Бесплатный фрагмент - Змея

Серия «Мир детектива: Русский уголовный роман»

Вышли

Хрущов-Сокольников Г. Джек — таинственный убийца: большой роман из англо-русской жизни

Александров В. Медуза

Панов С. Убийство в деревне Медведице. Полное собрание сочинений С. Панова

Гейнце Н. Под гипнозом: уголовный роман из петербургской жизни, или приключения сыщика Перелетова

Ракшанин Н. Тайна Кузнецкого Моста

Хрущов-Сокольников Г. Рубцов

   Петербургские крокодилы

   Рубцов возвратился

Готовятся

Цеханович А. Темный Петербург

Пономарев И. Василий Кобылин (трилогия)

   Русский Лекок

   Под давлением судьбы

   Преступная мать

Гейнце Н. Сыщик Карин (трилогия)

   Петербургский Шерлок Холмс

   Тайна розового будуара

   Красная маска

Змея

Часть первая. Спутанный клубок

Убийство

В уютной, изящно меблированной гостиной, в мягком кресле сидел крепкий и статный мужчина. Красивые черты его энергического лица оттенялись густой, черной, закрывавшей почти всю грудь, бородой. Волосы на его большой голове были острижены под гребенку. На вид ему было не более сорока пяти лет. Одетый в домашнюю бархатную тужурку поверх красной канаусовой рубашки, в вышитых туфлях, он, несомненно, был хозяином, тогда как его собеседник, в крахмальном белье и черном сюртуке был, по-видимому, гость.

Он сидел на другом кресле и внимательно слушал, задумчиво смотря на говорившего и нервно крутя маленькую рыжую бородку тонкими, длинными пальцами. Чернобородый господин раскурил сигару и сказал:

— Итак, Павел Андреевич, кратко формулируем наш договор.

Павел Андреевич молча, кивнул.

— Вы беретесь за управление моим имением и в три года приводите его в совершенный порядок.

Павел Андреевич опять кивнул.

— За эти три года я не вмешиваюсь в ваши дела ни словом, ни делом, ни помыслом. Вы — полный хозяин.

Он добродушно засмеялся и прибавил:

— Только летом я с женой будем просить у вас приюта и небольших удобств. Во все остальное время вы о нас и не услышите. В хозяйстве только вы. Жалованье, на всем готовом, как сказано, четыре тысячи пятьсот и пять процентов, если они будут, с чистой доходности.

Павел Андреевич опять кивнул.

— Дальше, и самое главное, — вы едете не позднее завтрашнего дня, а семья ваша, уже как вы там сообразуетесь. К сожалению, я не могу ехать вместе с вами и передам вам письмо к моей жене, по которому вас там и встретят, и совершат, так сказать, ввод во владение.

— Все, что требуется, — произнес, наконец, Павел Андреевич.

— А теперь, — дымя сигарой, окончил хозяин, — остается последний пункт: вам необходимо получить свои подъемные, прогонные и всякое там всяческое. Вы просили две тысячи. Так вот, извольте их получить. Можете не считать. Прямо из казначейства.

С этими словами он вынул из кармана пиджака плотный конверт и положил его на круглый столик, стоящий между ними, а затем вынул запечатанное письмо, и прибавил:

— А это ваша верительная грамота к моей жене… И разговоры окончены.

— До точки, Николай Петрович. Осталось только написать вам расписку.

— Ну, это успеете, — Николай Петрович небрежно махнул рукой. — Сейчас, признаться, мне некогда. Вернется мой зять и надо одеваться, — я обещался с ним ехать завтракать. А тут еще надо письмо жене написать и кой-какие делишки закончить. Итак, дорогой мой, вы завтра едете.

Павел Андреевич встал, взял оба конверта, положил их в карман сюртука и застегнулся.

— Непременно. Завтра же с вечерним поездом…

— И отлично! А я, вероятно, неделей позже.

Он подал руку и встал проводить своего гостя.

— Налево! У нас тут совершенная темнота, — сказал он, входя в узкий коридор, а оттуда в небольшую переднюю. — Современные дома строятся так, что, коридоры и передние лишены света. Да и в квартирах его мало.

Он повернул кнопку и осветил тесную переднюю. Чучело огромного медведя стояло в углу, держа в лапах поднос для визитных карточек. Тяжелая, дубовая вешалка занимала добрую половину прихожей. Павел Андреевич снял с вешалки шубу.

— Егор! — громко крикнул Николай Петрович.

На его крик никто не отозвался, и он добродушно сказал:

— Каждую минуту убегает на лестницу: там у него зазноба. Позвольте я помогу.

— Не беспокойтесь! — быстро ответил Павел Андреевич, надевая шубу.

Он взял шапку и стал надевать галоши. Николай Петрович стоял, положив руки в карманы пиджака, и добродушно говорил:

— Я уверен, что вы приведете у нас все в порядок. Мне столько говорили о вашем опыте и ваших знаниях, что я ни на минуту не сомневаюсь, вверяя наше, состояние в ваши руки.

Павел Андреевич мягко засмеялся:

До сих пор мне удавались подобные опыты, а что касается, вашего имения, мне кажется, что тут не представится и особенного труда.

— Ну, не скажите. Повидали бы вы народ тамошний, — с одними дрязгами измучаешься: и потравы, и порубки — удержа нет. Ну, до свидания, дорогой, счастливого пути.

Он еще раз пожал руку Павлу Андреевичу, подождал, пока он вышел, и захлопнул дверь, загасил электричество и вернулся в гостиную. Здесь он подошел к круглому диванному столу, с которого была снята скатерть, опустился в кресло, придвинул к себе портфель, вынул из него, пачку денег, быстро пересчитал их, сделал отметку в записной книжке, уложил деньги назад, причем сунул туда и небольшую книжку, в виде альбома. Отложил портфель в сторону, взял лист бумаги, придвинул чернильницу, и стал быстро писать письмо. В комнате наступила тишина. Только изредка поскрипывало перо по бумаге. Николай Петрович сидел, склонив голову над столом, погруженный в работу, когда до слуха его донесся легкий шорох. Он поднял голову, оглянулся и вдруг, с удивлением и испугом, отшатнулся всем телом к спинке кресла.

— Ты… вы… откуда? — воскликнул он глухим голосом.

Перед ним стояла высокая, стройная женщина в плюшевом пальто, в роскошной горностаевой горжетке, с громадной горностаевой муфтой в руках. Её лицо было прикрыто вуалью, но сквозь тюль были видны её большие зеленоватые искрящиеся глаза, тонкий нос, с раздувающимися ноздрями, черные брови и красные губы, за которыми сверкали ослепительной белизны мелкие зубы. Она неслышно скользнула ближе к креслу и с легкой усмешкой сказала:

— Что, Володя, узнал сразу?

— Откуда ты? — повторил он беззвучно. — Не умерла?

— Жива, мой милый! — со смехом ответила она, — жива! — В её голосе послышалась и насмешка, и презрение, и ненависть. — И теперь пришла к тебе спросить у тебя отчета. Слыхала, что ты стал граф, помещик! Ха-ха-ха!..

Её тихий, шипящий голос и беззвучный смех вернули Николаю Петровичу самообладание. Он быстро выпрямился и резко сказал:

— Отчета? В чем? Кому? Тебе отчет? Да как ты смела, войти сюда и как вошла? Я сейчас позову человека и велю тебя выбросить вон.

— Меня? Вон? — она откинула голову, глаза ее сверкнули. — Ты шутишь и шутка твоя плохая. Отвечай сейчас, негодяй, куда ты дел ребенка? Где мои деньги?

— Деньги были у меня. До ребенка тебе мало дела.

— Он был отдан мне…

— Чтобы ты его погубила…

— Где он?..

Николай Петрович уже совершенно овладел собой.

— Говори тише, если не хочешь быть выгнанной, — ответил он. — И успокойся. Ребенка нет. Я его бросил на дороге. Ты взяла деньги за то, чтобы его уничтожить. Ну, он и уничтожен. Мне с ним не нянчиться. Ты валялась больная…

— И ты меня бросил, думая, что я умру…

— Я ничего не думал. Ты мне надоела; а теперь ты мне не нужна. Кажется, ты тоже устроилась, — прибавил он примирительным тоном. — Не будем мешать друг другу. Уходи прочь!

— Прочь? — голос её зашипел словно по-змеиному. Ее лицо побледнело, глаза гневно сверкнули.

Он сразу вспыхнул и ударил тяжелой рукой по столу.

— Да, прочь! Иначе я тебя выброшу вон, позову швейцара, позову человека, и ты знаешь, что с тобой будет. Ты помнишь его?..

— Я? — она совсем подошла к нему, — я-то все помню. Что же, кричи! Ты, граф Тулубов-Осятский, Николай Петрович окажешься вдруг Владимиром Алексеевичем Кострицким. А быть может, и простым Колькой! А? — она злобно беззвучно засмеялась. — Я все помню. Отдай мои деньги и верни ребенка. Я не уйду без этого.

Он быстро встал с кресла.

— Вон! — резко сказал он и поднял руку.

— Осторожно! — крикнула она, отступая.

— Вон! — повторил он и схватил ее за плечо.

Она снова отступила. Лицо её исказилось.

— Ты так хочешь?..

— Если ты не уйдешь… — он потерял самообладание и снова двинулся к ней, теперь он был страшен.

— Так вот тебе! — прошипела она и быстро подняла муфту на уровень с его грудью. Раздался резкий сухой удар, словно стукнули палкой по полу.

Николай Петрович пошатнулся, глухо вскрикнул и, отступя назад, опустился в кресло, схватившись рукой за грудь.

— Так вот тебе! — повторила она, не помня себя, и снова раздался сухой удар.

Николай Петрович вздрогнул, качнулся на сторону и грузно склонился через ручку, кресла. Рука его бессильно свесилась, глаза закатились, из горла вырвался тяжелый хрип и губы окрасились кровью.

Женщина растерянно наклонилась над ним.

— Я не хотела этого, — сказала она тихо. — Тем хуже ему…

Она попробовала поднять его голову, но не смогла. Взяла его руку и подняла ее, потом опустила. Рука тяжело упала и свесилась. Кровь медленно текла изо рта и окрасила бороду. Женщина вздрогнула, обошла труп и остановилась у стола. Рука её, свободная от муфты, быстро стала перебирать лежащие на столе бумаги. Глаза её упали на портфель. Она отложила муфту, раскрыла портфель, осмотрела его, потом быстро закрыла и сунула в муфту.

Что же теперь?

Она остановилась в недоумении, взглянула еще раз на недвижный труп, повернулась и тихо пошла из комнаты.

Она вошла в темный коридор и медленно, осторожно, ощупью, двинулась в переднюю.

Вдруг она остановилась и замерла на мгновение. Подле двери со стороны лестницы она услышала звон шпор и сабли. Через мгновение ей показалось, что кто-то вставляет ключ во французский замок. С быстротой кошки, она скользнула прямо к дверям и спряталась между двумя половинками входной двери. Наступила томительная минута.

Пораженный стрелой амура

Действительно, дверь открылась. В темную переднюю быстро вошел молодой, красивый офицер и громким голосом закричал:

— Егор!

По коридору раздались торопливые шаги. Передняя осветилась электрическим светом. Женщина с полным самообладанием духа плотно прижалась между дверьми и замерла. Егор быстро помогал раздеться своему барину, а барин в это время отрывисто говорил:

— Никого не было?

— Никак нет. У их сиятельства был только господин, насчет имения который.

— А где граф?

— У себя занимаются…

— Приготовь мундир! — и было слышно, как он из передней прошел в первую комнату направо.

Егор громыхнул саблей, ставя ее в угол, щелкнул выключателем и пошел по коридору.

Все погрузилось снова в мрак и тишину.

Этим моментом быстро воспользовалась женщина. Спокойно, уверенно, но осторожно, она открыла дверь и вышла на площадку лестницы, тихо прикрыв за собой дверь. Затем она поднялась вверх по лестнице и, остановившись на следующей площадке, села в угол на стоящий стул. Прошло несколько томительных минут. На верхнем этаже хлопнула дверь. Женщина тотчас встала со стула и начала медленно подниматься по лестнице. Мимо неё прошел толстяк в шинели. Она спокойно посмотрела на него и продолжала подниматься выше. Толстяк спустился и слышно было, как стукнула дверь подъезда. Она повернулась и опять сошла вниз до площадки. В это мгновение внизу распахнулась дверь и раздался дикий голос офицера:

— Швейцар!

В то же время по лестнице вниз загромыхали сапоги и кричали уже два голоса: «швейцар, зови полицию! Иди сюда!»

На лестнице поднялась суета. Женщина на площадке слышала, как запыхавшийся швейцар прибежал, вошел в двери, крикнул, выскочил и закричал вниз, вероятно, своей жене:

— Анфиса! Зови дворника… старшего.

И ещё через мгновенье вся лестница наполнилась смятением и шумом. Кричали люди, бегали по лестнице взад и вперед. Было очевидно, что офицер открыл убийство.

«Теперь самое время», — подумала женщина и решительной, спокойной походкой стала спускаться вниз.

Дверь в квартиру, из которой она вышла, была раскрыта настежь. Она увидела офицера, который горячо разговаривал со швейцаром и дворниками. Все пугливо стояли в освещенной передней и, очевидно, ждали прихода полиции. Молодая, женщина спокойно сошла вниз, растворила дверь подъезда и вышла на ярко освещенную улицу.

Был ясный зимний день. Белый снег, только что выпавший, лежал в своей девственной чистоте, слепил зрение. По улице проходили люди. На углу в отдалении стоял извозчик, два мальчугана играли в снежки и бегали с громким смехом.

Женщина осмотрелась по сторонам, опустила вуаль и спокойно, ровным шагом дошла по улице. Навстречу ей торопливо прошел пристав, подле которого с портфелем в руках шел околоточный и, забегая вперед, без шапки, трусить младший дворник. Женщина на мгновение остановилась. Пристав, околоточный и дворник вошли в подъезд.

— Будет им работа? — усмехаясь, сказала вполголоса женщина и, покачав головой, спокойно двинулась дальше.

Как раз напротив дома, в котором совершилось преступление, в небольшом каменном доме, в нижнем этаже размещалась табачная лавочка. На двух маленьких окнах её выставлены были плакаты табачных фабрик, стояли коробки с табаком, висел непременный плясун, торчало несколько несчастных игрушек и красовались открытки вперемежку с разноцветными лотерейными билетами благотворительных обществ. Сбоку от невысокой двери со стеклом красовалась, вывеска с турком, который с неизменным наслаждением и днем, и ночью, и во всякую погоду курил кальян. Скрипучая дверь отворялась на блоке и захлопывалась со страшным звоном всех стекол. Маленькое помещение лавки было пропитано запахом кофе, табаку и скверной помады. С трех сторон лавочка была загорожена прилавком, а по стенам стояли шкафы с коробками табаку, галантерейными принадлежностями, мылом, одеколоном, а также дешевыми, игрушками. За прилавком стоял молодой человек лет двадцати шести, одетый в серый пиджак и яркий красный галстук. Бледное лицо его с длинным носом тусклыми глазами и чуть видными усиками было проникнуто гордостью и самодовольством. Он несколько раз снимал с полки зеркало, поправлял свой галстук и разглаживал свои жидкие белокурые волоса, тщательно разделенные пробором. Сегодня было воскресенье и молодой человек — Семен Елизарович Перушкин — не был на своей службе в банке, а от нечего делать сидел в лавочке, помогая матери в торговле. Мамаша и владелица лавки, Марфа Егоровна Перышкина, вдова титулярного советника, сидела в задней комнатке за обеденным столом и пила кофе со своей приятельницей Аграфеной Матвеевной Кострюлиной, служащей конторщицей в одной комиссионной конторе. Марфа Егоровна представляла собой фундаментальную особу. Если взять огромную тыкву и на нее поставить громадный арбуз, а сверху апельсин, то можно совершенно ясно представить фигуру Марфы Егоровны с непомерно громадным животом, огромным бюстом и красным, как апельсинная корка, лицом. Собеседница её — Кострюлина — была сухая, высокая, тощая особа, вся в черном, с огромным ястребиным носом и коротко остриженными черными волосами на маленькой голове.

Цементом их дружбы была неудержимая страсть к игре в лото, и сейчас Марфа Егоровна с жаром рассказывала подруге о своей последней неудаче в клубе.

— Каждый раз кварта и кварта, — говорила она жалобным голосом. — И хоть бы что! Надо 64, а она кричит: и 63, и 65, и 68, а нет тебе 64, хоть убей!

— Это всегда так, — сочувственно вздохнула Кострюлина. — А у меня вчера так и кварты не было, — два номера закрою и все. Верите ли, дорогая Марфа Егоровна, день за днем проигрываю, проигрываю и проигрываю.

— И не скажите. Нам ведь не везет, а какой-нибудь вертихвостке — так и валит. Лелька коза вчера три раза взяла.

В это время Семен Елизарович, в четвертый раз оглядев себя в зеркало и томясь бездействием, заглянул в маленькое тусклое окошечко лавки и вдруг в просвет между выигрышными билетами, на противоположной стороне улицы, увидел вышедшую из подъезда стройную, поразительной красоты женщину, одетую в роскошное плюшевое пальто с белой горностаевой горжеткой на плечах, с белой горностаевой муфтой в руках.

Семен Елизарович знал всех женщин и девушек из соседних ломов, а эту увидел в первый раз. Поразили его и красота её, и богатство костюма. Он порывисто прошел по узкому проходу между шкафом и прилавком, заглянул в комнатку, где сидела его мамаша с подругой, и торопливо сказал:

— Мамаш, я на полчаса выйду. За лавкой смотрите сами!

— Куда, Сеничка? — нежно спросила толстая Марфа Егоровна.

— Ах, маман! — воскликнул он, — есть дела, которые вам не касательны.

И с этими словами он стремительно мелькнул мимо неё в кухню, где было и отгорожено помещение для него, надел пальто, схватил котелок и стремительно выскочил из лавки.

Ничего не стоило быстро перебежать дорогу и придвинуться почти вплотную к красавице, но здесь храбрость оставила Семена Елизаровича и он замедлил шаг. Красивая женщина медленно шла по улице, и Семен Елизарович шел за ней, засунув руки в карманы и стараясь зайти то с правой, то с левой стороны. Моментами он почти равнялся с ней, решительно кашлял, делал шаг вперед, но затем тотчас замедлял шаг и обдумывал лучший способ атаки, а она шла медленной, ровной походкой и словно дразнила его своим стройным станом. Наконец, Семен Елизарович собрался с духом, приблизился к ней и, притронувшись до полей своего котелка, глухим голосом и глядя в другую сторону, произнес:

— Позвольте проводить…

Красавица оглянулась, окинула его взглядом с ног до головы, отчего он покраснел, как кирпич, и весело засмеялась, ничего не ответив Семену Елизаровичу. Он ухмыльнулся и пошел рядом с ней. Вдруг она остановилась возле извозчика, знаком руки приказала ему отстегнуть полость, села и, не торгуясь, приказала ехать. Семен Елизарович остановился, с недоумением посмотрел ей вслед, почтительно приподнял котелок, когда она уже скрылась, и медленно пошел назад. Но пройдя несколько шагов, мрачное выражение лица его изменилось и на губах заиграла улыбка. Будет что рассказать Салазкину! Он расскажет, как ему удалось вызвать серебристый смех красавицы, а затем завязать с ней знакомство! С этими мыслями он подошел к дому, противоположному лавке, и сразу вышел из своей задумчивости, увидав у подъезда тревожно шумящую толпу. Швейцар стоял в дверях и окрикивал:

— Не толкайтесь! Чего лезете! Сказано, отойдите. И что за беспокойный народ.

Дворник суетливо метался и кричал:

— Уходите, господа, прочь, не то сейчас придет полиция, городовой всех разгонит. Идите, говорю вам.

— Что здесь такое произошло? — спросил Семен Елизарович у стоящего на панели приказчика из соседней колбасной.

— Так что, сказывают, убийство, — ответил тот.

Семен Елизарович сразу встрепенулся, и бесцветные глаза его оживились.

— Где, как, почему? — быстро спросил он.

— Этого доподлинно не знаю. Сказывают, в квартире Епанчина. Видели, офицер?.. а кого и почему, неизвестно. Ждут следователя и прочих… — ответил колбасник.

— Епанчина знаю. Его денщик у нас папиросы берет. Он все расскажет, — оживленно сказал Перушкин и стремглав бросился к лавочке.

Дверь заскрипела, потом хлопнула. Перушкин влетел в лавку и закричал:

— Маман, убийство!

— Ах, — раздались испуганные голоса Марфы Егоровны и ее подруги, — где? кого?

— Еще не знаю. Егор все расскажет, Егор денщик Епанчина. Убийство у него.

— Его застрелили!..

— Ничего не знаю. Маман, я уйду заняться этим делом. За лавкой смотрите сами.

— Ты, Сеничка, забегай и нам рассказывай.

— Если допустит время…

— А куда ты раньше уходил?

Семен Елизарович уже собирался выйти, но тут остановился и трагически воскликнул:

— Маман! Сколько раз я вас просил не тревожить моих сокровенных чувств.

— Не буду, не буду, — испуганно подымая руки, — сказала Марфа Егоровна. — Иди с Богом.

Семен Елизарович хлопнул дверью и вышел.

По горячему следу

Тесная, изящно обставленная квартира из четырех комнат, была полна народу. Помимо хозяина квартиры и денщика, Егора, здесь находились пристав с околоточным, судебный следователь, товарищ прокурора и, наконец, начальник сыскной полиции с двумя агентами и фотографом. Фотограф со своим аппаратом тщательно снимал и прихожую, и узкий коридор, и гостиную, в которой совершено было убийство и, наконец, труп убитого со всех сторон. Агенты, как добрые ищейки, ходили по комнатам, все трогали, везде лазали, все осматривали, а в изящном кабинете хозяина расположились следователь, товарищ прокурора, начальник сыскной полиции и делали первый допрос.

Хозяин квартиры, Сергей Викентьевич Епанчин, ротмистр конного полка, лет тридцати пят, высокого роста, стройный, красивый брюнет, с острой черной бородкой, сидел подле стола и отвечал на предлагаемые ему вопросы.

Убитый — его свойственник, женат на его сестре Надежде Викентьевне. У неё именье в Смоленской губернии и он тоже помещик Смоленской губернии, граф Тулупов-Осятский, Николай Петрович. Приехал в Петербург по делам на несколько дней и собирался уехать завтра.

— У него здесь были дела?.. — спросил следователь.

— Да, он имел здесь какие-то подряды: что-то продавал, что-то покупал, а затем хотел нанять себе управляющего имением, — ответил Епанчин. — И кажется, нанял.

— Так. А скажите, пожалуйста, были при нем деньги?

— Были, но не знаю суммы. Он вчера получил какую-то сумму и хотел завтра положить ее в банк, так как сегодня воскресенье, а вчера он опоздал. Сегодня мы с ним договорились вместе завтракать, потом проехать в Царское Село к моим знакомым. Когда я пришел, он уже был убит.

— Вы не знаете, — спросил товарищ прокурора, — был у него кто-нибудь сегодня?

— Это знает мой Егор. Кажется, у него был тот самый господин, которого он пригласил управляющим.

— Это кто же?

— Некий Хрустов, Павел Андреевич. Ученый агроном. Он окончил что-то, где-то в Москве, а затем был заграницей. Человек с именем, как знаток сельского хозяйства.

— И он был у него сегодня?.. — спросил следователь.

— Кажется, был. Я ушел рано из дому и вернулся какой-нибудь час или полтора назад.

— Ваш слуга все время был дома?

— Я его никуда не отпускал.

— Вы позволите его допросить здесь?

— Пожалуйста, — ответил Епанчин и крикнул:

— Егор!

В комнату вошел огромного роста молодой парень, с рябым лицом и торчащими небольшими усами. Солдатский мундир плотно охватывал его высокую грудь и широкие плечи. Лицо его было красиво и смело, если бы не было испорчено оспой.

— Как вас звать?

— Егор Еремеев, — ответил он, вытягиваясь.

— Сколько лет?

— Двадцать три года.

— Вы у ротмистра состоите в денщиках?

— Так точно.

— Сегодня были весь день дома?

— Так точно.

— У графа был кто-нибудь?

— Так точно. Был господин, которого они уговаривали в управляющие. Карточка их визитная на столе там осталась.

— Визитная карточка?

— Так точно.

Начальник сыскной полиции подал глазами знак, и один из агентов, толстый, маленький, с побритой бородой быстро вышел из комнаты и вернулся назад с визитной карточкой, на которой было напечатано: «Павел Андреевич Хрустов», а внизу маленькими буквами адрес и номер телефона.

— Вы его провожали, когда он уходил? Денщик засмеялся.

— Никак нет. Когда они уходили, я не слыхал.

— Где же вы были?

— На кухне.

— Что же, граф его провожал сам?

— Надо быть сами, только я не слышал.

— А сидели в кухне, — с ядовитой улыбкой сказал следователь и, пожевав губами, взглянул на товарища прокурора.

Товарищ прокурора небрежно сидел в кресле и со скучающим видом разглядывал свои ногти. Следователь, бритый, с лицом актера, снова пожевал губами и посмотрел на начальника сыскной полиции. Тот усмехнулся углами губ.

— Ну, а скажите, — спросил следователь, — как же вы, сидя в кухне, не могли услышать выстрела? Два раза раздался выстрел, и вы на него не обратили внимания?

— Ничего не слышал, — ответил денщик, переминаясь с ноги на ногу, — Может в это время я выходил на лестницу.

— Так! Значит, вы выходили на лестницу?

— Выходил, — смущенно ответил Егор, и замолчал.

— Ну, больше нам вас не надо. Покуда выйдите отсюда.

— Слушаю.

Егор повернулся и осторожно на цыпочках вышел из комнаты. Следователь обратился к товарищу прокурора и сказал:

— Я все-таки думаю, как меру пресечения, арестовать этого Егора.

— Почему?.. — лениво спросил товарищ прокурора.

— Мне кажется странным, что впустив этого господина Хрустова, он его не провожал. Затем странно и то, что он совершенно не слыхал выстрелов, тогда как кухня находится всего через одну комнату и соединена с гостиной коридором. Выстрел нельзя не слышать на расстоянии каких-нибудь десять-пятнадцать шагов в тесном помещении.

— Как хотите, — сказал товарищ прокурора.

— Я напишу приказ.

— Ваше дело.

— А затем я считаю необходимым немедленно послать за господином Хрустовым и произвести у него тщательный обыск. Пожалуйста, распорядитесь этим, — обратился следователь к начальнику сыскной полиции.

Тот молча кивнул.

— Это нужно сделать немедленно, — подтвердил следователь и обратился к Епанчину: — скажите, пожалуйста, лично у вас не имеется никаких подозрений?

— Решительно никаких, — ответил Епанчин. — Насколько мне известно, граф жил со своей женой постоянно в имении. Даже в Смоленск приезжал редко. В Петербурге же он всего третий раз. Врагов у него быть не может. Что касается ограбления, то вряд ли кто и знал, что у него есть деньги.

— Однако мы, осмотрев все, не нашли и признака денег, только в бумажнике двести пятьдесят рублей и в кошельке какая-то мелочь.

— Я не говорю, что деньги не взяты. Несомненно, они взяты, но не думаю, чтобы с этой целью приходил убийца.

— А господин Хрустов? Он не мог поспорить, повздорить.

Епанчин пожал плечами.

— Сомневаюсь. Человека пригласили в качестве управляющего большими имениями, пригласили на прекрасных условиях. Мне кажется, здесь нет никаких причин к ссорам, а тем более к револьверной расправе.

— Гм… За ним пошлите немедленно, — снова сказал следователь начальнику сыскной полиции.

— Куда доставить?

— Ко мне в камеру или к вам. К вам даже лучше. Мы к вам приедем и у вас произведем первый допрос. Пожалуйста, и обыск. Тщательный обыск.

— Будет сделало. К восьми часам?

— Да, к восьми. Мы пообедаем и будем у вас.

Следователь допросил дворников, швейцара, и наконец, первый допрос окончился. Товарищ прокурора лениво поднялся, протянул ротмистру руку и прошел в переднюю, где городовой держал уже пальто. Следом за ним вышел и следователь, собрав бумаги в свой портфель. Начальник сыскной полиции встал и подошел к своим помощникам.

— Что-нибудь нашли?

— Ничего, — ответил толстый, маленький сыщик. — Как есть ничего.

— Всё осмотрели, — подтвердил его товарищ, высокий, сухой, с решительным видом человек, — и ничего, как есть.

— Ну, надо осторожненько опросить всех живущих. У меня есть подозрение, что этот Егор не без греха.

— Слушаю, — ответили оба сыщика и поклонились начальнику.

Он также оставил квартиру Епанчина и распорядился об аресте Хрустова. Последними из квартиры вышли несчастный Егор в сопровождении двух городовых, как арестованный по подозрению в убийстве графа Тулупова-Осятского. Квартира опустела. В ней остался дежурный городовой, ротмистр Епанчин и безгласный труп графа Тулупова-Осятского, с окровавленной бородой, в бессильной позе на мягком кресле, у письменного стола. Вскоре явились понятые, околоточный и пристав осторожно взяли труп, вложили в наскоро сколоченный гроб и вынесли из квартиры, чтобы увезти его в прозекторскую ближайшей больницы для вскрытия. Квартира совершенно опустела.

---

***

В семье Хрустова царило радостное оживление. Он привез домой сластей и угощение, передал жене полученные им две тысячи рублей и объявил о своем завтрашнем отъезде.

— Там осмотрюсь, — сказал он, — устроюсь, и тогда все вы ко мне приедете, на целое лето, а потом на зиму или в Смоленск переберетесь или опять в Петербург.

Анна Павловна, маленького роста, решительная, энергичная брюнетка, с большими выразительными глазами, весело сказала:

— Опять будем жить помещиками. Люблю я эту жизнь.

Вся семья сидела за завтраком за большим столом. Подле Анны Павловны сидела десятилетняя дочь Анна и их воспитанница — шестнадцатилетняя красавица Люба. Подле Хрустова, у противоположного конца стола, сидел двенадцатилетний Павлик. Все весело разговаривали.

— В Смоленске есть хорошая гимназия и я могу учиться там, — сказал Павля.

— Анну-то уж непременно отдадим в Смоленске. А вот, что с Любой будет, — это вопрос, — сказала Анна Павловна.

Люба окончила гимназию и собиралась идти на курсы.

— Я не пропаду, — весело ответила она.

— Буду здесь жить, а к вам ездить летом.

— А замуж выходить не хочешь?.. — улыбаясь, спросила Анна Павловна.

— За него? Подождет! — Люба улыбнулась.

Сам Хрустов засмеялся и сказал:

— Пусть подождет, пока она окончит курсы и войдет совсем в разум.

— Но он так влюблен, — сказала Анна Павловна.

В эту минуту раздался звонок. Павля вскочил с места и выбежал в переднюю. Через минуту он вернулся и вполголоса сказал:

— Легок на помине.

Анна Павловна рассмеялась, а Люба нетерпеливо тряхнула головой.

Следом за Павлей в комнату вошел высокого роста, красивый мужчина, гладко выбритый, с густыми усами, закрученными кверху на немецкий образец. Темные волосы его оттеняли лицо с крупными чертами, с большим носом и густыми рыжими бровями; оно было выразительно и несколько черство.

— Виктор Николаевич, — сказал Хрустов, дружески протягивая пришедшему руку. — Мы о вас, а вы тут, как тут.

— Здравствуйте, — сказал Щелкалов, — какие у вас новости?

С этими словами он обошел стол, здороваясь с Анной, целуя руку Анны Павловны и нежно пожав маленькую руку Любы.

— Какие новости, — ответил Хрустов, — едем в Смоленскую губернию, в имение графа Тулупова-Осятского, управлять всеми его угодьями. Вот новость.

— Садитесь, — сказала Анна Павловна. — Выпейте рюмку водки, закусите, а я налью вам кофе.

— Благодарю. — Щелкалов сел. — Значит уладили? Когда же едите?

— Еду завтра днем с вечерним поездом. Сегодня все устрою и еду. А они уже поедут весной, а там, как увидим.

— И Любовь Павловна с вами?

— Ну, теперь-то несомненно, — ответил Хрустов. — А там дальше уж не знаю. Собирается поступить на курсы, вероятно, придется жить в Петербурге.

— Это лучшее, что может быть, хотя я бы предпочел оставить Любовь Павловну вовсе без курсов.

Люба кинула на него гневный взгляд:

— И немедленно выдать за вас замуж, — сказала она.

Щелкалов улыбнулся, сверкнув белыми зубами.

— Это было бы исполнение моей заветной мечты, — ответил он. — Но неволить вас не смею.

— Не хватало бы этого, — ответила Люба. — Благодарю вас за ваше снисхождение.

— Отчего вы так говорите? — сказал Щелкалов тихим голосом. — Все-таки пью за ваше здоровье. За ваш успех, Павел Андреевич, и за ваши радости, Анна Павловна!

Он выпил рюмку водки и придвинул к себе коробку с сардинками.

В это время раздался резкий звонок. Все встрепенулись.

— Кто бы это был, — спросил Хрустов и стал прислушиваться.

Нежданный удар

В передней послышались незнакомые голоса. В столовую вошла девушка с встревоженным лицом и сказала:

— Павел Андреевич, вас просят.

— Кто? — спросил Хрустов, кладя на стол салфетку.

Хрустов вышел в переднюю и, к своему удивлению, увидел двух статских в котелках, и с ними околоточного надзирателя.

— В чем дело, господа? — спросил Хрустов.

Один из статских подошел к нему и сказал, в упор глядя ему в лицо:

— Час тому назад, после вашего ухода, граф Тулупов-Осятский найден убитым в своей квартире. Приказано вас арестовать и доставить к судебному следователю.

Хрустов отшатнулся, словно его ударили.

— Что? Как? — произнес он растерянно. — Я не понял.

— Я уже вам докладывал. Граф Тулупов-Осятский убит, а вас приказано арестовать. — Что вы говорите, причем тут я? — быстро проговорил Хрустов.

— Ничего не знаем, исполняем только приказ. Будьте добры собраться и следовать за нами.

Вся семья, встревоженная голосами, уже вышла в комнату, соседнюю с передней, и когда при них произнесли последние слова, Анна Павловна быстро выбежала в переднюю и резко воскликнула:

— Что вы хотите от моего мужа? Причем здесь он?

— Мы ничего не знаем.

— Я поеду с тобой, — сказала она, хватая мужа за руку.

— Этого покуда нельзя. Вы останетесь здесь и поможете нам произвести обыск.

— Обыск у нас, почему?

— Так приказано.

В это время отворилась дверь в переднюю, и в комнату вошел дворник со своим подручным.

— Вам что надо? — резко спросила Анна Павловна.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — ответил господин в котелке, — это они в качестве понятых, так как мы не можем произвести обыска без их участия.

— Это вздор! Это ужас! Это кошмар, — несвязно проговорил Хрустов.

— Ничего не знаем, будьте добры одеться.

Павел и Анна отошли в угол комнаты, взяли друг друга за руку и стояли, как окаменелые. Люба бросилась к Щелкалову и, теребя его за борт сюртука, говорила:

— Вы понимаете, вы понимаете, что-нибудь? Что это значит?

Щелкалов поднял кверху плечи, поднял усы почти к самым глазам и, разводя руками, сказал:

— Ничего не знаю. Что-то страшное. Павла Андреевича подозревают в ужасном преступлении.

— Этого быть не может! Вы не смеете так говорить, — закричала Люба, — я вас возненавижу.

Алла Павловна, прижавшись к мужу, говорила ему решительно и смело:

— Поезжай, Павля! Все это нелепость, вздор, кошмар. С тебя просто хотят снять допрос и больше ничего. Ты свидетель. Ты видал его в последние часы, что-нибудь объяснишь, что-нибудь скажешь.

— Да, да. Я тоже так думаю, — ответил, ободряясь Хрустов. — Ну, поцелуй меня.

— Благослови тебя Бог, — сказала Анна Павловна, обнимая мужа и целуя его. — Дети, проститесь с папой. Он скоро вернется.

Хрустов вышел в гостиную. Павел, Анна и Любовь бросились к нему и стали целовать его. Он бодрился, старался принять шутливый тон и, пожимая руку Щелкалову, сказал:

— Вот и поехал.

— Глупости, — ответил Щелкалов, — наверное, простой допрос. — Я тоже так думаю. Ведь, действительно, изумительное совпадение.

— Что и говорить.

— Пожалуйста, поспешите, — сказал господин в котелке.

Хрустов надел шубу. Господин в котелке вышел с ним вместе, подозвал извозчика и приказал ехать на Офицерскую улицу, в помещение сыскной полиции. Оставшийся его товарищ вместе с околоточным обратился к Анне Павловне и сказал:

— Будьте добры, покажите нам кабинет вашего мужа, А также, не будете ли добры, сказать, не было ли с ним каких-нибудь денег.

— Денег, — воскликнула Анна Павловна. — Он получил от графа две тысячи рублей. Вот.

Она опустила руку в карман и вынула из него холщовый конверт, в котором лежали еще не тронутые деньги.

— Прошу их отдать мне, — сказал агент, принимая из её рук конверт.

После этого все прошли в кабинет Хрустова, и агент стал рассматривать его бумаги, раскрывать ящики в столе и шарить по всей комнате в смутной надежде, что может быть, попадется что-нибудь, наводящее на след.

В кабинете начальника сыскной полиции собрался уже весь синклит. Сам начальник, с круглым, полным лицом, сидел за своим письменным столом и старался развлечь скучающего товарища прокурора. Товарищ прокурора Колесин, с равнодушным лицом, сидел в глубоком сафьяновом кресле и рассматривал свои ногти. Казалось, дело его нисколько не интересовало, и он явился сюда только по усиленному приглашению своих приятелей. Недалеко от него сидел судебный следователь, Петр Петрович Берестов, бритый, сморщенный, лет сорока пяти, все время нервно подергивающийся и жующий губами, а в углу комнаты скромно приютился помощник начальника сыскной полиции. Роскошный кабинет был украшен статистическими таблицами и графиками, изображающими размеры преступности города Петербурга. Тут же висели портреты наиболее выдающихся преступников, снимки с кровавых преступлений и, наконец, служебные таблицы с отметкой дежурных чиновников. На огромном письменном столе в деланном беспорядке валялись ручные кандалы, ножи и револьверы.

Начальник сыскной полиции говорил товарищу прокурора:

— Для меня обыкновенно преступление открывается сразу. Я действую по вдохновению. Что-то толкнет, наведет на мысль, и я уже иду по верному следу.

— Гм, — сказал товарищ прокурора, зевнув во весь рот, и посмотрел на часы.

Судебный следователь нервно двинулся на кресле и заговорил:

— Я, батюшка, восемнадцать лет на своей службе, и могу вас уверить, что по первому впечатлению ничего определить нельзя. Необходима длительная нить размышленья. Несомненно, лучший способ — это дидактический. Как? Почему? Зачем? Откуда? И громадный клубок медленно развивается; я тяну нитки и дохожу до самой сути, как бы по нити Ариадны. Помните процесс Улимова? Изумительный процесс. Я тогда раскрыл всю шайку и каждого по очереди заставил принести чистосердечное признание.

— Это, знаете, у кого какая манера, — ответил начальник. — Что меня касается, то до сих пор я еще не ошибался. Однако, можно, вероятно, уже приняться и за дело, — спохватился он.

Он незаметно нажал кнопку звонка, и тотчас появился служитель.

— Рябов приехал?

— Так точно-с. Ждут.

— Позови.

Через минуту боком скользнул в дверь агент Терентий Михайлович Рябов, высокий, сухой, с длинной жилистой шеей и очень короткими рукавами своего потертого пиджака. Он одернул полы пиджака, нервно сделал полупоклон и остановился у двери.

— Скажите, пожалуйста, — заговорил начальник, — вы произвели обыск?

— Так точно, — ответил Рябов, делая два шага к столу начальника.

— Что же вы нашли?

— Я изволил передать им протокол. — Он указал на помощника начальника, который сидел в углу. — В кабинете ничего не нашли. Только пакет с деньгами, которых было две тысячи рублей. Затем письмо графа, в котором написано приглашение к себе, насчет условий по управлению имением.

— И больше ничего?

— Ничего.

— Идите.

Начальник полиции обратился к помощнику, который тотчас же положил на стол пакет с деньгами, письмо на плотной почтовой бумаге, и протокол осмотра.

— Как вы думаете, можно вводить его?

— Пожалуйста, прошу, — сказал судебный следователь.

Товарищ прокурора посмотрел на часы и сказал:

— Уже семь часов. Понятно, опросить его и кончить это скучное дело.

— Сейчас.

Начальник снова нажал кнопку звонка и, когда появился служитель, сказал:

— Прикажи ввести того, что в приемной.

— Слушаю-с.

Хрустов сидел в приемной комнате сыскного отделения с трех часов дня. Подле него неотлучно находился толстый, маленький с небритой бородой, Пантелей Савич Тишкин. Он шепелявил и все время старался развлечь Павла Андреевича, говоря ему ласковым шепотом:

— Вы очень не беспокойтесь. Это со всяким может быть: по подозрению. У нас даже очень часто бывает. Денька четыре побудете и отпустят. Тут волноваться нечего и, можно сказать, пятна никакого.

Павел Андреевич нервно передергивал плечами и отвечал:

— Не в пятне дело, а в нелепости и напрасном мучении. Вот я здесь сижу и не знаю, что вы от меня хотите, зачем меня сюда привезли.

— Сейчас все объяснится, — мягко говорил Тишкин, и наконец, после четырехчасового ожидания в приемную заглянул сторож и сказал:

— Зовут!

Тишкин тотчас словно обрадовался, и вскочил на ноги.

— Вот и объясниться все! — утешил он Хрустова.

Хрустов порывисто двинулся в кабинет начальника, распахнул дверь и быстро вошел в комнату. Он увидал устремлённые на него четыре пары глаз и несколько смутился, но тотчас оправился и нервно заговорил:

— Меня выхватили прямо из семьи неизвестно по какому поводу. Боюсь сказать, но, кажется, по подозрению в убийстве графа Тулупова. Это так нелепо… Я просил бы меня больше не мучить и разъяснить сразу, чего желаете вы от меня.

Он нервно потрогал свою маленькую бородку, поправил пенсне и подошел вплотную к письменному столу.

Начальник предупредительно улыбнулся и ответил:

— Вам нечего волноваться. Мы вас, действительно, несколько задержали, но обстоятельства дела сложились так, что мы не могли вас допросить тотчас.

При этом он значительно посмотрел на судебного следователя, а затем на товарища прокурора. Товарищ прокурора даже не поднял головы, а судебный следователь впился в Хрустова глазами и стал усиленно жевать губами, потом кашлянул, и проговорил:

— Будьте добры не волноваться и ответить нам на несколько вопросов.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал начальник, придвинув к нему коробку папирос. — Не угодно ли закурить.

Хрустов резко отказался.

— Итак, ваше имя, отчество, звание, лета и прочее по форме.

— Хрустов, Павел Андреевич, тридцать восемь лет, православный, ученый агроном.

— Семейный?

— Женат. Имею двоих детей и приемную дочь.

— То есть как приемную дочь?

— Воспитанницу, все равно, найденыша, мы нашли ее и воспитали.

— Зачем вы волнуетесь? — сказал судебный следователь, жуя губами и качая головой.

Начальник сыскной полиции откинулся, к спинке кресла и посмотрел на нервного Хрустова с таким ласковым видом, с каким смотрит наставник на своего любимого ученика.

— Теперь, не будете ли вы добры, ответить, какие у вас были сношения с графом Тулуповым-Осятским?

— Чисто деловые. Я не имел о нем никакого понятия, когда дней шесть тому назад получил от него письмо с приглашением повидаться. Первое свидание у нас состоялось в ресторане «У Эрнеста».

— По поводу чего же было это свидание?

— У графа большое имение, он пригласил меня быть управляющим и привести его дела по имению в полный порядок.

— Откуда же он узнал о вас?

— Меня рекомендовал ему один общий знакомый, у которого я раньше был управляющим. Имение приведено было в образцовый порядок, после чего мы его продали.

— Так. И граф, значит, пригласил вас к себе в качестве управляющего?

— Да, пригласил к себе в качестве управляющего. Мы договорились с ним обо всем. После этого сегодня он пригласил меня завершить наш разговор, передал мне две тысячи рублей на расходы и рекомендательное письмо к своей жене, Вот оно.

Хрустов нервно положил запечатанный конверт на стол.

— И вы изволили составить контракт?

— Никакого контракта, никакого условия не составляли, потому что граф собирался приехать следом за мной, и уже в Смоленске заключить форменный договор.

— Итак, вы получили это письмо и две тысячи денег. Оставить изволили расписку.

— Без расписки.

— Без расписки? Это несколько удивительно, — протянул судебный следователь, а начальник сыскной полиции склонил голову на плечо и значительно поднял брови.

— Тут нет ничего удивительного, если дело происходит между порядочными людьми, — нервно ответил Павел Андреевич.

— Волноваться решительно нет никакой причины. Скажите, пожалуйста, вот это письмо было прислало вам, — и судебный следователь протянул плотный почтовый лист бумаги, на котором размашистым почерком было написано приглашение от графа Тулупова.

— Это самое.

— Когда вы посетили графа, вас кто-нибудь встретил, кроме него?

— Меня встретил денщик, который снял с меня шубу.

— Так, — ответил судебный следователь, — а когда вы собирались уходить, он же вам и помогал одеться?

— Нет, его не было. Граф не дозвался его. Я оделся, сам, и граф проводил меня до дверей.

— И вы ушли? Никого других лиц не было?

— Никого.

— И сейчас же после этого граф найден убитым двумя пулями?

— Не могу ничего на это ответить. Я ничего не знаю. Я ушел, проехал до магазина Елисеева, сделал там покупки и приехал домой.

— Свечной, 14?

— Свечной, 14.

— Так. Теперь объясните нам, откуда у вас эта вещь? — и с этими словами судебный следователь положил на стол маленький карманный револьвер.

Судебный следователь усиленно жевал губами. Товарищ прокурора поднял голову и посмотрел на начальника, который торжествующе улыбался, а потом на Хрустова, который побледнел и передернулся в кресле. Начальник полиции объяснил вполголоса:

— Мой агент нашел у него в пальто. Обратите внимание: нет двух зарядов.

— Что вы скажете? — спросил судебный следователь, впиваясь глазами в лицо Хрустова.

— Ничего не окажу. Оставил этот револьвер у себя в кармане не помню с каких пор, не помню, по какому случаю. Может быть, поздно ночью возвращался домой, и на всякий случай опустил его в боковой карман. С той поры и лежит.

— И двух зарядов нет?

— И двух патронов нет, потому что лежало в барабане всего три.

— Странно. Ну, это мы определим после, когда узнаем калибр пуль. Итак, он попал в карман шубы случайно.

— Я его положил, но когда — не помню…

Судебный следователь отложил револьвер в сторону.

— Может быть, вы расскажете свой разговор с покойным графом?

— Мне нечего рассказывать: это был сухой, деловой разговор, и больше ничего. Он передал мне деньги и письмо.

— Может быть, было что-нибудь острое, бурное в разговоре?

— Ничего такого не было.

Хрустов нервничал, непрерывно трогал свою бородку, пенсне, и руки его дрожали. Судебный следователь пожевал губами и обратился к товарищу прокурора.

— Федор Егорович, быть может, вы предложите какие-нибудь вопросы?

Тот пожал плечами.

— Ровно никаких.

— Вы? — обратился он к начальнику полиции.

— Нет. Надо будет еще обождать до выяснения иных подробностей.

— Что касается этого письма, — сказал судебный следователь, — то несомненно мы его передадим вдове покойного, и она возвратит нам его по вскрытии конверта.

— Непременно, — сказал товарищ прокурора.

Хрустов быстро ответил:

— Все его содержание состоит в том, что покойный рекомендует меня и просит отвести мне надлежащее помещение и познакомить с конторой.

— Отлично. Мы это и узнаем. Пока мы прекращаем допрос.

Судебный следователь наклонился к товарищу прокурора и стал с ним шептаться, а потом обратился к начальнику и сказал:

— У вас найдется свободный человек?

— О, конечно, — ответил начальник.

— Превосходно. Так я передам ему приказ.

— Сделайте одолжение.

Начальник нажал кнопку и сказал вошедшему рассыльному:

— Дежурного городового.

— Слушаю.

Через две минуты явился рослый, огромный городовой и вытянулся у дверей. Судебный следователь обернулся к нему и протянул ему бумагу.

— Возьмете приказ и с ним свезете этого господина в дом предварительного заключения.

Хрустов вскочил, словно от удара.

— Как, вы хотите меня арестовать?

— Непременно. Человек, заподозренный в преступлении, которое влечет за собой лишение прав состояния, непременно подвергается предварительному аресту. Закон.

Хрустов бессильно упал в кресло, вынул платок и вытер вдруг вспотевшее лицо.

— Вы, может быть, позволите написать мне несколько строк домой, — глухо произнес он.

— Сделайте одолжение.

Начальник полиции тотчас придвинул ему блокнот, подал конверт и передал перо. Хрустов наклонился и нервной рукой набросал несколько строк жене и неожиданном аресте. Потом он запечатал конверт, надписал адрес и дрожащей рукой передал его начальнику полиции.

— Вы будете добры его отправить?

— Немедленно, — ответил тот с обязательной улыбкой.

Хрустов встал.

— Что же, говорят, что от сумы, да от тюрьмы не отказываются.

Он криво улыбнулся, неловко поклонился присутствующим и вышел. Городовой вышел следом за ним, и дверь захлопнулась.

— Что вы скажете, каков гусь, — вяло ответил товарищ прокурора, — но не вижу ничего, чтобы служило прямой уликой.

— А револьвер? Две пули?

— Надо еще узнать, того ли они калибра. Нынче почти всякий порядочный человек ходит с револьвером в кармане.

Следователь резко отвернулся от него, и повернулся к начальнику.

— Какого вы мнения?

— Я? — он поднял брови, закрыл глаза и покачал головой, потом широко открыл глаза и ответил с блаженной улыбкой:

— Пока не знаю.

Судебный следователь поднял плечи и в уровень с ушами, и резко поднялся с места.

— Ну-с, заседание окончено.

Товарищ прокурора посмотрел на часы, лениво опустил их в карман, и сказал:

— Самое приятно во всяком деле.

Странный посетитель

Нет ни малейшего удовольствия оставаться одному в квартире, в которой только что совершено преступление. Казалось, вся атмосфера проникнута какой-то кровавой тайной, и, несмотря на ясный день, невидимые призраки веют в комнатах.

— Сергей Викентьевич Епанчин почувствовал себя крайне неприятно, едва из квартиры ушел дежурный городовой. Он нервно вошел в свой кабинет и тотчас подошел к телефону. Сначала он вызвал дежурного по полку и сказал ему:

— Дорогой, у меня произошла большая неприятность: в моей квартире, в мое отсутствие, застрелили моего зятя. Все пошло вверх тормашки. Ко всему моего Егора арестовали. Будь добр и пришли мне сейчас какого-нибудь вестового.

Он повесил трубку, снова нажал кнопку, назвал номер и стал говорить снова.

— Ты дома… Отлично. Будь другом и приезжай сейчас же ко мне. У меня дома целая история. Отлучиться я покуда не могу, и одному оставаться совершенно не под силу. Пожалуйста…

Он повесил трубку и нервно стал ходить по кабинету, куря папиросу за папиросой. Прошло с полчаса, и в кухне раздался резкий звонок. Епанчин вздрогнул. Затем, осилив себя, он прошел по узкому коридору мимо роковой комнаты, вошел в кухню и открыл дверь. Перед ним стоял бравый солдат.

— Ты из полка?

— Так точно, ваше благородие, к вам в вестовые.

— Отлично, — обрадовался Епанчин. — Как тебя звать?

— Кондратий Савчук. Второго эскадрона.

— Превосходно. Оставайся и располагайся здесь.

— Слушаю, — ответил солдат и, сняв фуражку, стал расстегивать шинель.

Епанчин повеселел, а ко всему тотчас затрещал электрический звонок, и Епанчин приказал новому вестовому отворить двери, а сам пошел навстречу гостю.

В переднюю вошел господин лет тридцати пяти, невысокого роста, с маленькими, черными, лукавыми глазами и небольшими усами на скуластом лице. Прямо с порога, медленно раздеваясь, он стал говорить ленивым голосом:

— Ну, какое такое у тебя дело, что ты не можешь выбраться из квартиры и чувствуешь себя крайне неприятно?

— Раздевайся, и иди ко мне, — ответил Епанчин. — Я тебе расскажу.

Друг его, Виктор Матвеевич Красов, был богатый, скучающий, самостоятельный господин. Он пользовался всеми благами жизни, предпочитая ничегонеделание какой-нибудь службе. Войдя в кабинет, он тотчас вытянулся на софе и снова спросил:

— Ну, какое же дело?

— Ты не можешь себе и представить, — взволнованно сказал Епанчин. — В моей квартире совершилось убийство.

— Убийство? — Красов быстро сбросил с софы ноги, сел и воскликнул: — это занимательно! Это, так сказать, разнообразие жизни. Не у всякого в квартире совершается убийство. Кто же убит? Кем? За что? По какому случаю? Когда?..

Епанчин подробно рассказал обо всем происшедшем. Красов сказал:

— Почти таинственное…

— Не знаю, — пожал Епанчин плечами, — все эти Шерлоки, видимо, заподозрили злосчастного управляющего, а моего Егора в соучастии. По крайней мере, Егора арестовали в первую голову.

— Значит, невинен, — сказал Красов, — они всегда ошибаются до десяти раз и в одиннадцатый не всегда угадывают. Разве кто когда донесет прямо или сам попадется с поличным. А чтобы нашли, — не бывало.

— Видишь. И теперь я один в этой проклятой квартире. Жуть берет. Сейчас пришел ко мне новый вестовой. Я оставлю его, а мы с тобой уйдем, и будем где-нибудь развлекаться. Состояние духа моего, сознаюсь, ужасное.

— Развлекаться, так, развлекаться, — сказал Красов. — Отлично. Поедем обедать, а оттуда поедем в театр, а из театра… — он засмеялся, — и так далее…

— Все равно. Куда угодно, лишь бы развлечься, не быть здесь и забыться. Через день приедет сестра, я ей телеграфировал, ей будет очень тяжело. Она его, кажется, любила.

— Это, значить, тот господин, с большой черной бородой?

— Да, да, он!

— Занимательный господин. Говорил мало, метко. Настоящий граф. Очень интересный субъект. Видимо много видал и, как говорится, «не лыком сшит». Богатый?

— Кажется, богатый. По крайней мере, сестра не говорила об его бедности. Большое имение, графское достоинство, всякая всячина.

— Интересно. Хотелось бы мне разыскать убийцу.

— Займись, — усмехнулся Епанчин.

В это время раздался звонок. В передней застучали шаги нового вестового, снова раскрылась дверь, послышались голоса, и на пороге кабинета показался Сивчук.

— Так что, ваше благородие, господин просит.

— Кто? — спросил Епанчин, и вышел в переднюю.

Перед ним стоял господин в меховом пальто с бобровым воротником. На вид ему было сорок пять-пятьдесят лет. Он был среднего роста. Густые черные усы, полные красные губы, тщательно выбритое лицо и густые черные с проседью волосы производили приятное впечатление. Он стоял в пальто, и с легкой улыбкой обратился к Епанчину.

— Я из агентов сыскной полиции. Прошу у вас позволения осмотреть место преступления.

— Пожалуйста, — сказал Епанчин с брезгливой гримасой. — Если вы по поручению — делайте свое дело. Савчук, помоги раздеться!..

Вошедший не торопясь снял пальто и, сказав Савчуку: «я сам», осторожно повесил пальто на вешалку.

— Куда позволите? — спросил он, оправляя пиджак.

— Вот здесь, — сказал Епанчин, делая несколько шагов по коридору и указывая пришедшему на гостиную, в которой произошло убийство.

— Премного вам благодарен.

— Я оставлю вас здесь одних, — сказал Епанчин.

— Сделайте одолжение. Не беспокоитесь, — ответил пришедший, после чего вошел в комнату, остановился на пороге и зорко, внимательно стал осматривать ее во всех направлениях, не сходя с места.

Епанчин постоял несколько мгновений, увидел, как посетитель осторожно, крадучись пошел от предмета к предмету, пожал плечами, и перешел в кабинет к своему приятелю.

— Вот тоже удовольствие из средних, — сказал он.

— Это кто? — спросил Красов.

— Какой-то агент из полиции.

— Значить в некотором роде Шерлок-Холмс. Интересно посмотреть, — живо сказал Красов.

Он вскочил и прошел в гостиную. Епанчин нехотя последовал за ним. Красов остановился на пороге комнаты. Изящная гостиная представляла сочетание спальной, делового кабинета и номера гостиницы. С одного из столов была снята бархатная скатерть, и он превращен в письменный. На широком, мягком оттомане была устроена постель, и на нем лежали подушки и развернутый плед. В углу комнаты стоял раскрытый чемодан, а на соседнем дорожный несессер. Пришедший господин стоял теперь на коленях перед креслом у письменного стола и внимательно разглядывал ковер, словно изучал его рисунок.

— Вы не можете сказать, — спросил он, поднимаясь с колен, где и в такой позе нашли убитого?

Епанчин объяснил.

— Так, — произнес посетитель, и затем снова стал совершать обход и осмотр комнаты, причем притрагивался пальцами к разным предметам, словно нюхал их, осматривал в увеличительное стекло, а потом опускался на колена и полз на четвереньках, ища что-то на полу. Наконец, он поднялся и мягко спросил:

— Вы позволите пройти мне по квартире?

— Сделайте одолжение, — ответил Епанчин.

Красов внимательно следил за действиями пришедшего господина, и вдруг спросил его:

— Скажите, пожалуйста, вы это серьезно, или в шутку?

— Совершенно серьезно, — с легкой усмешкой ответил посетитель. — Это единственный способ найти какую-нибудь нить. Понятно, помимо опросов разных прикосновенных лиц, — прибавил он.

— И что же, вы что-нибудь нашли?

— Да, кое-что, — уклончиво ответил он, и затем прошел по коридору в кухню, вернулся оттуда, прошел в столовую, по коридору вернулся в гостиную, прошел в кабинет Епанчина, снова в коридор, обошел всю прихожую, осмотрел входные двери, остановился, зажег электрический карманный фонарь, осмотрел все между дверьми, поискал что-то, потом тщательно изучил французский замок, и затем, спрятав электрический фонарь в карман, сказал Епанчину:

— Теперь я, с вашего позволения, удалюсь. Очень вам признателен за разрешение.

— Помилуйте, это ваша обязанность, а я теперь здесь почти не хозяин.

Посетитель без помощи вестового быстро оделся, поклонился еще раз, и вышел из дверей.

— Чудак, — пожав плечами, сказал Епанчин.

— Поди думает, дело делает, — усмехнулся Красов. — Ну, так едем.

— Непременно, — сказал Епанчин. — Сивчук, без меня никого не пускать. Какая бы полиция, располиция — никого! Завтра утром я заеду. До той поры отсюда ни ногой. Понял? Подай пальто, шашку, фуражку. Ну, оставайся и стереги.

Епанчин застегнул пальто и вышел вместе с Красовым из квартиры.

Сообщники

Сегодня у Ольги Дмитриевны Язовской прием. Положим, у неё всегда бывают гости и живет она открыто, её день и официальный прием официальных знакомых. И она торопилась домой, чтобы отдохнуть от пережитых волнений, собраться с мыслями и выяснить свое положение.

Кто не знал в Петербурге Ольгу Дмитриеву Язовскую, молодую вдову, красавицу и богачку? В конце Морской она снимала роскошную квартиру. У неё на обедах и вечерах собирались представители финансового мира, бюрократы, люди из высшего общества, художники и артисты. Красавица собой, умная, она умела пленить каждого даже предубежденного к ней человека.

Она была принята в обществе, но когда поднимался о ней разговор и кто-нибудь интересовался узнать, кто она? Откуда? Каково её прошлое, все даже более близкие её знакомые пожимали плечами и беспечно говорили: — Не знаем право. Красива, богата, обворожительна, чего еще надо от женщины.

Она появилась в Петербурге всего год назад. Её сиятельство познакомилась с ней где-то на водах в Эмсе или Ривьере. Дочери её сиятельства Дина, Зина и Нина были очарованы Ольгой Дмитриевной, и когда к сезону она приехала в Петербург, то её сиятельство на первом же рауте знакомила ее со всеми, как своего лучшего друга, — и достаточно было этого, чтобы за Язовской признали право бывать в обществе.

Она не злоупотребляла этим правом и держала себя с гордой самостоятельностью, всегда окруженная поклонением и толпой ухаживателей. Красавица она была несомненная и всюду, где появлялась, обращала на себя внимание. Высокая ростом, с полной грудью и стройной ногой, которых она не скрывала, с правильными чертами лица, алыми губами, черными бровями над большими серыми с зеленоватым отблеском глазами и при этом целая копна собственных рыжих, золотых волос делали ее очаровательной. При этом её улыбка обнажала ряд белых, ровных, как точеных, из кости, зубов, а легкая картавость и заразительный смех увеличивали её обаятельность.

Она остановила извозчика на Исаакиевской площади, расплатилась с ним и медленным шагом пошла по Морской. Швейцар распахнул перед ней двери. Она поднялась в верхний этаж и позвонила. Ей тотчас же открыла дверь миловидная, расторопная горничная.

— Никого не было, Даша? — спросила Язовская, быстро сбрасывая с себя шубу, пока Даша проворно и ловко снимала с неё галоши.

— Никого, Ольга Дмитриевна, да еще и, час ранний, — фамильярно ответила Даша, принимая шубу и вешая ее на вешалку.

Язовская быстро пошла в комнату, говоря на ходу:

— Пока примешь только Константина Павловича, если он придет. Больше никого.

— А прием будет? — идя за ней, спросила Даша.

— Прием начнется не ранее четырех. Конечно, принимай всех.

С этими словами она вошла в роскошный будуар и закрыла за собой дверь, отпустив Дашу. Едва она осталась одна, как тотчас вынула из муфты портфель и маленький револьвер и, быстро спрятав их, в ящик туалетного стола, позвонила. В будуар вошла Даша.

— Возьми эти вещи, и спрячь, — сказала Язовская Даше, — я не буду их больше надевать. Достань соболий гарнитур.

— Слушаю, — ответила Даша и вышла, унося шапку, гаржет и муфту.

Язовская быстро подошла к телефону и нетерпеливо позвонила. Затем назвала номер и, когда добилась соединения, заговорила:

— Дома?.. Мне тебя нужно видеть тотчас, приезжай немедля.

Она повесила трубку и, сев у туалета, вынула из ящика портфель. Он был сделан из зеленой шагрени с серебряным вензелем. Она увидела графскую корону и презрительно улыбнулась, потом открыла его и вынула содержимое. Книжку с застежкой в кожаном переплете и бумажный конверт с деньгами. Глаза её сверкнули жадным блеском. Она разорвала нетерпеливо бумагу и пачки ассигнаций упали на её колени. Она нервно стала пересчитывать их: одна, другая, третья… двенадцать!..

Она стала пересчитывать деньги одной из пачек. Тысяча рублей. Значит, всего сорок две тысяч!

Она тихо засмеялась, закрыла ящик и бросила в него деньги, после чего раскрыла книжку.

— «Моя исповедь», — прочла она на первом листе и хотела читать дальше, когда в дверь стукнули, и послышался голос Даши:

— Константин Павлович пришли!

Язовская быстро спрятала книжку, встала и, растворив дверь, крикнула:

— Проси!

В гостиной послышались твердые мужские шаги, и к будуару приблизился высокий, стройный, военной выправки господин с редкими выразительными чертами лица. Под черными бровями сверкал орлиный взгляд. Гладко выбритое лицо очерчивало плотно сжатые губы, которые показывали непреклонный характер, а густые, но совершенно седые волоса придавали его моложавому лицу особенно энергичный и резкий характер. Он улыбнулся Язовской, протянул ей руку и вошел в будуар.

— Что случилось?.. — спросил он, едва она закрыла дверь будуара и опустила портьеру.

Она придвинулась к нему вплотную и тихо ответила, глядя ему в лицо:

— Я его убила…

Он отшатнулся, словно от удара.

— Ты шутишь?

— Это не шутка, я выпустила в него две пули. Он убит. Я ушла, когда он холодел…

Пришедший тяжело опустился на крошечный диван, но тотчас вскочил на ноги и сжав, кулаки глухо сказал.

— Безумие! Дура! Как это могло случиться?

Она сразу пришла в волнение и заметалась по комнате. Картина убийства встала перед её глазами. Заломив руки, она стала говорить:

— Не знаю… Все заволоклось туманом… Я хотела с ним говорить, но поднялась ненависть, он мне стал грозить, я вспомнила все. Я его когда-то любила. Недолго. Он меня бросил больную, одну… ограбил… все вспомнила… А он еще грозит… взял за плечо и я выстрелила раз, другой… Я не думала…

— А зачем взяла с собой револьвер?

— Нечаянно… Так…

— Тебе надо бежать, — сказал он упавшим голосом.

Она сразу остановилась и выпрямилась.

— Бежать? Ну, нет! Это я сделаю только тогда, когда наступит последнее мгновение и спасения не будет. Я хочу…

— Что?

Она вдруг овладела собой и цинично засмеялась:

— Выйти замуж за Закревского.

Он промолчал, о чем-то думая и потом сказал уже спокойнее:

— Расскажи все без утайки, как это вышло. Тебя не заметили? Она усмехнулась и села.

— Я думаю, мышь не видала. Следов я после себя не оставила. Вошла незаметно и ушла среди суматохи совершенно спокойно.

— Хорошо, если так, но редко можно совершить преступление без следов…

— Ты же сделал? — резко сказала она. Он покачал головой.

— Я убил сам себя. Это пустяк. А если тебя выследят, то каторга.

— Кто выследит?

— Есть умные люди и догадливые сыщики. Есть случай.

— Я сомневаюсь. Во всяком случае, я буду бороться до конца, когда наступит момент, я могу бежать.

— Безумие! — он снова пришел в волненье. — Ты погубила все дело. Я навел тебя на след, а ты…

— Ты взяла от него что-нибудь?

Она на мгновенье смутилась, хотела сказать про портфель, но тотчас раздумала и ответила:

— Ничего. Ни одной бумажки.

— Хорошо хоть это, — сказал он, вздохнув с облегчением, и снова спросил:

— Узнала что-нибудь про девчонку?

— Ничего.

Он вздрогнул и вскочил с дивана. Лицо его исказилось злобой.

— Ты совсем дура! Для чего же ты шла туда? Для чего я тебе нашел его, выследил, дал ключ. Дура, дура! Прежде всего, мы потеряли доход. Он нам платил бы за молчание сколько бы мы не спросили. Граф Тулупов-Осяский, богач, женат на богачке и вдруг трижды переменивший имя, почти беглый ссыльный. А ты? Бабья месть, выстрелила! И теперь дрожи! — он с презреньем махнул рукой.

— Ах, брось эти глупые речи. Сделано и все.

— И все! — снова закипел он, — а эта девчонка? Я с трудом нашел след, послал тебя и… вот…

— Он сказал, что ее где-то бросил.

— Где, как, когда? Быть может, он соврал. Где я буду теперь ее искать? Ты могла от него узнать все…

— И ничего не узнала, — резко окончила она и потом почти закричала:

— Довольно об этом! Я позвала тебя не за тем, чтобы слушать выговоры. Надо теперь остерегаться. У тебя в приятелях всякая шушера. Следи за делом и узнавай всякую новость. Понял?

Он словно смирился, сел, закурил папиросу и опустил голову. Но через мгновенье глаза его снова сверкнули злостью и он с горечью заговорил:

— Ты наделала ряд непоправимых ошибок. Ты погубила себя, погубила все дело, погубила меня.

— Тебя? — резко воскликнула она. — Это как?

— Как? В этих случаях петля цепляется за петлю и если узнают, что я…

— Что ты мой муж? — и она засмеялась. — Не беспокойся, мой милый! От такого счастья я всегда откажусь.

— Но я все-таки погибну. Узнают от кого ключ. Я соучастник…

— Собери вещи и беги.

Она засмеялась и закурила папиросу.

— Ты дьявол, змея! — с бессильной злобой сказал он.

— Ты мой первый учитель, — ответила она и сказала:

— Брось малодушие. Я буду, бороться до конца, и ты помогай мне.

— Как я могу помочь?

— Исполняй то, что я тебе прикажу и только.

— А девчонка?

— A девчонку мы найдем вместе.

Снова постучала в дверь Даша, и снова раздался её голос:

— Господин Дрягин, Валериан Николаевич.

— Я же сказала тебе, Даша, — растворив дверь, резко проговорила Язовская, — не беспокоить меня.

— Но они просили непременно, у них к вам дело.

— Скажи, чтобы подождал в малой гостиной, — сказала Язовская и закрыла дверь.

— Этот Дрягин, что он такое?

Константин Павлович пожал плечами:

— Деловой человек.

— Как ты? — усмехнулась Язовская.

— В другом роде, — совершенно спокойно ответил он. — Прими и узнай, что нужно.

— Ты выйди в другие двери и придешь через парадный ход снова.

— Не к чему эта комедия, — резко ответил он. — Дрягин не удивится, если увидит меня.

— Тебе нужно непременно узнать положение дел.

— Я знаю все, что мне нужно. Тебе нужно было меня слушаться, — ответил он резко.

— Я отвыкла от послушания! — сказала она с резким смехом и вышла из комнаты.

Под маской

В гостиной нетерпеливо ходил по комнате невысокого роста темный брюнет. Он был красив, но в его физиономии было что-то отталкивающее. Правильно очерченный нос низко опускался к красным, полным губам: нафабренные черные усы поднимались, как два штыка, кверху, почти к самым глазам, черная борода клипом казалась приклеенной, брови были похожи на две огромные бородавки над черными влажными глазами. Словно скользя по льду, он приблизился к Язовской, едва ее увидел, поцеловал её руку и быстро заговорил:

— Ольга Дмитриевна! Я нарочно раньше, потому, что у меня есть к вам большое дело. Это дело может быть и для нас очень выгодно. Услуга за услугу.

— Сядем, — сказала Язовская, и позвонила. — Даша, принеси мой портсигар и спички.

Даша неслышно выскользнула из комнаты и вернулась с золотым эмалированным портсигаром и коробкой спичек. Язовская закурила и села: напротив нее в маленькое кресло опустился Дрягин; перегнулся вдвое и тотчас заговорил, смотря на Язовскую молящими глазами:

— Здесь есть богатые люди, во главе которых стоит известный коммерсант. И вот, они решили открыть общество для разработки Ново-Спасских рудников, на Урале. Там, видите ли, свинцовая руда, и в ней большое количество серебра. Это дело может удастся, и вы можем основать акционерное общество, если вы, понимаете, попросите Анатолия Сигизмундовича, чтобы он принял участие в вашем деле, как один из учредителей.

Язовская слегка усмехнулась.

— Руды никакой нет, и все дело мыльный пузырь? — спросила она, выпуская тонкую струю дыма.

Дрягин поднял усы, плечи и брови.

— Пусть так, — мягко сказал он. — Не все ли равно. Анатолий Сигизмундович должен думать, что там есть и руда, и богатство. Мы все это думаем. Я вчера отвез ему образцы руды.

— Что же от меня нужно?

— Уговорить Закревского, чтобы он был одним из учредителей нашего общества.

— И тогда? — спросила Язовская.

— Мы запишем на вас на двадцать пять тысяч рублей акций.

— На двадцать пять? А всех?

— На два миллиона.

Она засмеялась.

— Щедро! Хорошо, я для вас сделаю, что вы просите, а вы на пятьдесят тысяч рублей, — сказала она решительно и твердо, — и обеспечить распиской «в случае образования такого-то общества с таким-то составом учредителей, мы обязуемся и так далее».

Она засмеялась и энергичным жестом погасила папиросу, оставив ее в сердоликовой пепельнице.

— Можно ли с вами спорить! — тотчас воскликнул Дрягин и поцеловал её руку. — Значит решено?

— Да, — ответила Язовская. — Теперь будем говорить о погоде, о театре, обо всем, кроме дел. Я сегодня устала.

— Скажите! Вы уже выходили из дому? — участливо спросил Дрягин.

— Нет, — ответила она, — у меня просто дурное настроение. Скука, вялость, слабость.

— Надо сделать прогулку загород. На лошадях. Хорошая погода, морозный воздух, быстрая езда и вы снова оживете и расцветете.

— Это мысль! — сказала Язовская. — Но сейчас я не могу. Какие-нибудь полчаса, час, и я вступаю в обязанности хозяйки.

В это время раздался звонок и Даша войдя, сказала:

— Валериан Платонович Нарыков!

— Вот и началось, — сказала Язовская, вставая. — Проси!

В комнату вошел Нарыков…

Прошел час времени и гостиная Язовской наполнилась гостями. Красивый лакей и Даша разносили фрукты, чай и печенье. Язовская сидела в кресле у стола и с поддельным вниманием слушала толстую, огромную с мясистыми губами и поблеклыми щеками Клару Самуиловну Шмерц, жену банкира. В огромных ушах её сверкали огромные бриллианты, вялая, жирная шея была охвачена, как удавкой, жемчужным колье, пальцы унизаны кольцами. Она то и дело приставляла к вытаращенным глазам лорнет и говорила Язовской и сидящему тут же гвардейскому поручику, у которого было удивленное лицо:

— Моя Софочка теперь танцует совсем, как Дункан. Вы понимаете, она делает босые ноги и потом танцует. У неё ноги такие красивые и белые, белые, как алебастр. Это учитель танцев говорит: «У вас ноги белые, как алебастр». У меня тоже очень белые ноги.

А сама Софочка, длинная и тонкая, как минога, сидела рядом с сыном её сиятельства, Димой, маленьким, толстым, угреватым лицеистом и говорила:

— На вечере вашей маман я буду танцевать босоножкой. Я вам очень понравлюсь.

— Вы мне, нравитесь и теперь, — отвечал угреватый лицеист, улыбаясь во всю ширину рта и показывая гнилые зубы, а его сестра, маленькая Дина, дочь её сиятельства, и сама маленькое сиятельство, переходила от одной группы беседующих к другой и болтала без умолку, поднимая сверху свое некрасивое, но оживленное молодостью и весельем лицо.

— Это будет очень интересный вечер! — говорила она. — Мадемуазель Шмерц будет танцевать босоножкой. Наша Зина будет говорить стихи, милодекламация. Я нарочно говорю милодекламация, потому что мелодии нет, но говорит она очень мило.

Красивый, стройный с серьезным лицом брюнет с небольшой черной седеющей бородкой, Валериан Платонович Нарыков, один из директоров частного ломбарда, разговаривал с Закревским, Анатолием Сигизмундовичем, известным дельцом, главным управляющим общества Косяковских заводов и директором частного банка.

Они оба увлекались Язовской, но у Закревского было преимущество, потому что он был холостой, тогда как Нарыков имел жену и детей. Они ревновали друг друга, но это не мешало им сохранят полную корректность.

Язовская слушала Шмерц и в то же время зорким взглядом осматривала остальных гостей. Дрягин в углу гостиной оживленно беседовал с Камышевым, и Язовская на мгновенье подумала, что хорошо было бы их вытолкать за дверь.

Гвардеец с удивленным лицом отошел к Дине и вполголоса беседовал с ней, а Софочка, не расставалась с лицеистом. Жирный банкир Шмерц подошел к Нарыкову и сиплым голосом стал рассказывать про последнюю банковую операцию. Язовская с утомлением слушала жирную Шмерц, а она гудела:

— И когда мы были на вечере у её сиятельства, она нам говорила, что будет очень рада бывать у нас на файв-о-клоке. Теперь муж мой делает файв-о-клок, как все в обществе. Это теперь очень принято и мы будем делать на самую широкую ногу. К нам непременно приедет барон Врангель и один прокурор и два очень больших тайных советника. Вы, душечка, непременно у нас будете каждый раз. Мы еще только не определили дня. Сигизмунд, Сигизмунд! — окликнула она мужа, — какой день мы будем избирать для нашего файв-о-клока?

— Милая Клара, — через всю комнату просопел Шмерц, — это я предоставляю совершенно тебе.

Часы гулко пробили семь. Первой вспорхнула Дина и закричала брату:

— Дима, прощайся с хозяйкой и провожай меня, мы с тобой проедем еще на каток!

Следом за ними поднялся Шмерц с супругой и Софочкой и, мало-помалу, гости стали оставлять Язовскую. Она обратилась к Закревскому и сказала:

— Анатолий Сигизмундович, вы сегодня приедете в оперу в мою ложу и потом повезете меня ужинать.

— Буду счастлив, — сказал Закревский, жарко целуя руку Язовской. — Обязательно!

Нарыков ревниво взглянул на него, но Язовская тотчас обратилась к Нарыкову и сказала:

— Валериан Платонович, если вы никуда не отозваны, то пообедайте со мной.

Он молча поклонился.

Константин Павлович Камышев поднялся, поцеловал руку Язовской с официальным видом и вышел. Следом за ним вышли и Дрягин с Закревским.

Язовская осталась одна с Нарыковым и, позвонив, дала распоряжение, чтобы подавали, обедать.

Нарыков преобразился. Доселе строгое, серьезное лицо его теперь озарилось неподдельным счастьем.

Едва вышла прислуга, как он схватил обе руки Язовской и порывисто привлек ее к себе.

Она оттолкнула его и сказала с улыбкой:

— Сумасшедший! Сейчас войдет Даша!

— Мне так трудно быть сдержанным, — страстно ответил он.

— Кушать подано! — сказала входя Даша.

— Идемте! — Язовская взяла Нарыкова под руку и тихо сказала: — видишь!

— Я вижу только тебя.

Они, вошли в маленькую столовую. Стены её были увешаны дорогими блюдами и тарелками. Строгая, стильная мебель была сделана из белой березы, и все в ней было ярко и весело.

На скатерти снежной белизны сверкали серебро и хрусталь, красиво выделяя пышный букет роз и изящную вазу с фруктами. В граненых графинах рубином и топазом играло налитое вино.

— Выпивайте и закусывайте, — сказала Язовская, — а я налью суп.

Даша прислуживала, и во время обеда Язовская весело говорила о забавной Шмерц, передразнивая ее.

Даша внесла кофейник и Язовская сказала ей:

— Приготовь мне для театра лиловое бархатное. Больше ты не нужна.

Нарыков тотчас пересел на стул подле Язовской и стал жадно целовать её руку.

— Зачем ты меня мучаешь?

— Чем? Пусти руку, а то я обварюсь.

— Отношением к Закревскому. Он будет с тобой ужинать.

— Ах, глупый! С тобой же нельзя. И потом я стараюсь для вида никому подавать предпочтения. Ты никогда не думаешь о том, как мне надо вести себя осторожно, чтобы сохранить положение. Будь я замужем, — и она вздохнула. — А то вдова! Одинокая. И то есть злые языки, которые допытываются, откуда у Язовской средства…

— Разве могут нас заподозрить? — тревожно спросил Нарыков.

— Отчего нет. Мы бережем свою тайну, но всегда кто-нибудь может ее открыть. И тогда я пропала…

— Покуда я с тобой, этого не будет.

— Покуда я беру у тебя деньги, это всегда может быть… — и увидев, как омрачилось лицо Нарыкова, она ласково погладила его руку и сказала: но я люблю тебя и мне правится риск…

Нарыков молча поцеловал её руку; потом тихо спросил:

— Что сделать, чтобы дать тебе спокойствие и сохранить наше счастье?

Она взглянула на него долгим взглядом, качнула головой и ответила:

— Это выше наших средств.

— А можно?

— Если бы у меня было своих, собственных хоть пятьдесят тысяч, — тихо ответила она.

Он побледнел и нервно прикрутил бороду.

— Оставь! Не думай! — быстро сказала Язовская, обнимая его. — Я это так сказала. Я люблю тебя! — и она горячо его поцеловала.

— Я постараюсь сделать это, Ольга!

— Милый, ты будешь думать, что я корыстная…

— Нет, я тебе верю!..

Ольга выскользнула из, его объятий.

— Пора, милый! Я думаю, уже пропустила первый акт.

Он словно очнулся и тяжело вздохнул.

— И все!.. Когда мы увидимся… Там?

— Когда ты свободен?

— Завтра.

— Когда?

— Приезжай ужинать. Мы пробудем от десяти до двух.

— Хорошо. Поцелуй меня! Ты довезешь меня до театра…

Он обнял ее и жадно прильнул к губам.

— Ну, будет! — сказала она, переводя дыхание, и поправила прическу, — подожди меня. Я оденусь. Скоро, скоро! — и она вышла из комнаты.

Нарыков тяжело вздохнул и провел рукой по лицу, словно снимая с него выражение страсти.

Потом он налил в винный стакан ликеру и залпом выпил его.

Околдовала! Кто знал более уравновешенного, спокойного человека, чем он Нарыков.

А теперь…

Тонкое чутье

Население дома, в котором совершилось убийство Тулупова, да и всех домов, прилегающих к нему, волновалось, суетилось, шептало, кричало, переругивалось. Народ собирался и, словно во встревоженном муравейнике, одни шли к другим, сходились парами, кучками, собирались толпой. Собирались и на улице, и под воротами, в швейцарской, в дворницкой, и в соседних лавочках. В подвале и на чердаке, и в бельэтаже, только и шел разговор, что об убийстве, и каждый новый рассказ вносил новые подробности страшного происшествия.

Убитый граф Тулупов оказывался то ограбленным миллионером, то наказанным провокатором, то жертвой ревности.

В тесной прокуренной комнате от жильцов в пятом этаже репортер Скрипка, пишущий в газетах под псевдонимом Семен Сергеев, сидел за столом в летнем пальто, надетом на белье, и с жаром описывал «таинственное преступление», получая самые свежие подробности от коридорной девушки, которые он дополнял и украшал собственной фантазией.

Генерал Заветов, сидя у себя в столовой за завтраком с красной шеей, с красным носом, тараща бесцветные глаза, сипло говорил:

— Жизнь становится страшной… Узнают эти самые господа, что у тебя тридцать рублей в ящике стола, и зарежут, как курицу.

— Я теперь не буду спать ночью, — томно сказала генеральша. — Мне надо выехать, но я боюсь даже выглянуть на лестницу.

— Этот Епанчин такой красивый мужчина, — сказала дочь генерала. — Я его на лестнице часто встречаю… Стройный брюнет, кавалерист…

— Так убили-то не его, а его гостя…

— Я этого графа тоже видала, — сказала дочь. — Большая черная борода… На вид такой угрюмый…

— Все равно, голубушка, угрюмый, не угрюмый, а ухлопали… Не имей денежек!

Швейцар стоял у подъезда и, разводя руками, говорил собравшимся вокруг него:

— И не возьму в толк: что, как, откуда?.. Вдруг кричать это: «Швейцар, швейцар!» Прихожу… На тебе!.. Сидит в кресле и, как мешок, через ручку перевесился… И не дыхнуть!.. Как есть покойник!.. И чего Егор не слышал, понять не могу… Два револьверных выстрела… Это не подсолнухи щелкать… Так и загремит… А он вдруг не слыхал…

В это же время под воротам плакала и причитала горничная Настя:

— Я одна причина тому, что Егорушку арестовали… Я его все время с собой держала, сперва на лестнице, потом в булочную повела, после под воротами стояли… Увидала я, что его барин едет, и говорю: «беги»… Он и побег…

— Надо тебе об этом беспременно следователю сказать, — важно заметил старший дворник плачущей Насте.

А среди волнующихся людей то здесь, то там появился косоглазый молодой человек с длинным красным носом, в сером пальто и шляпе котелком. Тонкая шея его была замотана парусным шарфом. Он останавливался подле каждой кучки народа, прислушивался, шмыгал носом и перебегал к другой кучке.

Перышкин чувствовал себя героем дня в своей табачной лавочке, рядом с толстой мамашей и стриженной, востроносой Кострюлиной. В лавочку то и дело заходили знакомые покупатели и с жадностью слушали подробности преступления, о котором рассказывал Перышкин так, как будто он был очевидцем убийства. Почтенная Марфа Егоровна, колыхая грудью в такт его речи, кивала головой и изредка вскрикивала: «Ужасно!».. Перышкин, небрежно опершись левой рукой на прилавок, правой то и дело приглаживал свой пробор, таращил бесцветные глаза и с жаром рассказывал:

— Как только граф вынул деньги, чтобы дать этому управляющему задаток, тот вынул револьвер и… Раз… два… В упор! Деньги забрал и, как ни в чем не бывало, домой…

— Скажите пожалуйста, это уже установлено на следствии?.. — важно спросил отставной полковник, который всегда покупал у Перышкина табак за 2 руб. 40 копеек.

— Дело решенное!.. Послали, чтобы его арестовать… Схватил деньги и, как ни в чем не бывало, к себе в семейство: на тебе, милая жена, на те вам, милые детки.

— Какой ужас!.. — в десятый раз воскликнула Марфа Егоровна и колыхнулась и громадным животом, и огромной грудью, закатив глаза под самый лоб. — Эти кровавый деньги дать жене!.. Я ни за чтобы к ним не прикоснулась…

— Маман… Жена не знала… Дети тоже, — сказал Перышкин и продолжал: — что касается денщика Егора, то здесь есть огромные сомнения и, надо думать, его выпустят… Я, по крайней мере, такого мнения, — с важностью прибавил он и опять разгладил пробор.

Антонина Калистратовна Крышкина, молоденькая швейка с бойким, хорошеньким лицом, покрытым веснушками, восторженно смотрела на Перышкина и говорила:

— Ах, Семен Елизарович, как вы это все хорошо понимаете, как чудно рассказываете!..

— Увлекательно, — поправила ее Кострюлина, выпуская струю дыма, и снова всаживая в рот папиросу.

Её стриженная голова с длинным носом походила на голову галки, Крышкина быстро подхватила:

— Именно увлекательно…

— Он вообще увлекательный молодой человек, — сказала Кострюлина и скосила глаза на Перышкина, который ухмыльнулся и снова поправил свой пробор.

Крышкина давно уже была безнадежно влюблена в Перышкина, но Перышкин считал ниже своего достоинства обращать внимание на простую швейку и только иногда снисходительно соглашался играть в лото с ней в доле… Народ приходит и уходил… Перышкин неутомимо повторял свои рассказы… Время шло.

Когда часы пробили восемь, Марфа Егоровна вдруг заколыхалась. Кострюлина тихо сказала ей:

— Пожалуй, можно и собираться…

— Понятно, понятно, душечка, — ответила Марфа Егоровна и с ласковой улыбкой обратилась к сыну:

— Сеничка, ты посидишь пока в магазине, а мы пойдем…

— Это в лото?..

— Да, теперь по десять копеек, — несколько смущенно ответила Марфа Егоровна. — Я и Аграфена Матвеевна… А вы, Антонина Калистратовна, пойдете?..

— Непременно, Марфа Егоровна!.. Сегодня я взяла с собой двенадцать рублей, я буду играть все время по одной карте…

Кострюлина быстро повернулась к ней и глаза её вспыхнули:

— Хотите, Антонина Калистратовна, мы с вами будем играть пополам?.. На одну карту?..

— Что же, я согласна… Вы, Семен Елизарович, будете сегодня? — робко спросила она.

Он скосил на нее глаза и ответил небрежно:

— Не знаю… Как позволять дела… Что же, маман, идите… Я могу посидеть…

Марфа Егоровна точно футбольный мячик выкатилась из магазина в соседнюю комнату, быстро нацепила на себя брошку, надела громадную шляпу, похожую на воронье гнездо, и надевая салоп, оживленно говорила:

— Аграфена Матвеевна, ведь вы уж не задерживайте; одевайтесь, голубушка… Сегодня непременно выиграем… Я во сне видела: вдруг кричат: 66, 75, а у меня уж и кварта, а сейчас 14! И выиграла… Сорок два рубля получила…

— Может быть и будет удача. Я и с вами в доле, Марфа Егоровна!..

— В доле, в доле… Вы знаете, мы все втроем будем играть на одну карточку… И хорошо, и не дорого…

Кострюлина поспешила одеться и вместе с Марфой Егоровной и Крышкиной вышла из магазина.

Перышкин на время остался один. Он сел на высокий табурет перед конторкой и погрузился в мечты, которые снова восстановили перед ним образ прекрасной незнакомки, которая так весело и звонко засмеялась ему в лицо.

Дверь заскрипела, хлопнула и вывела Перышкина из задумчивости. В магазин вошел высокий, сутулый молодой человек в рыжем осеннем пальто, с шеей, замотанной гарусным шарфом, в старом котелке… Огромные мясистые уши, толстые оттопыренные губы, большой нос и совершенное отсутствие волос делали его похожим на обезьяну. Это был Григорий Архипович Салазкин, старый друг Перышкина, с которым в детстве он играл на дворе в бабки.

Теперь он служил вместе с Перышкиным в банковской конторе.

Он протянул Перышкину огромную руку и хрипло сказал:

— Дай-ка мне коробочку «Зефира»… Маман дома?..

— Ушла… — ответил меланхолично Перышкин, подавая ему коробочку папирос. — В лото… Пойдем и мы…

Салазкин закурил, сел на стул подле прилавка и с сосредоточенным видом потер себе колена.

— Отчего же, пойдем!.. У тебя сколько денег?..

— Могу распорядиться пятнадцатью…

— Отлично… У меня шесть, будем играть пополам… Что это тебя словно окунули два раза в воду или полили уксусом?

Перышкин вздохнул.

— Убийство у нас тут…

Салазкин поднял голову.

— Убийство?.. Где? Кого? Как? Почему?

Он жадно затянулся дымом. Перышкин оправил свой пробор, меланхолично вздохнул и в двадцать первый раз начал рассказывать об убийстве графа Тулупова и о своих предположениях. Салазкин мотал головой, хныкал, потирал колено и говорил:

— Важно!.. А денег много?..

— Говорят по-разному… Одни говорят, двадцать тысяч, другие — пять, а может быть там и миллион…

— Ну, миллион!.. Миллион, ты знаешь, надо на возу везти… Миллион много денег, — авторитетно сказал Салазкин.

— А потом, — вдруг сказал Перышкин, перегнувшись через прилавок, — я тебе, как другу, открою…

— Что?..

Салазкин привстал и выпустил дым прямо в нос Перышкина. Перышкин отмахнул струю дыма и сказал, меланхолично скосив глаза:

— Гриша, я влюблен!..

— В сто первый раз… — сказал Салазкин.

— Хотя бы в сто первый, но это уже в последний… Если бы ты знал, какая она красавица, как обворожительно мне улыбнулась, как сказала: «будем знакомы» и ласково протянула мне ручку!..

— Кто она?..

— Не знаю… Очаровательна… Одета, как княгиня… В горностаях… Муфта, боа, шапка… Пальто плюшевое, а красоты неописуемой!

— Где ты ее увидел?.. Может быть, ты спас ее от смерти?..

— Ох, если бы я спас ее от смерти!.. Нет!.. Я стоял в магазине и увидев, как она выходит из подъезда того дома…

Салазкин оглянулся.

— Того, где убийство?..

— Ну да! Я тотчас перебежал улицу, подошел к ней и заговорил. Она увлеклась моей речью, весело смеялась, мы дошли до угла, она сказала: «будем знакомы», улыбнулась, протянула мне руку, села в автомобиль и скрылась.

— Из того самого подъезда… — и Салазкин стал тереть свои колена.

— Да, да из этого подъезда.

— Она там и живет…

— Нет!.. Там не живет. Я знаю всех… Она, вероятно, в гостях была… Наверно у генерала Заветова, у него очень важные особы бывают…

Салазкин стал еще усиленнее тереть колени, как будто выжимал из них какие-то мысли…

— И это было в часы убийства?..

— Да, я шел назад и сейчас же тут полиция, протоколы и всякая всячина…

— И богатая?..

— Одета, как княгиня… Свой автомобиль, обворожительная улыбка, сверкающие зубы, красота!..

— А кто она?..

Перышкин уныло вздохнул и развел руками:

— Она не сказала своего имени…

— А ты не доследил?..

— Как же я дослежу?.. Что ты говоришь глупости?..

Салазкин быстро встал, положил огромную руку на прилавок и сказал:

---

— Будем ее искать… Ты знаешь… — и он поднял палец кверху. — Она будет для нас доходная статья… Только ты молчок!.. Понял?..

Перышкин ничего не понял, но кивнул головой, а потом сказал:

— Если бы ты знал, как я ее люблю!

— Ну, запирай магазин, и идем!.. — прервал его излияния Салазкин, бросил папиросу и затоптал ее ногой.

Узлы и петли

В красных фраках, в черных чулках, лакированных башмаках и в коротких бархатных брюках неслышно двигались по ковру между столиками лакеи. Огромный зал фешенебельного ресторана был залит электрическим светом, тягучие страстные звуки танго неслись волной. Красов и Епанчин сидели за столиком, окончив ужин, и пили шампанское. Лицо, Красова было оживлено. Епанчин с досадой говорил:

— Все мои планы перевернулись с этой историей. Сегодня хотел пообедать в Царском, вечер в театре, а потом у Суровой.

— Она тебе нравится? — спросил Красов.

— Веселая и остроумная. Я люблю с ней проводить время. А так, все мне не нравится и все мне скучно. Теперь же эта неприятная суета. Завтра с утра надо хлопотать о похоронах, а там приедет сестра, возиться с ней, а потом переезд на новую квартиру…

— Сестра твоя молода и красива?

— Увидишь, — ответил Епанчин. — Старше меня на два года. В двадцать один год вышла замуж за богатого помещика Арапова; к двадцати шести овдовела, в двадцать восемь — вышла за этого графа, а теперь опять вдова. Четыре года жила с ним. Называют ее красавицей. Богата. Я ее видал в последний раз года два тому назад, а раньше был у неё на свадьбе.

Теперь увижу опять. Покойника видал чаще.

— Что он за человек?

— Не знаю. Она с ним познакомилась там, в Смоленске. Помещик, откуда-то приехал, фамилия старая, человек со средствами. Жили, кажется, дружно. Скучно все это. Выйдет опять замуж…

Красов засмеялся.

— Роковая женщина.

— Да, в некотором роде. Ты знаешь, — оживился Епанчин, — в нашей семье все роковые. Со всяким из нас случается какая-нибудь катастрофа, а если не с ним, то с теми, кто соприкасается. Я чувствую, что с этой смертью и в моей жизни будет какой-то перелом.

— Ну, все эти предчувствия вздор. А, здравствуйте!

Красов протянул руку высокому стройному господину лет двадцати восьми. Белокурые волосы вились у него и падали непослушно на лоб, Рыжеватая бородка оттеняла открытое веселое лицо. Серые глаза смотрели уверенно и ясно. Высокий ростом, широкогрудый, широкоплечий, он представлял тип русского красавца. Это был Пафнутьев, Степан Семенович. Красов познакомился с ним в клубе и знал, как богатого купца, бывающего всюду и любящего провести приятно время.

Пожав руку Красову, он широко улыбнулся и спросил:

— Поужинали?

— Да! Садитесь с нами и расскажите новости. Познакомьтесь, — и Красов познакомил его с Епанчиным.

Пафнутьев заказал бутылку Креман Розе и сказал:

— Новостей никаких. Даже нет приличного преступления.

— Вот и ошиблись, — засмеялся Красов, — сегодня в полдень и почти таинственное.

Лицо Пафнутьева оживилось.

— Где и какое?

— Вот у моего друга, — и Красов рассказал.

Пафнутьев выслушал с особенным вниманием.

— Кто же мог убить?

— Следователь и полиция уже нашли. Считают, что тот господин, который договаривался в управители.

Пафнутьев махнул рукой.

— Значит, не он. А дело, правда, интересное…

В это время музыка замолкла. Епанчин взглянул на входные двери и сказал:

— Убийство уже надоело. Посмотрите лучше на эту красавицу.

Красов взглянул:

— Это некая Ольга Дмитриевна Язовская.

— Ты ее знаешь?

— Видал раза два на благотворительных вечерах. Действительно, красивая женщина. Она вошла в зал с горделиво поднятой головой, сияя своей красотой, богато-модным костюмом и бриллиантами. Сзади её шел Закревский. Они заняли столик, к ним подошел управляющий и почтительно склонился. Закревский стал изучать меню.

Пафнутьев усмехнулся и тихо сказал:

— Таинственная незнакомка богата — но источник богатства неизвестен. Вращается в высшем обществе, но происхождение её никому неизвестно. Закревский возле неё тает и к ней очень близок почтенный Нарыков. Люди оба уважаемые. Банкир Шмерц, её сиятельство со всеми дочерьми и тут же рядом некто Камышин, содержатель лотошного клуба. Занимательная женщина, но красива, и Закревский, кажется, подле неё теряет все свои финансовые способности.

— Подле такой женщины и голову потеряешь, — усмехнувшись, сказал Епанчин. — Однако, я собираюсь.

— Тогда и я, — ответил Красов, — а жаль: пропадает вечер. Я, кажется, сегодня имел бы удачную метку.

— Вредное занятие, — сказал Пафнутин.

Красов и Епанчин расплатились, пожали руку Пафнутину и вышли из ресторана.

— Завтрашний день встать надо к девяти часам и хлопотать.

— По похоронной части я тебе помощник, — ответил Красов. — А ты встречай сестру.

— Спасибо, — ответил Епанчин.

Закревский пожирал глазами Язовскую. Она равнодушным взглядом окидывала сияющий зал и, казалось, ничто не тревожит её души и не омрачает ее мыслей.

— Вы сегодня прекраснее, чем когда-либо, — сказал Закревский. — Я счастлив, что я с вами.

— Своеобразная гордость, — Язовская усмехнулась, — как будто ваша временная собственность.

— Зачем так, — сказал Закревский. — Вы знаете, с каким глубоким уважением я отношусь к вам.

— Хорошо, поэтому оставим комплименты и поговорим о деле.

— О деле? Здесь?

— Да. Оно касается меня отчасти. У вас был Дрягин?

Закревский кивнул.

— Он привозил вам образцы какой-то руды, уж я там не знаю какой. Владельцы хотят основывать акционерное общество.

— Да, если окажется достаточное количество свинца и серебра, то понятно, стоит заняться разработкой, а тогда и основать акционерное общество.

— Вот-вот! И я просила бы вас о личном мне одолжении…

Она положила свою руку на руку Закревского, и тот вздрогнул и улыбнулся.

— О личной услуге, согласиться быть одним из учредителей. Вы знаете, как ценится ваше участие.

— Для вас я не откажусь, понятно, но если это дело будет действительно солидно.

— О, оно вполне солидно! — воскликнула Ольга Дмитриевна, — иначе я не просила бы вас об этом.

— Тогда можете быть спокойны. И вы одна из акционерок?

Язовская засмеялась.

— Хе, хе, хе, однако вы и деловая женщина.

— Всегда была такой, — ответила Язовская. — Я понимаю дело и люблю дело.

— О, какой бы вы были мне помощницей! — сказал Закревский и глаза его сверкнули.

Она смущенно потупилась.

— Это зависит от вас.

Он быстро наклонился к ней.

— Я не ослышался?

— Нет, — тихо сказала она, подняла голову и озарила его взглядом.

Он словно смутился.

— Вы позволите мне вернуться к этому разговору, дорогая Ольга Дмитриевна, — сказал он дрогнувшим голосом.

— Во всякое время, — ответила Язовская, вызывающе смотря на него.

Закревский молча подал знак, и лакей неслышно приблизившись разлил шампанское.

— За успех нашего первого предприятия, — весело сказал Закревский.

Язовская разом осушила бокал и весело засмеялась.

— А теперь везите меня домой…

Ночь опустилась над городом и покрыла своей темной завесой день, отмеченный кровавым преступлением. Завтра засияет новый день и снова закипит жизнь, но пролитая сегодня кровь узлами и петлями связала нити жизни раньше незнакомых между собой людей и судьба стала наматывать из них клубок.

Не только Язовская, которая теперь под покровом ночи потеряла свое дневное спокойствие, уже захвачена судьбой, но даже Перышкин, ничтожный Перышкин, который лежит теперь за занавеской в кухне и мечтает о встреченной им красавице и тот связан с роковым событием истекшего дня. И Епанчин, и Красов, и вдова убитого, и все Хрустовы, и много иных людей отныне уже неразрывно спутаны в дальнейшем течении своей жизни.

Вдова

До приезда сестры Епанчин уже снял роскошный номер из трех комнат в европейской гостинице и приехал встретить сестру на вокзал. Она приехала с первым утренним поездом. В глубоком трауре, в сопровождении горничной, она вышла из купе первого класса и, едва увидела брата, как порывисто подошла к нему, протянула руки и воскликнула:

— Серж, неужели это правда?

— Правда, — ответил он, целуя её руку.

Её красивые серые глаза сразу наполнились слезами.

— Крепись, — сказал ей Епанчин, беря ее под руку. — На нас смотрят.

Она приложила платок к глазам и, тяжело опираясь на руку брата, всхлипывая, проговорила:

— Это так ужасно. Так неожиданно. За что? Он такой хороший… кому он вредил?

Епанчин поспешно повел ее по платформе. Горничная, неся в руках два сака, едва поспевала за ними. Епанчин приостановился.

— Ты куда хочешь сейчас проехать?

К нему, к нему, — тотчас ответила сестра, поняв его вопрос…

Епанчин знаком руки подозвал к себе проводника гостиницы, отдал ему распоряжения, а поток обернулся к горничной сестры:

— Вы поедете вместе с ним. Передайте ему квитанцию от багажа. Он все устроит, а вы, когда приедете, приготовьтесь встретить барыню. Идем! — сказал он сестре, и они двинулись к выходу.

Услужливый артельщик подозвал автомобиль. Епанчин усадил сестру, и автомобиль, вздрагивая и гудя, мигом доставил их к Мариинской больнице, где в отдельной часовне лежало тело графа Тулупова-Осятского. Епанчин, держа сестру под руку, прошел в часовню. Посреди неё на высоком катафалке в дорогом дубовом гробу лежало грузное тело убитого графа. Желтым пламенем горели свечи. Одна монашенка с отекшим лицом уныло-протяжно читала псалтирь, другая дремала в углу на стуле. Несколько нищих стояло в часовне. Представитель похоронного бюро заметался и прогнал всех нищих, монашенка стала читать бойчее, появился сторож. Едва Епанчин ввел сестру в часовню, как она вырвала свою руку, порывисто бросилась к гробу и с криком: «Николай, кто это сделал?», припала лицом к его груди. Он лежал недвижный с желтым восковым лицом, желтизну которого еще сильнее оттеняла большая черная борода и гладко выстриженная голова. Казалось, он спит, так спокойно было его лицо. Тулупова замерла, а потом снова вскрикнула и забилась в истерическом плаче. Епанчин поспешил к ней, сторож выбежал и принес воды и бутылку с нашатырным спиртом. Епанчин помог сестре сесть на стул. Она прижалась к нему и, вся содрогаясь, всхлипывая, нервно, истерично восклицала:

— Кто, за что? Кому он что сделал? Как мы любили друг друга! Коля, Коля, зачем ты приехал в этот проклятый город? Если бы ты знал, Серж, как он ненавидел город, особенно Петербург. И он бы не поехал, но потребовали дела. Несчастные деньги. Николай, Николай! Как я буду без тебя жить? — и она снова забилась в истерическом плаче…

Епанчину было тяжело.

— Перестань, успокойся, — растерянно повторял он, сняв с неё шляпу и гладя её роскошные, густые каштановые волосы. Она немного успокоилась, вытерла глаза и снова подошла к гробу. Плач снова осилил ее.

— Мы отслужим панихиду и уедем, — твердо сказал Епанчин.

— Да, — сквозь плат проговорила она.

Епанчин распорядился. Сторож выбежал из часовни и через некоторое время в нее вошли шесть певчих, священник с дьяконом и дьячком, а затем несколько посторонних людей и нищих. Монашенка раздала всем свечи, священник надел рясу, дьякон взмахнул кадилом и началась унылая, торжественная панихида над трупом «болярина Николая». Никто не знал в Петербурге графа Тулупова-Осятского и в часовне кроме случайно зашедших, да нищих не было никого. Епанчин поддерживал сестру, рассеянно слушал слова и думал:

«Неужели убийца действительно этот управляющий, ради корыстной цели? Как ничтожны тогда люди и как велик соблазн денег». И ему было жалко не лежащего безгласным трупом бывшего графа Тулупова, а того несчастного человека, который ради денег потерял спокойствие и честь.

Потом мысли его устремились на сестру, и ему стало жалко ее всем сердцем. Она так жалостно, горестно всхлипывала и так глубоко страдала, что он понял, как много она потеряла с этим человеком.

«И сотвори ему вечную память», протянул дьякон и хор запел скорбный припев: «Вечная память». Вдова упала на колени и забилась в судорожном плаче. Епанчин подхватил ее и снова посадил на стул, давая нюхать спирт и пить воду.

Священник снимал ризу, дьякон оправлял волосы, дьячок подошел и спросил в полголоса:

— Когда изволите вторую панихиду?

— В восемь часов вечера, — ответил Епанчин. — Вынос тела завтра утром.

Он уговорил сестру поехать домой и отдохнуть. Помог надеть ей шляпу, вывел из тесной часовни и автомобиль быстро помчал к Европейской гостинице.

Надежда Викентьевна вошла в свой номер, прошла в спальную и, упав на диван, снова забилась в истерике. Епанчин вышел из комнаты. Расторопная горничная стала хлопотать возле барыни. Епанчин сел в гостиной и терпеливо ждал окончания припадка. Его тяготила роль покровителя слабой, несчастной, огорченной женщины. Это было не свойственно его характеру.

Надежда Викентьевна успокоилась и позвала его. Она лежала на диване, одетая в плюшевый капот. Лицо её было бледно. Большие серые глаза под густыми черными бровями покраснели от слез. Слегка вздернутый нос был красен и припух. Широкий рот был открыт с выражением горя и беспомощности. Густые, роскошные волоса были просто зачесаны, но и в этом виде она была красива простой русской красотой. Видно было, что она способна и проявить энергию, и быть бесконечно нежной. Стройная, несколько полная, её фигура была изящна.

— Я немного успокоилась, — сказала она брату. — Теперь расскажи мне все, что было со дня его приезда.

— Хорошо, Надя, — ответил Епанчин, — только мы в это время будем завтракать. Я распоряжусь.

Он позвонил прислугу, вышел в соседнюю комнату и распорядился о завтраке. Потом вернулся, сел в низкое кресло возле сестры, взял её руку и стал рассказывать, как провел покойный её муж пять дней в его квартире со дня приезда до страшной смерти.

— Кого-нибудь подозревают? — спросила она.

— Да. Арестовали того господина, которого он пригласил управляющим, и моего денщика Егора.

— Управляющим? Его фамилия Хрустов?

— Кажется.

— Этого не может быть! — сказала она. — Он мне на второй же день писал об этом человеке. Его рекомендовал ему один крупный чиновник из министерства. Нет, этот не убийца. Он образцовый человек, его рекомендовали, как честнейшего. Это недоразумение.

— Мне тоже показалось это нелепостью, но они нашли какие-то улики. Бог их знает. Кстати. Тебе два письма от покойника.

— Дай! — встрепенулась она.

Епанчин вынул одно начатое и не посланное к ней письмо и другое запечатанное, которое должен был передать ей Хрустов. Она жадно начала читать, потом приложила письмо к губам и зарыдала.

— Опять! — сказал Епанчин. — Милая, надо успокоиться, надо уметь себя сдерживать.

— Ах, Серж, если бы ты знал, как мы любили друг друга! Это такой удар, это так ужасно. И сразу, как гром, — произнесла она сквозь слезы. — Вот смотри, он пишет:

«Моя милая Надя, еще два дня и я буду с тобой. Эти проклятые дела замотали меня вовсе. Я думал приехать к тебе, а теперь необходимо еще заехать в Москву, чтобы переговорить относительно нашего завода»…

Видишь, он хотел сделать винокуренный завод. Он обо всем думал. Он был такой хозяин, такой умница, — и она сквозь слезы дочитала:

«Если бы ты знала, как мне скучно в этом поганом городе. Если бы не твой брат»…

Письмо прерывалось на этих строчках.

Она снова поцеловала его, положила подле себя и вскрыла конверт. Быстро пробежав письмо, она воскликнула:

— Ну, как же он может быть убийцей. Читай:

«Дорогая Надя, податель этого письма тот самый уважаемый Павел Андреевич Хрустов, о котором я тебе уже писал. Введи его в курс всех дел, познакомь его со всей конторой и укажи ему его помещение (флигель во дворе). И, пожалуйста, дорогая, ухаживай за ним со всей внимательностью, потому что он скромен необыкновенно и застенчив, как девушка. Целую тебя. Через день после его приезда приеду и сам. Твой Ника».

— Скажи, Серж, может ли этот человек быть убийцей?

— Я сам думаю, что это нелепость, — повторил Епанчин. — А письмо это ты должна будешь отдать следователю. Он просил об этом.

В комнату вошла горничная и сказала:

— Там, барыня, вас просит видеть какая-то барышня.

Епанчин поднять голову.

— Как вы не понимаете, что в это время барыне не до приемов?

Горничная смутилась.

— Но барышня так просит. Она такая милая.

— Попроси сюда, — слабо ответила Надежда Викентьевна.

Горничная вышла.

---

Послышались легкие шаги. Горничная сказала:

— Сюда, барышня, — и распахнула дверь.

Тайные влечения

На пороге показалась Люба Хрустова. В суконном пальто с барашковым воротником, с маленькой муфтой в руках, в барашковой шапке, робкая, застенчивая, она переступила порог и остановилась перед Епанчиной. Епанчин вскинул на нее глаза и поднялся со стула, предлагая ей сесть. Она смотрела на Надежду Викентьевну и не заметила движения Епанчина.

— Милая, что вам от меня нужно?.. — слабо спросила Надежда Викентьевна.

— Я… — раздался дрожащий голос девушки. — Я… дочь Хрустова.

Епанчин вздрогнул и выпрямился. Надежда Викентьевна приподнялась на локте.

— Я пришла к вам, — прерывающимся голосом продолжала девушка, — чтобы вы не подумали… что он мог это сделать. Вы не знаете его. Он не может этого сделать…

Голос её прервался и глаза вспыхнули благородной гордостью. Она тяжело перевела дух, видимо силясь удержаться от слез. Епанчин посмотрел на нее и чуть заметно улыбнулся. Её юное лицо теперь горело, и глаза смотрели вызывающе и решительно. Полуоткрытые алые губы выражали энергию.

— Милая, успокойтесь, — взволнованно сказала Надежда Викентьевна. — Я сейчас только говорила с братом (он слегка поклонился) и мы оба не допускаем мысли, что это совершил ваш папа. Голубушка, вам верно очень тяжело?..

— Очень!.. — воскликнула Люба, и сразу горделивое выражение её лица сменилось беспомощным и она вдруг, опустившись в попавшееся подле неё кресло, заплакала, беспомощно всхлипывая, как ребенок. Епанчин нетерпеливо позвонил.

Вбежала горничная.

— Успокойте барышню, — сказал он и вышел в гостиную.

В гостиной два лакея сервировали стол для завтрака. Епанчин широкими шагами стал ходить по комнате.

Беда с этими женщинами. Слезы, истерики, плач, возгласы. Ничего спокойного и уравновешенного.

— Барыня просит вас к себе, — сказала горничная, входя в гостиную.

Епанчин вернулся в будуар.

Люба сидела на диване подле Надежды Викентьевны и та, держа её руку, нежно гладила её непокорно рассыпавшиеся волосы. Теперь она была без своей шубки, в скромном коричневом гимназическом платье с открытой шеей, которую охватывал узенький кружевной воротник. Милое детское лицо её было доверчиво спокойно, только глаза еще были красны от слез и углы губ еще нервно вздрагивали.

— Серж, — сказала Надежда Викентьевна. — Ты должен познакомиться с Любой. Это мой брат Сергей Викентьевич Епанчин.

Епанчин звякнул шпорами и протянул руку. Люба застенчиво встала с дивана и сделала реверанс, и это так было просто и мило, что Епанчин улыбнулся и, несмотря на общее горе, веселым голосом сказал:

— Не надо плакать!.. Ну, сестра, прибодрись и пойдемте, позавтракаем.

— Будем завтракать, — сказала Надежда Викентьевна. — Вы, девочка, меня не оставляйте… Я пошлю известить вашу маму… Мы все обсудим, все сделаем… Серж, надо непременно помочь им. Это мой долг.

Они перешли в гостиную и сели за стол. Люба робко сидела, не решаясь ни до чего притронуться. Надежда Викентьевна чуть потрогала вилкой рыбу. Епанчин ел за всех и говорил:

— Я об этом думал, а теперь приведу немедленно в исполнение.

— Что это, мой друг? — спросила Надежда Викентьевна.

— Прежде всего, взять хорошего адвоката для господина… — он запнулся.

— Хрустова, — подсказала Надежда Викентьевна.

— Хрустова, — повторил Епанчин, — а затем искать настоящего преступника. Не через полицию, а самому.

— Как же это? Я не понимаю, — спросила Надежда Викентьевна, поднимая глаза на брата.

— Очень просто… У меня есть друг, я его тебе сегодня же представлю. Он говорил, что слыхал про одного частного агента, который поразительно ловок в своем деле… Я приглашу его…

И он улыбнулся, встретив обрадованный и благодарный взгляд Любы.

— Это будет и хорошо, и благородно… Мы должны это сделать, — сказала Надежда Викентьевна. — Я не понимаю, как они могли возвести такое обвинение.

Епанчин пожал плечами.

— Они считают себя и Шерлок-Холмсами и Соломонами.

— Ах, если бы вы знали, — заговорила Люба, — какие ужасы мы переживали в это время!.. Вокруг нас все шепчутся, на нас смотрят с каким-то подозрением. Какие-то странные люди, вероятно сыщики, приходят на двор, шепчутся с прислугой, с дворниками, со швейцаром. Это ужасно, ужасно! Мама больна… Мы все растерялись… Хотели видеть папу, к нему не пускают; говорят, нужно разрешение прокурора. Мама завтра поедет добиться этого разрешения. Ждать нельзя, мы ничего не знаем, а над ним тяготит такое ужасное обвинение… Я и брат не ходим в гимназию.

Епанчин сочувственно посмотрел на девушку, на глазах которой снова показались слезы. Надежда Викентьевна положила руку на её руку и сказала:

— Нет, милая, и я, и брат вам поможем… Мы уничтожим его страшное подозрение. Во всяком случае, все, что зависит от нас, мы сделаем… Вот письмо, которое покойный муж написал мне о вашем отце. После этого письма нельзя сказать, что он… Я боюсь сказать это слово…

Люба, улыбнулась сквозь слезы.

— Я пойду к маме, — сказала она, — и скажу ей, что у нас теперь есть друзья…

— Вас много у мамы? — ласково спросила Надежда Викентьевна.

— Нас?.. Трое… По-настоящему двое, потому что я… не родная…

— Падчерица?..

— Нет… — девушка густо покраснела и тихо ответила, — приемная. Найденыш…

— Как?..

— Я была совсем маленькая… Меня везли какие-то люди и бросили. Я плакала. Хрустовы были молодые. Они взяли меня, и я у них, как дочь…

— Вы были маленькой?..

— Года три… Я говорила и смутно помню, как плакали, и как мне было страшно.

Епанчин с любопытством смотрел на девушку, Надежда Викентьевна ласково гладила её руку и продолжала расспросы.

Люба рассказала все про их жизнь, жизнь честно работающих, скромно живущих интеллигентных людей. Хрустова все ценят, у него есть научные труды и заслуги. Были случаи, когда он мог обогатиться, но он не пользовался ими.

Сама Хрустова заботливая жена, любящая мать, и Люба считает себя их дочерью.

Епанчин с волнением слушал Любу.

Её простой рассказ трогал его, как наивные сказки детских лет.

Надежда Викентьевна. несколько раз вытирала слезы.

Только к вечеру, когда Епанчин с сестрой поехали на панихиду, Люба возвратилась домой, оживленная надеждой и согретая теплым участием.

Острый пароксизм отчаяния Надежды Викентьевны прошел и она только тихо плакала во время скорбной службы. Епанчин поддерживал ее и, когда она снова подошла поцеловать похолодевший лоб своего мужа, осторожно придержал ее.

На панихиде был Красов и при выходе из часовни Епанчин представил его сестре:

— Позволь мне представить тебе моего друга Виктора Матвеевича Красова. Он много похлопотал за меня в эти дни.

Надежда Викентьевна слабо протянула Красову руку.

— Благодарю вас за все…

— Помилуйте, такие пустяки…

— Ко всему, — прибавил Епанчин, — я бы хотел, чтобы он принял участие во всех наших совещаниях по этому делу. Позволь ему, сестра, ехать с нами, если ты не устала…

— Пожалуйста… — сказала Надежда Викентьевна…

Красов пошел рядом с ними. Они сели в автомобиль. Епанчин по дороге сказал:

— Мы решили взять для этого злосчастного Хрустова адвоката и найти того самого агента, про которого ты мне что-то говорил.

— Знаменитый Патмосов, — быстро сказал Красов. — Я о нем слыхал самые чудесные вещи. Я уверен, что он найдет настоящего убийцу.

— Я этого хочу непременно… — сказала Надежда Викентьевна. — Убийство моего мужа должно быть отомщено. Я не могу допустить, чтобы в то время, когда невинный томится в тюрьме, настоящий убийца оставался бы на свободе…

— Если Патмосов возьмется за дело, — повторял Красов, — я уверен, что он отыщет убийцу.

— Откуда ты о нем знаешь? — спросил Епанчин. — Где он живет?.. Как его увидеть?..

— Ну, этого я тебе сейчас сказать помогу… Его знает мой присяжный поверенный… Я от него узнаю все подробности.

Они вышли из автомобиля и прошли в помещенье Надежды Викентьевны. Епанчин позвонил и приказал подать обед.

— Скажи, пожалуйста, у него были деньги?.. — спросил он сестру.

— Он должен был получить пятнадцать тысяч, это знаю наверное… Уехал он всего с пятьюстами рублями.

— Я знаю, что он получил деньги… Не знал только суммы…

— Пятнадцать тысяч, — повторила Надежда Викентьевна.

Прислуга накрыла стол и подала обед.

— Я буду есть, — сказала Надежда Викентьевна, — я голодна.

— Поешь и иди спать… Завтра надо встать в восемь часов утра.

— О, это меня не пугает… Мы в деревне ложимся с курами, встаем с петухами… Виктор Матвеевич, — обратилась она к Красову, — садитесь и рассказывайте нам о вашем знаменитом сыщике.

— Он будет ваш, — ответил Красов. Они стали обедать, а в промежутках между переменами Красов рассказал:

— Я собственно его не знаю… Вспомнил в связи с этим делом… Им восхищается мой поверенный и рассказывает о нем чудеса. Окончил этот Патмосов семинарию и приехал в Петербург, чтобы поступит в университет. Но совершенный бедняк попал не в университет, а в контору Бурцева… Есть такой богатый хлебный торговец… Здесь случилась какая-то хитрая кража. Что-то очень сложно, и Патмосов раскрыл ее. Дурцев его наградил, а Патмосов почувствовал призвание к сыску и отправился к Путилину. Слыхали, верно?..

— Наш русский Лекок… — сказал Епанчин.

— Да… Был начальником сыскной полиции… Путилин сразу оценил его и сделал своим любимцем, а когда Путилин помер, Патмосов этот вышел в отставку и занялся частной практикой… Вот вам и его история, а истории его раскрытий ждут своего Ватсона, то есть Конан-Дойля, — окончил Красов.

— К нему и обратимся, — сказал решительно Епанчин.

Ревнивая вспышка

Страшны внезапные катастрофы в семействах трудящихся людей!.. Помимо нравственного потрясения, следом за ними тотчас является нужда, а часто болезнь, смерть или иное несчастье главы семейства сразу обращает в ничто все кажущееся благополучие. Лишенная опоры беспомощная семья, как маленькая лодка без руля и весел, бьется и мечется по бурному морю жизни, и нередко гибнет.

Богатым легче переносить и нравственные, и материальные катастрофы.

Теперь весь ужас внезапного удара испытала семья Хрустова.

Жизнь их текла спокойно и мирно. Павел Андреевич работал неутомимо. Прикомандированный к министерству земледелия, как ученый агроном, он получал двести рублей жалования. Помимо этого, он сотрудничал в журналах, издавал брошюры и нередко приглашался в качестве сведущего лица на оценку имений.

Все это давало ему изрядный заработок, на который его семья жила спокойной, нормальной жизнью, не зная нужды и удовлетворяя все необходимые потребности.

И вдруг, внезапный удар.

Анна Павловна до той минуты, пока не получила записки от мужа, с извещением об аресте, не допускала и мысли о возможности страшного обвинения. Получив записку, она словно окаменела. Дети, Люба и оставшийся у них Щелкалов, испугались за её рассудок.

Она устремила вперед растерянный взгляд, и слабо улыбалась, стоя недвижно, с запиской в руке.

— Анна Павлова! — восклицал Щелкалов, встряхивая её руку, — очнитесь! Вы — энергичная женщина, и вдруг упали духом. Надо бороться, ведь не думаете вы, чтобы Павел Андреевич был действительно виноват.

— Мамочка, — говорила Люба, обнимая Анну Павловну, и нежно целуя ее, — приди в себя. Милая, скажи слово! Опомнись! Мама! Ведь это все невозможно… Это сон, кошмар…

Павел и Анна плакали и прижимались к матери. Наконец, она очнулась, упала в кресло и разразилась истерическим плачем. Ее увели в спальную и уложили в постель.

Словно смерть перешагнула порог маленькой квартиры, где несколько часов тому назад слышался смех и веселый говор, где последние дни все были оживлены радостной надеждой на перемену жизни.

И вдруг все рушилось.

Все ходили на цыпочках, все говорили шепотом, лица всех были встревожены.

Шептались на кухне и горничная Катя с кухаркой Агафьей.

Из соседних квартир к ним забежали и подруги, и курносая Агафья с красным, как кирпич, лицом, зловещим шепотом говорила:

— Ну, это не скажи!.. Дыма без огня не бывает!..

— Как тебе не стыдно! Глаза-то есть у тебя во лбу, али пуговицы!.. — с укором восклицала в ответ Катя.

— И ничего стыдного нет… Даром полиция к нам не придет и обысков делать у нас не будет… Завтрашний день непременно спрошу расчет.

— Бесстыдница!.. — воскликнула Катя, плюнула и со слезами выбежала из кухни.

— Ничто — сказала Агафья. — А такого случая у меня еще не было, чтобы барина в полицию взяли.

И она стала складывать вещи в свой сундук.

Павля сидел мрачно, потупившись у своего стола. Анна приткнулась у постели к ногам матери и горько плакала. Люба сидела с беспомощным лицом, в гостиной, а Щелкалов ходил взад и вперед с нахмуренным лицом и говорил:

— Прежде всего, надо узнать, где он находится в настоящее время, а потом добиться свидания с ним и, если есть опасность, пригласить адвоката.

— Вы теперь наш советник, — слабо улыбнулась Люба.

— Советник и покровитель!.. — сказал он, вспыхнувшим взором смотря на грустное, хорошенькое личико девушки. — Я не скрою от вас, обвинение Павла Андреевича отчасти компрометирует меня, но я…

Люба вдруг выпрямилась, и лицо её запылало:

— Не смейте так говорить, — или уходите прочь!.. — резко перебила она его.

Он смутился и замолчал. Люба вышла из гостиной, прошла в спальную и села у кровати, подле Анны Павловны, нежно гладя волосы Анны.

Щелкалов постоял посреди гостиной, презрительно пожал плечами и прошел в переднюю.

Анна Павловна через два дня оправилась, от потрясений и тотчас занялась делами. Она была в министерстве, где все отнеслись, с сочувствием к её горю, и выразили полное недоумение относительно нелепого обвинения. Потом бросилась к следователю и прокурору, с просьбой предоставить ей свидание с мужем, но встретила равнодушное отношение и холодный отказ. Только и узнала, что он находится в доме предварительного заключения.

Ничтожные деньги, которые были у неё на руках, быстро вышли, и она уже стала закладывать вещи.

Горе и уныние поселились в семье Хрустова.

Ни Люба, ни Павля не шли в гимназию, опасаясь обидных расспросов.

Люба хлопотала по хозяйству, Анна безмолвно сидела с книжкой где-нибудь в уголку, а когда все сходились, то разговор только был о Павле Андреевиче.

Щелкалов приходил каждый день, но не вносил ни радости, ни оживления.

Люба не говорила с ним и упорно думала о том, как и чем помочь Павлу Андреевичу в его беде. И у нее созрел план непременно повидать вдову убитого и через нее добиться оправдания Павла Андреевича. Это был наивный детский план, но она с жаром ухватилась за него и пошла в часовню, где лежал труп убитого. Там она узнала о приезде вдовы, её адрес и, наконец, увидала ее.

Свойство молодости: как бы ни был силен удар, нанесенный судьбой, но достаточно теплого слова ободрения и участия, чтобы сразу ожило сердце, прояснились мысли, а душа загорелась радостью и надеждой.

Так случилось и теперь.

Радостной и восторженной возвращалась Люба из Европейской гостиницы после свидания с вдовой и Епанчиным. В её ушах звучал нежный голос доброй женщины и, против воли, в мечтах вырисовывался образ красивого, стройного офицера с задумчивыми черными глазами и мягкими чертами лица. Она ловила себя на этих мыслях, краснела и улыбалась.

А дома по гостиной быстро ходил из угла в угол Щелкалов, и взволнованно говорил:

— Если вы не посылали Любу к графине, то со стороны Любы это непозволительное своевольство.

— Я даже не думала об этой графине и не понимаю, зачем пошла туда Люба, — с недоумением отвечала Анна Павловна, держа в руках записку графини. — Бестактно… Она совсем девочка… Меня не слушает и не признает вас!..

— А почему ей вас слушать?.. — отозвался из угла комнаты Павля.

— Вот еще!.. — вспыхнул Щелкалов, и его рыжие волосы зашевелились.

— Павля, замолчи!..

— Да что это, за тон у Виктора Николаевича… Что он нам за покровитель такой…

— Вы так?.. — почти закричал Щелкалов, но в это время раздался звонок, и через минуту в комнату вбежала взволнованная Люба и бросилась обнимать Анну Павловну.

— Мамочка!.. Ты прости, что я сама пошла… Теперь все хорошо будет… Они также хорошие… Я все время провела с ней!.. И она, мама, ни на одну минуту не верила, чтобы папа мог быть убийцей. Она сказала, что сделает все возможное, чтобы защитить его. Там и её брат, (и Люба невольно покраснела), и он сказал, что они возьмут самого лучшего адвоката, а потом будут искать настоящего убийцу.

Анна Павловна слабо улыбнулась. Щелкалов с насмешкой и укором посмотрел на Любу.

— Я не могу понять, зачем ты пошла к ней, — сказала Анна Павловна. — Кого ты видела?.. Что ты сделала?.. Я ничего не понимаю…

— Искала покровительства, — с насмешкой сказал Щелкалов.

Люба только тряхнула головой и стала торопливо объяснять Анне Павловне:

— Ты прости меня, но я думала, кто лучше защитит его, если не она, вдова. Я докажу ей, что он невинен, а она скажет полиции.

Щелкалов засмеялся.

— Полиции!.. Что за чушь!..

— Ну, я не знаю кому, — сказала Люба, — только защитит!.. Кто лучший защитник для папы?.. Понятно, тот, кто пострадал… Если пострадавший не верит в его виновность, то кто посмеет его обвинить… — и глаза Любы загорелись. — Я и пошла! И это такие добрые, такие хорошие, такие внимательные люди. Мама, она к тебе непременно приедет…

— Да?.. — Щелкалов нахмурился. — Насколько я мог понять, там ещё и её брат, офицер?..

— Да!.. И он был такой внимательный… Он сказал: «Все сделаем».

— Мне это не нравится… — резко сказал Щелкалов. — Если я решил принять в вас участие, то вам не надо внимания никаких офицеров.

В его голосе прозвучала ревность. Люба посмотрела на него широко открытыми глазами.

— А что вы сделали для нас, Виктор Николаевич?.. Провожали маму и ничего больше?.. Адвоката надо нанять другого… Разве у нас есть средства? Если они пригласили папу к себе управляющим и дали ему вперед две тысячи рублей, которые у нас отняли, то они могут нам помочь… Ничего здесь нет нехорошего…

— Мы об этом поговорим с тобой, — сказала Анна Павловна, — а теперь поешь…

— Я там обедала… Они были такие внимательные…

И Люба стала рассказывать, передавая каждую мелочь, которую слыхала и видела.

Щелкалов делался мрачней и мрачней. Усы его, поднятые кверху, стали шевелиться, как у таракана, белесоватые брови нахмурились, губы сжались и он угрюмо смотрел на Любу, а потом сказал:

— Все-таки должен вам заметить, что мне это все очень не нравится…

— А мне решительно все равно… — ответила Люба. — Я не понимаю, как вы можете в такой форме выражать свое мнение. Вам это не нравится… И Бог с вами!..

— Благодарю… — язвительно ответил Щелкалов. — Это за все мое к вам внимание?..

— Виктор Николаевич, успокойтесь, — сказала Анна Павловна. — Я не вижу, что такого сделала Люба, чтобы быть недовольным.

— Мне не нравится, что по отношению к вам кто-то принимает покровительственный вид… Я подле вас и могу быть вам помощником и опорой…

— Благодарю вас, но тут я не вижу никакого покровительства. Если они, действительно, придут к нам на помощь, то с их стороны это простой акт справедливости…

— Пусть так!.. — резко сказал Щелкалов и замолчал.

А Люба снова заговорила с оживлением:

— Они должны это сделать, мама!.. Они помогут найти настоящего преступника, и правда восторжествует!..

— Я верю в это, — тихо ответила Анна Павловна.

В этот вечер Люба была оживлена и радостна. Что-то наполнило её сердце теплом и светом…

***

В это же время в роскошном номере отеля «де Франс» сидел Епанчин, а против него на диване полулежал Красов. На столе стояла бутылка красного вина и стаканы. Епанчин говорил:

— Это убийство выбило меня из колеи; все повернулось. Помимо этих хлопот с похоронами, со следствием, теперь этот переезд на новую квартиру… Одна тягота… И, наконец, самое убийство и действительный преступник… Меня очень взволновала девочка, которая пришла к сестре… Хочется помочь им всей своей душой… Ты должен будешь найти того сыщика, о котором говорил…

— Пустое дело!.. — ответил Красов. — Мой поверенный знает его… Я у него по телефону узнаю адрес и отправимся хоть завтра… Я уверен, что это действительно настоящий сыщик… Позабыл я его фамилию, какая-то мифологическая, греческое что-то такое… Вероятно, из духовного звания.

Почти Лекок

Не было ни войны, ни глада, ни мора, ни особого бедствия и поэтому газеты, чтобы собрать сенсацию, набросились на убийство Тулупова-Осятского, как собаки на мясо. Целую неделю трепали доброе имя несчастного Хрустова. Репортеры каждый день приносили новые известия, слухи, сплетни, и свои измышления, а присяжные трибуны в пламенных статьях возмущались падением нравов, торжеством золотого тельца и сокрушались о Хрустове, ученом агрономе, который решился на позорное дело, ради нескольких тысяч рублей. Люба с возмущением отбрасывала газеты и боялась, чтобы они не попали на глаза несчастной Хрустовой. До самого Хрустова они не доходили. Он сидел в тесной камере дома предварительного заключения, пять шагов в длину, в ширину, четыре в высоту. Узкая койка, железный откидной столик, и железная откидная табуретка подле него — вся обстановка, и Хрустов целыми часами или недвижно сидел на койке или беспокойно метался по камере. До сих пор он не мог себе ясно усвоить свое положение. Обвинение казалось ему совершенной нелепостью, но в то же время он смутно чувствовал, что тучи сгущаются над его головой и слышатся в отдалении раскаты приближающейся грозы.

Мучительны были его думы о семье — о жене, о детях… Он ничего не знал о них, никого не видел. Пробовал писать, но каждое письмо возвращали ему обратно, с замечанием, что нельзя писать ничего относительно хода его дела, а также относительно тюремного режима. И он совершенно терялся.

— О чем же мне писать, когда тюрьма и следствие наполняют все мое существование?..

Надзиратель пожимал плечами и тупо отвечал:

— Так, что не дозволено…

Хрустов уныло опускался на свою койку. Время от времени отворялась дверь камеры и ему говорили: «пожалуйте к следователю». Он проходил в контору. Здесь оскорбительно обыскивали его карманы, потом тюремный смотритель выдавал квитанцию солдату с саблей, его ставили между двух солдат и вели длинным извилистым коридором по подвальному этажу окружного суда, проводили в маленькую переднюю, вели по лестнице и вводили в коридор, по которому расположены камеры судебных следователей. Там он сидел на скамейке между двумя солдатами с саблями, в обществе арестантов и преступников. Его вызывали, наконец, в камеру. Следователь брал квитанцию и расписывался в получении подследственного, а потом, после допроса, возвращал квитанцию солдату и опять Хрустова вели назад в его тесную камеру. И опять наступали кошмарные часы, а затем, в девять часов, гасло электричество и для Хрустова начиналась пытка бессонницы до зари.

Трудно себе представить положение человека, невинно обвиняемого в страшном преступлении и заключенного в тесную камеру тюрьмы.

Хрустову иногда казалось, что он сойдет с ума. Обвинения и улики сгущались. Он не знал, что отвечать, а его прямые правдивые ответы только увеличивали подозрение, потому что все они были наивно просты в сравнении с хитрой туманностью вопросов.

Берестов с увлечением взялся за дело об убийстве Тулупова.

— Меня, главное, что в нем интересует, Федор Егорович… — говорил он товарищу прокурора. — Дело ясное, как кристалл, и в то же время этот господин с видом угнетенной невинности, старается увернуться. Но вы следите за мной, как я собираю улики одну за другой, опутываю его, сплетаю тонкую сеть и он скоро будет в ней, как куропатка в силке.

И при этом он жевал губами, словно пережевывал эту куропатку уже жареной.

— А не можете вы допустить, — лениво отвечал Колесин, — что все это ваша ошибка и вы идете по ложному следу?..

— Э-э!.. — восклицал Берестов, — я, батюшка, восемнадцать лет на этом деле, и у меня выработалась система. Я сразу вижу преступника… А здесь и все улики… Полная запутанность дел… Масса ломбардных квитанций… Векселя… А главное — револьвер… Обратите внимание: двух пуль нет, калибр один и тот же, для чего очутился револьвер в кармане? И вдруг не знает. Какова наивность!..

— Он бы его выбросил…

— Выбросил?.. Вот это-то и есть главный пункт… Заметьте, дорогой Федор Егорович, преступник предвидит все, но последний момент теряется и упускает какую-нибудь мелочь… Тут он и пойман! Он почему-нибудь не мог выбросить револьвер и оставил его в кармане… Он даже мог, отуманенный убийством, просто позабыть о нем, и вот он пойман и уличен… Откуда у него две тысячи рублей? А?..

— Но он, действительно, получил их, как задаток…

— Нигде об этом нет даже намека… Потом: полная запутанность дел, масса квитанций в письменном столе, целый список должников…

— А вы посмотрите у меня в письменном столе…

— Мы говорим про него… Масса ломбардных квитанций, длинный список кредиторов, несколько.

— А где остальные деньги?.. Теперь уже установлено, что у убитого было пятнадцать тысяч рублей…

— Найдем…

И Берестов искал, доискивался, следил, пытал и допытывался. Каждый день в камеру к нему являлся толстый, маленький, с небритой бородой агент сыскной полиции Тишкин, а следом за ним высокий, сухой, с решительным угрюмым лицом, Рябов, и оба они докладывали о результатах своих изысканий.

— Ничего… Все говорят о нем, как о самом лучшем человеке…

— Знаем, — говорил Берестов. — А там, на месте убийства?..

— Ничего…

— Постарайтесь разузнать, не было ли у него любовницы…

В то же время начальник сыскной полиции говорил Рябову и Тишкину:

— Судебный следователь сошел с настоящего пути… Убийца может быть и не Хрустов… Надо все время следить у дома, где было убийство… Преступник всегда возвращается к месту преступления и к своей жертве… Не спускайте глаз с этого дома…

Берестов сидел у себя в комнате утомленно жевал губами и перебрасывался отрывистыми словами с письмоводителем, когда курьер доложил ему, что его хочет видеть девушка.

— Кто такая?.. Проси…

Курьер раскрыл дверь и в камеру вошла с бойким лицом хорошенькая девушка в шляпе и в кофточке с горжеткой и муфтой из польского бобра, которых обыкновенно изготовляют из кошек. Она поклонилась и сказала:

— Хочу видеть господина следователя.

— Это я… — ответил Берестов, жуя губами. — Кто вы и что вам надо?..

— Так что я по делу об убийстве графа.

Берестов перегнулся через стол и сделал знак своему письмоводителю…

— Подойдите ближе… Кто вы такая?..

— Анастасья… Дочь швейцара, Ермолая Краюхина…

— Так… Девушка?..

— Девица, так точно…

— Православная?..

— Известно…

— Значит, Настасья Ермолаевна Краюхина?.. Что же вы хотите сказать?..

— А то, что как арестовали Егора Емельяновича…

— Какого это Егора Емельяновича?..

— Егора Еремеева, денщика у господина Епанчина… Так это неправильно…

— Что вы хотите сказать?..

— А так что неправильно…

Голос Насти задрожал и она быстро заговорила:

— Как это господин Епанчин ушли и к графу пришел господин, и Егор его встретил и принял, а опосля того вышел на площадку и тут я его увидела… И, значит, как мы с ним…

Она запнулась.

— Он, то есть, собственно… мы повенчаться хотели… Ну, так мы с ним стали говорить, а потом вышли… Мне за булками надо было идти, он со мной и пошел. А потом вернулись и все время под воротами стояли… Вот, как Бог!.. И дворники видали это. А потом я увидела, что господин Епанчин едут, и говорю ему: «Беги домой… Барин едет»… Он и побежал… Вот и все… А он все время со мной был…

— Так… Вы записали?.. — обратился Беретов к письмоводителю, угрюмому молодому человеку, с огромным прыщом на носу и гнилыми зубами.

— Записал, — ответил он хриплым голосом.

— Дайте сюда…

Он подал бумагу. Берестов почиркал ее пером и потом громко прочел:

— Анастасия Ермолаева Краюхина… Православная… Девица… Сколько лет?..

— Так что двадцать два года…

— Двадцати двух лет… По делу об убийстве графа Тулупова-Осятского, показала, что она состоит невестой Егора Еремеева…

— Так точно…

— И в день убийства видела Егора Еремеева на лестнице тотчас после приема графом Хрустова.

— Но уж, как их фамилия, я не знаю…

— Хорошо, хорошо… После чего пробыла с ним все время до возвращения ротмистра Епанчина домой… Так?..

— Точно так… И он подле меня находился все время… Это и дворник видал… Тимофей дворник… Он может сказать…

— Отлично… Вы грамотная?..

— Грамотная…

— Подпишите!..

Он протянул ей бумагу. Настя обмакнула перо, села к столу и, положив голову на правое плечо, медленно и аккуратно вывела свою подпись: «Настасья Краюхина».

— Отлично… Я проверю ваше показание… Может быть, вызову вас еще раз… Вы где живете?..

Настя назвала адрес.

— Можете идти…

Она вышла. Берестов откинулся на спинку кресла и молча начал жевать губами словно пережевывая новый факт. Потом обратился к письмоводителю и сказал:

— А, ведь, если она показала правду, то этот денщик ни сном, ни духом?..

— Понятно, ни сном, ни духом… — отозвался письмоводитель.

— И очень похоже на правду… Тогда, значит, этот голубчик один орудовал. Один, как есть один!.. Вот, почему этот Егор и выстрела не слыхал.

— Как же ему слыхать, если он под воротами был… — ответил письмоводитель.

Берестов опять пожевал губами.

— История!.. Представлялась мне, что он с сообщником, а теперь оказывается, один. Вероятно, увидел деньги, соблазнился. Хлоп, хлоп — и готово… И в пустой квартире это еще лучше…

Письмоводитель шмыгнул носом и сказал:

— Очень просто, если в квартире никого нет… Денщик снял с него пальто и вышел…

Берестов помолчал и сказал:

— Надо вызвать этого Тимофея… Это младший дворник в том доме… Напишите повестку… И потом в булочной навести справку… Вызовите ко мне Тишкина… Он способнее этого дурака Рябова… А, впрочем, все они дураки, только мешают… Каждый норовит сам по себе вести дело, а не понимают, что всем руковожу я, и только я!.. Эта сыскная полиция нам во многом помеха…

Берестов наклонился к столу и стал писать. Потом поднял голову.

— К завтрашнему дню непременно вызовите вдову убитого и господина Епанчина… Я их тоже допросить хочу…

Берестов тихо засмеялся и сказал:

— Ничего, что один… Он у меня не отвертится… Пойман, как мышь.

Деловой день

Было утро. В роскошном пеньюаре Язовская сидела у себя в будуаре, заменяющем ей кабинет, и с жадностью читала страницу за страницей странную исповедь убитого ею Тулупова. Подле неё на столике стояла чашка шоколада и корзинка с печеньями. Она то злобно усмехалась, то морщила красивые темные брови, а изредка у неё вырывались восклицания.

В дверь постучали.

Она захлопнула книжку, бросила ее в ящик туалетного стола и резко повернула голову.

— Кто там? — крикнула она недовольным голосом.

— Я, — ответила, осторожно входя, Даша.

— Чего тебе?

— Пришли Константин Павлович.

Язовская нахмурилась.

— Надо было сказать, что я уехала. Проси.

Даша скрылась, а в комнату быстро вошел Камышев и, кивнув Язовской головой, опустился в кресло.

— Я всегда сначала узнаю у швейцара, дома ли ты, — сказал он с усмешкой.

Язовская с холодным презрением посмотрела на него.

— Я очень занята, и сейчас должна ехать по делам.

— Я только на полчаса.

— Шоколаду хочешь?

Он усмехнулся, сверкнув белыми зубами.

— Ты знаешь, что я у тебя ничего не ем и не пью.

Она передернула плечами и сказала:

— Можешь быть спокоен, в своей квартире я тебя не отравлю.

— Да! Но припадки и спазмы могут начаться на улице или у меня на дому, — сказал он. — Ну, я к делу. Теперь ясно, что эти дураки напали на ложный след и арестовали Хрустова.

— Я читала…

— Ты читала одно, а я говорю из верных источников. К твоему счастью, они вцепились в него и руками и ногами и, видимо, доведут до скамьи подсудимых. Я, собственно, зашел спросить у тебя, где взятые тобой деньги, и не дашь ли ты мне из них половину?

— Сколько? — спросила она, прищурившись.

— Пятнадцать тысяч.

— Я никаких денег не видала. Вероятно, их взял тот денщик, которого тоже арестовали.

Камышев пытливо посмотрел на нее, чуть усмехнулся и сказал:

— Возможно. Итак, ты не брала. Отбросим в сторону. Как дело Дрягина и компании?

— Прошло несколько дней. Это не делается так скоро.

— Но все-таки надо торопиться.

— Делаю все, что надо, и что в моих интересах. И тебе нет никакой надобности, мешаться в это. Я прошу тебя только последить некоторое время за ходом дела и следствия. Это все, на что ты мне сейчас нужен.

— А ты нужна мне еще для денег… Довольно досадно, что ты не воспользовалась теми пятнадцатью тысячами, которые там лежали. Я у тебя попрошу на этот раз только три тысячи рублей.

Глаза её сверкнули.

— Ты берешь на себя много, — резко сказала она. — Берегись, чтобы у меня не лопнуло терпение.

— Теперь тебя, милая, ждет каторга, а меня, в крайнем случае, — он усмехнулся… — поселение. Это две маленькие разницы.

— Оставь меня! — сказала она.

— Это я могу сделать, но завтрашний день к двенадцати часам жду от тебя. Помни.

Он лениво поднялся с кресла, потянулся и сказал:

— Пока до свидания.

Кивнув голову, она с ненавистью посмотрела ему вслед. С какой бы радостью она уничтожила его совершенно, стерла бы с лица земли, но преступление и тайна связывали их на всю жизнь. Она резко нажала кнопку звонка. Вошла Даша.

— Больше никого не принимай. Приготовь визитное платье. Я уезжаю. Принеси чашку горячего шоколада. Этот остыл.

Даша приняла остывшую чашку и неслышно вышла из комнаты. Язовская пересела к маленькому столику, на котором стоял телефон, и быстро нажала кнопку. Назвав номер и добившись соединения, она заговорила:

— Валериан, ты? Здравствуй. Я спала эту ночь прекрасно, и видала тебя во сне.

Голос её зазвучал ласковыми, влюбленными нотами. Лицо её выразило тихую радость, а потом сменилось капризным выражением:

— Если у тебя будет сегодняшний вечер свободен, я могу опять с тобой ужинать… Нет, я не устала.

Она засмеялась.

— Но только, слушай… ты должен… мне стыдно сказать… Ты должен привезти мне три тысячи… Да, да… три тысячи… Ты не подумай, милый, что это так. Я отдам тебе, честное слово! У меня скоро будет много денег. Пятьдесят тысяч! — и она засмеялась. — Я отдам тебе… Привезешь? Милый… Спасибо… Так я буду… В одиннадцать?.. Хорошо. Лучше было бы, если бы ты ключ прислал с посыльным. Ну, спасибо… До свиданья.

Она положила трубку. Лицо её выразило удовольствие. Снова она нажала кнопку звонка, снова добилась соединения, и опять заговорила:

— Сигизмунд Казимирович? Здравствуйте… Ну, как ваши операции?

Голос её принял выражение болтающей светской дамы, а лицо стало равнодушно-спокойным.

— Удается? Пожалуйста, запишите на меня Путиловские. Не больше, чем на десять тысяч… И еще, дорогой мой, к вам просьба… Знаю, знаю! — она засмеялась: — ну, так вот и исполните. Я к вам пришлю молодого человека. Сделайте ему местечко рублей на сорок. Да?.. Он очень старательный, останетесь довольны. Хорошо? Благодарю вас. Я знаю, дорогой, что вы это сделаете. Когда, вы говорите? В пять? Ну, непременно буду. До свиданья. Поклон Кларе Самуиловне и милой Софочке. Всего хорошего.

Она снова повесила трубку и снова позвонила. Опять лицо её приняло другое выражение, и голос стал ласковым:

— Анатолий Сигизмундович? Вы уже за работой, и я вас отрываю. Простите, я хотела сказать вам два слова… Нет, нет, я на одну секунду. Зачем вас задерживать. В шесть часов вы окончите свою службу? Раньше? Ну, еще лучше! Я хотела бы сегодня прокатиться за город. Вы позволите заехать за вами и увезти вас? Превосходно. В пять часов я подъеду на автомобиле и буду вас ждать. А что с пробой? Почему они так долго возятся? Ах, я ничего в этом не понимаю. Разве это так трудно? Я думала раз, два — и на другой день… Неделя? Так значит, в пять часов! До свиданья, дорогой мой. Спасибо… Вот правая рука, вот левая рука… Обе, всего хорошего…

Она отошла от телефона, села на прежнее место, закурила папиросу и, взяв газету, стала просматривать сообщения репортеров об убийстве графа Тулубова, потом выпила шоколад, встала, позвала Дашу, и пошла одеваться, а через полчаса уже выходила на Морскую, и швейцар бежал впереди её, громко подзывая извозчика. Она села в сани и быстро поехала в министерство. Швейцар снял с нее каракулевый жакет и галоши. Она оправилась перед зеркалом и прошла в приемную.

Курьер, увешанный медалями, встретил ее глубоким, почтительным поклоном и, подойдя, спросил:

— К его превосходительству?

— Да, доложи, — и ассигнация незаметно перешла в руку курьера.

Он скрылся за высокой дверью, тотчас вышел, распахнул ее, и громко сказал:

— Пожалуйте.

Легкими быстрыми шагами Язовская вошла в роскошный кабинет его превосходительства. Высокий, стройный брюнет, лет сорока шести, с сильной проседью, встал из-за письменного стола навстречу Язовской, нежно взял её руку обеими руками я почтительно поцеловал.

— Чем обязан такой радости, — спросил он, подводя ее к креслу.

Она улыбнулась, сверкнув жемчужными зубами, и кокетливо ответила:

— Не знаю, велика ли радость, но оторву, ваше превосходительство от ваших скучных занятий.

— Превосходительство! — он махнул рукой…

— Ну, Валентин Николаевич. Вот, дорогой, какая к вам просьба…

— Весь к услугам вашим.

— На днях к вам поступят прошение об утверждении акционерного общества.

Его превосходительство поднял кверху брови.

— Так. Вы не знаете учредителей?

— О, учредители известные люди! Анатолий Сигизмундович Закревский, Шмерц и еще коммерсанты.

— Закревский! — воскликнул его превосходительство. — Как же его не знать. Ну, в чем дело?

— Пустое, — смеясь, сказала Язовская. — Я прошу только, чтобы вы не задержали регистрацию и утверждение этого общества. Поскорей, поскорей.

— Большое дело?

— Да, кажется, многомиллионное.

— Хорошо, Ольга Дмитриевна. Могу обещать вам, не задержать рассмотрения и доклада.

— И утверждения, это главное! — сверкнув на его превосходительство глазами, сказала Язовская.

— Все, все сделаю… Ну, как поживаете? Кого приковываете к своей колеснице?

— Я хотела бы приковать вас, но увы, вас не добиться. Сколько уже прошло четвергов, а вас нет, и нет.

— Дела все, дорогая. Верите ли, я бываю занят иногда с раннего утра до поздней ночи.

— Ну, тогда я не смею отрывать вас от дел ваших.

Она быстро встала.

— Да, еще одно слово! У вас есть один там начальник отделения, вы его знаете… Верестов.

— Верестов? В тарифах?

— Вот, вот! Так у меня к вам маленькая просьба: он так бедствует, у него такая огромная семья. Если бы вы могли устроить ему какую-нибудь командировку.

Его превосходительство поднял брови.

— Верестов, в командировку? Хорошо, дорогая, я запишу.

Он подвинул к себе блокнот и в нем написал несколько слов. После этого он встал. Язовская поняла, что прием окончен, кокетливо протянула ему руку и поцеловала его в висок в то время, когда он прикладывался к её руке.

— Итак, я на вас надеюсь, а в четверг жду.

— Первое более исполнимо, чем второе. Вы лучше как-нибудь разрешите мне с вами поужинать, — сказал его превосходительство, провожая ее до двери.

— Это во всякое время. Я с удовольствием буду вас ждать у себя или заезжайте за мной, и мы проедем…

— Куда прикажете…

Он еще раз поцеловал ее руку, и она вышла из его кабинета. Курьер почтительно ей поклонился. Пробегающий по залу чиновник, в модном смокинге, взглянул на нее, приостановился, и губы его растянулись улыбкой.

Язовская прошла, одарив его взглядом. Он покрутил головой и побежал через зал мелкой рысцой.

Язовская доехала до Гостиного двора, взяла автомобиль, и приказала ехать на Мойку, в дом правления Косяковских заводов. Автомобиль быстро подвез ее к громадному дому с великолепной железной решеткой, и остановился у подъезда, из которого выбежал швейцар.

— Скажи Анатолию Сигизмундовичу, что я приехала и жду, — сказала ему Язовская, и откинулась в глубину кареты.

Спустя несколько минут, швейцар распахнул дверцу кареты и в её просвете показалась невысокая, плотная фигура Закревского.

Язовская с радостной улыбкой протянула ему руки.

Он сел и прильнул к ним жадным поцелуем.

Тихий ужас

Нарыков повесил трубку телефона и лицо его потемнело. Вошедший в эту минуту в кабинет действительный статский советник Грузинов, также один из директоров ломбарда, остановился перед Нарыковым, вынул изо рта сигару, вытаращил глаза и участливо спросил:

— Что с вами, голубчик, случилось? Нехорошо?

Толстый, лысый, с бабьим лицом, он был похож на огромную лягушку.

Нарыков провел рукой по лицу, встал с кресла и нехотя ответил:

— Так. Домашние неприятности. Я пойду, Николай Федосеевич, по учреждению.

Грузинов всколыхнулся огромным животом.

— Пройдитесь, пройдитесь, голубчик! Это вас рассеет. Да и для них полезно повидать кого-нибудь из начальства. Хорошенькие есть. Обратите внимание, что на выкупе брюнеточка.

Он засунул в рот сигару и опустился в кресло, а Нарыков раскрыл дверь кабинета, спустился по лестнице этажом ниже и вошел в зал ломбарда. Все помещение ломбарда было полно народа. Вереницей стояли люди перед окошком, с надписью «перезалог и выкуп», а перед закладом, терпеливо ожидая очереди, с картонками и узлами стояла вереница мужчин и женщин: бедняков, франтов, модниц, убогих, с узлами, свертками, с самоварами и гармониками. Сторожа почтительно раскланивались с Нарыковым. Он вошел в отделение служащих, за решетку, и пошел вдоль огромного зала. Оценщик встряхивал мех, из которого летели волосы, и говорил сухим, равнодушным голосом:

— Ничего не стоит. Шуба то она лисья, а через полгода одна плешь останется. Не принимаю, сударыня. Он бросил лисью шубу на прилавок, а с прилавка взял гармонию и стал пробовать в ней лады.

Нарыков шел дальше.

— За полгода по 36. Всего 1 р. 8 коп… — говорила барышня, быстро записывая на квитанции и ударяя по ней штемпелем.

— Денег принеси, мелочи, скорее!.. — кричала из своей будки кассирша.

Нарыков прошел, отвечая на поклоны и пожимая служащим руки, в самую последнюю комнату и вошел в кладовые ломбарда. Пройдя несколько комнат, заставленных кардонками и заваленных вещами, которые еще не успели убрать артельщики, он вошел в большую комнату, обитую железными листами, с огромной металлической дверью, с несколькими несгораемыми шкафами, из которых один был раскрыт настежь.

Это была кладовая для хранения драгоценных вещей.

За большим столом у раскрытого шкафа стоял красивый блондин лет тридцати, с пенсне на носу, высокий ростом. Он перебирал драгоценные вещи, отмечал их в длинной, большой книге, заворачивал, накладывал пломбу, а затем аккуратно по порядку клал на полки железного шкафа.

— Емельян Сазонович!.. — сказал Нарыков глухим голосом.

Молодой человек вздрогнул, обернулся и, увидев Нарыкова, протянул ему руку.

— Здравствуйте, Валериан Платонович, — сказал он. — А я сам хотел к вам идти.

Нарыков опустился на стул и спросил:

— Зачем?

— Помилуйте! — лицо его стало озабоченным, он оглянулся и стал говорить понизив голос. — Проценты каждый день, квитанций не гора, а две горы. Голова начинает кружиться. Теперь у меня уже трое на услугах. Посыльных беру чуть не со всех углов. Я совсем запутался. Сегодня семьдесят рублей, завтра — сто.

— Не бойтесь, — ответил Нарыков, — делайте снова операцию. Я один буду в ответе, но мы успеем выпутаться.

— Но ведь это приходится чуть не через день. Вы знаете, я смотрел… Да вот!

Артельщик быстро вынул из бокового кармана бумажник, а оттуда лист писчей бумаги, весь исписанный номерами квитанций, числами и знаками.

— Смотрите, это все, проценты за этот месяц. Здесь больше четырехсот рублей, одних процентов.

Нарыков махнул рукой.

— Не бойтесь и делайте… И еще, — он тяжело перевел дух. — Мне надо четыре тысячи.

Артельщик отшатнулся и от быстрого движения пенсне упало с его носа. Он надел пенсне дрожащими руками и проговорил:

— Валериан Платонович, страшно. Что с нами будет?

Нарыков слабо улыбнулся.

— Назвался груздем… — сказал он глухо. — Но не бойтесь. Пока это не открылось, пока мы аккуратно вносим проценты. Это даже не преступление, а только денежная операция.

— А ревизия?

Нарыков вздрогнул.

— Ревизию буду производить я. Да ее и не будет, если не возникнет каких-нибудь неловкостей. Вы должны следить.

— С ума я сойду, — угрюмо ответил артельщик. — Теперь возьмите: больше двадцати вещей выкуплено, а они у нас еще в залоге и на каждой третьей-четвертой квитанции. Что будет?

— Все выкупим, — быстро сказал Нарыков, вставая, — а теперь: отберите вещи и устройте сегодня же к вечеру до восьми часов.

— Хорошо, вздохнул артельщик. — Только на всю сумму сразу невозможно. Обратят внимание, Валериан Платонович. Сделаем это в три дня. Понемногу. Упаси Бог, обратят внимание.

Нарыков опустил голову.

— Хорошо. Сегодня достаньте две. Шестьсот рублей возьмите себе на проценты, а остальное мне. Только сделайте, чтобы до закрытия я получил их.

— Подождите, — сказал артельщик.

Он придержал Нарыкова, подошел к железному шкафу, порылся в нем и вынул оттуда нитку жемчуга, рубиновое колье и бриллиантовую брошь.

— Вот эти вещи, — сказал он.

Нарыков отшатнулся.

— Мне все равно.

— Они не приметны. У нас жемчугу много. А колье и брошь давно заложены.

— Ну, мне все равно!.. — торопливо ответил Нарыков, пожал руку артельщика, несмотря ему в лицо, повернулся и быстро пошел назад.

Артельщик посмотрел ему вслед, покачал головой, усмехнулся и, отложив отобранные вещи, стал снова заниматься разборкой залогов.

Нарыков прошел в директорский кабинет. В нем никого не было. Он опустился в кресло и сжал голову руками.

— Ужас, ужас! Эта безумная страсть охватила его, как пожаром. Он стал вором. Он, Нарыков!.. Положим, есть еще спасение. Надо окончить все эти операции, выкупить все квитанции. Взять женины деньги… А теперь…

Перед ним вдруг обрисовалась фигура Язовской. Он увидел её взгляд, полуоткрытые губы, сверкающие зубы. Голова его закружилась и он глухо сказал:

— Ну, что будем!..

Есть тихие переулки, подле шумных центров, похожие на тихие затоны в бурной реке. Кипит жизнью Невский, Морская, Конюшенная, но свернул немного направо или налево и вдруг очутился в переулке, где кажется замерла всякая жизнь. Почти не видно пешеходов, не стоят в ожидании седока извозчики, не видать городового, нет лавочек.

В одном из таких переулков есть двухэтажный дом, подъезд которого всегда заперт. Но если наблюдать за этим подъездом, то можно увидеть, как время от времени подходят к нему мужчины и женщины, открывают своим ключом двери и быстро скрываются за ними.

Язовская, с лицом закрытым густой вуалью, пешком дошла до тихого переулка, своим ключом открыла дверь подъезда и, войдя в него, быстро поднялась по лестнице, свернула в коридор направо и уверенно открыла одну из дверей, входя в роскошно убранную комнату.

Ей навстречу, с тихим радостным взглядом, порывисто поднялся Нарыков и протянул руки. Она откинула вуаль и с легким смехом обняла его и поцеловала в губы.

— Вот и я, — весело заговорила она, сбрасывая шляпу, пальто и галоши.

Она оказалась в дорогом плюшевом капоте.

— Я нарочно не одевалась, — сказала она, с легким смехом, — будем есть, я голодна!

Она опустилась на диван.

На столе стояли вино, устрицы, икра, десерт и она тотчас стала жадно есть, сверкая зубами, блестя глазами и в промежутках говоря:

— Я сегодня много сделала дел. Надо непременно было устроить это акционерное общество, потом определить двух на место, а потом к тебе. Ты сегодня свободен до которого часа?

Он гладил её полную руку, целовал ее у локтя и ответил:

— До зари.

— Все время наше. Налей вина.

Он налил два бокала.

— За нашу любовь!.. сказала она.

— За нашу любовь. Только пусть она будет крепкой и честной!..

— Я люблю тебя одного, — сказала небрежно Язовская и провела рукой по его седеющим волосам и по лицу.

Он поймал её руку и поцеловал в ладонь.

— Безумие обуяло меня, — сказал он. — Такая любовь, как моя к тебе, есть безумие.

— Милый, в этом безумии, наше счастье. Когда я подле тебя, я забываю о времени, месте и этих поганых делах.

Нарыков словно вспомнил:

— Я принес тебе деньги, но не все. Эти три тысячи я могу дать тебе только в три приема.

— Все равно, милый, — с улыбкой ответила Язовская. — Мне только на время. Я тебе их отдам. Верь мне. Ну, я пойду… — и она встала, указывая кивком на опущенную портьеру в смежную комнату.

Он всю охватил ее страстным взглядом и прошептал:

— Иди…

Из её прошлого

Наконец Шмерц выбрали свой день и остановились на вторнике. В этот первый приемный вторник банкир Шмерц, куря толстую сигару, говорил у себя в конторе своему управляющему:

— Я, уважаемый, уеду сегодня к себе домой прямо с биржи. У меня теперь, как во всех аристократических домах, прием по вторникам. Файв-о-клок. Это теперь принято во всем самом хорошем обществе. Клара Самуиловна очень мне говорила, чтобы непременно были приемы. Вы, уважаемый, тоже будете нас посещать непременно. Контора закроется, и вы прямо к вам, и будете у нас обедать. А мне теперь надо будет приехать раньше, чтобы там, знаете, посмотреть.

Управляющий поблагодарил за приглашение и тут же решил, что надо непременно устраивать и у себя такие приемы, раз это принято в обществе.

Банкир Шмерц побыл на бирже, а потом изящный Бенц быстро доставил его в один из тихих переулков подле Знаменской улицы, где находился его роскошный дом-особняк. Он грузно вышел из автомобиля, медленно поднялся по лестнице к себе в гостиную, через нее в роскошный кабинет, потом в обширный зал, столовую и, наконец, вошел на половину жены. Огромная, толстая, Клара Самуиловна уже закончила свой туалет.

Она имела костюм прямо из Парижа. Разрез до колена обнажал её фундаментальную ногу со ступней доброго слона, а тонкая, нежная материя просвечивала, как кисея, и через нее было видно жирное, в складках красноватое тело Клары Самуиловны.

Софочка выпорхнула из своего будуара в каком-то воздушном платье, сквозь которое видна была вся её худощавая фигурка. Клара Самуиловна напудрила нос и сказала мужу:

— Ты только, пожалуйста, Сигизмунд, не говори очень громко, а то ты начинаешь говорить и никого больше не слышно.

— Ну, ну, Клара, я буду говорить совсем тихо, и только с самыми высокопоставленными людьми. У нас будут на вечере очень высокие особы.

Клара Самуиловна улыбнулась до самых ушей.

— Мне обещала быть сама её сиятельство со всеми дочками. Они будут приглашать Софочку танцевать у себя босоножкой.

— А сегодня я танцевать не буду, — сказала Софочка. — Я хочу в первый раз танцевать у них, на благотворительном вечере.

— И будешь это хорошо делать. На файфе-клоке только кушают. А ты скажи Осипу, чтобы он называл гостей очень громко, чтобы можно было все слышать.

— Я говорил ему, Клара. Он будет, выкликать очень громко.

Клара Самуиловна вызвала экономку и стала делать распоряжения относительно убранства стола и надзора за прислугой, после чего прошла по всем комнатам и села в гостиной, нетерпеливо смотря на каминные часы.

Сам Шмерц прилег на роскошную софу в своем роскошном кабинете и, рассматривая его роскошное убранство, думал о том далеком времени, когда он, босоногим мальчишкой, бегал по пыльным улицам Ростова-на-Дону.

Осип хорошо исполнял свою обязанность, и густой голос его трубным звуком разносился по всей гостиной.

— Барон Тринкен! — кричал он, словно в рупор.

— Графиня Замухрова! Маркиза Пилигрини. Её сиятельство!..

Навстречу каждому вошедшему шла Клара Самуиловна, широко улыбаясь, протягивала руку, и нежно говорила:

— О, я очень вам благодарна за то, что вы посетили нас. Муж постоянно мне говорил, что надо устраивать файв-о-клок и вот мы теперь сделали файв-о-клок, и все уважаемые наши друзья откликнулись на наше приглашение. Очень вам благодарна.

Сам Шмерц почтительно целовал у дам руки, а мужчинам, пожимая руку, тотчас говорил:

— Не хотите ли пройти в кабинет и выкурить настоящего хорошего Гаванна. Я купил случаем на таможне и платил семьдесят пять рублей за сотню.

Роскошная гостиная, убранная тропическими растениями, обставленная дорогой мебелью и редкими вещами из фарфора и бронзы, быстро наполнялась гостями. Здесь оказался барон Трипкен, который имел за собой четыре следственных дела. Графиня Замухрова, которая раньше была опереточной певицей, и с помощью пьяного купца, нашла несчастного графа Замухрова. Маркиза Пилигрини, которая скрывала от всех, что живет в дешевой комнате дома Фридерикса. Но её сиятельство, настоящая гербовая княгиня, с тремя дочерьми Зиной, Тиной и Линой, своим появлением сразу украсила все общество. Маленькая, черная, с вытаращенными глазами, у которых она держала черепаховый лорнет, княгиня походила на дрессированную обезьяну своей внешностью, а способностью говорить без умолку на хорошо обученного попугая.

— Очень мило, очень мило! — тараторила она, осматривая через лорнет обстановку и людей, — со вкусом! Я ехала со своими девочками к вам и видала церковь. Зина сказала, что ее строил Растрелли… Правда? Вы любите Растрелли? Есть воздушность. Но танго я у себя не допущу. Это такой танец. Князь Матвей говорит, что в Аквариуме. Пусть. Когда я еду в Париж, там я допускаю все…

Клара Самуиловна не отходила ли на шаг от настоящей княгини и с блаженной улыбкой кивала в такт её речи, оглядывая всех умиленным взглядом. Остальные гости почтительно стояли в отдалении.

Огромный, с короткой шеей и красным лицом генерал Заветов собрал около себя группу и сиплым голосом, тараща серые глаза, говорил:

— Видел я этих япошек, видел. Всю кампанию батальоном командовал. Дайте мне армию, какая была у Куропаткина, я в два месяца их в порошок сотру.

Гвардейский поручик с постоянно-изумленным лицом влетел в гостиную и остановился, словно пораженный, но его во время спасла княжна Зина, и он прилепился к ней.

Были здесь и Закревский с Нарыковым, и коммерсант, и товарищ прокурора Колесин, и, наконец, вездесущий Дрягин, с усами кверху, носом книзу, бородой клином, и бровями дугой.

Язовская приехала из последних и ее тотчас окружили толпой. Сама её сиятельство дружески поздоровалась с ней.

Шмерц занимал гостей у себя в кабинете. Он показывал на картины, украшавшие его стены, и говорил их цены, показывал коллекцию монет, и всех угощал сигарами.

Дрягин поспевал всюду, и в одном месте прислушивался, в другом говорил льстивую фразу, в третьем потихоньку шептался. Язовская сидела на диване, рядом с княгиней, около них поместились Закревский, Нарыков и скучающий товарищ прокурора Колесин, а затем подошел почтенный седой старик, бывший прокурор киевского Окружного суда, Просветов, и генерал Заветов.

— Возмутительно! — гудел Заветов.

— Чем вы возмущены? — лениво спросил Колесин.

— Убийством Тулупова. У меня в доме, Помилуйте, — обратился он к княгине, — среди белого дня из-за каких-то тысяч…

— Ужасно! — затараторила княгиня, — эти убийства теперь каждый день. И эта уксусная эссенция, и на съезде врачей никто ничего не говорит. А вы верите в радий? — обратилась она к Просветову.

— Я только знаю о нем, что он очень дорог!

— Но убийцу, говорят, нашли? — спросила Язовская, обращаясь к Колесину. — Я слыхала, вы знаете это дело?

Колесин небрежно махнул рукой.

— Ох, эти дела! Они все у меня перемешались в кровавую кашу. Что до этого случая, то я уверен, что следователь ошибся, упустил настоящего убийцу.

— Значит, этот… как его… невиновен.

— Совершенно. Помилуйте, ученый, трудящийся, скромный. Из-за чего ему убивать этого графа?

— За деньги, — сказал Заветов.

— Он только что получил от этого графа две тысячи рублей. Деньги ему не были нужны, ссориться с графом не было повода. Я говорил, но меня не слушают. Наш следователь — человек с гвоздем.

Колесин засмеялся и постукал себя пальцем по лбу.

— Если это совершил кто-нибудь другой, то, вероятно, очень ловкий и тонкий преступник, — сказал Закревский. — Неужели не хотят заняться более тщательным расследованием?

Колесин пожал плечами.

— Требуется найти преступника для принесения жертвы правосудию, — сказал он с усмешкой. — Случится, что попадется и невинный, нечаянно, но ведь вы знаете, Фемида с повязкой на глазах.

Язовская усмехнулась, и смотря на товарища прокурора, с вызовом сказала:

— Я бы на вашем месте употребила все силы, чтобы раскрыть настоящего убийцу.

Колесин взглянул на нее и засмеялся.

— Мне это не под силу, а кроме того и не мое дело. Это дело следователя и агентов сыскной полиции. Мое дело произнести обвинительную речь.

— Ах, это так занимательно. Суд! — воскликнула княгиня. — Я очень любила французские романы с преступлениями. Вот еще Уилки Коллинз. Отчего у нас нет таинственных дел?

— Правда, — подхватила Язовская, — отчего у нас нет таинственных дел?

— Да сколько угодно! — воскликнул Колесин. — Вот убийство Любовского. До сих пор тайна. В прошлом убийство Сары Беккер. Да мало ли их. Ваше превосходительство, поддержите! — обратился он к Просветову.

Бывший прокурор погладил седую бороду, и ответил:

— Несомненно есть, но лично я убежден, что нет тайного, которое не стало бы явным. В конце концов, все обнаруживается.

Язовская внимательно посмотрела на красивого старика..

— Это вы вынесли из своей практики? У вас не было нераскрытых преступлений?

— Только одно. Да и то раскрыто, но ускользнул преступник.

— Ах, расскажите, — пропела княгиня.

— Пожалуйста.

— С удовольствием, и в двух словах. В Киеве объявилась чета супругов, по фамилии Нестеровы.

Язовская быстро раскрыла веер и стала им обмахиваться. Прокурор продолжал:

— Они занимались, и очень дружно, разными аферами и темными делами, а главное получали деньги по подложным чекам, ассигновкам и переводам. Удивительно ловко работали, но попались… И за полчаса до ареста сам Нестеров утопился в Днепре, а она исчезла…

— Что же тут не раскрытого? — спросил Закревский.

— Где она, и где он. Для меня ясно, что он симулировал самоубийство…

— Пора и домой, — быстро вставая, сказала Язовская.

— Я провожу вас, нам по дороге, — сказал Нарыков.

— Пожалуйста…

Гости стали разъезжаться. Шмерц с женой старались удержать гостей на обед, и Шмерц говорил:

— Клара Самуиловна будет угощать нас настоящей соль и огромным омаром.

Но гости отказывались и есть настоящую соль, и огромного омара, остались только управляющий конторой, барон Тринкен, графиня Замухрова и баронесса Пилигрини. Все же это было настоящее аристократическое общество.

Гости разъехались.

Напал на след

Перышкин возвращался со своей службы. Он сошел с трамвая у Знаменской улицы и направился к дому. В пальто с плюшевым воротником шалью и с плюшевыми обшлагами, в котелке, заложив руки в карманы, белобрысый, с длинным носом, он шел, высоко подняв голову, ликующий, сияющий, и вызывающе смотрел на всех проходящих девушек и женщин, считая себя неотразимым. Медленным шагом он прошел по Знаменской, свернул в тихий переулок и невольно остановился у дома банкира Шмерца, увидев подъезд обтянутый тиком и подъезжающие к нему экипажи. Для него не было больше наслаждения, как смотреть на съезд богатых людей. Он любил стоять на паперти церкви, где совершалась богатая свадьба, любил стоят у подъездов, покрытых тиком, во время съезда на бал или парадный обед и наблюдать, как останавливаются кареты, ливрейные лакеи распахивают дверцы и из глубины карет или выходят тучные мужчины с лентами, орденами, в блестящих мундирах, или выпархивают очаровательные женщины, сверкая бриллиантами и сияя красотой.

Перышкин смотрел на них и мысленно уносился в сверкающие огнями залы, где гремела музыка и по зеркальному паркету скользили красавицы. Он остановился и жадно смотрел, как вышел господин в бобровой шапке, в пальто с бобровым воротником и важно прошел в подъезд, как из парадной кареты, словно грибы из кузова, вылезла маленькая женщина в богатой ротонде, а за ней друг за другом три красавицы. Плавно подкатился автомобиль к подъезду, швейцар распахнул дверцу и из него вышла поразительной красоты дама в каракулевом жакете, в голубом капоре. Перышкин впился в нее глазами, слабо вскрикнул и разинул рот. Словно привлеченная возгласом, красавица оглянулась в сторону Перышкина, улыбнулась, сверкнув жемчужными зубами, и скрылась в подъезде. Перышкин на мгновение окаменел. Потом он быстро подошел к швейцару, вынул двугривенный, и, опуская его в руку швейцара, спросил:

— Кто эта дама? Вы знаете?

Швейцар усмехнулся:

— Всех, как есть. Незнакомых не пропустим. А это госпожа Язовская.

— Как вы сказали? — дрожащим голосом спросил Перышкин.

— Я-зов-ска-я, — повторил протяжно швейцар и бросился к карете, подъехавшей в это время к подъезду.

Перышкин трижды повторил фамилию и быстро прошел вперед, блаженно улыбаясь. Он увидел аптеку, вошел в нее и, сняв котелок, обратился к провизору.

— Будьте добры, позвольте мне заглянуть в «Весь Петербург»?

Провизор писал рецепт и мотнул головой на круглый столик, где лежала большая красная книга. Перышкин присел, быстро отыскал букву «Я», посмотрел фамилии и, наконец, с торжеством провел пальцем по строке, медленно читая:

— Язовская… Ольга Дмитриевна, вдова дво-ря-ни-на, Морская, 72, телефон 317—14.

Перышкин вынул записную книжку и аккуратно записал адрес. Потом спрятал книжку, застегнув пальто, вежливо поблагодарил провизора и пулей выскочил из аптеки.

Лицо его сияло. Он быстро прошел по длинной улице, свернул в соседнюю, влетел в табачную лавочку, хлопнул дверью и закричал:

— Маман, она меня узнала!

Толстая Марфа Егоровна, стоявшая за прилавком, сразу колыхнулась и воскликнула:

— Ах, Сеничка, как я напугалась. Можно разве так кричать. Кто тебя узнал?

— Ах, вы этого не поймете!

Он прошел через лавочку в кухню и там снял котелок, повесил пальто и переодел пиджак на домашний.

— Пришел, и будем обедать, — сказала Марфа Егоровна, войдя следом за ним в крошечную кухню и начиная собирать обед.

Комната между кухней и лавочкой вмещала в себе будуар, спальню Марфы Егоровны, гостиную и столовую, а также отчасти кабинет Перышкина. Они сели за круглый стол, накрытый скатертью, во время обеда то и дело по очереди выбегая из-за стола в лавочку к покупателям.

Марфа Егоровна поставила на стол сковородку с жареным мясом и сказала:

— Очень я, Сеничка, по тебе сокрушаюсь.

— Это еще почему, маман? — с неудовольствием спросил Перышкин.

— Мужчина ты в самой поре, можно сказать, красивый, с карьерой… Что же, ты теперь получаешь пятьдесят рублей жалованья, а Бог даст, будешь получать и больше…

— Ну и что же, маман?

— И до сих пор ты не женишься. Вот мне и Аграфена Матвеевна говорила. Что бы тебе жениться на Соничке? Как она по тебе сокрушается.

— Маман, — поднимая вилку, сказал Перышкин. — Я, слава Богу, получил образование (Перышкин окончил три класса гимназии) и сын титулярного советника. А ваша Соничка, извините, меня, швейка. Для меня это мезальянс.

— Ах, Сеничка! — вздохнула Перышкина, — а все-таки девушка она хорошая и в тебя влюблена до безумия.

Перышкин фыркнул и сказал:

— Маман, если бы я женился на всех тех, кто в меня влюблен, то не хватило бы попов и церквей. Можете себе представить, дама, которая у Шмерца на балу… Да, маман, а вы — Соничка!

Марфа Егоровна вздохнула, отчего колыхнулась её огромная грудь, как морская волна, и меняя тему спросила:

— Пойдешь сегодня в лото играть?

— Не столько для лото, сколько для деловых разговоров, маман, — сказал Сеничка и поднялся от стола. — А теперь я буду спать.

— Иди, Сеничка, а я посижу, до девяти часов и уйду.

— С Богом. Вы, маман, очень много проигрываете.

— Не везет, Сеничка, — сказала Марфа Егоровна, вздохнув. — Вот уже сколько времени. Кварта придет, а больше ничего нет. Так тебя точно дразнить. 52, 53, 55, 56, а 54 нет!

— Играйте для развлечения, маман. Часа два поиграйте и домой.

— Как же это так, Сеничка. Ты знаешь, как я с этим лото запуталась. Тут уже не о развлечении идет речь. Вот завтрашний день Шаншалу платить надо, а иначе папирос не даст.

— Ну, я пойду спать, — сказал Перышкин, желая замять неприятный разговор.

Когда он проснулся, в лавочке и в комнате царила темнота. Он чиркнул спичку, зажег лампу, встал, медленно оделся и, заперев выходную дверь на висячий замок, направился в тот клуб, где играла его мамаша и все знакомые. В этом клубе он находил себе и развлечение, и отдых, а иногда, когда удавалось выиграть, и деньги на лишние расходы. Не было вечера, чтобы он с матерью не проводил время в этом клубе.

Клуб был полон игроками. Вместо свежего воздуха в душном зале стояла смесь скверного табачного дыма, разных духов, запах потного тела и грязных ног. С непривычки кружилась голова и мутило, но игроки не обращали на это внимания и жадно следили за номерами своих карт, в то время, как в зале гулко и монотонно раздавался голос: «37… 8, 54… 5… 43» — «Кончил!» — раздавался дикий возглас и в зале тотчас начинался шум, говор, между столиками бегали служащие, продающие карты, а затем снова наступала временная тишина и снова раздавался монотонный голос, читающий номера. Игроки все приходили и приходили.

Перышкин вошел, небрежно поклонился направо и налево, пожал нескольким знакомым руки, развязно сел на свободный стул, поманил карточника и, взяв себе одну карту, стал оглядывать сидящих за столами. Издали он увидал свою толстую мамашу, рядом с птичьей головой Кострюлиной и тут же невдалеке хорошенькую Крышкину, которая растерянно смотрела по сторонам, очевидно, ища Перышкина. И когда их взоры встретились и Перышкин снисходительно кивнул головой, она вся зарделась, глаза её засветились радостью, и широко улыбаясь, она трижды кивнула ему в ответ. Перышкин самодовольно улыбнулся.

Началась игра. Перышкин небрежно следил за номерами и когда раздался счастливый возглас «кончил», он отбросил карту и спросил у карточника другую.

— А, Гриша, Гриша! — закричал он почти во весь голос, увидев грузную фигуру Салазкина.

Салазкин подошел к нему, пошлепал толстыми губами и спросил:

— Папирос принес?

— Конечно.

Перышкин вынул коробку «Зефира» и подал Салазкину. Салазкин закурил, сел подле него и сказал:

— У меня к тебе дело. Познакомлю с одним человеком. Прибыльное дело.

Перышкин кивнул и таинственно сказал:

— А я узнал.

— Что?

— Кто она.

— Кто?

— Потом! Свой автомобиль… Теперь у Шмерца. Увидала, улыбнулась, спросила: «когда увидимся». Я только успел раскланяться… порхнула в дверь.

— Про кого ты говоришь?

Перышкин даже удивился.

— Про нее. Помнишь, в горностае. Теперь капор.

— А! — сказал Салазкин. — Ну, об этом после. А теперь смотри: видишь вот…

Он указал на входившего Мышкова, артельщика ломбарда, которого сопровождала красивая молодая женщина в дорогом платье, с бриллиантовыми серьгами в ушах.

— Вот, — сказал Салазкин, — граф Хрихрю. С ним и будет дело.

— А она? — спросил Перышкин, уже чувствуя легкое сердцебиение.

— Грушева, Софья Юрьевна, артистка. Играет для кинематографа. Я тебя с ним познакомлю.

Мышков прошел подле Салазкина. Салазкин поздоровался с ним и сказал:

— Пройдите в буфет. После игры мы придем.

Мышков кивнул, посадил свою даму за стол и прошел дальше в буфетную.

— Как кончишь, вторую карту не бери, — сказал Салазкин Перышкину.

— Хорошо.

Игра окончилась.

— Идем! — сказал Салазкин, быстро вставая.

Они вышли из зала, поднялись на второй этаж и вошли в грязную комнату, заставленную столами.

В углу комнаты за столом сидел Мышков. На столе стояли водка и закуска.

Салазкин подошел к Шишкову и сказал:

— Вот мой друг, Семен Елизарович Перышкин. Верен и молчалив.

— Очень приятно, — сказал Мышков, протягивая Перышкину руку, — садитесь.

— Весьма польщен, граф! — ответил Перышкин и сел на край стола, в то время как Салазкин пил водку и жадно ел балык, чавкая губами.

— Вам объяснил ваш друг, что от вас надо?

— Не объяснил. Объясните сами, — сказал Салазкин, принимаясь за копченого сига.

Перышкин только крякнул.

Мышков поправил на носу пенсне, нагнулся к Перышкину и стал говорить:

— Собственно от вас требуется пустяк. Я, видите ли, запутался. Из имения не шлют, расходы большие. И вот приходится закладывать вещи. Самому неловко.

Так вот вы. Будете приходить к Софье Юрьевне. Я скажу адрес. Она даст вещь. Заложите в частном ломбарде. Непременно там и принесете квитанцию и деньги. Десять процентов ваших… Согласны?

— Аристократическое знакомство, артистический мир, влияние, кутежи, — вполголоса сказал Салазкин.

Перышкин вспыхнул.

— Помилуйте. Если по дружбе. Я и так. Пустяки.

— Превосходно! — оживляясь, сказал Мышков, — а процент ваше право — человек, заморозь бутылку! — крикнул он.

Перышкин расцвел…

Русский Лекок

Щелкалов терял самообладание, выходил из себя. Всегда ровный, спокойный, строгий, словно колонны цифр в бухгалтерской книге, он вдруг потерял равновесие. Брак с Любой казался ему решенным делом. Он смотрел на Любу, как на девочку, которую он посвятит в практику жизни и обратит в угодную ему жену.

И вдруг эта девочка отошла от него. С ней сразу произошла какая-то перемена, и он уже чувствовал, что потерял власть над ней. Но в то же время с удивлением почувствовал, что любит эту девочку, любит до самозабвения.

А она почти не замечала его и все время говорила только о вдове-графине и её брате Епанчине. Главное, о нем…

Щелкалов темнел и терял самообладание при одной мысли о нем.

Приходя к Хрустовым, он старался застать Любу одну и не сдерживаясь нападал на нее.

— Если бы был здесь Павел Андреевич, — резко говорил он, — вы не посмели бы так вести себя.

— Как? — спрашивала Люба.

— Как ведете. Что это за свидания с этим офицером?

Люба вспыхивала.

— Этот офицер и его сестра пока единственные, принявшие в нас участие не на словах.

— Все-таки вы должны вести себя с достоинством.

— А чем я унижаю себя?

— Всем поведением. Он вас привозит в автомобиле! Бог знает, что подумают…

— Вы не имеете права так со мной говорить!

— Я? Да вы дали мне это право, как и ваши родители.

— Я? Права на себя? Никогда! Если вы о своем сватовстве, то это шутя. Разве можно об этом думать теперь.

— Я думал, я считал, что вы хотите назваться моей женой.

— Может быть, и была такая мысль, только не теперь.

Щелкалов темнел.

— Вы шутите, Люба. Так шутить нельзя. Это зло.

— Ах, оставьте меня!.. — восклицала Люба. — Что вам от меня надо? Зачем вы ко мне пристаете?

— Я прошу вас вести себя корректнее. Отца вашего нет, я вам опекун и старший.

— Вы? Оставьте меня и уйдите прочь!

— Смотрите, — злобно говорил Щелкалов. — Не думайте, что я могу обратить внимание на ваши капризы и фокусы. Я знаю, что я должен делать.

— Что угодно, только не приставать ко мне и не говорить дерзостей.

— Хорошо. Больше я с вами говорить не буду. Я знаю, с кем я буду говорить.

Люба затопала ногами.

— Этого вы не посмеете!

— Увидим…

Щелкалов яростно ходил по комнате, сжимал кулаки и губы его то извивались в язвительную улыбку, то вдруг принимали жестокий характер.

Люба говорила Хрустовой:

— Мама, что ему от меня надо? Почему он говорит мне таким голосом и такие гадости.

— Ах, Люба, он тебя любит и считает своей невестой.

— Но он не может себя считать. Не было об этом серьезного разговора ни разу.

— Как-то так вышло, Люба. Ведь это и мы думали.

— Думали. Это могло только казаться. Это какая-то нелепость. Как он смеет.

— Он тебя любит, Люба. Будь к нему внимательна. Погляди, как он заботится о вас.

— Но он не смеет быть со мной груб, — и у Любы на глазах выступали слезы.

Она тайно чувствовала, что в упреках Щелкалова есть часть правды. Незаметно, невольно, она как-то влеклась к Епанчину, этому стройному, красивому офицеру, который с такой деликатностью относился к ней, к маленькой девочке и так заботился об их деле. И она чувствовала, что вся эта забота, все это внимание главным образом устремлены на нее, маленькую незначительную гимназистку; ей льстило это внимание красивого офицера и в то же время, она невольно увлекалась им все больше и больше. Интересен и этот Красов, богатый барин, всегда насмешливый, но… он не может сравниться с Епанчиным. Хороша и добра его сестра, но она не может сравниться с ним в его доброте. И когда Епанчин взглядывал на нее своими ясными глазами, она вся вспыхивала и потуплялась, а он тихо улыбался. Они сходились все ближе и ближе. Он звал ее попросту «Люба» и иногда подолгу задерживал её руку в своей руке. Иногда, озабоченная ходом дела или встревоженная каким-нибудь событием, она смело шла в отель и заставала его в его холостом номере. Он встречал ее с внимательностью джентльмена, старался успокоить, развлечь, а потом провожал ее домой. И эти встречи, разговоры, оставляли в его душе какой-то мягкий, теплый след, после чего его не влекло ни к Суровой с её бурными ласками, ни в клуб за карточный стол, ни в круг своих товарищей. Он оставался дома и предавался грезам.

Красов приехал к Епанчину рано утром и сказал:

— Все узнал. Для защиты мы возьмем знаменитого Коровина, а теперь поедем к Патмосову. Я узнал его адрес.

— Едем! — сказал Епанчин и несколько минут спустя они вышли на улицу и взяли извозчика.

Они проехали в Усачев переулок, поднялись по узкой парадной лестнице без швейцара, чисто выкрашенной масляной краской, и позвонили у двери, обитой клеенкой. Им отворила дверь миловидная горничная и, взяв визитные карточки, помогла раздеться и провела в кабинет хозяина. Они вошли в просторную комнату и сразу заинтересовались её убранством.

— Сразу видна профессия, — сказал Красов Епанчину. — Посмотри.

Прямо перед дверью стояло американское бюро с опущенной крышкой. Слева и справа по углам стояли два высоких, узких шкафа. У стены справа находились, диван, круглый стол и два кресла, а слева большой стол, шахматный столик и телефон.

Епанчин подошел к столу и увидал массу фотографий, разбросанных по столу. Это были ужасные снимки всевозможных преступлений: вот женщина, распростертая на полу, с отсеченной головой; вот отрезанная голова. Здесь бессильно свесился труп с кровати и распущенные волосы касаются пола. Полный мужчина лежал на полу и голова его была рассечена надвое.

Согнутый вдвое труп, уложенный в корзинку, внутренний вид разгромленной комнаты, разбитый железный шкаф…

Здесь же на столе лежали ручные кандалы, масса отмычек, небольшой лом, молоток с ржавыми пятнами, ножи, топор, потайной фонарь. Вся стена над столом была завешана фотографиями молодых и старых лиц: мужчин, женщин, статских, военных, оборванцев и франтов.

Красов и Епанчин с любопытством рассматривали фотографии, когда позади них раздался мягкий голос:

— Чем могу быть полезен?

Они обернулись и оба с удивлением воскликнули:

— Вы?!.

Это был Патмосов. Он улыбнулся и ответил:

— Совершенно верно, узнали? Не могу, знаете, пропустить ни одного случая.

Епанчин и Красов сразу узнали в нем того посетителя, который пришел в день убийства в квартиру Епанчина и так внимательно исследовал в ней все комнаты и каждую мелочь.

Епанчин взглянул на него, и Патмосов показался ему не проницательным и неустрашимым сыщиком, а просто славным человеком, умеющим быть веселым и хорошо выпить.

— На мои коллекции смотрите, — здороваясь, сказал Патмосов. — Для непосвященного интересно. У меня все развешано по отделам. Это, изволите видеть… — он указал на портреты над бюро: — от моих благодарных клиентов. Кому деньги отыскал, кому вещи, кого успокоил, кого обелил и так далее. А эти, так сказать за которыми я охотился.

Он указал на другие стены.

— А здесь, — указал он на стол, — орудия преступлений и всякие вещественные доказательства. Вот молоток, которым некто Севрюхин убил семейство из четырех душ. Вот утюг, которым одна добродетельная мамка ухлопала шесть человек. Вот плеть с проволокой, которой один негодяй истязал ребенка. Это обыкновенная фомка, так сказать, карманный лом, вот отмычки; всего тут есть! У меня это интересно тем, что все это лично я у молодцов отобрал. Да! — вдруг переменил он разговор. — Так вы ко мне по делу об убийстве графа Тулупова-Осятского. Садитесь, садитесь! Ну, почему вы так на меня взглянули?

— Нет, — смеясь, ответил Епанчин. — Собственно вы должны были догадаться, что мы по этому делу. Вы нас узнали, мы вас тоже. Указал нам на вас один человек, ваш и наш знакомый.

— О, меня знают многие. А кто этот человек?

— Прохоров, — ответил Красов. — Присяжный поверенный.

— А, Сергей Филиппович! Великолепный человек. Я ему в одном деле помог. — Нашел скрытое завещание. Однако, что же это я? Маша!.. — закричал он и захлопал в ладоши.

В кабинет вошла девушка.

— Маша, устрой нам кофе и подай сюда. Вы не откажетесь?

Девушка скрылась.

— Да, сказал Патмосов. — Вы много времени потеряли. Ну, да мы наверстаем.

— Вы рассчитываете найти? — спросил быстро Епанчин.

Патмосов улыбнулся и ответил.

— Раз есть за что ухватиться, остались кончики, значить и распутать можно.

— А у вас кончики есть?.. — спросил Красов.

— Быть может и есть, — уклончиво ответил Патмосов. — Во всяком случае, я могу наверное сказать, что почтенный Хрустов здесь не при чем.

— В этом убеждены все, — сказал Епанчин с горечью, — кроме господина следователя.

— О, этот Берестов тем и известен. Раз уцепится за что, так его клещами не оторвешь. Он воображает, что непогрешим.

Девушка внесла кофе.

— Извольте, откушайте, а я на одну секунду.

Он быстро поднялся и подошел к телефону. Повертев ручку, он приложил трубку к уху и заговорил:

— Соедините, барышня, пожалуйста, с номером 25—36. Благодарю вас. Кто у телефона?.. А! Это я, Патмосов… Попроси Тишкина. Хорошо, скорее…

Держа трубку в руке, он обратился к гостям:

— Собственно, вы ничего нового сказать не можете?

— Ничего решительно.

— Я так и думал.

Телефон затрещал, и Патмосов взял трубку.

— Это ты, Яша? Здравствуй! Что делаете по делу о Хрустове? Кончили. Ну, я так и знал. Если что случится — донеси. Вечером приходи ко мне. С этого дня тебе идет плата. Так…

Он дал отбой и позволил снова.

— Барышня, 44—29. Благодарю. Алло. Кто у телефона? Отлично… Здравствуй, Сеня. Ты свободен? Приезжай ко мне тотчас.

Он дал отбой и, повесив трубку, вернулся к гостям.

— Итак, господа, дело сделано. Если вам угодно, я с сегодняшнего числа начинаю свою работу.

— Превосходно, — сказал Епанчин. — Теперь позвольте узнать, сколько вы возьмете за эту работу?

Патмосов засмеялся.

— Вот это я понимаю — сразу. Видите ли, если бы вы искали тридцать тысяч рублей и я бы их вам нашел, я бы спросил три тысячи и расходы. Теперь…

— Найдите убийцу, — сказал Епанчин, — и тогда эти три тысячи ваши. А расходы, понятно, отдельно.

— Отлично!.. — сказал Патмосов. — Так и по рукам.

Он протянул руку и Епанчин пожал ее.

— Я уверен, что вы найдете.

— Да и я почти уверен в этом, — улыбнулся Патмосов.

— Ну, а на расходы сколько прикажете?

Епанчин расстегнул пуговицы мундира.

— Дайте рублей двести, — ответил Патмосов.

Епанчин вынул бумажник, вынул две ассигнации, дал их Патмосову и пожал ему руку.

— Значит, дело в ваших руках. Мы идем. До свидания.

— До свидания! В случае чего особенного, я вас тотчас извещу, — сказал Патмосов, провожая гостей.

Епанчин и Красов ушли.

— Как ты думаешь, найдет он?.. — спросил Епанчин Красова.

— На меня он произвел прекрасное впечатление. Я думаю, что он не только найдет, но уже идет по какому-то следу. Почему-то мне кажется, что он уже занимался делом до нашего предложения.

— Мне тоже так кажется, — сказал Епанчин.

А Патмосов уже принялся за дело.

Проводив посетителей, он прошел в кабинет, отомкнул бюро, вынул из него толстую тетрадь, и раскрыв ее, четким почерком вывел: «Дело об убийстве графа Тулупова-Осятского. Начало…» и он проставил дату. Затем, отложив тетрадь, открыл шкаф, снял с полки картонку и вынул из неё ряд синих обложек. Быстро перебрав их, он достал обложку с надписью «Убийство графа Тулупова-Осятского», отложил ее, привел картонку в порядок, поставил в шкаф, запер и снова сел к бюро.

— Пересмотрим, — сказал он, и только что хотел развернуть синюю обложку, как услышал голоса в передней и закричал:

— Иди, иди, дверь открыта!

На его зов в кабинет тотчас вошел тот самый красивый мужчина, который встретился с Красовым и Епанчиным в ресторане.

— А теперь запри дверь, — сказал ему Патмосов.

Он быстро закрыл задвижку, дружеским поцелуем поздоровался с Патмосовым и сел на стул подле бюро. Это был друг и помощник Патмосова, Семен Сергеевич Пафнутьев. Сыскным делом он занялся по призванию. Сын купца, он окончил коммерческое училище и готовился стать заместителем отца, имевшего большую железную торговлю, когда случайно открыл свое призвание, выследив и обличив домашнего вора. До смерти отца, он таил про себя свое любимое занятие, когда же отец помер, он передал всю торговлю под отчет, под предлогом простого бездельничанья, и явился к Патмосову. Тот принял его ласково, а потом сдружился с ним и сделал помощником во всех своих розысках. Пафнутьев имел широкое знакомство, изредка навещал свои лавки, бывал в обществе, в театре, в клубах, и все считали его богатым фланером, не подозревая его настоящей деятельности. Ко всему он увлекался

хорошенькой дочерью Патмосова, что еще больше укрепляло их дружбу.

— Зачем звали?.. — спросил он.

— Вот сейчас узнаешь, — ответил Патмосов и спросил в свою очередь: — знаешь ты что-нибудь об убийстве графа Тулупова-Осятского?

— Еще бы не знать, — ответил Пафнутьев. — Эти дураки привлекли совершенно невинного человека. Кстати, я недавно виделся с ротмистром Епанчиным, тем самым, в квартире которого было убийство, и с его приятелем Красовым.

— Они сейчас были у меня.

Пафнутьев радостно хлопнул себя по коленкам.

— Значит, вам поручили дело? Вот это приятно. Я, признаться, подумывал о нем. Убийство без следов.

— И дурак, — улыбаясь, сказал Патмосов. — Во-первых, я уже тебя сколько раз просил не поддаваться телячьим восторгам и не орать. Это раз. А, во-вторых, никогда преступление нельзя совершить без следов.

— Какие же здесь следы?.. — шепотом спросил Пафнутьев.

— И шептать не надо, — сказал Патмосов. — Знай, что к шепоту будут всегда прислушиваться. А что до следов, так это я тебе сообщу в свое время, а вообще, прежде всего деньги.

— Какие деньги?

— Да ведь у него, оказывается, было пятнадцать тысяч. Две он дал управляющему в задаток, тринадцать осталось. Где они? Очевидно, они были не серебром и не золотом, а ассигнациями, и всегда можно узнать, какие это ассигнации, а если бумаги, то еще легче. Понял?

Пафнутьев усиленно кивал.

— То-то, — сказал Патмосов. — Вот и начнем с тобой искать.

— С восторгом.

— Не ори! А пока что перечитаем, что написано в газетах, и послушай, что успел я узнать и увидеть.

И они углубились в дело.

Невысказанное

— Ты куда? — спросил Красов у Епанчина, когда они вышли на улицу.

— Заеду к себе, а оттуда на новую квартиру, посмотрю, что там делается. Загляну в полк, а потом к сестре.

— А оттуда?

— Вероятно в клуб, а может быть и к себе домой.

— А ты?

Красов несколько запнулся, а потом с деланной беспечностью сказал:

— Сейчас мне некуда деваться, я хочу проехать к твоей сестре.

— Довезешь меня, — сказал просто Епанчин.

Они дошли до угла Садовой и взяли извозчика. Красов высадил Епанчина у гостиницы и быстро погнал извозчика в Европейскую гостиницу.

Епанчин вошел и коридорный сказал ему.

— Там вас ожидают.

— Кто? — удивился Епанчин.

— Барышня, которые были у вас.

Епанчин вздрогнул, потом лицо его озарилось улыбкой, и он спросил:

— Где?

— В приемной.

Не снимая пальто и шапки, он быстро прошел в приемную комнату и увидел Любу. Она сидела в своей кофточке, в барашковой шапке, с барашковой муфтой на коленях и, при виде Епанчина, быстро встала, вся зарделась и смущенно улыбнулась. Он радостно протянул ей руку.

— Люба! Каким ветром вас занесло ко мне? Идемте.

Он не дал ей ответить и быстро вошел вперед, ведя ее по длинному коридору. Коридорный услужливо отпер номер и распахнул дверь. Они вошли.

— Прежде всего, — сказал Епанчин, — раздевайтесь, и будем завтракать.

— Я на минуту, — тихо ответила Люба. — Я торопилась узнать и сказать маме…

— Хорошо, хорошо. Мы поговорим об этом после, раздевайтесь.

Он взял у неё муфту и помог снять кофточку. Она оказалась в своем гимназическом платье и только белый, кружевной воротничок украшал её скромный наряд, да маленький медальон на золотой цепочке, который висел на шее. Епанчин снял пальто, бросил фуражку, отстегнул саблю и вошел следом за ней в комнату, говоря:

— Сейчас мы распорядимся завтраком. Теперь садитесь и рассказывайте, какие дела вас ко мне привели?

Он позвонил и отдал распоряжение пришедшему лакею.

Люба сидела в кресле и разглядывала обстановку дорого номера. Епанчин сидел против неё и любовался её молодым, ясным лицом, и робкой застенчивостью.

— Ну, какие же дела?

— Я… — Люба запнулась. — Мама очень интересовалась, нашли ли вы того человека, и вообще о деле.

— Я буду у вашей мамы сам и все ей расскажу. Теперь передайте, что мы нашли очень хорошего адвоката. Это знаменитый Коровин. Что же касается розысков настоящего убийцы, то мы пригласили одного очень ловкого человека для этого дела. Я и Красов сейчас от него. Ну, теперь будем завтракать. Я голоден.

Лакей вошел, сервировал стол, а следом за ним другой внес посуду. Епанчин оживленно и радостно хозяйничал, Люба смущенно сидела и почти ничего не ела. Епанчину казалось её посещение странным, и он смутно чувствовал, что она пришла не за делом, а только по влечению увидать его. И при этой мысли лицо его озарялось улыбкой, а глаза любовью и радостью останавливались на Любе, отчего она краснела и смущенно опускала свое лицо.

— А вы все-таки не говорите мне самого главного, — сказал Епанчин. — Мне кажется, что вы пришли неспроста.

— Я? Да. Я пришла, чтобы… — вдруг Люба воскликнула. — Ах, какая я несчастная!.. — и залилась горькими, беспомощными слезами, торопливо вытаскивая из кармана платок и закрывая им свое лицо.

Епанчин растерялся.

Он вскочил, налил в стакан воды, поднес его Любе, и растерянно говорил:

— Люба, милая, успокойтесь, что с вами? Почему вы несчастны? Расскажите все.

— Ах, если бы вы знали… Я пришла, чтобы сказать… Он меня мучает… — сквозь слезы проговорила Люба.

— Кто вас мучает? Успокойтесь, расскажите, — и он прибавил шутливо: — у меня огромная сабля, я его зарублю. Кто он?

Люба улыбнулась сквозь слезы. Вытерла глаза, и заговорила:

— Он к нам ходил давно… Он бухгалтер… Щелкалов. Вы слыхали, я говорила. И он все время говорил, что женится на мне. И папа с мамой говорили тоже: «Если она будет согласна». А мне… Ну, да, он мне казался интересным. И потом он большой, получает много денег. Его все считают серьезным, и мне нравилось. Он мне сказал, что меня любит, а я сказала: «Пусть подождет» и ничего больше. Право, ничего.

Епанчин сел против неё, держал её маленькую руку в своей, и внимательно слушал её несвязную речь. Она всхлипнула и продолжала:

— А теперь он мучает, он говорит, что я веду себя гадко, что я не смею видеться с вами.

Она снова всхлипнула.

— Он мне грозит, не дает покоя, меня выслеживает. Я говорю, что его ненавижу, а он со мной так груб, как будто имеет право. И я ничего не могу сделать.

Епанчин нахмурился.

— Но ведь у вас есть мама. Скажите ей. Она за вас заступится.

— Мама всего не знает, он при ней сдерживается, а я… я его боюсь…

Епанчин усмехнулся.

— Милая Люба, никто не посмеет вас обидеть, если вы не захотите. Как он может настаивать на каких-нибудь своих правах. Вот скоро вернется ваш папа, и вы скажете ему все. А я теперь бы на вашем месте сказал все своей маме, и она живо расправилась бы с этим господином.

— Ах! Если бы вы знали, какой он настойчивый и грубый, — с горестью воскликнула Люба.

— Будет, успокойтесь, — сказал Епанчин. — Вот погодите, я сейчас вам сыграю и успокою ваши нервы. Может быть, вы хотите посмотреть картины?

Она улыбнулась.

— Нет. Теперь я спокойна. Мне кажется, что, когда я сказала все вам, так я совсем спокойна, и в случае чего вы меня защитите.

Он засмеялся

— От всякого врага…

Люба поднялась с кресла.

— Теперь я пойду.

— Хорошо. Я провожу вас.

Он позвонил и приказал подать автомобиль. Люба улыбнулась. Он помог ей одеться, и они вышли. Швейцар распахнул двери, шофер торопливо сел на свое место. Епанчин усадил Любу в карету, захлопнул дверцу и спросил:

— Хотите, мы посмотрим вместе мою новую квартиру? Её отделывают.

— Хорошо, только мне надо поспеть домой к обеду.

— Поспеете. Это полчаса.

И Епанчин сказал шоферу адрес.

Автомобиль быстро понесся по улицам. Люба откинулась на спинку мягкого сидения, и сказала:

— Вот он тоже говорит, что мне неприлично ездить в автомобиле вместе с вами.

Епанчин засмеялся:

— Он у вас дурак. Отчего нельзя ездить в автомобиле со мной?

— Он говорит, что это нехороший тон.

— Что он понимает в тоне. Ведь он бухгалтер?

— Бухгалтер, — ответила Люба, смеясь.

— Ну, так он понимает в счете и выкладах, а о тоне и полутонах, вероятно, очень мало знает. Ну, пойдемте смотреть квартиру.

Автомобиль остановился, они вышли. Епанчин провел ее по парадной лестнице во второй этаж и своим ключом раскрыл дверь. В квартире ходили люди. Одни вешали портьеры, другие устанавливали мебель. Кругом суетились. Навстречу Епанчину вышел денщик, и вытянувшись, сказал:

— Так что, ваше благородие, говорят, можно будет через два дня и въехать.

— Через два дня и въеду, — весело сказал Епанчин. — Что, сегодня приказчика нет?

— Никак нет, одни артельщики.

Епанчин повел Любу.

— В этой квартире все, как в той. Это мой кабинет, — он прошел в следующую комнату. — Это гостиная. Напротив столовая, там кухня и мой денщик, а подле моя спальня. Вот и вся обитель. Здесь вы когда-нибудь ко мне приедете и я устрою пир на весь мир. А теперь я вас провожу до дому.

Они снова сели в автомобиль и быстро подъехали к квартире Хрустовых. Автомобиль остановился. Епанчин вышел и подал руку Любе, когда она вдруг слабо вскрикнула, и с испугом сказала:

Епанчин оглянулся. В дверях, в упор смотря на них, стоял высокий господин с рыжими усами, поднятыми кверху, и лицо его было искажено гневом. Он быстро шагнул вперед прямо к Любе, но Епанчин стал между ними и помог дрожащей Любе выйти из экипажа. Щелкалов отстранился. Епанчин, не глядя на него, громко сказал Любе:

— Может быть, вы хотите, чтобы я вас проводил до квартиры?

— Нет, нет, — торопливо и испуганно сказала Люба, — я сама.

И вырвав свою руку, она стремительно бросилась в подъезд. Щелкалов с ненавистью взглянул на Епанчина, и тотчас устремился за Любой. Епанчин посмотрел ему вслед, потом сел в автомобиль и приказал ехать.

Щелкалов догнал Любу на лестнице

Ревность

— Остановитесь, — глухо сказал Щекалов, — я не пойду к вам.

Люба перевела дух и остановилась на первой площадке лестницы. Она уже оправилась от испуга и смело смотрела в искаженное ревнивой злобой лицо Щелкалова. В первый момент она боялась, что этот безумный человек оскорбит Епанчина и между ними произойдет ссора. Теперь она была решительна и спокойна. Щелкалов порывисто схватил ее за руку, но она тотчас освободила руку и отодвинулась к окошку.

— Что вам надо от меня? — резко спросила она.

— Что надо? — повторил он. — Вы, несмотря на все мои замечания, продолжаете видеться с этим франтом. Вы разъезжаете с ним в автомобилях. Я говорю, это не прилично. Это не должно быть. Поняли!

— Вы не смеете мне этого говорить, — запальчиво ответила Люба. — Вы не имеете надо мной никаких прав, никакой власти.

— Я ваш будущий муж.

Люба сухо засмеялась и её глаза сверкнули презреньем. Девочка внезапно превратилась в женщину.

— Кто вам это сказал? Это была ваша фантазия и ничего больше.

— Как? — воскликнул Щелкалов, — фантазия?

Лицо его побледнело, потом вдруг покраснело, глаза бешено сверкнули.

— Я это так не оставлю! Это все франт. — И поддаваясь бешеному порыву, он воскликнул:

— Я убью его, убью! — и при этом так ударил кулаком по перилам, что перчатка на его руке сразу лопнула.

— Вы не посмеете этого сделать! — воскликнула Люба.

Внизу хлопнула дверь. На лестницу вышел швейцар.

— Увидите, — свистящим шепотом проговорил Щелкалов и, не взглянув больше на Любу, стал быстро опускаться с лестницы.

Страх, охватил Любу. Она бросилась наверх, и едва ей отворили дверь, как она со слезами подбежала к Хрустовой.

— Мама, мама! — закричала она.

— Что с тобой, Люба? — спросила Хрустова, обнимая её.

— Он меня напугал…

— Кто?

— Он, Виктор Николаевич! Он грозит убить его.

— Кого его?

Хрустова ничего не понимала.

— Сергея Викентьевича.

— Это Епанчина? — тихо спросила Хрустова.

— Да…

Хрустова обняла Любу. И сразу ей стало понятно её состояние. Она поцеловала ее и сказала:

— Успокойся, Люба. Все это глупости. Щелкалов никого не убьет, а с Епанчиным тебе, правда, надо быть осторожнее. Раздевайся, будем обедать.

Люба вытерла глаза, разделась, но волнение не оставляло ее и слезы подступали к её глазам. Она видела перед собой страшное, искаженное злобой лицо Щелкалова и в её ушах звучали его страшные угрозы.

Епанчин проехал в полк, обошел казарму и прошел в собрание. Пробыв там недолго, он проехал к сестре.

Надежда Викентьевна, в изящно сшитом траурном платье, которое еще более оттеняло белизну её лица, сидела в гостиной и её голос звучал спокойно, и тихо, без грустных нот. Против неё в кресле, в небрежной позе своего человека, сидел Красов и рассказывал ей последнюю светскую сплетню, отчего на лице её появлялась, время от времени, улыбка.

Епанчин вошел, поцеловал сестру и сел у стола.

— Если бы не твой друг, Виктор Матвеевич, я умерла бы от тоски и горя, — сказала она брату. — Он такой милый, что не оставляет меня своим вниманием.

Епанчин только улыбнулся. Красов засмеялся и сказал:

— Вы — первая женщина, беседа с которой доставляет мне удовольствие. До сих пор я находил удовольствие только за картами и в беседах с товарищами.

— При этом надо прибавить — холостых, — заметил Епанчин.

Надежда Викентьевна вспыхнула и сказала.

— А я думала, напротив, что вы дамский угодник.

— Менее всего, — пожал плечами Красов. — Я люблю охоту, вино и карты.

— Ради охоты он ездил в Индию, а затем в Сибирь, на Амур, где ухитрился ухлопать тигра.

— Вы убили тигра! — воскликнула Надежда Викентьевна.

— Собственноручно. Собственно говоря вернее собственнооружно, потому что у меня был великолепный английский штуцер с разрывными пулями. С таким оружием никакие тигры не страшны.

— Но все-таки надо метко стрелять.

— Не так, чтобы метко. Вообразите себе тварь, величиной с корову и ружье, пуля которого наносит смертельную рану, куда бы она ни проникла. Говорят, в прежнее время надо было стрелять чуть не в глаз; тогда была охота. Теперь это пустяки.

Он закурил папиросу и с беспечным видом откинулся к спинке кресла.

— Ты когда едешь? — спросил Епанчин сестру.

— Дня через два. Я подала прошение о том, чтобы мне разрешили перевезти тело мужа к себе в именье. Там нужно приготовить склеп. Я думаю, мне дадут разрешение вынуть его из могилы и перевезти. Добрый Виктор Матвеевич уже обещался похлопотать об этом.

Красов поклонился.

— А что касается защиты этого несчастного и розысков убийцы, за этим уже присмотришь ты. Понятно, все расходы будут за мой счет.

Епанчин небрежно махнул рукой.

— Об этом мы говорить не будем. Хочешь на твой, хочешь на мой, хочешь пополам — твое дело.

— Вот и все мои дела. Могу ехать хоть завтра. Я все-таки думаю, что до оправдания Хрустова я не буду брать к себе никакого управляющего, а потом попрошу его.

— Да! — сказал Епанчин, словно что-то вспомнив. — Твой муж дал ему две тысячи рублей. Собственно, эти деньги надо считать его.

— Конечно, — ответила сестра.

— Между тем следователь их арестовал. Я бы советовал тебе дать им эти две тысячи рублей.

— Господи! Я об этом и не подумала. Понятно, понятно, — быстро сказала Надежда Викентьевна. — Я хотела у них сама быть непременно, вот и завезу эти деньги.

— Отлично. Значит, проедешь к ним и сделаешь это дело.

— Непременно. Заезжай за мной завтра.

Епанчин встал.

— Куда же? — жалобно сказала Надежда Викентьевна.

— Мне надо домой, отдохнуть.

— А вам? — обратилась она к Красову.

Красов смущенно улыбнулся.

— Я в вашем распоряжении, — ответил он.

— Спасибо. Тогда прикажите подать экипаж и мы проедем на острова.

Епанчин ушел. Красов остался с Надеждой Викентьевной, и ему казалось, что никогда он не проводил с таким удовольствием время, как в эти дни печали, страха и траура.

Поздно вечером он увиделся с Епанчиным в клубе за ужином. Он сиял и с веселой улыбкой спросил Епанчина.

— Скажи, почему ты так мрачен, словно Гамлет на кладбище с черепом Йорика?

— Почти так, — ответил Епанчин. — Это убийство захватило меня и я чувствую, что уже влекусь куда-то не по своей воле.

Жизнь моя текла ровно, гладко, размеренно. Теперь все перепуталось. То, что было мне прежде интересно и весело — наскучило. То, что казалось прозаическим и глупым, теперь кажется привлекательным. Сейчас я серьезно увлечен розыском таинственного убийцы и что-то смутное проникает в мою душу. Я взял карты, прометал банк и не почувствовал в себе прежнего волнения.

— Хандришь, — весело сказал Красов. А я наоборот. Хандрил, скучал, не находил цели жизни, а теперь словно ожил. Знаешь, я скажу тебе по секрету, что я… — он засмеялся: — влюблен! И знаешь в кого?

Епанчин улыбнулся:

— Можешь не говорить.

Потом лицо его приняло опять задумчивое выражение и он сказал:

— Я видел сегодня влюбленного человека в минуту ревнивой злобы. Он показался мне страшным.

— Я думаю, ревнивый всегда кажется глупым, — ответил Красов.

— Какой ревнивец? — сказал Епанчин. — Этот был страшен…

Он задумался, выпил бокал вина и медленно стал говорить:

— Мне сейчас представляется мистическая картина. Какая-то величественная, но страшная старуха. — Судьба вершит свое таинственное дело в то время, когда мы и не подозреваем об этом. Она берет нити наших жизней, спутывает их, связывает, переплетает, сматывает в один огромный клубок и потом ткет узоры по ткани нашей жизни по своей фантазии. А мы думаем, что каждый из нас делает свое дело и стремится к своей цели.

— Ты совсем стал философ, — засмеялся Красов, — даже стыдно для офицера. Кончай ужин и посмотри, как я буду играть за её счастье…

Часть вторая. Призраки

Охота на горностая

Пафнутьев еще сидел у Патмосова, когда приехал Тишкин. Маленький, толстый, с небритой бородой, он суетливо вкатился в тесный кабинет Патмосова, и шепелявя сказал:

— Вот и я, Алексей Романович, насилу вырвался… Сами знаете, работа большая.

— А! Пантелей Савич! Ну, садись… Будем с тобой разговаривать.

Тишкин поздоровался с Пафнутьевым и сел на краешек стула, поправив грязный воротник, который туго обтягивал его шею, и старательно вытянув манжеты из-под коротких рукавов пиджака.

— Значит, — сказал Патмосов, — ты теперь у меня на жалованье. Понял?

— Как же, Алексей Романович. Очень рад. А какое дело будет?

— Будем отыскивать настоящего убийцу графа Тулупова.

Тишкин с видимым удовольствием, кивнул головой и опять поправил манжеты.

— Так… Мы все и про себя думаем, что Хрустов не причем. Начальник говорит: «наверное, убил кто-то другой».

— Говорите, а что делаете?

— А ничего.

Тишкин опять поправил воротничок, отчего лицо его покраснело.

— Только и есть, говорит: «ходите подле дома Заветова… Это, где его убили. И слушайте, да посматривайте: убийца объявится.

— Ну, это бабушка на дворе сказала, — усмехнулся Патмосов. — А что еще делали?

— За деньги взялись, Алексей Романович.

Лицо Патмосова стало сразу серьезным.

— И что же?

— Ничего не вышло… Деньги-то граф получал у подрядчика Епифантьева, а подрядчик говорит: «Всякими деньгами тысячи были выданы, и по пятьдесят, и четвертные, а есть и трешницы. Где их всех упомнишь! Приказчик выдал счетом, вот и все». Говорит, было пятнадцать пачек, каждая пачка по тысяче.

Тишкин развел руками.

— Ну, мы по другому следу пойдем. Перво-наперво, вот тебе в задаток пятьдесят рублей.

Лицо Тишкина озарилось улыбкой.

— Вот спасибо! — воскликнул он. — То есть, как, Алексей Романович, мне угодили, и сказать не могу. Дело наше — собачье. Шутка ли, получаешь пятьдесят рублей, а тут жена, двое детей, а ты целый день рыскай. И вертись. А публика подмигивает: взяточник, берешь с вора… Эх, жизнь! Плюнул бы, и ушел…

— Пожди, пожди, — усмехаясь, сказал Патмосов. — Поживем, свое дело откроем. Я тебе тогда не пятьдесят рублей в месяц платить буду, а сто пятьдесят. Ну, а теперь, наши условия знаешь?

— Знаю, знаю… Большое спасибо. Что же делать прикажешь?

— Дело начнешь сейчас же. Горностай знаешь?

Тишкин вытаращил глаза.

— То есть как, горностай, мех? Это такой белый, и у него хвосты?

Тишкин показал рукой, как висят хвосты. Патмосов кивнул.

— Вот этот самый. Иди теперь по всем постоялым дворам, чайным, извозчичьим трактирам, и спрашивай осторожненько всех извозчиков: «Не возил ли кто какую барыню, с того переулка, днем, часа в два, у которой была большая муфта из горностая. Понял?»

Пафнутьев изумленно посмотрел на Патмосова.

— Покуда все. Ищи до последних сил. Всех обойди. Я уж на тебя надеюсь.

— Будь спокоен, — сказал Тишкин, поправляя воротник и выдергивая манжеты. — Уж поищу.

— И как только найдешь какой след, сейчас ко мне, по телефону, чтобы я мигом знал.

— Будь спокоен. Тотчас.

— Ну, а что там, у вас, на Офицерской, будет делаться, само собой докладывай.

— Как всегда. Теперь… — он засмеялся тихим смехом. — Епанчина заподозрили. Смех, да и только. Богатейший барин, офицер первейшего полка, и на тебе! Ведь придет в голову такая нелепость?

— На то они и Шерлоки Холмсы, — сказал Патмосов. — Ну, иди с Богом.

— Полечу, — сказал Тишкин, вставая.

— А за деньги вот какое спасибо, Алексей Романович!..

— Ну, иди…

Тишкин пожал руку Патмосову, Пафнутьеву и шариком выкатился из комнаты. Патмосов посмотрел ему в след, дождался, пока стукнула дверь и щелкнул замок, и обратился к Пафнутьеву:

— И тебе, брат, такая же работа. Только, пожалуй, позадачливей.

— Ну, ну! Выкладывай.

— Ты должен искать того же горностая. Как только увидишь на улице, в театре, в передней где-нибудь горностаевую муфту, сейчас же узнавай: чья, кто, Откуда? И дослеживай. Сам уж придумай, как тебе искать ловчее. Только обязательно ищи барыню с горностаевой муфтой.

— Помилуй! — воскликнул Пафнутьев. — Да я выйду сегодня на Морскую и сейчас десять барынь увижу. По Невскому пройду, — еще пяток. В театр проеду — пятнадцать… Что ты задумал такое?

— Что задумал, — это другое дело, а горностай надо искать и выслеживать. И должен тебе сказать, что уж не так его много, как какой-нибудь желтой лисицы.

Патмосов засмеялся.

— Ладно, — сказал Пафнутьев. — Только ничего не хочу делать, чтобы не знать — почему. Объясни, для чего тебе нужна горностаевая муфта?

Патмосов лукаво взглянул и усмехнулся.

— Да потому, мой милый, что я твердо знаю, что у этого графа была женщина с горностаем.

— Откуда?..

— Вот откуда…

Патмосов встал, открыл шкаф, достал оттуда коробку, вынул из нее конверт, а из него темно-бурый горностаевый хвостик, который взял двумя пальцами и с торжеством показал Пафнутьеву.

— Эту штуку, голубчик мой, я нашел в квартире Епанчина. И где бы ты думал?

Пафнутьев покачал головой.

— Между дверями!

— Что же это значит?

— А значит это: во-первых, что хвост от горностая упал между дверями в то время, когда там стояла какая-то барыня… А может, и девица… Стояла сия девица или до убийства, или после убийства, или во время убийства, но непременно в эту пору, и попала она между дверей, чтобы спрятаться. Вот тебе первая задача, а по-моему, и след. Дальше я тебе больше расскажу, а теперь одно: ищи горностаевую муфту.

— Почему муфту, почему не горжет, почему не шапку?

— И это я объясню тебе потом.

— А скажи мне, Алексей Романович, Епанчин то холостой; к нему, наверное, ходят и девицы, а может быть, и дамы. Отчего им в горностаях не ходить?

Патмосов покачал головой.

— Дурень, я и сам об этом думал. Я всю прислугу расспросил, да на все манеры: и швейцара, и жену его, и старшего дворника. Кого только я не спрашивал. Одного Егора, денщика, и то потому, что он арестован. А как его выпустят, и его расспрошу. Ну, теперь успокоился?

— Буду искать горностаевую муфту, — и он засмеялся. — Это выходит в некотором роде, охота на горностая.

— Вот, вот! А поймаем его, станем и за самой лисицей охотиться.

Патмосов потер руки, что выражало у него признак удовольствия и, похлопав Пафнутьева по колену, сказал:

— Верь мне, дорогой, на верном следу стоим. Я тебе еще только половинку открыл, а дальше — больше.

— Но как же это прозевали агенты?

Тот же Тишкин?

Патмосов засмеялся.

— Почему не нашли? Искали вокруг да около, а им и в голову не вошло посмотреть между дверями. Тут, помимо всего прочего, нюх надо иметь. В этом весь секрет. Мне покойный Путилин говорил: «Как, — говорит, — я преступников разыскиваю? Стану посередине и нос кверху и тяну… Глядь, словно по запаху и учуешь: вот, откуда ветер дует!». Так и я, голубчик мой. Ну, иди с Богом! Постарайся. А у меня есть еще кой-какие делишки.

Пафнутьев поцеловал Патмосова и ушел.

Прошло несколько дней. Где бы ни был Пафнутьев, у него в голове была одна мысль, — о горностаевой муфте. Случалось ему встречать по дороге барынь, украшенных горностаем. Он сейчас следил за ними, узнавал их адрес и потом доносил о них Патмосову.

— Добро, — говорил Патмосов. — Ищи дальше!..

А сам записывал адрес.

И Пафнутьев искал. В определенные часы прогулок он фланировал по солнечной стороне Невского проспекта и по Морской. Придя в театр, он смотрел за дамами, гуляющими по зале. Посещая лотошные клубы, внимательно осматривал вешалки, а потом всех дам, сидящих с муфтами. И когда замечал горностаевую муфту, то непременно выслеживал её хозяйку до самой квартиры и записывал её адрес.

— Все не то, ну, да мы найдем, — говорил Патмосов — Ищи!..

Было около семи часов вечера, когда Пафнутьев, выходя из ресторана «Вены» после обеда, вдруг оживился и быстро направился вслед за идущей впереди его парой. Это был господин в котелке и в пальто с барашковым воротником, а рядом с ним невысокого роста дама, в франтоватом драповом пальто с меховым воротником, в белой горностаевой шапке, с белой горностаевой муфтой в руках.

— Сто первая, — шутя, пробормотал Пафнутьев, и направился следом за ней.

Пара шла веселой, бодрой походкой, к Невскому. С улицы Гоголя она свернула к Адмиралтейству и остановилась у стоянки трамваев. Пафнутьев остановился подле них и стал терпеливо ждать. Они сели в трамвай №7 и Пафнутьев вскочил за ними. Сев против них, он внимательно стал разглядывать их. Что за кавалер? Пальто, видимо, заказано не у портного, а куплено готовое, рублей сорок пять. На руках перчатки на меху. Голова большая, уши торчат, бритое лицо. Пафнутьев усмехнулся и подумал: «Боюсь решить, но похож на лакея». Сидящая с ним женщина совершенно сбивала Пафнутьева с толку. Все надетое на ней было дорого, красиво, просто и изящно, её оживленное лицо было тоже красиво. Они доехали до Народного дома и вышли. Пафнутьев последовал за ними и вынужден был просмотреть всю пьесу. Следом за ними он опять сел в трамвай №7, снова доехал до Морской, прошел всю Морскую и, наконец, к своему удовольствию, увидел, как они остановились у дома номер 72.

Женщина с горностаевой муфтой весело сказала что-то дворнику и скрылась за калиткой. Её кавалер засунул руки в карманы и быстрым шагом направился назад, к Исаакиевской площади. Пафнутьев вынул пятьдесят копеек и, подойдя к воротам, обратился к дворнику:

— Скажи мне, голубчик, что это за красавица? — спросил он, передавая дворнику монету.

Дворник широко улыбнулся.

— Это? Дарья, Дарья Митревна. Горничная у госпожи Язовской.

— У кого?

— Госпожи Язовской. Богатейшая барыня. Живут здесь, вот, по парадной.

Дворник показал на подъезд и на окна второго этажа.

— А они, Дарья Митревна, у них в горничных. А это будто ейный жених, а по правде ежели, просто хахаль.

— Спасибо, — сказал Пафнутьев. — Поклонись от меня этой Даше, скажи: «барин кланяется», — и он дал ему еще монету.

Дворник почтительно снял шапку:

— Покорно благодарим. Беспременно скажу.

Пафнутьев повернулся и медленно пошел по Морской.

«Язовская. Дом 72». И вдруг, поднял голову.

— Да ведь я же ее знаю? — почти закричал он. — В последний раз я видал ее с Закревским. Ну, ну! А это её горничная, Даша. Чепуха!

Все-таки, на другое утро он рассказал Патмосову о своей охоте.

— Запишем и это. Горностаевая муфта, горничная Дарья, у госпожи Язовской. Морская, 72… Будем знать. А пока ищи, ищи и ищи.

Пафнутьев махнул рукой.

— С ума сойду на твоем горностае, — сказал он.

Патмосов поднял руку и продекламировал:

— «Сладок будет отдых на снопах тяжелых»…

Разбитая мечта

Надежда Викентьевна вместе с братом перед своим отъездом посетила Хрустовых и очаровала их. Она в самой деликатной форме передала Анне Павловне две тысячи рублей и горячо, искренно выразила ей свои сожаления. Хрустова была растрогана. Люба целовала Надежду Викентьевну, как родную. Она приласкала и маленькую Анну, и Павла.

— Летом, Бог даст, приедете к нам в именье, и мы заживем превесело. Для вас, Павля, там будет отличная охота.

У моего покойного мужа было много ружей; а для вас, Анночка, я достану хорошего-хорошего пони, и мы будем с вами кататься верхом.

И когда она уехала, Хрустовы долго говорили о ней и об Епанчине, этом красивом, стройном офицере, с блестящей каской в руках и огромной саблей между колен.

Щелкалов мрачно улыбался и молчал. Люба не обращала на него теперь никакого внимания, а Анна Павловна несколько раз обратилась к нему:

— Чем вы можете быть так недовольны Виктор Николаевич? Неужели тем, что нам встретились хорошие, сочувствующие люди?

— Смею ли я быть недовольным, — с угрюмой насмешкой ответил Щекалов. — Я не могу препятствовать другим людям, оказывать подателям, богатым, одарившим вас двумя тысячами рублей.

Анна Павловна вспыхнула:

— Вы забываетесь и говорите дерзости.

— Я могу замолчать и даже прекратить к вам свои хождения.

— И хорошо сделаете, — быстро ответила Люба.

— Давно бы так! — подхватил Павля.

Щелкалов вспыхнул и вскочил со стула.

— Превосходно! — закричал он. — Я, Алла Павловна, после этого не могу у вас оставаться, но напишу Павлу Андреевичу. Желаю вам полного благополучия с новым покровителем.

Он насмешливо поклонился и опрометью выбежал из комнаты.

— Он обезумел! — воскликнула Анна Павловна.

— И пусть убирается, — сказал Павля, а Люба радостно вздохнула… Надежда Викентьевна уехала, а несколько дней спустя Хрустова получила письмо от Епанчина, с просьбой посетить его на новоселье. Хрустова нерешительно сказала, держа письмо в руках:

— Право, не знаю, будет ли это хорошо?

Люба вспыхнула.

— Мамочка, поедем! Почему нехорошо?

— Так… Папа сидит, а мы как будто в гости.

— Но ведь это все равно, как по делу. Он, наверное, что-нибудь нам скажет, — ласкаясь, сказала Люба.

Анна Павловна пытливо взглянула на нее.

— Ну, поедем? — и она увидала, как радостно вспыхнуло лицо Любы.

Епанчин радостно готовился к встрече гостей. На столе в столовой стоял чайный сервиз, была собрана роскошная закуска, стояли вазы с цветами, фруктами и конфетами. Красов пришел с усмешкой спросил:

— Сегодня сияешь, словно новый целковый.

— Я сегодня в хорошем настроении.

— Ждешь гостей?

Епанчин вспыхнул.

— Ты, мадам Хрустова и Люба, вот и все гости.

В это время раздался звонок и Епанчин вышел в переднюю. Денщик отворил двери.

— Вот и мы! — раздался веселый голос Любы.

— Я счастлив, что вы не отказались от моего приглашения, Анна Павловна, — сказал Епанчин, помогая ей раздеться.

Он бережно повесил пальто Хрустовой и Любы на вешалку и ввел их в гостиную.

— Сивчук, готовь самовар? — крикнул он. — Мой друг, Виктор Матвеевич Красов, — представил он Красова Хрустовой.

Они сели в гостиной, и между ними завязался разговор. Люба была как, во сне. Никогда она не проводила так удивительно время. В роскошно убранной, уютной столовой она заменяла хозяйку за самоваром, и её голос раздавался спокойно, уверенно, и серебряным колокольчиком звенел её смех. Красов смешил ее все время, Епанчин взглядывал на нее долгим, ласкающим взглядом и тихо улыбался, когда встречал взгляд Любы. Хрустова несколько раз взглядывала на Любу, и по её лицу пробегала легкая тень.

К концу вечера Епанчин сказал:

— Относительно супруга вашего, Анна Павловна, могу сказать вам, что следствие закончилось, и Коровин уверяет, что нет никаких оснований бояться обвинения. Все дело — сплошное недоразумение, и он удивляется, как можно на основании таких данных даже привлечь к суду. За оправдание он ручается.

Анна Павловна просто сказала:

— Дай Бог! Я верю, что правда восторжествует.

— Несомненно. А в виде сюрприза, могу объявить вам радостную весть: завтрашний день, ровно в час, вы можете прийти в дом предварительного заключения и увидеться со своим мужем.

Анна Павловна тихо вскрикнула, и лицо её словно озарилось светом.

— Боже, какая радость! — сказала она, и на её глазах выступили слезы…

— Я говорила, — радостно воскликнула Люба, — что Сергей Викентьевич непременно сделает, нам какой-нибудь сюрприз! Вот, и вышло по-моему.

Она благодарно взглянула на Епанчина, на что он смущенно ответил:

— Я тут не при чем. Это разрешение мы получили бы от прокурора сами, так как следствие окончено, а его достал для вас Коровин. Вот и все.

— Завтра я его увижу, — тихо проговорила Анна Павловна, и ей уже не сиделось и хотелось скорей идти домой и остаться одной со своими мыслями.

Епанчин почтительно поцеловал руку Анны Павловны и нежно пожал маленькую руку Любы.

— Я приказал денщику позвать извозчика, — сказал он.

— Благодарю вас, — сказала Анна Павловна.