помолившись перед образом Николая Чудотворца, трижды в день, добавляя на стакан водки 6 капель святой воды. Толи с дозой не угадал, толи закусь подвела, толи святой глуховат, оказался, но через 20 дней Игнат Грехов без покаяния ночью отдал Богу душу.

Поплакали, похоронили и забыли.

Супруга Игната, Грехова Серафима, не выдержала свалившегося на её плечи счастья заботы о 9 детях в одиночку, и через год тихо убралась за мужем на погост.

Дети остались сиротами. Восемь родных братьев и один приблудный, Витька — выблядок.

Особой дружбы между братьями отродясь не водилось. Что вы хотите? Дети выросли в постоянной нужде и в борьбе за кусок хлеба для утоления вечного чувства голода. Дети непосредственны и жестоки.

Витюша Грехов с младых ногтей уяснил — сильный кушает вкусного. От того и не удивился, когда братья выгнали его на улицу христарадничать.

С пустым кошельком в чужом кармане делать нечего.

***

Фёкла ключница с двоюродной племянницей Миланьей и дворовыми бабами Голицыных выходили из церковного притвора в междурядье приходских нищих.

Малиновый пасхальный перезвон церквей лился над крышами домов, переплетался причудливыми аккордами и возносился в необъятную синь, прямо к чертогам Отца, Сына и Духа Святого.

На душе празднично и благолепно, будто ангелочки босыми ножками прямо по сердцу протопали.

Фёкла и Миланья, улыбаясь, шли между нищими и калеками, густо усыпавшими паперть, и от всего сердца, во имя Отца Всемогущего и Сына его Иисуса, раздавали лёгкой рукой милостыню. Кому копеечку, кому ватрушку, кому крашенку, кому писанку.

Одарённые подаянием, истово молились, метали поясные поклоны. Уверяли, мол, до конца жизни будут молиться, и ставить свечи за здравие матушки Фёклы и девицы Миланьи. Через мгновение, забыв о Фёкле с Миланьей, они принимали пасхальное подаяние от других, уверяя и их о своём заступничестве перед Богом.

Ключница с племянницей вышли за ограду церкви. Обернулись разом к ней, чтобы последний раз перекреститься на намолённое место. Положили на себя троекратные знамения и случайно увидели нищего мальчонку, прижавшегося худой спиной к гранитному столбу калитки. Драный зипунишко, едва скрывал худое тельце ребёнка. На грязной цыплячьей шее чудом держалась неожиданно большая голова с измождённым лицом и большими глазами, сверкающими голодным блеском. В разорванном вороте у пацанёнка, вместо креста, виднелось коричневое овальное родимое пятно размером со сливу. Мальчишка не крестился, не славил Бога, ни прихожан, не испрашивал милостыню. Нищие христолюбивцы прогнали его, как конкурента, с паперти. Шанс заполучить подаяние у пацана упал до нуля.

Мальчонка находился на грани голодного обморока. Он протянул к Фёкле с Миланьей тощие ручонки и тихо сказал:

— Тётеньки… я исть хочу… невмоготу уж…

Женщины остолбенели, но не от вида голодного ребёнка. Их испокон века на Руси не перечесть — всех не накормишь. Баб поразил вид родимого пятна на груди юного побирушки.

— Тебя как звать-то? — спросила Фёкла и сунула в руки пацана две оставшиеся ватрушки и пяток крашеных яиц. Малец первым делом впился ровными белыми зубами в ароматную плоть ватрушки. С набитым ртом ответил:

— …и-ть-ка!

Миланья спохватилась:

— Не поняла. Как? Витька, что ль?

— Ага…. — промычал попрошайка.

— А фамилия как? — полюбопытствовала Фёкла.

— А на что тебе моё фамилиё? — насторожился пацан. На всякий случай перестал жевать и приготовился бежать.

— Я, тётеньки, не виноват, — продолжил он. — Это Колян-Ломонос скрал. Он страсть, как на меня сшибает. Я не крал…

— Витюша, ты, о чём говоришь? — прервала его Миланья.

— Дык, третьего дня, на привозе, Колька-Ломонос скрал три пирожка с требухой…. Один я съел…

— Бог с ними, пирожками. Ты нам свою фамилию назови. Мы сродственника потеряли, а ноне вот ищем.

— Врёте, поди-ка?

— Вот тебе крест! — обе женщины широко перекрестились.

— Ну, тогды ладно…. Грехов моё фамилиё…

— А отца как зовут?

— Как, как!? — удивился пацан. — Вестимо как, Игнат…

Фёкла ойкнула и схватилась за сердце, а Миланья метнулась перед нищим на колени и прижала мальчонку к своей груди.

Витюшка Грехов за свою короткую жизнь успел повидать много удивительных вещей и событий, но большей частью с плохой стороны. Однако ни перед ним, ни перед знакомыми пацанами еще ни разу взрослые тетки не бухались со всего маху в ноги.

Ничего хорошего от такой выходки он не ждал. На всякий случай спрятал поглубже в рваньё остатки ватрушки, яйца и попытался вырваться из неожиданно крепких объятий.

Миланья плакала, а Фёкла продолжала спрашивать:

— Отец-то с мамкой где?

— Как где? — не понял малец. — Вмёрли оне, ещё в прошлом годе…

— А братья?

— Братья?! — удивился Витюша. — Они мне не родные…. Им самим жрать нечего…. Вот и выгнали из дому христарадничать…

— Давно?

— На Ильин день, как год буде…

Миланья, захлёбываясь слезами, ещё крепче прижала к себе Витьку Грехова.

— Она из меня кишки выдавит! — возмутился пацан, обращаясь к Фёкле. — Она чё, припадочная?

— Окстись, харя чумазая! Она мамка твоя.

— Какая ещё мамка? Моя мамка на погосте тихо лежит и по церквам не шастает.

— На погосте мачеха твоя лежит, а эта, — Фёкла указала на Миланью, — твоя родная мамка! Та, что на свет белый тебя народила.

— Ну, и дура, — сразу и без обиняков определил Витя статус родной матери.

— Пошто, сразу и дура? — опешила Фёкла.

— А то! Она своим бабьим умом не подумала, а хорошо ли мне на вашем белом свете буде? Ничего хорошего. Одни тычки, подзатыльники, поджопники, зуботычины и подножки. Мне ейная любовь без надобности. Я жрать хочу.

— Конечно, конечно! — засуетилась Фёкла. — Ты не сумлевайся. Пойдём с нами. Мы тебя оботрём, обмоем, оденем, накормим, Пошли, родимый, не бойся.

— Дык, как не бояться-то? — упирался Витька. — Не ровен, час вы меня забьёте, как подсвинка и пирожки с убоиной торговать на привозе зачнёте.

— Какие такие пирожки? — удивилась Миланья через слёзы.

— Дык, ясно какие! — разъяснил Витька. — С человечиной. Ходи-ходи, завсегда такими пирожками торгуют.

— Неужто?! — всплеснула руками Фёкла.

— Верное дело — авторитетно подтвердил Витька. — Нас околоточный Ерофеич самолично упреждал. Если на железке балаганить кто будет, того ходи-ходи непременно на пирожки скрадут волоком, аль конфетой заманят.

— Мы-то не китайцы.

— Ляд вас знает, могёт вы китаёзные мужние бабы?

— Бог с тобой! Околесицу-то не неси!

— Не спорю, может и околесица, но лучше сейчас её нести, чем потом в пирожке молчать.

Мудрости юного нищего можно только позавидовать. Фёкла с Маланьей не нашли резонов для Витюши.

— Хорошо, — сказала ключница. — Боишься с нами идти, не ходи. Сам приходи на двор князей Голицыных и спроси нас — Фёклу, али Миланью. Придёшь?

Витюша Грехов задумался, внимательно оглядывая женщин.

— Приду.

— Побожись!

Витюша коротко взглянул на неожиданно, как снег в июле, появившуюся родную мамашку и мелко перекрестился.

— Ей Богу, приду!

— Когда? — не унималась Фёкла

— Ноне, после обедни. Как прихожане разойдутся, так и приду.

— Пошто прихожан-то ждать?

— Как пошто? — удивился Витюшка.- Мир не без добрых людей. Может кто копеечку, аль из съестного чё подаст.

— Я тебе рубль серебром дам и пирогов от пуза. Ты только приходи скоренько.

— Небось, обманешь?

— Без обмана! — Фёкла обернулась на церковные купола и перекрестилась. — Ей Богу, без обмана!

— Ну, тоды…, конечно…. — замялся Витюша. — Вы, тётеньки идите, а я за вами следом…

Витюша Грехов на подворье князей Голицыных не пришёл ни следом за Фёклой с Миланьей, ни завтра, ни через три дня. Миланья металась по многочисленным церквям, высматривая среди нищих худенькое тельце своего сына, но всё без проку. Расспрашивала калек, побирушек. Никто не видел такого пацана.

Витюша Грехов объявился сам через неделю.

В людской, едва только присели вечерять, открылась дверь. В её проёме обрисовалась худенькая фигурка. Мальчишка смело шагнул в круг света, солидно откашлялся, перекрестился на образа. Метнул глубокий поклон дворне.

— Доброго здоровья добрым людям!

Дворовые люди от неожиданности обмерли.

— Тебя кто во двор запустил, рвань подзаборная? — угрожающе загудел басом конюх Степан. Мужчина роста огромного и вида звероватого. — Я тебе ходунки-то взад пятками сей момент закручу! Сказывай, как во двор попал?

Вопрос громилы остался без ответа. Пацан не убоялся. Продолжил почтительно:

— Люди добрые! Мне с тёткой Фёклой, либо с Миланьей свидеться надобно. Они сами меня звали, не обессудьте зазря.

Кто-то из дворни недовольно буркнул:

— Садись в угол на лавку и жди. Скоро придут.

Почему Витюшка пришёл только через неделю? Где он скрывался всё это время? Кто запустил его на охраняемое сторожами подворье Голицыных? Все вопросы остались без ответов и тайной для всех.

…Запасшись пасхальными подаяниями, Витюшка на следующий день после встречи с Фёклой и Миланьей, лёгкой тенью промелькнул через двор Голицына на конюшню и поднялся на сеновал. Устроился в куче сухой, душистой травы и через щель фронтона, внимательно начал изучать жизнь двора. Через два дня он знал поимённо всю дворню и их маленькие тайны — кто, где ворует; кто, кого, где и как; кто, кого, как поносит.

На пятый день своей засидки Витюшка поверил, что китаёзов на подворье Голицыных нет. Риск попасть в пирожки отсутствует. Он хотел, уже объявиться перед родной мамкой и тёткой Фёклой, но его задержал странный случай.

Лукерья — прислуга из домашних (старый князь частенько её похлопывал и оглаживал по крутобёдрой заднице, как любимую лошадь) — выскочила из хозяйской части дома, и, озираясь, метнулась в конюшню.

Витюшка подумал, сейчас на встречу с любимой, сладкой задницей Лукерьи появится старый князь со своей подагрой, но, увы…

Вместо романтической встречи, Лукерья одним махом взлетела на сеновал. Витюша едва успел юркнуть в толщу сена и тихой мышкой наблюдал за незваной гостьей.

Лукерья вытащила из передника мешочек и быстро засунула его за стропило крыши. Затем, как завзятая гимнастка, слетела вниз и через пару-тройку мгновений уже исчезла в утробе хозяйской части дома.

«Как привидение», — подумал Витюша и, стараясь не шуршать сеном, полез к месту Лукерьиной захоронки.

Через пару минут Витюшка высыпал из замшевого мешка с гербовой монограммой рода Голицыных, на грязную ладонь, искрящуюся бриллиантовым блеском кучу золотых украшений.

Сверкание драгоценностей околдовало пацана. Никогда он не держал в руках ничего дороже водочной тары. Золото и бриллианты играли завораживающим блеском в луче солнечного света.

Манили в страну Счастья, обещали все удовольствия подлунного мира и даже пирожки с требухой каждый день.

Суровая школа нищеты обучила Витюшку практике бытия. Одно из правил гласило — если наказание неотвратимо, подставь под него жопу товарища.

Без сомнений и колебаний, Витюшка разделил драгоценности на три кучки. Одну кучку сыпанул обратно в замшевый мешочек и спрятал его туда, где он ранее лежал. Две кучки завернул в грязную тряпицу и задумался: «Лукерью завтра, край послезавтра, поймают на воровстве. Свою захоронку она, как пить дать, выдаст. Когда обнаружат, что драгоценности в мешке убыли, то зачнут трясти дворню и учинять обыски. Значитца, держать при себе золото с каменьями, дело опасное. Нужно их спрятать. Куда?»

В поисках надёжного места для своего клада, Витюшка облазил весь сеновал. Ничего путного не нашёл. Наступила ночь. Спускаться с сеновала он опасался. Лошади, учуяв в темноте приближение чужого, могли поднять тревогу, разбудить собак и сторожей.

Витюшка умел принимать решения. Недаром же был зачат одним из умнейших мужей Российской Империи — князем Голицыным.

Грехов поболтал баклажкой. В ней ещё порядочно оставалось воды. Достал тряпицу с драгоценностями и, скривив грязную мордаху, принялся глотать фамильные драгоценности Голицыных, щедро запивая их водой. Проглотить браслет с чудными зеленоватыми каменьями, Витюша не пытался, а вот толстая, золотая цепь, длиной с локоть не хотела залезать. Вызывала тошноту. Пришлось их положить обратно в замшевый мешочек.

***

Первой в людскую влетела тётка Фёкла.

— Витька, засранец, где так долго был? — подбежала, осторожно приобняла, боясь подхватить вшей. — Голодный? Садись вечерять.

— Не…

— Сытый чё ли?

«Ещё бы не сытый!» — подумал Витюшка. — «Столько золота сожрал за один присест!» — а вслух продолжил несмело:

— Тетка Фёкла, мне бы помыться заперва…

— Сей секунд Миланья заявится и тебя обиходит.

Дворня сидела, распахнув рты. Звероватый Степан, едва не вытуривший мальчонку за ворота, враз съёжился и бочком-бочком выскользнул из людской, от греха подальше. Что за «принц» в лохмотьях объявился на голицинском подворье, никто не знал. Дворня терзалась в догадках.

От прибежавшей Миланьи слышались лишь «охи» да «ахи». Они прибавили к догадке появления грязного оборвыша в приличной людской, туману, и завели дело в окончательный тупик.

Самый грамотный из всех присутствующих, — копиист секретарь молодого Голицына, — Козьма Фомич Благонравов счёл возможным заметить довольно тонко:

— Сдаётся мне, Фёкла с Миланьей тайные адептки священного учения Будды. Мальчонка, по всей вероятности, живое воплощение Будды на земле. Ламы — это ихние монахи — тайным собранием выбирают среди детей кандидата на сию роль и рьяно поклоняются ему.

Разумеется, никто ничего не понял, но все сделали вид: «Ну, конечно! По-другому и быть нет возможности!»

Миланья уволокла сына в дальний конец господского сада, где стояла обширная баня по-белому для дворни, но в ней не брезговали попариться другой раз и старшие из Голицыных. Особенно Глафира Порфирьевна — бабка Голицыных. Старушка старых правил, ядовитая на язычок и нравом крутёхонькая. Могла возлюбить, но могла и запороть розгами на козлах. Правда, творила она свои чудеса всё больше по молодости лет, но и ныне, другой раз такое коленце запендюрит — хоть всех святых выноси.

По случаю субботы, баня вытоплена на славу. Вода в колодах осталась, хотя все, кому положено, и кто хотел, помылись. От души русской попарились и, судя по прилипшим кругом, распаренным листьям берёзы, дуба и пихтовым иголкам, исхлестали друг об друга с добрый десяток веников.

Миланья хотела помыть сына, но он застеснялся и отправил мать восвояси с наказом забрать его из бани не раньше, чем через час.

Только она ушла, Витюша кинулся в предбанник, где заприметил ухватистый заступ. Взял его. Выскочил из бани и юркнул по стенке за её угол. Огляделся…. В гуще кустов шиповника высмотрел разбитую статую Купидона на массивном мраморном столбе. Ящеркой проскочил меж цепких колючек ветвей и с ходу вонзил лезвие заступа в зелень дёрна возле столба. Быстро, но на удивление аккуратно, срезал слой дерна, выкопал на глубину штыка землю, складывая её на сорванные с себя портки. Затем, не мешкая, засунул себе глубоко в горло два пальца и вызвал рвоту.

Похищенные драгоценности, словно по команде, вырвались на свободу и, перемешанные с рвотными массами, уютно устроились в выкопанной ямке. Одного движения Витюшкиной руки хватило, чтобы засыпать их землёй. Другой рукой он, не торопясь, уложил пласт дерна на своё законное место. Готово! Придирчиво осмотрев место захоронения клада, Витюша не нашёл изъянов своей спешной работы и, оглянувшись по сторонам, не спеша вернулся в баню…

Миланья часа не выдержала. Минут через сорок она уже топталась в предбаннике и прислушивалась к плеску воды в моечной.

— Витюш, могет тебя попарить?! — крикнула она в приотворённую дверь.

— Не-а-а…. В другой раз!

— Я тебе тута рубашонку, портки, обувку принесла…. Всё чистенькое. Тётка Фёкла самолично отбирала. Грить, мол, малец настрадался и значитца заслужил. Опояску шорник Федька Косорылый подарил. Повариха Авдотья пирог капустный в печь посадила…

В моечной воцарилась тишина. Миланья обеспокоилась — не угорел бы сынок?

— Витюш! Слышь-ка, ты пироги-то с капустой любишь?

Дверь моечной распахнулась. На её пороге стояла маленькая, улучшенная копия Глафиры Порфирьевны в её младые годы с копной тёмно-каштановых кудрей при угольно-чёрных больших глазах, обрамлённых девичьими густыми, чёрными, длинными ресницами. Античной чистоты нос оканчивался тонкими трепетными ноздрями, алые губы чудесной формы красовались над упрямым подбородком с ямочкой. Отмытый нищий оборванец являл собой образчик Голицынской породы.

Миланья раскрыла рот и потеряла дар речи.

Витюша, перепоясанный через чресла найденной тряпкой, обеспокоено посмотрел на тётку, которая напрашивалась к нему в родные матери.

«Не-а-а….», — подумал Витюша, — «Мне такая мамка без надобности. У неё засорение мозгов. Ишь, как зенки-то замерли, вроде, как у чебака на морозе! И рот распахнула кошёлкой…»

— С чем, гришь, пироги-то?

Миланья с треском захлопнула рот.

— Дык, с капустой.

— Капуста это хорошо. Она кишки чистит, и вонь с нутра выгоняет.

Миланья ожила.

— Витюш, дай-ка я головку твою погляжу.

— Чё на неё глядеть-то? Чай не картина.

— Тётка Фёкла опаску держит. Как бы вшей у тебя не было.

— Сейчас нету. Перед пасхой были, так я неделю башку керосином мыл. Все передохли. Не веришь? На, смотри…

Витюшка склонил перед матерью голову. Миланья осторожно — ласково начала перебирать кудри сына. Время для неё остановилось. Она держала в руках плоть от плоти своей, грех молодости, который вопреки зигзагам фортуны вырос в очаровательного мальчишку…

На землю её опустил недовольный голос Витюшки:

— Ты, чё уснула? Али вшей взнуздываешь?

Миланья встрепенулась.

— Ты чё, глупыш? Нет у тебя ни вшей, ни гнид. Одевайся быстрей. Пошли вечерять. Небось, пирог поспел.

***

Патриархальная жизнь поместья Голицыных на утро следующего дня основательно треснула.

Первый клин вбила молодая княгиня Наталья Александровна. В будуаре она обнаружила пропажу фамильных драгоценностей и впала в сумеречное состояние души и тела. Сказала только «Ой!» и рухнула на персидский ковёр.

Начался переполох — все куда-то бегут, машут руками, топают ногами, кричат, плюются, божатся крестом и матом. Послали пролётку за околоточным. Без малого через три часа приехал толстый жандарм-вахмистр с тощим прыщеватым штатским шпаком в сером вицмундире с потрёпанным саквояжем о двух блестящих замках англицкой выделки.

Шпак оказался следователем и попросил чаю.

Вахмистр крякнул, звякнул саблей, скрипнул портупеей и возжелал анисовки для разгону мыслей.

Шпак после смородинового чая извлёк из недр саквояжа большую линзу в медной оправе и, шмыгая мокрым носом, принялся изучать будуар Натальи Александровны на предмет его взлома лихими людишками.

Вахмистр, промочив горло двумя рюмками анисовки, приказал Фёкле собрать в людской всех дворовых и случайных персон, бывших в имении в канун грабежа драгоценностей. Инкогнито Витюшки Грехова лопнуло мыльным пузырём — только брызги полетели. Пришлось Фёкле перед жандармом при всех обнародовать родство Миланьи с Витюшкой, но об отцовстве князя Голицына додумалась умолчать.

Дворню пересчитывали, перекликивали с десяток раз. Как ни крути, как ни считай, а шорника Федьки Косорыла в наличии не было. Начали выяснять, кто, когда его последний раз видел. Крайней оказалась Миланья. Он ей вчера поздним вечером для Витюшки подарил цветной опоясок для рубахи. После никто его не видел. Спал ли он у себя в подклети или в конюшне, неизвестно.

После всех заперли в людской. Жандарм, прыщеватый шпак с Фёклой принялись рыскать в поисках потаённых мест, где можно было схоронить уворованные драгоценности.

Искали недолго. В подклети, где всегда спал Федька Косорыл, мокроносый шпак обнаружил отодранную половицу, а под ней порезанный в лапшу замшевый мешочек. Кусочки густо помазаны салом, а на некоторых виднелась часть вензеля князей Голицыных.

Жандарм громыхнул саблей.

— Ах! Каторжанская харя! Это ж надо так удумать — доказательство вины салом измазать, чтобы его значится крысы сожрали, либо в нору уволокли!

Злодея благополучно определили. Осталось дело за малым, словить касатика, заковать в кандалы и отправить в Нерчинск на рудники.

В самом деле, в хламиду пьяного Федьку Косорыла арестовали в в уездном городе в ресторане «Бристоль». Он пытался рассчитаться с цыганами золотым браслетом с изумрудами.

При нём нашли золотой крестик, усеянный бриллиантовой крошкой и красного золота кольцо с сапфирами. Где остальные драгоценности выяснить у Федьки следствию не удалось. По глубокой пьянке он оказался невменяемым и бесполезным для протокола. Протрезвев в кутузке, он повесился с жуткого похмелья на собственных портках.

***

Витюша Грехов долго ломал голову и не мог понять, как драгоценности Натальи Александровны, уворованные Лукерьей, оказались у Федьки Косорыла?

За смертью шорника тайна хищения драгоценностей осталась неразгаданной, а истинная воровка Лукерья не наказанной, и, более того, даже не пойманной.

Либо, решил Витюша, Лукерья с Федькой вместе смякитили, как приделать ноги замшевому мешочку, беременному золотом, и потом Федька оставил Лукерью на бобах. Либо шорник случаем подглядел захоронку служанки, и решил сварганить себе праздник души и тела с плясками цыган и морем шампанского.

Вывод из диспозиции: Лукерья-драгоценности-Витюшка-Федька Косорыл, был ясен, как белый день, — жандармы ловят дураков!

***

Глафира Порфирьевна метала гром, молнии и посуду в своего внука, молодого князя Голицына.

— Навуходоносор! Кобель драный! Юбошник рукоблудный!

Князю пока везло. Он ловко уворачивался от летящих в него с обеденного стола бабки тарелок, соусников и прочей утвари. Уворачивался и молча сносил понос от бабки.

— Кукуй ощипанный!

Бабка, очевидно, имела в виду под «кукуем» самца кукушки, а этого стерпеть князь уже не захотел. А зря! Молчать бы уже лучше его сиятельству в тряпочку и всё бы обошлось миром.

Князь решил опровергнуть унизительное звание «кукуя» и на мгновение остановился для выражения своего мнения. Этого для Глафиры Порфирьевны оказалось более чем достаточно. Она, опытная метательница громов, молний и прочего, что под руку попадёт, зафигачила тяжёленьким серебряным кофейником его сиятельству прямо в лобешник.

Князь не успел выразить своего мнения. Как был «кукуем», так «кукуем» и рухнул в полном беспамятстве под ноги бабки.

Глафира Порфирьевна посмотрела свысока на облитое кофием лицо волокиты за ядрёными холопскими ляжками и сплюнула.

— Прости Господи его за грехи вольные и невольные. Кукуй он, как и отец его, и как дед его! Все они кукуи окаянные!

Перекрестилась и крикнула:

— Фёкла!

Дверь моментально отворилась и Фёкла с порога, с плачем, бросилась Глафире Порфирьевне в ноги:

— Матушка заступница! Оборони сироту! Век твоих милостей не забуду!

Глафира Порфирьевна, ещё не отошедшая от разноса внука, отпихнула ногой ключницу:

— Вставай! Спину-то за чужие грехи-то не ломай!

— Не встану. За Витюшку прошу! За кровиночку Вашу!

— Вставай! — голос Глафиры Порфирьевны зазвенел, налился недовольством. — Вставай! Витюшку ко мне в светёлку шугни, а этого жопохвата обиходь. — Она кивнула головой в сторону лежащего без сознания молодого князя — И упреди, чтоб на глаза до Спаса не попадался. Иначе наследства лишу! Поняла?

Слова благодарности застряли у Фёклы в горле. Она утирала слёзы счастья и только кивала головой, как китайский болванчик.

Люди обманываются насчёт серебра — металл, он и есть металл, без всякой души и благородства.

Серебряный кофейник, прилетевший в лоб молодому князю Голицыну, породил три последствия.

Во-первых: линия жизни Витюшки Грехова под ударом серебряного кофейника прогнулась, заложила крутой вираж и выскочила на широкий прошпект цивильных возможностей.

Во-вторых: горячая встреча князева лба с кофейником ознаменовалась огромной шишкой и соскакиванием в его благородном мозгу шариков и роликов с насиженных мест. Шишку уездный светило медицины доктор Вагнер удачно свёл, а вот навести окончательный порядок в мозгах князя, не сумел. Мужчина, ударенный кофейником, всеми фибрами своей благородной души возненавидел своего выблядка — Витюшку Грехова. Прабабка Глафира Порфирьевна, поражённая сходством обличья правнука с её портретом, где она в десятилетнем возрасте чаёвничает в беседке летнего сада, раскинула перед Витюшкой Греховым свою душу.

В-третьих: платье князя, залитое кофием, вернуть к светской жизни не удалось. Фёкла отдала платье портному Соломончику для пошива из него портков и кофты для Витюшки.

***

Пока была жива Глафира Порфирьевна, в сторону Витюши Грехова никто не осмеливался бросить косой взгляд. Правда сказать, и сам пацан для особых неудовольствий поводов не давал. Шкодил не часто и без злобы, учился без азарта, но и без валяния дурака.

Домашний учитель, из пленных французов месье Лернер, Витюшкой даже гордился, мол, смотрите, из выблядков, а успехи, особо в началах физики и химии, у него повыше, чем у господских детей.

Конфузий меж молодым князем Голицыным и Витюшкой не случалось. Князь не признавал Витюшку сыном, а Витюшка не чувствовал в князе отца. Так и жили, без мира и без войны.

Перемены начались со смертью Глафиры Порфирьевны.

Сначала дали отставку месье Лернеру. На его место, молодой князь взял личным секретарём и учителем для детей И. А. Крылова. Новый учитель к точным наукам относился с прохладцей: то ли сам их толком не знал, то ли ими пренебрегал. Он налегал больше на словесность и письмо. Сам грешил написанием вирш с моральным наказом в конце. В связи с чем, мнил себя русским Эзопом. Для домашнего театра сподобился господин Крылов написать шутотрагедию «Триумф и Подщипа».

Пьесу поставили. Всем понравилось. Все смеялись. Более всех сам автор и Витюшка Грехов. Первому слава признания щекотала тщеславие, а второй был приобщён к театру.

Волшебный обряд перевоплощения из обыкновенного мальчишки в участника сценического действа, навсегда пленил Витюшку. Не важно, какова роль, выход ли на сцену без слов или настоящая игра со словами, Витюша растворялся в образе без остатка, чем радовал публику и срывал каждый раз громкие аплодисменты.

У молодого князя Голицына успехи побочного сына перед его законными детьми, вызывали изжогу, а слава начинающего актёра Витюши и каждое его появление из-за кулис домашнего театра, было ему как серпом по ноге — принародным тыканьем мордой в прошлые грехи.

Состояние «ни войны, ни мира» первым нарушил князь. Он через ближних своих настроил окружающую пацанву против Витюшки. Жизнь для него вернулась в прежние берега. Начались зуботычины, поджопники, подзатыльники и откровенные драки. Особливо перед спектаклем. Хромой артист с разбитыми губами и синяками под глазами, показу публике противопоказан.

Витюшку отлучили от театра, но страсть к перевоплощению истребить в нём не смогли.

В учёбе начались постоянные придирки: не так встал, не так сел, не туда и не так посмотрел, не о том думаешь, и не то говоришь.

Витюшка Грехов от князя Голицына унаследовал острый ум, а от матери природную деревенскую хитрость. Он точно знал, его малиновая жизнь в поместье окончится опять восхвалением Христа под чужими окнами.

Молодой князь после смерти бабки Глафиры Порфирьевны почувствовал безнаказанность и выживет Витюшку из усадьбы.

Откровенно выгнать его он не мог. Грехов прожил возле Глафиры Порфирьевны долго. Всё приличное общество уезда и даже кое-кто и в столице, знали о прямом родстве его к молодому князю, и сочли бы подобный афронт настоящим move tone.

Молодой человек с положением и толстым кошельком мог себе позволить залезть в пылу страсти на дворовую девку. В конце концов, он не виноват, что в нужный момент поблизости принцессы не прогуливались. Это можно понять, похихикать в платочек и простить в глазах общества.

Но выгнать своего ребёнка, даже незаконнорожденного, на улицу, без средств существования, без куска хлеба, конечно варварство, дикость! Бывать с таким человеком за одним столом не прилично, а раскланиваться с ним, вообще зазорно!

Другое дело, ежели этот грех внезапной страсти, в силу своего строптивого нрава, сам взбрыкнёт и решит самовольно покинуть даденный ему по милости кров…, то Бог ему навстречу и ветер в спину.

Ждать до последнего, когда каждый прожитый день в поместье обернётся страданиями, Витюшка не стал. Он решил покинуть поместье князей Голицыных по своей воле. К этому решительному шагу по-хозяйски начал готовиться.

Для известной только ему цели, он начал тырить с хозяйского стола серебряные приборы и мелкую посуду. На столь мелкие пропажи ни господа, ни обслуга внимания не обращали. На кражу не похоже, а ради пропажи двух-трёх вилок, солонки или пары ножей подымать хай — люди засмеют. На это и держал свой расчёт Витюшка.

Весьма скоро в его захоронке, подле поломанного Купидона в саду, скопилось больше пуда фамильного серебра Голицыных.

Превращать свой уход от Голицыных в тайный побег Витюшка не собирался. Он хорошо помнил исчезновение из усадьбы шорника Федьки Косорыла. На него повесили воровство всех драгоценностей Натальи Александровны. Поэтому, покрывать своим тайным побегом возможные пропажи ценностей от чьих-то проказливых ручонок, Витюша не хотел.

Совсем наоборот.

Он вежливо-покаянным голоском испросил у молодого князя разрешения на отхожую работу в уездном городке, в доме купцов Мещеряковых, младшим счетоводом. Разрешение с рекомендательным письмом Витюшка благополучно получил.

На радостях, молодой князь Голицын одарил сына двадцатью пятью рублями ассигнациями и наказом больше никогда не появляться на пороге его дома. Предложил ещё свою пролётку до уездного городка, но Витюшка скромно, но решительно отказался.

Ещё бы ему не скромничать!

Интересно, как бы он объяснил хозяйскому кучеру нескромный багаж скромного юноши — тюк серебра в пуд весом, полный костюм корнета из костюмерной домашнего театра и мешок съестных припасов от тётки Фёклы с мамкой Миланьей.

***

К купцам Мещеряковым Витюша Грехов не собирался. Уездный город он проехал транзитом. Добрался до столицы и снял по сходной цене крепкий небольшой домишко с высокой оградой.

В первую же ночь он в подполье обустроил под бутовым фундаментом схрон для фамильного столового серебра и золотых украшений дома Голицыных.

На следующий день поселил в ограде двух медвежьего вида злобных псов. Соседям пояснил, мол, он незаконный сын одного члена царствующего дома. Живёт на его иждивении и занимается науками. Рассчитывает в скором времени выделить из воздуха жидкие флюиды счастья.

Любопытствующие соседи посудачили немного о странном соседе, покрутили пальцем у виска и позабыли о нём.

Молодой человек, сказавшийся учёным, хлопот по-соседски не составлял. Изредка, сквозь немногочисленные щели забора, пробивался наружу неяркий свет, да дым из печной трубы напоминал окружающим об его опытах с флюидами счастья.

Витюшка Грехов, отгородился от всего белого света и спешно проделывал срочную работу. Он понимал, при первой же попытке продать фамильные драгоценности и серебро, клеймённое гербом рода Голицыных, филеры сыскного отделения согнут его в бараний рог. Разогнётся он только за тачкой на каторге в Нерчинских рудниках за Иркутском. Поэтому, вооружившись тонкими крепкими щипчиками, он разгибал золотые цапки, удерживающие драгоценные камни. Осторожно высвобождал их из золотого плена и, заботливо укутав замшей, укладывал в сафьяновые коробочки. Золото безжалостно превращал в лом и переплавлял в ровные, бездушные плитки. Со столовым серебром работы меньше, но плавок пришлось делать больше.

Через седмицу никто из Голицыных не смог бы утвердительно узнать свои родовые ценности в золотых и серебряных плашках и кучке драгоценных каменьев.

Самое безопасное Витюшка проделал без особых хлопот. Теперь оставалась самая рисковая часть предприятия — всё это богатство обратить в ассигнации. При этом умудриться прошмыгнуть не заметно, но живо, где-то между ног суровой Фемиды.

***

Вы продавали в своей жизни ворованные ценности? Нет?! Тогда даже не пытайтесь! Барыша на рупь, а штанов от страха испортите на червонец. Каждый покупатель кажется вам тайным агентом жандармерии, за каждым углом мнится засада, а мелькнувшая со спины тень, превращается в злобного налётчика. Удовольствия никакого — одни расходы на стирку портков.

Витюша не стал играть с фортуной в жмурки. Он тщательно почистил мундир корнета, надраил кирпичом пуговицы, бляху. Примерил его на себя. Сидел мундир, как влитой. Форма делала Витюшку старше, серьёзнее и представительнее. Любой прохожий, увидав Витюшу в мундире, непременно поцокал бы языком и со значением заметил бы: «Военная косточка!»

…В три часа пополудни, к ювелирной лавке «Легран и партнёры. Колониальные товары» на лихаче, в коляске на резиновом ходу, подлетел щеголеватый красавец корнетик, в компании двух профурсеток. Все трое в крепких объятиях Бахуса. Женщины неприлично громко смеялись, а корнетик ловко соскочил на землю и, заметно покачиваясь, вошёл в ювелирную лавку. На звонок дверного колокольчика выскочил юркий приказчик.

— Чего-с изволите?

Витюша Грехов в образе корнета в лёгком подпитии, взял приказчика за лацкан сюртука и, на чисто французском языке, произнёс длинную фразу, закончив её традиционным «oui?»

Приказчик ничего не понял из французской речи пьяненького офицера, кроме последнего слова «Уи?».

— Чего сразу-то «уи?» да «уи?» — Сотворив обиженную улыбку, ответил приказчик. — А вы сами-то не «уя?».

— А в зубы, стервец, тебе, не много ли будет? — на чисто русском языке вдруг спросил его корнет и встряхнул приказчика за лацканы.

— Хозяина, шельма, зови!

Приказчик не ожидал такого виража. Он как-то вдруг съёжился мордочкой, фигура превратилась в сплошной вопросительный знак, мол, «чего-с, господин хороший, прикажете-с?»

Корнет дохнул на приказчика шампанским и повторил приказание:

— Хозяина зови!

Приказчик от волнения икнул.

— Великодушно извиняйте, но хозяина нет-с! В Париж их благородие укатили, за товаром-с…

— Ах! Досада-то!

— Чем услужить дозволите-с?

— Мне, братец, одну вещицу заценить надобно.

— Так извините-с, сей момент, сполним-с!

Корнетик вынул из кармана сафьяновую коробочку и протянул её приказчику. У того, словно из воздуха, в руке материализовалось увеличительное стекло. Он открыл коробочку и принялся внимательно изучать средних размеров желтый бриллиант…

«Огранка мастерская…» — думал про себя приказчик, — «… бриллиантик, кажись, парижских кровей…. цвет чистый, редкий, глубокий. Больших денег камушек стоит…. кадетик-то пьяненький, ногами эка сучит…, к профурсеткам своим торопится…»

— Ну… — не утерпел офицер. — Что скажешь, голубчик?

Приказчик не спеша, спрятал линзу в карман и затянул:

— Вы не расстраивайтесь, господин военный, камушек ваш не фальшивый, но и цены не большой. Порченый камушек местами и для продажи требует серьезной огранки. Даже и не знаю, кто и купить-то захочет…

В предприятии Грехова было одно слабое место. Он не знал истинной цены драгоценностей, но был уверен, у Натальи Александровны не могло быть дешёвых украшений.

— Халдей! — Возмутился корнетик. — Ты мне дурочку не вкручивай. Сей камень, я у графа Самойловича в карты выиграл. У графов, репа ты пареная, плохих бриллиантов в жизни не водилось!

— Я же, господин офицер, против вас мнения не держу. Вы изволили испросить оценку сделать, так со всем почтением могу сообщить: за бриллиантик от силы рублей триста кто даст и то, ежели с пачпортом сделку делать…

— Башибузук! Где же я на милость пачпорт возьму, ежели у меня третьи сутки на руках две дамочки облегчённого поведения. Вот ныне в нумера едем, а денег-то, дружок, ф-ь-ю-ть! На какие шиши я, харя твоя протокольная, шампанское и розы покупать должен?

— Ну, барин, я не знаю. А ежели околоточный про сделку пронюхает…. он же меня в холодную сволочёт…

— Дурак ты, братец! Если ты не скажешь, как он про наши дела прознает?

— Боязно. Вот ежели Ваша милость за страх полтораста рублей скинете…

— Чёрт с тобой! Некогда мне с тобой турусы разводить. Дамочки-то, смотри, заскучали и лихач застоялся. Давай деньги!

Приказчик, не веря в свой нечаянный фарт, мелким бесом метнулся в хозяйский кабинет. Достал из сейфа немецкой породы 150 ассигнациями и вручил их офицеру.

Корнет небрежно сунул кредитные билеты в карман мундира и, неожиданно твёрдой походкой, покинул ювелирную лавку «Легран и партнёры. Колониальные товары». Эту особенность памятливый приказчик выложит начальнику сыскного отделения немного позже, когда по следам «таинственного корнета» кинутся десятки лучших филеров столицы.

Глава третья

Витюша Грехов в шёлковом китайском халате принимал утрешний кофий в нумере трактира «Демута» на Мойке, и внимательно вчитывался в строки долгожданного письма от девицы Марины Бирюковой-Унгерт.

Строгие, каллиграфические, безупречные буквы сливались в красивую вязь слов и предложений:

«Милостивый сударь, Виталий Игнатович! Будучи офицером, Вам грешно должно быть шутить над несчастной девушкой. Ваши дерзкие сердечные признания наносят глубокие душевные раны благочестивой воспитаннице Смольного института.

Покорно прошу Вас, для любовных романтических приключений избрать другую кандидатку, которая не будет принимать серьёзно Ваши шутки близко к сердцу.

Мадмуазель Марина Бирюкова-Унгерт»

Витюша с довольной миной лица бросил письмецо от мадмуазель Марины на поднос с кофейником. Не удержал прилива радости в себе, вскочил со стула и сбацал пару коленцев из трепака. Повод был…

Случаем услышанный разговор за тальботом в трактире «Демута» дал результаты и принёс свои плоды. В тот раз соседями Витюши по столу случились Н. И. Пирогов и бородатый профессор от хирургии. Они за обедом вели неспешный диалог о казусах в медицине, об удивительных случаях в их врачебных практиках.

Специально к беседе Витюша не имел цели прислушиваться, но и не слышать басовитые голоса тоже не мог.

— … ногу, понимаете ли, ему выше колена взрывом оторвало. — Гудел Пирогов. — Как бритвой отрезало и, что удивительно, ни капли крови…

— Нервы-с, коллега! Они первое дело в организме, сами-то знаете. У меня был случай в прошлом году, на водах в Ницце. Одна молодая экзальтированная особа внушила сама себе, что находится в интересном положении. Я её осмотрел и не нашёл следов беременности. Она мне не поверила и настояла на комиссии. Доктор Гутман, я и профессор из Германии герр Шнитке обстоятельно осмотрели дамочку и, увы, беременности как не было, так и нет. Однако заметьте, уважаемый, под влиянием нервов, грудные железы, матка у неё увеличились в размерах…

Подали стерляжью уху. Разговоры за тальботом стихли, сменились постукиванием ложек о посуду.

Однако вскоре зал вновь наполнился приглушённым гулом неторопливых бесед. Говорили обо всём: о ценах на зерно, о политике, читали стихи. Судачили о новостях из Петергофа, о станках из Лондона…

Витюша окончил трапезу и, собираясь уходить, ещё раз внимательно осмотрел лица обедающих. Он высматривал своего знакомца, купца первой гильдии Иннокентия Конева. Он обещался подыскать ему гравёра первой руки для написания серебряного кубка в честь дня ангела родной матушки.

Конева не сыскал, а вот разговор соседей заставил Витюшу прижать задницу к стулу.

— …, внучка банкиров Унгертов, Марина Бирюкова-Унгерт, совсем девчонка, ученица выпускного класса Смольного института, — гудел бородатый профессор медицины, наклонившись к Пирогову. — Страдала невыносимо, но к доктору не обращалась. У них в институте доктор мужчина, а все смолянки больны ложной скромностью. Они считают для себя позорным и невозможным показать врачу грудь для осмотра. Причём, уважаемый, считается опороченной не только та, кто осмелилась обнажить грудь перед врачом-мужчиной — весь класс, где она учится, покрывается несмываемым позором. На приёме у врача Марина Бирюкова-Унгерт…

…Вы не рыбак? А зря! Представьте себе раннюю зорьку на тихой реке. В заводи, усеянной по берегам пиками камыша, неподвижно торчит поплавок вашей удочки. На душе покойно и благолепно. Вдруг у вас где-то внутри, что-то щёлкает, и вы вдруг понимаете, сейчас там, в прохладной глубине чудный карась, едва шевеля плавниками, подкрадывается к сладкому червяку, где спрятана его смерть

Снаружи ничего, ни на йоту не изменилось, но вы-то всем нутром чуете, клюнет! Точно клюнет!

Предчувствие хорошей поклёвки прекрасной золотой рыбки охватило Витюшу. Сама фамилия «Бирюкова-Унгерт» для него пустой звук, а вот сочетание «внучка банкиров Унгертов» звучало волшебной музыкой из флейты чародея, манило в царство Шахерезады, обещало молочные реки и кисельные берега.

С суровых дней своего нищенствования Витюша уяснил, как Отче Наш, что деньги зло, на которое можно купить много добра. От работы люди худеют. Многие совсем охудели и остались с голой жопой. Из голозадых складывается фундамент революций и экспроприаций. Витюша хотел спокойной сытой житухи, без потрясений. Фортуна показала ему фигу вместо наследства и предоставила прекрасный шанс получить чудный геморрой в битве за кусок хлеба без колбасы.

Из всех предприятий, задуманных Витюшей, женитьба на девушке с капиталом была самым безопасным способом занять место в партере театра, где жизнь даёт своё представление с кордебалетом и буфетом в антракте.

После случайно подслушанного разговора за тальботом о внучке банкиров Унгертов Грехов мечтал о близком знакомстве с Мариной. На бал в Смольный Витюша с трудом, но сумел попасть. В шикарном костюме корнета он произвёл впечатление на внучку банкиров Унгертов. Весь вечер он танцевал только с ней. Её глаза светились неподдельной радостью, а, в купе с лёгким па танца, нежными соприкосновениями рук, без слов рассказывали о мечте Марины вырваться на волю из-под многолетнего надзора воспитательниц, наставниц института.

О том, что Марина, наверняка, дворянка, а его мещанское рыло в дворянском ряду будет лишним, Витюша не задумывался. Он давно решил сладить себе другие документы, подтверждающие его дворянство хоть от Рюриковых колен.

Кое-какие деньги, чтобы пустить пыль в глаза внучке банкиров Унгертов, у него имелись. Расходы не велики. Марина находилась в Смольном взаперти, как солдат в казарме, без права свободного выхода в свет. Значит, прогуливать её туда-сюда и тратиться на её капризы не придётся. Отсюда и расходы — пустяк, мелочь. Копейки на бумагу, чернила и рупь — другой письмоносице…

В чудном настроении и полный решимости влюбить в себя Марину Бирюкову-Унгерт, Витюша сел писать ей письмо: «Марина! Ваши глаза…»

***

Мокроносый следователь, ловко и быстро распутавший дело о краже фамильных драгоценностей у Натальи Александровны Голицыной, был благодаря этому случаю, замечен, кем следует, и переведён для дальнейшей службы в сыскное отделение департамента полиции под начало генерала от инфантерии Сергея Кузьмича Вязьмитинова.

Похоже, что мокроносый следователь поймал удачу за хвост. В связи с нешуточным взлётом карьеры, требует детального представления.

Никодим Емельянович Строков, приват-доцент математики и физики, к наукам охладел. Приобрёл одну, но пламенную страсть — запил серьёзно и надолго. Путь из приват-доцентов до репетитора тупых студиозов Московского Университета, он проделал без труда и быстро. В конце карьерного падения Никодиму Емельяновичу светила именная бляха дворника на его учёную грудь.

Сестра Строкова, Варвара Емельяновна, женщина могучая и суровая, не могла допустить падения братца, и в один прекрасный день, с двумя сковородками в руках доходчиво объяснила Никодиму Емельяновичу пагубность избранного им пути. Связала, отвезла его к знакомым старообрядцам в старый глухой скит.

Через год бывший приват-доцент, бывший фанат настоек, похудевший и посвежевший, с хроническим насморком, был отправлен сестрой в Париж для обучения в тамошней полиции сыскному делу.

Через два года обучения Никодим Емельянович возвратился в родные пенаты с дипломом следователя и мокрым носом. Был принят на службу в уездное сыскное отделение следователем.

Новая работа господину Строкову нравилась своей учёностью. Каждое преступление для него было очередной задачкой и частенько со многими неизвестными. Решать примеры с «x» -ами; «y» -ами, и прочими буквами греческого алфавита Никодиму Емельяновичу не привыкать. Опыт математики и физики пригодился, как нельзя лучше. Логика учёного и знания, полученные в стенах лучшей полиции Европы, давали прекрасные результаты в поисках злоумышленников и доказательств их вины.

Затрапезная внешность Никодима Емельяновича с его вечно мокрым носом, создавали обманчивое впечатление незначительности следователя и, даже придурковатости, чем он умышленно и пользовался при допросах подозрительных лиц, загоняя их своими глупыми, на первый взгляд, вопросами в логические ловушки.

Сегодня с самого утра, у следователя сыскного отделения столицы господина Строкова, сидел, обливаясь потом, старший приказчик ювелирной лавки «Легран и партнёры. Колониальные товары» мещанин Волков Владимир Степанович. Он по строгому приказу хозяина пришёл добровольно сделать заявление в полиции о возможном преступлении, связанном с жёлтым бриллиантом. Камень сей был куплен у неизвестного корнета более трёх месяцев назад

— Что вам показалось подозрительным?

— Я уж говорил вашему сиятельству, походка евоная меня с толку сбила.

— Он хромал? На какую ногу? Или на обе сразу? Может, косолапил, как медведь? Иль подпрыгивал вроде зайца?

— Нее…, Ваше сиятельство, ноги у него ровные, без хромоты, шаг твёрдый…. одно слово — военная косточка!

— Он соблазнял вас походкой к близости?

— Господь с вами! — Волков истово перекрестился. — Оборони нас Отец Всевышний от греха непотребства!

— Чем же вас привлекла его походка?

— По первости, как они в лавку, зашедши, их слегка взбулындывало!

— Прости, но это как, «взбулындывало»? Их двое зашло? Кто второй?

— Ваше сиятельство, запишите себе для памяти на листочке. Я в пятый раз повторяю. Зашёл в лавку корнет под серьёзной мухой. Его от вина покачивало. От того и походка евоная была шаткой и нетвёрдой. Как камень-то сторговали, и ассигнации он сгрёб, сразу на выход пошёл. Шаг его сделался печатный, как на плацу…

— И что? В чём тут сюрприз, Владимир Степанович?

— Дык, я смекаю теперь, что корнет не так был пьян, как хотел показаться.

— Зачем ему театры разыгрывать?

— Дык, чтобы жадность меня обуяла, мол, пьяного легче обдурить, чем трезвого.

— Чем дело окончилось? Жадность-то обуяла?

— Грешен, Ваше сиятельство, обуяла бесовская жадность!

— Насколько обдурили?

— Без малого, рубликов на пятьсот…

— С деньгами вы с хозяином разбирайтесь. Что с камнем-то?

— Положил бриллиантик в сейф…

— Открыли сегодня сейф, а камень тю-тю…?

— Пошто «тю-тю»? На месте он, как положил его в день покупки, так и лежал до хозяина.

— Значит, посмотрел хозяин бриллиантик, а он оказался фальшивым?

— Обижаете, Ваше сиятельство! Я при камнях два десятка лет. Мне продать фальшивку невозможно.

— Тогда в чём засада? Камень на месте, настоящий…

— Хозяин рассмотрел лупой на камне следы грязи по юбке, и даже места, где раньше цапками бриллиант держался в кольце.

— Ну, и что? Естественно, камень должен находиться либо в кольце, либо в ожерелье.

— В том-то и сюрприз! Камень в кольце стоит дороже, но кольца с такими бриллиантами метятся знаками хозяев. Если оно ворованное, то сдавать его на продажу целиком никак невозможно. Полиция сей момент словит и на каторгу! Потому лихие людишки и выламывают камни из родных гнёзд. Камни-то без меток. Продавать их можно без опаски.

— Обличие корнета запомнили?

— Не очень…. Помню, что он был темноглазый и вроде как кудреват…

***

Виталий Игнатьевич Грехов оканчивал письмо к девице Бирюковой-Унгерт. Для верности прочёл его на предмет поиска ошибок и неточностей. Поставил две запятые. Первую после «дорогая», вторую после «разбили моё сердце». Крякнул от удовольствия прочитанного и подписался:

«Любящий Вас безответно, Виталий Грехов»

Рука Витюши ещё несла перо к чернильнице, как в двери резко постучали. От неожиданности рука вздрогнула. С кончика пера предательски сорвалась капля чернил и шлёпнулась по центру подписи на письме, только на дюйм ниже.

С досады Витюша хотел было порвать свой эпистолярный труд. Мельком взглянул на жирную кляксу любопытной формы и отставил своё намерение. Только бросил письмо в ящик конторки.

Стук повторился.

— Не заперто! Входите! — крикнул Витюша и встал для встречи гостя.

Дверь нумера отворилась, и в комнату вошёл молодой человек, лет около тридцати, евреистой наружности.

— Разрешите представиться. — Фрейдлер Иоганн Вильгельм, проездом из Павловской волости…

— Разве мы знакомы? — удивился Витюша.

— Пока нет, — спокойно ответил гость, внимательно оглядывая нумер. — Надеюсь, я попал по адресу. Вы Виктор Грехов?

— Да, но…

— Сейчас всё поймёте, — прервал гость хозяина. — Вам знаком купец первой гильдии Конев?

— Конечно! А что вы хотели?

— Я ничего не хотел. Это вы хотели изготовить серебряный кубок на день ангела матушки?

— Имею такое желание. Значит, вы, как я понимаю…

— Совершенно правильно понимаете. Я собственно ученик Иоганна Гасса. Медальера. Пришёл к вам по указке купца Конева…

Витюша понятия не имел, кто такой «Гасс», да ещё и «Медальер», если всё это фамилия, то странная по звучанию. Хотя кто их разберёт: «Мольер» — «Модельер» — звучит одинаково. Вдруг «поэт-самоучка»?! А зачем ему поэт? Без надобности ему нынче стихоплёты. Ему необходим гравёр. Для тайного дела. Тем не менее, выказывать своё невежество Витюша не стал. Как радушный хозяин, пригласил гостя к столу.

— Прошу, садитесь! Знакомству рад. Значит, вас говорите, Гаврила Иннокентьевич прислал?

— Да, только вы ошибаетесь. Не Гаврила Иннокентьевич, а Иннокентий Гаврилович. Купец первой гильдии.

Витюша всплеснул руками и ударил себя по бёдрам.

— Ах! Конечно же, Иннокентий Гаврилович! Как мог забыть! — и, проверяя дальше гостя, добавил, — такого богатыря русского, а забыл. Его за версту видать, каланчу пожарную…

Иоганн Фрейдлер смущённо улыбнулся и встал:

— Приношу свои извинения за вторжение не по адресу. Либо я не понял, или Иннокентий Гаврилович напутал.

— От чего так! — заинтересовался Витюша.

— Купец Конев, что направил меня, роста скорее маленького и сложения хлипкого…

— … а ножки у него калмыцкие — сабельками. — Вставил Витюша.

— Ну… да. Ножки у него кривоватые даже в профиль…

— Значит он. Точно он. За каким делом он вас прислал?

Гость удивлённо посмотрел на Витюшу.

— Как, за каким? Кубок вы желали сделать?

— Ах, кубок! Уже запамятовал. Дела, знаете ли, закрутился, как белка в колесе. Вы, значит, гравёр?

— Нет, Я медальер.

— Простите…

Видя, что хозяин не понимает слова «медальер», Фрейдлер пустился в объяснения:

— Медальер это…

Витюша прервал его объяснения:

— Знаю, милейший! Я хотел сказать: «Простите, но где посмотреть ваши работы можно?»

Пришла очередь стушеваться Фрейдлеру.

— Видите ли, господин Грехов! Я не совсем «Фрейдлер» и тем более не «Иоганн».

— А кто? — Насторожился Витюша.

Гость окончательно сконфузился. После некоторого молчания, через силу выдавил из себя.

— Ёсик… Фридман… при соответствующем отчестве…

— Каком? — машинально отреагировал Витюша.

— Абрамович…

— М-да, не повезло. — Заключил Витюша. — А с виду человек приличный.

— С видом-то как раз и вся беда!

— В чём дело?

— С моим видом можно носить любую фамилию без паспорта. Штамп на морде лица не позволяет ни проживать, ни работать в определённых местах. В силу отсутствия работы, похвастаться её результатами не могу.

— Мда…, милейший, задали вы мне ребус! Работа у меня наиважнейшая. Трудно довериться неизвестному мастеру…

Видя, что работа ускользает из его рук, Фридман молитвенно сложил руки на груди:

— Виталий Игнатович! Войдите в положение — четверо детей, работы никакой нет уже восемь месяцев. Сара, беременная пятым. С больным сердцем моет по ночам в трактире полы за копейки. С квартиры гонят за неуплату. Не сегодня, так завтра по миру пойдём. Любую работу выполню за хлеб для детей и век благодарить буду…

Упоминание «хлеба для голодных детей», жёстко царапнуло Витюшу за душу и вызвало в памяти собственные голодные чёрные дни христарадничания под окнами чужих домов и по церквям.

— Господин Фридман! Держите вот десять рублей. Берите, берите… не стесняйтесь…. Это не подачка, не милостыня, а думайте, что эти деньги задаток за работу. Идите домой. Накормите детей и Сару. Ей нужно хорошо питаться. Сами успокойтесь. Мне нужен работник с крепкими нервами и твёрдой рукой. Идите домой к детям. Мне нужно подумать о вашей работе. За ответом приходите через два дня к обеду.

Еврей, назвавшийся «медальером», рассыпался в благодарностях и ушёл.

Витюша глубоко задумался. Вынул из ящика конторки письмо к М. Бирюковой-Унгерт и хотел его запечатать для отправки. Заметил чёрную кляксу. Всмотрелся внимательней. Потом осторожно взял перо, макнул в чернила и медленно принялся подрисовывать к кляксе детали. Скоро на ярком, белом фоне родилась чёрная роза и строка «… и чёрной розой наградили за безответную любовь….»

***

Витюша два дня без устали метался по присутственным местам, в надежде узнать, что представляет собой «медальер». Когда узнал, от всей души начал костерить память Петра Великого, притащившего в Россию иноземные словечки. Их с разбегу не молвить и сразу не понять.

Можно легко язык вывихнуть, произнося «гиттенфервальтер», и заполучить мозговую грыжу, пока догадаешься, что это горный чиновник 10 класса. А фельдцехмейстер не фальшивый мастер, как можно было подумать сгоряча, а полночинный генерал от артиллерии. Звонкое звание «берггадера» носил не бравый служака, а обычный рудокоп. Горный мастер звался «кунстштейгером», а простой искатель руд «бургштейгером».

От съезда мозгов набекрень, Витюшу спас один судейский. Он пояснил значение слова «медальер» и Витюшу едва не хватил удар судьбы. Он не знал — Фридман, это знак фортуны или засланец сыскного отделения полиции?

Дело в том, что он представился, как мастер медальер — ученик Гасса. Теперь Витюша знал, Гасс официальный медальер Санкт-Петербургского монетного двора. Тот человек, кто режет штемпеля и чеканы для производства памятных медалей и денег из меди, серебра и золота.

Ученик Гасса, еврей, который позавчера чуть не в ноги бросался — умолял дать ему любую работу, тоже медальер. Витюша знал о высочайшем запрете на места проживания, а значит и на работу для евреев. Удивительно оказалось другое, человек, о котором Витюша мечтал и не знал, как его отыскать, сам к нему пришёл и в бедственном положении.

А, ежели, под видом подарка фортуны хитро упрятана уловка сыскного отделения?

А, ежели, уловки нет, а просто еврей станется порядочным гражданином и донесёт в полицию?

С другой стороны — никто в белом свете ни сном, ни духом не ведал о серебряно-бриллиантовом кладе Витюши.

О том, что он продал хапуге — приказчику один из драгоценных камней, тоже никто не знал. Но, ежели допустить невероятное — полиция пронюхала о сделке, а филера сыскного отделения отыскали Витюшу в многотысячном городе. Они бы подослали к нему ювелира — специалиста по камням, а Фридман сказался мастером по вырезке штемпелей.

«Ваши не пляшут! Господа следователи!» — подумал Витюша. — К тому же, евреи могут быть разные: хитрожопые и простаки, богатые и бедные, добрые и злые, но среди них нет дураков. С какого хрена баня-то обвалилась, чтоб Ёсик побежал доносить на меня в полицию? Родина Мать гнобит по городам и весям евреев, а Фридман, в знак благодарности и почтения полетит со всех ног с доносом на меня? Ёсик, конечно, еврей, но не дурак! Он может отказаться от моего предложения, но он сам проживает в столице незаконно и не станет рисковать детьми и беременной Сарой. В противном случае ему точно грозит насильственное выселение из Санкт-Петербурга и голодная жизнь на задворках империи».

В кармане сюртука ожил «Брегет» — чудо швейцарских часовщиков. Мелодия «Боже, царя храни» и двенадцать мелодичных ударов напомнили Витюше о скором рандеву с медальером Фридманом. Решения у Витюши не было. Он находился на перепутье. Как говорится: «И хочется, и колется, и мамка не велит».

«Вот, ежели б точно знать, что внучка банкиров Унгертов отдаст ему руку, сердце и кошелёк, то надобность в сей рискованной затее абсолютно никакой. А вдруг ретирада случится по неизвестной причине. Не влезу со своим мещанским рылом в сердце Марины. Как прикажете плясать? Фридману уже отказал и счастливым мужем банкирской внучки не стал. Получится: «Мочи мочало — начинай всё сначала». Как не крути, хоть круть-верть, хоть верть-круть, а рисковать придётся…

Витюша решился на опасный шаг — сделать откровенное предложение Фридману. На случай его отказа и опаски возможного обращения Ёсика в полицию, Витюша собирался срочно покинуть столицу с переездом в Москву.

Брегет Грехова едва успел отрепетировать два часа, как в дверь постучали.

— Входите! — крикнул звонким бодрым голосом Витюша.

Дверь скрипнула и отворилась. В нумер вошёл робко Фрейдлер-Фридман.

— Доброго вам здоровья, — поздоровался он.

— И вам не хворать! — ответил Витюша. — Проходите к столу. Я осмелился заказать в нумер обед на двоих. Не возражаете?

— Отчего же возражать.

— Вот и хорошо. Как говорит наш знакомец Конев, под добрую закуску и беседа легка.

Не успел Фридман устроиться за столом, как в двери постучали.

— Открыто! — крикнул Витюша.

Вошёл половой со стопой подносов.

— Обед, ваше сиятельство, как заказывали, ровно в два.

— Подавай, милейший.

Мигом стол украсился тугой гладкой скатертью, на которую проворной рукой полового были выставлены: холодная Смирновка во льду, портвейн Леве №50 с бутылкой пикона. Провесной окорок, нарезанный прозрачно-розовыми, бумажной толщины ломтиками, уютно устроился рядом с дымящимися жареными мозгами на чёрном хлебе. Блюдо с налимьими печёнками скромно выглядывало из-за двух серебряных жбанов с блестяще чёрной паюсной икрой. Курилась ароматами солянка, а розовые круглые горячие, с пылу жару расстегаи томились на большом подносе.

— Прошу разделить со мной скромный обед холостяка. Как говорится, чем богаты…

Фридман сглотнул голодную слюну. Хотел сделать это тихо и незаметно, а получилось громко и неприлично.

— Простите, — промямлил Ёсик. — Право слово мне совестно. Незваный гость хуже татарина…

Витюша перебил гостя:

— Не глупите и не чинитесь. Мы условились встретиться в два часа. Заметьте, это я пригласил вас для разговора и заказал по этому случаю обед…. Вам смирновки или портвейна?

— Её богу, неловко как-то, неудобно…

— Господин Фридман! Вы обращали внимание на муху, которая сидит на потолке и гадит?

— Нет. А что, есть разница между мухой на столе и той, что на потолке?

— Конечно. Представьте, как неудобно гадить кверху задницей. Но, как ловко у мух на потолке это получается!

Фридман рассмеялся.

— А вы, однако, шутник!

— Давайте выпьем за жизнь, которая подкидывает нам самые большие шутки.

Выпили. Закусили ломтиками сёмги с дольками лимона. Витюша налил по второй рюмке и обратился к гостю:

— Скажите Фридман, вы умеете хранить в тайне приватные дела?

— Как вам сказать?

— Как на духу!

— Виталий Игнатьевич, история моего народа, пожалуй, самая древняя на земле. Евреи были всегда. Исчезали целые нации, государства и страны, а евреи, несмотря на то, что они самая гонимая нация во все времена, не затерялись в пыли веков. Вы знаете почему?

— Разумеется, нет.

— У нас от отца к сыну, из поколения в поколение передаётся одна тайная заповедь…

— Какая?

— Молчи, когда потерял, и тем более, когда нашёл.

— Любопытный наказ. Из него следует, что можно надеяться на вашу скромность.

— Естественно.

— Это не бог весть, какая тайна, но, всё же…. Не хотелось, знаете ли огласки…. Давайте под соляночку, смирновочку отправим гулять по желудочку…

Выпили. Похлебали соляночки, заедая её расстегаями.

— По поводу заказа…. — начал Витюша. Бросил в рот ломтик лимона, поморщился и продолжил. — Есть у меня сердечная подруга. Девушка серьёзная, благородных кровей. Внучка известного банкира Унгерта старшего. Смоляночка. Сами понимаете, девица в её положении ни в чём не нуждается. Удивить её невозможно, но мне край, как нужно ее поразить. С этой целью задумал я изладить в частном порядке шутейный серебряный рубль. Смотрите…

Витюша положил перед Фридманом серебряный рубль.

— С лица он должен быть точно таким, сбоку тоже, а вот с тыла, где написано «не намъ, не вамъ, а имени твоему», вместо последнего слова нужно написать «Марине». Вес шутейного рубля должен равняться весу настоящего и быть 20,7 грамма. Как, по плечу задачка? Справиться можно?

Фридман, утолив первый голод, аккуратно укладывал горочкой чёрную икру на кусочек хлебца. Он явно готовил себе закуску. Витюша не стал торопить гостя с ответом, наполнил рюмки и произнёс здравицу.

— Выпьем за ваших детей, Фридман, за вашу супругу Сару, за её благополучное разрешение от бремени!

Выпили разом, дружно крякнули и закусили.

— Ну, так как, сможете? — повторил вопрос Витюша.

Фридман бросил взгляд на рубль.

— От чего не смочь-то? Дело знакомое и нехитрое.

— Тогда по рукам?

— Нет, Виктор Игнатьевич, не по рукам…

Витюша насторожился: «Неужто еврейская харя мои тайные мысли разгадала?», но вслух спросил:

— В чём затычка?

— Допустим, струмент для резки штемпелей у меня есть. Кроме его, нужны ещё приспособы для битья вашей шутейной монеты. Их у меня нет…

— Купить их можно?

— Трудно, но говорят, где-то в Бельгии или в Германии такие станки продаются.

— Дорогие?

— Знамо дело, не дешёвые. Их монетные дворы закупают для чеканки денег.

— Так…. Прости, голубчик, воровские деньги тоже на таких станках чеканят?

— Конечно, нет. У них свои приспособы — простые, дешёвые, надёжные и размерами малы. Делают они их все сами. Конструкции почти все одинаковые.

— Вы сами можете их сделать?

— От чего не сделать-то, за отдельные деньги.

Витюша обрадовался разрешению вопроса.

— Значит, договорились?! По рукам?!

— Нет, Виталий Игнатьевич, не договорились…

— Почему? — опешил Витюша.

— Я живу на квартире у вдовы штабс-капитана Марфы Захаровны Самойловой. Она дружна с супругой околоточного унтер-офицера Шпагина. Как она заметит, что я в её квартире серебряные рубли мастерю, сразу в околоток и донесёт. Там разбираться не будут, какие деньги я чеканю. Шутейные или настоящие. Враз в колодки обуют, в кандалы руки-ноги закуют и пошлют бедного еврея обживать богатую сибирскую тайгу. Мне это надо?

— Фридман, а вы правы. У вас на съёмной квартире работать никак невозможно. Мало того, что хозяйка сможет доносы сотворить, у вас же ещё и маленькие дети. Они на улице могут похвастать, мол, у нас папка деньги сам куёт.

— Вот и я об том же!

— Хорошо, место работы я вам предоставлю. Теперь-то договорились?!

— Никак нет, Виталий Игнатьевич, не договорились…

— Господи! Что ещё?

— Дык, на строительство приспособ, на металл для чеканов капитал требуется. Не серчайте, но денег у меня нет.

— Сколько потребуется?

— Считать надобно. Думаю вместе с работой в двадцать червонцев ваш каприз можно уложить.

— Согласен, без торга. Теперь-то всё?

— Почти, Виталий Игнатьевич. Не серчайте, но…

— Фридман! Ещё слово и твоя Сара станет вдовой!

— Виталий Игнатьевич! Мне бы рублей 25 задатка…. Сами понимаете, бедственное положение…

— Хорошо.

— Вот теперь договорились

На Ильин день Витюша разглядывал придирчиво у себя на ладони новенький, блестящий серебряный рубль собственного изготовления. Как ни пытался Витюша отыскать различие между настоящим рублём и шутейным, но не мог. Одно лишь слово отделяло Грехова от тайной мечты — вместо имени «твоему» стояло слово «Марине».

— Как вес? — обратился Витюша к Фридману.

— Вы навскидку разницу чувствуете?

Витюша старательно попытался взвесить в руке настоящую и «шутейную» монеты.

— Похоже… одинаковые…, а на весах?

— Разница от 0,1 до 0,3 грамма после голтовки

— Молодец, Ёська! Мастер от Бога!

Фридман смущённо потупил голову.

— Обычное дело…

— Всё хорошо! — продолжал Витюша. — Просто отлично! Одна только заковырка…

— Какая такая заковырка? — насторожился Фридман.

— «Шутейная» монета враз подозрение вызовет.

— Это почему?

— Слишком блескучая. Смотрится новее новой. В такой монете всегда опаска чувствуется: не подвох ли?

— Вам, какая разница, как смотрится монета?

— Мне-то всё равно, а вот Марину удивить такой монетой не получится. Не забывай, она внучка потомственных банкиров и такую фальшивку, как наша «шутейная» монета, определит на первый взгляд, даже не беря её в руки. А я хочу показать ей рубль с фасада и, когда она примет его за настоящий, показать ей тыл монетки, где отчеканено в серебре её имя. То-то же она охнет! То-то же она удивится!

— Значит, вам «шутейную» монету надобно состарить?

— Совершенно в дырочку! Чтоб смотрелась она, как проститутка на пенсии.

— Это как?

— Как, как! Как немытый предмет, прошедший сотни рук! Ты можешь состарить монетку?

— Дело нехитрое. Только мне кажется, дарить старые вещи неприлично, особо сердечным подругам. Может ей лучше смастерить полностью воровской рублёвик? На потеху, мол, угадай, который из них настоящий!

Ёсик нечаянно выразил потаённое желание Витюши. Живя у Голицыных, он прослышал от кого-то из гостей новость — на Урале заводчик Демидов тайно чеканит воровские деньги. На них поднял свои заводы.

По слухам, демидовские деньги слыли без отличия от государевых.

Витюша от неожиданности предложения Фридмана не мог ни вздохнуть, ни выдохнуть. Наконец, тихо, с хрипотцой спросил:

— А не спугнёшься?

Фридман скосил глаза на «шутейный» рублёвик и поднял их, глядя на Витюшу хитрыми еврейскими глазами.

— Кого бояться-то? До Бога высоко, а до царя далеко! Ежели дело с умом сладить, то и человеком можно будет себя почувствовать.

Славянская и еврейская души, хлебнувшие лиха по самое не балуйся, быстро нашли общий язык в деле чеканки воровских монет.

Фридман взял на себя техническое обеспечение дела. Тем более, что при изготовлении «шутейного» рублёвика процесс производства почти освоен. Правда, в связи с решением чеканить «настоящие» рубли, придётся перерезать штемпеля, либо резать новые. Старение блестящих монет тоже требовало доработки.

Перед Витюшей стояли задачи по финансовому обеспечению их предприятия. Как говорил Фридман, мол, если вы отсюда желаете что-то получить, то сюда нужно сначала что-то положить. Это «что-то» могло появиться только после продажи драгоценностей из бриллиантово-золотой заначки Витюши. Всё серебро уйдёт на чеканку рублей.

Продавать камни он не хотел. За годы хранения привык считать их своей собственностью и, самое главное, в глубине души всегда знал, что на них лежит родовое проклятие князей Голицыных и их продажа, или любое появление на людях, навлечёт неприятнейшие последствия лично на него.

Однако, нужда дама тираническая. Она принуждает к сожительству по своему капризу.

Любопытно, но предприятие по чеканке воровских монет настоятельно требовало вложения настоящих денег, которые можно получить только от продажи ворованных драгоценностей. Странности бытия начинающих фальшивомонетчиков на этом не заканчивались. Им предстояло как-то изловчиться и обменять свои воровские монеты на государственные ассигнации, чтобы на них, без опаски для своего здоровья, покупать все удовольствия жизни.

Все сложности ждали своей очереди. А пока Витюша решал, какие камни продать. В глаза бросились три бриллианта одинаковой огранки и необычного желтого цвета. Два камня одинакового размера, с крупную горошину, третий в два раза больше. Витюша полный невежда в вопросах женских ювелирных украшений. Он не догадался, что выбранные им для продажи бриллианты и проданный в ювелирной лавке «Легран и партнеры» желтый бриллиант находятся в полном родстве. Они ранее составляли дамский гарнитур: серьги, кулон и кольцо. Бриллианты в нём были редкие из далёкой Африки и огранки парижских ювелиров.

Именно этим драгоценным камням было уготовано фатуму, сыграть для Витюши роковую роль.

Глава четвёртая

Вы знаете, что такое кризис души?

Не ломайте голову! Она вам ещё пригодится для причёски, для еды и перелицовки морды, искорёженной тяготами жизни, в приличный фейс.

Кризис души, это когда ваши желания постоянно скандалят с вашими возможностями. Например, верхи желают жить по-новому, а низы бастуют. Они не то, что по новому не могут, они и по старому-то забыли, как это делается. Скандальная хроника с душевным кризисом вам обеспечена. С доставкой на дом.

Душевный кризис, конечно, легко можно вылечить. Для этого достаточно уровнять ваши желания с вашими возможностями.

Ну не могут ваши низы жить по-новому! И не нужно их подтягивать к вашим желаниям. Можно надорваться и заработать грыжу для всего мозга, которую тяжело нести и выбросить невозможно. Проще кастрировать желания до уровня ваших возможностей, и гармония в душе обеспечена. Элегантно и доступно. Не так ли, господа?!

Решиться на самоубийство, это вам не мыло по тазику гонять.

Желание Марины покрыть свой позор саваном смерти, было искренним и горячим. После встречи на балу с ловким танцором красавчиком корнетом Греховым, она своё решение не предала забвению, а лишь отодвинула на неопределённый срок. Любопытно стало Марине, что же хочет от неё этот курчавый корнетик? Чем она, стоящая на пороге смерти, могла привлечь его внимание?

Она навек опозорена. Она пария. Её все презирают, избегают общения. Вдруг, красавец офицер, манкируя вниманием всех девиц, присутствующих на балу, пригласил её на танец. Разве так бывает?

Черноглазый корнетик ангажировал Марину на следующий вальс. Затем на мазурку, далее на полонез.

Смолянки, ранее не обращающие внимания на свою опозоренную одноклассницу, заболели внезапно массовым косоглазием. В попытках рассмотреть в подробностях молодого офицера едва не вывихнули глаза. Завистливый шепоток порхал от одной стайки институток к другой:

— Какой move ton! Один приличный кавалер и того захватила эта бесстыдница Бирюкова!

— Девочки, офицеры распутны! У них на войне развивается нюх на легкодоступных девиц, которые, не задумываясь, обнажают грудь перед незнакомыми мужчинами!

— Ой! Девочки! А перед тем, как заголиться, значит, нужно сначала познакомиться?

— Ну, вы и дуры, девки! Раздеваться можно только перед Богом данным мужчиной, и то, в полной темноте, чтобы он ненароком чего лишнего не увидел…

— А Богом данный мужчина, это муж?

— Да. Ты сомневаешься?

— Нет. Мне интересно знать, а поп-исповедник ведь тоже нам Богом дан?

— Ясно, не сатаной.

— А перед ним оголиться не грешно? Ясно, что в темноте…

— Вы только посмотрите, как фривольно корнетик Бирюкову на повороте к себе прижал…

— Корнетик не виноват. Это Бирюкова сама прилипает к нему…. Смотри, смотрите! Видели? Она правой грудью нагло чиркнула по мундиру!

— А ноги! Боже мой!

— Что ноги? Что…?

— Они уже несколько раз касались друг друга!

— Не может быть!

— Смотри сама…. Видишь?

— Ага…. Коленка этого самца прямо-таки нырнула ей между ног!

— Какой разврат! А палец-то! Обратите внимание на указательный палец его левой руки! Откровенное и наглое сладострастие! Он гладит им ладонь Бирюковой!

— Бедлам!

— Хуже! Содом и Гоморра!

— Что они себе позволяют!? Кругом же общество!

— Куда только смотрит начальница института!

— Бирюкова… она… частолюбивая особа и недостойна внимания офицера Его Императорского Величества! Тем более, такого красавца, как этот корнетик. У нас разве перевелись достойные девушки: отличницы, умелицы, благопристойные…

— Ты о себе, что ли?

— Почему сразу о себе? Кроме меня есть ещё девушки, которые могли бы составить пару корнету, не унижая его офицерского достоинства своим отвратным раздеванием перед мужчинами.

— Вообще-то, девочки, все мужчины знакомятся с нами не для изучения геометрии Евклида…

— Т-с-с… Тихо! А для чего? Как ты думаешь?

— Думаю я плохо и грешно, но сладко и заманчиво…

— Это как? Расскажи!

— Догадайтесь сами.

— Тьфу, на тебя! Ты хоть намекни…

— Ладно, уговорили. Все мужчины коварны и любят прятать своих детей внутри девушек…

— Чего уж тут сладкого, с пузом ходить на виду всего общества!

— Сладко было до того, как пузо на нос полезло!

— А ты пробовала?

— Ты дура, что ли? Или с тобой фрау Штольц отдельные занятия проводила? Скажешь тоже, «пробовала»! А что я мужу в первую брачную ночь скажу? Мол, девственность нечаянно в бане смыла!?

— А, если замуж никто не возьмёт? Прикажете так девственницей и сдохнуть!?

— Как понять «никто замуж не возьмёт»? Суженного нужно не ждать, а брать, пока он не опомнится. Смотрите на Бирюкову! Мы ей обструкцию, а она на нас наложила три горячих кучи, и повисла на шее у корнетика! Ей перпендикулярно наше мнение о ней. Она корнета взяла плотно в свои руки, и, поверьте мне, девки, доведёт его тёпленького до венца!

Сама Бирюкова, поражённая настойчивым вниманием корнета, решила насладиться последним танцем в своей жизни с настоящим офицером. Вальсировала она страстно. Отдавалась мелодии всей своей страдающей душой. Волшебные звуки музыки лились из-под свода зала. Они подхватили, закрутили Марину и её кавалера, унося их в царство нежности, любви и сострадания. Магия звуков и танца сыграли с Бирюковой злую шутку. Она перед самым балом едва не отправилась, по своей воле, в путешествие в один конец в страну вечных снов. Сейчас же беспомощно тонула в манящей глубине загадочных глаз Грехова.

Она не понимала, что с ней творится. Она не могла отвести взгляда от наполненных лаской и нежностью, чёрных глаз офицера. Они манили загадочностью, таили в себе мужскую надёжность и ласковую дерзость. В них Бирюкова, не отдавая себе отчёта, неожиданно увидела спасение своей души и тела. Позор и бойкот, устроенный ей товарками по институту, уже не казались неодолимой бедой, а так, безделицей. Короче говоря, пустяком, не стоящим внимания.

Право слово, о чём речь-то?! Ну, обнажилась она перед мужчиной, и что? Во-первых, сделала это по огромной нужде, а во-вторых, врач вовсе и не мужчина, а так, одна видимость с усами…. Вот, если бы перед корнетиком раздеться…. Крамольная мысль обожгла Бирюкову изнутри и кинулась в лицо. Она покраснела и чуть не потеряла сознание. Даже пошатнулась. Корнет не растерялся и услужливо подхватил Марину и прижал к своей груди.

Сколько времени длилось их соприкосновение, Бирюкова не знала. Может быть, год, может быть сто лет, но она прочувствовала всем существом биение его сердца. Отлипать не хотелось, даже под угрозой восхождения на эшафот…. Между двумя ударами своего сердца, она успела поведать ему свои беды и обиды, прочитать стихи, спела песню и нашла опору в жизни. Танцевали молча. Разговаривали их глаза, руки, пальцы, тела….

К концу бала Виталий Игнатьевич Грехов уверился в произведённом им впечатлении на внучку банкиров Унгертов. Девица Бирюкова дошла до нужной кондиции и готова к дальнейшему употреблению.

***

Николай Емельянович Строков полагал, женщины существа весьма занятные: мягкие на ощупь и злопамятные. Опыт общения с дочерями Евы у него был, но поверхностный, так сказать без должной тесноты познания и погружения в суть проблемы.

Господина Строкова следует пожалеть. Посудите сами: сколько отваги нужно женщине для страстного поцелуя мужчины с соплёй на верхней губе!

С другой стороны, Никодим Емельянович впитывал опыт женатых сослуживцев и товарищей, и очень скоро пришёл к твёрдому убеждению, — платная любовь дешевле для кармана мужчины, чем счастье семейной жизни.

Пожалуй, это всё, что он знал о женщинах.

Физика с математикой, даже на уровне приват-доцента, всё-таки не анатомия с физиологией и рассказать что-либо новенького о женской природе не могли.

Полицейского опыта в расследовании серьёзных женских преступлений явно не хватало. Ежели не брать в расчёт пьяных драк, мелких краж, то женская преступность в наших краях дело экзотическое и требует особого подхода. Но какого? Этого подхода Никодим Емельянович не ведал!

Он громко шмыгал носом, тупо смотрел на трещавшую какими-то совсем ему ненужными словами, молодую, крепенькую во всех местах, белокурую хорошенькую бабёнку из мещанок.

«М-д-да!» — думал господин следователь — « На эту бабу даже кобеля на улице оборачиваются. Она из мужиков не то, что верёвки, коврики плести может…. Как же её, ёк-макарёк, зацепить-то?»

Бабёнка, играя пальчиками, строила Никодиму Емельяновичу глазки, разные мины лица и позы тела. Думала; «Хмырь мокроносый! Ищейка полицейская! На кой ляд ты ко мне припёрся? За Иваном? Так он успел в голбец нырнуть и затихариться. Филеров не видно и не слышно, а в одиночку Иван этого мокроносого придурка в миг на кукан ⃰ насадит! Он и пикнуть не успеет!»

Никодим Емельянович, наконец-то обратил внимание на авансы, исходящие от белокурой бабёнки и подумал: «Эх! Как её корёжит! Похоже, знает кошка, чьё мясо съела! Теперь на моём теле поплясать захотела!»

Белокурая бестия, видя тщету своих бессловесных домоганий, подумала: «Вот ирод каменный! У него в штанах, видно, скорлупа от яиц. Ну, погоди же! От меня ещё никто не ускользал!» Вслух же прибавила дисканта в голосе и, с грудными всхлипами, стала рассказывать с картинками, как её намедни на волтузил Степан-картузник. За то, что она ему отказала решительно в романтических ласках.

— Вы только посмотрите, господин следователь! — жалилась бабёнка, вываливая перед Строковым ядрёную белоснежную грудь. — Вот синячище, вот…, вот…. А здесь, дайте-ка вашу руку, пощупайте, какой шишак…

Остолбеневший Никодим Емельянович машинально протянул руку. Когда в его ладонь загрузилась горячая упругая плоть груди, внезапно воспрянула к жизни похоть и едва не задушила служебный долг.

Бабёнка уже тянула к нему руки и думала: « Вот сейчас-то и в койку пора! Там-то я покажу тебе польку-бабочку в три притопа, в два прихлопа. Будешь у меня собачкой на верёвочке!»

В этот исторический момент решалась судьба следователя департамента полиции, господина Строкова Н. Е. — быть ему на побегушках в банде Ивана Крюка или дальше честно бороться с лихими людишками.

По иронии, последней каплей, перевесившей чашу весов в пользу добродетели, оказалась сопля Никодима Емельяновича. Она выскочила на волю из правой ноздри его вечно мокрого носа. Проворно юркнула вниз по лысой губе и на мгновение замерла перед смертельным прыжком в бездну истории. Её остановкой хотел, воспользоваться господин следователь. В надежде вернуть беглянку в родные пенаты, он решительно и громко хлюпнул носом. Нахальная сопля, не сказав последнего «Прощай!», ухнулась с верхней губы Никодима Емельяновича прямо на белоснежную плоть груди бабёнки.

Вожделение от ужасной мизансцены, сразу съёжилось, сморщилось и провалилось в тартарары.

Бабёнка от полицейского хамства и невоздержанности, хотела уже заблажить во всё горло, но вовремя вспомнила о спрятанном в голбце Иване. Филера его искали почитай три года. Пришлось ей ойкнуть и быстро вернуть осопливленную грудь внутрь платья.

Никодим Емельянович замер каменным истуканом с протянутой к бабёнке рукой и раскрытой ладошкой, из которой исчезла красивая, упругая женская грудь.

— Простите…. Проклятый насморк! — промямлил Строков. — В Париже пытался лечить, но тамошние эскулапы не помогли…. Вот и маюсь…

— Со всяким бывает…. Вы зачем-то пришли? Надеюсь, полиция зря соплями не разбрасывается?

Шутка бабёнки вышла неуклюжей. Строков покраснел и, стараясь скрыть смущение, смачно высморкался.

— Я, собственно…, — начал он, — по частному делу.

— Это, как? — Насторожилась бабёнка.

— Видите ли, по долгу службы я знаю, что вы скупаете кое-какие камни у людей, попавших в бедственное положение.

— Ой, ой…, ой! Какая сплетня! И вы поверили?

— Конечно, поверил. А в то, что вы полюбовница Ивана Крюка не поверил. У него в Москве подружка из дворянок имеется. Красоты, говорят, писанной…

Сердце бабёнки заметалось в груди, как испуганный кошкой мышонок.

— Брешут, поди…. — Выдавила она из себя.

— Пошто сразу «брешут». Мне по службе положено знать тайные страсти лихих людишек, чтобы сподручнее было арестовывать их, так сказать, на пике наслаждения. Он, понимаешь ли, взлетел на вершину сладострастия, а я тут, как тут…. Жду, значит, с филерами и кандалами, конца спектакля. Полный аншлаг-с!

— Понятно…. Дело-то ваше в чём?

— Да пустяк для вас. Хочу маменьке в день ангела сделать сюрприз.

— Так делайте. Я, причём к вашим желаниям?

— Без вас сюрприз не состоится.

С этими словами Никодим Емельянович вынул из недр своего сюртука сафьяновую коробочку малинового цвета. Открыл её и протянул бабёнке.

— Видишь жёлтый бриллиант?

— Вижу. Дальше-то, что?

— Задумал я сделать для маменьки ансамбль из жёлтых бриллиантов.

— Ожерелье, что ли?

— Не совсем. Этот бриллиант для кольца, а два бриллианта поменьше, что у вас, для серёжек.

— Они цветом темнее, — брякнула, не подумав, бабёнка и захлопнула рукой рот, но было поздно. Сказанного не вернёшь.

Никодим Емельянович своим придурковатым видом подкузьмил бдительность бабёнки — в миру, скупщицы краденного, Лизаветы Петровны Лапиной. Ляпнула она сдуру про камушки-то!

— Вот и я говорю, давайте, сравним их по цвету. Ежели они разные, так и разговору нет. Сразу же откланяюсь…

Скрепя сердцем, пришлось Лизавете Петровне доставать из захоронки драгоценные камушки на свет белый. Положили их рядком на белый холщовый рушник и дружно ахнули. Бриллиантики-то оказались один к одному: и цветом, и формой, и огранкой. Было яснее ясного, что камушки, дело рук одного мастера.

Лизавета Петровна зачарованно смотрела на игру солнечного света в причудливых гранях бриллиантов…

…Женщина существо наукой малоизученное, а русская женщина, изучению — малодоступное. Попытайтесь сами обнаружить в природе способ открытия действия тайных пружин в поведении той, которая, в состоянии хронической беременности, бросается в горящую избу, и, обгоревшая, но гордая, на всём скаку, останавливает племенного жеребца. Получается эдакое экзотическое ассорти из американского ковбоя, английского пожарного и многодетной матери из табора. При этом она, подобно иноземным особям её породы, как кролик перед удавом, замирает при одном только виде бриллиантового блеска.

Лизавета Петровна исключением не являлась. Застывшая с широко открытыми глазами, она была готова сама раствориться в бриллиантовой игре света.

Никодим Емельянович промокнул тихо нос и осторожно, по-интеллигентному, наклонился к уху Лизаветы Петровны и, вкрадчивым шепотком спросил:

— Топорик где?

— А?

— Топорик, говорю, где?

— Какой топорик?

— Маленький с обушком на берёзовой ручке.

— Не знаю…. В сенцах, наверное…

— Будь ласка, принеси-ка.

— Зачем?

— Гвоздик забить, чтобы форменный сюртук не порвать.

— Не извольте беспокоиться. Как вы уйдёте, я сама его по самую шляпку вгоню, а пока, для удобства ваших нервов, пересядьте на другой стул.

— Лизавета Петровна! Шутить изволите? Какое может быть беспокойство в таком пустяшном деле. Мне красивой даме оказать помощь одно удовольствие…

Услышав комплимент, Лизавета Петровна вздрогнула, как кавалерийская лошадь при звуке боевой трубы, мигом устроила лозунг лица и тела из разряда «Я вообще-то, мимо, но, если очень хочется…». Встала, демонстрируя господину следователю все выдающиеся наружу достоинства своей фигуры.

Никодим Емельянович к проискам Лизаветы Петровны остался глух и нем. Более того, шумно высморкался, пресекая тем самым все её амурные авансы.

Оскорблённая в своих далёких поползновениях, госпожа Лопатина заложила телом крутой вираж и, крутанула задом великолепную восьмёрку. Мол, посмотри полицейская морда, какое счастье проплывает мимо, удалилась в сенцы для поиска топорика. Вернулась скоро, держа в руках, действительно маленький, но по виду довольно увесистый топорик с белой берёзовой ручкой.

Никодим Емельянович взял его в руки и, забыв о гвозде, начал его внимательно изучать.

Лизавета Петровна обеспокоилась странным поведением следователя:

— Что вас ещё интересует?

— Меня-то?

— Ну да, вас?

— Один нескромный вопрос к вам. Можно даже сказать личного свойства…

Лизавета Петровна воспрянула духом и подумала про себя: «Ага! Харя мокроносая! Захотел-таки моего мясца!», а вслух, качнув для порядка грудями из стороны в сторону, ответила:

— Будет вам скромничать-то! Чай не впервой с бабой-то турусы разводите!

Никодим Емельянович скромно опустил глаза, шмыгнул носом и спросил:

— Бабушку куда дели?

— Какую такую бабушку? — оторопела Лизавета Петровна.

— Ту самую, что этим топориком по темечку успокоила намедни…

Глаза Лизаветы Петровны от удивительного вопроса едва не вывалились ей же на грудь.

— Да… я, да… мы…

— Не торопись. На, выпей-ка водички, и скоренько мне расскажи, с кем ты убивала бабусю, куда покойницу заныкали…

Лизавета Петровна судорожными глотками отпила воду из стакана. Поморщилась. Сплюнула. Кинулась к буфету, налила полстакана анисовки и двумя глотками употребила внутрь.

— Никакой бабули не было. — Твёрдым голосом заявила Лизавета Петровна.

— Ловко у вас получается. Значит, орудие убийства есть, уворованные бабушкины бриллианты в наличии, а сама покойница погулять, что ли вышла?

— Какое ещё орудие убийства? Я и стрелять-то не умею!

Господин следователь показал на топорик:

— Вот орудие убийства. На нём прилипли кое-где седые волоски, и ручка захватана кровавыми пальцами.

Лизавета Петровна облегчённо вздохнула:

— Ошибочка вышла, господин следователь! Про смертоубийство вы правильно определили. Был грех, самолично, без подручных, вчера трижды пыталась снести голову курице этим топориком. Она, стерва, уже без головы из-под топорика вырвалась и давай кругами носиться. Без головы глаз нет, куда бежать не видно. Вот и бежала наугад, куда ноги понесут. Все сенцы окровенила.

Никодим Емельянович шмыгнул носом, посмотрел на топорик и перевёл взгляд на бриллианты. Лизавета Петровна поняла его без слов.

— Камни мне аккурат на Петров день военный принёс. Сетовал, мол, он казначей в полку, а жалованье офицерское в карты спустил. Выручай, говорит Лизавета Петровна, от позора спаси. Купи бриллиантики жены, выручи, Богом прошу.

— А свидетелей вашего разговора с тем военным, конечно, нет!

— Врать не буду. Разговора она не слышала — платье мерила в соседней комнате. Там у меня трюмо в полный рост стоит, а как военный мне бриллианты передавал, видела.

— Кто такая?

— Агафья. Старшая дочь купца Матвеева. Она, как увидела камни-то, зараз возжелала их прикупить.

— От чего же не купила?

— На полную цену, что военный просил, у неё денег не хватило.

— Какой недосчёт был?

— Пятьсот рублей.

— Что ж к отцу не съездила?

— Ихний тятенька, на Волгу за товаром уехавши. На обратный путь обещал на ярмарку в Новгород заглянуть, а оттуда заехать на свои мельницы в Тамбовской губернии.

— А ты, чего ей денег не заняла?

— Господь с вами, Никодим Емельянович! Тятенька Агафьи, мужчина самодурный. Как, ежели он распетрушит доченьку за эти камушки? Кто мне тогда возвернёт долг? С купцом судиться — дураком родиться!

— Верно, говоришь…. Значит, по твоим словам получается, Агафья Матвеева видела того военного, что бриллианты торговать принёс.

— Знамо, видела. Она из его рук те камни брала для разгляду и самолично с ним торговалась.

— Вы в это время, чем занялись?

— Ничем. На военного пялилась. Красив, чёртушка! Одно слово, погибель бабская!

— Ага! Вот с этого места подробнее, по чёрточкам, по деталькам, опишите-ка мне образ этого военного. Кстати, он как-нибудь назвался?

— Нет. Говорил, мол, стыдно известную фамилию трепать на ветру позора…

— Как вы думаете, не врал?

— Бес его разберёт. С виду благородных кровей офицер. Пока корнет, а там, глядишь, и в генералы выбьется.

— Вы не ошиблись? Может быть майор, поручик?

— Господин следователь, не дурите мне голову! Может в нижних чинах и путаюсь, но офицеров определяю в темноте и на ощупь. Это был корнет чистой воды, в подержанном мундире вчерашней свежести.

— Обличье запомнили?

— Конечно. Я на него битый час пялилась, пока они с Агафьей торговались. Черноглазый, черноволосый, слегка выше среднего роста, гибкий, как лоза, тонкорукий

***

Фридман с Витюшей Греховым пили чай. Настоящий, чёрный китайский, заварной чай с сахаром вприкуску, с печатными тульскими пряниками, в приватной обстановке трактира «Метрополия» немца Шульца Вернера.

— Мундир корнета сжёг? — спросил Фридман Витюшу.

— Сжёг.

— Точно? — обеспокоился Фридман. — Смотри, как бы тебя по этому мундиру филера не сыскали. Пойми, я не боюсь, но у меня дети. Мне на каторгу нельзя.

— Зачем же тогда воровским делом занялся?

— Потому и занялся, что дети, но, как говорил наш дедушка Соломон, если вы начали воровать, то воруйте так, чтобы не было обидно за прицельно выбитые зубы.

— Это как?

— Не смешите мне нервы, Виталий Игнатьевич! Вы мне раз сто уже говорили, мол, если воровать, то миллион, а, если любить, то королеву. Хотя с последним, могут быть трудности.

— Ёсик! Ты меня убил! Вы посмотрите на этого еврея. Спереди вполне приличный мужчина. Миллион хочет, а королеву, видите ли, не хочет. Что ты имеешь против королевы?

— Я?! Ровным счётом ничего! Даже, сказал бы, наоборот…. Если король без претензий, но боюсь, Сара будет возражать.

— Как это возражать?

— Молча и больно. Скалкой по голове.

— Кого? Тебя?

— Зачем меня?! Я тут не при делах!

— Тогда кого? Королеву? Скалкой? И ты промолчишь?

— А что может сказать бедный еврей, изнасилованный царской особой? У него же дети…

Чай был ароматным, пряники свежие, разговор лёгким. Приятное время окончилось, когда Витюша задался вопросом «Что делать?», и пустился в рассуждения:

— Почему вор сидит в тюрьме? Потому, что его городовой спендикрючил! Как он умыслил его словить? А? Фридман, от чего городовой вора поймал?

— Не знаю. По службе положено.

— По службе-то, правильно. Однако сыскари не хватают первого попавшего, а метят точнёхонько в лихого человека. От чего?

— Так они, как охотники, добычу по следу находят.

— Молодец, Фридман! Золотая голова! Вора находят по тем следам, которые он оставляет. В полиции даже должность такая есть — следователь. Ты вслушайся, как звучит тот, который желает нас поймать: СЛЕД-О-ВАТЕЛЬ…, идущий по следу. Охотник от государства за тобой и за мной…

Фридмана аж передёрнуло.

— Ну, знаете ли, Виталий Игнатьевич, зачем к ночи такие страсти рассказывать?!

— Затем, «золотая моя голова», чтобы карась не дремал, когда щука в озере. Эти, как ты говоришь «страсти», должны стать нашей ежедневной молитвой. Мы, уважаемый, не пирожки на базаре тырим, а воровские деньги чеканим. Нам за это государевой рукой могут в глотку расплав залить…. И останутся твои детки сиротками.

— Но мундир-то корнета ты, же сжёг? Или нет?

— Конечно, сжёг, и пепел в Неве распылил.

Фридман облегчённо вздохнул, а Грехов продолжил:

— Паспортами новыми обзавелись. На держи. — Витюша протянул Фридману документ. — Отныне, ты грек…

Ёсик возмутился:

— Почему сразу «грек»?! Если Бог дал мне счастье родиться бедным евреем, то это не значит, что меня можно записывать в какие-то греки.

— Ёсик! С твоим носом трудно стать рязанским помещиком. Скажи спасибо, что не сделали арапом. Пришлось бы тогда каждое утро морду ваксить вместо сапог. Тебе это нужно?

— Нет, конечно. Да и вакса ныне дурного качества. Нет настоящей черноты…. Одна серость…

— Значит договорились. Будешь Дмитрос Попуглади…

— С именем понятно, а дальше, Виталий Игнатьевич, что-то совсем неприличное звучит.

— Что есть, то есть. «Попуглади» не самая княжеская фамилия, но, Ёсик, зато она греческая, настоящего уроженца Тавриды, чьи предки жили у подножия Олимпа и служили своему Зевсу. Тебе придётся, на всякий случай, заучить с десяток расхожих греческих фраз. На полгода хватит, а после, новые паспорта выправим.

— Старые тоже нужно пожечь в пепел, чтобы концы в воду.

— Не угадал. Я уговорился со сторожем мертвецкой подкинуть наши старые паспорта к безродным покойникам. Захоронят нас с тобой, Фридман, за счёт казны, как запойных бродяг, мол, ещё двоих раздавили радости жизни…

— Умно придумал! Я начинаю подозревать, Виталий Игнатьевич, что ты из секты тайных семитов.

— Не льсти, ещё наплачешься! Лучше слушай дальше. Серебро твоей чеканки замечательное, но пользоваться этими монетами здесь в двух шагах от сыскного отделения полиции, опасно и неразумно. Кругом слишком людей, могущих распознать наши воровские деньги. У меня детей нет, но поправить здоровье на Нерчинских рудниках я тоже не желаю. Поэтому, предлагаю на фальшивые деньги закупить у крестьян, к примеру, Тамбовской или Воронежской губернии, зерно, домотканое полотно, рухлядь, для перепродажи. Во-первых, мы с этого получим на руки настоящие, казённые деньги и, во-вторых, навар с продаж.

— Отлично! — воскликнул Фридман. — Лучше не мог бы придумать даже мой дед Соломон!

— Организуем «Полное товарищество. Русско-Французский Торговый Дом «Версаль»

— Не торопи любовь, Виталий Игнатьевич! Не спеши, когда глаза в глаза. Кто его организует?

— Ты, купец из Тавриды, грек российского разлива Димитриос Попуглади и я, негоциант из французского Лиона, месьё Жан Жак де Монти.

— На какие шиши, господин француз, собираетесь торговый дом сгондобить? В этом случае нешуточный капиталец в казну придётся отстёгивать. Стыдно втюхивать государю императору фальшивые деньги. Он и обидеться может…

— Ты прав. Нехорошо обманывать царствующих особ. Они нас могут, когда и как хотят, а мы их можем, только матом. В связи с этим, я решил жениться.

Фридман захохотал.

— Чтобы показать царствующим особам, что ты хочешь с ними сделать, если б смог?

— Дурень ты, Ёсик! Грязнее политики могут быть только сами политики, и, чем дальше от них, тем чище воздух. Я женюсь на внучке банкиров Унгертов.

— Извините, Виталий Игнатьевич! Вы мне сейчас напомнили муху, что села на жопу слона и подумала: « Мне повезло. Наконец я его поймала! А сколько мяса!»

— Не понял.

— Что тут не понятного? Я допускаю, вы охмурили внучку и она даже согласна стать твоей женой, но согласие на брак с ней вы в банке Унгертов получили? Родительское благословение у вас на руках? Нужно ли ваше нищебродие в их калашном ряду?

На удивление, вопросы Фридмана Витюшу не смутили.

— Твои сомнения имеют право на жизнь, в случае традиционного хода предсвадебной суеты, а её не будет.

— Кого не будет?

— Суеты не будет. Обойдёмся без знакомства с родителями и без их благословления.

— По-собачьи, что ли? Снюхались, потом разбежались? Право не знал, что на этом деле можно зарабатывать капиталы.

— Не ёрничай! Всё сладится по закону. Будет и священник, и церковь, и венчание, но тайное.

— А Бирюкова? Она согласна?

Витюша молча, протянул Фридману лист бумаги. На нём красивым, чётким почерком чернела фраза: «Боюсь страшно, но согласна стать твоей женой. Любящая тебя, Марина».

Фридман одобрительно поцокал языком.

— Ай да Витюша! Ай да молодец! Уконтропупил всё-таки внучку! Мизансцена понятна без слов: тайный, неравный брак, с последующим входом в семейство банкиров Унгертов! Прости меня дуралея, Виталий Игнатьевич, но на хрена козе баян, если она нот не знает. Зачем тебе вязаться в воровские дела, если ты приобретаешь такой кошелёк, как Марина Бирюкова-Унгерт?

— Ах, если бы было так просто! Я подозреваю, что женитьба на внучке ещё не открывает настежь сейфы деда. Думаю, что банкиры — народец, как никто другой, знают закон размножения денег.

— Поделись…

— Капитал умножается не делением, а ростом долга и экономией.

— Какой смысл тогда жениться? Зачем тебе Марина без денег-то? Ну, нарожает она тебе детей, как моя Сара, со скоростью швейной машинки. Их же, между прочим, кормить надо, выращивать, так сказать, эти грёбаные цветы жизни на собственной могиле!

— Не скажи, Фридман! Какой ни какой, а капиталец в приданое они всё же положат, а, главное, допустят на правах родственника к лёгким кредитам. Допускаю, что первые кредиты будут небольшими, с короткими сроками погашения. После такой проверки на вшивость, наверняка, допустят до настоящих денег. Так у нас появится «шиш» в кармане, на который мы откроем «Торговый Дом «Версаль» и выедем с ним на столбовую дорогу в миллионщики!

— Твоими устами да мёд бы пить, Виталий Игнатьевич! Как бы ни вышло по-российски.

— Это как?

— Как всегда, через пень в колоду.

— Не каркай, греческая морда! Завтра продам на свадебные расходы ещё один жёлтый бриллиант, и, в путь дорожку за счастьем!

Глава пятая

Никодим Емельянович охотился. Он ловил в своей черепной коробке удачную мысль, но безрезультатно. Главное, ощущение её присутствия было, а поймать не удавалось. Мешала назойливая комариха. Она упорно домогалась следовательского тела.

Комариха была мелка, юрка, зла и голосиста. Её писк слышался то справа, то слева, то спереди, то сзади, то снизу, то сверху. Ловля её рукой, битьё свёрнутой газетой, ладонью и кулаком только сотрясали воздух и нервы Никодима Емельяновича.

«Какая бесцеремонная тварь!» — возмущался господин следователь. — «Интересно было бы посмотреть на наглую рожу комарихи, когда б я её сам за жопу укусил».

Вдруг насекомое затихло. Наступила сторожкая тишина. Следователь напрягся. Он не верил, что комариха добровольно отказалась пожрать на халяву, но такой подлянки Никодим Емельянович от неё не ожидал. Комариха сидела над головой Строкова на потолке. В безопасности она набиралась сил и наглости для очередной атаки.

В абсолютной тишине Никодим Емельянович застыл египетским сфинксом и, только вращающиеся из стороны в сторону глаза, да приготовленные для молниеносного удара руки, выдавали в нём живого человека.

Тем временем, одуревшая от голода комариха, сорвалась в крутое пике. В беззвучном режиме, метнулась к господину следователю, метя своим ненасытным жалом прямёхонько в центр его морщинистого лба. Её наглая выходка могла окончиться успехом, но она попала жалом между двумя глубокими морщинами. Ей пришлось встать вверх задницей, чтобы добыть хотя бы капельку крови. На это ушло драгоценное время.

Кусать комариху за жопу в отместку господин следователь не стал. Несолидно, знаете ли, государственному чиновнику мстить, таким образом, всякой мелочи. Вместо этого, он, со всей дури, ударил себя открытой ладонью по лбу. Звук вышел серьёзный. Даже звякнуло плохо закреплённое в раме стекло. Сила удара оказалась такой, что не только размазала тщедушное тельце жадной до крови комарихи по лбу следователя, но и ощутимо взболтнуло его мозги. От чего, удачная мысль, которую пытался поймать господин Строков, неудачно вывалилась из своего потаённого места и была тут же схвачена Никодимом Емельяновичем.

Господин следователь связал в единое целое: изъятые им из продажи жёлтые бриллианты с давнишней кражей драгоценностей у княгини Голицыной. Первый жёлтый бриллиант попал в руки Никодима Емельяновича случайным делом. Хозяин ювелирной лавки оказался совестливым человеком и добровольно сдал подозрительный камень в сыскную полицию.

Придворный ювелир герр Борге уверил господина Строкова, что жёлтый бриллиант, камень редкий и, судя по огранке, скорее всего, является составной частью целого гарнитура украшений. Вооружившись мнением герр Борге, Никодим Емельянович разослал по всем возможным местам продажи драгоценных камней полицейское уведомление, мол, при предъявлении к продаже бриллиантов жёлтой масти, препятствий не чинить, камни купить, продавца не задерживать, но крепко запомнить.

Результат кропотливой работы лежал перед господином следователем в четырёх сафьяновых коробочках. Все четыре жёлтых бриллианта продал один человек — корнет. Подробное описание его внешности имелось, но поиски среди военных оказались бесплодны. У Никодима Емельяновича создалось устойчивое впечатление о таинственном красавчике — корнете, как о чёртике из табакерки. Казалось, он появляется в самых неожиданных местах только для продажи бриллиантов, а затем, в этой же табакерке и прячется.

Следователь поднял из архива свои старые записи по краже фамильных драгоценностей в усадьбе Голицыных, случившейся много лет тому назад. В описи похищенных ювелирных изделий, среди прочих, значился золотой гарнитур: кольцо, серёжки и кулон с жёлтыми бриллиантами, работы парижской мастерской «Мон Плезир».

Вообще, несмотря на то, что расследование кражи фамильных драгоценностей в семействе князей Голицыных послужило началом карьерного взлёта уездного следователя Строкова, у Никодима Емельяновича от своей работы по этому преступлению в душе остался осадок глубокой неудовлетворённости.

Для постороннего человека и начальства вора лихо поймали по горячим следам. Злоумышленник при аресте оказался пьян в люлю и к допросу не годился. Его заперли в камеру, в надежде на обстоятельный разговор с ним на следующий день на трезвую голову. Не случилось. Не понятно от чего: толи от мук совести, толи от похмелья, но преступник Федька Косорыл повесился на прутьях решётки, оставив следствие без ответов на добрый десяток вопросов.

Пришлось Никодиму Емельяновичу, считай поминутно, восстанавливать жизнь преступника и маршрут его движения.

В итоге сложилась прелюбопытная картина. С одной стороны: вроде бы и вор пойман за руку при попытке рассчитаться в ресторане золотым браслетом из числа похищенных фамильных драгоценностей княгини Голицыной, но с другой стороны, ценностей, кроме золотых крестика с кольцом, при Федьке Косорыле не обнаружено. После тщательного опроса всех свидетелей на пути передвижения Федьки от усадьбы: через два постоялых двора, три публичных дома, четыре трактира, две ювелирные лавки, одного ростовщика и двух менял, Никодим Емельянович установил местонахождение почти одной трети из уворованных драгоценностей.

Где находились ещё две трети? В чьи шаловливые ручонки попали они? Может, Федька скрыл их в тайном месте до лучших времён? Или же в краже у него были сообщники, и они поделили добычу, а сами не попали в поле зрения следствия?

В связи с появлением на свет божий жёлтых бриллиантов, вариант кражи с сообщниками имел все права на жизнь.

Никодим Емельянович рассудил следующим образом.

Вариант первый. Федька Косорыл, после кражи драгоценностей, сумел-таки до своего ареста и наложения на себя рук затырить две трети уворованного в какое-то тайное место по пути своего передвижения. Адреса тайника он никому не оставил. После долгих лет хранения на клад натолкнулись люди, не имеющие отношения к хищению фамильных драгоценностей у княгини Голицыной.

Вариант второй. Федька Косорыл сразу после кражи делит добычу с сообщником (или с сообщниками), который в свою очередь прячет свою долю (в которую входят жёлтые бриллианты), и случайно попадает в острог на несколько лет за другое преступление. Сейчас он вышел на свободу и приступил к продаже ценностей по причине нужды.

Вариант третий. Кражу совершил кто-то другой, имеющий свободный доступ во внутренние комнаты усадьбы, а Федька Косорыл либо украл часть драгоценностей, либо получил ими плату за своё молчание, как опасный свидетель обстоятельств этого преступления.

При любом раскладе вариантов совершения преступления, вывод напрашивается один — для доследования тех давних событий необходимо ехать в усадьбу Голицыных на место злодеяния и устанавливать людей, неожиданно и загадочным образом разбогатевших, или уехавших куда-либо сразу после кражи.

***

После памятного бала, на котором Виталий Игнатьевич Грехов похитил сердце у Марины Бирюковой-Унгерт, отношение к ней со стороны институток резко изменилось.

Если до бала Марине приходилось жить в атмосфере всеобщего бойкота и молчаливого презрения, то после него, стая осатаневших от зависти девиц перешла решительно в фазу физических замечаний за малейший проступок, прегрешение и за отсутствие оных. Щипки, якобы случайные толчки и пинки сыпались на Марину со всех сторон. Причём, за руку исполнительниц поймать, решительно не удавалось. Все щипки, толчки, тычки и пинки прилетали со спины, а, при резком оборачивании назад, каждый раз видела одну и ту же картину: группа девушек в три-пять человек, о чём-то оживлённо со смехом разговаривали, не обращая абсолютно ни малейшего внимания на Бирюкову. Мол, если вам девушка и прилетело что-то в голову, это ваши заботы, а мы здесь ни причём!

В Смольном институте благородных девиц розгами за провинности не наказывали. Ограничивались внушениями, переходящими частенько в немецко-франко-русское орание во всю глотку с употреблением, для большего понимания, солдатско-базарного лексикона. За долгие годы нахождения в атмосфере казарменного воспитания, смолянки научились, без вреда для своих девичьих организмов, пропускать мимо ушей ор воспитательниц.

Значительно болезненней воспринимались индивидуальные наказания. Например, брошенную в неположенном месте бумажку могли пришить виновной на плечо, спущенный чулок повесить на весь день для ношения на шею, лишить завтрака или обеда, стыдить перед всеми смолянками, лишить прогулки или свидания с родителями.

Хуже всех относились к девочкам, страдающим энурезом. На беднягу, обмочившуюся ночью, накидывали на плечи мокрую простынь и заставляли в таком унизительном виде идти на завтрак в столовую. Товарок по дортуару обязывали будить зассанку ночью, для хождения в туалет.

Вас когда-нибудь били малолетки?

Нет?! А зря! Вам будет трудно понять без личного опыта всю жестокость стаи будущих строителей вашего светлого завтра.

Что интересно, каждого из них по отдельности вы в состоянии с лёгкостью размазать тонким слоем по окружающему ландшафту. Но в стае и гиены командуют львом. В итоге, вас скопом лихо бьют, а вы, скрипя зубами от бессилия, делаете тщетные попытки уберечь от тяжёлых травм свои важные органы.

Девичья стая в изощрённости своей жестокости пределов не имеет.

Видя, что Бирюкова вяло, реагирует на комплект ежедневных физических замечаний в свой адрес, одна из наиболее смышлёных смолянок, предложила облить спящую Маринку чужой мочой. Толпа идею приняла на «Ур-а-а!». Этой же ночью институтки дружно помочились в банный тазик и вылили его на спящую Бирюкову.

Эффект злой проказы оказался неожиданным. Марина, уставшая за день от толчков, щипков и пинков спала мёртвым сном, и на лужу из чужой мочи под собой, не отреагировала. Продолжала спать сном праведницы до утреннего крика фрау Штольц:

— Подъём, козы драные! Вставайте, вонючки!

По поводу «вонючек» фрау Штольц впервые не ошиблась. В дортуаре, где спала Бирюкова, стоял густой аромат аммиака.