Бесплатный фрагмент - Жили-были сказки…

Рукописи не горят

Петр Афанасьевич писал книгу. Он усердно трудился над ней всю жизнь, лелеял каждую фразу, заботливо перечитывал каждый абзац, тщательно исправлял, корректировал, снова исправлял и как-то за всем этим делом не заметил, как умер.

Странно, подумал Петр Афанасьевич, вот я умер и что теперь?

Не успел он так подумать, как в комнате материализовались два человека, один в темном двубортном костюме, а второй в белых шортах и гавайской рубашке. То есть по факту, конечно, никакими людьми они не были, но нужно же было их как-то, пусть даже в мыслях, называть.

Ангел и черт? — подумал Петр Афанасьевич.

— Совершенно верно! — словно прочитав его мысли, белозубо улыбнулся тот, который в гавайской рубашке, — разрешите откланяться, я — Сигизмунд Аристархович, а это, — «гаваец» почтительно кивнул в сторону темного, — Серафим Модестович.

Серафим Модестович слегка нахмурился, вздохнул и открыл толстую черную папку.

— Итак, Петр Афанасьевич, приступим к подсчету грехов…

— Э, Сима, погоди, не торопись, что ж ты так сразу и про грехи, — засуетился «гаваец» и, понизив голос, жарко зашептал, — Сима, мы ж договаривались, ты что ж творишь-то, Сима, нельзя так, без подготовки…

Петр Афанасьевич испуганно переводил взгляд с «гавайца» на того, другого, в темном костюме, и обратно.

— Это что же, — охнул он вдруг, — что же мне теперь, в ад?

— Ну, — замялся «гаваец», — так-то, конечно, да, в ад. Но понимаете…

«Гаваец» горестно вплеснул руками:

— Никак вам не получается к нам в ад. У нас в аду сейчас — адское перенаселение. Мы и так уж всех уплотняем-уплотняем, но, сами понимаете, ад-то не резиновый.

— Не резиновый, понимаю, — машинально повторил Петр Афанасьевич и перевел взгляд на того, который в костюме.

Который в костюме кашлянул и нервно захлопнул папку.

— А к нам в рай критерии отбора строгие, — вздохнул он, — вы по баллам не добираете. И к тому же, вы — писатель.

Петр Афанасьевич нервно захлопал глазами.

— Хотя, строго говоря, — продолжил тот, что в костюме, — вы ведь не публиковались. Так ведь?

— Не, не публиковался, — промямлил Петр Афанасьевич.

— И в соцсетях свой роман не выкладывали?

Петр Афанасьевич замотал головой.

— И друзей и родственников своим романом не муча… Не читали им свой роман?

— Не мучал и не читал, — честно подтвердил Петр Афанасьевич.

— Вот видишь, Сима, — встрял «гаваец», — он не мучил.

— М-да, дилемма, — пробормотал тот, что в костюме, — и как же нам теперь с вами быть-то?

— А может дадим Петру Афанасьевичу шанс? — воодушевился «гаваец», — пусть он понеприкаивается немножко, а, Сима?

— Как это, понеприкаивается? — не понял Петр Афанасьевич.

— Ну, неприкаянным побудете лет так триста, — пояснил «гаваец».

— Не меньше пятисот, — отрезал тот, который в костюме.

— Сима, — укоризненно покачал головой «гаваец», но, наткнувшись на непреклонный взгляд товарища, поспешно затряс головой, — пятьсот, так пятьсот, как скажешь.

— А что мне делать-то? — Петр Афанасьевич испуганно сжался. Его руки тряслись, а ногой он безуспешно пытался нащупать клетчатый тапок.

— Являться, — засмеялся «гаваец», — писателям, поэтам и прочим графоманам. Во сне и наяву. Можете рукопись им свою читать.

С этими словами «гаваец» сунул в руки Петру Афанасьевичу рукопись, и оба, и «гаваец», и этот второй, в костюме, растворились в воздухе.

С тех самых пор, бродит по свету неприкаянный Петр Афанасьевич, в пижаме и одном клетчатом тапке, и всем читает свою бессмертную рукопись.

Последнее дело

Серого я узнал сразу же, как только вошел в вагон электрички. На нем красовался потертый намордник, а шею украшал строгий ошейник шипами наружу. От ошейника тянулся толстый ремень поводка, который заканчивался в крепко сжимавшей его маленькой ручке тощенькой невзрачной девчушки. Девчонке было на вид лет двенадцать-тринадцать. Красный берет, две аккуратные темные косицы, веселенький рюкзачок, то ли с мишками, то ли с котятами — ни дать, ни взять отличница, едет на каникулы проведать больную бабушку.

Я плюхнулся на сиденье напротив.

— Классная у тебя собака.

Девчонка равнодушно поджала плечами.

— Как зовут?

— Бобик.

Я видел, Серый аж передернулся, а я наклонил голову и закашлялся, стараясь изо всех сил подавить смех. Да, в чувстве юмора ей не откажешь.

— И давно она у тебя? — прокашлявшись, продолжил я.

— Давно, — буркнула девчонка.

— Аааа.

Разговор, явно, не клеился.

— Слушай, а как тебя звать? Меня вот Иван, — представился я, — Иван Семенович.

— Мне мама не велела с незнакомыми разговаривать, — сквозь зубы процедила девочка и отвернулась к окну.

— Да, ладно, — притворно небрежно заметил я, — с такой собакой можно никого не боятся.

Серый, подыгрывая мне, глухо зарычал.

— Ты куда едешь, к бабушке, небось?

— Да, к бабушке, к больной бабушке — медленно растягивая слова, сказала девчонка, и ее широкий рот расплылся в зловещей улыбке. Не то, чтобы я испугался, но, скажу прямо, от этой улыбки мне стало как-то не по себе.

Девочка снова отвернулась, давая понять, что разговор окончен. Я украдкой оглянулся. Вагон был практически пустой, если не считать старичка, дремавшего в середине вагона, и высокой дамочки в очках, уткнувшейся в книжку. Этих можно в расчет не брать — дед спит, а дамочка из тех, кто живет в мире розовых пони и цветных радуг. Я незаметно вынул из кармана прялку, резко нагнулся к девчонке и уколол ее в тыльную сторону ладони. Взгляд девчонки невидяще застыл, потом веки медленно закрылись, а головка склонилась на одно плечо так, что красный берет чуть-чуть съехал на бок. Через минуту передо мной была просто мирно спящая девочка.

Я быстро снял с Серого намордник. Тот благодарно взглянул на меня и широко, в голос зевнул.

Электричка приближалась к станции. Я аккуратно взял девочку на руки и направился к выходу.

***

Ираида Максимовна ждала нас на станции, как и было условлено.

— Все нормально? — спросила она и после моего утвердительного кивка коротко приказала, — давай сюда прялку, а Снежанку положи в машину, на заднее сиденье.

Я сделал, как велено. Ираида Максимовна заглянула в салон машины и нежно поправила головку девочки. Поймав мой удивленный взгляд, она вздохнула.

— Да знаю, знаю я, что ты там себе думаешь, — Ираида Максимовна тихонько захлопнула дверцу, — да только она мне внучка все-таки. Родная кровь, как ни крути. А потом… — она взмахнула рукой, — молодо-зелено, хотят все и сразу, думают, скормят бабку старую волку, все наследство им достанется. Нет бы подождать чуток, я ведь не вечная. Ну ничего… вот поспит лет сто, а потом мы ее пристроим, мало ли дураков-то на свете шатается.

Ираида Максимовна обернулась и посмотрела сначала на Серого, а потом на меня.

— Ну, Ванюша, может с нами поедете, а? Я тебя в баньке попарю, — тонкие губы Ираиды Максимовны зазмеились в улыбке, один в один, как у внучки.

Я почувствовал, как напрягся под рукой Серый.

— Нет, — покачал я головой, — некогда нам в баньках париться.

Ираида Максимовна покачала головой, достала кошелек, быстро отсчитала оговоренное количество купюр и молча сунула мне в руки. Я не стал пересчитывать, знал — старая ведьма не обманет.

***

До электрички оставалось несколько минут. Я курил, а Серый, благодатно вытянувший затекшие лапы, блаженно растянулся на мокром асфальте.

Телефон звякнул смс-кой. Я прочитал и нахмурился.

— Слушай, Серый, тут такое дело.

Серый вопросительно приподнял голову.

— Тут клиент звонит. Предложение у него… Да, помню, помню я, что обещал завязать… но тут дельце-то пустяковое, молодильные яблоки достать. Да и клиент проверенный, депутат Берендеев. Ну, Серый, не сердись. Быстро сгоняем туда-обратно, а потом махнем куда-нибудь на море или в Монте-Карло.

Серый притворно вздохнул. Я потушил сигарету и потрепал его по загривку. К станции шумно приближалась электричка.

Экзамен

— Пиво будешь? — спросил я.

Он молча кивнул. Я налил ему светлого, он всегда предпочитал светлое. Он сделал шумный глоток и невидяще уставился в экран телевизора.

— Выключи, — тихо попросил он.

Я послушно щелкнул пультом. Экран екнул на полуслове и погас.

У него, явно, что-то случилось, тут и к гадалке не ходи. Я знал его уже добрую сотню лет, и он всегда был для меня, как открытая книга. Мы дружили с детства, и нашей дружбе не помешало даже то, что после школы мы поступили на разные факультеты университета при Небесной Канцелярии, он — на факультет ангелов, что закономерно, а я — на факультет бесов, что в общем-то тоже закономерно.

— Чипсы?

Он снова молча кивнул. Я придвинул к нему пакетик лэйс с зеленым луком.

— Ну? — я отхлебнул пива. Темного. Я всегда предпочитал темное.

— Я сессию завалил.

Ну и ну. Я тихонько присвистнул. Из нас двоих раздолбаем всегда был я. А он — отличник, звезда факультета, светлая голова.

— Представляешь, и экзамен-то был пустяковый, — продолжил он, — я курировал девушку одну, Марфушеньку, ну знаешь, предмет у нас такой есть, ангельское шефство.

Я кивнул.

— И все ведь шло хорошо. В доме достаток, родители любят, ничего для доченьки не жалеют, ну и я, само собой, стараюсь, Марфушу берегу, ангельским крылом прикрываю. Марфуша еще не оступилась, а я уже соломки постелил. В общем, все по учебнику.

Он замолчал и закинул себе в рот горсть хрустящих чипсов.

— И тут, представляешь, у ее сестрицы сводной, Настеньки, у которой не жизнь, а ацкий треш, вдруг поперло. Подвернулся какой-то Морозко, и сразу и слава, и бабло, и женихи. Ну и моей Марфуше захотелось. Я, конечно, постарался. Снарядил ее к Морозке, как положено, ну чтоб и шубка теплая, и в термосе чаек горячий, и самооценку Марфуше приподнял, чтоб она, понимаешь, перед Морозком этим не оплошала, и…

Тут он махнул рукой, отвернулся и глухо сказал:

— А все эта чертова Настенька…

Я молча крошил чипсы. Настенька была моим экзаменом. Честно говоря, очень легким экзаменом — заключение с человеческим индивидуумом договора о продаже его бессмертной души. Человек тебе душу, а ты ему любовь, бабло и прочие ништяки. Классическая многоходовка Фауста-Мефистофеля. Такой экзамен из наших никто не заваливает.

Почти никто. И почти никогда.

Тренинг

— Привет! Как дела?

— Пвивет, фсе новмално, — пробормотала Галя, безуспешно пытаясь проглотить кусок шоколадного торта.

— Галя! Ты что там, опять жрешь? — строго сказала трубка голосом Петровой.

— Нееет, не жву, — вяло попыталась оправдаться Галя.

— Галя, не ври мне!

— Я не вву, — Галя облизала стекающий по пальцам крем и виновато улыбнулась, — я яблоко ем.

— Галя, — в голосе Петровой отчетливо послышались стальные нотки комиссара НКВД, — Галя, какое яблоко? Ты, когда вообще в последний раз яблоко ела?

Позавчера, хотела сказать Галя, в яблочном штруделе, с изюмом, корицей и молотыми орехами, но промолчала.

— Галя? Ты еще тут? — строго поинтересовалась трубка.

— Угу, — угукнула Галя.

— Это хорошо, — Петрова на другом конце удовлетворенно вздохнула, — Галя, я как раз по этому поводу тебе и звоню. Нам что-то надо делать с твоими килограммами.

— Не нам, а вам, — хихикнула Галя.

— Нет, вот именно, что вам, в смысле тебе, — в трубке что-то возмущенно затрещало и захрипело.

Галя воспользовалась паузой и откусила очередной кусок торта. С вишенкой.

— Галя, — сурово возвестила Петрова, прокашлявшись, — во дворце культуры в субботу проходит тренинг «Я вас всех худеть заставлю». Очень эффективный, Галя. Приглашаются все желающие. Но, разумеется, это недешево.

Петрова выдержала многозначительную паузу.

— Зато эффективно. Ты помнишь Кобылякину?

Галя не помнила, поэтому ограничилась нейтральным «ммм».

— Так вот, Кобылякина после такого тренинга похудела на 46 килограмм! Галя, ты хочешь похудеть на 46 килограмм?

— Ммм, — невнятно промычала Галя.

Петрова, посчитав ответ утвердительным, радостно хохотнула в трубку.

— Замечательно, Галя. Так что, бери в руки свой толстый зад и дуй на тренинг. И деньги, деньги не забудь!

В зале дворца культуры было мрачно и сыро. Галя зябко поежилась. Рядом с ней удобно расположилась эдакая настоящая кустодиевская красавица — румяная, чернобровая, толстая русая коса уютной змеей пригрелась на шикарной необъятной груди.

— Чо, подруга, тоже пришла жир сгонять? — соседка весело ткнула Галю в бок мягким локтем и хохотнула, отчего ее необъятная грудь плавно заколыхалось.

Как фруктовый пудинг, подумала Галя и сглотнула слюну.

— Молчайт!

Галя вздрогнула и инстинктивно перевела взгляд на сцену. На сцене стояла женщина в узких черных кожаных брюках и черном топе. Все в ней было острым и угловатым: высокие острые скулы, острый крючковатый нос, острые локти и коленки, острые ключицы и острый костлявый зад, сексуально оттопыренный. В когтистых руках, украшенных кроваво-алым маникюром, поблескивала железная указка. Галя невольно поежилась.

— Молчайт! — снова взвизгнула инструкторша, — всем молчайт! Слюшайт сюда! Вы фсе — жырный свинья. Я буду изгоняйт фаш жыр!

Инструкторша звонко рассекла указкой воздух.

Спустя два часа ошеломленная Галя вместе с другими притихшими женщинами выходила из зала. Пот струился по спине и прохладным ручейком затекал в трусы.

Прошло три дня. При виде еды Галю мутило, но при этом отчаянно хотелось есть. Галя ревела, выбрасывая в помойку свои любимые марципановые пирожные и заварные эклеры, политые шоколадом. Хотелось убить Петрову. Петрова предусмотрительно не звонила.

Вес стремительно уходил. Вместе с ним уходила и радость жизни. Галя ненавидела соседей и сослуживцев. Жрут как свиньи, с отвращением думала она, сдохните скоро от ожирения, твари.

Через два месяца Галю пригласил в кино коллега по работе Паша Бубликов.

Кино плавно переросло в ужин, ужин — в ночь, а потом еще и еще раз, а через несколько дней все прекратилось.

— Понимаешь, — не глядя Гале в глаза бормотал Бубликов, — ты, конечно, вся ничего такая из себя. Красивая и все такое, но, понимаешь, ты на меня так смотришь, словно съесть хочешь.

Паша поежился. Галя облизнулась. Ей, действительно, хотелось его съесть.

В конце весны Гале пришло письмо, официальное, заказное, на толстой мелованной бумаге со штампом центра «Я вас всех худеть заставлю». Галю приглашали на торжественное подведение итогов тренинга.

Сцена дворца культуры на этот раз была украшена разноцветными шариками. Инструкторша, в длинном черном платье, хищно улыбалась ярко алым ртом.

— Эээ, подруга, хорошо выглядишь.

В Галин бок резко уткнулся чей-то костлявый локоть. Галя недоумевающе уставилась на длинное тощее создание, с ярко очерченными скулами и томными глазами. Огромная коса, перекинутая через плечо, мягко закрывало то место, где некогда была грудь. Кустодиевская красавица, мелькнуло у Гали в мозгу.

— Я слышала, тем, кто успешно прошел тренинг, будут призы давать, а некоторым и работу предложат, — заговорщически подмигнула кустодиевская красавица Гале.

Кустодиевской красавице в качестве приза досталось ступа. Кому-то метла. Кому-то костяной гребень. Две или три получили блюдце с яблочком, четырем выдали по черному коту.

А Гале предложили работу. В пряничном домике. С марципановой крылечком, подумала Галя и сладко улыбнулась.

Тихоня

Она была из тех людей, которых никто не замечает.

Сначала просто тихой и послушной девочкой, удобной для учителей и родителей, потом, как-то быстро миновав стадию девушки, превратилась в женщину неопределенных лет.

Она работала в конторе с труднопроизносимым названием, у нее был свой уголок, где она целыми днями тихонько шуршала бумажками, заполняла желтовато-серые бланки, вписывала длинные ряды цифр в пыльные журналы.

Ее не замечали, забывали пригласить на традиционные чаепития по случаю чьего-нибудь дня рождения или Нового года. И если кто-то в самый разгар вдруг о ней вспоминал «ой, неудобно-то как получилось», то мысль эта тут же ускользала, не успев окрепнуть и сформироваться, переплетаясь с линиями мирозданиями, и человек лишь недоуменно пожимал плечами и слегка тряс головой, как будто пытаясь избавиться от чего досадливого и невысказанного.

А потом она незаметно состарилась, ее тихо проводили на пенсию и забыли на следующий день.

Она превратилась в сухонькую старушку, и это был так естественно, словно она всегда ей была.

Она надевала выцветшее пронафталиненное пальто с побитым молью воротником, толстый вязаный берет и шла гулять. Ее по-прежнему не замечали, иногда куда-то торопящиеся люди задевали и толкали ее, и не извинившись, мчались дальше по своим делам. Она лишь кротко и застенчиво улыбалась.

А потом она приходила домой, доставала белую эмалированную кастрюльку в мелкий синий цветочек, наливала воду, бросала туда щепотку бадьяна, три ложки истертого в порошок корня лаванды, два ядра черного орешника, сушеную лапку лягушки, три капли полынного бальзама, скорлупу яиц окамия и листочки заунывника, перемешивала три раза по часовой стрелки и два раза против часовой стрелки, тихонько мурлыча себе нос незатейливый мотивчик.

И где-то далеко, расправляя могучие плечи, поднимались к небу Ураганы, голодными волнами обрушивались на города Цунами, завиваясь в тугой узел, пели страшные и страстные песни Торнадо…

А потом она выливала варево в банку, закрывала ее нарядной цветной крышкой и приклеивала ярлычок, на котором аккуратным круглым почерком было выведено «Катрина» или «Сэнди».

А остатки варева выливала коту, черному и прекрасному как ночь.

Кот слизывал капли урагана и забирался к ней на руки, блаженно мурлыча и выпуская длинные острые белые когти.

А она лишь тихо улыбалась, и морщинки тонкими лучиками разбегались по ее неприметному личику.

Неправильная сказка

Что-то было не так в избушке на курьих ножках. Вернее, все было не так. Единственное окошко, сиявшее чистотой так, что в нем отражались лучи заходящего солнца, было украшено занавесочками из веселенького ситца, крыша покрыта красной добротной черепицей, а бревенчатые стены округлы и гладки. Стройные куриные ножки стояли ровненько и спокойно, а коготочки на них, покрытые нежно-розовым перламутровым лаком, имели весьма соблазнительный вид. Вместо высокого частокола с украшением из костей и черепов возвышалась живая зеленая изгородь. Да и сама избушка стояла к лесу задом, а к гостям передом, так что не было нужды драть глотку.

Иван-царевич спешился и с опаской, ожидая подвоха, приблизился к избушке. Он хотел стукнуть из всей своей богатырской мочи по куриной ножке, но отчего-то не решился, и потому лишь слегка дотронулся и неожиданно для самого себя погладил ее. Курья ножка дернулась, как от щекотки, отчего вся избушка покачнулась и заходила ходуном. Дверь, тихонько скрипнув, отворилась.

— Эй, старая хры… — Иван-царевич замер на полуслове.

На пороге избушки стояла девица, в зеленых глазах которой прыгали смешинки, а из-под платка выбивались огненные кудри. Никакого горба, бородавки на носу, уродливых когтистых рук и клыка во рту не наблюдалось. Напротив, девица была стройна, белозуба и весьма недурственна.

— Ну что, добрый молодец! Дело пытаешь, аль от дела лытаешь? — произнесла девица слова, которые по закону жанра должны были принадлежать Бабе Яге. А затем, глядя на оторопевшего и вконец потерявшего дар речи, Ивана-царевича, громко и заливисто расхохоталась:

— Что? Не признал бабушку?

Иван-царевич сглотнул и, заикаясь, выдавил из себя то, что положено говорить каждому уважающему себя царевичу:

— Сначала в баньке попарь, напои, накорми, а потом и спрашивай.

— Ну то-то же, — снова засмеялась девица, — а то я уж подумала, онемел со страха, аль слова забыл.

И, не давая добру молодцу опомниться, взяв как-то неожиданно инициативу в свои руки, по-хозяйски бойко распорядилась:

— Давай в горницу заходи, отдохни с дороги, а я ужо баньку затоплю.

В горенке было светло, чисто, пахло лавандой и еще чем-то свежим и едва уловимым. Иван-царевич неуклюже топтался на пороге, с сожалением поглядывая на облепленные грязью сапоги, не решаясь сделать первый шаг. Наконец, преодолев робость, он прошел вглубь горницы, с любопытством разглядывая внутреннее убранство избушки…

— Эй, царевич, банька истоплена. Попарить тебя нешто, аль сам справишься? — Баба Яга (хотя в ее сказочной принадлежности у Ивана-царевича оставались определенные сомнения) выросла за спиной.

— Нет, я сам. Как-нибудь, — пробормотал он, пятясь от нее к выходу.

— Робкий ты, Ваня, — вздохнула Баба Яга, когда дверь за Иваном-царевичем захлопнулась.

Вволю напарившись в баньке и от души отхлеставши себя по исхудавшим мослам березовым веником, Иван-царевич вернулся в избушку, в тайне надеясь, что вместо разбитной и бойкой девицы, его встретит старая морщинистая клюшка, но наваждение не исчезло. Девица ловко хлопотала у печи, а стол ломился от яств и разносолов, которые издавали такие запахи, что у Ивана-царевича закружилась голова.

Махнув рукой на то, что сказка какая-то совсем неправильная получается, Иван-царевич живенько уселся за стол и стал с завидным аппетитом уплетать приготовленные Бабой Ягой кушанья. А надо сказать, приготовлены они были отменно, с выдумкой, с огоньком, и может даже с любовью. Яга, примостившись с уголочка и по-бабьи подперев голову, с легкой улыбкой смотрела на Ивана, а когда тот, насытившись, блаженно икнул, сказала:

— Почивать отправишься, как в сказках говориться, или отступишь от правил, поведаешь, куда путь держишь?

Ивану-царевичу, видимо, и самому не терпелось провести разведку местностью, поэтому он, отбросив всякие условности, но все-таки стесняясь такого совсем нецаревичного поведения, слегка замявшись, спросил:

— А ты что ль настоящая Баба Яга, всамделишная?

— Настоящая, настоящая, — успокоила его Яга.

— А откуда тогда это? — тут приличные слова у Ивана-царевича кончились, и он показал в воздухе руками нечто, что по очертаниям напоминало гитару, и должно было, верно, символизировать округлые Бабки Ягины формы.

— А это, — махнула рукой та, — да молодая я еще, всего двести шестнадцатый годок пошел.

И, видимо, решивши не вдаваться в подробности своего, бабки-ежкинского, долголетия, поспешила направить разговор в другое русло:

— Теперь твоя очередь отвечать на вопросы. Так, куда путь-то держись, добрый молодец?

Иван-царевич подбоченился, выгнул грудь колесом и торжественно и степенно начал:

— Иду я в тридевятое царство тридесятое государство к Кощею Бессмертному искать жену свою…

Тут при слове «жена» Иван-царевич как-то сник, сжался, и загоревшийся было после сытного ужина, огонек в глазах погас…

Жизнь у Ивана-царевича была простая, такая же, как у тысячи других царевичей. Рос он привольно и вольготно в белокаменных палатах царя-батюшки, а как настала пора жениться, как и полагается Иванам-царевичам, натянул тугой лук, выпустил стрелу, которая упала, разумеется, на болото. И на этом везенье Ванино кончилось. То ли с болотом что было не так, то ли целиться надо было более метко, только досталась Ивану-царевичу в жены Василиса Премудрая. С этими василисами, вообще форменная беда. Это в сказке они и красавицы, и рукодельницы, и любящие, и покладистые, а в жизни лягушки лягушками. К тому же, нашему Ивану-царевичу досталась Премудрая.

Вон, у кузена из триседьмого царства хоть Василиса Прекрасная, да и та вконец замучила его своими «Купи то, купи это! Эти бриллианты не подходят по цвету к моей новой розовенькой карете», что кузен плюнул, перекрестился и в сердцах как-то произнес: «Жаба болотная!».

А представьте, каково, когда вам вместо Прекрасной Премудрую подсунули? Днем она лягушкой прыгает, а ночью, как кожу свою лягушечью сбросит, так вместо того, чтобы к мужу под бочок, все какие-то книжки умные читает, да с Котом Ученым философские беседы ведет. Дошло до того, что мужу своему замечания стала делать: Вы, мол, Ваня, не так сидите, храпите, книжек умных не читаете, за столом чавкаете, в голос зеваете и, вообще, по-французски не разумеете.

И до того достала она бедного Ваню, что тот кожу ее лягушечью в печке и спалил. Она, конечно:

— Ах, Ваня, что же Вы натворили, не смогли еще три дня подождать, я бы вечно Вашей была, а так, ищите меня, мол, у Кощея Бессмертного.

Иван-царевич полгодика без жены передохнул, а потом как-то неуютно заделалось, пальцами народ стал тыкать, говорить, не дело это, традиции нарушать, надо за женой в тридевятое царство к Кощею топать…

Иван-царевич и сам не заметил, как рассказал все это Бабе Яге. Она слушала, не перебивая, а когда он закончил, сказала:

— Так зачем же ты ее выручать идешь? Не ходи, коль не люба она тебе.

— Понимаешь, традиции ведь, — уныло пробормотал тот.

Ночью Иван-царевич на печи ворочался, постанывал, видно, снилась жена.

Баба Яга достала из-под лавки корзинку и выудила из нее клубок с надписью «Дорога до Кощеевых палат». «Хоть ты и царевич, Ваня, а дурак!» — подумала она. Потом повернулась и посмотрела еще раз на Ивана. Тот как-то поуспокоился, затих, и даже улыбка заиграла на его пухлых губах, он сладко причмокивал — ему снились ее, бабки-ежкины куличи и плюшки.

Баба Яга положила клубок на видное место и вслух сказала:

— И все-таки съесть тебя было бы гуманнее…

Поэт

— Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана, я показал на блюде студня…

Посередине комнаты стоял высокий молодой человек в ярко-желтой рубахе, картинно выгнув грудь и убрав за спину руки. Напротив возвышался накрытый к обеду столом, за которым сидели двое — один, постарше, в клетчатом домашнем халате, с острой бородкой клинышком и жестким взглядом серых глаз, притаившихся за блестящими стеклами золоченого пенсне, второй, помоложе, в темном отутюженном костюме и белой накрахмаленной сорочке.

Тот, который помоложе, наклонился и громко зашептал в ухо товарищу:

— Да он сумасшедший! Он же может кого-нибудь за столом вилкой ткнуть!

Молодой человек в желтой рубахе сделал паузу, вскинул руку и, направив грязный указательный палец в сторону того, кого называли профессором, зычно и с нотками обвинения в голосе пробасил:

— А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?

После этих слов он резво подошел к столу, плеснул из графина в рюмку водки и опрокинул себе в рот.

— Зина, детка, — крикнул профессор, — уноси со стола водку.

И повернувшись в сторону высокого молодого человека брезгливо ткнул пальцем в его желтую рубаху.

— Откуда у Вас, позвольте-с спросить эта гадость?

— Это? — переспросил высокий, любовно оправляя полы рубахи, — это товарищ Швондер подарил.

— Ну вот, полюбуйтесь, Иван Арнольдович, — повернулся профессор к своему соседу, — опять этот прелестный домком.

— И напрасно вы, профессор, домком прелестным ругаете, — молодой человек в желтой рубахе ловко насадил на вилку малосольный огурчик и отправил себе в рот, — он, между прочим, меня на конкурс пролетарских поэтов послал.

— Так Вы же не пролетарий, — ахнул Иван Арнольдович.

— А кто же еще? Конечно, пролетарий, — обиделся желторубашечник.

— Вы — существо, опытным путем зародившееся у меня в квартире. Тьфу, ну что за ересь, — сердито сплюнул профессор и, немного помолчав, поинтересовался, — и что же Вы, смею спросить, читать будете-с?

— Поэму. Облако в штанах, — деловито хрустя огурцом, ответил тот.

— Иван Арнольдович, — вздохнул профессор, — а может Владимира Владимировича лучше в цирк?

— В цирке я надысь был, — перебил его высокий, — читал ее.

— Кого?

— Поэму. Имел оглушительный успех. Я сейчас, профессор, вам почитаю.

Молодой человек резко выскочил из-за стола, встал посередине комнаты и вскинул руку вверх.

— Зина, детка! — закричал профессор, — неси водку обратно.

И повернувшись к Ивану Арнольдовичу тихо произнес:

— Без водки это слушать ну совсем никак.

Иван Арнольдович согласно кивнул и со вздохом потянулся за рюмкой…

Фея третьего разряда

Несомненно, это был принц. Невзрачный, с небольшим пузиком и намечающимися залысинами, но все-таки принц. Я их за версту чую.

— Молодой человек, закурить на найдется?

Он отшатнулся. Ну да, выгляжу я не очень. Немытые черные волосы, глаза, густо обведенные черным, бордовая, почти черная помада и пирсинг в носу. Стиль готика, 12 век. А чо, мне нравится.

— Не курю, — быстро сказал он и отвернулся.

Конечно, не куришь, ты ведь принц. Да у меня и свои есть. Я села на лавку, вынула из кармана пачку Winston и быстро прикурила. Принц заметно нервничал и бросал украдкой взгляды в мою сторону.

Ну вот чего ты нервничаешь? Жизнь у тебя серая и унылая, работаешь ты в каком-то зачуханном КБ, целыми днями сидишь, сгорбившись, за компьютером, рисуешь фланцы и болты в Автокаде, зарплата у тебя маленькая, начальник дурак, живешь ты в тесной двушке с мамой, мама… Стоп, мама у тебя мировая. Вон ты весь какой круглый да гладкий. Я вздохнула, выпустила струйку дыма и опять посмотрела на него.

Он то и дело посматривал на часы.

Автобус опаздывает? Ну да, опаздывает. Он вообще не придет. Сломался. А следующий придет битком. Засуетился? Ага, вот сейчас ты вытащишь телефон, наберешь своего дурака-начальника и скажешь — Павел Петрович, я опаздываю…

Он вынул телефон, набрал номер.

— Павел Петрович, я опаздываю… да, автобус… конечно…

Черт, ну какие вы, люди, все-таки предсказуемые. Но это-то мне как раз и на руку. Ты будешь ждать следующего автобуса, нет, пешком на работу ты не пойдешь, хотя тут и идти-то всего ничего, каких-то двадцать минут. Вот ходил бы каждый день на работу, глядишь, и животик бы исчез, и цвет лица улучшился. Но сейчас ты стой, жди автобус. В который ты все равно не сядешь. Сколько сейчас времени? Без пяти восемь? Ага, вот и она.

С правой стороны к остановке быстрым шагом приближалась женщина. Темное пальто, серый берет, сапоги на высоких шпильках. Выглядит так себе. Бледная, под глазами круги. Не удивительно, конечно. У нее ребенок, две работы, старенькая мама, у которой с головой не очень. И нужно всех накормить, за всеми прибрать, всех занять. Денег не хватает, даже несмотря на эти две чертовы работы. Крутится целыми днями, как белка в колесе. Муж? Муж был, но самоликвидировался.

Я вздохнула.

***

К остановке подошел автобус. Она быстрым шагом направилась к нему, и тут каблук ее сапога — эта дурацкая двенадцатисантиметровая шпилька — попал в решетку канализационного люка. Опля!

— Ох, вот черт… ну надо же, — она чуть не плакала, — ну как же так…

— Вам помочь?

Вообще-то он никогда так не делал, но тут… как будто что-то подтолкнуло. Да и в автобус все-равно он бы не влез.

— Нет… то есть да… если вам нетрудно.

— Конечно, нетрудно, — он протянул руку.

— Я тут недалеко живу… если вы мне поможете…

Она оперлась о его руку.

— Знаете, я вообще-то не ношу каблуки, а вот сегодня, как назло, надела, — быстро тараторила она, — подумала, ведь весна, почему бы нет…

***

Я смотрела вслед их удаляющимся спинам.

Конечно, сломанный каблук — это так тривиально. Но где, черт побери, я вам найду хрустальную туфельку? На дворе двадцать первый век как никак. И потом, чего вы хотите… я всего лишь фея третьего разряда.

И зимой, и летом небывалых ждать чудес…

Раздался звон колокольчика в такт открываемой двери, и в приемную вошел тучный мужчина. Он достал огромный платок из кармана клетчатых штанов, вытер испарину, шумно вздохнул, вежливо поздоровался с секретаршей и представился:

— Карлсон. Облицовка крыш.

— Добрый день, господин Карлсон. Проходите, пожалуйста. Господин Свантесон ждет Вас.

Господин Свантесон, высокий худощавый мужчина в очках в дорогой золоченой оправе, медленно поднялся навстречу гостю, протянул для приветствия руку и улыбнулся холодной вежливой улыбкой.

— Рад с Вами познакомиться лично, господин Карлсон, — голос Свантесона звучал чуть глухо и устало, — проходите, присаживайтесь.

Господин Свантесон указал в сторону кресла и, дождавшись, когда гость усядется, сразу перешел к делу:

— Мы очень заинтересованы Вашим предложением, тем более, мы знаем, что Ваша компания давно и прочно занимает свое место на рынке услуг.

— Да, наша компания, не буду говорить, что лидер, но одна из лучших на данном сегменте рынка, — господин Карлсон слегка расслабил галстук на красной полной шее.

— Хорошо, не будем ходить вокруг да около. Наши юристы ознакомились с Вашим ценовым предложением, и я рад сообщить Вам, что оно нас полностью устраивает. Вот тут проект контракта, — Свантесон протянул Карлсону бумаги, — Вы можете ознакомиться с ним и дать свой ответ.

Карлсон бегло пролистал бумаги.

— На первый взгляд вроде бы все в порядке. Но, Вы же понимаете, я должен более детально ознакомится. Изучить, так сказать…

— Конечно, конечно, — согласно закивал головой Свантесон и нажал кнопку вызова секретарши, — Ева, кофе, пожалуйста.

Он вопросительно взглянул на Карлсона, тот кивнул:

— Эспрессо, двойной.

— Двойной эспрессо. И мне, как обычно.

Свантесон задумчиво смотрел на гостя, пока тот еще раз пролистывал контракт. Что-то не давало ему покоя.

— Знаете, — решился он наконец, — Ваше лицо мне кажется очень знакомым. Мы не могли встречаться где-нибудь раньше?

— Вполне возможно, — господин Карлсон выглядел слегка растерянным, — бизнес, сами понимаете, приемы, презентации. Так что вполне может быть. Вполне может быть.

— Да, да, конечно, — пробормотал Свантесон, снял очки и задумчиво потер лоб, — и все-таки…

Внезапно его озарила догадка:

— Карлсон! Ведь это ты, Карлсон? Карлсон, который живет на крыше!

Карлсон медленно поднял глаза и поразился тому изменению, которое произошло с вежливым и холодным хозяином кабинета. Перед ним стоял взъерошенный мальчишка, с улыбкой во весь рот.

— Малыш?

Контракт уже давно был отложен в сторону и забыт. Свантесон сидел на подоконнике и заразительно смеялся. Карлсон, освободившись от сковывающих его пиджака и галстука, уютно развалился в кресле и потягивал коньяк.

— Карлсон, а твой пропеллер? Где твой пропеллер?

— Пришлось снять, — Карлсон внезапно погрустнел, — понимаешь, бизнес, дела, а делового человеку не пристало…

— И ты уже не летаешь? Совсем-совсем?

— Чуть-чуть. Иногда… Очень редко…

Карлсон кривил душой, он уже давно не летал, давно не жил на крыше, и его жизнь была размеренной жизнью благополучного сытого буржуа. Свантесон, почуяв в словах старого друга фальшь, тоже как-то сник.

— А ты знаешь, у меня все тоже, как-то так… С тех пор, как родители отвели меня к детскому психологу, и там мне сказали, что ты — выдумка, плод моего воображения… как-то все стало скучно что ли… Правильно… Как у всех. Я вырос, выучился, вот стал бизнесменом… Донашиваю жену своего старшего брата, как в детстве, куртки, коньки… — Свантесон криво улыбнулся, — да и бизнес его тоже донашиваю…

— А фрекен Бок? — Карлсон попытался сменить тему разговора.

— У фрекен Бок все в порядке. Она написала ряд научных трудов по педагогике.

— И как?

— Пользуются успехом. У нее теперь даже своя передача на телевидении. Не видел?

Карлсон помотал головой:

— Не смотрю практически телевизор. Некогда — все дела, дела…

Оба вздохнули и замолчали.

*****

— Я специально, специально ничего не убирала в его комнате! Чтобы ты видел, что он натворил! — Жена почти перешла на крик.

В комнате сына царил страшный беспорядок. Стулья валялись там и тут, у одного была отломана ножка, везде были разбросаны фантики из-под конфет, люстра висела буквально на одной ниточке и грозилась вот-вот рухнуть, а на подоконнике возвышалась пустая банка из-под вишневого джема.

— И он еще врет! Ты представляешь, он врет, что это сделал какой-то Карлсон! — жена была красная от возмущения.

— Не какой-то ма, — сын наклонил вихрастую голову, — Карлсон, который живет на крыше. У него еще и пропеллер есть…

— Знаешь, — сказала жена вечером, лежа в кровати, — его следует показать психологу. Я читала, что бывает, ребенок выдумывает себе друга. Это от одиночества и внутренних комплексов. И очень опасно. Надо обязательно обратиться к специалисту, он поможет.

Она отвернулась к стенке и пробормотала:

— Я завтра же позвоню доктору Йокинену. Хочу, чтобы мой сын вырос нормальным человеком.

Свантесон посмотрел на затылок жены, прислушался к ее ровному дыханию, поднялся и вышел из спальни.

За дверью детской раздавались смех и веселые голоса — тоненький и восторженный сына и еще мужской, снисходительно-важный, очень знакомый. Постояв так какой-то время, Свантесон потянул дверь на себя.

Сын стоял у открытого окна и смотрел куда-то вдаль, на крыши.

— Он улетел, па. Но он обязательно вернется, вот увидишь.

Свантесон потрепал сына по голове.

— Конечно, сынок, он вернется. Он всегда возвращается…

Жил да был подкаблучник…

Один человек, Петр Сергеевич Тепленький, был подкаблучником. У него была жена Венера Станиславовна, дочь Адочка и работа инженером на секретном производстве. Производство было настолько секретным, что Петр Сергеевич, отработав там более тридцати лет, не мог внятно объяснить, чем же он занимается.

Больше всего на свете Петр Сергеевич Тепленький любил диван, телевизор и газету «Жизнь». Эти три составляющие скрашивали жизнь Петра Сергеевича и нередко вгоняли его в крепкий здоровый сон.

Время от времени Венера Станиславовна надавливала на Петра Сергеевича каблуком исключительно из благородных побуждений — сделать из него человека, но в целом подкаблучная жизнь Петра Сергеевича вполне устраивала.

Тем летом семья Тепленьких проводила свой отпуск как обычно на даче. К трем составляющим — дивану, телевизору и газете «Жизнь» — был добавлен еще свежий воздух, который Петр Сергеевич вдыхал полной грудью. Но вдруг однажды…

— Вот ведь сосед наш, Михаил Ихтиандрович, какой молодец. Каждое утро на Волгу ходит, то окуньков своим наловит, то карасиков, — как бы невзначай обмолвилась за завтраком Венера Станиславовна, нечаянно пролив чай мужу на трико.

— Угу, — мужественно кивнул головой Петр Сергеевич, не отрывая глаз от газеты.

За обедом к окунькам прибавилась щука, а за ужином Венера Станиславовна поведала о двух сомах, пойманных Михаилом Ихтиандровичем. На второй день к Венере Станиславовне подключилась теща, завтрак третьего дня начался с рыбацких баек тестя, а к вечеру тесть достал из сарайки удочку и устроил для Петра Сергеевича мастер-класс.

На четвертый день Петра Сергеевича разбудили в пять часов утра, выдали резиновые сапоги, плащ, удочку, ведерко, два бутерброда и выставили за порог.

***

Вот уже третий час Петр Сергеевич Тепленький грустно смотрел на воду. Клева не было. Несколько раз Петр Сергеевич собирался было свернуть удочку и направится к дому, но, едва представив себе колючий взгляд жены, язвительный дочери, едкий тещи и понимающий тестя, передумывал, вздыхал и не трогался с места.

Вдруг поплавок резко ушел под воду. Петр Сергеевич, забыв все советы тесты, со всей силы дернул удочку вверх. На конце лески, блестя золотом, билась небольшая рыбка.

Бросив рыбку в ведро, Петр Сергеевич, с чувством выполненного долга, принялся собираться домой.

— Петр Сергеевич, отпусти ты меня обратно в Волгу. Дорогой за себя дам откуп, откуплюсь, чем только пожелаешь.

Золотая рыбка, высунув из ведра блестящую головку, смотрела на Петра Сергеевича печальными лазоревыми глазами.

По правде говоря, Петр Сергеевич не особо удивился говорящей рыбе — вверху по течению находился химкомбинат, и как постоянный читатель газеты «Жизнь» Петр Сергеевич не верил в чудо, но верил в мутации и конспирологические заговоры.

— Может быть, новое корыто? — с надеждой в голосе произнесла Золотая рыбка.

— Да есть у нас. Новое из нержавейки. А в городе стиральная машина, — недоуменно пожал плечами Петр Сергеевич и принялся сворачивать плащик.

— А дворец? Хочешь большой красивый дворец?

Петр Сергеевич на секунду остановился и задумался. Потом решительно покачал головой:

— За него налоги большие надо платить. Нет. Зачем нам дворец?

— Может быть новую работу? Высокооплачиваемую? И руководящую должность?

Петр Сергеевич поднял ведро и зашагал к дому. Зачем ему новая работа, да еще и руководящая должность? Ему до пенсии осталось всего ничего.

— Отдых на море? Заграницей! — не сдавалась Золотая рыбка — Турция! Греция! Лазурный берег!

Петр Сергеевич представил себе Венеру Станиславовну и Адочку на пляже, и себя, бегающего занимать лежаки, за минералкой, за мороженым, и у него заныл затылок. Он решительно помотал головой и прибавил шаг.

— Может быть новую жену? — словно угадав его мысли, нежно заворковала Золотая рыбка, — красавицу. Например, Анджелину Джоли.

При этих словах Петр Сергеевич еще интенсивнее замотал головой — Анджелина Джоли вряд ли согласится проводить отпуск на даче, ей точно только Лазурный берег подавай. А это лежаки, минералка, мороженое…

— Но деньги-то тебе нужны? — усталым голосом поинтересовалась Золотая Рыбка, когда Петр Сергеевич поставил ведро на крыльцо веранды, — ты ведь не Перельман, чтобы от денег отказываться.

Петр Сергеевич почесал затылок.

— Ладно. Пойду спрошу у жены.

Добрых полчаса ушло у Петра Сергеевича на то, чтобы сначала разбудить Венеру Станиславовну, потом объяснять ей, раздраженной и сонной, про Золотую Рыбку, доказывая, что он не бредит и не сошел с ума…

— Господи, господи, ну ты и дурачина! Простофиля ты! — причитала Венера Станиславовна, на ходу застегивая халат, — сейчас-сейчас, надо все хорошенько обдумать. Для начала, надо попросить квартиру побольше, денег, само собой разумеется, — перечисляла она семенившему следом Петру Сергеевичу, — жениха еще для Адочки, красивого и богатого. Машину, денег… Да, это я уже говорила…

На крыльце стояло пустое ведро.

Венера Станиславовна перевела взгляд на мужа, и ее лицо стало медленно покрываться красными пятнами. Петр Сергеевич открыл было рот и снова закрыл его, понимая, что слова здесь бессильны.

— Здравствуйте, тетя Венера. Здравствуйте, дядя Петя.

На дорожке стоял Санька, пятилетний внук соседей.

— Вы Рыбку Золотую ищете, да? — Санька улыбался во весь рот, демонстрируя отсутствие переднего зуба, — так я ее выпустил! А она мне за это вон что дала!

И Санька торжествующе выставил вперед руку с разноцветным, переливающимся всеми цветами радуги, воздушным змеем.

На веранде что-то грохнуло. «Корыто упало» — подумал Петр Сергеевич и глупо улыбнулся. Причем совершенно некстати, если верить выражению лица Венеры Станиславовны…

Если ты не вернешься на вечерней заре

Настенька еще раз на всякий случай крутанула кольцо на безымянном пальце. Аленький цветочек вечным огнем колыхал над клумбой. Следов Чудища не было.

Настенька осторожно двинулась в сторону беседки.

— Ау! Отзовись, мой сердешный друг!

Она тихонько раздвинула руками колючие ветви шиповника.

Чудище резвилось на лужайке перед беседкой, сачком пытаясь поймать огромную пеструю бабочку.

— Вот каааак, значит, — протянула Настенька.

Чудище замерло, опустило сачок и виновато установилось на Настеньку.

— А кто-то еще обещал умереть от тоски и печали, — Настенька протиснулась сквозь куст, резко дернув зацепившийся за шипы подол сарафана.

Чудище сконфузилось и, совершенно не зная, как себя вести, уселось на ступеньки беседки.

— Между прочим, уже две недели прошло.

— Почти три, — прошептало Чудище.

— Ну три, — Настенька уселась рядом с ним, — я-то думала, ты уже того…, — она поддела носком лапотка сухой листочек, — или принцем обернулся.

Она немного помолчала и добавила:

— Хотя если бы принцем, то было бы сложнее…

— Не могу я принцем, — поспешно сказало Чудище, — я ведь не волшебное. Я — инопланетное.

И длинным ящероподобным хвостом, раздваивающимся на конце, ловко прихлопнуло комара на Настенькиной руке.

— Надо же! Вот никогда бы не подумала!

— Я только отпочковаться могу, если что… если от радости, — Чудище почесало щупальцем макушку, — а принцем никак не могу.

— Так это же в корне меняет дело! — воскликнула Настенька.

— Да? — недоверчиво протянуло Чудище.

— Ну да! Понимаешь, — Настенька немного смутилась, — не хочу я замуж. Рано мне еще. И потом… я учиться хочу.

— Учиться это хорошо, — одобрило Чудище, — и уже выбрала, что изучать будешь?

— Ага, — оживилась Настенька — диагностика кварк-глюконной плазмы с помощью жестких кхд-процессов в ультрарелятивистских соударениях ядер.

— Кварк-глюонной, — поправило Чудище, — хорошая тема. Я пару веков назад по ней диссер защитило. Так что, если что — обращайся, помогу.

Чудище смотрело вслед удаляющейся Настеньке. У ворот она остановилась, поправила спавшую с плеча бретельку сарафана и весело помахало Чудищу рукой…

— Ну что, время ужина что ли? — само себя спросило Чудище, взяло чугунок с похлебкой и стало медленно спускаться по крутым ступенькам в подвал. Туда, где дружно вышивали сорок семь, страстно желающих выйти замуж за принца, Настенек.

Закономерное превращение

Скандулия Горгониевна сняла листочек, прикрепленный отколотым кусочком магнита к дверце холодильника, перечитала его еще раз, и уголки ее почти безгубого рта растянулись в некоем подобии улыбки. На листке аккуратным меленьким почерком были написаны следующие слова: «Автобус, магазин, подъезд, поликлиника». Это был своеобразный список дел на сегодня, и по трем пунктам из четырех Скандулия Горгониевна могла поставить себе жирный плюсик.

С утра, протиснувшись в переполненный рабочим людом автобус, Скандулии Горгониевне удалось поругаться сразу с тремя тетками подряд и обозвать одну дамочку «паршивой интеллигенткой» за то, что та недостаточно резво, на ее взгляд, бросилась уступать ей место. Подпитавшись негативной энергией, Скандулия Горгониевна отправилась в небольшой продуктовый магазинчик рядом с домом, где долго, с чувством собственного достоинства и уверенности в своей правоте, выбирала хлеб, тыкая сухим костлявым пальцем в булки и батоны. Потом, так ничего и не купив, выговорила продавщице за черствый хлеб и направилась к выходу, услышав в спину привычное «у, старая ведьма». Хотела еще вернуться, чтобы поругаться с заведующей, но уже не успевала по пункту три, поэтому, шаркая, поспешила к своему подъезду, где долго и нудно делала внушение уборщице Анюте. Затем Скандулия Горгониевна немного отдохнула на лавочке с двумя товарками — сестрами Болотниковыми, привычно обсудив тему иномарок возле подъезда (откуда у людей деньги покупать такие машины — воруют, все точно воруют), громко выразив свое недовольство по поводу недостатка воспитания нынешней молодежи (хоть своих детей у Скандулии Горгониевны отродясь не было, в вопросах воспитания она была сильнее, чем Макаренко и Коменский) и не забыв отругать соседскую девочку Машу за проколотый пупок.

Оставалась поликлиника — там Скандулия Горгониевна не была уже полторы недели (не считая третьего дня, когда она брала талончик в регистратуре), а участкового терапевта Веронику Павловну навестить не мешало бы, чтобы оспорить в очередной раз поставленный диагноз и вытребовать направление на анализы.