Бесплатный фрагмент - Знаменосец

ЗНАМЕНОСЕЦ

Роман

Смотри на мир простодушно, как только что народившийся бычок, и не доискивайся до причин.

Чжуан-Цзы

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Кулик

Кулик сказал:

— Эти истории — точно стеклышки. Или монетки с дырочкой. Сиди себе, нанизывай на шнурок. Хорошее занятие. В особенности на солнышке.

Когда же солнышко выглянет?

Представить подробности. Это главное.

Смысл содержится не в сюжете, но в подробностях.

Маркс нечто подобное говорил о Писании.

И Писание, и любое другое писание, и монументальный труд, и тощая книжица, да хоть дневничок в ученической тетрадке, в самом деле, примечателен деталями.

Это я немного развил мысль автора «Капитала».

Лучшее, что он изрек этот Маркс.

А девчонки моей юности переписывали в тетрадки стихи о любви. Таким методом пытались выманить счастье из потаенных уголков повседневности.

Возможно, высказывание о подробностях принадлежит Энгельсу. Не имеет значения кому: сами-то мы идеи не производим — только озвучиваем.

Эти истории искрят, скручиваются, мокнут, сохнут, шелушатся, стучатся в окно, пылятся под диваном, вьются и прилипают.

Доводилось видеть липучку от мух? Вот-вот.

Или металлическую стружку?

Или пень-колоду?

Вот-вот.

Это как мораль. Или мелодия.

Или совесть мучает, или ноги в такт отплясывают.

Так и живем. До самой смерти.

Уж сколько умерло, а все умирают.

А иные умирать не собираются. Не желают, и все. Что с ними делать?

Ничего не делать. Пусть живут на здоровье.

У Маркса могучий торс, борода, а любви мало.

Совсем нет любви.

Разве что к Женни?

Подростковая страсть. Ну да.

Она же как будто постарше была?

Сам — камень и труды его — камни.

Он и Россию не любил. Ненавидел Россию. Это все знают.

Так он и Бога не любил.

Вот уж никак не думал, что начну свои записки с Маркса. Ничего общего с героем моего повествования. За исключением некоторой неопрятности. Только неопрятность неопрятности — рознь. Человек может быть чистюлей, и одет с иголочки: для фотографирования, например, но веет от него неопрятностью. Что с этим делать? Да ничего. Принять как есть — и все.

Кулик же внешне неопрятен, но вот ощущения неопрятности не производит.

Как бы то ни было, и в том и в другом случае неопрятность присутствует.

В остальном — у Маркса нет ничего общего с моим героем.

В отличие от Маркса, Кулик весь соткан из любви. Хотя виду не подает. Даже напротив. Поговоришь с ним и думаешь — как человек этаким сухарем живет? А он соткан из любви.

А, может быть, и нет. Хотя о любви говорит, размышляет.

А, может быть, это только слова. Как узнать? В чужую голову не забраться.

А, может быть, это только кажется, что он тщательно скрывает вселенскую свою любовь, а он ничего не скрывает. Нечего скрывать.

Как будто любит, говорит, что любит, а на вид и в интонациях сухарь сухарем. Разве таких людей не бывает? Случаются, конечно.

А, может статься, он и не человек вовсе?

Да нет, человек. Только особенный.

А всякий человек — загадка. Особенный, неособенный. Для себя в первую очередь. Беседуя с самим собой, никогда не знаешь, с кем ты имеешь дело.

Итак, имя моего героя — Кулик. В отличие от Маркса борода отсутствует. Щетина. И на голове негусто, тоже как будто щетина. Рыжеват. Коренаст. Лицо тяжелое, бугристое. Глаза выцветшие. Взгляд, за редким исключением, отсутствующий. Взгляд, обращенный в себя. Иногда где-то глубоко блеснет опасная точка и пропадет в ту же минуту.

Сумасшедший, но не сумасшедший.

Это я позже понял.

В целом, нечто мешковатое. Куль. Наверное, первоначально был Куликом с ударением на первом слоге. Кулик — птица юркая, иначе на болотах не выжить. А здесь — куль. Грузный. С одышкой. Не ходит — перекатывается как будто.

В городе кулей немало. Голуби, например, водянистые юноши, крутолобые катки, беременные женщины и просто толстые женщины, поливальные машины и заспанные троллейбусы. В деревнях — редкость. Это потому что в отличие от сельской местности городами управляет луна. Ну а луна — уж мы-то знаем, что такое луна.

Три ветхих рубашки, одна желтая, две в клеточку, натянуты одна на другую. Пропахший травами короткий плащ мышиного цвета. Покашливает, прихрамывает на правую?.. Нет, на левую ногу.

Детали скоро стираются из памяти. Хотя что-то записывал по свежим следам. Мог бы приложить больше тщания, конечно, но, откровенно говоря, не сразу сообразил, с кем имею дело.

Речь идет о недолгом, но значительном отрезке моей жизни. Всего несколько дней, проведенных с бродягой, Навуходоносором, знаменосцем.

Или один день.

С временем что-то произошло.

Кулик сказал, что остановил время. Вероятнее всего, пошутил. С ним непросто: не сразу поймешь, когда он шутит. Как будто шутит, а он о чем-то очень серьезном толкует, или наоборот.

В общем, всего-то день в хождении и разговорах. Или несколько дней.

А кажется — целая вечность.

Когда это было?

Уже давно.

А кажется, будто вчера.

Или в прошлый четверг.

Кислые ларьки.

Огнедышащие баки.

Собачьи свадьбы.

Клетчатые сумки.

Тонны штукатурки.

Седые попрошайки.

Розовые розы, мокрый мордобой.

Шустрики на корточках, солнце ходуном.

Медленное небо, в подворотне смерть.

Ходики, ходики… Жаба на метле.

Нет, жабы не было — Чуковского уже не было. Был Роки Бальбоа и первые резиновые женщины: Снежана и Алла.

Вот когда это было.

Каждый день происходило что-нибудь хорошее, и каждый день происходило что-нибудь ужасное.

Сладкоголосые итальянцы. «Вернись в Сорренто».

Нет, «Вернись в Сорренто» — другое.

А в Новый год пошел дождь. Гололед смертельный. Поскользнулся — и кубарем в подвал. Последними словами перед падением были: «Упасть бы не».

Смешно.

Смеялись много.

Вспомнилось. Не к месту.

Смеркалось.

Господа вернулись

Кулик сказал:

— Господа вернулись. Другими. С перегаром и без воздушных поцелуев… Что-то из прежней жизни… Да нет, теперь то же самое… Вот я произнес, а к чему относится?.. К какому, с позволения сказать, времени?.. Вопрос… Вы как думаете?.. Уместно ли сегодня это наблюдение? Как думаете?.. Впрочем, вы прежних господ не застали… Впрочем, я — тоже. Ну и нечего жалеть. Чеховым любоваться будем. Чеховым и кочегарками. Пойдем в кочегарку на огонь смотреть?

Смеркалось.

Рушилась большая страна.

Навуходоносор

Кулик сказал:

— Грязь серебром станет. Уже скоро. Наберитесь терпения. И добавил:

— Терпение — вот чего нам всем не хватает.

Вот тогда он сообщил, что остановил время.

Навуходоносор — персонаж притчей и легенд.

Кулик — наш современник и брат, умеющий, однако, соблюдать ритуалы, что не исключает его превращения в будущем в персонажа притчей и легенд.

Наподобие Навуходоносора.

Он сам себя сравнил с Навуходоносором. Я и знать не знал, что это за зверь такой этот Навуходоносор.

Оказывается царь.

Звать Кулика Николай. Иногда я так обращался к нему, но чаще — Кулик. Кулик ему больше нравилось. Кривился, когда я называл его Николаем. Говорил, что не его имечко ему досталось. Случайно досталось. В детском доме пьяница-сторож назвал в свою честь.

— Да нет же, — возразил я, когда мы коснулись этой темы. — Вероятнее всего, в честь Николая Угодника.

— Вот именно, — сказал Кулик. — Никуда не годится. Прославлять таким образом? Существом своим прославлять? Не знаю, сомневаюсь. Кроме того, он жив, Никола-то. Средь нас ходит. То здесь объявится, то там. Я его встречал. И вы, не исключено, что встретите… А все святые живы.

— Разве плохо, что люди их имена прославляют? — не унимался я.

— Прославляют ли? А вы взгляните на меня критическим взором, и сами себя поправите… Молчите? То-то и оно… Если вы думаете, что я любуюсь собой — так я не любуюсь собой. Сам часто окидываю себя критическим взором. То, что нахваливаю себя порой — так оно для дела. А по-иному нельзя. Сам же при этом все понимаю и оцениваю… Если же не касаться Жития и присваивать имена как бы празднуя греков, иудеев и римлян с их оливами, кипами и кифарами или поминать венценосцев, или руководствоваться случайным выбором — Николай все одно не подходит. Николай должен быть высоким, белокурым, желательно в парусиновых брюках. Немного картавить должен. Да и сторожа того, что имечко мне дал, вспоминаю, откровенно говоря, без удовольствия. Подличал, бранился, мог запросто затрещину дать. Так что не мое это имя.

— Каково же ваше настоящее имя?

— А что приходит вам на ум, когда вы смотрите на меня?

— Не знаю, ничего не приходит.

— Вот видите? И я в затруднении. Имен много. Я на всякий случай именины каждый день справляю… Встретить бы родственников, да где их взять? Сирота я. Видите как?.. Формально пусть будет Николай, раз уж так вышло. Многие, не вникая в суть, так меня и кличут… Кулик. Так лучше всего. Не птица. Хотя, как знать?.. Что же касается родственников, знаете, родственники чаще всего становятся родственниками уже после смерти. Скатерть постелить, да ягодки поклевать. К слову, рябина — ягода красивая, но на мой вкус горчит. К слову, птицам так не кажется… К слову, имеет значение, в честь кого выбирают имя. Был я вхож в одну семью, где ребенка назвали в честь чемпиона мира по шахматам Марселя Дюшана. Вскоре мальчик тронулся умом.

— Марсель Дюшан не был чемпионом.

— Что?

— Марсель Дюшан не был чемпионом мира по шахматам.

— Возможно. Но мальчик об этом так и не узнал. Ибо тронулся умом… Да, с этими именами много печали. Много радости, но и печали много… Потом, позже, уже в лучшем мире настоящее имя отыщется. В лучшем мире самими собой будем. Все. Наконец-то… А мы уже там. Не приходило в голову? В лучшем мире времени не существует. И прошлое, и настоящее, и будущее — все там. Бесконечная панорама. Так что на трогательную встречу с ушедшими близкими и друзьями рассчитывать не приходится, ибо не может быть прощания. Равно, как и приветствия… Нет, прощание, конечно, происходит, но не там, где положено, а здесь, в плохоньком театре, именуемом земной жизнью.

— Обычно с покойными прощаются там, где они жили.

— С чего это вдруг?

— Так принято.

— Кем принято? Когда принято?

— Не знаю.

— Соблюдают ритуал? Так это называется?

— Соблюдают ритуал.

— Видимость. Все не то, и не так. Говорю вам, мы не ведаем, где в действительности живем. То, что мы называем земной жизнью — представление театрального кружка. Не больше.

— Но люди-то всерьез умирают?

— Видимость.

— Да как же «видимость»?! — не унимался я. — Это — горе! Я хоронил, знаю.

— Для близких — горе, не спорю. А сама смерть — видимость.

— Для вас, может быть, и видимость, а мы подлинную смерть наблюдаем.

— «Наблюдаем». Именно это слово. Очень точно.

Кулик сказал:

— Милкин, таксидермист из любимой супруги своей, когда умерла, чучело сделал. Прямо как закладчик в «Кроткой» у Федора Михайловича.

— А разве он из жены чучело делал?

— А чем же он занимался?.. Фигурально, конечно… С ума сошел или по причине особой любви? Как думаете?

Кулик излагал свои абсурдные идеи уверенно, спокойно, с нотками снисходительности. При этом он совсем не походил на бредового больного — уж я повидал бредовых больных. Нет, передо мной был какой-нибудь умудренный опытом сельский философ, бесконечно терпеливый, но давно потерявший надежду быть не только, что понятым — услышанным своими простецкими земляками.

Словом, я пребывал в недоумении.

Кулик улыбнулся:

— Да вы не расстраивайтесь. Я же не настаиваю. То есть Кулик не настаивает. И даже солидарен с вами. Очень может быть. И приемлет земную смерть, ибо так удобнее ладить с повседневностью. Но это Кулик. А Некулик на своем стоит. Говорит, и прошлое, и настоящее, и будущее — все там.

И протянул руку к небесам.

— Какой Некулик? — спросил я. — Кто таков Некулик?

— Скажем, иная моя суть. Другое измерение. Второе, пятое, седьмое. Ха-ха… На самом деле Некулика я только сейчас придумал. Смешное имечко. Это я спешил вас успокоить, а вы того пуще взбудоражились. Даже треск послышался. Вы треска не слышали? Как будто проводка искрит. Нет?

— Не слышал.

— То есть, нет никакого Некулика. А вот другая суть имеет место быть. Как это называется? Шизофрения? Ха-ха.

— Не готов.

— Не волнуйтесь. И не спешите. Позже, если все сложится благоприятным образом, все поймете. Согласитесь, назови я себя Навуходоносором, вы бы еще больше запутались. Разве нет?

— Не понимаю.

— Не беда.

Помолчали немного.

— Допустим, ваша точка зрения имеет право на существование, — продолжил я. — В некоем ином трансцендентном измерении. Или в ином поэтическом измерении. Допустим. А, может быть, вы и правы во всех смыслах — мы же ничего не знаем. Но похоронить покойника нужно? Проводить в последний путь нужно?

— Не старайтесь казаться глупее, чем вы есть на самом деле. Вам не идет… Конечно, можно соблюсти ритуал. И, наверное, надобно. Таков уж сюжет. Но мы, изволите видеть, не умеем. Не обучены. И научить некому, ибо никому не верим… Есть, конечно, плакальщицы. Хорошие, настоящие. Но их мало осталось. Сами вымирают, прости, Господи. Кроме того, они без конца болеют. Смолоду рожают, в старости болеют… Ведь как мы провожаем? Какие-то бессмысленные посиделки. В лучшем случае за столом. А то прямо на кладбище. Ни говорить, ни молчать толком не умеем… Закусываем непременно. Без закуски никак. Для нас выпить, закусить — святое дело!.. Да я разве возражаю? Не возражаю и не ропщу. Сам и закусить, и выпить люблю. Но надо же место знать. И время… Речи плоские, черные, чужие. Как гудрон. Голоса чужие, картонные. Воронье, по сути. Не проводы, а воронья свадьба. Карр!.. Себя залюбили до проплешин — вот что. Еще говорят, возлюби себя. Да уж возлюбили, дальше некуда!.. Земля грязная, могилки мертвые… Подлинные ритуалы в тишине выполняются, без свидетелей. И не здесь, а уже там. Там, где всегда были и будем. Так что, по-хорошему, о прощании вообще речи быть не может.

— Не противоречите себе?.. Нет?

— Не противоречу… Не знаю. Может, и противоречу… Одно другому не мешает… Говорю же, иная суть присутствует… Вот я здесь с вами лясы точу, а там с Малевичем Казимиром Севериновичем чаи гоняю. Видите как?.. Бранюсь немного. Не думайте, я не грубый человек. Даже напротив. Просто накопилось… Дорог мне Казимир Северинович. А вам дорог?

— Не знаю, не думал. «Дорог» — это для родных, друзей…

— А мы все родственники. Обезьянье царство. Ха-ха… Как-нибудь поговорим об этом… Так что настоящая жизнь — выше. Или вне. Это уж как вам больше нравится. За стенкой где-нибудь, в соседней комнате, дабы доходчиво представить. Или вообще в деревне за сто верст. Или в горах. Любите Абхазию?

— Люблю.

— Вот, в горах Абхазии, например. Здесь же, как я вам уже докладывал, все не то и не так. Здесь мелко все. Лгут, егозят, играют, наигрывают. Играют плохо, как правило. Повторюсь. Плохонький театр. Художественная самодеятельность. Бесконечный этюд… Но в этюде том, следует признать, много страданий. Порой до невозможности много. Несправедливости, злодейства. Непорядок. Хочется исправить… Вам хочется?

— Было бы неплохо.

— Вялая фраза. Болеете, что ли?

— Есть немного.

— Победить злодейство обыкновенным способом невозможно, ибо оно задано сюжетом. Даже очень хороший, но простой человек в данном случае бессилен, ибо не может пешка ходить конем, а конь заливаться жаворонком. И жаворонок не круглый год поет, а лишь когда ему назначено. И так далее. Словом, не может простой человек ничего исправить… Это простой человек не может. А человек не такой как все, небывалый человек может? Как думаете?.. Знаменосец, предположим. Слыхали что-нибудь о знаменосцах?

— Где-то что-то…

— То-то и оно. А между тем знаменосец — фигура невиданной силы и невиданных же возможностей. Он-то как раз, не исключено, может многое исправить. Или все до основания исправить. Очистить, преобразовать, сокрушить проклятую стенку между несчастьем и счастьем… По крайней мере, может попытаться… Верите в такого знаменосца?

— Сложно сказать.

— Что же тут сложного? Нужно просто задать себе вопрос.

— Дело в том, что я не совсем понимаю о ком речь и о чем речь.

— Ну вот. А я стараюсь. Для кого стараюсь? Можно подумать, что мне одному это надобно… Посмотрите на меня внимательно. Только не поверхностным взглядом, а пристально. Лучше с закрытыми глазами.

— Посмотрел.

— Не так. Не умеете… Ничего, со временем я вас всему обучу.

— Так вы знаменосец? — предположил я, следуя логике собеседника. — Это и есть ваша иная суть?

— Знаменосец — не суть, но сущность… Знаменосец, не знаменосец… Навуходоносор, ха-ха!.. Не спешите с выводами… Покуда не скажу. Точнее так: откроюсь, но позже. Если почувствую, что не ошибся в вас. Если обнаружу в вас помощника в чаяниях и трудах вселенских. Если соблаговолите, конечно. Если не спасуете.

— Вообще, я человек сомневающийся, и профессия моя такова, что я вижу несколько иначе, под другим углом, что ли, — пошел я, было, на попятную.

Ретироваться хотел, откровенно говоря.

Подумал: все же мой пациент.

Подумал: из огня да в полымя.

Потом еще немного подумал.

Какая разница? Так даже лучше — свой.

— Победим, можете не сомневаться, — успокоил меня Кулик. — Рано или поздно победим!

Сказал и замолчал.

Ушел в себя.

Повисла тяжелая пауза.

— Не знаю, на мой взгляд, картавить Николаю вовсе не обязательно, — нарушил я тишину, дабы как-то разрядить обстановку. — И парусиновые брюки носить не обязательно.

Ничего Кулик не ответил.

Позже я узнал, что подобные рассуждения его крайне огорчали.

— Не слышите вы меня, — говорил он в таких случаях. — Не хотите слышать. Или не умеете. Но это уже на вашей совести.

Притом спорить любил. Мало того, призывал спорить.

Поперечный человек.

Это еще мягко сказано.

Молчали долго.

Я даже умудрился вздремнуть.

Представления не имею, сколько ему было лет, когда мы познакомились. Следовательно, неизвестно, сколько ему теперь.

Если жив, конечно.

Интересно, жив ли?

Что-то подсказывает — жив.

Условность

Кулик сказал:

— Жизнь — не всегда успешная попытка примириться с мыслью о смерти. Всякого человека занимает тема бессмертия, даже если он о том и не подозревает. Стесняться этого не следует… Жизнь и смерть. Болезнь и брюква. Держали в руках брюкву?.. Нынче слово редкое. Наверное, и не знаете, что это такое? И не нужно. Очередная условность. То же, что мы с вами. Все — условность.

Вот как раз об этом мои записки, если коротко изложить.

Апокалипсис

Кулик сказал:

— По сути, живем в аквариуме, сами того не подозревая. За близкими наблюдаем: рыбками, раками, каракатицами. В свою очередь, за нами тоже кто-то наблюдает. Извне… А если уже никто не наблюдает? Хозяин, предположим, ушел или умер. Свет выключить забыл. А мы думаем, что он жив-здоров и добра нам желает, уверены, что все будет хорошо. Придет — покормит… Не придет и не покормит. Приблизительно так выглядит апокалипсис в каждом конкретном случае.

Провинция

Кулик сказал:

— В провинции все чинно и подробно. В провинции не ходят — шествуют. Не ходим — шествуем. Даже бегаем по-другому.

— Как это можно бегать по-другому? Что значит «по-другому»?

— А то и значит.

— Медленнее, что ли?

— Со значением. Да вы за собой понаблюдайте, и все поймете. Как будто на некоторое время в воздухе зависаем. Потому у некоторых идея воспарить возникает. Возможно, по этой именно причине. «У некоторых» — это я замахнулся, конечно, но у некоего отдельного человека такая мысль вполне может возникнуть… Опаздываем. Всегда. Как правило… А спешить, собственно, некуда… И незачем.

Близнецы и кошки

Кулик сказал:

— Сиам — вовсе не то, что о нем думают. Наивно предполагать, что там живут исключительно близнецы и водятся исключительно синеглазые кошки.

Учитель

Кулик сказал:

— Вы меня слушайте. Я хороший учитель. Со мной и географию, и историю вспомните. И алгебру, и литературу. Все, что знали, вспомните. И то, чего не знали, вспомните… Я ведь преподавал. На кафедре. Как-нибудь расскажу. Непременно расскажу… Бесспорно, был лучшим… Да и теперь… Хороший учитель нынче редкость. Днем с огнем не сыскать… Знал я одного выдающегося учителя, так он совсем не спал. Я хотя бы сплю.

Говорят, что в местах лишения свободы души заключенных и охранников со временем становятся родственными. И мыслят бедолаги одинаково, и говорят на одном языке. Одежка разнится да кошт, и вся недолга. Родней становятся.

Наверное, то же самое можно сказать о психиатрах и их пациентах.

Весьма приблизительная и несправедливая аналогия, но вот пришла в голову. А я положил оставлять в своих записках естественный ход мыслей, чтобы максимально приблизиться и к себе, и к тем, с кем посчастливилось мне встретиться во время удивительного, на первый взгляд кажущегося неправдоподобным путешествия со знаменосцем Куликом в стране случайных людей. То есть в той самой стране, где мы живем, но практически ничего о ней не знаем.

Что это? Дневник?

Не знаю.

Мы к историям привыкли. К историям, сюжетам. Вынь, да положь нам страстный или забавный случай с финалом, хорошо, если счастливым, но можно и трагическим — чтобы растрогаться, слезу пустить.

Здесь нечто иное.

Как будто непринужденно беседуем.

С вами, с Куликом и его товарищами, с кем угодно. С котами, собаками, ежиками, бурундуком Василием. Да хоть с растениями.

Сидим себе летним вечером где-нибудь на завалинке в Калиновке и разговариваем под сурдинку. Запах жасмина, стрекотание цикад, звезды…

Во всяком случае, хочется, чтобы так было.

Сабакин

Кулик сказал:

— Взять, к примеру, театр. В театре друг дружку за волосы таскают, по углам тискаются — страстишки изображают. Обычно плохо играют, знаю, что понарошку, а все равно верю. Всегда. Как дитя малое, честное слово. Там ведь на театре, все как в жизни. И чистые люди, и подлецы представлены… Страдаю, смеюсь… Меня гардеробщик знакомый пускает, когда у него получается. Сижу тихонько, а так порой хочется зарыдать в голос или «браво» провозгласить… А вообще, они как-то в одночасье сделались глупыми.

— Кто? — спросил я.

— Драматурги, режиссеры, актеры… да все. Буквально на глазах… Помню, я однажды, еще в далеком детстве на Сабакина попал. Он так натурально проживал. И умирал натурально. Я был уверен, что он не по сюжету — на самом деле скончался. Меня старшие утешали, объясняли — я не верил. Хотя сделал вид, что поверил. Долго горевал… Я и теперь не уверен, что смерть его была разыграна… Кстати, вы не знаете, какова его судьба?.. Сабакина Павла Петровича?

— Первый раз слышу это имя.

— Да что вы?! Сабакин! Актер шекспировского толка… Удивительно неприятную, даже отталкивающую внешность имел, но обаяние чудовищное. Заикался. В ту пору заик на театре жаловали. Таланту все прощалось. Ценить умели. Бывало, ничего не сделает, только руками разведет, а в зале оторопь. Бывало, чихнет, а у зрителя обморок. Бывало, сам уйдет, а образ свой оставит за столом или в углу семечки лузгать понарошку. И все его образ видят и волнуются… Точно не слышали?

— Нет.

— Сабакин

— Нет.

— Павел Петрович.

— Нет, увы.

— Все же умер, наверное. Такие богатыри долго не живут: сердца и ноги слабнут… А сами-то никогда не хотели быть актером?.. Или режиссером? Не киношным, а именно театральным, когда что-то можно еще исправить.

— Не задумывался.

— А надо бы подумать, — сказал Кулик. — Успеть подумать обо всем надобно. Жизнь короткая.

Соврал, что не задумывался. Просто в тот момент плохо себя чувствовал. Не было сил разглагольствовать. На самом деле когда-то размышлял о театре. Мечтать не мечтал, но разные идеи посещали. Скажем, если бы я был режиссером, я бы рабочих сцены, осветителей и прочий технический люд не прятал. Разрешил бы им прямо во время действия менять декорации, устанавливать разные там прожектора, софиты. Показал бы громовержцев с их жестяными листами и киянками. Пусть себе колготятся на виду. Пусть беседуют, о своем толкуют. Пусть даже кто-то из них выругается или покажет язык. Естественный ход событий. Мы же не изгоняем прохожих за окном, например, когда путешествуем по лабиринтам научной статьи или сокрушаемся о грядущем разводе. И так далее.

Талантливому актеру любая кутерьма не помешает. Талантливому актеру и кошка не помешает. Хороший актер обязан кошку переиграть. А плохие актеры нам зачем?

Не думаю, что совершил открытие. Наверняка какой-нибудь режиссер уже выпускал на сцену рабочих, осветителей, суфлеров и прочий технический люд.

Насчет кошки сомневаюсь. Намеренно выпустить кошку вряд ли кто-нибудь решился бы.

Всем нам не хватает уверенности. Вот что.

Люди глубины

Кулик сказал:

— Не знаете, как нас, таких, как я бродяжек, обозвать и сформулировать?.. Не хочется обидеть? Похвально. Я вам помогу. Мы — люди глубины. Глубиной пропахли насквозь. Сами по себе. Те же глубоководные рыбы. Даже светимся. Только не рыбы. Неведомо кто. Всплываем мимолетно — кто во вторник, кто в июле. Встречаемся невпопад. Кому воспоминанием, кому напоминанием. Кто-то мимо пройдет, иной улыбкой наградит или плюнет вслед. И такое бывает. Случайные люди, одним словом. Неожиданные. Вот кто мы такие… Что наша жизнь? Череда случайностей… Кроме того, мы всегда были и всегда будем. И здесь, и на том конце. То есть повсеместно. Видите как?.. От нас не отделаться, как бы кому не мечталось… Ничего, спасемся как-нибудь. И вы спасетесь… Какое-никакое утешение… Любите жизнь?

— Не знаю, способен ли я вообще любить.

— Это вы хандрите. Я вас вылечу.

---

Бурундук Василий

Кулик сказал:

— Я в Калиновке редко стал бывать. Добираться далеко. Ноги болят… Там у меня бурундук знакомый живет. Василий. Уже немолодой. Узнает меня, ждет. Стоит появиться — он тут же забирается мне на плечо. Печенья просит. Так что я в Калиновку без печенья не хожу. Почему-то местные кошки его не трогают. На других бурундучков охотятся, а Василия не трогают. У него бельмо на глазу совсем как у человека. Кроме того, он немой. Всегда молчит, когда с ним говоришь. И с белками, и с зайцами молчит. Может быть, потому кошки его не трогают. Немой бурундук — редкость.

Сюжеты

Кулик сказал:

— Между тем в историях смысла нет. Не знаю ни одной истории, которая содержала бы в себе хоть что-нибудь полезное.

Профессор Рихтер

Кулик сказал:

— При пожарах чаще всего погибают от дыма. В огне, конечно, пафоса больше, но погибают все же от дыма.

Бытует устойчивое поверье, что психиатры — люди, мягко говоря, со странностями. Я эту байку считал предубеждением, обязанным своим происхождением множеству причин, и в первую очередь первобытному страху перед душевными расстройствами, а также всевозможными ужасами и чудесами с ними связанными, включая реальных и мнимых персонажей по обе стороны безумия.

Первый же день своего пребывания в психиатрической больнице еще в качестве студента медицинского института принудил меня вспомнить избитую мудрость: нет дыма без огня.

К слову, изречение это, первейший враг иллюзий и свобод, погубившее судьбы миллионов людей, всегда вызывало во мне неприязнь. И по сей день. Всю жизнь стремлюсь доказать, кому? себе, наверное, его несостоятельность. Однако пока результат близок к нулю. Всякий обнаруженный мною контраргумент автоматически попадает в категорию исключения из правил. Из чего следует: всякая борьба, неважно с чем или во имя чего, в конечном итоге бессмысленна.

Большее, что может позволить себе человек, дабы сохранить внутреннее достоинство и почувствовать относительную независимость — созерцание. Не случайно наблюдение относится к основным методам исследования в психиатрии.

В первый же час своего пребывания в психиатрической больнице еще в качестве студента медицинского института я остро почувствовал, что оказался в иной реальности, новом, неведомом мире, цельном, по-своему гармоничном, исполненным, в известной степени торжественным метафизическим звучанием.

Наш педагог, профессор Рихтер, войдя в кабинет, не поздоровался, как это обыкновенно делают преподаватели на других кафедрах, но подчеркнуто осторожно, будто боясь спугнуть тишину, опустился в кресло и замер.

В ожидании какого-нибудь знака или сигнала с его стороны мы некоторое время простояли в приветствии, затем один за другим стали рассаживаться. Стук парт нисколько не помешал его одиночеству. Он оставался недвижим. Уж не знаю, как долго. Очень долго.

Первоначально тягостное молчание, спеленавшее нас, было нестерпимым. Но минут через десять я, и еще пара моих однокашников, услышали нечто такое… словами описать трудно. Ни мелодия, ни звон, нечто такое… Я бы назвал это эхом хора.

Вот когда Рихтер понял, что чудо свершилось, улыбнулся как-то по-детски и объявил:

— Главное, что вы должны постичь здесь — умение слышать. Слышать даже то, чего нет на самом деле.

Странная идея странного человека.

Так я стал психиатром.

Такая история.

Не знаю, зачем я все это рассказал.

Ах да, если бы Рихтер, а позже и другие мои коллеги не научили меня слышать, вряд ли пустил бы я Кулика в свое сердце.

Тишина

Кулик сказал:

— Тишина всегда настораживает — ибо разверзает врата в неведомое. Мы никогда не узнаем, что там находится. А все, что мы ощущаем, чувствуем — всего лишь наши фантазии. Или наведенное. Так тоже бывает… Что сказать? Откровений не случается, но, по крайней мере, себя услышать можно… А не опасно ли слышать себя? Опасно, можете мне верить. Знали бы вы, что вы есть такое на самом деле! Знал бы я, что я есть такое на самом деле! Так что затыкайте уши изо всех сил, когда безмолвие обрушивается на вас тоннами своих черных брызг. Что же, резонно спросите вы, теперь и на кладбище не ходить? Ходить, непременно ходить. И мы с вами пойдем и, возможно, потеряемся во времени. У меня друг на кладбище живет. Обязательно сходим. Там можно трое суток провести, а в действительности пройдет только один час. Нет лучшего места для успокоения души. На кладбищах не тишина властвует. Другое. А там и не бывает тишины. Ее место занято тенью и всхлипами птичьих крыльев. Кладбище — единственное место, которое можно назвать всеобщим домом. Не тишина, но зеленая потрескивающая масса. То густая, почти черная, а то легкая светлая как улыбка стрекозы. И колодец, и облако, и амброзия. Спускаясь по крошащимся ступеням, возносишься к свету. И напротив: мысленно забираясь на верхушку сосны, погружаешься в ночь, откуда и часовенка, и надгробные фигурки — зефир да прянички. Крохотные. То собака пробежит, а то, вдруг курица-пеструшка выскочит из куста. Врать не буду — курица на кладбище явление нечастое. Курицу только однажды встретил. Зайцев не наблюдал, но, говорят, встречаются. Вот только кто это? Такие ли уж собаки и зайцы?.. А то вдруг хлопьями пойдет снег ослепительно-белый на фоне бесчувствия. Будучи на кладбище как-нибудь взгляните на свои ноги — это уже будут не ваши ноги. Не знаю, чьи, но не ваши. И сами вы будете не вы — нечто другое, чужое, незнакомое… Что же получается? Напрашивается набивший оскомину вопрос: кто мы, откуда идем, и куда, собственно, направляемся? И зачем? И почему?.. Будь моя воля, я бы на каждом кладбище установил фонтанчики. Согласитесь, фонтанчиков на кладбищах не хватает. Даже у моего названного племянника в богадельне фонтанчик имеется, а на кладбищах нет… Есть у меня племянничек, талантливый фотограф. Я вас обязательно познакомлю. Недолюбливает меня. Напрасно… Так что тишины на погосте не найдете. Настоящую тишину проще всего обнаружить, например, за столом, когда все разом замолкают… Вот, кстати, интересное явление. Как это вдруг все разом замолкают? По чьему велению это происходит? Мне сдается — по сигналу свыше… Уж если мы устаем от болтовни, представьте себе, каково там, наверху, выслушивать все это?.. Похоже на шутку, не правда ли? Я до шуток охоч, но не раз бывал бит за них, ибо смех мешает окружающим сосредотачиваться на собственном величии… Как я, однако, ввернул!.. Вы, я вижу, небольшой шутник? Можете не отвечать. На этот и подобные вопросы отвечать не следует… Но вернемся к птицам. Как вы думаете, птицы населяют наш мир, или мы находимся в гостях у птиц? Можете не отвечать. На этот и подобные вопросы отвечать не следует.

Это я немного забежал вперед: сей монолог Кулик произнес много позже.

Впрочем, хронология в моем повествовании не имеет существенного значения.

Галямов

Кулик сказал:

— А куда, интересно, делся Галямов?

— Какой Галямов? — спросил я.

— Был такой. Вообще говоря, их много было, но Галямов — особый случай. Жаль.

Судя по всему, Галямов пропал.

---

Бродяги

Кулик сказал:

— Не поддавайтесь соблазну погрязнуть в реальности. Реальность прожорлива и всеядна. Ей все годится — и плоть, и душа. Душа для нее лакомство наподобие крем-брюле. Мифология подлинная и мнимая — вот спасение.

Уж какая, кажется, глупость считать бродяг людьми способными к любому мало-мальскому счастью. И духовности в них искать как будто праздное дело, ибо мысли их заняты исключительно поиском пропитания и ночлега. Какое заблуждение! Как-нибудь понаблюдайте за сиротами судьбы на улицах своего города. Присмотритесь и вы нередко обнаружите прямые спины, детские глаза, аристократическую обходительность, сочувствие и любовь. Не всегда, конечно. Случаются персонажи, раздавленные черствостью и гонениями, люди неприятные и даже опасные. Но таковых вы можете встретить также среди своих сытых и благополучных знакомцев.

Сдается мне, бродяги приданы нам в назидание. Увы, от назидания мы, как правило, бежим уже в детстве. Также бежим от нищих, придумывая на ходу им скверные биографии лжецов и мошенников, дабы не обременять себя подаянием. А надо бы подумать вот о чем: коль скоро человек преступил грань унижения, неважно по какой причине, он уже достоин любви и жалости.

А может статься, невзрачные, сирые, косноязычные калики, коих во множестве нянчила Россия во все времена — главное наше богатство? Оттого спрятаны в убогости и нищете, что содержат в себе тайну спасения, от прелести и сглаза сокрыты. Случись вселенское несчастье, они одни знают и научат, как выжить, да притом человеком остаться.

И защитят, и накормят, и рубашкой последней поделятся.

Я в людях прячусь

Кулик сказал:

— Я в людях прячусь.

Сенечка

Кулик сказал:

— Жизнь состоит из наблюдений и поступков. Наблюдения и поступки — взаимоисключающие противоположности. Однако как-то уживаются в нас, порождают стойкость и мечты.

Мы с моим коллегой Сенечкой Замским крепко выпили по случаю моего ухода в отпуск. Мы с Сенечкой всегда крепко выпивали по случаю отпуска, по праздникам, по случаю зарплаты, а также по пятницам. Приходилось выпивать и в другие дни. Следует заметить, данная традиция не мешала нам оставаться людьми высокодуховными и ответственными. Пьянство помогало нам отважно принимать диковатые диковины эпохи перемен, противостоять невзгодам, с легкостью обретать новых друзей, формулировать головокружительные светлые идеи и, главное, нередко совершать непредсказуемые, но, как правило, благородные поступки. Иногда проказы, иногда подвиги.

Трезвому человеку мысль совершить подвиг приходит в голову не так часто. Обыкновенно, вообще не приходит.

Словом, мы с Сенечкой славные люди, не желающие мириться с тоскливым однообразием будней. Кроме того, мы были молоды и хороши собой. Впрочем, я могу ошибаться. Это, как утверждал Кулик, нужно со стороны посмотреть. Со стороны все выглядит несколько иначе. И все же сдается мне, я не ошибаюсь. Были молоды, прекрасны, лучезарны.

Не ради хвастовства: ошибаюсь я крайне редко. Как-то так получается.

Так называемая личная жизнь у меня по тем временам катилась в тартарары.

Бытие, будь оно неладно.

По поводу бытия возникало множество вопросов и догадок.

Замучил Сенечку своими наитиями и предположениями.

— Современные люди делятся, условно, конечно, на муравьев и обезьян, — вещал я ему. — Муравьи — творцы. Это известно. Они все время что-то выдумывают, строят. Им семьи не нужны. Обезьяны же, в большинстве своем — воришки и бездельники. Между тем натуры изначально романтические. У обезьян тоже случается любовь. Скорее влюбленность. Острое чувство, но преходящее. Так я о семье: у обезьян, конечно, много больше шансов, чем, нежели у муравьев. Но обезьяны непременно кому-нибудь подражают. А в ближайшем окружении — муравьи. А тем, как ты понимаешь, не до женитьб. Они заняты своими хлопотами, по большому счету, собой. Для них семья — коммуна. То есть не та классическая семья с тещами, свекровями, невестками, золовками, детьми и внуками, не та патриархальная семья, где по утрам пьют чай с сахаром вприкуску или внакладку, вовсе не та семья, которую я подразумеваю в своих рассуждениях, пропади она пропадом. Притом что муравьи сахар обожают. Но это к делу отношения не имеет… Итак, первый шаг сделан: обезьяна влюблена. Внимание, вопрос: как ее привести к мысли о построении семьи, настоящей полноценной семьи с утренним чаепитием, а не семьи-коммуны, как у муравьев?

— Зачем?

— А за тем, что нет никого нам ближе в природе. Им до нас рукой подать. Ты же видишь: у них уже руки, не лапы. Возможно, когда они начнут жить парами, это расстояние будет преодолено.

— Но это же была метафора! — отвечал Семен.

— Что метафора?

— Ты говорил не об обезьянах как таковых, но о людях похожих на обезьян.

— Аберрация?

— Не знаю. Насколько я понимаю, тебя волнует кризис института семьи в гуманитарном пространстве?

— Не исключено. Согласись, хромающая в свете последних открытий тема эволюции не менее занимательна.

— Так о чем все же мы говорим? Что здесь главное?

— А попробуй выдели! Невозможно. Все главное.

— Сумбур.

— Есть немного. А наша жизнь и есть сумбур. Моя, во всяком случае. Принимаю как есть. Терплю.

— Все же лучше было бы разобрать по полочкам.

— Вот приучили нас разбирать по полочкам, перебирать, сортировать, распределять, систематизировать, классифицировать. В реальной жизни все иначе. В реальной жизни все так намешано, перемешано: случись что — не знаешь с чего начать и куда бежать. Я, во всяком случае, не знаю. По полочкам раскладываю, а толку никакого.

— Не переживай.

— Как не переживать?

— Перемелется, мука будет.

— Думаешь?

— Уверен.

— Слушай, а, может быть, в конструкцию ввести лебедей? Что если лебеди и есть то самое недостающее звено?

— Какое звено?

— Недостающее. Как думаешь?

— Можно лебедей, — сдавался Сенечка, скорее с тем, чтобы завершить бестолковый диалог. — Можно. Мне лебеди нравятся.

Или:

— Рыбы, люди, деревья… дрова! Куклы, вот еще ничтожество. Тотем. Всё нынче равнозначно, всё и все! Одна плоскость, понимаешь? Один уровень! Мокнем, плаваем, тонем! Как будто что-то думаем, говорим, улыбаемся друг дружке. Будто бы. Как будто. На самом деле — врем. Все врем. Не мокнем, не плаваем, не тонем! Себя-то не помним. Анабиоз. Как будто это не мы, а кто-то другой в нас думает, говорит, улыбается. Понимаешь, что я имею в виду?.. Китайцы называют это эпохой перемен. А если это уже не эпоха, а дно? Илистое дно. Или зазеркалье. Кому что больше нравится. Или мировой океан. Вот-вот «мировой океан». Такое словосочетание знакомо тебе?

— Слышал, конечно, — отвечал Сенечка.

— Этим все сказано. Кстати, не самый худший вариант. Опять нам делаются поблажки. Согласен? Не согласен?.. Или ты предпочитаешь третью мировую? Как по мне, так лучше потоп. Как-то, знаешь, естественнее, гуманнее. Если о гуманизме вообще может идти речь в наше время.

— А больше вариантов нет?

— А больше нет.

Или:

— В реальности акта деторождения не существует. Веришь? Не веришь?.. А я докажу. Ребенок не знает, что он рождается. Так?

— Скорее всего.

— Он, вероятнее всего, видит некое мутное пятно, которому только предстоит превратиться в нечто… неведомое. Роженица ощущает боль, потом избавление от боли, таким образом, ей принадлежит боль или ее отсутствие. Также ей принадлежит яркая лампа, лицо акушерки, какая-нибудь простынка, розовая клеенка. Реальность для нее этот розовый клочок, лампа и прочее, но не акт деторождения. Согласен?

— Не знаю, наверное.

— Теперь акушерка. Она вспотела. Пот мешает, жжет роговицу, словом беспокоит ее больше чем появляющееся на свет дитя. Эта женщина приняла много родов на своем веку. Для нее акт деторождения — механическое действо. Так шагающий человек не задумывается над тем, по каким законам совершается движение. Собственно роды для акушерки не существуют… Пойдем дальше. Отец. Тот, что за дверьми. Слышит крик. Для него рождение ребенка — этот самый крик и больше ничего. Так?

— Наверное.

— Где же, позволь полюбопытствовать, само рождение? Кто его осознал? Принял и осознал?.. Бумага? История болезни? Да, но бумага мертва. Вопрос: существует ли деторождение как таковое? Или существует лишь расплывчатое, фрагментарное, с великой долей выдумки представление о нем, изложенное на бумаге?

— Не исключено, — отвечал мой товарищ, опять же, чтобы отвязаться.

Вот такие беседы.

Тупик, одним словом.

Сенечка от дискуссий быстро уставал.

Он семечки жареные любил.

Семечки — Сенечка.

На мой взгляд, рифма удачная.

Насколько я знаю, в имени Сенека ударение приходится на первый слог, что также позволяет рифмовать его с Сенечкой. Что я и сделал однажды в не самом удачном своем стихотворении. Сенечка — Сенека.

Тоже удачная рифма.

На мой взгляд.

Иногда придумываю стишки. Для себя.

Чаще плохие.

Обожаю наблюдать за тем, как работает человеческая мысль. Первоначально она не подает никаких внятных опознавательных знаков. Так, что-то неуловимое: звук, междометье ни к чему не обязывающее, сквознячок. Мы и представления не имеем, в каком направлении собирается она продвигаться, какой путь выберет? Станет ветром, а, может быть, сокрушительным ураганом. Неосторожное или неточное слово может пустить мысль по ложному следу. И мы в своих умозаключениях и поступках вслед за нею начинаем петлять, путаться, подчас спотыкаться. Однако же, через некоторое время, когда мы, уже вконец заплутавшие, с ужасом начинаем осознавать близкую катастрофу, она каким-то невообразимым способом являет нам суть, и проливается свет. Это явление я сравнил бы с северным сиянием, которое, конечно же, неким образом объясняется учеными, но понять его человек не в состоянии.

Как и деторождение.

Как все вообще.

Ниспослан свыше

Кулик сказал:

— Логика всегда дорога в тупик.

Сенечка пошел к себе домой, а я пошел к себе домой. Захотелось одиночества обоим. Иногда мы расставались.

Время действия описываемых событий — дожди.

У меня, как я уже говорил, отпуск.

В тот день по пути к дому мне нестерпимо захотелось кого-нибудь облагодетельствовать.

Телефон мой был потерян, или у меня его на тот момент вообще не было, не помню. Не люблю телефоны.

Это была такой момент, я бы назвал его «жизнь в глицерине». Как будто меня погрузили в глицерин, и весь окружающий мир сделался безучастным, беззвучным, бесчувственным, тягучим, в дрожащих капельках. Тот самый анабиоз.

Так в старых фильмах изображали сны.

Накануне от меня громко и болезненно ушла жена. Закономерно. Не могла смириться с моей затянувшейся юностью. Потому стремление кого-нибудь облагодетельствовать было для меня логичным и, в известной степени, спасительным актом. Для меня, опустошенного по пути к пустующему своему дому.

«…опустошенного по пути к пустующему своему дому». Так играют отдельные фразы в голове крепко выпившего человека, в особенности, когда он понуро бредет домой или просто бродит.

Плюс стремление к возвышенному.

Я ей говорил:

— Мне нужно полежать, просто полежать. Полежать вот таким образом — руки под голову. В тишине. Сколько? Сказать не могу. Больше всего на свете мне теперь нужно полежать вот таким именно образом — глаза в потолок. Никого не слышать, ни о чем не думать, просто лежать, и все. Час лежать, месяц лежать, год лежать, чтобы меня никто не трогал. Чтобы никто не побуждал меня встать, даже сесть. Лежать, и больше ничего, даже если для этого нужно умереть. Прошу, умоляю.

Так говорил.

Я ей говорил:

— Конечно, можно забыть друзей. Отчего не забыть? Забываем же мы своих родственников. И нас не заботит, что генеалогическое древо наше сохнет и осыпается, как высыхает и осыпается лимон в прокуренном кабинете. Нас не заботит, что и сами мы таким же образом сохнем и осыпаемся или, того хуже, источаем ядовитые пары, подвергая опасности близких и дальних, включая друзей, с которыми так сладостно выпить рюмочку-другую. От чего, конечно, можно отказаться, но зачем в таком случае все?.. Какая-то белена.

Я ей говорил:

— Ну, давай просто так сидеть, взявшись за руки, созерцая друг друга. Час созерцать, месяц созерцать, год созерцать. Но в таком случае нельзя быть уверенным, что произойдет смена времен года, и Рождество наступит, и ты сможешь одарить елку своими любимыми золотыми шарами. И парок изо рта на катке, где ты упала и сломала копчик.

Я ей говорил:

— Мы можем, конечно, распустить свою жизнь как вязание, и заморочить гулкими нитями доселе безмятежный ручей повседневности. Только не надо потом жаловаться на сырость будней и вообще жаловаться на сырость — не в Лондоне.

Я ей говорил:

— Очнись, и ты испытаешь воодушевление. Очнись и прими меня таким, каким хотел бы я быть. То есть небывалым. Пойми, жить с пилигримом жарко, но почетно.

Так говорил.

Какой, к черту, пилигрим, откуда пилигрим?

Каша в голове.

Я ей говорил:

— Ну хорошо, я пущу тебя в свои мысли, но выбраться оттуда ты уже не сможешь, ибо даже я не знаю правил. И никто не знает правил. Скорее всего, нет никаких правил. И никто не знает, чем все это закончится. Точнее, финал известен, но вряд ли тебе понравится.

Я ей говорил:

— Ну хорошо, давай вместе заберемся на крышу и спрыгнем. Не обязательно в сугроб. Или впустим моих друзей и напьемся хотя бы раз до чертиков.

Так говорил.

Ничего я не говорил. Молчал, лежал, руки под голову и смотрел в потолок.

А потолок — это не просто потолок. Это такой… такое…

И довольно об этом.

Буду перечитывать — вычеркну.

Если, конечно, стану перечитывать.

Итак, стремление к возвышенному плюс, как уже было замечено, готовность к благородному поступку.

Плюс корчи исчезающей любви.

Простуженная сырая пятница. Мраморный с желтушными прожилками безлюдный вечер. Невидимый на ветру колючий дождик. Черные в перламутровых разводах лужи. Накренившийся по причине ветхости павильон автобусной остановки мог похвастаться одним всего лишь посетителем — пропитанным непогодой человечком, дремлющим на лавочке точно кучер на облучке. По всем приметам человечек был бродягой. По первому впечатлению определить, стар человечек или молод, дурачок или попрошайка, решительно невозможно. Подумалось:

— Тоже пьяница. Вероятнее всего.

Вы наверняка догадались: этим человечком был Кулик.

Ниспослан свыше, дабы я мог его утешить, дать денег, купить еды, что-нибудь в этом роде. Облагодетельствовать, одним словом.

Ниспослан свыше.

Так мне казалось.

Человечек открыл глаза.

Глаза молодые с лукавинкой. Сказал:

— Отлично.

---

Пьяницы

Кулик сказал:

— Мы, горькие пьяницы, всегда на передовой. Оттого что, как правило, порядочные люди. Порядочные, добрые, бесконечно талантливые. Бесстрашные. И конь конный, и рыба белоносая. Глаза серебристые, лунные, фосфорическое сияние. Фосфорическое. Сердечки трепещут. Бог любит, бережет. Говорят, что пьяному человеку море по колено. А оно так и есть — по колено. Склонность к высшим сферам имеем. Неистребимую. Нас не журить нужно, нами восхищаться надобно. Гибнем ради человечества. И погибнем, если до бессмертия не доскачем. А мы уж как-нибудь доскачем. Непременно. На брюхе доползем, если понадобится. Быть может, не в этой жизни. Но какое это имеет значение?.. Вы пьяница?

Я улыбнулся:

— Не знаю.

— Да вы не стесняйтесь. Много у вас крепко выпивающих знакомых?

— Есть такие знакомые.

— Много?

— Практически все.

— Ну так вы пьяница. Меня не проведешь… Уф, от сердца отлегло!.. Уж вы, пожалуйста, со мной не играйте. Я человек простой, прямой. Игроков и без вас хватает. Актеришек, певичек. У меня даже престидижитатор знакомый имеется… Уж вы, пожалуйста, со мной не играйте.

— Хорошо, не буду.

— Небольшой экскурс в историю, если позволите… С некоторыми коррективами, если позволите… Как говорится, разрушу некоторые стереотипы, если позволите… Видите ли, древний человек стал современным человеком вовсе не в тот роковой миг, когда взял в руки палку, дабы достать самое большое и спелое яблоко, но в то счастливое мгновение, когда опустил в рот подгнившую виноградину. Что такое есть подгнившая виноградина, спросите вы? Фактически пропастина и дрянь, если придерживаться общепринятых вкусов. Но… Внимание! Что-то произошло! Что-то лопнуло, повернулось и вознеслось, да с таким звоном, что молоко в грудях скисло, и звезды попадали в колодцы! Чего же такого грандиозного случилось?.. А случилось следующее. Положив в рот подгнившую виноградину, человек неожиданно осознал, что есть в природе нечто более волнующее, нежели сладость, и нечто более осмысленное, чем точность. Иными словами, есть в природе нечто большее, чем сама природа… Как бы нагляднее изобразить?.. Представьте, что испытывает некто, когда он, роясь на свалке, находит… что, к примеру?.. Ну не знаю… красный абажур… Нет, абажур — немного из другой оперы, и не так убедителен. Просто я с детства восхищаюсь красными абажурами. Для меня это символ счастья. У нас в богадельне в библиотеке был такой. Нет сладостнее снов под красным абажуром, можете мне поверить. Доводилось вам когда-нибудь уснуть под красным абажуром?

— Нет.

— Вы много потеряли. Заведите дома красный абажур. Непременно.

— Хорошо.

— Обещаете?

— Обещаю.

— Ладно. Возьмем историю попроще. Бедный человек, нищий, роясь на свалке, находит… Вы когда-нибудь нуждались? Нищенствовали?

— Не приходилось.

— Включите воображение. Как будто вы тот самый нищий… Включили?

— Включил.

— Что для вас деньги?

— Деньги — они и есть деньги.

— Нет. Для вас, нищего, деньги — всё. Много больше, чем для человека среднего достатка. Больше даже, чем для человека, отягощенного богатством и, следовательно, неуемной жадностью. Для вас деньги — шанс не умереть с голоду. Вы же только и думаете, как бы перекусить… Так вот, вы, точнее, наш нищий, роясь на свалке, нашел пятисотенную… Мало? Тысячу, десять тысяч, миллион! Огромный кошелек с такими бумажками! Средь ясного, как говорится, неба, сверкнула молния. Все в нем запылало, завертелось, закрутилось! Жизнь наладилась! В одно мгновение… Так бывает. Не часто, но бывает. Счастье! Оно и есть… К слову, бедные люди чаще других испытывают это самое чувство… Ну и вот. Приблизительно то же испытал уже знакомый нам древний человек с забродившей виноградиной. Счастье! И озарение! То, что я вам уже представил: «Есть в природе нечто большее, чем сама природа»… Понимаете?

— С трудом.

— Не суть. Не понимаете — просто слушайте. Мне нужно довести мысль до конца не расплескав… Итак, древний испытал озарение и счастье. Но… был тотчас наказан, ибо в озарении этом и содержался самый великий грех. Каким же образом был он наказан, спросите вы? Чем интересно был он наказан? Как думаете?.. Может быть, его били палками? Колесовали? Резали на ремни?.. Какие версии?.. Нет, его наказание было изощренным. Он был наказан… стыдом. Причем стыдом во всех его проявлениях и преломлениях. В том числе и неудержимым стремлением самому стыдить. Стыдить, судить, судачить, сплетничать, наушничать, стучать и крысятничать… Крысятничество немного из другой оперы, но суть дела не меняет, ибо все взаимосвязано. Как говорится, во всяком всякое — всё! Было и будет!.. А что такое стремление стыдить, сплетничать и стучать? Не знаете?.. Распад! Именно!.. Итак, на наших с вами глазах некий человек оказался в ловушке: стал одновременно и палачом, и жертвой… Вот и весь сказ… Мораль: за все надобно платить!.. Вот и весь сказ… А предметом осуждения может быть что угодно: детская неожиданность — пожалуйста. Прыщ на носу — пожалуйста. Чем глупее обвинитель — тем безобиднее предмет порицания… Следите за моей мыслью?

— Стараюсь.

— Как думаете, что является самым распространенным предметом порицания?

— Детская неожиданность?

— Питие, конечно… Вот и все. Теорема доказана…

— Немного напоминает историю первородного греха, — заметил я.

— Соглашусь. Хорошее сравнение. Но там яблоко, следовательно — сидр. Сидр позже научились делать. Первоначально — виноград, вино. Потом, вряд ли древний человек захотел бы положить в рот гнилое яблоко. И вид неприятный, и запах. Впрочем, кому что нравится… Но вы меня отвлекаете. Не отвлекайте, иначе я потеряю мысль, а мысль важная.

— Простите.

— Итак. Что получается? Исходя из того, что каждый индивид с некоторых пор сам себе и палач, и жертва, он не может в полной мере насладиться обретенным счастьем, будь то красный абажур или богатство. Или чарка доброго вина. Ибо в нем бесконечная борьба… Тем подлее человек, чем больше в нем палача, в нашем случае — борца с Бахусом… Доходчиво излагаю?.. Всякая борьба с вином есть не что иное, как аллергия на жизнь. Все убежденные палачи-трезвенники — враги гармонии и супостаты. И, наоборот, самые талантливые, одухотворенные, независимые, лучшие воздухоплаватели и мореходы, лучшие поэты и кавалеры — жертвы-пьяницы. Так было во все времена. И будет так. В нас, пьяницах, в нас и только в нас будущее. Равно как и прошлое, и в особенности настоящее. Мы несем в себе весну. Точнее, мы умеем призвать весну в любое время года. Стоит только захотеть. А весна, голубчик — это уже всеобщий, вселенский праздник, радость для всего живого, включая кошек и мошек. Согласны?.. Всякий раз удивляюсь, когда встречаю остекленевших от трезвости людей. Что побуждает их жить так? Не все же они больны?.. Хотя на самом деле пьют все, друг мой, все без исключения. Справедливости ради и порицают все. Почти что. Многие… Хороший человек, плохой человек — все зависит от пропорций… Вам, дорогой мой, крупно повезло! И я от всей души поздравляю вас с тем, что ваша недолгая жизнь то и дело дарила вам встречи с лучшими представителями рода человеческого, одним из которых, без сомнения, является и ваш покорный слуга… Да, пьянство — юность, несомненно. Но знали бы вы, сколько нас юных полегло! Словом, раз уж Бахус вам мил, будьте готовы умереть в любую минуту дичайшей смертью. В радости и печали.

— Печальный итог.

— А как вы хотели? Из песни слов не выбросить.

Среди моих знакомых, малознакомых и совсем незнакомых, тех, к кому пристыл ярлык «пьяница» немало людей ярких, учтивых, великодушных и чрезвычайно полезных для истории. Особенно много таковых среди музыкантов и поэтов. А также: историков и археологов; адвокатов и нотариусов; пожарных и пожарников; художников и пекарей с их скользкими лопатами — добро пожаловать, Ванечка, в печку; звонких кузнецов и щетинистых скорняков с их скобами и вензелями; молодых ученых и немолодых ученых; сутулых библиотекарей и собаководов с изрытыми лицами; масляных предпринимателей и кривоногих лыжников; футболистов, в особенности бывших футболистов; раскосых краснодеревщиков и продавцов дынь; шахтеров, прямиком из бездны; садовников с их медленной тишиной; хвастливых дельтапланеристов и гордых лилипутов; режиссеров с их содомией и уголовников с их содомией; философствующих золотарей и бочкообразных бондарей; пчеловодов, сотканных из своих пчел; писателей с их рыданиями; свинопасов с клюками; маленьких купальщиков и больших купальщиц; романтических затейников; тугоухих бирюков и тренеров с фиксами; рыбаков, палец к губам; огнедышащих машинистов и сияющих капитанов, а также капитанов дальнего плавания; стекольщиков с их хромотой; одутловатых клоунов; пучеглазых водолазов; селянок с их парным молоком; вертлявых журналистов и стеклодувов с гусиной кожей; бесшумных конокрадов и столь же бесшумных утопленников с потухшим взором; старьевщиков с лупами и удильщиков с сачками; катал с мизинцами и обшлагами; громогласных сталелитейщиков и прорабов с карандашом за ухом; облых трубоукладчиков; великих актеров и равновеликих актеров массовки; голенастых балетных и балетных уже без ног; вкрадчивых осведомителей и осмотрительных сектантов с их шепотом; хористов с их кашлем; таксистов с мелочевкой; волшебников с их мешками; беспробудных охранников; разбойников и благородных разбойников; часовщиков с кукушками и кукушатами; немых с шестнадцатью пальцами; маньяков со свистком; близоруких слесарей и лысеющих бухгалтеров; нищих со щеками младенцев; пестреющих маляров; бывших летчиков с их синими снами; улыбчивых мойщиков окон — выгляни в окошко; медиумов с их плошками; военных с их пряжками; искрящих газоэлектросварщиков; громоздких военачальников; лоснящихся трубочистов, что теперь редкость… где-нибудь в Юрьеве, да и то; сахарных бардов с их комарами; неумолимых врачей с их трубками; прокуроров с флюсом; парикмахеров с денатуратом; натуралистов с их членистоногими; фокусников с испуганными кроликами; учителей, в особенности сельских учителей; полуживых соседей с волдырями на коленях; дегустаторов крымских вин; неверных жен и верных жен; голоногих велосипедистов; пыльных энтомологов; свинцовых газетчиков и рукастых дальнобойщиков; любовников в ожидании любви и зябнущих мизантропов; вагоновожатых в красных беретах, вагоновожатых в чернильных беретах; милиционеров с их мотоциклами; волооких пиитов; каменных каменотесов и клейких калымщиков; собак и медведей; крестьян и обезьян.

В приведенном выше списке упомянул исключительно бывших летчиков.

Летчиков, которые летают, не упомянул осознанно: им выпивать никак нельзя, так как я боюсь самолетов.

Словом, куда конь с копытом — туда и рак с клешней.

— Я с сегодняшнего дня в отпуске, — объявил я. — Получил отпускные.

— Поздравляю, — сказал мой собеседник.

— Хотел бы поделиться с вами.

— Зачем?

— От чистого сердца. Порыв.

— Нет.

— От чистого сердца.

— Нет, нет, и еще раз нет.

— Почему?

— Вы неверно трактовали мою аллегорию.

— К аллегории это не имеет отношения. Мне хотелось еще до аллегории.

— Облагодетельствовать?

— Нет, просто так.

— Сделать приятность?

— Вот именно сделать приятность.

— Это не помешает нашему философскому путешествию, как думаете?

— Ни в коем случае.

— У вас нет в мыслях, будто бы я клянчил у вас деньги?

— О чем вы говорите?

— Нет у вас в мыслях, будто бы я просил у вас подаяния?

— Нет.

— Тогда можно. Тогда я приму. Может быть, книжек куплю… Не сомневайтесь, у меня случаются такие фантазии. Книгочей и книголюб, ибо есмь.

— Я тоже люблю читать.

— Тогда можно. Тогда я приму.

— Спасибо.

— Себе оставьте хотя бы немного.

— Спасибо.

Сомнения мои окончательно улетучились — мы оба были готовы к акту милосердия.

Я полез в карман за кошельком.

Дождь не переставал.

— Живая вода, — сказал Кулик.

Заоблачное искусство

Кулик сказал:

— Знали бы вы, как порадовали меня своим изводом пьяниц! Ах, уж эти изводы, списки, реестры, регистры, каталоги. Все там, и всё… Мир рассыпался, разлетелся без всякой атомной бомбы. В одночасье. Мы первоначально и заметить не успели. Потом глядь — где что? Или нет того, что было или присутствует, но вверх тормашками. Или на полочке лежало, а теперь в мусорном ведре. Или нет уже того, что было. Откуда что? Почему? Кто перевернул и разметал?.. Я догадываюсь, но думать об этом, тем более говорить не хочу. Как говорится, что имеем, то имеем. Однако оставить все в таком бедственном положении права не имеем. Это не все, но многие понимают. Вот теперь заново собираем по кусочкам. Я и другие. Теперь вижу, и вы собираете, возможно, сами того не осознавая… А у нас все собирают. По кусочкам. Инвентаризация. Исполать. Нет лучшего способа объять необъятное, чем, нежели составить реестр. Ничего упустить нельзя. Никого забыть нельзя. Память. Душа радуется. Радуется и хлопочет. Соберем. Раньше или позже соберем. Не боги, но изладим… Обожаю невыполнимые задачи… Это сколько же всякого такого у нас в головах?.. Я, знаете, о чем сейчас подумал? Если рассмотреть всех людей в совокупности, каждого со своим списком, можно с уверенностью объявить: нет в мире ничего такого, чего бы мы ни знали и о чем бы ни догадывались. И сверх того. Да это же, дорогой мой, не просто бухгалтерия и комиссия, не мертвые буковки и запятые, это, голубчик — гравюра и заоблачное искусство! А вы после того, что я услышал — не кто иной, как яркий его представитель. Своеобразный Дюрер и Леонардо. Обнародованные вами фигуры не просто реестр, но важнейшая примета вымирающей эпохи пронзительных открытий, коими прежде надышаться не могли. Не могли надышаться, покуда не иссякли. Писатели большие и малые феномен сей с горечью обозначили. Да вы и сами, похоже, писатель, коль скоро такое арпеджио закатили! Угадал?.. Писатель, конечно, меня не проведешь… А вы не стесняйтесь. Я и сам списки выстраиваю, и друзья мои выстраивают, и многие здесь. Выстраиваем и лелеем. И телеграфные столбы рифмуем, и ветви древ поем. Кто фальцетом, кто басом. Гармония. Гобелен… Это только кажется, будто мы люди. Люди, конечно, но особенные. Труженики пейзажа. Сливаемся с пейзажем так, что не различить. Или в себя уходим целиком. Яйца в некотором роде. Овоиды… Да, да. Ничего смешного. К чему сия забавная метафора и парадокс? А вот к чему. Что там внутри яйца? Дозволено лишь догадываться. С высокой степенью вероятности можно предположить, что находятся там белок и желток. Но окончательно убеждаемся мы в своей правоте, лишь разбив оное… Но белок и желток — это только первый план. А если заглянуть глубже?.. Сокрытая жизнь! Вот ведь что получается! И как теперь прикажете глазунью мастерить на завтрак, ха-ха?.. Так что овоиды мы… А можно нас и в музыкальном плане рассмотреть: кларнеты, флейты, валторны, струнные, смычковые, скрипичный ключ, басовый ключ. Целый оркестр… А самих музыкантов не видно. Точнее, музыканты-то — вот они, трудов их не видно. Ходят какие-то люди — бродяги, путешественники, встречные — поперечные. Просто прохаживаемся. Руки в брюки. Или за спиной. Или на лавочках лежим, газетками укрывшись. Или пивко потягиваем. Между тем музыка звучит. Видите как?.. В особенности по весне. Да и зимой. И не только по праздникам… Хотя справедливости ради услышать нас нужно постараться. Настроить слух требуется… Вышеупомянутый Малевич Казимир Северинович в своем «Черном квадрате» отобразил нас. Любите Малевича? Да я уж спрашивал. А как его не любить? Никому не верьте, он честный человек, этот Малевич. И реалист. Нет в его квадрате ни намека на плутовство. Черный квадрат, белый квадрат, черный день, белый день, зима… Вдруг осень, откуда ни возьмись, сквозь зиму проступает. Желток опять же. Если долго всматриваться… А куда спешить? В спешке ни красоты, ни величия не постичь… Так что все переплетено и взаимосвязано… И воробушков не забыл Казимир Северинович. Также им изображены и также спрятаны. По одному и во множестве. Воробушки — братья наши, и Малевич, изволите видеть, нам брат. И вы нам брат теперь… Будем с вами путешествовать со вкусом и с наслаждением. То на солнышке присядем, погреемся, а то и водочки выпьем… Хотите выпить?

— Можно было бы… С удовольствием. В горле сухость и колотье… Мы с моим товарищем отмечали. По-моему, немного перестарались… Похмелье стало что-то рано настигать. Сухость, колотье…

Кулик, увлечен своими мыслями, не заметил моего ответа. Помолчал немного и продолжил:

— В деревнях коврики да тюфяки — тоже не тяп-ляп. Тоже заоблачное искусство. Чувствовать надобно… А подушку распорешь — оттуда дед Пахом в перьях. Или опять же петух. Но петух с клювом и хвостом — это уже Кандинский. Видите как?.. А вы, наверное, думали, я вам в качестве предмета обсуждения «Бурлаков на Волге» предложу? Или «Мишек в лесу»? Картины, не спорю, хорошие, но из другой жизни… Забавный вы человек, все же. Мне покуда трудно заключить, курица вы или петух, но то, что не брёлка — это точно, ха-ха… Волынка, вероятнее всего. Плакса и утроба. Благотворите, радость созидаете, а мина, будто лимон скушали. И тембр у вас грудной. Волынка. Шотландец… Могу ошибаться. Жизнь покажет… К слову, и глаз любопытно устроен. Тоже овоид. Вот вы, судя по всему, человек ученый, скажите, что за субстанция такая — зрачок? Дивная субстанция. Звоночек, точка — а мысль передает. И печаль, и радость… Любите воробушков кормить?

— Не задумывался.

— Старость наступит — полюбите… Если маразм не накроет.

---

Раки

Кулик сказал:

— Заведение рака за камень — особое искусство. И поедание раков — особое искусство. Также уместно вспомнить конфеты «раковая шейка». Я их часто вспоминаю. Конфеты «раковая шейка» вспоминаю, оловянных солдатиков, лампу «летучая мышь», переложенные ватой елочные игрушки из той же яичной скорлупы. Воспоминания из детства всегда уместны и оправданы, ибо детство наше остается с нами до конца жизни. И позже… К ракам еще вернемся. Надо бы разобраться, по какой причине, и с какой целью они пятятся… Думаете, акциденция?.. Вряд ли.

Симметрия

Кулик сказал:

— Послать бы вас к черту, но мне нравится с вами. Сам не знаю почему.

Как раз тот, кто мне нужен, подумалось мне, когда я впервые увидел будущего своего товарища.

Не иначе Господь послал, подумалось мне.

Вот ведь что получается, подумалось мне.

Все высшей степени симметрично, подумалось мне. И погода, и архитектура, и зверушки Ноя, если заглянуть в историю. Строение тела — намек и знак. Легкая асимметрия тому подтверждение. Косоглазие или родинки, например. И Ламарк, и Линней, и другие. В то же время, Дарвин, к примеру, старался логике следовать, но что-то в отдаленной перспективе у него не сошлось. Первые люди не получились. Почему? Отчего логика и система то и дело сбоит?

Вот что я у Сенечки выспрашивал, вот что силился понять.

Приблизительно так работает мысль крепко выпившего человека, а также мысль прирожденного исследователя. Всегда гипотезы и рифмы, стремление строить самые невероятные схемы и системы или, напротив, ниспровергать истины. Словом, головокружение. Даже привкус соленый на языке.

В то же время, возвышенное нечто.

— Приветствую тебя, незнакомец!

Нередко выпивший человек или исследователь думает, что он размышляет про себя, а на самом деле говорит вслух, и, как правило, довольно громко. Так на сей раз получилось и у меня:

— Приветствую тебя, незнакомец!

Будто дело в древнем Риме происходит.

Бродяга мой слышал и приветствие, и предваряющую его исполненную вдохновения тираду.

«Приветствую тебя, незнакомец» прозвучало в тот момент, когда я, одарив пространство винными парами, плюхнулся на лавочку рядом с Куликом.

Кулик сказал:

— Ноя к месту вспомнили.

Разумеется, после таких слов я тотчас назначил его своим другом, если не сказать, главным своим другом.

Еще неизвестно, подумалось мне, кто из нас кому должен помогать.

И, главное, зачем.

Хронология в моем повествовании не имеет существенного значения.

Случайных встреч не бывает

Кулик сказал:

— Очень кстати. У меня как раз сегодня именины. Я вам уже докладывал: в силу особенностей биографии справляю каждый день. Сегодня Тихон. Вы приглашены, разумеется. Приглашены не в качестве встречного-поперечного, но в качестве гостя дорогого. Ибо вижу ваше прошлое, настоящее и будущее. И, невзирая на занудство и вредность, потуги и заслуги, глупости и великие глупости, хлопоты и пустые хлопоты, головотяпство и падения ваши, рад вам… наверное… Пока, по крайней мере, рад… И купите Псалтырь, сколько можно об этом говорить?.. И Жития. Теперь, коль скоро обнаружили меня на своем жизненном пути, понадобится вам. Ибо случайных встреч не бывает. Зачем-то же Господь послал мне вас. Сию головоломку нам с вами еще предстоит разгадать. Но торопиться не будем. Хорошо?

— Хорошо, — согласился я.

— По кусочкам хвост отрезать будем. Хотя не рекомендуется. Но какое нам дело до их рекомендаций? Что они такое, чтобы мы с вами следовали их рекомендациям. Согласны?

— Согласен. А кто рекомендует?

— Своим вопросом хотите показать, что вы их не знаете?.. Хорошо, если не лукавите… Не обижайтесь, жизнь заставила меня сделаться предельно осторожным человеком. Я эту свою черточку тщательно скрываю, но иногда вырывается наружу. Повторюсь: вы, судя по всему, человек падший или близко к тому, но весьма мне симпатичны. Я не сторонник осуждать падших людей, ибо сам в известной степени сокрушен и низложен. Иной падший человек чище и выше записного праведника. А стрелочников и упоминать не хочется. Таково мое убеждение… Дождик. Заметили? Сколько перезрелых плодов падает сейчас на головы сокрытых под яблонями Ньютонов! А вот ботинки прохудились. Часа два как прохудились… Согласитесь, напрасно критикуют обмотки. Предсказуемая обувь, потому чрезвычайно удобная в условиях войн, непогод, да и мирного сосуществования. Очень жаль. Притом обмотки — очень красивая обувь. На мой вкус. А вкус мне никогда не изменял… Австро-Венгрия, язви ее в душу!.. Вы нашли блистательного собеседника, поздравляю! Я войну и мир различаю и понимаю. Не хуже приснопамятного графа… Опять воюют. Все время воюют… И в симметрии разбираюсь… Прощать, кажется, научился. Люди к этому всю жизнь идут. А я еще и не пожил толком, а прощать научился… Не исключено, что я достаточно молод. Что скажете?.. Вполне молодой человек. Жизнь побила, конечно. Слегка. Иным больше достается… Не скрою, горжусь собой. И вы будете мной гордиться, когда познакомимся поближе. Вообще добро, как правило, побеждает зло. Обратили внимание?.. После войны обыкновенно наступает мир. Обратили внимание?.. На какое-то время. Не стоит обольщаться — недолго… Скорее иллюзия. Не бывает мира. Всегда война… До самой смерти находимся в поисках оси. Или бежим от нее. Неосознанно, конечно. В большинстве случаев неосознанно. Ну конечно… Еще небо. Небо! Батюшки! Кто его знает, что это такое? Западня, скорее всего… Воспарить — вот задача… С душой все просто. А вот как тело поднять?.. Находите, что не стоит думать об этом? Находите мою мысль нелепой? Ничтожной? Отвратительной?

— С чего вы взяли?

— Не знаю. По-моему, весьма. Весьма и весьма… Вы же вопросов не задаете?.. Разве не хочется вам спросить, как это, почему, по какой причине все и всё должно перемениться благоприятным образом, после того как некий знаменосец воспарит? Разве вам не хочется объяснить себе эту странную, если не сказать завиральную методу?

— Хотелось бы.

— Так вы не стесняйтесь спрашивать. Иначе я буду думать, что вам все равно.

— Не все равно.

— То есть, вас волнует моя идея? Хочется постичь?

— Конечно.

— Ну что же, все очень просто, на самом деле… Представьте себе камнепад. Где-нибудь на Кавказе. Высокие скалистые горы. Стоят намертво. Веками стоят. Огромные, сильные, жилистые. Полная безмятежность. Тишина. И вдруг крохотный, подчеркиваю, крохотный камушек по вине путника или сам по себе даже не падает — соскальзывает вниз… Не алмаз, не яхонт, обыкновенный камушек, словом, дрянь, пнуть его, больше ничего. Вот вы его пнули, он покатился — и тотчас гром до небес: это уже лавина, устремившись за ним, сметает все на своем пути. Берегись!.. Да где же здесь уберечься? Мир рушится. А, точнее, меняется. Уже никогда гора не будет прежней! Гора обновится, берусь утверждать — улучшится! И в качестве пейзажа, и по содержанию. Предположим, сокрытое прежде золото обнаружит себя… А может, мы с вами в камушках-то ничего не смыслим? Может быть, иной невзрачный камушек дороже сапфира?.. Иносказание, аллегория… Понятно же: камушек — это я, а падение камушка — это я воспарил… Очень просто, как видите… Так и мысль наша вроде бы случайная, а часто нелепая, и поступок наш поспешный, а порой вовсе дикий способен изменить нашу собственную жизнь и жизнь окружающих безвозвратно… Впрочем, случайных мыслей и поступков не бывает. С этим постулатом многие спорят. И напрасно… Не думайте, я своей идеей не богохульствую. Сыном Божьим себя не мню. Упаси Бог!.. Кто я? Даже не знаю… Как бы слабая тень Его. Это — в лучшем случае… Даже не тень — упоминание Его… Не вслух — про себя… Помечтать хотя бы… Или думаете, о таком и мечтать грех?

— Почему же?

— Потому… Мало ли о чем вы там думаете? Я к вам в голову забраться не умею. И не стану. Зачем мне эти хлопоты?

— Я плохого не думаю…

— Ой, не зарекайтесь. Когда бы вы умели прочитать свои мысли! Все до единой! Но этого никто не может. Даже я не могу, хотя занимаюсь этим усердно лет сорок уже, наверное… Вот мы все ждем Второго пришествия. Кто-то ждет, кто-то не ждет, конечно. Между тем дела обстоят все хуже и хуже. Изволите видеть, вырождаемся… Попытаться как-то задержать процесс хотя бы. Хоть какое-то послабление. Пусть на время — дух перевести… Между тем подпруга не ослабевает, изволите видеть… Внешне может показаться как будто, прости Господи!.. как будто я пытаюсь подражать Ему. Складывается такое впечатление?

— Нет.

— Вот именно. Какое может быть подражание?! Кому? Сыну Божьему?! Что вы! Я знаю, что Он такое, помню о нем, трепещу!.. А Бог — это и тот камушек, я, то есть, и гора, и весь мир, и более того. До бесконечности… Он ведь наблюдает за нами. Всегда. Когда я закрываю глаза, вижу крохотную сквозную точечку. Это Он наблюдает за мной. За движениями души, затевающимися поступками… Вы, когда закрываете глаза, видите маленькую сквозную точечку? Дырочку зияющую видите?

— Нет.

— Это вы невнимательно смотрите. А ну-ка, закройте глаза.

Я закрыл глаза.

— Теперь видите? — спросил Кулик.

— Нет.

— Это вы невнимательно смотрите.

— Устал немного. Утомился. Я позже еще раз попробую. Обязательно.

— Попробуйте непременно… Сейчас могу разрыдаться. Мне, когда я размышляю обо всем таком, плакать хочется.

— Держитесь, прошу вас.

— Постараюсь. Мне не привыкать… Но, видите, какое дело, я чувствую, что смогу воспарить. Разве зря эта гадкая мысль терзает меня?.. Ведь наши мысли нам не принадлежат? Как думаете?

— Непростой вопрос.

— То есть, по-вашему, данный вопрос не предполагает однозначного ответа?

— Предмет бесконечных споров.

— Чушь! Ему принадлежат мысли наши. Больше никому… Он мысли нам поручает и наблюдает, как мы ими распорядимся. Оставим без внимания или воплотим в жизнь. Вот ведь как!.. А мне грезится, что могу воспарить, изменить, исправить… Это что же получается? Миссия?

— Не исключено.

Кулик замахал руками:

— Что вы такое говорите!

— Очень может быть.

— Неужели, в самом деле, миссия?

— Почему нет?

— Страшно-то как! Прости, Господи!.. Сердце заходится! Готов ли?

— Почему не готов?

— Ой, не знаю… А если шутка?

— Разве такими вещами шутят?

— А знаете, а пусть будет шутка. Шутка — хорошо! Лучше всего, когда шутка!.. Хотя осознавать горько. Но это еще можно пережить. А миссию не исполнить?! Это что же со мной, со всеми нами будет?! Пусть лучше шутка, правда?

— Мне сложно что-то добавить к сказанному…

— Это вы правы. Не добавить — не убавить… Сдается мне — все же не шутка… Что, будем следовать, да?

— Будем.

— А пусть смеются, нам не привыкать. А мы будем уверенно следовать, так?

— Так.

— Придется воспарить. Хотя бы попытаться… Буду пробовать. Раз за разом… Фанатик своего рода. Видите как?.. Знаю, что буду наказан. Достанется, конечно. Еще как! Непременно… Видите, сомневаюсь, страдаю… Не зачтется. Боюсь, не зачтется… По-хорошему, вам теперь другой поводырь нужен — человек твердый, уверенный. Семижильный, как говорится… Ошиблись вы в своем выборе, вот что.

— Не ошибся.

— Нет?

— Нет.

— Имейте в виду: если мне встретится человек, который из лучших побуждений скажет, что вовсе не важно, воспарю я или нет, что неважно, переменится мир к лучшему или все останется как есть, который из лучших побуждений скажет, что главной ценностью во всем этом священнодействии является сама светлая идея, то обстоятельство, что она явилась мне убогому и поглотила меня с потрохами, сей доброхот тотчас сделается главным моим врагом… Скажу больше: он сделается главным врагом человечества. Это вам нужно запомнить.

— Я запомнил.

— Я обязан воспарить. И всё… Это нужно запомнить. И вам, и мне.

— Я запомнил.

— В успехе не сомневаетесь?

— Не сомневаюсь.

— Люблю вас, дорогой мой человек. Как будто осознаете все, а продолжаете сопутствовать. Как тот слепой за своим слепым товарищем… А может статься и не ошиблись вы вовсе. И у того семижильного, которого я представил вам в качестве образчика, слабости имеются. Познакомитесь — убедитесь. Но его еще поискать придется, а я — вот он, прошу любить и жаловать… Кроме того, вряд ли он окажется носителем идеи спасения человечества. С риском для жизни, безусловно. Непреклонные люди мечтой, как правило, не отягощены… Так что он вам не подходит. Я же — в самый раз.

Кулик-парикмахер

Кулик сказал:

— Бог его знает, хороший вы человек или нет? Скорее всего, плохой. Негодяй, скорее всего. Если, к примеру, со мной сравнивать. Хотя одеты вы чисто, пахнет от вас хорошо, будто только из парикмахерской. Или из прачечной. У нас столько прачечных! Обратили внимание? Ума не приложу, зачем маленькому городку столько прачечных? А парикмахерских и того больше. К слову, среди парикмахеров — я лучший. И вообще лучший… То и дело себе перечу, так что вы на мои терзания внимания не особо обращайте… С другой стороны, разве это терзания?

Кулик-идеал

Кулик сказал:

— Я — своего рода идеал. Ибо окончательно очистился. По крайней мере, близок к тому, как никогда. Идеал. Или камертон… Идеал или камертон? Как лучше?.. А можно и то и другое, что скажете?.. Вот когда воспарю, осознаете, насколько я был прав. Вспомните и осознаете.

Павлин

Кулик сказал:

— Я о скромности и прочих выкрутасах больше не думаю. Все кудрявое и козлячье наскучило. Всему цену познал. Всему и всем… Видите ли, со дна все выглядит таким, как оно есть на самом деле. Со дна колодца звезды и днем увидеть можно… Вот писатели оттепели до изнеможения, до крови бились. Писатели, философы оттепели. Правда, когда грянуло лето, невольно возник закономерный вопрос: «За что бились»? Так всегда бывает. Воронка… Ныли, плакали, кончали с собой, уезжали. Вагонами, составами. Я многих знал. Иных провожал. Порой приходила на ум паскудная мыслишка, Господи, сколько же их? Уж сколько уехало, а кухни все полнехоньки. И говорят, и говорят. И прежде говорили, и теперь говорят. Всегда говорят. И там говорят, и здесь говорят. Много, смешно, беспомощно… Одним из главных моих выводов является следующий: на самом деле все люди счастливы. Все, без исключения. Большую часть жизни. То есть счастье — привычное состояние человека. Только иногда, если случается что-нибудь этакое грустное или страшное, случается, предположим, беда или болезнь — на какое-то время погружаемся в растерянность. Когда зуб болит или деньги украли, например. Но рано или поздно все возвращается на круги своя. Вновь наступает безмятежность, счастия сестра. Другое дело — благоденствие свое обозначить и оценить мы не умеем, ибо привыкли жаловаться друг дружке по малейшему поводу. Разве не так?.. Скажите по совести, разве не хочется вам пожаловаться мне?.. Молчите?.. Вот видите?.. Возьмите поминки. Только что покойный предан земле. И, если верить словам скорбящих, случилось непоправимое. Но за столом, уже через несколько часов после выноса тела царит оживление. Да уж мы с вами этой темы касались. И еще не раз к ней вернемся, ибо смертны, и думаем об этом непрестанно. Или вы сомневаетесь?

— В чем?

— В том, что мы смертны?

— Не сомневаюсь.

— Но в своей-то смертности сомневаетесь?

— Не сомневаюсь.

— Это вы себя слышать не умеете. Ну, да Бог с вами. Это, как говорится, мимоходом… Итак, подсознательно каждый из скорбящих отдает себе отчет в том, что сам-то он жив. И этого уже довольно для того, чтобы быть счастливым. Разве я не прав?.. Люди всегда, в любую минуту готовы удивиться, улыбнуться и даже рассмеяться… Возьмем вас, к примеру. Вижу, что вы не в лучшем расположении духа, но разве не улыбнулись бы вы немедленно, когда бы вам был явлен павлин?.. Еще как расцвели бы! Что, как ни павлин способно порадовать русского человека?

Положения и похвала

Кулик сказал:

— Положения, уложения, законы и закономерности, субординацию, вышеупомянутую симметрию и прочую дребедень нахлобучили на себя как убогий колпак, свернутый из газеты в пасмурный день. Будто бы он убережет от дождя. В солнечный день — другое дело, можно как-то понять, хотя такая-то панамка улетит при первом же порыве ветра. Но некоторые вольнодумцы и в пасмурный день норовят смастерить и напялить на себя этакую абракадабру… Фасонят? Не знаю. Не исключено. Метафорический колпак сей — кратчайший путь впросак, ибо каждый отдельный субъект, каждое ответственное и безответственное лицо или персона, вне зависимости от статуса и степени богатства жить не умеет. И не научится никогда. Ибо лгать научились, а жить — нет. Вот вам еще идея, которой надобно проникнуться, прежде чем отправиться в путешествие босым с пустой сумой или в кабриолете с устрицей во рту. При таком положении дел смеяться и впрямь некогда, хотя жизнь окрест — сплошной анекдот. А смеяться надобно, иначе жадные химеры сожрут наш мозг. Осмотритесь, окиньте беспристрастным взором томление всех и вся, отделите внятные звуки бытия от нечленораздельного мычания, включая собственный невыносимый гул, и вы почувствуете ток бесподобного веселья, что наполнит ваши жилы, неведомую доселе жажду простой и свободной жизни. В витрине не фантомы и цацки — себя рассматривайте. Преодолевая отвращение, особенно поутру, хвалите, восхищайтесь собой! Через «не хочу» нахваливайте! Помните: только похвала придает нам сил. И хороший одеколон. Обожаю хорошие одеколоны… Вот у вас хороший одеколон… Хотя галантерейных лавок как-то избегаю. Так уж повелось. Почему? не знаю… А женщины нас любят, не сомневайтесь. Не все, конечно, но большинство.

Шерстяное пальто

Кулик сказал:

— У меня было роскошное шерстяное пальто. У вас когда-нибудь было шерстяное пальто?.. А у меня было. Роскошное.

Ложь

Кулик сказал:

— По моему глубокому убеждению, ложь существует как самостоятельная сила. Вода, воздух, земля, огонь и… ложь. Сама по себе. Древние не рассматривали ее в качестве стихии по очень простой причине. Посудите сами. В воде можно утонуть, в огне — обжечься или сгореть. А как ты поймешь, что ложь накрыла тебя? Никак. Между тем энергию лжи можно увидеть невооруженным глазом. Некоторые люди, вовсе не обязательно наделенные уникальными способностями, умеют ее различать. Такие случаи известны. Для кого-то свечение, для кого-то мелькание мушек… В богадельне, где я провел детство, математику преподавал Игорь Дмитриевич Светлицкий. Игорю Дмитриевичу энергия лжи явилась в виде бабочек. Пару лет назад мы с ним случайно встретились на улице, и вот он мне рассказал: однажды приходит домой — полон дом бабочек. Окна закрыты. Откуда бабочки, почему бабочки?.. Вечером того же дня, вышел вынести мусор и застукал благоверную со своим коллегой, учителем русского языка Ефимом Натановичем Свиндлером. Ефим Натанович и жена Игоря Дмитриевича целовались на лестничной площадке. Столкнулись, как говорится, нос к носу. Светлицкий ничего не сказал, поднялся в квартиру, взял пистолет, зашел в ванную и застрелился. Слава Богу, пуля прошла по касательной, и учитель мой выжил. Между прочим, брак не распался. Живут себе и неплохо живут. Игорь Дмитриевич так и сказал: «Живем и неплохо живем». У него выдающаяся родинка на шее, но это к делу не имеет отношения.

Странности и страсти

Кулик сказал:

— Только слившись с распадающимся миром, можно почувствовать нечто такое… что именно — не помню, но что-то чрезвычайно важное. А, может быть, самое главное.

После тридцати с лишним лет практики с уверенностью заявляю — странных людей не бывает. Если человек душевно болен, оценить его можно только по законам болезни. Среди своих товарищей по несчастью он вовсе не выглядит странным. Тех же, кого крыло безумия не коснулось, но кто мыслит и ведет себя не так, как мы привыкли, не так, как нам хотелось бы относить к категории странных людей тоже неправильно, ибо, с их точки зрения, наши невзрачные мысли и однообразное поведение кажется парадоксальным.

Кто-то скажет, что так называемые странности суть неуклюжесть, непохожесть, безрассудность, беспричинность, неприязнь и прочее — гримасы лукавого.

Не лишено оснований. Воистину неутомим лукавый.

А что, если и ему приходится страдать? Во имя зла, конечно. Правильнее сказать — абсолютного зла. Знает, что творит гадость, а все равно творит. Не может иначе. Всех ненавидит и себя ненавидит. Абсолютная ненависть. Как инфекция. Чума или оспа. Что, если страдает, как всякий пациент?

Исключено. Иначе нет больше ни белого, ни черного, иначе все рушится и теряет смысл.

А мы кого угодно готовы оправдать. Так уж устроены.

Хорошо ли это?

Наверное, хорошо.

— Лукавый в нас частенько заглядывает, — развивая мысль, произнес я уже вслух. — Пронзает как иголка. Легко и больно. Чувствуем, когда это происходит, но редко сопротивляемся. Как будто наши злодеяния — как бы не наши злодеяния. Не ведаем, что творим. Так утешаем себя. Пытаемся утешить. Не срабатывает. Жизнь показывает — не срабатывает.

— Срабатывает, еще как срабатывает, — откликнулся Кулик. — А вот интересно, каким вы его себе представляете, лукавого? Что-нибудь навроде нарвала или борова?

— Скорее строгий учитель. Учитель черчения, например. Скорее всего, учитель черчения. С бородкой, с рожками, разумеется.

— Не давалось вам черчение?

— Уж точно не мое.

— Портрет тоже не вышел. Нет у него лица, и быть не может. Он — сепия. Или смрад. Как на старинных картинках. Вавилонское столпотворение, казни египетские, птицы ада, Авраам влачит Исаака, сады тысячелетнего рейха, избиение младенцев. Аисты змеям глаза выклевывают, люди без числа бегут стремглав. Бесконечный исход. У младенцев гениталии совсем как у взрослых. И лица серьезны. Даже трагичны. Возможно, как-то связано с размерами гениталий. Страсти, одним словом… Страсти всегда рядом… О библейских временах в прошедшем времени говорить глупо. Вот мы читаем Писание и думаем, когда это было? А оно здесь и сейчас… Вот вы говорите, пронзает как иголка. Так это он изнутри колется. Ибо всегда в нас. Дремлет. Иногда пробуждается, ворочается. Затем вновь затихает.

— Никогда не был в Египте.

— Самое скучное место на земле.

— А вы бывали в Египте?

— Третьего дня.

Вообще, наши пациенты помогают сохранять веру. Хотя самоубийства среди психиатров — не редкость. Но это скорее парадокс. Размышлял на эту тему. Объяснить или обосновать невозможно. Так что отношу сей факт к разряду явлений непостижимых.

---

О смерти

Кулик сказал:

— Обязательно кто-нибудь умирает. Привыкли уже. Все умирают. И живые, и мертвые.

Убийство

Кулик сказал:

— Не знаю, хорошо это или плохо, но я всегда с легким сердцем представлял себе, как убиваю. Себя или кого-нибудь еще. Именно что с легким сердцем. Убивал мысленно. Откровенно говоря, не знаю, получалось или нет. Вроде бы жив пока. Да многие живы.

Вот те раз!

Смысл

Кулик сказал:

— Смерти нет. Ибо особого смысла в ней нет. Зачем? Чтобы все заново? Хотя по большому счету смысл вообще отсутствует как явление. Сиюминутная выгода, не больше. Или страсть на час. Иногда чуть дольше.

Кулик-грешник

Кулик сказал:

— Скорее всего, я главный грешник на земле.

Спор

Кулик сказал:

— Изволите видеть, спорю сам с собой. То и дело спорю. Как правило, безрезультатно. Изволите видеть, истина в спорах не рождается.

Масоны

Кулик сказал:

— Это у Бажова вольные каменщики говорят «слышь-ко». Не каменщики — камнетесы. Слышь-ко. А хорошо. И опасно. Ни конца, ни края. Привыкли. Дух уже не захватывает. Даже не замечаем… Каменщики, да. Особая статья… Кругом масоны, мать их. Задрали.

Феникс

Кулик сказал:

— Глаза должны улыбаться. У приличного человека глаза всегда улыбаются. И горы должны улыбаться, если это горы, конечно. И собаки.

Всякий раз, когда мы встречали собак, он раскланивался и здоровался: «Добрый день, уважаемый» или «Приветствую, уважаемая». На грузинский манер.

Говорил, что бродячие собаки и есть те самые ангелы, которыми обожают населять свои творения разнообразные сочинители, в особенности поэты. Только рифмоплеты не догадываются об этом и вместо добродетельных псов увековечивают бесполых существ с крылышками.

Говорил:

— Как можно? Ангелы не стрекозы.

Сказал:

— Собачки привносят исключительную радость. Неприятности — никогда. Разве что нагадят в неположенном месте или штаны порвут. Так это не в счет… Иногда, знаете, полезно с небес на землю грешную спуститься. И пиитам полезно. Даже необходимо… В путанице взоров жалких и алчных, пустых и грозных, заискивающих и блудливых, потерянных и страстных только собачьи глаза не лгут, только они оставляют надежду на высшее милосердие… Давно хочу спросить, но всякий раз забываю, вы собак-то любите?

— Люблю, — ответил я.

— Это характеризует вас как серьезного человека. А сами собак держите?

— В детстве у нас жил боксер. Феникс. Кличка у него была Феникс.

— Имя. Клички — это у бандитов, у собак имена.

— Его звали Феникс.

— Сколько Феникс прожил?

— Лет двенадцать — тринадцать.

— Кто дал имя другу?

— Когда мы его взяли, имя уже было.

— Немного расстрою вас. Торговцы вас надули. Это был не Феникс. Согласно Геродоту Феникс родом из Аравии живёт пятьсот лет вместе со своим родителем, а когда тот умирает, прилетает в храм бога Солнца в египетском городе Гелиополе и там хоронит тело родителя… Быть может, вы не расслышали, и его звали Феликс? Феликс, Феникс — похожие имена.

— Может быть.

— Горел?

— Кто?

— Феникс.

— В каком смысле?

— В горнило вулканов или костров попадал?

— Нет, ничего такого не было.

— Может быть, сам, заигравшись с углями или другими источниками огня, устраивал пожары?

— Нет как будто.

— Несчастная собака. Жизнь прожил под чужим именем.

Отражения

Кулик сказал:

— Уж я вам говорил, в витринах не чучела и цацки — себя рассматривайте. Глубже заглянуть старайтесь, ибо вы свою физиономию и так тысячу раз видели. Хотя физиономия, если заметили, меняется каждодневно. Кто его знает, что такое физиономия? Предупреждение, намек?.. Глубже заглядывайте. Если получится, что-нибудь, да откроется. А не получится, и пусть. Отражения тоже черпать можно. Черпать — не перечерпать. Любите зеркала?

— Не задумывался.

— Любопытное явление. Вряд ли изобретение человечества. Дар. Свыше ниспослан… У отражений дна нет. В трамвае, бывало, едешь — не улицу наблюдаешь, а самое себя. И даже за один сеанс, если долго смотришься, что-то меняется. Иногда все меняется. Иногда молодею. За каких-нибудь десять минут лет на двадцать. В другой раз в старика могу превратиться… Возраст — категория переменчивая. Да вы это не хуже меня знаете. Все знают, но помалкивают… Тема болезненная, в особенности для женщин… Никакого волшебства. Слишком просто для волшебства… Зеркала, стекла, вода — иное измерение, подлинная реальность. Без фальши. Осознать нелегко… Луж не пропускайте. Лужи для того образуются, чтобы в них смотреться. Вы, наверное, думали, дождик прошел — вот и лужа. Сама по себе, просто так лужа. Нет. В природе все намек и побуждение к содружеству… А вы вот что, вы возьмите, встаньте перед зеркалом и смотритесь, покуда глаза слезиться не начнут. Занятие на первый взгляд простое. Только на первый взгляд. Долго не выдержите… Первое время трудно будет. Постепенно привыкните. Я долго тренировался.

Путешествия

Кулик сказал:

— Я совершил множество путешествий. Люблю синеву вокзалов, аркады перронов, виадуки, цыган. Вагоны люблю, даже товарные. Вообще, синий цвет люблю. А вот к синичкам равнодушен. Мне по нраву воробьи. Тоже сироты. Смышленые, скромные. Сестрички наши… Но, уверяю вас, радости в путешествиях мало. Видите ли, путешествуют не по своей воле — путешествия на роду написаны. Отдельные землепроходцы, да и мореплаватели нахваливают свою планиду. Понятно — надо же как-то оправдывать растраченную жизнь. Ну да, открытия, слава. Этого не отнять. Но что такое слава? Плюнет — поцелует. Страсти натурщика. Кокон из сплетен. Прозрачный. Ягодицы в окне. Зуд и суета. А в финале — пустота и разочарование… Слава выглядит совсем иначе, чем, нежели представляется в мечтах… Открытия? Вот я открыл тысячи людей, и многих в ужасе тотчас закрыл. Так что гордится особенно нечем. Разве что постиг животных и насекомых. Отчасти рыб. Да, это — серьезно, это, пожалуй, весомый аргумент… Наибольшее впечатление на меня произвела латимерия. Содержательная рыба, вещь в себе. Если сей эпитет употребим в данном случае. Употребим. Отчего же не употребим?.. Не бойтесь слов и сравнений. Они — не просто так… А ноги болят. К вечеру отекают. И сплю беспокойно… Духовные странствия — вот единственные оправданные путешествия. Но для их осуществления вовсе не обязательно передвигаться. Паралитик может вполне совершать подобные вояжи. Если меня, не дай Бог, парализует, я, дабы не предаться унынию, немедленно погружусь в блистающий океан фантазий, любовных грез, памятных встреч с теми избранными, коих в обыденной жизни встретить было бы невозможно. И там, где по логике должно царить отчаяние, встречу восторг и радость. Мысленно накрою роскошный стол и приглашу негаданных друзей, невиданных животных. Фигуры небытия. Выбор велик: тут тебе и Антон Павлович, и Николай Васильевич, Марко Поло и хан Хубилай. Единорога, наконец, увижу и дронта, трогательную птичку. Столько приятностей!.. О, у вас глаза округлились. Напугал параличом? Ха-ха. Перегнул, пожалуй. Простите. Вы, наверное, тотчас представили себе гадкие физиологические детали этакой немощи. Не переживайте. В данном случае паралич — всего лишь образ. Бог даст, удастся избежать… Духовные странствия можно совершать и во время полуденного сна, и просто закрыв глаза. После смерти — само собой. После смерти особых усилий прилагать не понадобится… Конечно, паралича не хотелось бы. Да и помирать нам рановато. Помните песенку? Так себе песенка, на мой вкус.

Нерпа

Кулик сказал:

— К слову, нерпа на Байкале дуром прет. Вырождаемся, но, вместе с тем, возрождаемся. Как понять? А не нужно понимать — чувствовать надо.

Мурал

Кулик сказал:

— Все как в тумане, обратили внимание? Пелена. Лет, наверное, пятнадцать уже. Как ни больше. Если хотите, сниму. На время, конечно. Навсегда пока не получается. Уберу, но при одном условии — вы должны все, что при этом откроется, изобразить на стене. Это должна быть огромная стена, величиною в жизнь небожителя. И это должна быть шероховатая стена, чтобы изображение было предельно реалистичным… И латимерию, и Хубилая не забудьте. И нас с вами непременно.

Я попытался загубить безумную идею на корню:

— Ничем подобным никогда не занимался. Рисовать не умею. Единственное — записываю впечатления, и то крайне редко. Ленив до чрезвычайности.

— Это — ничего. Это даже похвально, — отвечал Кулик. И добавил:

— Знавал я трудяг. По большей части — бездари. Можете мне поверить… Просто надобно выйти за пределы разума — и все получится.

Дневники

Кулик сказал:

— Истории бесконечны и, по сути, фальшивы. Думаете, счастливый финал или ужасный финал являются в действительности таковыми? Думаете, последний аккорд возможен?.. Исключено… Так что поворачивайтесь набок и отправляйтесь наблюдать сладкие сны.

Довольно рано, лет в шестнадцать еще, по рекомендации отца, благороднейшего человека и страстного книгочея, я вывел для себя — надобно писать, записывать.

Обыкновенно советам сопротивлялся, а тут действительно стал пописывать от случая к случаю. Дневники, впечатления, соображения по тому или иному поводу. Случайные мысли. Даже глупые. Комментарии, репортажи, какие-то истории.

Бывает, откроешь по прошествии времени свои заметки хотя бы о том же Кулике и неожиданно получишь ответ на вопрос, что терзал тебя долгие годы.

А случается, получишь ответ на вопрос, коего и в помине не было.

А порой, и даже часто — ничего не происходит. Только стыд и потеха. Или просто стыд. Тогда возникает острое желание записки сжечь.

Я довольно легко впадаю в отчаяние.

Блошиный рынок

Кулик сказал:

— Все сущее и явное — блошиный рынок. Прах и аппликации. Кунсткамера своего рода.

Египтяне

Кулик сказал:

— Они и пирамид-то понастроили, только чтобы от праха отгородиться, египтяне ваши. Иного предназначения у пирамид нет. Так что выбросите их из головы и никого не слушайте. Они вас в прелесть введут, проходимцы эти: книжники да фараоны. Еще астрономы и астрологи.

Гадание

Кулик сказал:

— Все, что мы видим и не видим — фрагмент чего-то большего. Мокрый нос. Или ухо. А назавтра, предположим, тот же мясник возьми, да и постучись — пожалте ухо. Или хвост… На прохожих гадать можно. Не умеете? Так я вас научу.

Думается, хорошо будет гадать на моих воспоминаниях о Кулике.

---

Библиотека

Кулик сказал:

— Не скрою, выпивал часто. Выпивал, напивался. Пил, одним словом. И сейчас выпиваю, но значительно реже. Деньжат не хватает. Вы, я вижу, тоже выпиваете. Не самый большой грех. Хотя опасно. А я пил без остановки. Гоголем ходил! Любите Гоголя? Я обожаю. С детства. Другим жутко было, как это ведьма кружит, как это дым свивается, Вий является, а во мне торжественное волнение занималось. Мысленно свой меловый круг чертил, так что пребывал в безопасности всегда. В сочинениях Николая Васильевича много полезных советов содержится… Я еще мальчиком некоторые молитвы знал, а теперь все до единой знаю… Да, читал много, а что проку? Оно и теперь ума не прибавилось… Люблю читать после похмелья. Завалюсь с книжкой в душистые травы и читаю. Даже если и опохмелился, все равно с книжкой не расстаюсь. Того же Гоголя. Я ведь практически в библиотеке родился — отсюда книжная страсть. Вполне мог бы стать книжным червем… А что, я червями не брезгую. У них своя стать, хотя и близорукость… Наш детский дом в бывшей усадьбе Паскевичей находился. Дивная библиотека. Отдельные фолианты от хозяев остались — не пожелали в горнило революций. Теплое сияние, сладкий запах, высокий потолок, шаткая лестница… Альбомы живописи, офорты… Вот помру, а вы: где Кулик, куда подевался? Исчез, испарился… Но весь не исчезну. Природа бережлива. У нее все в дело идет… Поедете как-нибудь к себе на дачу, свернетесь в гамаке клубочком, книжечку откроете, я оттуда и выпаду… Гербарий никогда не собирали?

---

Знаменосец

Кулик сказал:

— Вижу, вам хочется со мною выпить. Угадал? — и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Позвольте, а чем вам Кулик не нравится? Напоминание о болоте?

— Нет, отчего же? Я к болоту уважительно отношусь. Пусть себе болото. Ничуть не хуже пустыни или тропиков. Я бы даже сказал, место загадочное и красивое. Хотя опасное…

— Что-то вы увлеклись. Кулик — болото: ассоциация примитивная, негоже вам.

— Вы первым упомянули болото.

— Не может быть.

— Я о болоте и не думал.

— Думали. Тотчас подумали, как только имя мое услышали… С виду человек неглупый, а погрузились в трясину. Негоже вам… Не утонуть бы. Что скажете?

— Что тут скажешь?

— Подкидыш я. На пеленке химическим карандашом было написано «Мальчик. Кулик». Как будто и так не понятно, что мальчик… Допускаю, что родители у меня были. Должны быть по идее… Кулик — фамилия, скорее всего. Не птица же? Хотя к птицам тянет невозможно… Я стараюсь детство не вспоминать. Почему — не спрашивайте… Все Куликом кличут. За редким исключением. И мне Кулик больше нравится… Зовите Куликом, и дело с концом… Или тем же Навуходоносором… Полюбили моего Навуходоносора?

— Не знаю.

— Так не бывает. Тут одно из двух — либо любишь, либо нет.

— Не люблю.

— Не поторопились?

— Если одно из двух — не люблю.

— Напрасно.

— Я его не знаю.

— Ну и ладно. Не расстраивайтесь. Еще не вечер… Ну что же? Поскольку, чует мое сердце, отвязаться от вас все равно не удастся, да мне и не очень хочется, ввиду того, что помощник мне не помешает, думаю, настало время открыться. Я тот самый знаменосец, о котором вас предуведомлял… Барабанная дробь!.. Что-то не читаю в ваших глазах удивления.

— Я сразу догадался. И я вас об этом спрашивал.

— Догадались или прежде слышали обо мне?.. Слышали, конечно. Иначе на черта я вам понадобился бы… Или не слышали?

— А что означает «знаменосец»? Как понять?

— Такой особенный субъект, некая сущность со знаменем на посту. Между Богом и людьми. Как видите, понятия «человек» намеренно избегаю, ибо сама идея нечеловеческая. Хотя исполнитель, изволите видеть, внешне от иных неотличим, порой подвержен глупости и слабости, болезням и печалям… Видите, как заговорил вдруг? Уверенность откуда ни возьмись! Ха-ха… Волнообразно все. Жизнь наша волнами проистекает: прилив, отлив, полнолуние… Ничего, со временем научитесь меня понимать… Служба знаменосца жертвенная, но почетная. Стяг не тяготит. Ношу с честью и радостью в сердце.

— Где же ваше знамя?

— Во мне самом.

— А какое знамя?

— Воскресенье.

— Как?

— Воскресенье.

— Есть такое знамя?

— Всем знаменам знамя. Многие стяги обветшали, мой же остается нетленным, ибо сокрыт от глаз. Все знают, но никто не видел. Знамя Божественного мира, на фоне которого всякая частная жизнь, и наши с вами жизни — растерянность, столпотворение и праздность… И жадность. Жадность — важно. Примета времени… Воскресенье, да… Большая ответственность, но и гордость нести такое знамя. Разделяете?

— Несомненно.

— Вот и славно… Сейчас говорю твердо, но, признаться, всю жизнь терзаем сомнениями, достоин ли… Те, кому дано, во мне знаменосца сразу узнают. И простые люди, и милиция. Вот и вы немедленно догадались… Видом своим, образом мысли выдаю себя невольно. Опасно, конечно. Но изменить ничего не могу… Трудно, конечно… Кроме того, всяк находит мою внешность знакомой. Вот вам при встрече личность моя знакомой не показалась?

— Показалась, — сказал я.

— А между тем вы видите меня первый раз в жизни. Можете не сомневаться: когда бы мы раньше встречались, я бы вас запомнил. У меня память превосходная. Помню даже то, чего и в помине не было. Точнее, было, но не со мной, и не в этой жизни. Беда и счастье одновременно… Видите ли, я долго спал. Жил во сне. Жил жарко. Пробуждался постепенно… Чем заслужил доверие? Ничем. Случайный выбор. Думаю так… Это хорошо, что так думаю. Если бы думал иначе, когда бы возгордился, спину выпрямил, кивер надел — все, конец!.. Случайный выбор… Пони — любопытная лошадка. Обожаю наблюдать, как детишки катаются. Но я рысаков предпочитаю. Орловских. У меня душа русская… Много непреднамеренного вокруг. Вычленить главное, не свернуть — вот задача. На кону и будущее, и прошлое, если угодно. Все может измениться в одночасье, и переменится однажды, смею вас уверить. Прошлое в том числе. Да вы, будучи соучастником, сами в том убедитесь. А вы теперь соучастник. Поздравляю!.. Пойдем пони любоваться. Пойдем, соучастник?.. Смешно: хотел сказать «подельник». На блатной манер. Мысль порой такие кульбиты совершает, только поспешай!.. Подельник — понедельник. Я — воскресенье, вы — понедельник. Похоже на то?

— Наверное.

— Того, что произойдет и уже происходит постичь невозможно. И не нужно пробовать. Я пытался. Невольно, по причине экзистенциального страха. И что же? Лет прибавилось, здоровье пошатнулось. Ничего боле.

— Вы, кажется, выпить предлагали?

— Выпьем. Обязательно выпьем. За знакомство и просто так.

Память

Кулик сказал:

— Именно исключительная память. Позволите продемонстрировать?

— Окажите любезность.

— Мао Цзэдун, Лю Шаоци, Чжоу Эньлай, Линь Бяо, Чжу Дэ, Чэнь Юнь, Дэн Сяопин, Кан Шэн, Ли Фучунь, Тао Чжу, Чэнь Бода, Дун Биу, Кэ Цинши, Ли Сяньянь, Ли Цзинцюань, Ло Жунхуань, Лю Бочен, Пын Джуай, Пын Чжень, Тан Чжэнлинь, Хэ Лун, Чэнь И, Е Цзяньинь, Не Жунчжень, Сюй Сяньцянь, Бо Ибо, Лу Диньи, Улань Фу, Чжан Вэньтянь, Се Фучжи, и Цзян Цин… Каково?

— Что это?

— Список. Политбюро китайской коммунистической партии.

— А зачем?

— Что значит зачем?! А как же?! Не сердитесь, но вы неприятно удивили меня этим вопросом.

---

Левитация

Кулик сказал:

— Я всякому времени рад. Ибо наблюдаю как бы сверху. Я уже вам намекал, что временами воспаряю. Пока мысленно, но это не имеет существенного значения. Главное, что воспаряю. Имею такой дар и привычку. Не всякому, согласитесь, дано. Да, но мне надобно воспарить физически. Как птице или планеру. Ибо когда воспарю физически, прилюдно, то есть на глазах у всех что-то важное произойдет. Что-то главное. Все переменится кардинальным образом. Человечество вздрогнет и одумается. Возможно… Увидит меня там, наверху, и одумается… Возможно… Можете мне не верить, так даже лучше для вас. Когда свершится — сюрприз, несказанная радость, восторг на грани помешательства и все такое… Не исключено… Вот вы спрашивали меня, когда же сутолока и дребезжание безвременья, наконец, закончится, когда же наступит целительный ренессанс? А вот я вам отвечаю: как только воспарю физически — в ту же минуту и наступит. Вероятно… То есть, я как бы уверен, но сомневаюсь… Но вида не подаю… Вот вы спрашиваете, как будет выглядеть этот новый ренессанс?

— Не помню, чтобы спрашивал о ренессансе, — вырвалось у меня.

Кулик сделал вид, что не услышал моих слов: учтивый человек попытался загладить мою бестактность.

— Кажется, о ренессансе разговора не было, — зачем-то настаивал я.

— Откуда вам знать, был такой разговор или не было? Или вы думаете, беседа — это тот набор слов, что мы произносим вслух?

— Нет, — соврал я, осознав, что бессмысленно упорствовал в стремлении разрушить занимающуюся дружбу.

— После того как это случится, вы себя не узнаете. Подойдете к зеркалу по привычке, а там совсем другой человек. Просветленный человек, чистый человек. И никто себя не узнает. Любой подойдет к зеркалу, а там другой. Можете мне не верить, но так будет. Это уже точно. Горючие солнечные лучи сделаются ласковыми. Бури и революции улягутся. Вернутся мертвые питомцы. Возвращения этого бояться не надо. Все устроится. Всем места хватит. Маленьким много места не требуется. Мы же маленькие. Если бы вы знали, до какой степени! Не хочу использовать уничижительные термины навроде лилипутов или карликов. Дети. Пусть будет «дети». Но, имейте в виду, дети — не обязательно милые создания. Дети всякие случаются. Об этом забывать не след… На самом деле у всякой скотины и пичуги прав больше. Прав и любви… Все в мире и согласии сольемся. Потому что неважно, где ты, в каких обстоятельствах, и какими неизлечимыми болезнями отягощен… Вообще, воспарение знаменосца — знак и веха. Не тяп-ляп. Надеюсь, здесь хотя бы возражать не станете?

— Ни в коем случае.

— Небытие. Понимаете?

— Понимаю.

— Врете, пытаетесь искупить вину, угодить хотя бы в малом. Но это ничего. Со временем проникнитесь. Еще вместе посмеемся, каким Фомой вы предстали первоначально.

— С удовольствием.

— Нет в этом никакого удовольствия. Облегчение? Возможно. А удовольствия нет… Возможно, сегодня и воспарю, если не помешают.

— Кто же может вам помешать?

— Душеприказчики, будь они неладны.

Душеприказчики

Кулик сказал:

— Вот вы интересовались, кто раздает рекомендации. Душеприказчики, кто же еще. Эти отдыха не ведают. Чем занимаются? Замышляют. Только и делают, что замышляют. Замышляют, рекомендуют, направляют, выворачивают наизнанку, если таково веление времени. Хотя время для них не имеет решающего значения. Они любому времени угодны. Константа… Физиономии у них точно мелом намазаны. У большинства. Такие физиономии, что самим не по себе… Правда, встречаются и румяные особи, крепыши. Беспокойные ноги, беспокойные кривые судьбы. Завсегда к пакостям готовы. Но души их неподвижны… В былые времена и горячие головы встречались. Теперь — редкость. Поостыли. В конструировании и возведении пакостей трезвый расчет требуется, выдержка и чувство такта… Все бы им обустраивать и повелевать. Властвовать надобно во что бы то ни стало… Власть — оглушительная страсть. Прожорлива и всеядна. Даже не знаю, с чем сравнить. Им и такая малость, как ваш покорный слуга годится. И такая малость, как вы сгодится. Мы для них игральные кости. Или сахарные кости… Нет, сахарные кости для собак. Собак же я бесконечно уважаю и понимаю… Вот, вспомнил друзей своих беззаветных и тут же сахарную кость ввернул. Обидел невольно. Так что вместо сахарных косточек в качестве примера используем что-нибудь совсем отвлеченное. Например, фаршированное яйцо. Мы уже о яйцах говорили. И вот вам новая ипостась: оно быстро проглатывается, в один присест. При желании, конечно. Хотя можно и маленькими кусочками. С наслаждением. Я, грешным делом, наслаждаться люблю… Душеприказчики, будь они неладны, нас вроде бы и знать не знают, но догадываются, кто мы и что мы. Они нас чуют и тоже побаиваются. Мы — их, а они — нас. Этакая кутерьма и абракадабра… Но проглотят однажды. Потом вспомните меня… Или не проглотят. Как повезет. Так что ухо востро, будьте любезны.

— Кто проглотит?

— Душеприказчики. Вы меня не слушали?

— Простите, на фаршированное яйцо отвлекся.

— Мы, душа нараспашку — взор в небеса для них первостепенные враги. Точнее — жертвы. Пища, одним словом.

— Душеприказчики, насколько я знаю — исполнители завещания?

— Так и есть.

— То есть они выполняют чье-то завещание?

— Разумеется.

— Стало быть, речь идет о некоем покойном распорядителе?

— Не обязательно о покойном. Мы не знаем, жив он или мертв.

— Кто он?

— Он или она. Или оно. О нем ничего не знаем. Можем только догадываться. Имеем дело исключительно с душеприказчиками. Еще с собачниками, гори они синим пламенем.

— Подразумевается вышеупомянутый лукавый? Сепия?

— Не знаю.

— Мировое зло?

— Зачем вам?

— Хочется понять, разобраться.

— Ничего вам не хочется. Выпить вам хочется поскорее, больше ничего… Думайте как хотите. А я задумываться не стану. Мне и без того головной боли хватает… Не надо ничего понимать. Иногда лучше оставаться в неведении. Безопаснее, знаете… Линейное мышление — наша беда и пропасть. Привыкли опираться. А ты без опоры попробуй. Без поводыря и трости… Мой вам совет: примите как данность. Вы же не настолько глупы, чтобы не верить в теорию больших чисел, закон парности, а также теорию заговора?

— Это — конечно, — сказал я, запутавшись окончательно. — Выходит, мы обречены?

— И сразу лапки кверху. А как же Давид? Разве его подвиг не пример нам?.. Не нужно ничего бояться. Ничего и никого. Я ведь нашу значимость первоначально умалил намеренно. Не из скромности, не подумайте — исключительно чтобы не расхолаживаться… Испуганных людишек много, конечно. Чему удивляться? Изволите видеть, война. На войне страх присутствует, кто бы что ни говорил. На войне, на охоте, на бойне… Все боятся. Всех боятся. Очень. Люди, звери, скотинка, все. Кто бы что ни говорил… Знавал я и так называемых героических рассказчиков. Дескать «страха не испытываю» или «страха не ведаю». Да вы их тоже встречали наверняка. Болтуны конопатые. Мне в большинстве конопатые попадались… И себя боимся. Только люди, заметьте, способны себя бояться. Люди или то, что от них осталось… Это я в сатирической манере ввернул. Хотя не сатирик, и сатиры не признаю. Уксус, он и есть уксус. Отдельным блюдом не подается… Пошутить легко, изящно — другое дело. Я шутить люблю и умею. Но нечасто. В этом деле перебор не приветствуется… Вот когда познакомитесь с душеприказчиками поближе, а вы, раз уж со мной связались, рано или поздно познакомитесь с ними поближе, обратите внимание — они в глаза стараются не смотреть. Избегают прямого контакта. За исключением вышеупомянутых горячих голов, разумеется. Но те — умалишенные или бесноватые. Их издалека можно узнать. Но их почти не осталось. Да я уж вам сказывал. Выгорели… Не поверите, но я их прощаю. Всех и каждого. Статус обязывает. Да и сердце прощать велит. Умение прощать — великий дар, согласитесь. И вы простите, если доведется.

— А как я их узнаю?

— Да вы как будто не в себе?

— Есть немного. Похмелье надвигается.

---

Смирение

Кулик сказал:

— Откуда во мне эти сумасбродные идеи? Почему, зачем? Однажды спросите меня. Спросите, спросите. И не спорьте. А не спросите, так себя будете мучить этой шарадой… Вроде бы ваш покорный слуга не сумасшедший. Так? Это я — о себе. Похож я на сумасшедшего, что скажете?

— Не похож.

— Не похож. Но с другой стороны, рассуждаете вы, думает и ведет себя калика сей как сумасшедший. Так?

— Нет, почему же? — возразил я.

— Потому… Так и есть. Уж я знаю… А я вам поясню. Меня земная жизнь оглушила. Она всех нас оглушила. И вас в том числе. Угадал?

— Есть немного.

— Вот-вот. С этим нужно что-то делать.

— Что делать, коль так уж произошло?

— А все же надобно что-то делать. Ибо попустить нельзя… Или, в самом деле смириться? Что скажете?

— Сердце колотится. Выскочит, боюсь.

— Это — не беда… Еще говорят — кротость. Хорошее слово. Я люблю. Но не всем дано. С кротостью в сердце родиться надо. Побоями да упражнениями кротости не воспитаешь. Можно, конечно, по причине страха или вообразив видимость создать, но душа протестовать станет и, рано или поздно, скверной прольется… Или все же смириться?

— Смириться.

— Может быть, вы и правы. Хотя заявили, только чтобы отвязаться. Не хочется вам этого разговора. Не ко времени он вам.

— Голова кружится.

— Смирение, да. Но, видите ли, я еще не созрел. Не так просто. Иные всю жизнь к смирению идут, но так и не достигают… А вы не спешите — всюду поспеем.

— Я не спешу.

— Калика и Кулик. Созвучно. Не находите?

— Нахожу.

— Иногда думаю, зачем мне все это? Лепил бы себе свистки и в ус не дул бы. Мне нравится, когда свистки лепят. Потом раскрашивают. Можно в виде кобылок или уточек. Столько радости!

Везение

Кулик сказал:

— Время относительно. Иная минута годами длиться может.

Все-то я о своих горестях думаю, обиды вспоминаю. Научиться бы не оборачиваться. Еще бы отделиться от всех, дабы впредь избегать соблазнов и обмана. Да разве такое возможно?

Учиться у своих пациентов, вот что. Они-то знают, каков он, спасительный круг. Нащупать его, по совету Кулика «выйдя за пределы разума».

Учиться у своих пациентов. Да.

Но разве сами они находят путь спасения? Высокая болезнь указывает им путь.

Или воля Божья. Прав Кулик. Тысячу раз прав.

Высокая болезнь по воле Божьей.

Иллюзия.

Увы.

Их, болезных, тоже перемалывают жернова абсурда, именуемые бытием.

Чего уж говорить о людях обыкновенных.

Впрочем, обыкновенные люди только кажутся обыкновенными. Проверено.

Кулик обозначил — душеприказчики. Кто это?

Кулик говорит о них: «некоторые». Вычисляет по приметам, по запаху, Бог знает каким еще образом. А мне думается — все мы душеприказчики в той или иной степени. Повелеваем друг другом все до одного. Всякий младенец и старик, всякая жена и брат, всякий начальник и вокзальный воришка, всякий ласкающий слух музыкант и всякий оскорбляющий слух музыкант, всякий ловец человеков и всякий ловец червяков, и свинопас, и удильщик, и льстец, и охальник. Всяк следит неустанно, всяк терзает душу тревогой и жалостью, восторгами и сомнениями. В спальне и на вокзале, во дворе и в трамвае. Пьем чужие жизни малыми и большими глотками. По чьей воле?

По воле небес.

Самый простой и удобный ответ.

Так размышлял я.

Вслух по привычке.

— Далеко не все, — возразил мне мой новый товарищ. — Настоящий душеприказчик, тот, что несет смертельную опасность, коварен и хитер. Сразу его не распознать. Опыт требуется, а опыт со временем приходит. Тут главное — не брезговать, не лениться. Если требуется, и в кровать заглянуть, и под кровать. И за портеру заглянуть, и в мусорный бак. Случается, обстоятельства требуют в нечистотах затаиться. Случается, надолго: в таких делах спешить нельзя. А без этих изощрений и ухищрений никак! Немного утрирую, конечно, но тем суть поиска обозначаю. Позволишь застать себя врасплох — пиши, пропало! «Всегда на посту!» — вот ваш девиз отныне. Будьте любезны, раз уж со мной связались. И смотрите в оба… Конечно, лучше было бы глаз не открывать. Но что об этом говорить? Теперь главное — выжить.

— Все так плохо? — спросил я.

— Напротив, все складывается наилучшим образом. Вам несказанно повезло.

— В чем же мое везение?

— В том, что встретили меня. А так пропали бы ни за грош.

Сюжет небытия

Кулик сказал:

— В сумерках наблюдал. Наполовину тень, наполовину человек. То как будто на велосипеде, а то, как будто пешком идет. Наполовину человек, наполовину велосипедист. В сумерках. Судьба.

Жизнь состоит из теней и полутеней, намеков и полунамеков, наитий и подозрений, невнятности и лени.

Сумятица, одним словом.

Люди и события медленно тонут в зыбком исчадии недосказанности, исчезая навсегда. Прошлое роговеет и делается неузнаваемым, будущее меркнет, являя некоторые контуры, которые скорее картон и марля, нежели лакомые смолоду облака. С годами сомнамбула в нас наливается силой и властью, понуждая бродить в себе самом неподвижно. Лишь здесь и сейчас. Вот он тонкий мир. Тонкие миры. И так просто. Жизнь — то, что нам показывают и чему учат с младых ногтей, оказывается совсем не тем, когда истончается оболочка привязанности. Жизнь такова, какой мы ее не знаем и не узнаем никогда. Пролетает ветерком. Но что это за ветерок, и ветерок ли вообще — не знаем, да, по правде, и не силимся узнать.

Скорее всего, жизнь не что иное, как иллюзия: искажение недоступного мира. Надломленная в воде ложка трактуется как оптический обман. Старик на завалинке, что смущает вас прозрачными глазами, вовсе не старик, а его самокрутка с невозможно синей струйкой дыма. Спешим пройти мимо, поскорее избавиться от призрачной фигуры, ибо странным образом вызывает она угрызения совести.

Прибавляем шаг.

А быть может, Кулик долго ждал этой встречи. Как знать?

Порой в чужом видим близкого родственника, а в калеке, которому подаем милостыню, не узнаем молочного брата.

Кто тебе дочь и кто тебе кот?

Ничего не знаем.

Как-то она, не помню, по какому поводу, спросила с вызовом:

— И что ты хотел этим сказать?

Я ответил, не задумываясь:

— Да, собственно, ничего.

— И что это значит?

— Ничего не значит.

— И что дальше?

— Скорее всего, ничего. Во всяком случае, ничего особенного.

Что наше тело кроме боли и вожделения? Маленький анатомический театр в ожидании представления.

Кулик сказал:

— Не будет послабления. Покамест. Святые не оживут и не протянут нам руки. Да только узнаем ли мы их? Что, если они выглядят совсем не такими, как их изображают на иконах?

Ночь. Сладкий недуг и горький недуг. И так и этак.

Ночью мы во множестве и сами множество.

Если довериться ночи, до себя уже дела нет.

Сон разобран на льняные пряди и жемчужные слезки. Сюжет небытия.

Большая вода.

Кулик сказал:

— А вы еще и романтик?.. Дело — швах.

Но можно завернуться в газеты. Один пациент из наших спасался тем, что оборачивал себя газетами и перепоясывался бечевкой.

Есть и такой способ.

— Знавал я одну парочку из Затона, — улыбнулся знаменосец. — Они собирали подковы на счастье. Нет более бесполезного занятия.

Смех

Кулик сказал:

— Уж посмеяться-то, мы завсегда горазды. И над собой. Легко.

Мораль

Кулик сказал:

— Небо невесомое, а тело тяжелое. Как совместить? Однако придется, и чудо будет явлено ко всеобщему удовольствию и восторгу.

Да, чудес не счесть.

Вот он, вывод, и вот она мораль.

Можно было бы больше ничего не писать. Да уж написано.

Метафизика

Кулик сказал:

— Многое переменилось. Не все, конечно, но многое. Я от этого болею немного. А вы?

— В моем случае перемены как-то проходят мимо.

— Это вы так думаете. На самом деле вы ими поражены как прыщавый юноша прыщами. Мы все поражены в той или иной степени. Подобие проказы. Учитесь смотреть правде, даже самой горькой правде в глаза. Вы обязаны, ибо талантливый человек.

— Какое там?

— Я талант чую как собака. Так что не спорьте. Но гордиться здесь нечем. Талант — обуза. Порицаем всегда и повсюду. В большинстве случаев. Повседневность как может талантам сопротивляется. При малейшей возможности погубит… Поверхность обыденного должна быть гладкой. Без наростов и шероховатостей… Возьмите куст ракиты или, лучше, одинокий дуб. Пусть ему и тысяча лет, он — изгой, изгоем и будет, покуда не засохнет. А засохнет он непременно. Ибо гармония будней торжествует всегда. И ветры разметают прах его по сусекам и папертям… Кот ученый тоже из неприкаянных. И Пушкин сам. История показала. Где поэзия — там кровь. Часто… Вообще, крови много. И в нас, и вне нас. Кровяные шарики, кровяные тельца, лужицы, реки крови… Вот вам и любовь, что с кровью так удачно рифмуется. Не замедлила себя ждать. Нечего удивляться, когда тебе пятнадцать лет или двадцать лет. Или сорок лет. Даже в пятьдесят и в шестьдесят. И в семьдесят, и в восемьдесят… Тела живут сами по себе. Мужские, женские. Столпотворение. Поцелуи там — сям и прочее… Разврат оглушителен. Устоять сложно. Невозможно. Потом раскаяние. Разумеется… То есть душа сама по себе, тело — само по себе… А вляпаться чрезвычайно легко. Когда тебе пятнадцать или двадцать. Или сорок. Даже в пятьдесят и в шестьдесят. И в семьдесят, и в восемьдесят… А талант, что талант? Не посадите же вы слона в детское корытце, каким бы привлекательным оно ни казалось. Речь, как вы понимаете, не о слоне, а о нас с вами. Ибо я тоже не обделен, как говорится. И, возможно, безмерно… Распоряжаться талантом надобно аккуратно. А лучше сокрыть. Прикиньтесь лучше идиотом, если обстоятельства позволяют. Очень просто — пустите ветры в людном месте или попросите Христа ради у важной персоны. Или заплачьте вдруг, будто бы от умиления… Представляться идиотом — искусство. Тренироваться надобно… А вы за мной наблюдайте. Когда еще представится такая возможность? Никогда. Да… И в питие аккуратность требуется, и в любви. А откуда аккуратность в русском человеке возьмется? Разве что невиданное усилие приложить. Но если так, о какой вольности можно говорить? И где силенок взять? Нам же волю подавай. К небу поближе… И жены у нас такие, и иконы. По-над жизнью. Кружим, кружим… А в жизни все по кругу. Ну да ничего. Бог не выдаст, свинья не съест… Так что жаловаться не на что. Главное в нашем деле — не заступать за барьер. Стараться, по крайней мере. Только в силу крайней необходимости.

— О чем вы?

— О метафизике. О чем же еще?.. Да и о физике тоже.

---

Направление

Кулик сказал:

— Надобно помнить — не обязательно по прямой. А по прямой почти что никогда и не бывает.

Теорема

Кулик сказал:

— Если бы мне довелось составлять учебник физики или медицины, эпиграфом взял слова Сократа: «Я знаю, что ничего не знаю». Безо всяких добавок. Имеется в виду следующая добавка: «Но другие и того не знают». А, может быть, и сей аппендикс оставил бы. Хотя банально и гордыню выдает. Некоторую надменность. Не находите?.. С другой стороны, надоело робеть, стесняться. Сократу, например, однажды надоело скромничать, а я чем хуже?.. Мы с Сократом в известной степени братья. Да и времени не так уж много прошло, если рассматривать в исторической перспективе. Или в ретроспективе. По сути, одно и то же… Выходит, вы меня сразу узнали?

— Во всяком случае, ваше лицо показалось мне знакомым.

— Вот видите? Ничего не поделаешь. Офицеры в боевых условиях погоны снимают, чтобы оставаться неузнанными неприятелем. А лицо как поменять? Я пробовал: бороду отращивал, очки темные надевал. Все равно узнают. Да будь я и состоятельным человеком, поменяй внешность у эскулапа, пропади он пропадом, все равно узнали бы. Ибо не во внешности дело, но в содержании, точнее — в том самом знамени, которое выпало бережно хранить и с честью носить… На сей счет есть один очень смешной анекдот про дворника, двойника Маркса. Наверняка слышали.

— Я о Марксе думал.

— Зачем?

— Просто так.

— Достойный ответ… Анекдотов терпеть не могу. Квинтэссенция пошлости. А вы любите анекдоты?

— Не очень.

— Вот и я не люблю… Не скрою, по поводу узнаваемости своей тревожусь. С другой стороны, на миру и смерть красна. Так говорят?.. А многим ли приходилось принять такую-то смерть на миру? Единицам… Все что-то говорят. Говорят, говорят… Я тоже говорю, но стараюсь делать это осознанно, со смыслом. Точнее, так: говорю исключительно осознанно и со смыслом, отчего произвожу впечатление человека скучного и одновременно назойливого. В этом мы с вами похожи.

— Просто я неважно чувствую себя.

— Вы скучный и назойливый человек. Не спорьте.

— Со стороны виднее.

— Не спорьте и слушайте… Хотя можно не слушать. Если не интересно, если уму-разуму научиться не хочется, если все равно, что с вами и народом нашим станется — не слушайте… Есть такая мудрость: «Собака лает — караван идет». Оскомину набило, не спорю. Но метко, согласитесь… И тотчас великий шелковый путь вспомнился. Часто вспоминаю. А вы часто вспоминаете?

— Что?

— Великий шелковый путь.

— Нет.

— Верблюды вспомнились. Корабли пустыни. Тоже удачное сравнение… Любите верблюдов?

— Не задумывался.

— А ведь они нам в назидание даны.

— Возможно.

— Не хотите, чтобы я развил тему верблюдов? Не интересно вам?

— Отчего же?

— Если не интересно, не слушайте меня, и дело с концом.

— Интересно.

— А не интересно, так и не слушайте. Навязываться не стану.

— Интересно.

— Как знаете… Кража яблок — невинная кража. Быть может, единственная невинная кража из всех существующих. Ибо яблоко — это не курица и не кошелек. Яблок пруд пруди. Не обязательно в соседский огород лезть… А вот зачем лазят? В поисках приключений чаще всего. Шалость, баловство, не больше… Белый налив. Обожаю. Светятся изнутри… Так что, изволите видеть, нужды не испытываю. Не могу испытывать по определению. И не хочу. То есть, все сирое и убогое мне чуждо, если быть откровенным… А по мне не скажешь, да?.. Бродяжка, бомж. Да?

— Ну почему же?

— В самом деле, не знаю, что такое нужда. Почему? Скажем так — все могу. То есть, решительно все. Другое дело — этим не пользуюсь. Только в крайнем случае. Зарок себе дал. Знаете, как это мучительно, все мочь, и этим не пользоваться?.. Кому-то, может быть, и мучительно, да только не мне. Ха-ха… Живу и прошлым, и будущим. Не столько прошлым, сколько будущим. А будущее как раз в прошлом и содержится. Вот и замкнулся круг. Сколько их, кругов этих? Семь, говорите?.. Семь?

— Не помню.

— А давайте-ка перечислим. Гордецы, завистники, гневные, унылые, сладострастники… Кого забыли?.. Скупцы и расточители, чревоугодники… Семь?.. Те же трубы: первая труба, пятая труба, седьмая… Мало. Очень мало. Разве что каждый день по семь. А сколько в совокупности? Вот вам задачка… Это уж кто сколько проживет. А это только в прошлом обнаружить можно. Так что, как говорится, глаза на затылке. Ухо востро, а глаза на затылке. Этакий тянитолкай из детской сказочки. Всемогущий, но осторожный… Но всемогущий… Аргументов желаете?

— Нет.

— Умница. Аргументы можно к любой глупости подобрать. Ибо нет на свете ничего такого, чего бы уже не было… Мои умозаключения могут показаться тривиальными, как упомянутый выше корабль пустыни. Наверное, так оно и есть. Однако в данном случае имеет значение выбор и последовательность изложения. Мой выбор всегда внезапен и блистателен. И вам не раз придется в этом убедиться… Вот я вам сейчас скажу: объявляю банкротство. После трогательного тянитолкая вдруг какое-то банкротство. Зачем я это сказал, как думаете?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю пока. Но мысль уже вылетела и хвостик распушила. А мы с вами прекрасно знаем, что никаких случайностей в природе не бывает. Требует осознания, анализа. Стало быть, есть пища для ума. Стало быть, с голоду не помрем. Теорема доказана. Браво!.. Согласны со мной?

— Как не согласиться?

— Браво!

Часы

Кулик сказал:

— О часах часто думаю. Вроде бы не часовщик, а они, проклятые, то и дело в голову лезут. Неким напоминанием или упреждением. Ходики, баки, котлы, луковицы, склянки, тикалки… У вас есть часы?

— Есть.

— Выбросите их. Они счастья не приносят. Можете мне верить — я давно живу.

В случае Кулика проблема времени вообще и возраста в частности так и останется неразрешенной, ибо это не входит в задачи повествования.

Подобным образом ученые отвечают на неудобные вопросы. Когда у них нет ответа, говорят: «Изучение данной проблемы не входило в задачи исследования».

Мои друзья знают: стоит мне появиться на людях, тотчас рядом оказывается кто-то из пациентов. В столице на многолюдной станции метро, быть может, единственный в толпе вестовой тонких миров непременно сядет в тот же вагон, что и я.

Впрочем, данное обстоятельство можно представить и в ином свете. Стоит мне отправиться что-нибудь по делам или на прогулку, неважно, я непроизвольно выбираю тот именно маршрут, где встречу своего подопечного.

На сей счет беседовал с коллегами — не со мной одним происходят подобное. Объяснить или обосновать это обстоятельство не представляется возможным.

Изначально мне показалось, что моя встреча с Куликом — очередной такой случай. Оказалось, что это не так. Совсем не так.

Часы не ношу. Мешают.

Ощущение инородного тела.

Питер

Кулик сказал:

— Питер: мышиные уголки с мутными окнами, прозрачными домочадцами, духом керосина, желтыми фотокарточками. Живыми выглядят только эти фотокарточки, пусть и тлеющие. Некоторые стенают. Пучат глаза, стенают. Иные замолчали навсегда… Так что блокада — не случайность. Только в Петербурге пространство умеет замереть. Замерли, потому и выжили многие. Не все, конечно… И надежда, конечно. Много надежды… Жаль, в Северной столице не был никогда. Но во сне видел. В подробностях… Как-нибудь меня свозите. Хочу проверить кое-что, да по Васильевскому побродить. Недолго… Слушайте, а я ведь что-то его побаиваюсь, этого вашего Питера. Напрасно?

Знаменосец утверждал, что может оказаться в любом месте в любое время, стоит закрыть глаза:

— И даже в деталях… Все равно не то. Надобно ножками потопать, ручками пощупать, покурить на углу.

Бездна

Кулик сказал.

— Порой сердце прихватывает. Но справа. Как будто курочка клюет. Это же не значит, что болит не сердце?.. Вероятнее всего, сердце у меня справа. Да точно справа. А рентген всегда врет… Вообще, все зависит от угла зрения. Например, ничто не сравнится с ощущениями, которые испытываешь, лежа в носилках. Когда тебя выносят из подъезда, и мир опрокидывается вверх дном… Путешествие в носилках — генеральная репетиция падения в бездну. Есть такой угол зрения, при котором жизнь — не что иное, как затяжное падение в бездну. Куда же я устремился в таком разе? Куда намерен воспарить? Что меня ждет в такой-то экспедиции?.. Вам всем — забава и радость, конечно, а мне каково?.. Если бездна — небо, что там под землей в таком случае?.. Вас еще не катали в носилках?.. Старайтесь не болеть — больные люди никому не нужны, если не лукавить… Гоните прочь дурные мысли — и не заболеете… Размышления о бездне — не дурные мысли, скорее любопытство. Нам — бездна, а кому-то милый дом.

Ихтис

Кулик сказал:

— Уж скольких оппонентов встречал я на своем веку! Сколькие пытались мне перечить, предлагали контраргументы. Порой до драки дело доходило. А в конечном итоге я всегда оказывался прав. Ибо истину глаголю. Непроизвольно. Оно само как-то получается.

— Странное дело, — принялся я развивать тему. — О себе могу сказать то же самое. Иногда ловлю себя на мысли…

— О себе не нужно пока, — оборвал меня Кулик. — Чуть позже.

— Извините.

— Не нужно извиняться. Я вас понимаю. Тема зажигательная, непременно хочется участвовать в беседе. И мы обязательно побеседуем. Чуть позже… Итак, продолжаю. Ваш покорный слуга родился с определенным набором знаний, что в природе встречается крайне редко. Уже в раннем возрасте, когда многие только учатся говорить, удивлял и себя, и многих порой парадоксальными, но меткими умозаключениями… Думаете, легко так-то?.. А посчитайте, сколько у меня врагов? Несть числа. Зависть, как правило… Вот ведь все понимаю, но от этого не легче… Умею при необходимости нырнуть, заглянуть и даже представиться кому следует. Это, на самом деле, несложно… Возможно, передам вам часть своих знаний. Это уже когда выпьем. Не обязательно на брудершафт. Я этого не люблю, брезгую… Я ведь в положенный срок родился. Доношенным, стало быть. И как видите, большим человеком стал… Социальный портрет не имеет значения. Диоген всю жизнь в бочке просидел. Нагим и босым. Мы с Диогеном в известной степени братья… Волка и по помету узнать можно. И от суслика, к слову, отличить… Величие — вот главная примета. В величии моем вы вскоре убедитесь. Это уже когда выпьем. А мы с вами обязательно выпьем. Но не сию минуту, чуть позже… Или вам уже невмоготу?

— Нет, нет, я никуда не спешу, — соврал я. Зачем?

И выпить не терпелось, и малодушная мыслишка ретироваться, не скрою, копошилась во мне.

— Не хотите же вы явиться ко мне на именины пьяным в дым?

— Ни в коем случае, — ужаснулся я, как будто вполне натурально.

— Это как папиросную бумагу перелистывать, — продолжал знаменосец. — Помните, в старинных книгах иллюстрации были папиросной бумагой переложены? Доводилось держать фолианты в руках? Держишь в руках этакую диковину, а про себя думаешь — вот-вот откроется, сейчас откроется. И что вы думаете? И открывается. Дрожь волшебного мира. Так всегда было и будет. На драконов, нарвалов, великанов, разных там слепых уродцев, виселицы, орудия пыток обращать внимания не следует. Это ловушки. Если явленная в фигурах и событиях мерзость зацепит коготком — птичке пропасть… Кстати, всеобщая история, зримая и незримая, не только птичек касается. Хотя птички немаловажную роль играют. Они же повсюду. В особенности вороны. Еще воробьи. Я вам о своей любви к воробьям уже докладывал. Сии пичуги малые — не просто так. Для них и целковый — событие, и лужа — событие. Они не просто крошками да корешками тешатся — они таким образом наше внимание к деталям привлекают. К самым мелким деталям. Без пернатых этих трудов — прошли бы мимо и не заметили. А ну, как среди мусора мета нам и знак, перст указующий?.. А вот скажите, для вас позабытые события или события невидимого будущего имеют значение?

— Не знаю, не думал об этом.

— Так подумайте.

— Откровенно говоря, не хватает времени.

— Если решитесь делить со мной тяготы и радости, время у вас появится. Много времени появится. Другая жизнь начнется — осмысленная… Осмысленная жизнь. Один скажет «наконец-то», другой — «какая тоска»… Так или не так?.. Вы-то себя к какой категории отнесли бы?.. Нет единого ответа. И тот, и этот годится… Назидаю? Простите великодушно. Сам назиданий терпеть не могу. А, с другой стороны, без них никак. Своего рода кукан. Или кокон… Как лучше, «кукан» или «кокон»?.. Что есть осмысленная жизнь? Жизнь на марше. Не путать с жизнью на Марсе… Так называемая свобода — петля. Затягивается, затягивается. Самопроизвольно. А бежать, изволите видеть, некуда… Вижу, вы не согласны? Спорьте со мной, спорьте, я люблю…

— Осмыслить нужно.

— Построились, честь отдают.

— Кто?

— Не знаю. Не обязательно военные. Граждане, гражданки, академики даже. А как вы хотели?

— Никак не хотел.

— Вот именно. Вообще, в вашем возрасте некоторые представления должны были бы уже оформиться.

— Я человек сомневающийся.

— Большой ребенок?

— Не знаю, наверное.

— Славно.

— Трудно сказать.

— Славно, славно… Ничего не бойтесь. И себя не стесняйтесь. Говорите легко, свободно. Вы же свободный человек?

— Это — навряд ли.

— Напрасно. Мысль должна играть, речь литься… Пришел, увидел, победил. Я так люблю.

— Когда такое было бы возможно!

— Возможно, все возможно… Наши беседы ни к чему не обязывают. Я от вас кровавых подписей не требую, и переделывать вас не намерен… Сами себя обманываем. Всегда… Так что, изволите видеть, особой нужды не испытываю. Это — к предыдущему разговору. Кроме того, щедро подают. Вот вы и другие… Ну что? Впечатлений много?

— О да!

— То ли еще будет… Как она хвостом-то ударила!

— Кто?

— Ихтис. Рыба Ихтис. Уверен, вас тоже оторопь взяла.

— Не знаю.

— Или восхищение?

— Не знаю.

— Ничего-то вы не знаете… Боюсь, нечем вам меня удивить. Да меня, собственно, удивить невозможно. Это плохо… Кто-то мудростью назовет. Почему бы и нет? Пожил. Этого не вычеркнуть… Скоро солнце зайдет. Как думаете?

— Сложно понять — дождь.

Знаменосец, лукаво прищурившись, засмеялся:

— Не зайдет. Время остановлено. Мной остановлено или само по себе замерло — о том история умалчивает… А какая, в сущности, разница? Главное — теперь не опоздаем.

— Куда?

— Мы же на именины с вами собрались. У меня именины сегодня. Забыли? Не отвечайте, стыдно будет… К столу, к столу!.. Хорошо!.. Так что безвременье кстати — нам с вами еще много успеть надобно… Пусть себе смеркается. Пощекочет немного, и снова день займется. Как-то так.

— Что же теперь дождь не перестанет?

— Почему?

— Коль скоро вы остановили время.

— Время-то остановил — жизнь остановить невозможно.

---

Шапочки и томаты

Кулик сказал:

— Знаменосцев больше не осталось — один я. Разве еще один или парочка где-нибудь затерялась. Не больше… Они прежде шапочки бархатные носили. Заметили?.. Кто да кто? Не помню. Шапочки помню, а вот кто их носил? Вы, наверное, тоже не помните?

— Не совсем понимаю, о ком речь. Кажется, речь шла о знаменосцах?

— Не знаменосцы, нет. Сначала думал, знаменосцы, потом сообразил, что ошибся… Не знаменосцы, нет. Другие. Не могу вспомнить. Мучиться буду. Носили, а кто — не могу вспомнить… Состарился от мыслей и водки. Водку пил, скрывать не стану… Да кто же это такие в самом деле? Коль скоро явились на ум ни с того, ни с сего — надо бы вспомнить.

— Узбеки?

— Помнится, лоснились. Щечки румяные, глаза — уголья. То ли тюбетейки, то ли другое название. Кто да кто?

— Таджики?

— Не помню. Узбеки, таджики — слишком просто, слишком на поверхности. Этак я и сам мог бы объявить: таджики да узбеки. Нет, здесь что-то другое. Без узоров. Когда такое пригрезится, важно не внешний портрет составить, но самую суть ухватить… Разве что китайцы?.. А что? А может быть… У меня есть друг по фамилии Мясник, мясник по фамилии Мясник. Чудно! Мы с вами к нему пойдем. Если все сложится, как я предполагаю, прямехонько к нему и отправимся. Выдающийся человек. Надо бы его спросить. Вот его и спросим… А, с другой стороны, зачем? Китайцы не китайцы, какая разница? Вообще китайцы — цивилизация древняя, требует внимания. И не только потому, что древняя. Шелк. Сопит, дышит. Где-то рядом. А то островками проступает. Этак, бывало, в лопухи забредешь, глядь, а это уже Китай. Откуда ни возьмись. И запах желтый. Изжелта… Я за Китаем слежу, наблюдаю. Не без интереса. Китай ведь еще до сотворения мира был. Еще ничего не было, а Китай уже был… Кто же эти особенные люди в шапочках? И не столь важно кто. Главное — понять зачем? Зачем их шапочки? Не для того же, чтобы голову защитить? Нет. А для чего?.. Для красоты? Сомневаюсь… Какова их цель?.. Есть соображения по этому поводу?.. От Бога сокрыться хотят, не иначе… Да нет. Что же они глупые разве? Как от Него спрячешься? Это и младенец понимает… А кипа? Что о кипе скажете? Как всегда, промолчите? Заметил, вы либо односложно отвечаете, либо молчите. Имеете склонность к односложным ответам или молчанию?

— Наверное.

— Или похмелье?

— Наверное.

— Да уж я вижу. Ничего, справимся. Я люблю, когда вы молчите. Есть молчуны неприятные. Кажется, будто что-то затевают. От них фальшью веет. А вы хорошо молчите, естественно. Что же, молчание — золото… Я так скажу — все шапочки носили. Многие, во всяком случае. Испокон века. Зачем? Мысли свои мелкие таким образом взращивали и сберегали. Вот и все. Простодыры, но хитрованы… Обмануть Его хотели. Укрыться возможности нет, так хотя бы обмануть. Дескать, смирились и помнят. Ну какое смирение? Откуда смирение? Смешно, честное слово… А вы спросите себя, не ворочается ли в вас самом, в самой глубине мыслишка, даже не мысль, врожденное убеждение, что Его можно как-нибудь обмануть, предстать в несколько ином свете, так сказать? Подать милостыню, например. Немного, чтобы убыток небольшим оказался, а взамен местечко в раю заполучить? Утрирую, конечно, но суть отражает… Так вы шапочку-то приладьте, глядишь, и выгорит дельце. Ха-ха!.. Ювелиры, ростовщики шапочки носили… Вообще иудеи, паломники, иноки, престидижитаторы, стеклодувы, воздухоплаватели, секретари, бедуины, керосинщики, удоды, удильщики, ныряльщики, цыгане, старатели, удоды — все золото. Не повторился? Как будто удодов дважды назвал. Точно?.. Видите, еще успеваю следить за своими мыслями. Выходит, еще не все пропало. Но стал повторяться, заговариваться… Есть у меня один знакомый престидижитатор. Кажется, я вам уже говорил? Неважно. Забавный старичок. От него карамелью пахнет. А фокусники и должны карамелью пахнуть. И мерцать. Согласны?.. Если буду заговариваться, вы меня ущипните. Не бойтесь, я боль хорошо переношу. Мы все, такие, как я, к боли привычны. Даже страждем иногда. Так очищаемся. Очищение через боль к нам приходит. Чаще всего… Дважды удодов вызвал. Нехорошо. Память протекает. В особенности в дождливую погоду… Терей, фракийский царь, сын бога войны Ареса и бистонской нимфы, после того как попытался убить своих жён, был превращён в удода. Видите как? А вы говорите — пичуга малая, на раз посмотреть… Такое вокруг творится, такая сверхъестественная мощь, а мы и не ведаем. И не помним ни черта! Слепцы слепые. Пустопорожние. Подпевалы в ногу шагать… Но и спелые встречаются. И слепые, и спелые… К слову, спелый помидор еще как-нибудь выбрать умеем. А дальше что? Кто-то съест, кто-то натюрморт изобразит, а кто-то так полюбуется. Томатами тоже любоваться можно. Чем угодно и кем угодно любоваться можно. В уродстве своя красота. Красота наизнанку, так сказать… Один я на свете белом, вот что. Такой-то поводырь вам и нужен… У других знаменосцев, у тех, кого уж нет, и знамена другие были, менее значительные. Львы да звезды. Так что, скорее всего, один я остался. Нет больше знаменосцев. Минутка грусти. Не обессудьте, случается… Все. Забыли. Хотя тема фундаментальная, основополагающая тема.

Реестр

Кулик сказал:

— Сама земная жизнь — реестр. Вносим, вычеркиваем, перебираем, раскладываем, сортируем, меняем местами. Хочется как можно лучше составить, разложить. А кто знает, как лучше? Да никто… А жизнь мимо проходит. Мимо, мимолетно. Даже старостью насладиться не успеваем. У меня пасхальные брюки уже светятся. А купил, кажется, третьего дня. На самом деле давно. Уже и не помню когда. Для таких, как я пасхальные брюки — настоящее богатство… У вас есть пасхальные брюки?

Фонтан «Дружба народов»

Кулик сказал:

— А фонтан «Дружба народов»? Помните? Доводилось наблюдать? А теперь представьте себе, что мы встречаем по пути кого-нибудь из тех, в тюбетейках. И что мы им скажем? Им ведь слово надобно. Улыбнемся ли им?.. А они нам?.. А ну, как нас в свое обратят, и тюбетейки свои на уши нам натянут намертво? Вечный страх… Были бы подлинными христианами — и такое приняли бы, смирились. Могу ошибаться, конечно. Ибо все предписано, но непредсказуемо… Чего только в нас не намешано. Такое не выветришь. Иго… Думаете, иго? Иго, конечно… Иго — это навсегда. Часто об этом думаю. Ибо окрест наблюдаю, но и себя не забываю. Приходится думать, расстраиваться порой… На самом-то деле все просто. Проще, чем нам кажется и проще, чем нам хотят преподать… Кто? Да кто угодно… Аппетит у всех присутствует. Аппетит, гордыня. Ну да, гордыня, а что же еще? Неистребимый грех. Назовем независимостью, с тем и покончим. Почему бы и нет?.. Привыкли независимость в ранг добродетели возводить… Между тем от дурных привычек отвыкать как-то надо… У нас с ирландцами много общего. С ирландцами, индусами. Об облысевших немцах я уже не говорю. А вспомните цыган. Еще восточные люди, уже другие, не помню, как звать, у них имен множество. Пестрота. Птицеголовые. Парча… Прежде как будто дружили. Не братались, конечно, но дружили. Как будто дружили. Не помните? А теперь? Что случилось?.. Это я уже не вас — себя спрашиваю. Не знаете?.. Вообще, как обстоят дела с дружбой народов? Что там у вас в миру говорят? Это я снова к вам обращаюсь. Мы-то склонны думать, что их уж давно и в помине нет, тех в шапочках: нубийцев и арамейцев. Никто больше младенцев в жертву не приносит. Кровью, жабами, мошками, песьими мухами, скотом, язвами и нарывами, громом, молниями и огненным градом, саранчой, тьмой и смертью первенцев не казнят. Все туман покрыл. Нет, как будто и не было. А фонтан стоит. Фигуры золотом покрыты. Теперь златоликих друг от друга не отличить. Обезличились. Озолотились и тотчас обезличились. Злато в наказание нам дано. Сколько теперь ждать, пока позолота слезет?.. Мы вообще склонны к разного рода исчезновениям и утратам. С близкими спешим проститься. И с дальними. А ведь ничего не исчезает. Можете мне верить. Всё остается. И все остаются. Накопление. Когда воспарю — убедитесь… Но бояться не нужно. Они совсем другими вернутся. Новыми, хорошими… Хорошие и сейчас есть. Мало, но имеют место… Вот и вы. Не удивлюсь, если окажетесь хорошим человеком. Послал же Господь… Хотелось бы, конечно, собрать всех. Для чего? Для сбережения. Сберечь. Давняя идея. Висит над нами брюхом, мешковиной. Уже прохудилась та мешковина. Собрать, спеленать любовью, радостью. И облысевших немцев, и мордву, всех. Ибо разрознены и печальны… По мере сил стараюсь. А зачем иначе все эти бесконечные именины устраиваю?.. Думаете легко?.. Если честно, осточертели эти бессмысленные посиделки. Но долг обязывает… Неужели мы одиноки во Вселенной? Как думаете?.. Это замечательно, что вы так внимательно меня слушаете или делаете вид, что внимательно меня слушаете. Славно, что не говорите ничего. Я люблю, когда так. И сам таков. Уж говорил вам, я, в сущности — небытие. Молчу. Все время молчу. Когда молчу — молчу, когда говорю — молчу… А фонтан стоит, и ничего ему не делается. А позолота сойдет обязательно. Главное — надежду не растерять. Вам бы теперь стаканчик — другой принять, угадал?

Мечта

Кулик сказал:

— Мечта, воронка живая птичьих — не птичьих стай. Всегда сбывается, ибо всесильна. Ибо к Богу обращена. Как молитва.

Слова

Кулик сказал:

— Слово благостно, но и опасно. Всякое слово, даже самое незначительное. Хоть вслух, хоть про себя — одно и то ж. А пойди уследи за словами, когда их рой бессонный! Пространство глаголу послушно. История из слов состоит, и всякое житие. Слово способно младенчика затеять, и убить способно. Если бы не слова, человек жил бы триста лет, не меньше. С другой стороны, когда бы речь ни была нам дарована как высшая милость и символ доверия, нас могло бы и не быть вовсе: бессловесных тварей и без нас хватает… Триста — особенное число. Стоило Романовым трехсотлетие отпраздновать, как тотчас незыблемая, казалось, империя зашаталась и рухнула вскоре. Если рухнула, конечно. По этому поводу у меня определенные сомнения возникают. Я смятений не гоню — душу греют… Я в числах толк знаю. Побаиваюсь чисел, но не отталкиваю. Системы выстраиваю изредка. Я вас в этом смысле просвещу. Позже. Пока вы не готовы… Молчу, да. Уж я говорил… А вы моим повторам не удивляйтесь. И не сердитесь. Мои повторы — не просто так. Концепция и тропа… Молчу. Будучи по склонности человеком державным, больше молчу. Державе пустая болтовня вредит. Вот вам теперь кажется, что я болтаю без умолку, но это иллюзия. На самом деле — молчу. Да я уж вам докладывал. Да вы и сами убедитесь, когда поймете, что при всех моих речах, без сомнения, полезных и поучительных, главный смысл остается сокрытым. Примите мою речь как мелодию, не более того. Но слушайте не отвлекаясь. Цельные люди в большинстве таким-то образом и спасаются. Еще поют в трудную минуту. Под нос себе мурлычут или, напротив, заливаются соловьями… Иногда говорить, конечно, приходится. Дабы выжить. Милостыню, предположим, можно молча просить, руку протянув, но лучше какую-нибудь печальную историю представить. Можно в такой ситуации и пение продолжить: перейти, скажем, на романс, ибо от сиротских песен все уже устали. Но это опасно. Когда ни слуха, ни голоса нет, могут побить. А при исполнении жалостливых песен всякая неприглядность приветствуется. Сочувствие возникает. Порой у прохожего даже чувство вины пробуждается. Он и знать не знает, в чем его вина, однако чувствует, ощущает. Этак некоторые одаренные собаки, заслышав гармошку, выть принимаются. Вообще, чувство вины — удивительное, очень русское чувство. Жажда покаяния, все такое… Вам эта наука пока ни к чему. «Веселись, юноша в юности твоей». Так говорил Экклезиаст? Так… Жизнь наша — подобие белки в колесе. Только пятки сверкают. Не мне вам говорить. И не вам меня слушать… Я, когда мысленно и чувственно воспаряю — себя не помню. У свидетелей спрашиваю, воспарил или нет? Фактически воспарил? То есть тело мое над землей поднималось или нет? И вас спрашивать буду, не обессудьте.

— Что отвечают?

— Иногда ничего. Иногда говорят, что подпрыгиваю. И смеются. Думают, что я умалишенный. И вы так думаете. Думайте на здоровье. Мне-то все равно… «Да только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд». Вот ведь что.

Гусь хрустальный

Кулик сказал:

— Слезки на колесиках. Я бы наше время именно такой метафорой наградил. Слезки на колесиках, рюмка на столе. Интересная, наверное, жизнь у поэтов-песенников. Присутствует в них некий привкус слабоумия. Нет?.. Не приходила вам в голову этакая мыслишка?.. «Плывет по океану гусь хрустальный»… Сам сочинил. Нравится?

— Хорошо.

— Есть талант. Пусть небольшенький, но присутствует. Склонность к сочинительству… Как у вас… Быть мне поэтом-песенником в следующей жизни. Если бессмертие окажется утопией… Поэты-песенники хорошо зарабатывают?

— Хорошо, насколько я знаю.

— Во всяком случае, много больше, чем настоящие поэты.

— Похоже на то.

— К океану поеду. Домишко построю, поселюсь… Староват я уже для океана. Уж где родился. Так?

— Наверное.

— Немного страшусь вечной жизни… А это что же за гусь такой хрустальный?

— Город.

— А что за город?

— Гусь Хрустальный.

— Да. Как будто город… Точно город. Помню. Вспомнил…

— И станция. Когда поезд тормозит, изо всех углов спешат мастеровые со своими безделицами. Продают почти что даром. Им не деньги главное — внимание. Графины, блюда несут, всякое такое, но, главным образом гусей. Настоящие гуси. Только хрустальные. Отблески райской жизни.

— Рая тоже побаиваюсь немного. Трудно привыкать будет.

Аки кукла

Кулик сказал:

— Тело — дряблая кукла. Своего рода игрушка. И пусть. Игрушки всем нужны.

Кулик зажмурился, привстав на цыпочки, вытянулся неестественным образом и, огласив пространство животным криком замер.

Довольно скоро пришел в себя, открыл глаза и слабым голосом спросил:

— Свершилось?

— Что?

— Воспарил?

— Нет.

— Нет?

— Нет.

— Вы никуда не отлучались?

— Не отлучался.

— Воспарил?

— Нет.

— Уверены?

— Нет. Я не знаю, как это выглядит.

— Должен был подняться в воздухе. Воспарил?

— Нет.

— Ну что же. Не исключено… Не хватило сил… Сегодня не в голосе, как говорят тенора… Еще этот дождь — ноги промокли… Вы уж меня простите.

— За что?

— Разочаровал. Стыдно.

— Чего же здесь стыдится?

— Стыдно, стыдно… Подпрыгнул, да?

— Приподнялся на цыпочках.

— Еще лучше!.. Аки кукла.

— Почему же кукла?

— Кукла и есть.

— У вас случаются припадки?

— Какие еще припадки? При чем здесь припадки? Уж если вам угодно как-то обозначить, назовите это ритуалом.

— Это не ритуал.

— Нет?

— Нет.

— Что же это?

— Припадок.

— А вы заноза. Знаете, у каждого случаются промахи, неудачи. Но это не повод унижать.

— По-видимому, у вас эпилепсия.

— Падучая?

— Падучая, да.

— Нет, не падучая. Я падучую знаю. Это — другое… Упражнение. Скажем так. Тренируюсь… О райской жизни заговорили — и тут же, будьте любезны. Есть темы, которых лучше не касаться… Не припадок. Не нужно упрощать. Не хочу припадков. Нет никаких припадков. Вы мне ничего не говорили, а я ничего не слышал… И не видели ничего. Смотрели в другую сторону… Задумались… Упражнение. Тренировка. Отчего не потренироваться? Уже если такое замыслил — без тренировки не обойтись… Не будем отчаиваться. Не будем?

— Конечно.

— Ничего. Позже воспарю. Я не спешу. Так?

— Так.

— И вы не спешите. Всему свое время.

Час отчаяния

Кулик сказал:

— Да где же тут взлетишь, когда крыла подрезаны? Как будто спеленали по рукам и ногам. Знаю, почему так. Дышать нечем. Кислорода нет — чад окрест. Чад непонимания… Не все осознают. А если копнуть глубже: никто не осознает. Не верят. Не умеют верить. Разучились… Не умеют и не хотят… Я им будущее на блюдечке, радость невозможную, счастье налитое — не желают… Видимость, конечно, создают, что надеются, ждут. Уважение выказывают… Пусть хотя бы так… Либо опасаются: вдруг в самом деле воспарит? И что тогда делать? Куда бежать?.. Вот я вам скажу: люди счастья страшатся поболе беды. С бедой понятно, что делать, а счастье как пережить?.. На Руси так… Вы меня сейчас не слушайте. Думайте о своем. Нельзя меня сейчас слушать. Это не я — другой говорит, скверный, слабый… Проповедям моим как будто внемлют. Иные с обожанием смотрят. Подглядывают, перешептываются, справляются: воспарил, не воспарил? А в глазах восторга нет, интереса даже. Терпение, будни в глазах… Почему так получается?.. Мы же вместе должны быть. Вместе мы — сила. Все сможем, все сладим… Все же наивный я человек. Не наивный — глупый. Ничего не выйдет! Им не хочется, а без них никак!.. Им мучить друг друга хочется… Потом, надо же отчетливо представлять, а оно размыто как-то. Пелена. Вот именно сейчас… Что-то потерял. Себя потерял.

— Все получится, — попытался я утешить нового товарища.

— Почему так думаете?

— Обязательно.

— И пелена спадет?

— Спадет.

— И я пойму, что ошибался?

— Обязательно.

— Не знаю. Нет. Себя не обманешь… Не в себе я. Так что вы меня не слушайте. Не я говорю вам, другой, скверный…

— Так бывает после припадка.

— И я вас слушать не стану. Не желаю…

Помолчал. Улыбнулся вдруг:

— Ничего, на именинах еще петь будем.

То лесенка, то качели

Кулик сказал:

— Солнце восходит — солнце заходит. Заходится иногда. Это в июле. Эпизод. Не стоит обращать внимания… Уснул — проснулся. Позевал, затылок почесал, умер… Родился, пожил немного, умер… Живем — хлеб жуем. Пожевал немного — водички попей. Попил — ступай с Богом. На трамвай смотри не опоздай… В трамвай забрался — встань к окошку, тополя считай. Себя изучай. Из трамвая выбрался — ступай с Богом… С электричкой то же самое… С дирижаблем то же самое… Северный полюс рядом. Ближе, чем вам кажется… Полетали, полетали — сели. Полетали, полетали — сели. Приземлился — ступай с Богом… Смотри не споткнись, не затеряйся… Народу много. Приходят — уходят, приходят — уходят. И ходят, и ходят. Вверх-вниз, вверх-вниз. То лесенка, то качели. Вот и вся любовь… А в любви три «не» соблюдать надобно: не увлекайся, не отвлекайся, не забывайся. Запоминайте, вам пригодится.

---

Стоячая вода

Кулик сказал:

— Изволите видеть, совсем дурачком становлюсь.

— Не говорите так, — возразил я.

— Не думайте, я унижения не чураюсь. Человек ко всему привыкает. К унижениям быстрее всего… Как вас звать?

— Нелюбов.

— Вас не любят или вы не любите?

— В каком смысле?

— Дурачусь, ха-ха. Говорю же, дурачком стал… Плохо пошутил, не смешно. Не обращайте внимания. Плоско. Сам знаю… Случается, из меня такое выскочит! Сам удивляюсь. Будто чужой во мне живет… Видели фильм?.. Неприятное создание. Ничего не понимает… Как-то еще уговорили сниматься… Это они нам чудовищ своих навязывают. Бесов своих. Примите как родных, дескать. Мы, дескать, приняли, подружились, и теперь припеваючи живем.

— Кто?

— Янки. Антиподы. Вверх тормашками ходят. Все левши поголовно… А у нас и без них бесов и левшей хватает. Но левшей заметно меньше. Единицы… Наши бесы тоже не подарок, но приятнее, что ли, привычнее, что ли. У нас вон сколько революций было! Чудом коммунизм не построили! Свыклись уже… С нашими поговорить, по крайней мере, можно, дискуссию навязать, переубедить. Попытаться, во всяком случае. А с ихними о чем говорить?.. Наши с виду те же люди. А там что?.. Ихним жрать подавай, больше ничего… Наши левши, к примеру, блох подковывают. А ихние что?.. Жрут, больше ничего… Только подумайте, целыми днями жуют. Даже когда спят. Гамбурги свои… Я так скажу: людям всегда плохо и одновременно хорошо… А фамилия у вас замечательная. Настоящая. Не то, что Кулик какой-нибудь… А пошутил я плохо, плоско. Сожалею… Так и запишите себе на мозговую корочку, или куда вы там записываете… Это нервное… Изволите видеть, способен на любой непредвиденный поступок. Опасно, конечно… Я к тому, чтобы вы не удивлялись, если коленце какое выкину. Так и запишите: коленцам этого бродяжки не удивляться… И не сердитесь на меня… Если все сложится, как я предполагаю, я вам позже еще пляску святого Вита исполню. Я умею… А хотите, сейчас исполню.

— Если можно, как-нибудь в другой раз.

— Шучу. Все время шучу. Уже всем надоел. Себе надоел… Думаете это просто, пляску святого Вита исполнять? Ноги болят, башмаки прохудились. Откажусь охотно… Неловкость. Ничтожество.

— Зачем вы так?

— Благодарю, Нелюбов. От всего сердца. Когда бы вы меня не остановили, пришлось бы исполнять эту самую пляску. Я своему слову хозяин… Сомневаетесь?

— Отчего же?

— Дескать, знаем мы таких.

— И в мыслях не было.

— Спорьте, спорьте со мной. Будьте моим оппонентом. Мне страсть, как не хватает оппонентов. Я уже выбрал вас, так что теперь вам не отвертеться… Но не спорьте. Никогда не спорьте со мной. Не имейте такой привычки… Поверил вам. Никому так не верил… Теперь вместе займемся спасением. Одному трудно. Старею. Хотя вида не подаю… Мысли должны быть разнонаправленными, а лучше всего — взаимоисключающими. Только тогда можно говорить о цельности восприятия. А цельность восприятия — залог успеха. Белое и черное. Хорошо и плохо. Одновременно. Победил и проиграл. Рухнул, но вознесся. Не наоборот. Наоборот — ни в коем случае… Следует признать, спасение человечества — задача непростая. Первоначально может показаться невыполнимой, но я надеюсь, несмотря ни на что, отстоять все же удастся.

— Кого?

— Вас. Или меня. Все зависит от того, кто из нас окажется прав в нашем беспримерном споре.

— А мы спорим?

— Безусловно. И ставки предельно высоки. Выше не бывает.

— Я не готов.

— А к этому подготовиться невозможно… Может получиться, что человечество мы спасем, а оно и не заметит. Видите как?.. Да разве это плохо? Разве не хочется вам, чтобы дантист вылечил зуб, а вы бы того и не заметили?.. Только представьте: вы себе лежите в коечке, посапываете, а дантист на другом конце города жужжит своей машинкой. Просыпаетесь — а боли уже нет…

— Хорошо бы.

— И Мусоргского, случалось, в канаве находили. Римский находил… Римский в кителе белом ходил и с тростью… Эх, найти бы молодуху, да пить ее маленькими глотками. Шучу… Вот такой шутник попался вам на жизненном пути. Рыба с ножками… Сколько у него крыл было, не знаете?

— У кого?

— У Гоголя Николая Васильевича, пернатого человека. Вот только человеком ли он был? Это же только с виду складки, согласны? Зря разве крылаткой назвали?.. Люблю Гоголя разбирать. Он же меняется со временем. Если перевести на язык шахмат — каждый день новая партия… Но, предупреждаю, играть буду исключительно черными. Как будто с женщиной играю или с ребенком. Мне прежде нравилось играть с детьми и женщинами. Чувствовать превосходство… Вообще, мне черные больше нравятся. А вам?.. Но первый ход — за мной. Условились? Вас, к примеру, как звать, милый незнакомец?

— Я уже говорил вам, Нелюбов.

— Но имя-то у вас должно быть? Помнится, вы моего имени добивались.

— Александр.

— Саша, стало быть?

— И так можно.

— Саша — хорошо. Но не люблю. Что это такое, Саша? Намек на возраст? Зря. Не факт, что вы меня моложе… Вылетит — не поймаешь. Помните? Или не вылетит — не поймаешь? Как правильно?.. И то и другое верно. В зависимости от обстоятельств… Боже, как я устал от житейских мудростей! Видите, во что превратился? Все благодаря житейским мудростям… Так что огласите отчество ваше, пожалуйста, будьте любезны. Врач должен иметь отчество… будьте любезны, пожалуйста.

— Вы сказали «врач»? Как вы догадались, что я врач?.. Вы знаете меня?

Осознав, что проговорился, случайно выдав наше знакомство, Кулик, стремясь исправить оплошность, не меняя интонации, с ловкостью змейки повел разговор совсем в другом направлении:

— Всяк в России имеет отчество. Не только врач. Даже тряпичные души. Это и статут, и обратная перспектива. Это, если хотите, то, что в известной степени сбережение нации. Но вот вопрос и задача — чем те тряпичные души заняты? Не задумываясь, отвечаю — толкутся и толкуют. Воркуют и воруют. Обратите внимание, непременно кто-нибудь из них врач. Вот у Чехова — Астров, например. Самый пьяный и самый здравомыслящий. Видите ли, Антон Павлович умудрился придумать, чтобы как в жизни, но взгляд постороннего. Не театр, нет. Не для показа. Докторов, собратьев своих, судя по всему, остерегался. Они у него зернистые, как репортажи в газете. И доктора, и другие. Все. Говорят, говорят, слов не разобрать. Оспа. Нет, каждое слово в отдельности слышно очень хорошо, а в совокупности — гул. Как в жизни… Когда человек говорит, себя забывает. И до Чехова много говорили, и мы много говорим, пожалуй, даже усерднее, чем прежде. Речь, естественно, пересыхает, обмелела до мата… Когда бы Антон Павлович вернулся к нам с небес, он бы знаете что объявил? Он бы объявил, что неверно все писал, что теперь бы написал иначе, поскольку многое понял. Все теперь понял: к истине близко подобрался, но не достиг. А теперь достиг… Мы, пока он отсутствовал, стали совсем другими людьми, но и он стал другим человеком… Чехова больше нет, и не было никогда, а есть некий другой человек, который, впрочем, может быть, и писатель, и, не исключено, что Чехов, но совсем другой человек. Антон Павлович по части псевдонимов мастером был. Пойди — разбери, где он настоящий… А примется заново писать, и мы с вами с изумлением обнаружим, что пишет-то он то же самое. Видите как?.. Все меняется и, вместе с тем остается неизменным… Стоячая вода… Любите Чехова?.. А кого больше — Астрова или Чехова?.. Астров — обреченная фигура. У Чехова все обречены, включая самого Чехова. Но ему, сердечному, впоследствии хуже всех будет.

— Астрову или Чехову?

— Одно и то же. То есть, какая разница? Но это уже потом, когда действие закончится. Похмелье, муки совести, мизантропия. Впрочем, он с тем и приходил. Кстати, зачем он приходил? Мои предположения могут оказаться неверными… И, скажите на милость, кому она нужна, так называемая правда-матка? Между прочим, предельно дурацкое выражение. Разве мы акушеры?.. Можете не отвечать. Ибо ответа не существует. Немного акушеры, немного прокуроры, пьяницы немного… И как от всего этого избавиться, будьте любезны? Карболка не поможет. Разве что спирт? Что скажете?

— Ничего.

— Как ваше отчество?

— Да вы же знаете меня.

— Не могу отрицать. И согласиться не могу. И вы должны меня понять, Александр Юрьевич — все же мы с вами одного поля ягоды. В известной степени, разумеется. Масло масляное. Согласитесь, тавтология — величайший соблазн и удовольствие… Я у вас однажды на приеме был. Выписывал снотворное для своей знакомой. Вот и весь фокус.

— А зачем вам захотелось скрыть, что знаете меня?

— Не знаю. Ничего мне не хотелось.

— Зачем?

— Уже не помню. Минутная слабость, может быть. У меня случается. Непредвиденное слабодушие.

— А вы не хитрите?

— Как?

— Не хитрите?

— А вы, задавая этот вопрос, рассчитываете на ответ?

— Нет.

— На нет и суда нет.

Интуиция

Кулик сказал:

— Некоторые вещи, значительная их часть, кажутся мне опасными. В особенности в сумерках. В них сокрыто движение, и я это чувствую. Они как будто неподвижны. Они и так неподвижны, но… как будто… не знаю… сдерживаются, что ли? Терпят. Как будто терпят. Сдерживают движение. Например, фарфор. Светится… Или платья в шкафу. Как-нибудь понаблюдайте за платьями… У вас много страхов?

— Не знаю, много ли.

— А чего боитесь?

— Сыром подавиться боюсь. Раньше боялся, сейчас уже не так, но держу в уме. Мамочка в детстве часто рассказывала о том, как давятся сыром. Знакомые и не очень знакомые. Отчего-то в ту пору часто давились сыром. Сейчас так не давятся, а прежде — то один подавится, то другой. Просто эпидемия. Торопились, жевали на ходу.

— Вот этого нельзя. Торопиться нельзя. Ни в коем случае. Я вас уже призывал не спешить. Надеюсь, вы на ходу не жуете?

— Упаси Боже! Уж я хорошо усвоил, что бывает в таких случаях. Что характерно — давятся именно сыром. Какие-то в нем особые свойства, что ли?

— У всякого продукта тайное предназначение имеется. Думаете мед — просто так? В нем и радость тысячелетняя, и надежда. Кое-кто понимает. Норовят, злодеи, к меду деготь присовокупить. «Ложка дегтя в бочку меда»… «Назвался груздем — полезай в кузов». «Яблочко от яблони недалеко падает»… Пословицы, поговорки — не просто так. Обыкновенно их представляют в качестве аллегорий. А если иносказание не предполагалось? Если под яблоком подразумевается именно яблоко, а не намозолившее глаза родство? Совсем другой коленкор получается. Тут тебе и тугодум Ньютон, и змей искуситель. Боитесь змей?

— Боюсь. Это — тоже из детства. Маленьким мальчиком увидел в зоопарке кобру в стеклянной призме. С тех пор боюсь. Даже на картинках.

— Вот видите? А она вам как будто ничего дурного не сделала. Не сделала?

— Шевелилась. Возможно, шипела. Через стекло не слышно. Но, думаю, шипела.

— Не в шевелении и не в шипении дело. Что нам шипение, и что нам шевеление? Мы сами, случается, шипим и шевелимся за милую душу. Просто вы, даже будучи небольшим ребенком, интуитивно почувствовали кобрины опасные свойства. Интуиция, будь она неладна. Откровенно говоря, жить мешает. Вам мешает?

— Нет как будто.

— Счастливый человек. Хотя и беззащитный.

— Почему?

— А без интуиции как? Благодаря интуиции мы не только предметы и животных предвидим, но и друг дружку. Предположим, некий случайный человек возникает на вашем пути. Ничего особенного в том человеке нет… хотя он наверняка проходимец и родимец, но это наперед… а покуда самый обыкновенный невзрачный мужичонка с залысинами и прыщем на носу. Плюнуть и растереть. Однако же в вас, даже при беглом взгляде на него занимается мутная муть неприязни. И уж раз такая коллизия возникла — принимать его, тем более, к сердцу допускать не моги. Ибо ваша необъяснимая неприязнь — сигнал и знак. Таким вот макаром она работает, интуиция… А вы, пожалуй, того с залысинами с легкостью в товарищи себе записали бы?

— Не исключено.

— И давай с ним лясы точить, да планы строить?

— Не исключено.

— Тут беде и быть… А проходимцев пруд пруди. По моим наблюдениям — каждый третий. Прежде думал, хотя бы каждый пятый, но нет… А бороться с ними смысла не имеет. Уж они такими рождены, такими и умирают. Если, скажем, у вашего знакомого залысины, тут уж не исправить. Можно, конечно, некие манипуляции провести из области пластической хирургии или парикмахерского искусства, но это, согласитесь, чистая профанация. Кругом обман. Никогда нельзя быть уверенным в том, что человек, с которым ты, предположим, прожил бок о бок год или даже семь лет, это тот самый человек. Нередко он оказывается другим или даже совсем другим. А растраченные годы уже не вернуть.

— Это так.

— Знаете не понаслышке?

— Не понаслышке.

— Это оттого что интуиция в вас неразвита. Хотя — не факт. Это я вашу кобру вспомнил. Хотя могли по мере взросления растерять. Мы же по мере развития хвост потеряли? Это я о человечестве в целом. Остались копчики, но это уже не то. Так и с интуицией в каждом конкретном случае. Зато аппендикс сохранили. Орган бесполезный, но, судя по всему, важный. А мы его удаляем не разобравшись. Да, вопросов много больше, чем ответов. Таинства и тайны. А без таинств какая жизнь? Метлешение и зябь, зуд и пелена, прорва и парадокс… Да, вероятно, интуиции в вас кот наплакал, зато легкость присутствует.

— Какая там легкость?

— Впрочем, не знаю, что хуже. Или лучше… А вы все же настаиваете?

— На чем?

— На своей интуиции?

— Нет.

— А вы настаивайте. Не нужно так легко сдаваться. Всегда стойте на своем. Как Галилей и его циркуль. Подумайте, без его упорства солнце так и вращалось бы вокруг земли, вызывая головокружение у черепах и слонов. Да и мы вместе с опорными животными с ума посходили бы. Будете твердо стоять на своем — всегда одержите победу. Даже если и не правы, даже если доказать ничего не удастся… Вместе с тем, уступить вовремя — тоже искусство. Вот я призываю вас не перечить мне. Вам трудно, а вы все же уступите. Тем самым получите много выгод и радости. И того, и этого. Видите как?.. А про себя думайте что хотите. Кому интересно, что вы там думаете? Разве мне только. Так мы друзья, не разлей вода. А это — особый коленкор… Нам только кажется, что мы рождаемся несмышленышами. Мы и до рождения много чего знаем. Только сказать не умеем. Ха-ха… Как собаки. Ха-ха… Смеюсь оттого, что собаки как раз превосходно говорят, только мы не желаем их понимать. Гордость и предубеждение… «Гордость и предубеждение». Читали?.. Глупая книга. Жаль потерянного времени… Все же интересно, в каком виде он предстал?

— Кто?

— Змей искуситель. Скорее всего, человеческий облик принял. Хотя в те времена люди и звери и внешне схожи были, и на одном языке разговаривали. В те-то времена собак понимали. Теперь один я, пожалуй, остался… Хотите, научу вас понимать язык зверей и животных, птиц и тварей морских?

— Не знаю.

— Да не стесняйтесь вы меня — говорите как есть. Хотите?.. Мириады новых голосов окружат вас.

— Наверное, трудно жить с этим?

— Первое время трудно, конечно. Но потом привыкаешь. Терпим же мы людскую болтовню? А это испытание потяжелее будет… И учитесь любить. Я всех люблю: и проходимцев, и супостатов, и колдуна с клюкой, и вора с кистенем, и того с залысинами, что к вам явился… Верите мне?

— Верю.

— Экий вы доверчивый. Но это хорошо. Это очень хорошо… Постарайтесь не помереть раньше времени. Такие, как вы долго не живут. Мне вас будет не хватать, честное слово.

Повседневность

Кулик сказал:

— Повседневность. Кажется, как просто. И удивительно точно. Но в совокупности, только в совокупности. Согласны?.. Не согласны?.. Потому что, если рассматривать в деталях, получается… нет, в деталях ничего не выходит… Слушайте, а, может быть, детали сами по себе, а повседневная или полуденная, как я ее иногда называю, полуденная жизнь — сама по себе? Кто его знает?.. Вряд ли. Тут бы как раз ваше мнение услышать, но вы же будете молчать?

— Буду.

— Любое целое состоит из деталей, фрагментов. В свою очередь, детали, фрагменты составляют целое. В частности, жизнь. Допустим. А что, если фрагменты не совпадают? Не подходят друг другу? Не желают становиться целым? Что происходит в таком случае? Что ждет саму жизнь в таком случае? Если всякая деталь считает себя чем-то уникальным, независимым, завершенным и, главное, неотразимым, привлекательным без меры?.. Шаг в пропасть?.. Или сама пропасть? Что скажете?

— Ничего.

— А я скажу. С чего начали, тем и кончили. Кольцо. Уроборос. Круг. Круги, кольца. Вот очередной круг замкнулся. Повседневность.

Центрифуга

Кулик сказал:

— Ритм. Главное — ритм. Важно не сбиться. Но можно не обращать внимания. Так тоже можно. Но не каждый сумеет. Не всякий сообразит вовремя уши воском залепить. Эссенции, квинтэссенции, жизнь, смерть, бабочки, грибочки. Зыбко. Принимаем как данность. А сие — головоломка великая есмь. Глазом моргнуть не успеешь, как в центрифуге оказываешься. В случае бабочек — на булавке. Эфир, конечно, утешает. Но немного и ненадолго. А вырваться — ох, как сложно! Если без лукавства — невозможно. За бельем в центрифуге когда-нибудь наблюдали? А я наблюдал, и не раз. Если долго смотреть — тошнит.

---

Вельтмайстер

Кулик сказал:

— У мня аккордеон трофейный был. «Вельтмайстер». В чулане лежал. Неужели украли?.. И френч настоящий был. Украли… Френч украли, аккордеон украли… А я так рассуждаю — пусть. Может, им нужнее.

Модель бесконечности

Кулик сказал:

— Вот вы говорите бесконечность. А как ее понять и приблизить?

— Я о бесконечность не упоминал, — возразил я.

— Упоминал, не упоминал. Какая разница? Не упоминали, так думали о ней.

— И не думал.

— Неправда. О бесконечности все думают. Бесконечность тоже сама по себе. Нет, нет, да и всплывает в сознании. Как мина или акула. Нечто хищное и неотвратимое. К таким ее выкрутасам приготовиться решительно невозможно. И прятаться напрасный труд. Остается понять и приблизить. Каким образом? Что скажете?

— Не знаю.

— Валлис опрокинул восьмерку и призвал всех заметить, признать, восхититься, и на том жирную точку поставить. Что получилось? Клякса. Ибо восьмерка эта — примитивный знак, который может означать все что угодно. Хоть потоп, хоть манну небесную… Хоть верблюда, хоть поросенка… Не так, разве?.. Видите ли, ему захотелось, этому Валлису. «Кушать подано, будьте любезны», как говорится в таких случаях… А ты не знаком меня корми, а будь любезен, яви модель. Так, чтобы ясность, как после грозы наступила. Согласны со мной?

— Отчего же не согласиться?

— Люблю я в вас гибкость ума, Александр Юрьевич. Приятный вы собеседник.

— Благодарю.

— Ну, что же, вернемся к предмету дискуссии. Итак, каким образом может выглядеть модель бесконечности? Есть предложения?

— Нет.

— Хотите, удивлю вас?

— Сделайте одолжение.

— Модель бесконечности — не что иное, как пустота.

— Вот те раз! — наиграл я удивление.

Модель бесконечности на тот момент была далека от меня бесконечно. Язык прилип к нёбу, в голове стучали молоточки. Хотелось уснуть или умереть, честное слово.

Оставив мое фиглярство без внимания, Кулик продолжал:

— Именно что пустота. Но к этому заключению приходишь позже. Значительно позже. Первоначально кажется: модель бесконечности — ах, какая головокружительная, невыполнимая, но, все же выполнимая задача! По сути, разгадка числа и глагола, единого и дробного, живого и мертвого, хаоса и гармонии, уныния и потехи, смерти самой и бессмертия самого! Каким же математиком и алхимиком, каким оракулом и пророком надобно стать, дабы решить эту задачу?! С необыкновенной горячностью принялся я за ее решение. Уж я о сне забыл, тонны книг переворошил, голодом себя морил, в шахты спускался, на аэростате поднимался, огнем и удушением себя испытывал. Порой фактически, иногда — умственно. При особой концентрации воли и запредельном напряжении грань между фактическим и умственным стирается. То есть, к примеру, нет никакой разницы, восходишь ты на Джомолунгму, или представляешь себе, что совершаешь восхождение. Погибнуть легко и в первом, и во втором случае. И вот вам пример. Один мой знакомый, некто Поспелов, с детства увлекался трагедией «Титаника». Будучи ребенком, нашел на чердаке старинный журнал «Нива» с описанием катастрофы и проникся до чрезвычайности. С виду, будто умом тронулся. А может статься, и тронулся — как знать? Коллекционировал статьи, гравюры, муляжи, все такое. Знал поименно экипаж и пассажиров обреченного судна. Буквально сроднился с ними… Чего он хотел? Не знаю… Ничего не хотел… Вот если бы поставил перед собой задачу найти способ вернуть прошлое и как-то предотвратить крушение. Лично я продвигался бы в этом направлении. А так — пустая трата времени. И, тем не менее, тем не менее… Что вы думаете? Утонул, бедняга. И речка-то была воробью по колено. Переходил вброд, поскользнулся, ударился головой о камень, ну и… Случайность? Как бы не так… Что же при таком печальном примере ожидало меня, пытающегося погрузиться не иначе как в бездну? Согласитесь, модель бесконечности — задачка много серьезнее банального флирта с океаном. Куда бы меня завели мои рискованные изыскания? И как, в конечном итоге, удалось мне спастись?.. Интересно вам?

— Безумно.

— Все разрешилось внезапно и самым неожиданным образом. Ваш покорный слуга, в отличие от вышеуказанного несчастного, на определенном этапе осознал, что цель недостижима. Впрочем, у Поспелова и цели-то никакой не было. Неважно. Забудем о нем. Утонул и утонул… Итак, моя цель недостижима. Во всяком случае, мне «не по пупу», как говорится в таких случаях. Ну что? Расстроился, конечно. Расстроился — не то слово. С головой погрузился в собственную никчемность. Разумеется, впал в запой. Я редко отчаиваюсь, но если такое происходит, первым делом к Бахусу обращаюсь. Чего скрывать? Из песни слов не выбросишь. И вот сижу я так-то однажды в непотребном состоянии… уж неделя загула прошла или десять дней, не считал… вдруг слышу голос. Не помню, откуда, свыше или из недр души:

— Свистни!

— Как? — переспрашиваю.

— Свистни!

— Как это? Зачем?

— А мне в ответ, — просто свистни! Фьють — и все… Оказывается, модель бесконечности выстраивается сама по себе, а процесс запускается посредством обыкновенного свиста! Можете себе представить?! Оказывается, как просто! Фьють — и модель готова. Можете себе представить?

— Нет, к сожалению.

— Да, осмыслить трудно. Практически невозможно. Просто примите на веру… Я, конечно, свистнул. Модель немедленно построилась в моем воображении с необыкновенной ясностью и в деталях. Победа! Торжество!.. Я тотчас вообразил, что модель выстроилась именно благодаря моему свисту! Ужасная ошибка! Все-то нам кажется, что мир вращается вокруг нас! На самом деле свиснуть может любой. Хоть вы, хоть «рак на горе», как говорится в таких случаях… Хотите попробовать?

— Нет.

— Не умеете свистеть?

— Скверно себя чувствую.

— Хорошо. В следующий раз попробуете. Ничего сложного: фьють — и готово!.. Это я теперь с легкостью рассказываю. А прежде? Вспоминать не хочется… Как вы уже, наверное, догадались, дальше моя история приобретает минорное звучание. Знаете ли вы, что испытывает человек, которому мнится, что это он сам построил модель? что процесс запустился исключительно благодаря его свисту? что разгадка бесконечности — его рук дело, его губ, точнее. Он думает, когда бы ни он, и не было бы ничего. Что испытывает такой человек?

— Гордость?

— Да, какое-то время. Затем, вместе с похмельем приходит осознание, затем разочарование, затем отчаяние! Хоть в петлю лезь!.. Это же и вы свистнуть можете, и другой, кто угодно. Хоть рак на горе. Рака я уже упоминал?

— Упоминали.

— Затем возникает непреодолимое желание модель разрушить. А вот это, Александр Юрьевич, согласитесь, трагедия похлеще «Титаника».

— Разрушили?

— Не посмел. Да и сил не осталось — десятый или одиннадцатый день запоя… Да и как разрушишь, когда модель эта — пустота. Пустота — вот что такое модель бесконечности, Нелюбов. Пустота. Понятно?

— Не совсем.

— Что же вам непонятно?

— Как она хотя бы выглядит?

— Пустота?

— Да.

— А вы свистните.

— Сейчас не получится.

— А вы соберитесь. Ничего сложного.

Все же я свистнул.

Мне на кончик носа плюхнулась тяжелая капля.

Снова зарядил дождь.

Мшелоимство и юродство

Кулик сказал:

— Мшелоимство и юродство — две стороны одной медали.

Обувь

Кулик сказал:

— Да ведь мы же в России, голубчик! У нас, если страдание за скобками оставить, такой хохот да смрад поднимутся, святых выноси! Дзынннь!.. Кстати, кому это взбрело в голову, что безумцы бесчувственны? Дескать, безумцы могут зимой босиком ходить, будто бы им все одно. В декабре босиком ходить, в январе босиком ходить, в феврале босиком ходить… Может статься, и ходили босыми у себя там во Франции, где винограда четыре урожая в год. Кстати, не потому, что им без разницы, а потому только, что обуви не было. Беда с этой обувью.

Сочинительство

Кулик сказал:

— В России все кому не лень сочинительствуют. Сызмальства. Какой-нибудь короед, только ходить выучился, еще не все буквицы знает, глядь, уже сочинительствует. Столько всего понаписали, что, кажется, уже и нет того, чего бы ни написали… Кто сказал?.. Гоголь, Чехов? Ваш покорный слуга или вы сами? Кто же?.. Нет ответа, ибо все перечисленные — один человек. Тот, кто водит вашей рукой. И моей рукой. Кто-то водит. Не удивлюсь, если им окажется Пушкин. Пушкин — совсем не то, чем кажется. А что? Сами подумайте. Ответ на поверхности. Ха-ха…

Напутствие

Кулик сказал:

— А вы не так просты, как кажетесь. Запишете все или запомните все, что я вам поведаю, да и приметесь завлекать красоток. Кошек да мышек. Бусы из монеток, отчего не подарить? Но в таком случае на плотскую близость с ними не рассчитывайте. У меня все истории поучительные. Разбегутся.

О любви

Кулик сказал:

— Помнится, одна соседка, я еще мальчонком был, лет двенадцати, вру, десяти, не больше, вышла на крыльцо. Яркий день. Крыльцо солнышком зацеловано. Вышла, потянулась. А я наблюдаю. Первый раз проснулось во мне вожделение невероятной силы. Сто лет прошло, а она и теперь перед глазами стоит. Она уже женщиной была. К ней уже кавалеры хаживали. Она как-то все больше с бандитами дружила. Со сволочью. Красавиц всегда к сволочам тянет. Обратили внимание?

Бессмертие

Кулик сказал:

— Теперь уж того здоровья нет. Плюс слабоумие. И к женщинам интерес поубавился. Старею, наверное, хотя я в эти штуки, откровенно говоря, не верю. Старение, мертвечина, все такое — не про меня. Красавцем умру. Если вообще умру.

Главные мысли

Кулик сказал:

— И не пытайтесь сортировать мои высказывания, отделять, как это у вас принято, главное от второстепенного. У меня все мысли главные. Иногда противоречивые, даже взаимоисключающие, но это закономерно, ибо они глобальны. Не обессудьте, так уж все устроено.

---

Иеремия

Кулик сказал:

— Пуговки, цацки, веретено, заводная лягушка, бенгальские огни, леденцы — это обязательно. А как иначе младенчиков да старичков утешать?.. Я открытки одно время коллекционировал. Увлекся до самозабвения. Рассматривал каждый вечер. Разложу перед собой как пасьянс и рассматриваю. Часами. А потом как отрезало. Сейчас лежат в чулане, пылятся. Зачем собирал, зачем рассматривал? И что такое открытка, если вдуматься? В сравнении с нефигуративной фантазией, например? Да хоть и с фигуративной фантазией, если вдуматься? Или тем же сновидением? А вот умрем мы с вами, они тотчас записки ваши да открытки мои извлекут и применение им устроят. Вот тогда вспомните меня. Только бы во благо. Только бы не надругались. Но что-то я уже сомневаюсь. Так или иначе, судьба наших с вами сокровищ нам неведома, как и собственная судьба. И это замечательно. Это, доктор, счастье — будущего своего не знать. Вы теперь своим питомцам об обнаруженном у них раке-то не сообщаете. Хотя от вас требуют, я знаю. Гласность, так сказать. А вы все равно молчите. От лукавого вся эта гласность. Тошнотворная игра. Не надобно человеку знать, что он есть на самом деле, и что его ждет. Человек до последней минуты своей должен быть уверен, что бессмертен. Душа-то бессмертна! Счастье и высшая справедливость будущего своего не знать. Но, соглашусь с вами, дарвинистами-марксистами, подчас оно, будущее, так вопиет, что все таинство вверх тормашками, требухой наружу. Незамедлительно революция или падеж скота. Не знаешь, куда бежать. Неприглядное зрелище… Еще интуиция, будь она не ладна. С вами не случается?

— Что?

— Интуиция, будь она неладна. Вас не посещает?

— Да уж мы обсудили.

— Я забыл. Имею право. Посещает?

— Редко. Чаще обманываюсь.

— А меня, увы, частенько навещает. Накатит — просто беда! Воистину, то завоет, то заплачет, как у классика. Классиков терпите?

— Люблю.

— Не лукавите?

— Люблю.

— А я вам то Гоголя подсуну, то Чехова, а вам, наверное, скучно?

— Нет-нет. Я люблю… А вот вы говорите, записки, открытки извлекут, применение устроят. А кто извлечет?

— Зачем вам?

— Любопытно.

— Любопытство не возбраняется. Хотя злоупотреблять не стоит. Сказано: «ленивы и нелюбопытны». Не только что сказано — припечатано. Представлено к осуждению, стало быть. А на деле — комплимент и достоинство. Такие-то свойства — для царств, дорогой мой! Да… А наше с вами наследство душеприказчики извлекут. Кто же еще?.. Подальше от них держаться надобно. Порода коварная, что твой клещ. Но покамест забудьте о них, мой вам совет. И я постараюсь забыть на время… Так как ваше отчество?

— Юрьевич.

— Юрьевич? Очень хорошо, Юрьевич. Александр Юрьевич. Очень хорошо… Александр запомнил, ибо тезка трем нашим императорам, храни, Господи, их души. А отчество вылетело… Юрий, Георгий, у армян — Гайк. Теперь точно запомню.

— Но в таком случае и мне полезно было бы знать, как вас величать, иначе может случиться новая неловкость.

— Не случится. Неловкость возникнет, если вы станете использовать отчество, обращаясь ко мне. Еще раз: меня нашли в детском доме. Иных в капусте находят, что — правда, а меня вот — в детском доме. Подкидыш, стало быть. Так что подлинного отчества своего я не знаю. Что же касается уже известного вам имени моего, будь моя воля, я бы назвал себя Иеремией. Ибо уже родился слабеньким. Ибо плачу, случается, как Иеремия, а смеюсь над собой искренне и светло как Ерема. Рос в библиотеке. Уже говорил вам. «Трактат о реликвиях» был моей первой книгой. «Трактат о реликвиях или предупреждение весьма полезное о великой пользе, могущей произойти для христианства, если бы оно составило перечень всем святым мощам и реликвиям, находящимся как в Италии, так и во Франции, Германии, Испании и других королевствах и странах». Сочинение Кальвина. Руководство для приговоренных к прорве атеистов. По «Трактату» и понимание выстраивал. Замысел Божий постичь пытался. С другой стороны, где же нам постичь Замысел Божий? А надобно и постичь, и сберечь. Кому под силу?.. Ведь крохотным крохой был, а, видите, какие мысли уже посещали?.. Может быть, думалось мне, Кальвин странным образом тот именно что сбережет и прославит? Думалось, что противился он душой, но вынужден был сей трактат, сию крамолу писать по велению свыше. Страдал, бичевал себя, но складывал поленницу для собственного аутодафе. А нам — провокация. Прочитал, пришел в ужас, отказался решительно — тем спасся. Постиг, сберег, прославил… То есть от обратного. Понимаете?.. Со мной именно так и произошло. Прочитал, пришел в ужас, отказался решительно. И открылось мне невидимое и тайное. Тотчас открылось… Сколько же мне было-то? Годик с небольшим. От силы два. Я грамотным уже родился, так что в столь раннем возрасте читал вполне сносно. Вундеркинд, язви меня в душу. Видите как?.. А вот что такое крамола, и существует ли она на самом деле? Что скажете, Александр Юрьевич? Как оцените?

— Не знаю. Откровенно говоря, не только оценить, понять вас не очень получается.

— А вы себя отпустите. Пытаться все понять — себя погубить. Все равно, что намеренно отравиться. Чувства много выше… Скажите по совести, вы меня чувствуете?.. Хотите, по голове вас поглажу или поцелую?.. А вот я вас по голове поглажу или поцелую — поймете, зачем и отчего?.. Или вдруг пощечину влеплю. Вы ко мне с добром — а я вам пощечину. Сумеете осмыслить?

— Вряд ли.

— А в памяти останется. Надолго, если не навсегда. И настроение соответствующие, и последующие поступки. И жизни поступь. Видите как?.. А спроси меня, зачем я вас поцеловал или ударил? Так я и не скажу. Сам не знаю. Импульс. Видите как?.. Живем, не осознавая, а понять силимся. Парадокс. Видите как?.. А Чехов — это позже, много позже… Прошу, будьте внимательнее к окружающим предметам и явлениям. Они — не просто так.

Рыбалка

Кулик сказал:

— А ведь можно было эти годы провести, скажем, на рыбалке. Разве плохо на рыбалке? Хорошо. И зимой и летом. Хорошо… Даже очень хорошо!.. Почему эта мысль явилась мне только сейчас?

Жизнь — трактат

Кулик сказал:

— Еще путешествия Марко Поло. В свете будущего бродяжничества оказались для меня путеводителем и утешением. Выучил наизусть. Засыпая, представлял себе его экспедиции. У нас по части путешествий с ним много общего. Монголия ведь недалеко ушла. Если вообще ушла. Знавал я монголов. И с индусами дело иметь приходилось. И частенько. Климат у нас суровый, вот нам Господь, во избежание уныния, цыган посылает. Цыгане — те же индусы… Да, страстей на Руси не счесть: сочинительство, водка, еще роковая любовь. Другое многое, сразу всего не упомнишь… Крапива, карты. Перистые облака в баньке занимаются. Потом по небу летят… Помнится, ночь. Без луны, без звезд. Бреду вслепую наугад. Ну, думаю, все, к людям не выберусь. Лягу где придется, и буду утра ждать. Если оно вообще наступит. Отчаяние, страх… И вдруг парус. Близко, у самого берега бьется. Это когда уже к морю-океану приблизился. А моря-то в наших местах отродясь не было… Откуда океан? Парус откуда?.. Скучаете по океану? Бывает?.. Вот, кстати, бьется или белеет? Или блеет? Ха-ха… Вот уже и веселье. Только что от страха содрогался, а уже смеюсь. Это только у нас возможно. Чудеса, да и только. Чудеса и Марко Поло описал во множестве, но ничего подобного он не встречал. Но у него интерес корыстный был, оттого его чудеса пышные, тяжелые. Впрочем, у нас и такого добра пруд пруди. Все наличествует, что душе угодно. Как говорится, есть и ситец, и парча. Всё и все, включая диковинных животных, в природе существующих и не существующих. Горгоны, горгульи, всякое такое. Вам горгону доводилось встречать?.. Встретите еще, какие ваши годы?.. Все, что душе угодно. И того, что не угодно в избытке. Другое дело — видеть разучились. Ибо уже привыкли к небывалому… А блеяние повсеместно, стоит только прислушаться. Все мы ягнятки, если сосредоточиться и окинуть трезвым взором… Тотчас Лермонтова ягнятку вспомнил. Бедный, бледный. Не нужно было ему. Что имею в виду? Не могу сформулировать. Все у него как-то невпопад, все не к месту. Еще эти ранние стихи. Согласитесь, настоящие стихи пишут не для того, чтобы их читали. Тем более, вслух… Я ведь одно время софистику в университете преподавал, покуда не изгнали по причине крайней осведомленности и независимости помыслов и поступков… Тоже смолоду метался как Лермонт. Вот и парус у нас с ним один на двоих… А как изгнали? Инкриминировали пьянство. Уходил «в чем мать родила». Намеренно, в знак протеста… Студенты плакали. Стояли в окнах и плакали… Как сейчас вижу. Студенты мои плачут, и я вместе с ними плачу. Они — в окнах, а я уже с тополем сравнялся, к воротам приближаюсь… Тихо-тихо. Снежок такой робкий… Какая наука для грядущего поколения! Не в том мораль, что нагим ушел, а в том, что таким в памяти закрепился. Фактически младенцем новорожденным. Чистым… Думаете, зачем баснописец Крылов слона на улицы вывел? По той же самой причине… Так что, изволите видеть, педагог я отменный. Да я уже вам себя рекомендовал… Педагог, но и ученик. Одного без другого не бывает. Отсюда следует — возраста моего определить решительно невозможно. Можете вообразить, как я выгляжу, когда выбрит, причесан, одет соответствующим образом? Бабочка непременно. Я поклонник бабочек, шейных платков, всего такого. Впрочем, военная форма мне тоже к лицу. Да хоть косоворотку на меня надень, хоть зипун. Эполеты обожаю. Эполеты, аксельбанты. А так, могу и в рубище вырядиться, и лапти надеть. И пенькой подпоясаться. Как известный граф. Сам-то он почвенником не был, но таким образом знак из прошлого им подавал. Все предвидел… Почвенники, да — корневые писатели земли русской, соленые словотворцы, сопатые тяжеловозы… Почвенников любите?.. Компост и сопло. Вот кто действительно страдает! Всегда на плахе… Я вам так скажу, страдать — тоже талант иметь нужно. Настоящие почвенники с рождения терзаемы, с первого крика. Лица у них землистые, предсмертные. Но, что любопытно, живут долго… Да, чудны дела твои, Господи! То любовь пошлет, то цыган. Я и цыганом предстать могу. У меня душа подвижная. Что скажете?

— Откровенно говоря, потерял мысль.

— И не нужна она вам. Мысли — сами по себе, и пусть их. Не пытайтесь вникать. Просто слушайте, можете даже задремать. Дремлите себе покойно. Вам теперь передохнуть нужно. Денек у вас тяжелый выдался. Еще наговоримся… Вам, Нелюбов, привыкнуть ко мне нужно. Я и сам к себе, откровенно говоря, не до конца привык… Путеводная звезда может появиться в любую минуту. Где угодно. В стакане с брагой или в умывальнике. Я умывальников с сосочком в особенности зеленых большой поклонник и пропагандист. Под краном, например, или в луже — это не умывание. В особенности если ноги омыть требуется. Здесь и сноровка вырабатывается, и находчивость… Еще раз — с предметами будьте внимательны. Не всякий предмет или вещь — то, что вы о них думаете… А ноги побаливают. Стали побаливать… После знакомства с приснопамятным трактатом Кальвина и сама моя жизнь незамедлительно превратилась в трактат. Если подружимся, а что-то подсказывает мне, что мы подружимся, и ваша жизнь незаметно превратится в трактат. Уж не знаю, готовы ли вы к такому повороту событий.

— Думаю, готов, — вновь заговорил во мне портвейн.

В тот день мы с Сенечкой полировали не пивом, но портвейном.

Элиот

Кулик сказал:

— Я, конечно, не Иеремия, хотя Иеремия. «Не взрыв, но всхлип». Так, кажется, у Элиота? Такая игра смыслов получается. Хотя плач тоже очень подходит. Масштаб чувствуется.

Математики

Кулик сказал:

— Математиков вспомнил. Команда убогих. Не одну сотню лет носятся со своими штанами.

— С какими штанами? — спросил я.

— Пифагоровыми. Уже от дыр светятся, а они все размахивают ими как знаменем. Тоже мне знамя. Хотя я с числами дружу. Ну так у меня своя математика.

Зеленый коридор

Кулик сказал:

— Знаете, что мне сегодня снилось? Зеленый коридор. В больнице или в гостинице. Длинный-длинный. Зеленый такой… салатный, скорее. Я иду по нему. В пижаме и мягких тапочках. Шествую. Без какой бы то ни было определенной цели. Просто иду. Размеренно. Молча. Иду, и все.

Судьба

Кулик сказал:

— Душегубы, в сущности, несчастные люди. Я и о них частенько думаю. Не только что о жертвах. Сами того не подозревая, врожденный ужас в себе носят. Отсюда и наколки, и фикса, и панцирные сетки, и заточки, и майки с лямками, и песенки блатные, и чахотка. Три струны — три аккорда. А оно и гармошкой можно беду накликать, не обязательно гитара. Иной еще в тюрьме не побывал, а душой тянется. Ибо уготовано, и он это чувствует… Если присмотреться — глаза, там на дне, темные, сразу не рассмотреть… Но постепенно синева просвечивает. Это же душа, понимаете?.. Голубоглазых пару раз встречал. Редкость.

— Вы общались с душегубами?

— Всякое бывало. Смолоду… И зеленоглазых пару раз встречал. Но зеленые мутноваты. Тоже редкость. Карие главным образом встречаются. Тоже красиво. В унынии и страхе, Александр Юрьевич, своя красота. Надо не бояться всматриваться. Опять же вовремя руку протянуть, слово молвить. Доброе слово. Обиду найти, растопить. Стыду, слезам хода дать. Иногда удается. А не успел — погиб человек… Когда ему уготовано… Судьба.

Открытки

Кулик сказал:

— У меня открыток много. «Портрет дракона с острова Комодо». «Парадный мундир обер-офицера лейб-гвардии Драгунского полка в строю». «Портрет сына Неба Хана Хубилая». «Охота на мамонта». «Миклуха-Маклай знакомит туземцев с астролябией». «Нападение муравьеда на термитник». «Групповой портрет голых землекопов». «Портрет купца первой гильдии Тарагжанова». «Изгнание демонов в стадо свиней». «Стрикс — химера собора Парижской богоматери». «Гибель дирижабля «Гинденбург». «Утро чиновника, получившего первый крестик». «Повсюду жизнь». «Портрет космонавта Гречко у куста смородины». «Доставка воды». «Память с Севера». «Витязь в тигровой шкуре». «Запретный плод». «Бывшие товарищи». «Гимназистка Воробьева». «Свиноногий бандикут». «Серго Орджоникидзе в гостях у пионеров». Гравюра пятнадцатого века «Удаление зуба». «Портрет Тасманского дьявола». «Красавец с иголочки — ротмистр татарин Яфаров». «Чудные мурлатые девчушки в рюшах». «Потатуйка». «Из Германии любимой Тасиньке». «Крещенское погружение в прорубь работниц фермы-сыроварни «Дары жизни». «Казнь Дантона». «Астронавты Нил Армстронг и Базз Олдрин водружают американский флаг на Луне». «Набор глубоководных рыб», включая бассогигаса, рыбу-каплю, рыбу-удильщика, бочкоглаза. Морского нетопыря найти не смог. Две карты Таро — «Четверка Пентаклей» и «Император». Панно «Девушка с веслом и летчик обсуждают проблемы мировой революции». Картина «Полярник Григорий Седов и его собаки» — моя любимая. «Жители Нерчинска покидают город после взрывов на складе». «Самсон и Далила». «Настройщик волынки». «Елка в доме слепых». «Три богатыря». «Юбилей Трехгорной мануфактуры». «Мальчик-с-пальчик». «Усатая малакоптила». «Явление золотого дождя Данае». «Схема четвертования». «Чески-Будеевицы весной». «Портрет глухаря на токовище». «Встреча товарища Сталина с молодыми лесорубами». «Ловец жемчуга». «Утонченная дама и господин». «Падшие женщины с кварталов Парижа». «Избиение ацтеков конкистадорами Кортеса». «Олгой-Хорхой». «Дама с ливреткой». «Станция Зима зимой». «Портрет биолога и селектора Ивана Мичурина у цветущей яблони». «Буриданов осел». «Надежда Крупская в последние годы». Групповой портрет крутильщиц шелкокрутильной фабрики «Вдова Анна Кутуар и сыновья». «Первое знакомство с лампочкой Ильича». «Мадагаскарский присосконог». «Емельян Пугачев в клетке». «Труженица порта Сямынь обнаруживает бутылку с посланием полувековой давности». «Мужик и журавль». Рисунок «Анатомия бычьего цепня». «Чемпион мира по шахматам Хосе Рауль Капабланка в гамаке». «Злая щитоспинка». «Премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль принимает ванну в пустыне в Египте». «Пигмеи племени Монг наблюдают солнечное затмение». «Изгнание тигровой акулы». «Импозантный воронежский помещик с львиной гривой». «Процедура влажного обертывания в частной больнице А. Я. Фрея на Васильевском острове». «Дед Мазай спасает зайцев от потопления». «Товарищ Ким Ир Сен среди ветеранов антияпонской революции». «Ложный опенок». «Возвращение блудного сына». Набор «Рыбные блюда». «Слава Великому Октябрю». «В новом доме не скучаем». Почтовая карточка «Письмо военнопленного». «Гамлет и Офелия». Портрет Кнута Гамсуна с книгой «У жизни в лапах». «Типичный мексиканский дом и семья». «Бабуины Восточной Африки». «Артист А. С. Пирогов». «Выбор шкатулок». Изображение павильона «Охота и звероводство». «Попугай Ара». Красная Пасха с надписью «Больше двух кума не пью, больно буен во хмелю». «Ну очень жирный мальчик Антон Чернявский — 19 лет, весит 15 пудов». «Бабушка-чекистка». «Иван Андреевич Крылов в окружении своих персонажей». «Портрет патриота Джона Адамса». «Сусанна и старцы». «Действующая модель паровоза Черепановых». «Наживление живца». «Планеристы Коктебеля». «Наживление хруща». «Портрет Елены Молоховец с ее кулинарной книгой». «Поимка японского лазутчика дальневосточными пограничниками в 1939 году». «Схема топливной системы». «Крылатый лев». «Виссарион Белинский на смертном одре». «Бабочка-людоед». «Последний день Помпеи». «Сестрица Аленушка и братец Иванушка». «Сипуха обыкновенная» и многое другое. Это я вам представил первое, что пришло на ум. А так-то открыток много.

Тысячелетие

Кулик сказал:

— Еще эти барашки в океане, стоит в травке растянуться, голову задрать. Ляг и лакомись. Небо. Вечное путешествие. Тысячелетие. Быстро пролетит.

Птички Божьи

Кулик сказал:

— Птички Божьи не трудятся. Ибо манна небесная.

Звезды

Кулик сказал:

— Не составит труда заметить на небе звезды, но нет возможности дать им всем имена и объяснить. Не хватит ни имен, ни фантазии.

И снова Кальвин

Кулик сказал:

— А теперь, Александр Юрьевич, открою вам секрет. «Трактат» не случайно оказался моей первой книжкой. Я, с позволения сказать, прямой наследник того известного или неизвестного вам Кальвина. Ивана или Жана. Это как вам больше нравится. По мне, так Иван. Да мы и внешне похожи, будь он неладен. Не находите? Как родные братья. Единственно не могу понять, кто из нас старше… Навсегда встревожен его убеждениями. Притом сомневаюсь безмерно… Сомнения, сомнения. Все проверять нужно. Порой собственной судьбой. Знаете, сколько аферистов и провокаторов, лжепророков и престидижитаторов? Не знаете. Никто не знает. Положить жизнь на сомнения — непростое дело. Но без этого не спастись. И не спасти… Кого? Всех. Весь народ. Как сам он не раз в трудную годину спасал наших родителей и прародителей. А первый этап — сомнения, отрицание, разрушение, пламень. Всегда. Вы это в голове теперь держите, раз уж мы с вами встретились… В чем-то, не скрою, пошел дальше Кальвина. Если будем дружить, сможете в этом убедиться. У меня свой концепт и своя революция… О пламенных революционерах что-нибудь слышали? Вот те были настоящими знаменосцами. Какие костры жгли! Преимущественно мерзавцами, конечно, были, но из песни слов не выкинешь… А как народ умен, обратили внимание? До неприличия. В особенности когда ступают, шествуют. На загляденье… Если без лукавства, все что было и чего не было — все народ… Любите народ, Нелюбов?.. Надобно любить. Всем сердцем. Как я. И народ всех любит. И вас любит. Вы можете об этом даже не догадываться, а оно так. И осудит, конечно, не без этого, но и пожалеет, когда надо. Впрочем, если есть возможность, на улицу лучше не выходить. Житейская мудрость. Но я так не думаю. Все равно придут и припечатают: поставят перед выбором. Ха-ха… А мы с вами их любовью встретим. Любовь обезоруживает… Немного не к месту, хочу признаться: я желтую краску люблю. Памятуя о вашей профессии — без намеков и аналогий. И когда штукатурка немножечко облупилась, люблю. Штукатурка немножечко облупилась, а оттуда Святые выглядывают. Видите как?.. Это как раз в революцию в храмах склады да застенки устраивали. Штукатурка, бывало, немножечко облупится, а оттуда Святые выглядывают. Пленникам утешение, надежда. Сам не бывал в застенках тех, но отлично помню… У вас наверняка есть дом?

— Уже не знаю.

— То-то и оно. Многие сейчас в вашем положении. Взвесь. Я про себя происходящее взвесью называю. И спасения от этой субстанции, кажется, нет. Но в осознании сего факта и заложено спасение. Уроборос. Помните?.. Спорьте, спорьте со мной. Разрешаю отныне. Мне нравится, когда спорят. Не в поисках истины — просто так. Чего истину искать, когда она на поверхности? Спор — одна из немногих уцелевших примет жизни. Согласны?.. А ведь как-то уцелел.

— Кто?

— Кальвин. Сервета обезглавили, а Кальвин уцелел. Ибо так угодно было. Богу угодно было… «Наконец, Бог неисповедимой уздой Своего провидения отвратил меня с моего пути в иную сторону… Внезапным обращением в покорность усмирил. Он разум мой, чрезмерно неподатливый в мои лета». Видите как?.. Мне бы тоже остепениться, но боюсь, меня уже не остановить. Если будем дружить, сможете в этом убедиться. Сервета первоначально к сожжению заживо приговорили, но Кальвин в известной степени спас его, душу сохранил — предложил сожжение заменить обезглавливанием… Как сейчас дело повернулось бы — не знаю. Сейчас бы на них обоих внимания не обратили… Где-то они теперь бродят?

— Кто?

— Сервет с Кальвином. Быть может, ребятишками бродят, кораблики пускают. С высоты птичьего полета — как семечки арбузные. Когда представлю себе их таким-то образом — сердце замирает. Родня!.. Был бы Нестеровым — тотчас бы петлю сделал. Я в душе — летчик. Не исключено, хорошим летчиком мог бы стать. И ребятишек люблю — от них молоком пахнет. Еще запах полыни обожаю. Многие не переносят. Как вам полынь?.. Не звезда — трава?

— Не задумывался.

— Теперь вам о многом задуматься придется.

Так не спеша беседуем с Куликом. Идем, беседуем.

А тем временем, трепеща и чертыхаясь, простуженный четверг волочит намокшее белье вдоль ставен. Чернильные облака, пряча во чреве дневные звезды, зевая, плывут на запад. Скользит, выныривая из себя лунный экспресс с размазанными по стеклу рожицами. Пейзаж спешит, кувыркаясь на ходу, опережая собственную тень. Совушками ухая, по-медвежьи косолапя хоронятся в сопатых рукавах домов закуты и чуланы. Литой священник, сверкающий медом и молоком, сзывает птенцов крылышками рясы. Опасно гуляют золотые мошки в саже тополей. Вторя им, мятные пузыри, хохоча и подпрыгивая в ручейках, дразнят сорок бесстыдной своей гурьбой. Медный трамвайчик в бенгальских огнях и поворотах трещит, тает в дымке непогод. Кондукторша, сума с атласной подкладкой, оглушает пунцовым граем притихших ездоков. Похмельный сторож-грач, упершись обугленным клювом в землю, грезит громом и сухарями. Восточный человек, сам азбука Маштоца, балагурит с абрикосами и хурмой. В тряпичном цирке нешуточный слон горным эхом валится набок. Сердобольная калитка рыдает в крапиве. Забор дрожит, разбрызгивая черемуху, заштопывает прохудившиеся сумерки. Улыбчивые котики, мурлыча и перемигиваясь, бредут поодаль, как в бреду. Потухшие волны, осатанев от качки, вылизывают мертвый пляж. Рыжий птицелов, запутавшись в силках и петлях, плачет ночной птицей. Младший лейтенант Экзюпери в летней панаме залпом выпивает стакан холодного чая и уходит, сам не знает, куда. Онемевший кончик языка нащупывает треснувший зуб. В потемневшем доме покойника люди и ходики на цыпочках — боятся спугнуть. Творожный увалень, сопя и разваливаясь на глазах, трудится над уснувшей женой. Эльза-умница, белые носочки, теряя зрение и сердце, вслед за дождем бесконечной лестницей спускается в омут погреба. Узловатые руки на глазах у мышат возят по полу дремучей ветошью. Беззубые детки тянут безвольный подол мускусной няни. Паучок-водомер, только что нарезавший годичные кольца бессмертной луже, прячется под крыльцом. Почтальон-костыль приставными шагами мерит жирную грязь, поспешает. Мутные пьяницы медленными пальцами благословляют оконные переплеты. Гулкие псы, приоткрыв один глаз, сравнивают сон и явь. Грудастый мясник, сочась от мяс, сам мясо, тяжело вонзает тупой стук. Сказочный Матюша, состарившийся и желтый от табака, скачет на табурете, ни трезв, ни пьян. Ржавые солдатики, топча туман, влачат согбенно валяную дорогу. Каменная черепаха точно тяжеловес перед штангой сосредоточенно и натужно погружается в себя. Свист сам себе и провод, и воздушный змей, рыщет, рыщет. Нерон, исчерпанный и нежный, наблюдает полет дирижабля. Рябой Фаон с лицом смертника нянчит кифару хозяина. Смелый запах грозы, ластясь и играя, потрескивает в львиных кронах. Волоокие волы, пережевывая себя, хвостами отгоняя перламутровых слепней, переходят Стикс. Косматый мячик, обгоняя щенка, мчит по хмурому коридору. Дождь, горбясь и озираясь, нашептывает на ушко прохожему: «поспешай».

Поспешай, играй водица.

Лента-жизнь, лента-смерть.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Безыменская площадь

Кулик сказал:

— Ни звезды, ни предметы учету не подлежат. И люди учету не подлежат. Единственно уместное определение им — множество.

К тому времени, когда мы добрались до раскисшей от дождя Безыменской площади, торговые ряды уже опустели. Несколько кряжистых теток, да пара мужиков-тяжеловозов, покашливая и переругиваясь, набивали баулы и мешки.

Несмотря на очевидное уныние обстановки, моему знаменосцу вздумалось обратиться к присутствующим с пламенной речью. Уж не знаю, что послужило поводом. Возможно, страстная речь была заключительным аккордом некоего внутреннего монолога, обращенного, скорее всего, не к этим копошащимся бедолагам, а вообще ко всем, кто торгует и покупает, когда–либо торговал и покупал, словом, ко всем смертным, обремененным ношей, именуемой прозой жизни.

Кулик был столь яростен, что, казалось, был способен согреть своим пылом и коченеющую площадь, и ее продрогших обитателей:

— А послушайте-ка теперь, что я вам скажу, торговцы и торгующиеся, маклаки и лабазники, мытари и воры, простой люд и праздный люд, уж сколько столетий прошло, а вы все здесь! И я теперь здесь. С вами. Себя не отделяю и не выделяю, ибо вы меня помните и знаете. А кто не помнит и не знает — узнает и примет тотчас… Уж сколько столетий прошло — те же позы, те же хлопоты. Тянем — потянем, как ту репу. Будто бы вертимся в колесе, и сами — колесо… Вот прибыл напоминанием и в уповании, как говорится. Нежданным, но долгожданным прибыл… С чего вдруг? Что случилось, переменилось? спросите вы. Отчего долго не приходил, а тут взял и явился? Непраздный вопрос. Потому отвечу. Покуда перемен не наблюдается, но перемены не за горами… Окончательные перемены ждут нас, друзья!.. Все переменится, и все переменимся вскоре. Самым решительным образом… Или же все останется, как было. Нам решать. Хотя от нас ничего не зависит… Вот пришел объявить и упредить… Кроме того, обувь моя прохудилась, и, пусть я бос по призванию, но годы берут свое, так что мочи терпеть уже не хватает… Но только ли эта мелкая нужда, плевать на нее, побудила меня к пришествию, воззванию и увещеванию? Нет, конечно. Всеобщий упадок, растерянность, и, как следствие, горькая жизнь, живой иллюстрацией которой вы предстали в очередной раз, вопиет и требует… Конечно, вы можете сказать, что привыкли, приспособились, что человек, равно как и его скотина, ко всему привыкает, и будете правы. Но скажите по совести, разве не жаждете вы солнышка? Негоже, когда ливень сутки напролет! Жаждете. Несомненно. А оно все льет и льет. Уж не потоп ли? В прямом и переносном смысле… Иносказание, как вы понимаете. Но и факт… А, может быть, и призыв… Сложно понять, о чем толкую? Что же? Не без того. Прежде чем меня понять — подумать нужно. Да уж вы про меня знаете. И вообще, пора пораскинуть мозгами. Настал тот самый день и час… Таким как я к вам никто не придет! Сердце вынул и на блюдо положил. Как приснопамятный Данко. И одновременно Икар. Но об этом позже. Каждого их них вспомните и сопоставьте… Может сложиться впечатление, что я обличать вас явился! Вот и товарищ со мной. Спутник и единомышленник. Возможно, с тем и явился. Мало ли во мне мотивов и наитий? Возможно. Да только наказ не судить никто не отменял. И я его всецело разделяю. И не сужу. Есть Судья, и это не я. Не я ваш учитель, но уберечь и остановить на краю нахожу своим долгом и миссией. Ибо знамя несу, кто не знает. Развернуть и утешить. Но об этом позже… Все узнаете и познаете. Но нескоро, судя по всему. Хотя, как знать?.. Но отчаиваться не след. О радости не забывайте. В любых обстоятельствах. Дождик намочит, но не смоет, не думайте. Пока, по крайней мере… Может быть, и напрасно… Но я бесконечно добрый человек. Пожалуй, таких добрых людей больше и нет, но сейчас, не обессудьте, правду-матку резать буду. Не обессудьте и не гоните, ибо слова мои — яд, но спасение… Хорошо ли меня слышно, други?

Судя по реакции торговцев, точнее, по ее отсутствию, обращение знаменосца не привлекло внимания. Тогда Кулик забрался на вросшую в землю замшелую телегу и продолжил. Теперь восклицания его напоминали раскаты грома. По крайней мере, мне так казалось:

— Ларечники! И рыжих от обжорств толстых толстосумов, и медленных от голода сельских учителей, и вас торгующих снедью и каблуками, и вас, клюющих туши и крошки язвительный полог рынка накрыл горячечным своим дыханием и, вонзившись, потрошит, похрустывая неспешно до ореховой скорлупы и лимонных корочек!.. И зимой и летом, и в радости и печали!.. Прежде вы входили в рынок как в море — окунуться и немедленно домой в песочек белый. Где же теперь ваш дом, когда песок почернел, и рынок повсюду? Рынок поглотил всех и всё!.. Разуйте глаза! Что видите? Барахольщиков, в собственном брюхе кочующих!.. Пустотой объевшихся жен безжизненных!.. Свиные головы, урчащие напевно!.. Блажащих святотатцев!.. Поводырей с их бельмами!.. Петушков без гребешков; петушков на ходулях!.. Катал игривых; каракатиц кичливых; душегубов в тумане, душегубов в фартучках; плакальщиц вприсядку, губы в лихорадке!.. Масляных харчевников; злых кочевников; пальчики барыг; язычки да фиги!.. Плаху во мху; мокриц в строю, вертухай в труху!.. Чинуш червивых; оракулов глумливых; отпрысков прыщавых; вышибал безбровых; вдовушек гадливых!.. Лежников и дежников; гремников и перчики, все были пионерчики!.. Сыромят и вазелят!.. Сужило и мятное; лужево и плакс!.. Кровяное пойло, трусливый холодец!.. Плясунов на свадьбе; черта под кроватью!.. Мышек да наушников; куколок да буркалы!.. Карликов в слюнявчиках; петрушек без штанов!.. Бабочек синюшных; бардов в колтунах; теноров сивушных; гривенничек в луже!.. Облиз да жаловней; пяточки в жаровне!.. Колченогих в юбках; потроха из утки!.. Сажу в зеркалах; уголовников в углах; рыла да брыли, плыли — приплыли!.. Младенца под кустом, однажды все умрем!.. Чапчиков да чепчики; корыта да колядки, цып, цып, цып, мои козлятки!.. Галявок да болявки; хрущей да воркунов!.. Першней и шершней, прости меня, грешного!.. Видите как? Не видите? А что видите?.. Эх, распутица! Ничего не путаю?.. Так ли? Знамо, так!.. А почто так?! Почто егозите беспробудно, мороке угождая? Почто губите себя, очи долу?.. Вы и сами теперь распутица! И нет меж вами, обреченными на съедение разницы!.. Напрасны были труды вековые, напрасна тысячелетняя жатва!.. Сколько полегло за вас просто так? И сколькие еще полягут просто так?.. Благо — пух и покой. Царствие Небесное!.. Тонете, вижу! Напрасно упреждал я вас: очаруетесь бренным, слюна мироздания тотчас спеленает вас, точно паутина зеленых мошек и черных мошек! Уж вы не в силах задуматься о первопричинах и начертать карту будущего! Ваши лампы пылятся во чреве сарая! И детки ваши брошены вами на берегу! Прощайте, Ванечки и Манечки в розовых панамочках! Нет у вас никого боле!.. На луну не надейтесь. Луна — сама по себе и безжалостна…

Свой речитатив знаменосец сопровождал присвистыванием и приплясыванием, а по завершении монолога застыл в строгости и величии.

Застыл и я.

В ожидании побоев.

По счастью, эпохальное воззвание знаменосца было принято торговцами за очередной приступ сумасшествия знакомца, и должного впечатления не произвело. По всей видимости, им не раз приходилось наблюдать подобные сцены.

Кровельщики и пожарные

Кулик сказал:

— Я по природе собран и сосредоточен. Никогда не позволял себе болтаться без дела и пустозвонить. Всегда в ожидании и напряжении, что оправдано и целесообразно. Но, как вы знаете, даже китайские лампочки сгорают. Потому стал себя отпускать. Иногда. Нечасто. Научился этому у кровельщиков и пожарных. Вы к ним тоже присмотритесь. Нужно уметь себя отпускать.

Лизонька

Кулик сказал:

— Хочется прямой дороги. Прямой и яркой. Как луч солнца.

После того как новые «непременно со шнурками» ботинки все же были приобретены, мы с Куликом отправились к башмачнику.

— Теперь нужно старые башмаки устроить надлежащим образом, — объявил Кулик. — То есть место на крестцовой яблоньке найти. Засвидетельствовать, отметиться. Сакральный учет. Хотелось бы, в соответствии с моим статусом, разместиться повыше, разумеется, но, как знать, в каком настроении сегодня башмачник. Башмачник — ментальный кондуктор. Проводник. Ему до статуса дела нет. Ему все равны. В этом он прав, конечно. Но распределяет по настроению. А вот здесь он не прав. Ритуал, согласитесь, не может зависеть от настроения кондуктора… У вас, как у человека непосвященного, церемония может вызвать недоумение. И вызовет наверняка. Но что с того проку?.. Это, знаете, можно, конечно, и не смотреться в зеркало, коль скоро выпало вернуться. Но лучше не рисковать… Смотритесь в зеркало, когда случается вернуться?

— Иногда.

— Вот это хорошо. Выходит, не совсем пропащий… Крапива, не человек этот башмачник. Да он и не человек уже. Вредоносный, зараза. Но куда деваться? Назначен… Так-то он Архип, но мы его между собой башмачником зовем. Блюститель. Подключен. Один такой. Все к нему на поклон ходим. Вынуждены слушаться. А как иначе? От него все зависит. Не все, но многое. Непростой, зараза. С характером. Каждую неделю килограмма по два живого веса набирает. Утрирую немного, но от истины недалеко ушел. Ест вроде бы мало. В основном яблоками питается. Откуда что берется? От вредности, не иначе. Лопнет однажды, боюсь. А вот когда лопнет, дела у него Лизонька примет. Лизонька — совсем другое дело. Почти что ангел! Обожает меня. Всех обожает. Породистая сиротка. Конек-Горбунок. Только девочка. Это я придумал. Не обидно. Горбунок — конек славный. А башмачник ее приютил. От богадельни прячет. Созрела уже, а разум детский остался. Думаю, тоже подключена. А так, зачем бы он с ней возился? С другой стороны, он же одинок. Его же никто не любит. А девочка прикипела. Лизонька. Почти что ангел! Редкость. Умишком своим небогатым способна до самых глубин дойти. Булавочки собирает. На речку не ходит — стесняется… Что будет, когда она дела примет?.. Одна может не справиться. Сакральный учет — непростое дело. А как не справится, тогда что? Все прахом?.. Ее бы выгодно замуж выдать за духовного человека. За кого-нибудь из наших. Вдвоем с духовным таким человеком, пожалуй, справились бы. Но пока Архип жив, тому не бывать. Не отпустит… А вы к ней, все одно, присмотритесь.

— На какой предмет?

— Вам тоже надобно как-то жизнь перезапускать.

— Что вы имеете в виду?

— Ничего особенного. Внезапная мысль. Между прочим, часто судьбоносной оказывается.

— Да она же совсем ребенок.

— Э-э, не скажите. Откуда нам знать, кто ребенок, а кто не ребенок? Может быть, она умишком-то постарше нас с вами будет. А что? Я не удивлюсь. Девочка с изюминкой. Если не сказать, с жальцем.

— Что вы такое говорите? Не то, совсем не то. Во мне теперь такой бурелом…

— Это вы намекаете на то, что в страсти по утерянной супруге пребываете?.. Напрасно. Нет уже никакой страсти. Вернее, страсть имеется, но совсем другого свойства. Это в вас самолюбие уязвлено. Отпустите… Да разве вам с вашим трансцендентным умом приземленная жена нужна?

— Да ну вас.

Изумительно грузный башмачник с водянистыми глазами и пухлыми ручками восседал на крохотной табуретке под самодельным навесом. То и дело облизывая чернильный карандаш, он что-то сосредоточенно записывал в потрепанной амбарной книге.

Пользуясь перерывом, предоставленным хлябями небесными, Лизонька, сутулая полупрозрачная девочка, напоминающая стрекозу, умостившись на ветке увешанной разномастной обувью старой яблони, ловко орудуя садовыми ножницами, один за другим срезала башмаки. Ржавые штиблеты, будто соревнуясь с налитыми бронзой яблоками, с глухим стуком падали вниз, образуя небывалый золотистый натюрморт.

— Ообнооова… — растягивая гласные, запел Кулик, возвещая свое прибытие.

Толстяк погружен в работу — и ухом не повел.

Лизонька же, вскинув приветственно руки, рискуя свалиться, радостно воскликнула:

— Дядя Николай! У вас новые ботинки? Какая прелесть!

— Названная племяшка моя, Лизонька, — представил мне стрекозу Кулик. — А кто умер, Лизонька?

— Чубатый, — не отрываясь от тетради, пробурчал башмачник. — Что и следовало ожидать. Пару месяцев до восьмой пары недотянул. А должен был еще на шестой отойти. Апоплексический удар… Он же сидел четыре раза. И всякий раз не по своей вине. Сначала за друзей страдал, потом по привычке… Страдал, надо сказать, с радостью. Тюрьмой восторгался, и тюрьма отвечала ему взаимностью… Сорочки всегда чистые носил. Бывало, в лужах стирал, но чтобы несвежую сорочку надеть — ни за что. Лучше умру, говорил, но грязную сорочку не надену. Вот — умер. Во всех смыслах достойным человеком был.

— Это так, — подтвердил мой поводырь.

— Сегодня будем предавать земле. Лизонька ямку уже приготовила. Под сиренью решили. По-моему, хорошо. Ему понравится.

— Когда кто-нибудь из наших умирает, Архип сакральный учет закрывает, а обувь закапывает, — сообщил мне знаменосец. — Башмаки — свидетельство. Чтобы там, представ, не быть голословным. Дескать, истоптал столько-то и таких-то башмаков. У бродяг свои победы и достижения.

— А вы что-то бледненький, здравствуйте, — обратилась ко мне Лизонька.

— Не выспался, — соврал я.

— А бывают такие люди, что совсем не спят. А бывают такие, что всегда спят. А я — то сплю, то не сплю. А голова часто пустая. Просто лежу, потолок рассматриваю. Или звезды рассматриваю, если в садочке прилягу… Я слова собираю.

— Как это?

— Как все собирают, так и я. Вы слова любите?

— Не думал.

— А я люблю. И старые, прохудившиеся, и новые. Просто так собираю, без особой нужды. А вместе с дядей Архипом башмаки собираем. Точнее, он собирает, а я ему помогаю. То еще занятьице!.. Если честно, он немного странный, дядя Архип. Но я его боготворю. Его все, кто знает, боготворят. Все наши… Я без него сразу же умру… А вы что-нибудь собираете?

— Собирал. Марки. В детстве.

— Марки — тоже хорошо… Вы, наверное, очень здоровый человек.

— Не самый больной, конечно…

— Собирателям болеть некогда. Так что Альцгеймер нам с вами не грозит… Что за человек был этот Альцгеймер? Умудриться надо, такую болезнь придумать.

— Он не придумал — описал.

— Придумал, придумал. Тут двух мнений быть не может… А вы вообще кто?.. Вы про себя понимаете? Кто вы есть на самом деле?

— Не сказал бы, что понимаю.

— Вот именно. И я не очень понимаю, кто я есть на самом деле… Дядя Архип понимает, дядя Николай понимает. А мы с вами летим себе, куда ветер гонит. Как будто осень круглый год.

— Почему осень?

— Листочки желтеют, отрываются, поспешают. Не по своей воле, конечно. Но красиво. И когда ветер, и в безмятежный день.

— Лизка, не болтай, заговорила гостя, — гыркнул башмачник.

— Пусть поговорят, дело молодое, — сказал Кулик.

— А вы не из наших, — продолжала стрекоза. — Путешественник?

— Почему путешественник?

— А вы на Марко Поло похожи.

— А где вы его видели?

— Мне дядя Николай портрет показывал. Он мне этим Маркой все уши прожужжал… Так вы путешественник?

— Нет, не путешественник. По крайней мере, еще вчера путешественником не был. Думаю, поздно мне уже путешественником становиться.

— Оседлый?

— Оседлый, — улыбнулся я.

— Хорошее слово. Вам понравилось.

— Понравилось.

— Много думаете, размышляете, оседлый?

— Скорее напротив.

— И мне думать особенно некогда, — сказала Лизонька. — Иногда, конечно, выдастся минутка. А так работы много. Мы с дядей Архипом работаем и работаем, работаем и работаем, работаем и работаем. А вы работаете?

— Работаю.

— Это конечно. Это как положено… А у вас есть дочка?

— Нет.

— А жена?

— Уже нет. Наверное.

— Правильно.

— Что, правильно?

— Вам еще рано иметь дочку.

— Вы находите?

— Конечно. Вы еще очень и очень молодой.

— Спасибо.

— И женились преждевременно.

— Почему?

— По тем временам не созрели еще.

— Находите?

— Уверена.

— А почему?

— Философская мысль. Философия — главная из всех наук. Мне философские мысли не чужды, не думайте.

— Я и не думаю.

— Посиди с мое на дереве. Невольно философские мысли на ум приходят. Редко конечно. Мы же все время работаем.

— Да, вы говорили.

— С дядей Архипом работаем.

— Да, вы говорили.

— А вам философские мысли чужды?

— Скорее всего.

— Ошибаетесь. Не чужды. Только вы об этом можете не догадываться.

— Не исключено.

— Это вы еще моих булавочек не видели. Я ведь еще булавочки собираю. Интересно вам?

— Конечно.

— Иной скажет, дурочка.

— Почему?

— Так и есть.

— Никто вам такого не скажет.

— Скажет, скажет.

Лизонька неожиданно громко рассмеялась, да так, что едва удержалась на ветке:

— Вообще, если честно, заблудились. Окончательно.

— Кто? — спросил я.

— Мы с вами. Я, во всяком случае… Все заблудились. Мне-то сверху видно. Заблудились в заколдованном лесу. С молочными реками и кисельными берегами. Думаем, это тот самый лес. А там, слышь, зайчики-то уже плесенью пошли. И глаза из пуговок. Так ведь?

— Не знаю.

— Так, так. Все вы знаете. Просто стесняетесь меня: молодая девушка, все такое.

— Не стесняюсь.

— Стесняетесь, стесняетесь: молодая девушка, все такое. Да еще на дереве с башмаками. Да?

— Не знаю.

— У меня, конечно, некрасивое лицо. Этот нос, уши, ямочка. Все вкривь да вкось. Угадала?

— Ничего подобного.

— А вместе — очень красиво. Очень. Согласитесь.

— Соглашусь.

— Конек-горбунок, да?

— Кто вам сказал?

— Никто. Дядя Николай. Да я и сама знаю.

— Это он любя.

— Я и атлас рассматриваю иногда. Даже часто. Как только выдастся минутка… Вы атлас обожаете?

— Нет.

— Обожаете, просто вы его никогда не рассматривали как следует.

— Возможно.

— Вот, например, Турция. Спросите меня, что такое Турция.

— Что такое Турция?

— Кулек со сладостями в сахарной пудре. Понравилось?

— Очень

— А Ватикан? Спросите.

— А Ватикан?

— Такое белое, рыхлое. С круглыми коленями и пушком. Обязательно с пушком. Теперь Абиссиния?

— Абиссиния.

— Желтое, плоское. В трещинах. Узоры из трещин. А Китай?

— А Китай?

— Золотые шары. Очень легкие. И два красных. Высоко-высоко. А Марокко?

— А Марокко?

— Юла. Морковного цвета с белыми прожилками. А Гренландия?

— А Гренландия?

— Синий куб с голубыми прожилками. Плачет.

— Плачет?

— Все время плачет. Светло так плачет. По-стариковски. А Чад?

— А Чад?

— Смерч. Весь в оспинках. Оспинки как звоночки. А Египет?

— А Египет?

— Ну, это совсем просто. Голубая лента на песке… Видите, сколько слов? Все новые слова. Для меня новые. Географические названия — это же слова?

— Конечно.

— Ну и вот. Понравилось?

— Понравилось.

— Утомилась немного… А вот интересно, какие мысли посещают мою золотую головку, когда я вижу вас? Заметьте, вижу первый раз в жизни. Интересно вам?

— Интересно.

— Вовсе не интересно. И напрасно. Может быть, таким способом удастся ключик ко мне подобрать?.. Нет?

— Не знаю. Какой ключик? Золотой? — сморозил я глупость.

— Вот, Лизонька, перед тобой человек-мужчина во всей красе, говорю я себе. Создание, первым сделавшее шаг от солнца во мрак. Создание, утянувшее всех за собой в чудовищную бездну. Создание коварное, безнравственное, тяжелобольное, создание живущее инстинктом и единственно ради сомнительных удовольствий. Ради сомнительных грязных удовольствий человек-мужчина способен на низость, подлость, преступление. Никто, в том числе он сам, не может предсказать, что он сделает уже через час. Всегда готов играть со смертью, даже если труслив. Впрочем, все мужчины трусливы. Смерть притягивает их. Можно сказать, смерть управляет ими. Практически они мертвы. Вот как ты, Лизонька — умна и бессмертна изначально, хоть и горбунок, он — глуп и мертв изначально, хоть и человек. Во всяком случае, выглядит как человек.

— Это все обо мне?

— Нет. А вы чувствуете себя мертвым?

— Близко к тому.

— А вы честный.

— Вряд ли. Но стараюсь.

— Я шутила.

— Я тоже.

— Представлялась. Люблю представляться. Артисткой могла бы стать.

— Вполне.

— Хорошей артисткой!

— Не сомневаюсь.

— Актриса же не обязательно должна быть красоткой?

— Ни в коем случае.

— Как это?

— В смысле, вовсе не обязательно.

— Мне кисейные барышни нравятся. А вам нравятся?

— Не очень.

— А почему она ушла от вас?

— Кто?

— Ваша жена.

— А дело в том, что я — тряпка. Растворился в ней, как сливки растворяются в кофе. Я и предположить не мог, насколько кофе опасен. Смертельно опасен, Лизонька!.. Вы пьете кофе?

— Нет. Мы с дядей Архипом не знаем, что такое кофе. Отшельники мы.

— Никогда не пейте кофе. Это опасно.

— Про кофе — это я опять пошутила. Вам сварить?

— Я бы водки выпил. Нет у вас водки?

— Мы не пьем водку.

— Что же вы пьете? — отпустил я скерцо, да еще повторил сдуру. — Что же вы пьете в таком случае?

— А вы не знаете?

— У меня шутить не получается, да?

— Не очень. Не смешно. Вы алкоголик?

— Похоже на то. Некоторые говорят, умру под забором. Вот я, кажется, под забором, а умирать что-то не хочется.

— Фу!

— Юмор висельника.

— Как?

— Это называется «юмор висельника».

— Грустная история… Оставайтесь у нас. Будете помогать нам.

— Нет. Уж я Кулику обещал.

— Обманываете. Ничего вы не обещали. Трудиться не любите.

— Трудиться люблю. Но пойду с Куликом.

— А я все равно буду с вами дружить.

— Это как получится.

— Получится, получится.

— Кто знает, увидимся ли еще?

— Я всю жизнь мечтала подружиться с путешественником. А мои мечты всегда сбываются.

— Совсем взрослая стала, — заметил Кулик.

— Не взрослее многих, — ответила Лизонька и показала знаменосцу язык.

Сакральный учет

Кулик сказал:

— Знаю, церемония должна соблюдаться неукоснительно. При любых обстоятельствах. Даже когда ничего хорошего от нее не ждешь.

— Прибыл в дурном настроении? — поинтересовался башмачник.

— Напротив. Друга нашел, башмаки новые.

— А ведь ты, Кулик, однако поторопился с обновой, — пробурчал башмачник.

— Вот об этом я и говорил, — сказал знаменосец не без тени иронии. — Не бывает у тебя меда без дегтя, Архип. Так что настроение здесь ни при чем.

— Я изучил твой график, — продолжил кондуктор, — только два года прошло после предыдущей пары. А надо четыре минимум. Не пройдут такие башмаки.

— Да как же не пройдут?! Ты посмотри, какие дыры!

— Это ты мог ножичком проковырять. Захотелось пофасонить, вот и…

— Не сочиняй. У меня дорога прямая. Как луч солнца. Там знают.

— Мое дело предупредить. График сбивать не позволю. Не положено. Да и опасно. Хочешь раньше срока предстать?

— Я — особый случай.

— Тю!

— Забыл, кто я, Архип?

— Да мало ли кто? Мое дело маленькое — блюсти и фиксировать.

— Имей в виду, если случится, предположим, бессмертие, предположим, все твои графики полетят вверх тормашками.

— Остынь, мечтатель, поешь яблочков.

— Да, не видать мне верхних веточек, — сказал мне Кулик. — Хоть наизнанку вывернись. Надо было завтра приходить.

— По-прежнему воспарить желаешь? — спросил кондуктор.

— Желаю, — отвечал Кулик. — Но хотение мое значения не имеет. Надобно, можешь понять?

— Мятежная душа.

— Не мятежная — обширная.

— Лизавета, а посмотри-ка, девятая и одиннадцатая свободны? — крикнул девочке башмачник.

— Как «девятая и одиннадцатая»?! — возмутился знаменосец. — Что же ты меня ниже Мисюры поместишь?

— А чем Мисюра тебе не угодил? — удивился Архип. — Вы, кажется, в друзьях числитесь?

— Я против Мисюры ничего не имею, — сказал Кулик. — Но знаменосец все же я, а не он.

— Не знаю, не знаю, — отвечал башмачник. — Я твоего знамени не видел. А когда бы и увидел, разрыва сердца не получил бы.

— И ты туда же?

— Туда, туда… Знаешь, Кулик, когда Мисюра в последний раз ко мне пришел, хороший чайник принес. Со свистком. Практически новый. Не скрою, мне было приятно.

— И не стыдно тебе?

— А что особенного я сказал? В моих словах намека нет. Сказал и сказал. Отчего не сказать? Мне было приятно, я запомнил, при случае поделился радостью. Я теперь всем Мисюру прославлять буду. Придет ко мне, к примеру, Витек или Цыган, я им прославлять Мисюру буду… А ты обзавидуйся… Я человек маленький…

— Это ты маленький? — съязвил Кулик.