Бесплатный фрагмент - Жёны Ра

«And the ship that was sailing on those storm ridden seas was my heart

And your words gave my heart back to me»

The Amity Affliction

Книга посвящается моим друзьям.

В создании книги принимали участие: ридер Галина Куликова, журналист Влад Сохин, востоковед Мария Кича корректор Елена Пантюхина, дизайнер Наталья Карпова, психолог Мария Левченко.

Действие книги разворачивается в альтернативной реальности недалекого будущего (2028 год).

Часть 1. Влечение

Глава 1

Великобритания, Лондон, 2028, наши дни

Вообще-то мне нравится мой психотерапевт. От него пахнет калабрийским бергамотом и амброксаном, обувью за четыре тысячи фунтов и лавандовым мылом для рук ручной работы. Лысина и очки в темной оправе отлично гармонируют со стальным костюмом от Dior. Он окончил медицинский факультет Оксфорда почти двадцать лет назад, с отличием, разумеется.

Я выбрала Ричарда, потому что он показался мне хирургом или даже мясником среди психотерапевтов: проницательный ум, черный юмор, образование Оксфорда, отзывы пациентов из серии «это было жестко, но позволило мне начать новую жизнь».

В общем, никакого экологичного подхода и сюсюканья, но я недооценила, что отрезать мы будем не мясную тушу какой-то малознакомой свиньи, а мое собственное прошлое.

Ричард не пользуется соцсетями. Вообще. Ни для простых смертных, ни элитными. По будням он работает, выходные проводит в гольф-клубе с друзьями, слушает джаз в Garlem или встречается с Патрицией, загорелой испанкой с упругой задницей, тоже психотерапевтом, которая обожает китайскую кухню, шопинг и секс. Патриция живет в Барселоне с сыном-подростком, безответно влюбленным в новую пассию отца.

Ричард старомодно заполняет карточки пациентов от руки, делая пометки синими чернилами montblanc, а затем убирает их в нижний отдел шкафа на ключ.

Пошел второй год моей работы в Лондоне в качестве бизнес-аналитика. Совсем недавно мне согласовали контракт и подтвердили переход на следующую ступень должности. Это знаменовало новую жизнь или, по крайней мере, стабильность и увеличение зарплаты. Я больше не бунтовала и не чувствовала, что должна отстаивать место под солнцем, но как только борьба за выживание закончилась, на меня обрушились демоны прошлого.

Они скреблись ночными кошмарами, словно зашитыми в стены милой квартирки, проявлялись снами с мутной водой и тенью преследователя, снами, в которых я плыла по реке на каком-то ржавом корыте, и все дома на обоих берегах были обстреляны, словно после войны. Болезненные воспоминания о прошлом застряли прямо в ребрах. Мне казалось, что оно следует за мной по пятам, но попытка заглушить голос прошлого в алкоголе, влюбленностях или позитивном мышлении, терпела крах.

Мы с Ричардом из разного теста, и мне будет непросто объяснить ему, как я оказалась здесь. Девчонка, у которой даже технического образования нет, теперь на лету пересекает холл River Plaza на десятисантиметровых шпильках, и это на родине суфражисток, в городе, где женщины превыше всего ценят комфорт (вы не встретите ни одну нормальную женщину в Лондоне на шпильках).

Вообще-то нашему поколению отчасти повезло, мы прожили как бы несколько эпох, родившись в мире, где не у каждой семьи был миксер, компьютер и даже телевизор, к тридцатнику мы уже писали код, анализировали данные, создавали игры и искусственный интеллект, чтобы обеспечить потребителей новым цифровым продуктом, а глав корпораций — ­многомиллионным доходом.

Если уж мы и были рабами, то явно элитного подразделения.

И все же мы — поколение перестроечных детей — люди, которые будут искать вечно. Поиск ради поиска. Въевшийся паттерн беспокойства. Не верите? Просто спросите у человека возраста тридцати двух лет о его трудовом стаже и планах на будущее, и вы узнаете, что можно работать два года юристом, два года барменом, сделать карьеру в банке и улететь фрилансером на Бали.

Мы умеем накидываться на новое, как накинулись бы наши родители на пару фирменных levis в середине 80-х. Мы постоянно держим холодильник набитым из страха голода и тестируем реальность не на прочность, а на «настоящесть», а именно все время задаем вопрос: а что, так было можно? Особенно если речь касается чего-то хорошего: новой машины, классной работы, счастливых отношений или просто отдыха.

Мы открыли для себя мир ценных бумаг, фондовых рынков, дешевых китайских товаров, сексуальных игрушек, налогового возврата, виртуальной реальности, доказательной медицины, но так и не нашли свое место во всем этом, съезжая по скользкой ниточке от философии дзена, дауншифтинга и свободы от вещей до должностей топ-менеджеров госкорпораций и it-гигантов.

Возможно, так случилось, потому что нас воспитывали люди, которые не знали, как жить, на постулатах, предназначавшихся другому времени.

Мои ровесники в свою тридцатку не только делают компьютерные игры, но и с удовольствием в них играют, набивают татуировки с покемонами, покупают футболки с «Наруто» и красят волосы в синий. Но еще хуже то, что они предаются воспоминаниям о ментоловых сигаретах, рейв-пати, альтернативных тусовках и слипонах в шашечку с такой острой ностальгией, словно это было не в 2009-м, а шестьдесят лет назад. Даже моя бабушка вспоминала молодость не с таким упоением.

Мир изменился слишком стремительно. И убежденность в том, что мы успели прожить все моменты, слишком призрачна. Эти воспоминания — единственные заплатки памяти о прошлом — исчезали быстрее, чем успеваешь нажать enter.

Весной 2010 года команда гендиректоров одной известной социальной сети представила миру нововведение, подсадившее на иглу миллиарды пользователей интернета по всему миру.

«Лайк» стал самым успешным коммерческим решением цифрового времени.

Семь лет спустя сооснователь этой же соцсети на конференции в Филадельфии признался, что «лайк» не выдерживает никакой критики как инструмент психического воздействия на людей, и что его детям запрещено бывать в соцсетях.

Тремя годами позднее молодой аналитик, основатель небольшой компании ZerO, работающей с big data и успешно продающей аналитику по открытым данным, рассказал, что «лайки» как зайки на лужайке, пожалуй, единственный точный критерий, по которому можно проанализировать поведение пользователя в сети и его интересы.

Однажды так развалили целую политическую партию! Не составило труда найти внутри нее участников, которые за последние пару лет пролайкали треш-контент, детское порно и предложения проституток. Оппоненты партии получили большинство на выборах в Думу, сама партия уничтожила себя изнутри. Каждый пинал мяч друг другу, в конечном итоге официальная пресс-служба заявила, что их аккаунты похитили десять месяцев назад. Что, все сразу?

Корпорации уже давно проехались по нашему синдрому Бога — смеси эгоизма, тщеславия и панического страха одиночества. Богам нужен Олимп. Мы до одури жаждем чужого одобрения. Ведь для нас это показатель, что мы кому-то интересны.

На самом деле нам хочется, чтобы нас любили близкие. Все эти мамы-папы, бабушки-дедушки, братья и сестры, чтобы они принимали нас такими, какие мы есть: со скверным характером и высокомерной требовательностью. Но как в детстве, нам все так же проще получить похвалу от чужих дядей и теть, которые не знают нас до костяшек.

Нам нужна близость, а не ее суррогат.

И корпорации это знают. Их жизнь — глобальное соревнование, Олимпийские игры за внимание пользователя, должен быть раж: зрачки должны расширяться, а голова отваливаться. Должно быть что-то, что заставит нас есть эту вкусную пироженку каждый день.

На кону что угодно: чья-то роскошная жизнь, чей-то бизнес, чья-то индивидуальность, в конце концов (теперь это слово для поколения z значит слишком много), и даже больше: на кону сама идея, и за эту идею люди расплачиваются своим временем или психическим здоровьем.

К 2023 цифровая преступность достигла мирового пика. Госотделы кибербезопасности не справлялись, у них просто не было такого количества специалистов, способных вести расследования в сфере информационных преступлений. Кража денежных средств, взлом компьютеров и целых сетей, вымогательство, шантаж, мошенничество, цифровая педофилия, доведение до самоубийств. А еще горы бумаг, судебные разрешения и постановления. Это был провал.

Государства начали говорить о создании Единого генетического банка и введении перспективы общего генетического тестирования для всех родившихся младенцев. При рождении у ребенка собирают генетическую информацию и заносят в базу Банка.

Это бы решило проблему преступности, болезней и миграции. Это, возможно, стало бы чем-то вроде официального генетического паспорта гражданина мира.

Общественность пришла в раскол. Одни считали, что это навсегда решит проблему нераскрытых преступлений и незаконного перемещения, другие выращивали теории заговора и предрекали апокалипсис.

И где-то посередине всего этого хаоса в моей жизни появился Джамиль. Я хотела объяснить Ричарду, что так или иначе, Джамиль появился в ней не случайно, но мне это совсем не удавалось, и в тот день мой психотерапевт окончательно вышел из себя.

Это была наша десятая или одиннадцатая встреча. Раз в две недели я прихожу к нему в офис в обед или около семи часов вечера, в зависимости от дня недели, и мы ведем диалог о моих кошмарах, самочувствии или воспоминаниях. Но ни разу, ни разу я не осмелилась заговорить обо всем этом с самого начала.

— Вы когда-нибудь теряли с ним контроль?

— Что?

— Вы когда-нибудь теряли контроль с этим человеком? С Джамилем.

— Что вы имеете ввиду под «теряла контроль»?

— Все, что угодно. Алкоголь, наркотики, секс, что-то опасное, угрожающее жизни, ощущение эйфории, которое толкало вас на необдуманные поступки…

— Нет. Не было такого.

За кого он меня, блин, принимает?

— Лизабет, — он произносит мое имя на английский манер, и каждый раз, каждый раз я вздрагиваю от этого, — если вы не начнете говорить, то этот сеанс будет последним.

— Вы отказываетесь от меня?

— Я спасаю ваш банковский счет, — он поправил очки и посмотрел на меня снизу вверх, — Вы всегда можете обратиться, когда будете готовы. На крайний случай я могу посоветовать вам коллегу.

— Это неэтично.

— Обратитесь в комиссию по этике. Прошло семнадцать недель. Мы практически не сдвинулись с места.

— Дело не в том, что вы мужчина, если вы хотели это услышать. Терапия мне помогает.

— Думаете, в моей практике не было женщин, подвергшихся моральному или физическому насилию? Или я не отличаю сопротивление от недоверия? Вы хотите говорить, но не доверяете мне. Когда вы обратились, то сказали, что подверглись сильному психическому воздействию. Вы упоминали также, что, возможно, были жертвой вербовки. Поймите, терапия строится на большей или меньшей степени откровенности. И да, я думаю, дело может быть в том, что доверие с лицом женского пола вам будет установить проще.

— Что вы хотите услышать?

— Вашу историю. Ваши чувства. Иначе все это не имеет смысла. Я понимаю, что люди привыкли думать, что психотерапевт — это нечто вроде груши для битья вместо матери или бывшего мужа. Или губка для впитывания негативных эмоций. Но это не так.

Я встала с кресла и подошла к окну. Офис Ричарда был расположен в районе Ламбет, недалеко от моей работы и недалеко от Park Plaza London Riverbank. Из окна был виден Ламбетский мост, затягивающийся снизу сентябрьской дымкой тумана. Ветер швырял по мостовой желтоватые листья и мусор.

— Сны с преследователем прекратились?

— Да. Уже пару недель сплю без кошмаров. Говорю же, терапия помогает.

— Скорее снотворное, что я Вам выписал.

Я замолчала, а затем продолжила.

— У меня любовник.

Ричард оторвал тяжелый, глубокий взгляд от бумаг, и наши глаза соприкоснулись, как если бы он был разведчиком, перехватившим тайную информацию.

До сих пор я не поднимала с Ричардом этих тем.

— Он марокканец. Зовут Хамзат.

Ричард ничего не ответил на это, и я продолжила рассказ о новом любовнике.

— Мы познакомились на работе. Компания его отца наняла нас для исследования продукта. Он немного младше меня.

— Он похож на Джамиля?

О, нет! Он совсем не похож на Джамиля. Хамзат прост, как три копейки. Никакой загадки, никакого секрета. Я бы даже сказала, он типичен для мужской особи: любит красивых женщин, хороший секс, вкусную еду, дорогие тачки и путешествия. И совершенно не любит напрягаться и уж тем более погружаться в высокодуховные глубины.

Хамзат плавает на поверхности. Он — типичный представитель мужского пола. Махровый эгоист. Банальный любитель удовольствий.

Хамзат родился в Марокко, на стыке культур, но с явным уклоном в арабскую патриархальность, как если из нее исключили все, запрещающее пить вино и спать с женщинами, но оставили всякие-разные плюшки. Например, Хамзат хотел жениться на девственнице, когда нагуляется, а еще в их семье бизнес наследуют только сыновья. Отец делегировал часть полномочий компании на Хамзата и его старшего брата.

Хамзат не был красавцем. Он был вежлив, обладал отличными манерами, его даже можно было назвать симпатичным или красивым, но это была не природная красота, а выхолощенность манер и обаяние статуса. Я сомневалась, что в нем осталось бы что-то привлекательное без одежды от баленсиага и новой тачки.

— Нет. Они совершенно разные. И внутренне, и внешне.

— Араб… младше Вас. Закономерность все же есть. Что это? Попытка подпитать исчезающие воспоминания? Или замещение Джамиля?

В этот момент кожа на моем лице вспыхнула, а зубы заскрежетали друг о друга. Я машинально достала из сумочки электронную сигарету.

— Здесь нельзя курить, Лизабет.

Но голос Ричарда доносился, как из глухого подземного отсека.

— Почему нет? Это же электронная сигарета, Ричард.

Мне вдруг почудилось, что я говорю с ним на русском, и я повторила то же самое еще раз на английском. После чего вставила сигарету в нагреватель и втянула успокоительный никотин.

Ричард с раздражением выскочил из-за стола и в два шага уже стоял около меня, напротив окна, бесцеремонно вырывая из рук нагреватель с сигаретой.

— What are you doing, Elizabeth?

— I am a fu**ing mess, Richard, I am sorry, so sorry…

— У нас в контракте прописано: никаких сигарет. Даже электронных! У меня чертова аллергия на табак!

Надо было видеть его лицо: лоб и лысина покрылись испариной, прежде спокойный, сосредоточенный взгляд пылал чернотой, как раскаленная сковородка.

На днях Хамзат спросил меня:

— Элизабет, скажи честно, с кем ты трахаешься?

— Что?

Это было слишком откровенно для двух едва вступивших на зыбкое поле близости людей, да еще к тому же не остывших после хорошего секса.

— Ты ведь не со мной спишь. Ты хочешь кого-то забыть. Это не редкость для женщин. Он араб?

Так что, вполне вероятно, Ричард прав. И мое тупое раздражение всего лишь сопротивление собственным эмоциям.

— Some water?

— Bourbon?

Несмотря на то, что я пошутила, Ричард достал из стеклянного шкафа графин с бурбоном (надо же, я угадала, хотя, признаюсь, бурбон обладает специфичным цветом, а коньяк в Англии вряд ли будут разливать в стеклянный графин) и два стакана и налил нам по пятьдесят.

— Как вы думаете, Ричард, что делает человека уязвимым?

— Многое. Чувство вины, страх, слепая ярость.

— А потребность в близости?

— Потребность в близости может сделать уязвимым, если ты очень молод или не до конца способен опереться на себя, получить поддержку от других людей, а не костыль.

Чтобы найти уязвимости в системе, нужно от двух часов до нескольких дней.

Уже через неделю можно достоверно определить, обладает ли компьютерная сеть уязвимостью.

Чтобы найти уязвимость в человеке, требуется только одно: вы должны ему понравиться.

Никто не пытает нас с таким ожесточенным удовольствием, кроме тех, кого мы любим.

— Джамиль появился в моей жизни в непростое время. Фактически мой брак трещал по швам, и разрыв казался меньшим из зол. К тому же у бывшего мужа были огромные проблемы по работе. В том числе судебные. Велось расследование. И появление Джамиля сразу же натолкнуло меня на мысль… — я сбилась, но Ричард ловко подхватил повествование.

— Что Джамиль связан с делами мужа?

— Да, — я кивнула.

— Вы познакомились в сети?

— Да.

По правде сказать, я даже не помню неделю или месяц, когда начала отвечать на его сообщения. На этот bombing love. Любовный терроризм в сети. Как если бы я была подопытным кроликом пикапера, только освоившего курс «как склеить девушку онлайн за десять дней».

Но в один из таких дней я зачем-то ответила ему. Из скуки или его настойчивости.

Закончив одну из лап сирруша, я вытерла кисть о кусок грубой ткани и открыла его профиль.

Джа Ра. Возраст не указан. Дата регистрации 13.11.2023, то есть странице нет полугода. Никаких личных фотографий. Многочисленные dark pop картинки. Ра определенно был поклонником Дилона Сэмюэлсона и Фила Хейла, и это был хороший выбор, на мой вкус.

Лист мессенджера был типичен для сетевого любовного терроризма. Обычно после ответа на такие сообщения тебе прилетают фото полового органа, непристойное предложение или поэма больной сексуальной фантазии. Реже — разговоры об искусстве или предложения выпить кофе.

«Привет, как дела?»

«Привет, как дела? Мне нравятся твои картины».

«Привет, как дела? Лиз, у тебя на картинах изображена Иштар. Что ты о ней знаешь?»

«Я хочу показать тебе кое-что. Хочешь взглянуть на мозаику?»

— Сколько можно? Ты не видишь, тебе не отвечают?

— Прости. Ты права. Мне нравятся твои картины. И ты тоже.

— Я замужем

— У тебя нигде это не указано.

— И тем не менее.

— Хорошо, я могу быть просто другом. Я не претендую на твое сердце. Мне нравятся твои картины, Лиз. Расскажешь о них?

— Ра? Что это значит — Ра? Это как Бог Солнца?

— Да, Лиз, как Бог Солнца.

— И ты не скажешь, как тебя зовут?

— Джамиль. Можно просто Джа. Ты знаешь, что Елизавета — Элишева — с еврейского переводится как «давшая клятву Богу»?

— А ты, стало быть, и есть тот самый бог?

— Ха-ха, возможно. Но есть версия о том, что так называли долгожданных дочерей, вымоленных у Бога.

— Ты скрываешь свое лицо?

— Нет. Тебе не нравится эта страница?

— Мне нравится видеть своих собеседников даже в сети.

— Лови фото.

Он открыл доступ и скинул мне ссылку на альбом. Я внимательно исследовала фотографии.

«Надо же, какой красавчик», — подумала я.

У Джамиля были высокие скулы, прекрасный овал лица, полные губы и копна черных кудрей.

— Откуда ты, Джамиль?

— Из Ливана.

Мой лучший друг любил повторять «Знаешь, кто действительно разбогатеет? Тот, кто сможет продавать чувства. Представь, если бы была технология, которая с точностью определяет, влюбится ли этот мужчина в ту женщину, возникнет ли у них химия? Такой человек мог бы управлять миром! Просто подумай, сколько империй полегло из-за неразделенной любви».

«Мне кажется, ты пересмотрел сериалы на Нетфликсе. Не преувеличивай про империи!». «Ладно, хорошо, но все-таки множество жизней пошло под откос из-за любовных ошибок». «Ты так говоришь, потому что тебе хочется отношений, глупыш».

На следующий день я прочитала статью в Forbes о будущем в технологии знакомств, где несколько экспертов в искусственном интеллекте грезили о чем-то подобном.

— То есть Вы предполагали, что он может быть опасен, но продолжили общение, зачем? — спросил Ричард.

Бурбон приятно провалился в горло.

— Мне нужно было знать, кто он. К тому же так было безопаснее. Держи врагов при себе.

— Это было так важно — знать, кто он? Или важнее было знать, как он к Вам относится?

Я посмотрела вниз на свои ноги в черных колготках.

— Он был единственным человеком, который смотрел на меня с интересом. С интересом, понимаете? Не с вожделением, не с обожанием, не с влюбленностью. Он просто спрашивал, что у меня внутри, что я думаю, что чувствую.

— Это вполне объяснимое поведение, если он использовал техники психического воздействия.

— Наверное, вы правы, — я пожала плечами.

— Вы чувствовали себя одиноко? В момент, когда он появился в Вашей жизни.

— О нет, вот не надо, — я осеклась и замолчала, не зная, что сказать.

Помните «Леди Шалотт» Уотерхауса? Мне удалось лицезреть ее воочию в Лондонском «Тейт», предварительно выкурив косячок в двух кварталах от музея. Так вот, нигде выворачивающее чувство одиночества не накрывало меня сильнее, чем там. Мне казалось, она олицетворяет всех одиноких женщин мира, обманутая самой жизнью, вынужденная ткать волшебное полотно.

Она всего лишь хотела выйти из замка и посмотреть не в зеркало, а на реальный мир. Стремящаяся к любви и погибающая от нее. Полуоткрытый рот, копна огненных волос и смазанный взгляд, полный отчаяния.

И мне казалось, что в этой погребальной лодке, в этой могиле одиночества плывут все отчаявшиеся женщины мира.

Все, проклинающие Ланселотов.

— Это ведь и так очевидно. Было одиноко.

— Я задам Вам один вопрос?

— Задавайте.

— Вы считаете, что чувства — это слабость? Точнее, потребность в любви и близости. Вы не хотите, чтобы кто-либо увидел в Вас эту потребность?

— Ричард… Наверное, не хочу, — мне пришлось согласиться.

— Расскажите, что было дальше, когда вы начали общаться.

Никто не хочет рисковать в мире, где в любой момент можно получить еду и секс с доставкой на дом, а «гарантии» и «безопасность» — нечто большее, чем признаки качества товара или пункты в договоре.

Отношения — слишком рискованная сделка. Куда проще ее суррогат, там мы хотя бы вдоволь можем накричаться о собственном величии.

Нам необходимо, чтобы нам говорили, как мы хороши, или мы начинаем вопить об этом сами. Если этого не происходит, мы проваливаемся в огромную черную дыру боли.

Мы — поколение людей, которые знают о сексе больше, чем о любви, и то только в теории. Мы — поколение, чьи зародышевые убеждения о семье и браке рухнули дважды. Первый раз — в мире нахлынувшего потребительства, второй — цифрового одиночества.

Глава 2

Россия, Санкт-Петербург, 2024 (четырьмя годами ранее)

Bombing love Джамиля быстро разбился об обыденность и уступил место дружеским перепискам. Мы нашли общий язык. Он был младше, но прекрасно разбирался в искусстве, культуре и истории и при этом не был навязчивым. Все текло в своем неспешном ритме, пока в один мартовский вечер Джамиль не написал:

— Лиз, у меня предложение.

— М?

— У моего друга Вика есть арт-пространство в Москве, завтра у них освобождается два зала до середины мая. Он видел твои работы и предлагает выставиться. Бесплатно. Но это нужно сделать как можно скорее. Хотя бы в течение недели.

Это прозвучало как вызов: нечто, способное выбить меня из вязкой колеи ожидания. По правде говоря, я давно ждала подобного приглашения и уже слишком давно не выставлялась в Москве.

— Правда, он берет высокий процент с продажи картин, но люди любят эту галерею. Там можно заработать.

— Скинь ссылки на пространство.

Соцсети галереи выглядели чистенько и опрятно, как убранные комнаты. Они несли искусство в мир, делая его востребованным и понятным для окружающих: может, художников вы не в силах понять, но мы рассказываем о том, что действительно модно, хочется вам этого или нет, мы на голову выше в тонких материях.

Мне не понравился этот снобизм. Он исходил не от творца, а от торгаша, и я быстро нарисовала портрет Вика: высокомерного московского сноба, завсегдатая богемных вечеринок, но хваткого, делового и проницательного.

— Единственная проблема, как привезти картины в Москву. Это может быть затратно.

— Это не проблема. Скажи Вику, я согласна. Удобно будет привезти их завтра вечером?

— Завтра? А ты сможешь?

— Конечно.

— Сейчас выясню.

Спустя час все было решено. Я привезу картины завтра вечером, выгружу их с Джамилем и работниками галереи, а в последующие дни их закрепят и запланируют открытие выставки без меня.

— Как ты привезешь картины?

— На фургоне. У меня есть старенький фольксваген.

— Ты поедешь одна?

— Да, это проблема?

— Нет, не проблема, Лиз. Где ты остановишься?

— :)) Джамиль.

— Хочешь, забронирую отель?

— Нет. У меня много друзей в Москве.

— Прости, я не подумал об этом.

— Ты хочешь провести ночь со мной?

— Я такого не говорил, Лиз.

Я улыбнулась своей уловке, отложила телефон и прошла на кухню, чтобы налить кофе. Кофе был быстрым, жидким и невкусным. Совсем не такой, как у «Мадам Шари», густой и вязкий, как нефть, с ароматом дикости.

— Ил, я возьму фургон.

Илья оторвался от монитора. Маленькие черные глаза недоверчиво сверлили меня.

— Зачем?

— Уезжаю в Москву завтра утром. Мне предложили выставиться.

— Ты ничего не говорила об этом.

— Ну, ты же знаешь, как это бывает. Или соглашаешься, или находят других. Я давно не выставлялась.

— Надолго? А дети?

— На два-три дня. Я напишу няне. Она заберет их из сада и посидит до вечера.

— О’кей.

«А как же: „Дорогая, может, чем-то помочь?“, „Что за выставка?“, „Давай, я помогу с картинами“»?

«Да и черт с тобой! Так даже лучше».

В семь утра, погрузив последние картины в фургон, я двинулась в Москву по М11.

Мелкая взвесь колючего снега висела в воздухе, при дыхании она обжигала горло, но солнце было уже не зимним, а мартовским, чуть более теплым, воздух и тонкий слой снега искрились на фоне ванильного неба.

Дорога вела вперед, только вперед, разбрасывая на пути заправочные станции, кофейни, закусочные, в которых не проветривалось всю зиму, и широкие автостоянки. Несколько раз я останавливалась, чтобы заправить фургон или выпить кофе, захваченная этим ровным, стремительным потоком.

Позади осталось нечто ветхое, потерявшее смысл дома, само ощущение дома, все то, что скрывалось за фасадом видимого благополучия, теперь уже треснувшего, нежизнеспособного и причиняющего боль своей ненужностью, как пачка промокших старых газет. Все это стремительно отдалялось, создавая между нами брешь, и я чувствовала, как свет вползает в опустелые уголки моей души.

«Что меня ведет? Любопытство? Но для него, кажется, осталось слишком мало места. И еще меньше разумности. Обманчивый контроль или жажда жизни? Больше похоже на побег. Только от себя не скроешься».

В половину пятого я была на парковке возле галереи и разминала затекшие ноги. Прежде встречи с Джамилем мне нужно было увидеть подругу. Из всех моих знакомых она была единственным человеком, который, казалось, способен стойко вынести любые невзгоды.

Я залезла в фургон, стянула свитер и джинсы и посмотрела на свое отражение в зеркале: короткое, как у малышки из «Леона», каре, любимая помада тона beige etrusque, кожа все еще держала загар, а морщин, кажется, было еще не так много. Джамиль младше меня на 9 лет. Я надела черное платье, высокие сапоги и куртку.

Телефон зазвонил:

— Я вижу твой фургон, женщина, выходи.

Я вылезла из фургона и закурила. На соседнее место подъехала голубая Х6.

— Мадам! — Дина опустила боковое стекло.

— В Москве у всех шубы в тон тачке? — пошутила я.

— Искусственный мех, новые технологии. Классная штука!

Мы засмеялись, обнялись и, подхватив друг друга под руку, дошли до ближайшей кофейни.

— Как я выгляжу? — спросила она.

— Прекрасно, ты и сама это знаешь.

— А то! Жизнь изменилась на сто восемьдесят. Понимаешь? Я теперь блондинка даже.

Я кивнула.

— Если б не мой бывший, я бы, наверное, так и не обратила внимание, насколько забила на себя.

Она застукала их в ванной, внезапно вернувшись домой с работы с температурой. В это время их маленькая дочь была в садике, а мать Дины в больнице.

— Ладно, что мы все обо мне да обо мне, давай о тебе. Как там Питер? Как жизнь? Иногда чертовски скучаю по Питеру, а времени вырваться нет.

— Никогда не смогу понять, как ты променяла Питер на Москву. И вообще теперь твой черед говорить мне, как я выгляжу…

— Ты красивая, Лиза, — совершенно серьезно произнесла она, — очень красивая, и всегда была. В тебе есть все это: порода, осанка, фигура, пухлые губы, мужики только и оборачиваются.

— Длинный нос.

— Нормальный у тебя нос.

— Не уверена? — я погладила кончик носа.

— Нет! Хороший нос. Но у тебя совершенно потухший взгляд. Как дела у Ильи? Все серьезно? Дело передадут в суд?

— Передадут, конечно, — я пожала плечами, — он больше не сможет так работать. Теперь я не знаю, как будет дальше.

— А ты что будешь делать? Не хочешь уйти от него?

— Хочу, но сейчас не время.

— Ты всегда так говоришь. Из-за детей?

— И из-за них тоже. Это все непросто, ты же знаешь, давай не будем.

— Хорошо. Но помни, ты не обязана быть удобной.

— Я для него неудобна.

— В том и дело. Ты для него никогда не была удобна. И он бесится от этого. Сколько вы вместе? Тринадцать лет? Попробуй тринадцать лет пытаться обуздать ветер, засунув его в тесную комнату. Он знает, Лиз, что никогда не сделает тебя счастливой. А для мужика это важно. Он тебя слабее.

— Я не ветер, я и сама сижу в четырех стенах. Меня не надо обуздывать. У меня есть мастерская и картины, дети, и это все отнимает время.

— Сидишь, но там ты похожа на спертый воздух. Вспомни, как ты хотела путешествовать, изучать другие культуры.

— Сейчас это все невозможно.

— У тебя ведь есть работа, картины продаются. Ты никогда не останешься голодной.

— Этого недостаточно.

Я допила кофе и посмотрела в чашку. Темный узор сгрудился по одной стороне, придавливая белизну эмали.

— Ладно, поговорим об этом вечером. Расскажи лучше про выставку. Ты останешься на открытие?

— Нет, остаться не получится, но ты приходи, галерея вроде неплохая. Потом расскажешь, как прошло.

— Обязательно приду. А кто помог с организацией?

— Это долгая история. Один парень, можно сказать, фанат.

— Ммм, фанат, покажешь фаната? Молодой, красивый? — она засмеялась. — Мужики так и западают на тебя. Всегда так было.

В этот момент на дисплее телефона высветилось «Входящий вызов. Джамиль». Я нажала «ответить».

— Ты приехала?

— Да.

— Я уже подъезжаю, минут через пятнадцать буду на месте. Встретимся у центрального входа.

— Хорошо.

— Я тебя потом познакомлю, просто я сама с этими ребятами впервые вижусь.

— Будь осторожна. Ты ко мне на ночь?

— Да.

— Если что-то изменится — позвони.

Мы вышли на холод, плотно прихвативший улицы. Я зашагала к центральному входу. Внутри меня, в самой середине живота, кололи маленькие пузырьки возбуждения, похожие на пузырьки шампанского. Я сразу же отыскала Джамиля глазами, как видят друг друга двое одной крови на чужбине. Он стоял, глядя в телефон, высокий, стройный, в черной кожаной куртке и синих джинсах. В жизни он оказался значительно больше, чем на фото.

Мы поздоровались. Из галереи вылетел лысый мужик в длинной искусственной шубе коричневого цвета, а сразу за ним — неприметная девица в черном.

— Лиза! Я Вас сразу узнал.

— Это Виктор, — сказал Джамиль, — хозяин галереи и мой друг.

— Очень приятно. Можно просто Вик. Я Вас такой и представлял.

— Какой такой?

— Ну, красивой, сексуальной, с ногами от ушей.

— И за рулем микроавтобуса?

— Восхищен!

Вик пожал мне руку. Девушке в черном это не понравилось.

— Сейчас позову ребят, они помогут выгрузить холсты. Еще нужно будет подписать договор, там стандарт: процент, хранение и всякое такое.

Из галереи, набросив куртки, вышли две девушки. Я подогнала фургон ко входу, и мы принялись за разгрузку. Вик умчался «по делам». Закончив с картинами, одна из сотрудниц провела нас внутрь и протянула мне контракт и чашку чая с бергамотом.

Джамиль куда-то исчез, я осталась одна и проверила все пункты договора несколько раз, убедившись, что ничем не рискую, черканула подпись.

— Готово.

Административный зал галереи был полукруглый, светлый, с высокими панорамными окнами. Этакий закругленный аппендикс искусства.

Джамиль вернулся и опустился рядом на скамейку.

Прямо перед нами, около окна, стояла картина — вольная интерпретация «Офелии» в моем исполнении. Утопленница-самоубийца в праздничном платье, окруженная темными водами реки и белыми цветами лилий.

— Она мертва?

— Конечно. Это изображение Офелии.

— Тебе нравится Гамлет?

— Мне нравится Уотерхаус.

— Не знаю такого.

— Знаешь. Наверняка видел его картины, они очень известны. Хотя ты вроде фанат Фила Хейла.

Мы сидели, вытянув ноги, касаясь друг друга локтями и краями бедер.

— Он мне нравится. Но это скорее про безумие, а не про смерть.

— Чем плоха смерть? Она ведь неизбежна. Слышал о влечении к смерти?

— Нет, Лиз, что это значит? Влечение к смерти.

— Это значит, что в психике человека присутствуют элементы, не связанные со стремлением к удовольствию. Например, кошмары, депрессии, склонность наносить себе увечья, стремление проигрывать или создавать травмирующие или неприятные ситуации. Возможно, это обусловлено тем, что все мы состоим из неорганики и в каком-то смысле наше тело ЗНАЕТ, что умрет, и при определенных условиях начинает стремиться к этому. Понимаешь? Тяга к разрушению, распаду, она заложена в нас. Внутри тела. Стоит влечению ослабиться, и природа берет свое.

— Я полагал, депрессия — это когда все, что ты делаешь, становится бессмысленным. И тогда, чтобы продолжать жить дальше, приходится искать новый смысл.

— Верно. В депрессии нет влечения к жизни, напротив, она как сбой. Ожидание перезагрузки. Депрессия как бы говорит: давай, перезапустись, иначе начнется программа самоуничтожения. Три, два, один…

— То есть мы как бы все время балансируем? Уходим от смерти?

— Да, мы выбираем жизнь. А если этого не происходит, то обостряется наша тяга к разрушению.

— А если смерть — это не конец?

— Что ты имеешь в виду?

— Что смерть — не конец. Что, если она означает распад физического тела, но не души, не психики?

— Это как у буддистов, что ли, или в эзотерических трактатах? — спросила я с усмешкой, но Джамиль выглядел серьезным.

— Неважно. Главное, что за смертью не то, что мы ожидаем. Не пустота, а перерождение.

— Ну, в любом случае физическую оболочку ждет распад. А психика тяготеет за телесным. Мы же реагируем на то, что происходит с телом. Поэтому как неорганика тело всегда будет чувствовать «конечность».

— У тебя была депрессия?

Я не успела ответить. В зал влетел Вик. Он двигался быстро, стремительно, раздавая на лету разные указания, иногда совершенно бессмысленные.

Вик одобрительно похлопал Джамиля по плечу.

— Молодец, Джамиль, сам МИД способствует продвижению культуры, — сказал он, указывая на холсты, хаотично разложенные по залу.

— В каком смысле?

— А ты не знаешь? Джамиль работает в Министерстве.

— Серьезно?

— Что ты несешь, Вик? Сейчас она подумает неизвестно что. Да, я работаю в МИДе, но просто специалистом. Я не министр, если что.

Он вытянул из кармана джинсов визитку, на которой значилось «Джамиль Газаль, специалист первой категории», и протянул ее мне.

Я быстро сунула визитку в сумку.

— Лиза, у Вас какие планы? Поехали с нами?

— Куда?

— К нам домой, — он кивнул в сторону Ари, — Мы не ужинаем в ресторанах. У нас дома свой шеф, сейчас он готовит утку под грушевым соусом. Есть бутылочка шабли. Вы в отеле живете или у друзей?

— Можно на ты. Я остановилась у подруги.

— Ну вот, — Вик сразу же, по-московски, подхватил просьбу перейти на ты, — поужинаешь с нами и вызовем тебе такси. Или можешь остаться у нас, поспишь в зале.

Ари вдруг подала голос:

— Вик каждого нового художника зовет на ужин. Это традиция. Мы сейчас скинем геотег, просто перешли его подруге, чтобы тебе было спокойнее.

Ари, по-видимому, привыкла к такому образу жизни. В ней напрочь отсутствовали снобизм и врожденная уверенность, свойственная людям с деньгами, но деньги Вика уже сделали свое: постепенно она впитывала образ его мышления, становясь все снисходительнее. Шеф-повар на дому, дорогущее шабли, богемные тусовки и шикарные тачки. Разница была лишь в том, что Вику это принадлежало по праву рождения: по праву десятка московских квартир, сетевого бизнеса отца, недвижимости в Европе, собственной галереи и десятков тысяч евро на счетах. Ари это принадлежало лишь по праву владения Виком и любую неординарную женщину она воспринимала как потенциальную угрозу.

Я переслала Дине геотег. Вик и Ари поехали на лексусе, а мы с Джамилем сели в фольксваген.

— Ты очень молодо выглядишь. Очень юной. Я бы никогда не подумал, что…

— Спасибо, Джамиль.

Мы переглянулись, улыбнувшись. Я чувствовала, что он хочет сказать что-то еще.

Итак, что мы имеем? Он красив, умен, хорошо воспитан, сдержан, работает в МИДе и имеет в друзьях богатого московского сноба.

Что тянуло меня сюда? Влечение? Поднимающееся из сонных недр, оно жаждало моего внимания. Но не к мужчине, это слишком просто. Это было нарастающее влечение к жизни.

Или смерти. Разобрать точнее я не могла.

Глава 3

Россия, Москва, 2024

На следующий день Джамиль пригласил меня на Чистые пруды. Я надела длинное твидовое пальто, павловопосадский красный платок и ботфорты, вид Джамиля говорил о том, что он не ездил домой и весь день провел у Вика. Для Джамиля Чистые пруды — это ничто. Для меня это воспоминания о детстве, мороженом за три рубля, драках с двоюродной сестрой за красный велосипед и новых белых кроссовках.

— Тебе идет этот платок.

— Спасибо. Кстати, Чистые пруды — мое любимое место в Москве.

— Почему?

— Не знаю. Воспоминания о детстве, наверное. Кстати, ты знаешь, что раньше пруды назывались погаными? Может быть, потому, что туда сбрасывали нечистоты, или потому, что там молились язычники. Потом пруды почистили и забыли о старом названии.

Мы прошли по центральной аллее, выпили кофе и добрались до Покровки.

— По Покровке? — спросил Джамиль.

— Нет, давай дойдем до белой стены.

— Москва — белокаменная? — улыбнулся он.

— Да. Ты учился в Москве?

— В РУДН

— А на каком факультете?

— На фармацевтике.

Это никак не вязалось с его внешностью, манерой говорить и уж тем более работой в МИДе.

— И что? Как же лекарства?

— Я не доучился. Бросил.

— Почему?

— Не знаю, не смог учиться, и все.

— На каком курсе?

— На последнем.

— Что? Но кто же так делает?

Он пожал плечами.

— Кто-то делает. Я, например. Не стал писать диплом и все. Вот твоя стена.

Мы приблизились к ровной каменной гряде серого цвета.

— Ты знала, что видна только часть? Стена уходит вглубь на полтора метра, — он показал руками в воздухе, — но кто-то решил, что раскапывать и сохранять все это будет нецелесообразно.

— Ты был на каких-нибудь культурных развалинах в республике?

— Культурных развалинах — хорошо сказала, — он рассмеялся. — Был много где. В Пальмире был.

— И что ты там чувствовал?

— В тот момент казалось, что ничего, но несколько лет спустя те места начали мне сниться.

— И что там было? Во сне.

— Разное. Иногда снилось, что я старый беззубый старик, а иногда, что бесцельно брожу по пустыне, умирая от жажды.

— У тебя есть братья или сестры?

— Только двоюродные. А у тебя?

— Тоже нету. Со скольки лет ты живешь в России?

— С шестнадцати. У меня такое ощущение, что я на допросе.

Погода испортилась, и из тяжелых туч, словно огромные насекомые, хлынули пушистые хлопья снега. Они облепили нашу одежду, лицо и волосы, и мы стояли возле стены совершенно одни, окруженные пустым амфитеатром, и смотрели друг на друга.

— Когда ты увидела меня в первый раз, у тебя не было ощущения, что мы уже знакомы?

— Зачем ты спрашиваешь такие глупости?

— Просто спрашиваю.

— А если было? Это что-то значит?

— Может, и значит, а может, и нет.

— Ну так определись, значит или нет.

— Скорее да, чем нет.

Я не хотела давать ему играть в эту игру. И не хотела признаваться, что такое ощущение у меня было. Словно я уже видела все это, но такое бывало и раньше, задолго до Джамиля, когда я только начала делать первые наброски итальянского храма Сатурна, иорданской Петры или древних Норий в Хаме. Я делала линию карандашом, добавляла цвет пастелью, растушевывала мазок, и все оживало.

Я видела города, древние, как сам мир, города — ровесники Вавилона и библии, Клеопатры и пророка Иоанна, в которых языческие храмы из темного базальта чередовались с острыми минаретами мечетей, а те — с христианскими святынями, нередко оказывающимися святынями мусульманской стороны.

Я слышала шумный гомон базара, замолкающий только к ночи, крики мужчин и звуки ударов по меди. В убранстве цветных мозаик витали запахи специй и овощей, грязные пальцы торговца перебирали деньги, улочки сужались по направлению к центру, а море жадно приникало к разгоряченному побережью от Латакии до Александрии.

Эти места тысячелетиями прикрывают правду и живут так, словно в них отыщется место каждому, кто отважно бродит по свету в поисках ответов на вопросы. Ведь именно здесь, на Востоке, наслаждение жизнью и правила жизни сурово идут рука об руку, и все происходит с каким-то особым размахом: строительство городов, храмов, свадьбы, рождение детей и смерть; все здесь создается с особенной глубиной и величием и уничтожается точно так же, с особым размахом и жестокостью, как были взорваны жилые кварталы и стерты с лица земли великие памятники культуры, ведь даже языческим статуям Тихе, мирно спавшим под этим солнцем тысячу лет, отрубали головы.

— Нет. Я не почувствовала ничего такого. Знаешь, — продолжила я, видя, что его тело напряглось, отреагировав на ложь, — один мой знакомый, он астролог, только не смейся, он всегда говорит, что место может притянуть человека, хотя, в ином смысле, это значит, что человек не случайно тянется к тому или иному месту, а словно носит в себе связь с ним.

— У тебя есть связь с какими-то местами?

— Ты же видел мои рисунки.

— Погода испортилась, давай вернемся назад, здесь недалеко есть неплохой бар.

Мы зашагали прочь от стены. Бар был маленьким и уютным. Внутри сверкала гирлянда. Джамиль помог мне снять пальто и повесил его на плечики, а затем выбрал столик около окна. Мы взяли два лагера. Мне хотелось задать ему побольше вопросов.

— Почему у тебя нет девушки, Джамиль?

— Не получается. Наверное, я чего-то не понимаю в женщинах.

— Но ты же ходишь на свидания?

— Хожу. Недавно ходил с одной, побродили по Воробьевым горам, подарил ей браслет.

— Но?

— Но чего-то не хватает. Давай не будем об этом сейчас говорить. Лиз, а где ты училась?

— В Питере на культурологии и один год в Италии.

— В Италии? Ты не говорила об этом.

— Это было на втором курсе по программе обмена. Одно из лучших времен в моей жизни.

— Почему? Тебе там так понравилось?

— Палермо — самое теплое место, где я когда-либо была. И самое загадочное, и самое грязное. Но Италия мне совсем не понравилась. Я плохо знала итальянский, преподавателям было на это наплевать, да и сами итальянцы очень своеобразные. В Палермо любят вкусно поесть и не сильно напрягаться, — я сделала паузу. — Кстати, в Палермо мы жили у одного довольно известного итальянского художника, который жил там только из-за хорошего климата. Он страдал астмой.

Художник был уже в годах и недавно развелся с третьей женой. Она была русская. Может, только поэтому он и пустил нас на съем.

Каждый раз, когда на город опускалась послеполуденная жара, или пеникелла, Лука Гамбини протискивался между массивными столами, заваленными засохшей краской и кусками эскизной бумаги, к окну на западной стороне дома, раздвигал плотную штору и впивался глазами в окно напротив до тех пор, пока там не показывалась темная голова Арнеллы, ее голые ляжки и большая грудь, едва прикрытая тонким куском ткани, именуемым топом. Эта немая оконная интрижка длилась несколько месяцев.

Двадцатилетняя дьяволица знала о нем все. Он об Арнелле — ничего, кроме того, что она была женой банкира и ездила на маленьком красном кабриолете то ли на шопинг, то ли на шейпинг, ведя обычную жизнь ничем не занятой бездетной богачки. Лука задвигал шторы, восклицал «Мама Мия! Я слишком стар для всех этих баб!» и шел на кухню, чтобы сварить к обеду перепелиные яйца.

Но в какой-то момент Арнелле надоело препятствие в виде улицы, и она направилась прямиком к художнику, захватив с собой горячее сердце, холодные коктейли и предложение о работе. Интерьерная картина для их с Марчелло гостиной. Что говорить, господин Гамбини не устоял. Арнелла была молода, ненасытна и страстно влюблена. А художник был стар, грузен и заканчивался после каждой любви.

Однажды ночью он постучал в мою комнату громко и отчаянно, и когда я открыла, заговорил сразу по-английски:

— Лиз! Помоги мне, умоляю! Эти бабы. Ты даешь им палец, а они высасывают из тебя всю душу, — для уверенности он показал мне указательный палец. — Мне скоро исполнится пятьдесят восемь! Неужели она не может найти себе молодого любовника?

Мне стало его жаль, хоть он и заслужил эти страдания. Мы прошли на кухню, достали из морозилки водку и разбавили ее грейпфрутовым соком.

— Послушай, Лиз, сегодня ночью муж Арнеллы уезжает в командировку, и она намеревается прийти сюда, сюда, — он сделал акцент на слова «сюда» и направил указательный палец на старый паркет, — чуть ли не с чемоданом. Это все совершенно неправильно!

— Знаешь, Лука, ты сам виноват во всем этом.

Из его могучей груди вырвался стон, похожий, на детский, и он протараторил на итальянском что-то вроде: «Ну конечно, я знаю, душечка, что я виноват во всем сам. Но что я могу поделать?».

— Ты можешь мне как-то помочь, Лиз? Придумай что-нибудь, ты же русская, вы умеете разбираться с такими вещами.

— Что? — я усмехнулась и вытянула ноги на соседний стул, отхлебнув водки, — ты что, хочешь, чтобы я ей устроила разборки?

— Устрой что угодно. Может, тебе притвориться моей женщиной? Тогда она разозлится и отстанет от меня?

— Она наверняка видела нас и знает, что мы просто квартирантки.

Художник распластался по креслу. Этот год был самым ужасным в его жизни: если раньше любой разрыв казался ему погружением, временной темнотой, после которой выныриваешь на поверхность, чтобы сделать глоток, то сейчас он не чувствовал ничего. Темнота казалась беспросветной, и он больше не ощущал прежнего вкуса к жизни. «Возможно, это и есть старость».

— Она идет! Идет сюда!

— У тебя осталось что-то из вещей Марии? Из платьев.

В пустом гардеробе висело два шелковых халата — черный и белый.

— Это все?

Лука развел руками.

— Русские любят свои платья больше мужчин.

Я надела черный шелковый халат и завязала тюрбан. Раздался звонок.

— Я сама открою. Сиди здесь и не высовывайся.

Десять минут спустя я победоносно вернулась на кухню. Лука смотрел грустными, как у спаниеля, глазами.

— Ну как?

— Не думаю, что она вернется, разве что за картиной.

— Что ты ей сказала?

— Что я сеньора Гамбини.

— Она поверила?

— Не знаю. Но вряд ли она вернется. Я сказала, что как только их картина будет готова, мы сообщим, и пригласим их на обед.

— Лиз! Ты золото! Тащи бокалы, я открою бутылку вельполичеллы! И зови Катарину.

Арнелла не объявилась ни на следующий день, ни позднее, она хоть и была молода, но была итальянка и отнюдь не дура.

Я рассказала Джамилю о Луке и его любви к женщинам, о том, что ему понравились мои рисунки, и он научил меня работе с текстурами, мастихином и немного лепке.

— Я вот только одного не могу понять, зачем спать с женщиной, которую не любишь? В какой-то момент я понял, что не могу спать с женщиной без чувств. Смотришь на нее и думаешь, быстрее бы она ушла. Это как утолить голод или жажду, только выпиваешь воды, но легче не становится. Потому что жажда не физического обладания. Ты хочешь настоящей близости, которая заткнет дыру в сердце. Ты спала с кем-нибудь ради секса?

— Да. Бывает даже хуже: иногда спишь с человеком, думаешь, что он тебе нравится, а потом оказывается, что это был просто секс.

Мы расплатились за пиво, вышли из бара и пошли в сторону Китай-города.

— Мне пора, — честно сказала я Джамилю, — у меня еще есть дела до отъезда.

— Понимаю. Я провожу тебя.

— Только до метро.

— Мы еще увидимся?

— Почему нет?

— Приедешь на открытие?

— Не могу, дети.

— Я так и думал. Через пару недель я приеду в Питер на конференцию, если захочешь, увидимся.

— Что за конференция?

— Религия и цифровизация.

— Даже боюсь спросить, с какой стороны ты имеешь к ней отношение.

— Приходи и узнаешь.

Я улыбнулась.

Джамиль стоял в черной куртке на фоне грязного мартовского снега и безотрывно смотрел мне вслед.

Чем глубже я спускалась в метро, тем сильнее во мне поднималось нечто дикое, опасное, соревновательный дух и одновременно хрупкая нежность. Забавно, как мы теряем разум и сосредоточенность, даже заранее зная, что нечто прекрасное обречено на смерть.

Бог навел на Адама исступление, и пока тот спал, взял у него часть плоти и создал женщину. Можно лишь догадаться, какой ужас или ненависть испытал бы Адам, если бы плоть забирали наживую.

Адаму нужен наркоз. И побольше. Ему не нужно знание о том, что он лишился части себя из-за нее. Он — полноценный индивидуум! Это женщине необходимо слишком многое. Она, как неприкаянная, ищет, куда излить свою любовь, потому что вообще не знает, что делать.

Но у мужчины тоска, словно он лишился чего-то важного, что можно найти только В НЕЙ. Каждый раз, проваливаясь в любовь, мы впадаем в сон. Засыпаем. Сливаемся. Встречаем другого и видим себя. Мы знали его сто лет, тысячу лет, миллион лет. Мы знакомы из рождения в рождение. Он — наш целиком, потому что мы одной плоти.

Уже в метро от Джамиля пришло сообщение. «Я был очень рад встрече, Лиз» и несколько символов на арабском.

Глава 4

Россия, Санкт-Петербург, 2024

«Я часть той силы, что вечно хочет зла, и вечно совершает благо». М. А. Булгаков

Хочешь-не хочешь, а застой не может длиться вечно. Хочешь-не хочешь — изменения случатся. И только очень душевно слепой или раненый человек на них не отреагирует.

— Он мог появиться в твоей жизни для того, чтобы, скажем так, изменить ситуацию?

Она была идеальна. С острым, невероятным умом, скользящим, как лезвие по сказанному. Она держала в напряжении от первого до последнего слова, точно задавая вопросы, разворачивая эмоции и упаковывая их в обертку логики.

Close mind — первый проект закрытой терапии. Анонимность в большом городе. База из нескольких сотен проверенных психотерапевтов высшей категории: кандидатов наук, первооткрывателей методик, последователей лакановской и юнгианской терапии, готовых общаться с пациентами на условиях полной анонимности.

Имя и любая другая персональная информация терапевта и пациента засекречена, встречи происходят в общественных местах, присутствие телефонов или ноутбуков не допускаются, лекарства не выписываются. Договориться о встрече можно только через приложение. Единственное исключение — можно назначить встречу с тем же специалистом несколько раз.

Моего психотерапевта звали Анна. Это ее ненастоящее имя, и я подозревала, что она имеет, как минимум, степень кандидата наук и является последователем лакановской школы, а еще у нее была потрясающая память.

Через Close mind мы встретились третий раз.

— Что ты имеешь ввиду?

— На прошлой встрече ты сказала, что тебя затянуло болото, что ничего не происходит, и тебе сложно принять решение о разрыве. Этот человек мог появиться, чтобы подтолкнуть тебя к изменениям?

— Возможно. Но не то чтобы мне было сложно принять решение, я же его уже приняла.

Она кивнула. Она никогда не смотрела в мою сторону, а просто сидела и смотрела вперед, не снимая солнечные очки, подставив лицо солнцу.

— Скорее всего, ты слишком долго жила в состоянии дистресса, знаешь, что это такое?

Я кивнула, и Анна продолжила.

— Принять решение — лишь одна часть. Один уровень. Следующий уровень — действие. И если ты не можешь сделать шаг, то обязательно случится что-то, что вытолкнет тебя из состояния нерешительности. Иногда это бывает очень болезненно. Словно пытаешься удержать все, а в конечном итоге на тебя обрушивается даже то, что ты считала надежным. Так происходит, когда долго нет движения.

— Я бы хотела сделать шаг, ладно, может быть, я действительно затянула все это, но сейчас не время. У мужа идет следствие. Я не уверена, что смогу прямо сейчас оставить его. И я все еще жду решения, связанного с деньгами.

— По работе?

— Можно и так сказать. Думаю, появление этого человека тоже связано с делами мужа.

Она несколько минут помолчала.

— Даже если с делами мужа, все равно вы нашли контакт. Этого могло не случиться.

— Наверное, ты права.

Я пожала плечами и, закрыв глаза, направила лицо к солнцу, как Анна.

— Можешь представить, что ты сделала это? Ушла от мужа. Окончательно. Физически. Вот ты стоишь в новой квартире или захлопываешь дверь за ним. Рядом дети. Твой привычный мир, но без него. Ты можешь описать, что видишь? Что чувствуешь? Какие у тебя ощущения?

Некоторое время я нерешительно ловила мысли и ощущения, а затем двинулась за теми, которые удавалось поймать, как бы сдвигая кадр вперед.

— Хаос. И какое-то бессилие, что ли, словно из меня все соки выжали. Вместе с тем спокойствие. Знаю, это звучит глупо, хаос и спокойствие, это, наверное, антагонисты.

Я через силу открыла глаза.

— Вовсе нет. Антагонизм хаосу — это порядок. А то, что ты описываешь, вполне сосуществующие вещи. Спокойствие — это как отсутствие страха?

— Не знаю, как облегчение, что ли. Страха нет.

— А хаос — это скорее как отсутствие знания? Отсутствие упорядоченности? Понимания, что нужно делать?

— Да.

— Вот видишь. Отсутствие знания и спокойствие, это вполне реально. После взрыва возникает хаос, это естественно, это природно. Отсутствие беспокойства — это про эмоции, а отсутствие порядка — это про уровень логики. А сейчас тебе страшно?

— По правде сказать, иногда я просто в ужасе.

— А по структуре? Сейчас ты чувствуешь больше упорядоченности в своей жизни?

— Скорее всего, да. Я хотя бы знаю, чего ожидать со всех сторон.

— То есть в этом порядке, сдобренном ужасом, ты чувствуешь себя более… привычно? Как зона комфорта?

— Получается, что так.

Я удивилась степени собственного идиотизма.

— Я сейчас задам странный вопрос… — протянула Анна, — а этот парень, с ним ты чувствуешь себя спокойно?

— Нет, порой с ним я чувствую дикий страх.

— Хаос или порядок?

— Хаос.

— Хаос и страх. То есть он как бы переходное звено между твоим состоянием сейчас и тем, что проецирует на будущее подсознание.

— Как дверь?

— Возможно. Длительный дистресс заставляет бессознательное искать нечто снаружи, что позволит разрушить старые обстоятельства. Но не как костыль, скорее как ожидание волшебника или крестной феи.

— Кажется, понимаю. Это скорее про то, что кто-то поверит в тебя больше, чем ты сам. Проекция магии.

— Интересно сказано: кто-то поверит в тебя больше, чем ты сам. Я думаю, что бессознательно ты ищешь нечто иррациональное, что способно разрушить твою прежнюю жизнь. В темные времена часто случаются удивительные, исцеляющие чудеса.

В апреле мы с Джамилем виделись всего один раз после конференции. Встретились на Сенной, прошли до Гражданской и свернули на Невский, несколько раз наугад заходили во дворы, исследуя начинку города: вентиляционные шахты, странный аукционный зал, кукольный магазин, проход на крыши, детские площадки, дворы-колодцы, клумбы и мусор. Некоторые дворы были загадочными и вмещали в себя еще несколько дворов или проходы в переулки, другие выглядели тоскливо и навевали грусть, но встречались по-настоящему опасные места, из которых хотелось сбежать как можно скорее. Мне всегда нравилось это в большом городе: он живет своей жизнью, и у каждого района, улицы и переулка есть своя атмосфера.

Я привела Джамиля в свой любимый бар и угостила терновым джином. Джамиль был серьезным и уставшим. Он рассказал, что был на свидании дважды — с девушкой-фотографом и дамой из приложения для знакомств, которую повел на мою выставку.

— Ты серьезно?

— Вполне.

— И что она сказала?

— Что не сможет с тобой конкурировать. Закатила мне сцену.

— Очень жаль, Джамиль.

— А я думал, тебя это развеселит.

— Не очень-то это весело, на ее месте я бы тоже закатила сцену. Ты поступил, как ребенок.

Мы вышли из бара и свернули во двор. Апрельский воздух был еще холодным, но с какой-то пьянящей остротой врезался в нос, казалось, что им невозможно надышаться. Дворы пахли весной. Все кругом взрывалось. Звуки, цвета, запахи. Сырость проступала на стенах, делая их ярче, и легкий ветер приносил оживленные голоса со стороны проспекта.

— Мне всегда казалось, что весна заставляет людей сходить с ума. Чувствуешь этот воздух? Я серьезно.

Я засмеялась и села на плетеные качели.

— Ты пьяная, что ли?

— О, ты улыбнулся. Ты так редко улыбаешься.

К моему удивлению, он сел рядом.

— Замерзла?

— Нет. Это все джин.

— Я устал, Лиз, пиздец как устал.

— Помнишь свою первую девушку?

— Мы учились в одном универе. Только я на первом курсе, а она на третьем. Она была, ладно, скажу, она была мулатка. С длинными ногами и огромной копной черных кудрей. Она подошла ко мне на какой-то тусовке, чтобы просто переспать. Серьезно. Мы пошли гулять, и я признался, что никогда не был с женщиной. Она не поверила. Мы пошли в общагу, но комендант нас не пустил. Тогда я поднялся наверх, выгнал соседа из комнаты, потом спустился вниз и затащил ее через окно первого этажа. Все это время она ждала на улице, и когда мы были наверху, она сказала: «Джамиль, это просто отвратительно. Я уже ничего не хочу». Я сделал чай, мы поговорили, потом я проводил ее вниз, помог пролезть через окно, потому что испугался, что комендантша заметит и вышвырнет меня, вернулся и лег на кровать. Было гадко. Мы всю дорогу шли молча. А наутро я обнаружил клочок бумаги с номером телефона, — на этом месте он прервался. — На следующей неделе мы снова встретились. Я выгнал соседа. И едва мы закрыли дверь, как она расстегнула мой ремень, скинула брюки и оседлала меня прямо около двери.

— Как все закончилось?

— Она влюбилась, а я понял, что ничего не чувствую. Это был сложный разрыв. Зачем я вообще обсуждаю это с тобой, Лиза?

Я рассмеялась и погладила его по кудрям.

На следующий день Джамиль уехал в Москву, но мы продолжали переписываться.

Больше ничего интересного не происходило. Илья был занят со следователем и адвокатом. Он уходил рано утром, приходил поздно вечером, долго не спал, пил по ночам и совсем перестал принимать участие в жизни детей. На мои вопросы он отвечал сухо или нервно и мало говорил о происходящем.

Я забросила мастерскую и макеты и все дни проводила в торговых центрах. Я шла туда каждый раз, когда не знала, куда мне идти или не хотела возвращаться домой. Сумки, обувь, детские вещи, все это тщательно выбиралось и приобреталось мной на деньги, снятые с общего счета. На деньги, снятые «порционно», чтобы никто не заметил их отсутствия, хотя никто за этим и не следил.

Никаких угрызений совести или чувства вины. Мою иллюзию покрывала другая, еще более убедительная, что я покупаю нечто нужное.

Каждый раз в торговом центре я балансировала между мыслью о том, что у меня есть многое, чего нету у других, и утробной жалостью к себе. Но мост был шатким, он крошился на глазах, и я летела в пропасть.

Зато торговый центр не давал мне упасть слишком низко. Он подхватывал меня ровным коридором и нес в следующий магазин. Поверьте, если у вас отсутствует смысл жизни, то вещи сделают это ощущение еще более ярким и невыносимым.

Я обнаружила себя со стороны задней парковки, возле неприметной части пластикового гиганта, содрогающуюся от прерывистых рыданий под девятую симфонию Шостаковича из поющего фонтана. Весенний воздух комками проваливался в легкие и вырывался в виде рыданий.

Я вдруг обнаружила, что имею полное право не любить. Не любить Илью. Не хотеть сохранять семью ради детей или долга. Я имею полное право не поддерживать его, если наши цели и ценности расходятся.

Я имею полное право горевать. Злиться. Не хотеть бороться. Сдаться.

Полное право отпустить. Отпустить все, что не сбылось. В этом коридоре упущенных возможностей одно лишь горькое сожаление…

Девятая симфония написана в тысяча девятьсот сорок пятом, она должна была стать гимном победы, но не стала. Уныло-возвышенная, она словно не боится смерти, а смеется ей в лицо, заигрывая с костляво-отвратительной сущностью жизни.

Жизнь носит в себе смерть, как семя.

Девятая симфония вызвала раздражение у тех, кто измазал руки в крови по самую шею, кто видел лишь уродливую часть смерти, доступную только солдатам и медикам. Она не одержала победу на Сталинской премии в сорок шестом году.

В напряжении я добралась до дома.

— Я подумала, что нам с детьми будет лучше уехать в дом. Там уже достаточно светло и тепло, у меня есть Инна Сергеевна. Мы справимся.

Илья поднял глаза:

— Ты меня отселяешь?

— Нет, — я запнулась. — Не знаю. Ты можешь приезжать к детям, когда захочешь, но, если честно, я думаю, нам стоит пожить отдельно.

Он замолчал, а затем ответил:

— Думаю, ты права, тем более, следственные действия не за горами. Сюда придут люди, детям лучше этого не видеть.

— Следственные действия?

— А ты что думала?

— А что я могла думать? Ты же ничего не рассказываешь! Они будут рыться в наших вещах? В нашей квартире?

— Нет, им нужны только компьютеры.

Я сделала глубокий вдох.

— Пойду собирать вещи. Я заберу фургон. Ключи от тачки на комоде.

— Лиза…

— М?

— Мы все еще вместе?

Я помолчала, а затем ответила, как есть:

— Не знаю.

— У нас есть шанс? У меня.

— Шанс всегда есть. Другой вопрос, кто захочет стараться заново? Мало кто строит дом на одном и том же месте.

Через несколько дней мы с детьми окончательно перебрались в дом с недостроенным флигелем. Дети почувствовали свободу. «Мам, купи собаку! Здесь будет будка для Джека. Ты обещала!». За неделю дом оброс холодильником и стиральной машиной, плитой, инструментами для двора, двухъярусной детской кроватью, мастерской, постоянной грязью и хорошим настроением.

У вас никогда не было ощущения, что ничего не случается только потому, что вы сами этого не хотите? Вы боитесь движения, которое запустится, если сделать ход. И даже больше — в психологии это называется «самосаботаж» — вы съедаете утром овощной салат в первый день работы в качестве лектора и не вылезаете из туалета, игнорируете хорошие предложения о работе только потому, что боитесь, что ваши отношения развалятся. Вы бессознательно удерживаете себя от травмирующего опыта или поступков, чтобы удержать то, что уже имеете.

Это великий, сковывающий плен, сотканный из запретных и тайных желаний, амбиций, способностей, страхов и сомнений. Все то, что скрыто от сознания, оказывается серым кардиналом, отлаженно контролирующим нашу жизнь из-за кулис.

Сделаешь ход — игра неизменно начнется. Ничто больше не останется прежним, когда фигура передвинется на другое поле. Именно поэтому мы увязаем в болоте. Оно куда безопаснее неизведанных сценариев.

Но если мы решаем действовать, вселенная неумолимо бросит нам вызов. Она подвергнет сомнению все, что мы делали и, возможно, все, что делаем сейчас. Она разобьет наши представления о движении, замедлив привычный ход вещей.

Но движение уже началось. Маленькая невидимая cracks — трещина — разрывает лед, даже если он еще выглядит целым, но скоро льдина расколется, и ее захватит сильный поток холодной воды, чтобы растащить в разные стороны.

Не сопротивляйся потоку — шепчет что-то изнутри.

— С тобой все в порядке? Тебя не было в сети несколько недель.

— Да, все хорошо, все нормально.

— Ты не отвечала на сообщения, я думал о тебе.

— Мы с Ильей разъехались.

— Вы разошлись?

— Пока неясно, но мы больше не живем вместе.

— Мы с Ларой тоже больше не видимся.

— Почему?

— Она ревнует к тебе. Сказала, чтобы я выбирал, ты или она.

— Господи, Джамиль, как это глупо. Она знает, что мы просто друзья?

— Да.

— Мне очень жаль, что все так вышло.

— А мне нет, не знаю, как бороться с такими истериками.

История стара, как мир: чем меньше интересуешься мужчиной, тем больше нравишься ему.

— Я приеду в Питер в конце следующей недели. Увидимся? Вик передал тебе документы по отчислениям.

Дети заснули, и я вышла на улицу. Сильный ветер отчаянно трепал голые деревья. Мрак был пугающим, не поддающимся слабому свету фонаря.

«Здесь впору ротвейлера заводить, а не бигля».

Мы строили этот дом почти три года на деньги, украденные из американских банков. Он получился слишком большим и совершенно безвкусным. Дом без души. Мы даже не успели его обставить, едва закончив с внутренней отделкой. На чертовы ворованные деньги!

Я откупорила бутылку «Гленморанжи» и плеснула в стакан.

Все стало тихим.

Если я отгорюю все несбывшееся, все отжившее и бесполезное, то я отвоюю себя у себя. Я не позволю горечи напитать мое пространство. Горечь бывает хороша в моменте, как горьковатый запах пинии на разморенном итальянском воздухе, но ты знаешь, что за ней должен следовать свежий вдох.

Если я отгорюю все не случившееся, все когда-то до безбожия родное, а сейчас — забытое, я не позволю обиде питаться мной. Я выйду на свет, и новый день принесет радость.

Я найду себя там, где не ожидала.

Я смогу

Глава 5

Россия, Санкт-Петербург, 2024

Несколько месяцев кряду, примерно с мая по август, мы проворачивали один и тот же фокус: в субботу утром он покупал билет на семичасовой Сапсан (примерно в это же время я просыпалась, брела в ванную, а оттуда — на кухню, чтобы сварить пару перепелиных яиц и сделать тосты) и в десять сорок пять уже был на Московском вокзале.

Он выходил на сторону Гончарной, выкуривал терпкую самокрутку, как мне казалось, иногда с гашишем, которой пропахли его пальцы и ворот некоторых спортивных толстовок, затем сворачивал на Невский и шел до пересечения с Бакунина — прямиком в Italia — наш любимый ресторан, по-европейски открытый и шумный, с маленькими, красиво сервированными столиками, клетчатыми скатертями и огромными порциями еды, приготовленной по рецептам прованских и тосканских бабушек, ведь все повара и сам владелец являлись итальянцами.

Там его уже ждала я. Мы обязательно заказывали не менее двух блюд, перепробовав за пару месяцев практически все: лососевый суп со шпинатом, лазанью, пасту с пряными фрикадельками, пиццу с рукколой, сырные шарики, настоящее итальянское тирамису и канестрелли — маленькое рассыпчатое печенье в сахарной пудре.

Наевшись до отвала, мы выбирались на улицу, проходили два-три квартала пешком в любую погоду — жару или дождь, после чего пили где-нибудь кофе. Он — воронку, зерна среднего помола, Сальвадор или Бразилия, а я приторный латте или раф с сиропом. После этого шли по привычному маршруту: Новгородская — Кирочная до Таврического сада.

Мы всегда делали то, что хотели. Курили на улице, останавливались посмотреть на уличных музыкантов или витрины кондитерских, встречали рассвет, глядя на мосты, ели сладости, изучали прохожих и даже заговаривали с ними, откликаясь на внезапный интерес. В этом мы были похожи — оба легко сходились с людьми, но всегда не слишком близко.

Мы были надломлены. Надломлены, но блистательны. Еще никогда жизнь не текла во мне так просто и естественно. И все это было про нас: картины, которые мы посмотрели в Русском музее, затерявшись в его коридорах со стаканчиками кофе, покрытые с ног до головы моими Si — запахом черной смородины и шафрана; все украденные в переулках поцелуи; все рассветы, встреченные на набережной с бутылкой шабли или в дешевых закусочных; все бенгальские огни; все храмы и мечети, где мы побывали. И мне казалось, что мы связаны чем-то большим, чем просто дружбой или началом влюбленности.