Бесплатный фрагмент - Журфак

Пятёрка

Петька Скворцов был настоящим студентом. Учился с завалами и загулами, правда, любой зачет мог пересдать блестяще, а за самый сложный экзамен получить четверку. Пятерок за пересдачи в университете не ставили. У Петьки был железный принцип. На все экзамены он приходил, не готовясь, в расчете на свое обаяние и кое-что услышанное на лекциях. Если преподаватель ему, не подготовленному, ставил хотя бы тройку, то на этом знакомство с предметом заканчивалось. Если же два балла, то Петька садился за учебники, учил, как положено и без проблем пересдавал. За три года учебы в университете в Петькиной зачетке не было ни одной пятерки.

Так было и в школе.

— Петя, — говорила мама, — Если бы ты хотя бы делал дома уроки и хоть чуть-чуть учился, то школу бы закончил не с тройками, а с золотой медалью. Ведь у тебя такая светлая голова, ты все хватаешь на лету, мне учителя сколько раз об этом говорили.

И, правда. Петька мог целый месяц отсутствовать на алгебре, но затем, придя на урок и попав на контрольную, он, полпары изучал учебник, а вторые сорок пять минут решал задания и в итоге получал твердую четверку.

Учебники он «изучал» и на контрольных по физике, и по геометрии, и по химии. Преподаватели с этим давно смирились. Петька серьезно занимался футболом и половину учебного года, начиная с младших классов, стабильно проводил в разъездах, на сборах, на играх и турнирах.

Учителям нравился смышленый мальчуган, который за сорок пять минут усваивал то, что другим они давали в течение двух-трех недель и поэтому Петькины потуги к знаниям на контрольных, даже вызывали интерес. Особенно Петьку любил учитель физики Максим Андреевич Столяров, который ко всему прочему был еще и футбольным болельщиком с солидным стажем.

— О, посмотрите, кто к нам пришел, — говорил он, завидев Петьку в классе, — Давно брат, ты ко мне не захаживал.

— Здравствуйте Максим Андреевич, я тоже без вас скучал, — искренне говорил Петька.

Он действительно с уважением относился к физику и его лекции любил больше других.

— А у меня для тебя сюрприз.

— Контрольная, да я уже знаю. Утром ребята сказали.

— Значит ты опять не готов?

— К сожалению, нет Максим Андреевич, я сегодня ночью только прилетел, так что все как всегда.

— Ну, Петр, если ты и с этим материалом разберешься в одиночку и получишь хотя бы тройку, то ты однозначно феномен! — с азартом экспериментатора говорил физик.

— Обижаете, — ухмылялся Петька, — Оценка будет не ниже четверки.

К Петькиному горю, далеко не все учителя относились к его свободному посещению с таким же энтузиазмом, как Столяров. Большие неприятности у Петьки начались в старших классах и, особенно с учителем химии. «Химичка» пошла на принцип и за все Петькины прогулы нещадно ставила единицы.

— Пусть переходит и учится в спортивной школе, там химия не нужна, — говорила она, когда кто-нибудь из учителей пытался заступиться за Петьку.

Петька и сам не раз думал перейти в спортивный интернат, где училась и жила вся команда, но отец запретил ему даже думать об этом:

— Одна серьезная травма — и на спорте крест. И что ты тогда будешь делать? Нет уж дружок, учись нормально, я уж не говорю хорошо, но хотя бы в обычной школе. Я в твои годы все успевал.

Петькин отец был круглым отличником, с красным дипломом окончил институт, был мастером спорта по волейболу, неоднократным чемпионом СССР, кандидатом в Олимпийскую сборную, но неудачное падение на горнолыжном курорте во время отпуска перед первым тренировочным сбором олимпийской команды, стало причиной разрыва сразу нескольких связок в правом колене. Вовремя не отстегнувшаяся лыжа перечеркнула все достижения предыдущей жизни. Все нужно было начинать с начала, благо за плечами уже был институт и красный диплом.

Раз уж в другой школе учиться не светит, надо выживать в этой. Примерно так решил Петька и с покорностью атлантов терпел все единицы по химии. К выпадам химички очень скоро присоединились учителя литературы и английского языка и бороться стало в три раза сложнее. Петька изо всех сил старался не обострять ситуацию и делал все возможное, чтобы исправить колы и двойки, но силы были не равны. Когда он понял, что в этой войне ему не победить у него опустились руки. С тремя двойками за полугодие он почти смирился, но тут неожиданно за него вступился Столяров и директор школы. На одном из педсоветов директор, дама крутая и прямолинейная, всему педагогическому коллективу заявила, что Скворцов восходящая футбольная звезда, его знает весь город, парень талант и гордость школы.

— Отстаньте от него. Пусть мальчишка спокойно доучится, он рожден для спорта и там у него все отлично получается, — были ее последние слова.

О заявлении директора и о педсовете Петьке рассказал Столяров.

— Играй теперь и тренируйся спокойно. Жаль, что именно тебе Бог дал и светлую голову и быстрые ноги. Ты бы и в науках потянул бы прилично, не хуже чем в футболе, — философски подытожил свой рассказ о судьбоносном для Петьки педсовете Столяров, — Но с другой стороны, футболист ты конечно уникальный. Так что расти и, как говориться, большому кораблю большое плаванье.

Петьке слышать такое было очень приятно, но он то знал, что в футболе у него как раз не все гладко. В клубе его считали перспективным и подающим надежды игроком, но не более. Бывали матчи, которые он выигрывал в одиночку. На кураже, на всплеске эмоций, на желании победить и лишний раз блеснуть своим талантом перед тренером и болельщиками, он, как великий артист перед публикой раскрывался без остатка, и, играя, тонко, остро, неоправданно рискуя, щекоча и без того расшатанные нервы тренеров, лично забивал несколько мячей, отправляя в нокаут сильную команду соперника. Бывало, что Петька в одиночку обыгрывал даже лидера чемпионата и под аплодисменты трибун уходил с поля в раздевалку.

— Петенька, ну, забей, пожалуйста. Нам эти очки ну, просто, как воздух нужны, — чувствуя, что у его любимца игра пошла, говорил тренер, отзывая Петьку к краю поляны, — Если мы их сейчас прибьем, то мы зацепимся за медали.

— Ладно, Палыч, ладно, я попробую, — говорил Петька и действительно, шел и забивал, вытаскивая на себе всю свою команду.

А бывало и по-другому. Петька мог показать совершенно бездарную, беззубую, безвольную игру со средненькой, проходной, полуживой командой.

— Скворец, твою мать… — орал тренер со скамейки, — Ты будешь играть сегодня? Соберись… — нервничал Палыч, выбегая к краю поля, и дальше загибал такие маты, что на него оборачивались даже игроки команды соперника, а немногочисленные зрители цепенели на трибунах. Но и это на Петьку не действовало. Если уж игра не пошла, то не пошла и Петька с этим ничего поделать не мог.

— Да проснись ты, наконец… Играй я тебе сказал! — не унимался Палыч, но

после нескольких стартов со скамейки к бровке, когда рядом с ней пробегал Петька, Палыч сдавался, понимая, что от его любимого форварда сегодня ждать уже нечего и, так же не сдерживая маты, но на этот раз уже от бессилия, убирал Петьку с поля. А на его место ставил менее талантливого, но зато более трудолюбивого нападающего.

— Размазня… — кидал в сердцах в спину Петьке Палыч, и тот уходил в раздевалку, под гробовое молчание трибун.

Не стабильную игру «Скворца», а именно под этим именем Петька был «прописан» в футбольных кругах, отмечали тренеры и взрослых команд. Некоторые приезжали на его матчи специально, а иные следили за его игрой уже не первый год. Петька был уверен, что к окончанию школы у него будет несколько предложений от профессиональных клубов, пусть не в первый состав, хотя бы в дубль, но все его ожидания, так и остались ожиданиями.

— Талантливый конечно парнишка, — говорили тренеры и президенты клубов, — Но к любому таланту необходимы трудолюбие, усердие, спортивная злость, характер… а у него их нет. Отсюда и такая нестабильная игра. Он не боец. Игра не пошла и сдается. Если уж он среди сверстников блещет через раз, то наши мужики его просто затопчут. Нам он не нужен.

Вердикт профессионалов Петьку просто смял. Он был уверен, что будет играть, и посвятит футболу всю свою жизнь, а тут такой удар под дых на самом взлете.

— Не отчаивайся, продолжай тренироваться, готовься к сезону. В России много команд. Что-нибудь придумаем, — успокаивал Петьку Палыч, но ничего придумать не удалось.

— Придется, Петька, наверное, завязывать с большим футболом, — с горечью констатировал Палыч, когда все возможные варианты были опробованы, — Ты еще молодой, еще сможешь найти свое место в жизни. Хорошо, что это случилось в семнадцать, а не в тридцать лет. У тебя все еще двести раз сложиться. Иди учиться, найди интересную профессию для себя, а в футбол можно играть и для удовольствия.

«Ну, уж нет!», — решил для себя Петька и навечно повесил бутсы на гвоздь.

С футболом он завязал окончательно и бесповоротно. Уже, будучи студентом, он даже не играл за свой факультет на первенстве университета.

— И, что, даже не тянет? — как-то поинтересовался отец.

— Нет. Знаешь, после двух тренировок в день на протяжении многих лет у меня к футболу апатия.

— Ну, и, слава Богу, — окончательно успокоился отец.

Он с самого начала был против Петькиного увлечения спортом.

— Сынок, — говорил он не раз, — Для здоровья, для прекрасной физической формы — пожалуйста, но стремиться стать профессионалом, это ни к чему. Поверь, если бы я хотел, чтобы ты стал Олимпийским чемпионом, то ты бы у меня занимался спортом с трех лет, а ты в футбол начал играть в первом классе. А главное, в спорте добиться успеха и не остаться калекой, шансов практически нет. В любой момент все может закончиться. Любая игра, даже тренировка может стать последней в карьере из-за травмы. А сколько пота нужно проливать каждый день?

— Конечно, тебе легко говорить, — огрызался Петька, — Ты полмира объехал, даже в Олимпийскую сборную был приглашен. Я тоже хочу чего-нибудь добиться.

— Петя, за все время, пока я занимался спортом, я кроме спортзалов, стадионов, штанги, дешевых гостиниц и постоянных переездов ничего не видел. Мы даже когда выезжали с командой за границу, кроме спортзала и гостиницы нигде не были. А самое главное, в любой момент травма, полученная в игре, может не только поставить крест на спорте, но и сделать тебя инвалидом на всю жизнь.

— Травму можно и не в спортзале получить, ты же на лыжах упал, а не на тренировке.

— Вот именно Петя. Вкладывать только в мышцы глупо и рискованно. Я это понял, когда разорвал свое колено. Благо я уже был дипломированный специалист и не липовый, а реальный. А то и не известно, как бы жизнь сложилась. Поэтому сынок, первым делом, нужно вкладывать в свою голову, в образование — это дает тебе больше шансов в жизни, и ты не зависишь от колена или локтевого сустава. Голова всегда прокормит, даже если у тебя не будет руки или ноги. Не дай Бог конечно.

Подобные воспитательные беседы и споры с отцом у Петьки закончились после его первых более-менее серьезных успехов в спорте.

«А чем, черт не шутит?!», — думал отец, когда на ковре в комнате сына появились медали, а на полках в зале его волейбольные кубки потеснили кубки футбольные, — «Не всем же такая непруха как мне. Может Петьке и повезет, может он как раз и стрельнет и за себя и за меня?»

Но Петька не стрельнул и отец лишь еще раз убедился, что с самого начала он был прав. Чудес не бывает. Благо с головой у несостоявшегося Пеле, не смотря на постоянное пропадание на сборах, играх и тренировках все было в порядке.

Петька сдал без проблем все школьные экзамены и самостоятельно поступил в университет на факультет журналистики. Он решил стать спортивным репортером, чтобы весь труд, вложенный в футбол и знания из мира спорта, не пропали даром. И они действительно не пропали. С первого курса Петька начал писать в газету. С начала под его фамилией выходили небольшие заметки. Затем появилась его колонка, а через несколько месяцев она выросла в спортивную страницу. На втором курсе Петьку пригласили в серьезную еженедельную газету, где под спорт был выделен целый цветной разворот. Естественно Петька писал не только о футболе. Его материалы читали и обсуждали одногруппники, а младшему курсу Петькины достижения преподаватели ставили в пример. К «пишущим» на факультете журналистики относились с огромной симпатией, и на экзаменах и зачетах у Петьки особых проблем не бывало, ну кроме явных и безнадежных завалов, которые он потом с блеском пересдавал.

— Умная голова у тебя Петр, но лентяй ты, каких еще надо поискать, — нередко говорили ему преподаватели, ставя в зачетку очередную четверку.

Так не шатко не валко, с загулами, завалами и прочими историями Петька «отмотал полсрока» и дожил до медианы — середины третьего курса. От старших собратьев по перу, он узнал, что в следующем семестре русскую литературу ему будет преподавать Елена Андреевна Лопухина. На филологическом факультете и на журфаке соответственно, Елену Андреевну студенты величали княгиней. Княгиня Лопухина в свои сорок два была доктором филологических наук, автором двух книг по истории русской литературы девятнадцатого века, матерью троих детей, читала лекции в нескольких колледжах и университетах Европы и Америки, была за мужем за удачливым бизнесменом Лопухиным, который помимо процветающего бизнеса имел в городе самую известную картинную галерею и хозяйкой в ней была, естественно, Елена Андреевна. Именно она решала, чьим выставкам в галереи быть, только она приглашала в свой салон художников именитых и не очень, и она, как никто другой, могла дать путевку в жизнь молодому, но по-настоящему талантливому художнику. Ко всему прочему, Лопухина была настоящей светской львицей и, что не маловажно, красавицей.

Петька Лопухину видел дважды, по телевизору, когда она давала интервью на открытии выставок в своей галереи.

«Невероятной красоты женщина! А как грамотно говорит. Наверное, так много знает?!» — искренне восхитился Петька, когда увидел Лопухину впервые. Естественно, узнав, что «княгиня» будет преподавать ему весь семестр дворянскую литературу — Петька просиял от счастья. Во-первых, именно в этот период попадали его любимые писатели Тургенев и Гончаров. А, во-вторых, Петька очень хотел получше узнать Елену Андреевну, познакомиться поближе и непременно ей понравиться. Он был уверен, что суждения, мнения и мысли этого человека его заинтересуют и от Лопухиной можно будет почерпнуть знания не только в области литературы, но и много информации полезной для дальнейшей жизни.

На первую лекцию Елена Андреевна приехала на «Мерседесе» и залихватски, рукой опытного водителя припарковала его на стоянку возле главного корпуса университета. Поправив волосы в своей и без того безупречной прическе, она зашла в здание.

«Вот из-за таких женщин и стрелялись в девятнадцатом веке», — подумал Петька, заходя за Лопухиной в корпус.

Лекции Елены Андреевны превзошли все Петькины ожидания. Каждая пара была небольшой историей, словно театральное действо со своим развитием, кульминацией и развязкой. Лопухина отлично знала свой предмет и, что не маловажно, Петька тоже был в «теме», причем, возможно глубже, чем все его одногруппники. Тургенев и Гончаров, а именно им был посвящен основной цикл дворянской литературы, были его самыми любимыми русскими писателями. «Обрыв», «Обломов», «Обыкновенная история», «Записки охотника», «Дворянское гнездо», «Фрегат Паллада» — были теми самыми книжками, которыми Петька зачитывался на сборах, в разбитых номерах богом забытых спортивных баз, в самолетах и поездах в бесконечных разъездах. А лет в пятнадцать, Петька, вообще, искренне считал, что родился на два века позже. Если бы ему на выбор предложили прожить жизнь футбольной звезды с миллионными контрактами, яхтами и особняками на разных континентах, громкими скандалами и разводами с очередной супермоделью или жизнь какого-нибудь повесы, франта, дуэлянта, лихого гусара или молодого поручика девятнадцатого веке с его дворцовыми интригами, театральными ложами, скачками, балами и мазурками, дуэлями, каретами, маскарадами, карточными долгами, проигранными состояниями, дворянскими усадьбами, служением отечеству и непременно с романтической любовью к знатной, но бедной прекрасной дворянке, то он, не задумываясь, выбрал бы изящный век.

Лекции Лопухиной Петька просто проглатывал. За весь семестр он не пропустил ни одного занятия, блестяще отвечал на всех практиках и изо всех сил старался понравиться своему любимому преподавателю. Елена Андреевна по достоинству оценила Петькины старания.

— Петр, — сказала она на заключительной лекции, — Я хотела предложить тебе экзамен зачесть автоматом, но думаю, ты будешь против.

— Конечно. Елена Андреевна, не лишайте меня еще одной встречи с вами, а так же возможности блеснуть на последок. Я хочу остаться в вашей памяти, как один из лучших… Нет, самым лучшим студентом, — взмолился Петька.

— Хорошо, — улыбнулась Елена Андреевна, — Я дам тебе этот шанс. А что касается встреч, то я думаю, мы и дальше будем с тобой общаться. Только о романах Гончарова теперь будем говорить исключительно за чаем с вишневым вареньем. Я его варю мастерски!

На экзамене Петька действительно блеснул, точнее, затмил своими знаниями всех. Он, знавший и без того на отлично, готовился к экзамену так усердно, как не делал этого ни разу в школе и уж точно не напрягался так за все три года в университете.

— Учить тебя Петя, для меня была честь, — сказала Елена Андреевна, протягивая Петьке зачетку с единственной в ней пятеркой.

— А для меня честь была учиться у вас, — ответил он, и добавил, — Вы самый сильный преподаватель из всех, что я видел в университете, да и, наверное, из тех, кого еще увижу. Спасибо вам огромное. Вы воплощение ума, женственности и красоты. Вы удивительный человек.

— Спасибо Петя, мне очень приятно, — сказала Лопухина, и они попрощались.

Слова Петьки так подействовали на Елену Андреевну, что она, летая в облаках и пропуская мимо ушей ответы студентов, еще час ставила всем пятерки.

Домой Петька вернулся окрыленный и не первой в своей жизни пятеркой, а своим успехом.

— Как сходил? — спросил отец, услышав, что Петька пришел.

— Пятерка, — лаконично ответил тот.

И действительно, чего тут добавишь.

— Ну, я тебя поздравляю. Не зря ты сутками корпел над книжками, — удовлетворенно сказал отец и пожал Петьке руку.

— Только знаешь, — неуверенно начал Петька, — Эта пятерка не отражает всей глубины моих знаний. Я знаю намного больше. На экзамен я шел не за оценкой, а чтобы получить удовольствие от общения с умным и достойным человеком. Когда она пятерку ставила в зачетку, я даже не испытал никаких эмоций. Эта пятерка заслуженная, вообще, оценка это формальность.

— Ну, сын, я восхищен. Наконец-то, Петя, ты узнал это чувство. Наконец-то, ты понял, что такое пятерка. Пятерка — это не оценка твоих знаний. Это удовлетворение. Удовлетворение от тяжелой работы, проделанной с блеском. Такова, сынок, психология победителя. Отличники и чемпионы победы воспринимают как должное, а к трудностям относятся, как к развлечению.

Петька помолчал. Подумал, потом посмотрел на отца.

— Папа, мне уже двадцать лет, а ты только сейчас объясняешь такие важные, и в то же время, такие простые истины, — сказал он с легким огорчением, — Да, если бы я раньше это понимал, я бы и жил по-другому. Я бы не проскакивал на авось, на удачу и делал бы все капитально и основательно. А, я? Всю жизнь только на удачу, только на обаянии, на амбициях и желании победить. А если бы к этому трудолюбие, дисциплину, все делать во время, делать то, что нужно делать именно сейчас и чтобы это было системой, а не всплесками?! Если бы я все делал солидно, я бы и школу закончил с золотой медалью и в футбол бы сейчас играл за сборную…

— Петя, — прервал его отец, — Все еще не поздно. Жизнь только начинается.

«И никогда не поздно. Начинать никогда не поздно», — со временем понял Петька, когда стал гораздо старше и мудрей.

2004

Погуляли…

Не загадывай в веселье —

Тяжело будет похмелье.

— Мам! — пробасил Виктор, стоя одетый в коридоре и для уверенности держась за ручку входной двери.

— Ну? — откликнулась из кухни мама, перекрикивая журчание воды и звон посуды.

— Мам, — пробубнил сын голосом, в котором чувствовались просьба и неуверенность.

— Что опять случилось? — высунувшись из кухни, предвидя недоброе, насторожилась Елена Михайловна, женщина лет сорока, законченный оптимист, с претензией на юмор.

— Мам, это… — начал, запинаясь, Слонов, — У этого… У Сашки Петрова… это… День рождения… — вымучил он из себя, сам не понимая, зачем после каждого слова впихивал это дурацкое «это».

— А я чем могу помочь? — улыбаясь, но по-прежнему недоумевая, спросила Елена Михайловна. — Денег на бутылку что ли нет? Стипендию, поди, в первый день спустил? — как бы невзначай напомнила мама сыну сентябрь месяц, когда Виктор Слонов стал первокурсником и уже «понимал», как нужно обращаться со стипендией.

В душе он себя оправдывал: «Ну на самом деле! Поступил, зачисление, посвящение, день рождения группы, вот вся стипендия и ушла».

— Мам, ну не начинай! Не такой уж я и законченный алкоголик! Ну подумаешь, на веселе один раз пришел, заметь, один раз за семнадцать лет! А вы с отцом прямо целую трагедию разыграли! — выпалил Слонов, сам пугаясь своей решительности.

Из зала прошуршал газетой папа, выражая тем самым свое участие.

— Все, мам, не начинай, — глянув в сторону зала, и уже тише продолжал Слонов. — Не надо мне денег, есть у меня и на три бутылки, — съехидничал он. — Я не к тому. Я говорю, у Сашки день рождения, предки его уехали в Ялту, а сам он ничего не приготовит и из своего дня рождения сделает обыкновенную, банальную пьянку, вот я и…

— Ничего не понимаю! Ты хочешь, чтобы я вам помогла приготовить? — переходя на смех, обобщила невнятные речи сына Елена Михайловна.

— Да нет, не надо нам помогать! Сами мы все сделаем, я просто веду к тому, чтобы ты меня отпустила, — заключил Слонов.

— Ну иди. Я за вечер без тебя не умру, — сказала Елена Михайловна, собираясь вернуться к раковине.

— В том-то все и дело! — оживился Слонов. — Я уйду к Сашке дня на три, дома у него никого нет, да и к тому же — день рождения: сначала один день будем все готовить, потом день гулять, третий — убирать…

— Чего? — перебила его мать. — На сколько? На три дня? Да ты что, с ума сошел? А университет? А учеба? — начиная заводиться, выдала Елена Михайловна.

— Стоп! — обрубил Слонов. — Мам, я все понимаю, вечная проблема отцов и детей, — улыбнувшись, сказал он. — Но сама рассуди. Сегодня пятница, была одна пара, то есть целый день свободный. За сегодня мы все приготовим. Завтра суббота. Если ты помнишь, то мы не учимся, отгуляем, а в воскресенье мы с Петровым мобилизуем все силы на уборку «разоренной» квартиры. И к вечеру я уже буду дома создавать иллюзию грызения гранита науки! Все просто! — ослепительно улыбаясь и делая акцент на последней фразе, объяснил Слонов.

Слова сына были настолько убедительны, что Елена Михайловна не нашла ничего другого, как сказать:

— Ну, ладно, иди.

Но все же, чтобы напомнить сыну, кто есть кто, она ненавязчиво добавила с ослепительной улыбкой:

— Только перед тем, как уйдешь, вынеси ведро. И прогуляй-ка, дружок, собачку.

— О, нет! Ну так всегда!!! Мам, я уже собрался. Может, я…

— Хкм, — кашлянул как бы невзначай из зала отец.

«Ну ладно. Надо, так надо. Конечно. Приказы не обсуждаются», — потерянно подумал Слонов и крикнул:

— Джина, гулять!

Услышав магическое слово, ирландский сеттер двух лет, не медля ни секунды, метнулся в коридор, барабаня коготками по линолеуму. Взяв ведро, они вышли.

Иногда Джинкины прогулки совпадали с выгулом всех собак, живущих в близлежащих домах. Свора обычно резвилась на небольшом поле, а стайка собачатников теплым кружком беседовала невдалеке, регулярно выслушивая красноречивые высказывания от жильцов тех же близлежащих домов, типа: «Прохода нет от ваших шавок!», или «Развели тут псарню!», или того круче: «Все дворы загадили, теперь и за наш взялись!». Но хозяева собак были настоящими фанатами своего «дела» и ради своих четвероногих готовы были снести и не такое. Так случилось и на этот раз. Джинка стремительно рванулась к резвящейся своре, в беспамятстве задирая лапы выше ушей.

«Опять побежала», — подумал Виктор и с благодарностью посмотрел на ведро, которое болталось в руке. Именно с благодарностью, потому что оно давало ему повод не подходить к владельцам собак. Он не любил встреч с ними, потому что на сто ходов вперед знал о чем с ним будут говорить и на этот раз. А говорить будут как обычно: об ушах, хвостах, блохах, диете и прочей ерунде.

— Ну чего она вечно к ним бегает? — злился Виктор на Джинку. — Хотя ее тоже можно понять, — начал сам с собой рассуждать он. — Ей ведь тоже нужно общение, может, у нее там есть друг, как у меня Петров, или подружка, а может, и не одна. Ей, наверное, скучно сидеть дома, ждать, пока кто-нибудь из нас ее прогуляет. — Ладно уж, резвись. Так и быть, пойду к этим любителям, — решил Виктор и направился к полю.

* * *

— Я уж думал, что ты не придешь. Сразу отпустили или, как полагается, сначала поломались? — спросил умудренный опытом Петров, пожимая руку друга и закрывая за ним дверь.

— Ты знаешь, на редкость. я быстро убедил свою маму… правда, пришлось с Джинкой погулять, компромисс, так сказать.

— А-а-а, — понимающе протянул Сашка. — Ну ты раздевайся, проходи.

Для Виктора Петров, или Сашка, как он его обычно называл, значил уже многое, впрочем, как и для Сашки Слонов. Встретились они на вступительных экзаменах. Или потому, что на подлости и гадости не было времени, или потому, что ВСЕ помогали друг другу, но как бы то ни было, а Слонов шепнул Петрову полководца на истории, тот же, в свою очередь, в знак благодарности помог ему на сочинении, и они сошлись крепко и надолго. После экзаменов они вместе валялись на пляже, разъезжали по дачам друзей, бездельничали в городе и с нетерпением ждали предстоящее студенчество. Наконец, студенчество наступило. Оно было именно таким, каким они его и представляли: строгие, но справедливые профессора, умнейшие и милейшие одногруппники; бездна нового и интересного каждый день из уст преподавателей; веселые, как в школе, переменки между парами; новые друзья, новые знакомые, в общем, на «учебу» они бегали, с трудом дожидаясь утра. После занятий шли к кому-нибудь домой, чаще к Сашке, и порой до позднего вечера сидели у него в комнате. Иногда к ним заходил Сергей Иваныч, отец Петрова, и с удовольствием и умилительной завистью смотрел на них. В свое время он тоже был студентом, и у него был друг, и они так же расставались только на ночь, чтобы через несколько часов снова встретиться. Родители их тоже видели, только когда они спали или ели. Он иногда рассказывал «пацанам» о том, как жили студенты в его время, как он жил сам, и обычно это все заканчивалось тем, что из Сашкиной комнаты вырывался дикий хохот, и к ним в недоумении заходила Сашкина мама. По словам Сергея Ивановича, они платили дань студенческой дружбе: самой крепкой, самой веселой, самой долгой и самой, самой, самой. Так незаметно и очень сладко, как во сне, пролетели первые два месяца учебы.

— Ну? С чего начнем? — спросил Слонов, готовый к «труду и обороне».

— То есть? — смутился Петров.

— Я имею в виду по магазинам там пробежаться. Готовить что-нибудь, варить. Насколько я понимаю, у кого-то день рождения?

— Нет. Этому парню ничего уже не поможет, — сказал Сашка и с пафосом раскрыл холодильник, забитый продуктами до неприличия.

— Какие магазины? Ты что, думал, мои любимые папа и мама свалили, оставив меня просто так? — становясь с каждым словом серьезней и серьезней, сказал Сашка. — Откупились! — уже веселее добавил он и, чтобы произвести впечатление до конца, открыл бар. Шампанское, ликеры, вина и коньяки мирно стояли, ожидая своего часа.

— Сашка… У меня такое впечатление… что твой отец не банком управляет… а ликероводочным заводом… — еле вымучил из себя Слонов. — Этого же до нового года хватит! — постепенно приходя в себя, заключил он, а в мыслях уже представлял, каким грандиозным застольем пахнет Сашкино восемнадцатилетие. Он представил удивление всех приглашенных от роскоши, в которой утопала квартира Петровых.

В основном мало кто знал, что Сашка — сын банкира, да и он не стремился об этом рассказывать; представил, как сначала все тихо и мирно будут смущенно трапезничать, потом, после нескольких рюмок горячащей кровь жидкости, публика оживет: парни начнут хохмить, девчонки смеяться; потом все разбредутся по комнатам и компаниям, кто-то будет танцевать, кто-то мирно беседовать, кто-то от души веселиться; затем наступит вечер, и все будут пить чай с огромным тортом и допивать ликеры, закусывая фруктами; после будет поздний вечер, и папу и маму еще не сломавшие разойдутся по домам, а оставшиеся будут догуливать, и в середине ночи к ним присоединятся соседи, а может, даже и милиция, вызванная ими; и все закончится тем, что срубившиеся попадают спать, кто где пристроится, а самые стойкие до утра будут шуметь на кухне, чтобы потом ближе к полудню растолкать спящих и снова всем вместе сесть за стол. Одним словом, Виктор представил все прелести предстоящего.

— Готовить нам тоже ничего не придется, — вводя Слонова в реальность, сказал Сашка.

— Чего?

— Говорю, готовить нам тоже ничего не придется. Завтра днем придет сестра с подружками, и к вечеру все будет в порядке. Мы можем расслабиться, — сказал Петров, доставая бутылку сухого из бара.

Весь день они ничего не делали, лишь выпили, так и не захмелев, бутылку вина, расписывая друг другу предстоящее действо. Ближе к вечеру Сашка поиграл Виктору на рояле, и, наоравшись вдоволь, они решили на сон грядущий прогуляться.

— Пойдем. Покажу тебе кое-что, — хитро улыбаясь, сказал Петров и начал обуваться.

Они пришли к гаражному кооперативу, который раскинулся своими пятью рядами кирпичных боксов. Всю дорогу оба молчали. Один гадал, куда его ведет второй, а тот, в свою очередь, шел и думал, какой он уже большой и как все хорошо. Все было прекрасно и удивительно: теплый, сухой осенний вечер, солнце на закате, друг, который идет рядом и молчит, и от этого молчания хорошо и спокойно, предстоящий день рождения, университет, учеба и жгучее желание жить, жить и жить.

Петров, не говоря ни слова, подошел к двери одного из гаражей и открыл его. На Слонова глянули четыре глаза новеньких «Жигулей».

— Подарок, — объяснил Петров. — Батя мог, конечно, и мерседес, и джип или тайоту на худой конец, но говорит, надо поддерживать отечественного производителя… Да и скромней надо быть.

— Вот это-о да-а-а… — протянул Слонов, не зная, чему он больше удивился.

* * *

Они не раз пронеслись мимо университета, заехали ко всем друзьям и подругам, которых по всем законам не было дома, исколесили полгорода и собирались уже вернуть машину в гараж, как вдруг увидели каменное лицо гаишника, невозмутимо стоявшего впереди. Петров сбросил газ и хотел аккуратно миновать опасность, но…

— Мои вы хорошие! — обрадовался инспектор замешательству зеленой «шестерки» и с удовольствием вытянул жезл.

* * *

Закрывающаяся дверь сузила треугольник света на полу и на потолке, затем, превратив его в узкую линию, стерла совсем. Дверь громыхнула железом и клацнула засовом. Пространство заполнилось чернотой. Внизу что-то прошуршало. Виктор подтянул ноги на топчан. Сашка неподвижно сидел напротив. Глаза после яркого света постепенно привыкали к темноте. Оба напряженно думали.

— Что теперь будет? — через некоторое время разрушил молчание Слонов, адресовав свой вопрос медленно проявлявшемуся в темноте Петрову.

— Ничего хорошего, — лаконично ответил тот.

Помолчали.

— Черт меня понес в этот гараж! — не выдержал Петров и с гневом ударил кулаком о нары. — Ну почему я такой дурак!? — от бессилия, злясь на себя, крикнул он.

— Сашка, если бы я знал, что у тебя нет ни прав, ни документов на эту проклятую машину, — начал каяться Слонов, — Я бы никогда не сел и тебя бы отговорил. А, да чего уж теперь! Тьфу ты! — плюнул с горя Виктор.

— Так, — вслух стал соображать Петров, не заостряя внимания на исповеди Слонова. — То, что нет прав, — не так страшно. Это грозит штрафом, ерунда, — заговорил холодный разум в неудачливом водителе. — Дальше. Мы слегка подвыпившие, но они не заметили…

— И слава Богу! — встрял Слонов.

— Не мешай, — обрубил его Петров и стал рассуждать дальше. — Документы на машину? Они дома, отец их не взял с собой, зачем они ему…

Петров не договорил. Его вдруг как молнией ударило.

— Ви-ть-ка-а… — растерянно протянул он. — Отец-то в Ялте… Елки-палки! И предкам, и себе все испортил! А мой день рождения?! Нам же торчать здесь, пока отец не приедет! — не сказал, не прокричал, а проорал Петров, от волнения вскочив на ноги.

— Нет, нет! Этого не может быть… Я не верю… Со мной этого не может быть… — убивался Сашка, поняв истинную картину своего положения.

Слонов мрачно сидел, обхватив голову, тупо уставившись в пол.

— Витька! Ну ведь так же не может быть! Ты только представь, там отцу придет телеграмма, он сорвется и приедет сюда, чтобы увидеть, какого придурка вырастил! Я же обещал! Я же обещал, что не прикоснусь к ней… — чуть не плача, произнес последние слова Петров, ища поддержки у Слонова.

Слонов молчал. Чем он мог помочь? Единственное, что его успокаивало — это то, что до воскресения его не хватятся, а там, глядишь, и Сашкин отец подъедет.

Петров с хлюпаньем шмыгнул носом. Виктор понял, что у Сашки сдали нервы и он заплакал. Не в силах ничего изменить, ему оставалось одно — молчать.

Еще помолчали.

— Витька! — позвал Петров ломающимся и все еще дребезжащим голосом.

— Что? — с готовностью, как будто только этого он и ждал, откликнулся Слонов.

— Как ты думаешь, из наших знакомых кто-нибудь встречал день рождения в кутузке?

— Сомневаюсь, — немного подумав, ответил Слонов.

— Хоть это радует, — вздохнул Сашка.

Под ним скрипнули нары, и он затих. Посидев с минуту, Слонов тоже лег и, подложив под голову руку, закрыл глаза.

— Погуляли…

1992

Билет

Мы все учились понемногу…

В своей Кедровке Стас Морозов был первым парнем на деревне. Единственное, что смущало селян, — это то, что он не пил и по вечерам не дрался на танцах в клубе. В остальном к нему претензий не было. Когда деревенские узнали, что морозовский сын собирается поступать в большом городе в университет, новость приняли как должное, более того, в том, что он поступит, ни у кого не было даже и тени сомнения.

Вступительные экзамены для Стаса прошли без особых происшествий: что-то знал, где-то списал, где надо сделал умный вид, вобщем, всё как у всех. Филологический факультет был его давней мечтой, которая последний год в школе по ночам мешала засыпать. Во сне и наяву он представлял, как приезжает в неприветливый и потому чужой город. Ходит в университет, сдаёт экзамены, поступает и открывает для себя по-новому и город, и университет, и массу интересных знакомых…

Университет предстал перед ним именно таким, как он себе его и представлял. Больше всего Стаса впечатлили молчаливые старинные хмурые колонны главного корпуса и умудрённые опытом седовласые шутники-профессоры. С первых же лекций Стас понял, что в Кедровке он имел очень смутное представление о классическом филологическом образовании, тем не менее всё было очень интересно, и он с удовольствием поглощал знания. Разочарования начались в сессию. Оказалось, что изучать и сдавать — это были две разные вещи. Изучать можно было играючи и только то, что тебя интересовало, а вот сдавать нужно было всё то, что на лекциях преподаватели прочитали от пункта до пункта. Тем не менее, как истинный студент, Стас сумел-таки всеми правдами и неправдами поставить зачёты и сдать экзамены. Теперь ему осталось решить вопрос с античной литературой.

«Античка» была одним из самых интересных предметов семестра, но преподаватель, которая читала курс, всё портила. Это была маленькая, сухенькая старушка, которая доживала свой век, и преподавание было то немногое, что осталось в её жизни, но она этим не жила, а просто убивала свою старость. Из года в год она читала одни и те же лекции, никогда не разговаривала со студентами на переменах, никогда не опаздывала и из года в год сводила счёты с «непокорными». Благодаря ей, из университета каждый семестр вылетало по несколько человек. Как водится, по университету ходили слухи, что у неё никогда не было ни мужа, ни детей и всю жизнь она прожила с кошками, коих держала в своей маленькой квартире по несколько штук, но наверняка это подтвердить никто не брался.

Группе, в которой учился Стас, старший курс посоветовал вынести «античку» в сессию, потому что сдать её с первого раза было практически невозможно, а без зачёта до экзаменов не допустят, и начнётся обычная песня студентов-должников с вылетом в финале. Помимо этого старшие рекомендовали не пропускать ни единой лекции и исправно готовиться ко всем семинарам. Стас прилежно выполнял все требования Нины Борисовны и, несмотря на высказывания старшекурсников, что «античка» всей сессии стоит, особо не переживал. К тому же античная литература ему нравилась, и мыслями он был уже дома: сидел в гостях у друзей, заходил в родную школу, откидывал снег со двора, парился в бане, которую они с отцом летом срубили, словом, зачёт был у него лишь делом времени. Утром Стас сдал последний экзамен и в «обозримом будущем» планировал начать готовиться к античке.

***

Общежитие в сессию напоминало перемирие в джунглях, на водопой допускались все. Пока шли экзамены, шумные пьянки и всё, что они подразумевают, прекратились. Лишь изредка кто-нибудь закрывший сессию на скорую руку и последние деньги накрывал стол и, наспех посидев, уезжал на каникулы на зависть тем, кому ещё не раз предстояло выйти в полный рост в чисто поле.

***

День у Стаса предстоял быть тяжёлым. Нужно было начинать готовиться к зачёту. В комнате никого не было. Его соседи по общежитию с утра убежали в библиотеку и планировали провести там весь день. До зачёта оставалось ещё три дня, и Стас считал, что времени ещё полно и можно особо не напрягаться, к тому же за зачёт оценок не ставят. Задача всего-навсего наплести на тройку. Дурная репутация преподавателя его тоже не пугала: «Уже на тройку я насочиняю всегда!», — думал он, напрочь откидывая варианты «завала». Ребятам, с которыми он делил прелести общаги, тоже осталось по одному экзамену. Соседи Стаса учились на историческом факультете, и эта сессия для них была тоже первой. Последние зачёт и экзамен в расписании у них стояли в один день, и они планировали после «экзекуции» устроить великую пьянку и на следующее утро разъехаться по домам.

Стас лениво бегал глазами по строчкам. Или оттого, что к концу сессии он уже подустал, или мысль о том, что он скоро будет дома, не давала ему покоя, но он ничего не запоминал из того, что прочитал только что. Он ещё и ещё раз читал ту же строчку, но в голове ничего не задерживалось. Стас силился и не откладывал книгу. Через час он вымотался совсем и решил для разнообразия почитать конспекты в тетради, откуда тоже ничего для себя не вынес, кроме того, что у него ужасный почерк. В дверях защёлкал ключ. Стас выскочил из-за стола, чтобы помочь открыть дверь. На пороге показались запорошенные снегом Андрей и Толик.

— О, привет!? Вы уже пришли? — закрывая за будущими историками дверь, удивился Стас.

По его предположениям, они должны были вернуться к вечеру.

— Да мы книжки домой выпросили, — пояснил Толик и, раздевшись, с умным видом расчистил полстола от книг, учебников и тетрадок Стаса.

— Началось, — полушутя возмутился Стас и аккуратно сложил книги и тетради в стопку.

Историки сели за стол, разложили свои книги и, не обращая никакого внимания на Стаса, погрузились в чтение.

— Ну как всегда, — резюмировал их поведение Стас, и взяв со стола книжку, лёг на кровать, — вы бы хоть ради приличия спросили, как у меня дела… Вас вообще, кроме ваших мумий и археологии, что-нибудь интересует?

— Интересует, Стасик, интересует. Пятёрка за экзамен нас интересует, — всё так же, не поднимая глаз, сказал Андрей.

— Ну и учитесь, — манерно сказал Стас и силясь вернулся к античной литературе. Книга усыпила его минут за двадцать.

***

Проснулся Стас уже ближе к вечеру. За окном утихла метель, и лишь изредка ветерок сдувал с веток снежинки, которые хороводом опускались к подножью деревьев. Солнце ещё светило. Часы показывали начало пятого.

«Ничего себе!?» — ощущая свою никчёмность, подумал Стас, глянув на будильник и со злобой вспомнив старушку-античницу. Историки всё так же сидели напротив друг друга, уткнувшись в учебники.

— Вы чего меня не разбудили? — возмутился Стас.

— Ты нам ничего не сказал, — не оборачиваясь, сказал Андрей, весь поглощенный историей.

Стас понял, что виноватых ему не найти, молча пошёл умываться.

Холодная вода его взбодрила, и ни с того ни с сего у него появилась тяга к учёбе. Или оттого, что и так уже сегодня много не сделал, или оттого, что долго спал, вобщем, он зашёл в комнату и, обложившись книгами, третьим сел за стол.

Уже давно стемнело, а они всё сидели и сидели, лишь время от времени шелестя страницами. В общаге напротив горели окна комнат, в которых так же лёжа или сидя читали, писали и учили. Уже глубокой ночью они, замученные учёбой, отложили книжки и тетради, слегка, перекусили и легли спать.

Следующие день за днём они просыпались, учили, иногда ели и ближе к ночи безжизненными телами ложились спать. Стас читал положенные ему тексты античных комедий, трагедий, легенд и мифов древней Греции. Ещё раз прочитал разделы в учебнике, посвящённые «Илиаде» и «Одиссеи» Гомера. Частично пробежался по литературе древнего Рима и для общего развития заглянул в «Римское право». Всё это было безумно интересно, но при мысли, что это надо будет сдавать, а в голове мало что остаётся — у него вяли все чувства. Помимо текстов нужно было знать биографии античных авторов и предпосылки к написанию их произведений. Кроме того, всё прочитанное и изученное нужно было увязать с античной эпохой и со всеми историческими процессами, которые протекали в Греции и Риме в то время. Стас учил и читал, кое-что он даже выписывал, но всё равно, чем больше узнавал и открывал для себя, тем яснее понимал, что ещё больше он не знает. В ярости он спрашивал себя, что делал полгода и почему раньше не читал этого, раньше, когда было много времени. С другой стороны, он где-то в глубине души рассчитывал на удачу:

— «Может, повезёт, может, мне попадётся то, что я знаю!?» — мечтал он, вспоминая, сколько раз слышал истории о том, что попадался тот единственный билет, который был выучен. Он не думал об одном билете, он знал больше половины, но всё равно в его знаниях были пробелы, и некоторых вопросов он не знал вовсе. К концу третьего дня Стас запугал себя напрочь и решил всю ночь перед экзаменом тоже учить. Он уже забыл, как он рвался домой, всё для него умерло, всё, кроме зачёта. Зачёт теперь для него был первоочередной целью и смыслом жизни. Стискивая зубы, он читал и учил дальше.

Ночь пролетела незаметно, В коридоре уже начали шаркать тапками.

Стас оторвал глаза от «Энеиды». Стрелки на часах показывали пять минут восьмого. «Перед смертью не надышишься», — подумал он и громко захлопнул книгу.

— Тише… — сквозь сон прошептал Толик.

— Толян, вы когда встаёте? — подойдя к нему, спросил Стас.

— Часов в двенадцать… Мы сдавать последними пойдём… — пробубнил он, переворачиваясь на другой бок.

— Ладно, спи, — сказал ему Стас, потянулся и зевая пошёл умываться.

***

За три дня Стас соскучился по университету. Как ему показалось, он встретил его приветливо: его стены, колонны и арки выглядели не так вызывающе, как ему это казалось на вступительных экзаменах. Теперь они смотрели на него по-отечески, даже по-дружески. Почти за полгода он к ним очень привык.

В коридоре, перед аудиторией, в которой с минуты на минуту должна была разыграться лотерея, столпилась почти вся группа. Это было удивительно. Стас думал, что будет один из первых, а получилось наоборот. Преподаватель ещё не пришёл, и все судорожно ждали своей участи. В руках у каждого были хрестоматии, учебники и тетрадки. Все волновались и повторяли, повторяли, повторяли. Стас снова удивился: «Ведь античка не первый, а последний зачет. Почему все так напряжены!?». Но, вспомнив старушку, с которой предстоит «милая» беседа, и те мысли, которыми он ещё ночью запугал себя, он сам себе объяснил поведение одногруппников. Никто не шутил и не разговаривал, как это было обычно, а тупо уставившись в книги и тетрадки, молча читали. Многие пришли невыспавшиеся, бледные и с синевой под глазами.

«Понятно», — констатировал Стас бледность и синеву, которые говорили ему о том, что все готовились в последнюю ночь, и в случае чего рассчитывать не на кого.

В коридоре прошла волна оживления, и измождённые лица многих заулыбались неискренними улыбками — в дали коридора показалась «всеми любимая» Нина Борисовна. Не спеша она подходила к аудитории. Когда она поравнялась со студентами, из разных концов полетело весёлое: «Здравствуйте». Она сухо, не поднимая глаз, поздоровалась со всеми сразу и вошла в аудиторию. У Стаса ёкнуло сердце. Именно в этот момент он понял, что античку ему не сдать никогда, и этот сухарь ни за что не поставит зачёта ему сегодня. Он это осознал и успокоился, теперь ему было всё равно. Он поднял глаза, увидел у стены напротив Мишку, своего одногруппника.

— Пойдем, покурим.

Стас не курил, но Мишка без лишних вопросов с радостью согласился, как будто у него самого на это не хватало смелости. Они спустились на первый этаж и зашли в курилку, которая была ещё пустая и проветренная, что было тоже редко. Они прикурили.

— Как думаешь, сдашь? — спросил Стас.

— Чёрт его знает? Вроде учил, должен сдать. А ты? — в свою очередь поинтересовался Мишка.

— Да вроде должен. Домой хочу, от книг уже тошнит, если не сдам… Ох, лучше об этом не думать, — выдыхая дым, сказал Стас.

Помолчали.

В курилку зашли ещё двое. Мишка жадно затянулся последний раз и затушил окурок о стену.

— Ну чё, пошли?

— Сейчас, — сказал Стас, сильно затягиваясь.

Выпуская дым, он подумал и загадал: «Если сейчас окурком попаду в урну — значит сдам!» Урна стояла в метрах пяти от него. Он бросил, окурок упал на кромку урны, завис там на пару секунд и вылетел на кафель пола. «Да глупости всё это», — сам себя успокоил Стас и вышел.

Когда они вернулись, оказалось, что первая пятёрка уже зашла и готовится. Стас спросил, кто идёт последним, и занял очередь. Время тянулось до боли медленно. Наконец, дверь распахнулась, и вышел сияющий староста Женя.

— Ну? — выдохнули все, когда дверь за ним закрылась.

— Сдал! — ответил он, болтая в руке зачёткой.

— Как принимает? — спросил кто-то.

— Нормально, — сказал он и этим обнадёжил многих, — Следующий кто-нибудь идите, — на ходу одеваясь, добавил первый обладатель зачёта. Для него кошмар первой сессии закончился.

«Счастливчик, — глядя ему в спину, подумал Стас, — Ах, как бы я хотел быть на его месте!»

***

Университет начал наполняться студентами, и время от времени из разных дверей выскакивали с бурной радостью сдавшие и выползали растерзанные и убитые своим горем завалившие. Повсюду кучковались и толпились те, кому ещё предстоит разыграть свою партию с судьбой.

Стас волновался и много курил. В его группе заваливших было намного больше, чем сдавших, и, к тому же, подходила его очередь. Наконец дверь закрылась за последним, и следующим должен был идти он. Сердце забилось чаще.

— Да, господи! Что я так боюсь?! Ну, подумаешь, не сдам?! — вслух, не очень громко, сказал он, — Хотя как это подумаешь… — но он не договорил, дверь открылась, и он увидел Мишку.

— Мишка, ну чё?

— Два балла, — лаконично ответил тот.

— Не знал билет? — допытывался Стас.

— Да завалила! Кляча старая! — хмуро сказал Мишка и, махнув рукой, пошёл по коридору.

У Стаса не было времени, чтобы выяснить все подробности, ему нужно было заходить. Он выдохнул, взялся за дверную ручку и вошёл. В классе сидели ещё трое и готовились. Четвёртая, Светка, сидела уже около преподавателя и готовилась отвечать.

— Ещё час, и всё решится, — подумал Стас, подходя к столу.

— Греческая мифология насчитывает… — начала, было, она.

— Подождите, — перебила её экзаменатор, — берите билет, — сказала она, обратившись к Стасу.

Стас дрожащей рукой взял билет и, обмер. Этого билета он не знал вообще. Губы его затряслись, и к глазам подступили слёзы.

— Я… Не знаю… Я не знаю этого билета… — робко сказал он, опустив глаза на пол.

На преподавателя он боялся смотреть. За его спиной оживились. Он очень чётко почувствовал на себе красноречивые взгляды одногруппников, которые его «похоронили».

— Так. Хорошо, — ехидно сказала старушка.

В этот момент Стас её ненавидел и готов был разорвать её на куски. — Берите ещё один билет, но помните, что оценка автоматически на балл ниже: если ваш ответ будет на тройку, зачёт я вам не поставлю. Берите билет, Морозов, — сухо, строго и очень властно сказала она.

Стас, трепеща всем телом, взял второй листок с номером. Стараясь не смотреть на него, он медленно поднёс его к глазам и подумал: «Убейте..! Убейте меня..!» — этого билета он тоже не знал. Стаса бросило в пот, он побледнел и еле выдавил из себя:

— Билет номер девять…

— Садитесь, готовьтесь, — всё так же сухо сказала «античница» и обратилась к девушке. — Я вас слушаю.

Стас был ни жив ни мёртв. Из двух вопросов он не знал ни одного.

— Ни одного… — сидя за партой, обхватив голову, прошептал он.

«Что же делать? Что же делать?» — судорожно соображал Стас. Списать было невозможно, всё было на виду, да и неоткуда было списывать, в отличие от своих одногруппниц он никогда не делал шпор. Из ребят, сидевших впереди, ему тоже помочь никто не мог.

«Господи! За что? — про себя убивался Стас. — Что я такого сделал? — пытался понять он причину своего чудовищного невезения. — Ну делать-то что-то всё равно надо!» — однозначно решил Стас и стал напряжённо думать. Билет зловеще лежал перед ним. Уже двое ответили и ещё двое зашли, а он так ничего и не придумал. Подходила его очередь.

«А может, пойти к ней и сказать: „Знаете, я этого билета тоже не знаю, но я выучил большую половину курса, давайте поговорим по всему курсу“. А может, ей исказать, что я очень сильно хочу домой, что у меня кто-нибудь болеет и меня в этом проклятом чужом городе держит только её зачёт… Хотя всё бесполезно. Эту дрянную старушонку ничего не пробьет. Плевала она на меня. Ей главное, чтобы я рассказал этого дурацкого Еврипида и Софокла», — трезво думал Стас. До его ответа оставался последний человек.

«Ладно! — твёрдо решил Стас. — В полный рост, как честный мальчик здесь не пройти — значит, нужно что-то придумать… Может отпроситься и выйти в коридор у девчонок взять шпоры? Хотя зачем просить, списать всё равно не успею… Ох-ох-ох», — выдохнул Стас, поняв, как тут не крутись, а всё бесполезно.

«А что если… — мелькнула в голове Стаса „гениальная мысль“, — а что если спрятать билет и рассказать ей тот, который я знаю лучше всего? — подумал он, возвращая сам себя к жизни, — ну, а если запалит? Тогда что? Если спросит, где мой билет?… Скажу, что остался у неё. Так что проверить она не сможет, а билет будет у меня. Класс! — подумал Стас и наконец-то облегчённо вздохнул. — Ай да я! Ай да молодец!».

— Морозов! Вы готовы? — грянуло у Стаса в ушах.

— Да, — ответил он и сел напротив преподавателя.

— Первый вопрос, пожалуйста, — сказала экзаменатор и глянула на Стаса поверх очков.

Не моргнув глазом, Стас начал рассказывать гомеровскую «Илиаду». Вторым вопросом он решил рассказать «Сатирикон» Петрония. Стас отвечал очень уверенно, чётко, ссылаясь на разные исторические труды, посвященные «Трое» и Гомеру. Он старался, и ответ ему нравился самому. Он уже рассказал сюжетные линии «Илиады», слегка коснулся композиции и только собирался затронуть особенности эпоса, как его перебили:

— Неплохо. Достаточно. Следующий вопрос.

— «Купилась!» — обрадовался Стас, и у него отлегло.

— Что у вас там дальше?

— «Сатирикон» Петрония.

— Пожалуйста.

Стас начал отвечать на второй вопрос. Отвечал он так же хорошо, как и на первый. Но чем больше он говорил, тем больше и больше менялася в лице преподаватель. Стас заметил, что она начала перебирать пачку билетов и, мрачнея, даже не смотрела на него. Ему даже показалось, что она его не слушает.

«Неужели догадалась?» — только хотел подумать Стас, как визгливый голос старушки перебил его:

— Морозов, где ваш билет?

Стас замолчал. Медлить было нельзя. Как утверждал классик: «Промедление смерти подобно». Он это понимал и в ту же секунду, глядя прямо в глаза ненавистной экзаменаторше и правдоподобно смутившись, сказал:

— У вас…

— Морозов. У меня его нет. Вы его забирали к себе — это раз! И как попал Гомер в один билет с Петронием?!

Стаса снова бросило в пот. Он понял, что на этот раз уже всё, больше шансов нет. Но сознаваться тоже нельзя.

«Буду врать до конца. Билет всё равно у меня в кармане, уж обыскивать меня она наверняка не станет», — решил он и, стараясь быть невозмутимым, ответил:

— Билет я с собой не брал. Я его посмотрел и положил к вам на стол…

— На столе у меня его нет, я смотрела.

— У меня тоже нет, — сказал Стас и устремил свой взор в окно.

Из окна была видна верхушка огромной рябины. Её присыпанная снегом ветка упиралась в подоконник, по которому семенила, подпрыгивая на своих лапках, синичка, время от времени забегая на ветку и беззаботно долбя своим клювиком обмороженные грозди красных ягод. Откусив одну ягодку и держа её за хвостик, она вспорхнула. «Вот бы и мне взять и улететь», — подумал Стас, завидуя свободе и непринуждённости синички.

— Так, Морозов, — прервала молчание античница, вероятно на что-то решившись. — Сейчас вы мне дорасскажите Петрония, я, к сожалению, не могу сейчас проверить дубли билетов у меня дома, а завтра утром вы ко мне придёте в деканат с зачёткой, и если Петроний и Гомер действительно в одном билете, что вряд ли, потому что такого билета я не делала, то зачёт я вам поставлю. Кстати, вопрос по «Сатирикону» у меня был один, и его мне сегодня уже отвечали… Ну хорошо, я вас слушаю.

Пыл и бойцовский настрой в Стасе поутихли, и, еле-еле соображая, что он говорит, он начал мучительно и нудно вспоминать «Сатирикон». Истязая себя, он всё-таки рассказал свой второй вопрос и, когда закончил, взглянул на преподавателя.

— Что ж, Морозов, — начала та. — Зачёт вам поставить можно. Но после того, как я проверю дома билеты. Зачётку можете оставить мне. До свидания, — сказала она, собираясь устремить свой взгляд на следующего студента.

— Вы знаете, — нерешительно начал Стас, — мне очень нужно домой. Может, вы сегодня поставите?

— Морозов. Мы с вами договорились. После того, как я проверю ваш билет.

— Но ведь билет — это пустая формальность, — попытался возразить Стас.

— Что значит формальность? — искренне возмутилась старушка. — Одно только то, что вы потеряли билет, вы меня, Морозов, обязали переделать всю пачку и снова эти билеты заверить у декана. И ещё я вам хочу сказать, — делая тон как можно строже и сверля Стаса своим взглядом, продолжала она. — Если в билете будет не Петроний, номер вашего билета я запомнила, девять, то вы будете отчислены. Лучше отдайте билет, если он у вас.

«Всё, проиграл…» — Стас подумал, что, вероятно, вскроется, что в его билете ни Петроний, и даже ни Гомер, и решил отдать этот проклятый билет. Он вытащил из кармана помятый листок и с убийственным видом положил его на стол между собой и преподавателем.

Старушка, ехидно улыбнувшись, развернула билет.

— Так-так, я так и знала! — побледнев от злости, сказала она. У Стаса закружилась голова, всё расплылось и куда-то поехало.

— Идите, Морозов, не задерживайте меня. А я сообщу куда следует, — тише добавила она.

Стас встал, автоматически сказал «до свидания!» и побрёл к двери. Когда он вышел, коридор уже был пуст, страсти утихли, и сдавшие, и несдавшие разошлись по домам. По улице он шёл никого не замечая и не ощущая себя. Выйдя из университета, он забыл надеть перчатки, но руки у него почему-то не мёрзли, и вообще ему уже было наплевать и на себя, и на весь мир. Он зашёл в общагу, по серой лестнице поднялся на свой этаж, вошёл в комнату и, включив свет, увидел, что она была пуста и в небольшом бардаке. На столе его ждала записка. Он подошёл и стал читать. В записке почерком Андрея было написано: «Стас! Мы сдали, сессию закрыли. Надеемся, что ты тоже. Мы решили уехать на дневном рейсе, так что извини. За беспорядок извиняемся тоже, собирались второпях. Желаем тебе весёлых каникул. Будь здоров, старик!»

Стас положил записку обратно на стол, разделся, выключил свет и, упав на кровать, заснул сном студента, учившего всю ночь и завалившего днём экзамен, уснул, чтобы забыться, а ещё лучше, чтобы никогда не проснуться.

***

Бессонная ночь, завал и полное разочарование в жизни заставили его уснуть мгновенно. Ему снилось, как он маленький бежал по полю к матери. Он спотыкался, падал, поднимался и снова бежал, бежал, чтобы крикнуть «Мама!» и, обняв, заплакать в ее объятиях. Он выбивался из сил, а она все не приближалась. Он бежал и бежал, и когда ему уже оставалось сделать последний шаг и протянуть к ней руки… Вдруг все наполнилось треском, все вокруг него затрещало…

Стас открыл глаза. Треск не прекращался. Он повернул голову в ту сторону, откуда раздавался звук. Треск исходил от будильника, который вчера для себя ставили Андрей и Толик. Обе стрелки находились вверху.

— Двенадцать дня, — сам себе сказал Стас. Он попытался вспомнить, что ему снилось только что, но не смог. Он напрягался, силился, но ничего не получалось. Он помнил, что во сне видел что-то неуютное, тревожное, а что, не помнил.

Стас посмотрел на пустые кровати «историков», которые в два яруса стояли напротив, и увидел там в беспорядке разбросанные свои вещи. Его обдало жаром, и что-то кольнуло под сердцем. Он вспомнил все события вчерашнего дня: вспомнил завал, вспомнил скандал и боялся даже представить, что теперь будет. Лежа он попытался решить для себя, как жить дальше и что же ему теперь делать. А делать было нечего, все, что он мог, он сделал вчера.

Стас встал, умылся, нехотя заправил постель и слегка прибрался в комнате. Что ему делать дальше, он не знал, не знал, что делать сейчас, что делать через час, что делать ему вообще. Историки уехали, и ему не у кого даже было спросить совета, все нужно было решать самому. Через некоторое время он почувствовал голод и к великой радости осознал, что появилась хоть какая-то цель — накормить себя.

Еда не доставила удовольствия. Он жевал машинально, все время думая о том, как теперь ему быть: «Ну, надо же!? Так влететь, и не у кого-нибудь, а у антички, — думал Стас, анализируя свое теперешнее положение. — Лучше бы тупо сказал, что не готов и еще бы раз пришел и сдал бы, так ведь нет же, с шашкой на танк… Ой дурак. Ну дурак и дурак», — убивался Стас, понимая, что теперь все это дойдет до деканата, все об этом узнают, но быть может над ним сжалятся и не выгонят из университета, а дадут шанс сдавать еще раз.

Стас прикидывал, что с ним еще могут сделать: «Могут заставить извиняться перед этой старой каргой? Могут, — сам себе ответил Стас. — Могут без разговоров и разбирательств просто выкинуть? Могут. А дальше что? Армия и крест на образовании… и всё из-за чего — из-за какой-то бумажки, из-за того, что чуть-чуть не повезло, из-за того, что я нормальный парень, а не сухарь и не пылеглот-заучка, каким эта старуха хотела бы меня видеть. И почему такие люди живут? Ведь ей осталось-то два шага до смерти, она же тлеет как головёшка и всё равно сама сдохнет и мне жизнь перечеркнёт, вот стерва какая», — злясь на себя и на всех, размышлял Стас.

Делать было нечего, надо было идти в деканат и пожинать плоды вчерашнего дня.

***

Как известно, деканат — это то место, которое нормальный студент старается обходить. У Стаса не было выбора. Так или иначе, ему всё равно бы пришлось туда идти, хотя бы за тем, чтобы взять допуск на пересдачу завала. Стас более-менее хорошо был знаком с замдекана — Носовым. Носов вёл у него старославянский язык, и Стас был одним из его любимых студентов. Стас решил идти прямо к нему. Он подошёл к деканату и не решался зайти. Ему было и стыдно, и неудобно, и страшно. Дверь соседней аудитории с шумом открылась, и, напугавшись, Стас рванул дверь деканата и вошёл. Ему повезло, в деканате, кроме Носова, никого не было.

— Здравствуйте, — сказал он, не поднимая глаз.

Замдекана встал из-за стола и подошёл к нему.

— Стас, вы мне, конечно, друг, но вам придётся написать объяснительную на имя декана о том, что у вас вчера произошло с Ниной Борисовной, — сказал Носов, протягивая руку Стасу. Стас пожал руку преподавателя, и Носов, взяв его за локоть, проводил к столу:

— Вот вам бумага, пишите, — сказал он, возвращаясь за свой стол.

Стас решил не усугублять своего положения и написал, как всё было: написал, что украл билет, написал, что к зачёту был готов, написал, что ему надо было домой и что обязательно извинится перед преподавателем. Он отложил ручку и поднял глаза.

— Написали? — поинтересовался Носов.

Стас кивнул головой.

— Значит, так, Стас. Мой вам совет. Бегите и извиняйтесь к Нине Борисовне, умоляйте её, чтобы она разрешила вам пересдать и если она разрешит, то максимально хорошо приготовьтесь, потому что вы будете сдавать с конфликтной комиссией, которую у неё из студентов ещё никто не выиграл. И ещё, бегите к ней прямо сейчас, потому что она утром прибежала к декану, двадцать минут кричала, обвинив вас в воровстве и бог знает в чём, словом, Стас, отчаиваться не надо, шанс у вас есть. Я вам ещё раз говорю, бегите к ней прямо сейчас и извиняйтесь. Вы меня поняли?

— Да, — выдохнув, сказал Стас.

После разговора с Носовым Стасу стало немного легче. «Вот бы все преподы были как Носов», — думал он, собираясь «сдаваться в лапы тигру». То, что сказал Носов Стас понимал и сам. Теперь он думал как лучше извиниться перед античницей, как разжалобить её, как сказать ей, что кроме её античной литературы у людей есть ещё и жизнь, которая непроста и которая полна трудностей. Ещё ему очень хотелось сказать ей то, что он такой молодой и у него всё впереди, всё только начинается, а она своим росчерком пера или, точнее сказать не росчерком, а тем, что она не пишет в клетке зачётки «зачёт», сломает ему всю жизнь… Но Стасу опять повезло. С порога старушка ему заявила, что никаких извинений от него не примет, и что будь её воля, то она его ещё вчера бы отчислила, но так как воля не её, то она назначает день для конфликтной комиссии через неделю: «И советую вам, молодой человек, подготовиться получше, так как сдавать нескольким преподавателям намного сложнее, чем общаться со мной», — были её последние слова. «Да это уж как посмотреть?» — подумал, глядя на неё Стас, и, попрощавшись, вышел с кафедры зарубежной литературы.

Домой он шёл не весёлый не грустный. То, что его не выгнали, было хорошо, но то, что торчать в этом ненавистном городе ещё неделю, да к тому же и без денег, несомненно, было плохо. Но как бы то ни было, у Стаса появилась хоть какая-то определённость в жизни — через неделю нужно было идти на экзамен, может, самый главный.

***

В тот же день Стас оббежал всех девчонок-одногруппниц, собрал все тетрадки, учебники и хрестоматии и затворником сел в своей пустой комнате. Два дня он безвылазно сидел за книгами, прерываясь лишь для того, чтобы поесть или попить чаю. Общага была полупустой, все разъехались по домам, а остались лишь те, кто завалил, и те, кто ещё не уехал и очень шумно «обмывал» свою сессию. В коридорах снова начались беспорядки, драки, в некоторых комнатах были выбиты двери. Стас старался не встревать ни в какие неприятности и целыми днями учился. Он прекрасно представлял вероятность своего вылета, понимал, что конфликтная комиссия — это последняя инстанция для студента-разгильдяя. На комиссию обычно приглашали тех, кто уже три раза не смог сдать, и как правило, с комиссии выходили прямиком в архив за документами. Стас не представлял, что он будет делать без университета, он настолько привык к нему, что вне его он себя уже не мыслил. Он привык к своей группе, к своей полуголодной общаге, даже к преподавателям — и к тем питал чувства привязанности. Не сдать он не мог, он не мог даже на секунду представить себя без университета, даже чужой город, который до этого он так не любил, стал родным. Как он завидовал тем, кто с чемоданами или сумками шел по коридору общаги. Они ехали домой, а он оставался здесь, здесь, где судьба его висела на волоске.

Гомер, Цицерон, Марциал, Гесиод, Еврипид, Вергилий, Гораций, Софокл — все они смешались у него в голове, вместе со своими античными произведениями. Он уже на несколько раз прочитал лекции и некоторые даже выучил, «Илиаду» он мог уже частично цитировать. О греческих богах он смог бы рассказывать несколько часов. Днями и ночами, не смыкая глаз, он учил, учил и учил. Ему казалось, что нет уже того, чего он еще не знает, но еще и еще раз читал и перечитывал. Так прошли три дня из отведенных ему семи. За окном стояли сухие морозные солнечные деньки, но Стас даже не выходил из общаги порадоваться солнышку, он боялся потерять то драгоценное время, которого у него было так мало. В комнату к Стасу никто не заходил, и он один на один оставался со своими греками и римлянами, которые жили, веселились, пировали, любили, сражались в битвах, покоряли земли, а он как проклятый сидел и увядал. Сколько злобы накопилось у него на преподавателя античной литературы! Ему было обидно, что всю оставшуюся жизнь при слове «Античность» или его производных он не будет вспоминать прелесть и утонченность этой эпохи, а будет вспоминать тот ад, в котором он жил, благодаря дряхленькой старушке. Как он рвался домой, как он хотел все бросить и приехать в Кедровку, обнять мать и, как в детстве, без стеснения расплакаться. Но он не мог ничего бросить и плакал в подушку в пустой комнате общаги. Теперь самым главным для него было остаться в университете, пусть без стипендии, пусть все каникулы проглотил завал, ему это было больно и горько, но он очень хотел остаться в университете. Ему было обидно, что те, кто знает в пять раз меньше его — сдали и давно отдыхают на каникулах. Он не понимал за что такая несправедливость, почему им повезло, а ему нет.

— Боги! Сжальтесь надо мной! Помогите мне выстоять в этой схватке, помогите мне сдать! — кричал Стас в пустой комнате, обращаясь к тем же богам, которых изучал в книжках.

Вечером третьего дня Стас понял, что замучил и загнал себя окончательно и со слезами бросился на кровать, зарыдав от бессилия. Через некоторое время он успокоился и затих. Сон окутал его, и он быстро забылся. Ему было тепло и уютно. Он шел по мягкой пустыне, в его волосах играл ветер, а глаза его были обращены на бордовый закат. Тепло шло по его телу, и ему было очень хорошо…

— Т — тр-р-р-р — прозвонил будильник и вырвал Стаса из его сна. Он с ненавистью глянул на циферблат. В окне расцветало утро. Утро еще одного дня. Этот день Стас прожил так же, как и предыдущий, как и все остальные перед ними. Он использовал каждую минуту для чтения: варил ли он картошку, грел ли чайник, с книжкой или тетрадкой он не расставался. Целыми днями он учил, и к вечеру, от обилия прочитанных страниц у него начинали болеть глаза и еще по утрам от недосыпания и плохого питания из носа шла кровь. Недомогание организма и нервное истощение были налицо. Все эти дни Стас не расчесывался. Волосы висели неухоженными сосульками на его голове. В зеркало он старался не смотреть. Он догадывался, что посерел и похудел, и лишний раз напоминать себе об этом ему не хотелось.