Бесплатный фрагмент - Зеленый длинный

Армянская загадка:

Зеленый длинный, висит в гостинной, висит-пищит.

Отгадка:

Селедка.

Почему зеленая?

Моя селедка, в какой цвет хочу, в тот и покрашу.

Почему висит в гостиной?

Моя селедка, куда хочу, туда повешу.

Почему пищит?

Чтобы ты не угадал.

Любители живописи

Я установила этюдник возле живописного прудика, огляделась, порадовалась тишине и безмолвию вокруг. Был пасмурный день конца августа, никто не купался, не скатывался с металлической горки в воду, не оглашал воздух радостными криками, не собирался мне мешать.

Выдавив краски на палитру, я взяла кисть и провела по картону первую линию.

Появились двое. Мальчик и девочка. Встали за моей спиной и… задышали, задышали.

Когда они подошли так близко, что невозможно стало отвести руку с кистью, я обернулась и посмотрела на них. Лет семи-восьми, не больше. Мальчишка весь в вихрах, девочка стриженная.

— Мешаете, — строго сказала я. — Держитесь подальше.

Дети сделали вид, что им неинтересно, скорчили равнодушные мордочки, и стали кидать камни в воду прямо передо мной. Я терпела, хотя круги на воде мне мешали. Пошептавшись, дети ушли, но ненадолго. Через пятнадцать минут они вернулись, залезли на детскую вышку рядом со мной, стали грызть семечки, плеваться шелухой и обсыпать ею мое творение.

— Не плюйтесь.

Я скинула шелуху с волос, недовольно посмотрела на них. Они слезли и ушли, как оказалось, за подкреплением. Вернулись вчетвером.

К этому времени измазанная мною картонка стала напоминать пейзаж. Приведенные товарищи, два мальчика, громко одобрили его, и теперь четверо стояли за моей спиной и наблюдали, как я вожу кистью. Дышали доброжелательно, подбадривающе дышали.

Так прошло полчаса. Кого-то из них позвали обедать, но мальчик решительно отказался от еды, дышать за моей спиной было важнее. Через час я, утомленная неожиданной популярностью, решила сворачивать деятельность. Стала собирать кисточки, укладывать их. Но этюдник закрыть мне не удалось. Только я взяла в руки картонку с пейзажем, как услышала за спиной горестный вопль:

— Ой, подождите! Не убирайте, всего минуточку, а то мой брат не увидит вашу картину.

Я вздохнула, поставив картину на этюдник. Подождали брата.

Подошла женщина с младенцем на руках.

— Вот он мой брат! — закричал вихрастый поклонник живописи мне и обернулся к брату:

— Смотри, какая красивая картина.

Младенец пускал пузыри и таращил глазенки. Видимо, одобрял.

Изменение чувств

Мягкое полуденное солнце стучало в окна веранды, звало на простор полей и озера, но мы, расслабившись после дневных трудов, накормив детей и мужчин, перемыв посуду, накрепко приросли к стульям и оставались глухими к зову летнего дня.

Виола с Дианой не виделись тридцать пять лет и встретились сегодняшним утром здесь, на Динкиной Селигерской даче.

Девчонки, вернее бывшие тридцать пять лет назад девчонками, болтали, радуясь встрече, всматривались одна в другую, находя через толщу дней, изменивших облик, привычные, знакомые черты, а я сидела, щурилась на солнышке и гордилась тем, что способствовала их встрече.

Беседа прыгала с одного на другое, с детей на внуков, со своей жизни на жизнь общих знакомых и друзей, сейчас отсутствующих.

Разговор зашел о Люсе, нашей близкой подруге.

Люсин жизненный путь был нелегким и запутанным, и Виола рассказывала, как к Люсе, после того, как она овдовела, сватался бывший любовник, надеясь в конце жизни соединить их судьбы.

— Представляете, — Виолетта поднимала брови, округляла темные глаза, — она ему отказала. Я ее спрашиваю:

— Люсь, а что ты так? Всё же у вас любовь была.

Люся отмахнулась:

— Да как представлю эту семейную жизнь, опять начнется — где мои носки, где трусы, где брюки, — всё время мечись, бегай, помни, обслуживай, нет, не хочу, на свободе лучше. У меня внуки пошли, хватит с меня забот. Не хочу замуж…

— Вот так, — подытожила Виола, — то кровь кипит, страсти полыхают, а теперь носки, трусы, где…

Мы погрузились в раздумье о превратностях чувств и трудностях быта. Стало тихо, слышно было, как жужжала, билась в стекло заблудшая оса.

В наивысший пик наших раздумий о любви и браке открылась дверь веранды и в щели показалась голова Димки, Виолеттиного мужа. Три пары глаз выжидательно уставились на нее.

— Вета, — спросил он, — ты не знаешь, где мои рыбацкие сапоги?

В ответ грянул хохот.

Смеялась Дина, не склонная к бурным проявлениям чувств, хихикала Вета, сморщив тонкий нос, усыпанный веснушками, хохотала я, опустив голову на стол и вытирая набегающие слезы.

— Вот пожалуйста, — проговорила Виолетта между приступами смеха, — вот оно, отчего Люся отказалась.

Дима переводил ясный взгляд голобых глаз с одной женщины на другую, недоумевая, почему такой простой вопрос вызвал столь бурное веселье. Во всяком случае, он понял, что ответа ждать не приходится, почесал редеющую макушку, и исчез.

Мы отсмеялись, отвлеклись, заговорили о другом. Прошло минут десять. Дверь вновь приоткрылась и в щель просунулась всё та же розовощекая физиономия неугомонного Димки:

— А где мой плащ? — спросил он. — Хоть это ты можешь сказать??!

Золотой гусь

План возник в голове Любы. Она представила путь денег ясно и, как ей казалось, во всевозможных деталях. Риск был, но небольшой. Муж Слава, когда она рассказала ему задуманное, возражать не стал, но рубить гуся отказался.

— Подстрелить, это пожалуйста, — сказал он жене. — А рубить гусей я никогда не рубил, испачкаюсь кровью с головы до ног. Гусь всё же не курица.

Люба вздохнула, зажала гуся под мышку и пошла к соседу Федору. Федя два дня, как вышел из очередного запоя, был мрачен, но чисто выбрит и стоял возле покосившегося курятника, раздумывая, чем бы его подпереть, чтобы до осени продержался. Федя надеялся осенью закончить отделку веранды и построить новый курятник.

Увидев Любу, решительно идущую к нему с гусем под мышкой, Федя кивнул ей головой издалека, одновременно и здороваясь, и подтверждая, что он понял, что ей нужно и сейчас сделает. Он зашел в полутемный сарай, нашел топор, вышел, молча взял у Любы гуся, положил на пень для рубки дров, крепко зажал птицу и через пару секунд держал ее, обезглавленную, сливая кровь на землю. А через пять минут Люба шла обратно, аккуратно неся гуся за лапки шеей вниз.

Гуся ощипали, выпотрошили, нафаршировали зеленым фаршем, завернули в полиэтилен, и в пять часов пополудни Слава повез птицу к поезду, чтобы передать с проводницей в Москву, сыну с дочкой, вернее сам гусь был для детей, а вот начинка была для сына, старшего.

Люба попыталась прозвониться сыну Валере, для которого предназначались внутренности гуся, но у него было занято и занято, и Люба, устав выслушивать короткие гудки, позвонила дочери, сказала, что они передают им гуся.

Александра училась в аспирантуре, дел у нее было по самую макушку, да и гусь был ей не нужен, не могла она съесть этого гуся, много было. Поэтому Сашка позвонила брату Валере и передала ему слова матери.

Краснодарский поезд, с которым путешествовал гусь, прибывал в Москву полшестого утра. Валера не любил ранние подъемы и хлопоты и, прикинув, что за деньги, выложенные за такси, он без всяких хлопот купит себе гуся на рынке, решил на вокзал не ездить, тем более что мать позвонила не ему, а сестре.

— Вот пусть Сашка и едет, — сказал он жене Кате, — ей было сказано встречать гуся, а не мне.

Катя представила большого жирного, вкусного гуся и как его надо будет выделывать, жарить, потом долго-долго есть, потом мучиться, куда девать остатки. И выбросить будет жалко, и съесть невозможно. Можно, правда, не жарить целиком, а разрубить на части, часть спрятать в морозилку, ну да что думать о гусе, которого муж не хочет встречать. Не хочет, его дело, если его мамочка обидится.

Проводница Оксана, которой было заплачено за доставку двадцать рублей, немногословная хохлушка, выбрасывать посылку, за которой никто не пришел, не стала. Решила вернуться с ним в Краснодар, а если за ней хозяева не придут, тогда и подумать, что с этим гусем делать.

Днем Люба позвонила сыну на работу:

— Ну, что встретил гуся? Все в порядке? Нашел?

— Что нашел? Что я должен был найти? Ничего я не нашел. Работы много, я устал, поленился вставать так рано. Я думал, Сашка встретит. Да бог с ним, с гусем. Спасибо, мама, но так получилось.

— Да что ты такое Валера говоришь? Как так рано вставать. Валера, да ты с ума сошел, — запричитала в трубку мать. — Как ты мог! Мы в гуся положили три тысячи долларов, которые отец тебе должен. Не знали, как передать, вот и решили с гусем. Это же золотой гусь.

— Да что ж Сашка мне не сказала?

— Не знаю. Я ей намекала, не хотела прямым текстом говорить по телефону.

Валера затосковал. Жалко было три тысячи, жалко и мать, которая очень расстроилась.

— Шлите обратно, — сказал Валера.

— Ну, тогда встречай этого гуся в том же вагоне через два дня утром, мы снова его вам пошлем.

Днем, Слава, чертыхаясь, поехал в Краснодар встречать вернувшегося из Москвы золотого гуся.

Была весна, но уже припекало, и гусь, перевозившийся под полом вагона в естественном холодильнике, начал задумываться, а не протухнуть ли ему, и Слава завернул его еще в пару полиэтиленовых мешков, проверив предварительно внутренности птицы. Заветная пачка была на месте. Проводнице Оксане было дано еще 20 рублей, и она взяла пакет.

В следующей поездке в Москву было жарко. Пассажиры стали волноваться, в коридоре появился легкий запах, заставляющий думать о расчлененных трупах, спрятанных в чемоданах.

— Что-то у нас плохо пахнет, — пожаловалась проводнице одна пассажирка, тощая и нервная дамочка, с круглыми глазами и острым носом-клювом, которым она поводила по сторонам.

Оксана, только что закончившая мыть туалет с хлорирующим очистителем и успевшая после этих тяжких трудов пропустить рюмочку перед обедом, напрочь лишилась обоняния, и, возможно, именно это спасло протухшую птицу.

— У меня чисто, нюхайте у себя, — сказала она.

Ей очень хотелось уточнить, какое именно место у себя надо понюхать нервной дамочке, но связываться было опасно, острый клюв выглядел кляузным.

Пассажирка поджала губы и ушла, чувствуя, что ее оскорбили, а как именно, она не поняла.

Утром, проспавшись, напарница проводницы тоже почувствовала запах. Они посидели, принюхиваясь, потом открыли люк, где лежала птица.

— Это гусь, похоже, протух, — поняла Оксана.

— Если и сейчас его не возьмут, выброшу к чертовой матери.

— Закрывай скорей, — закричала напарница. — А то опять придет эта тощая, принюхиваться.

Валера встречал Птицу. К поезду его подвез Михаил Иванович, шофер с фирмы. Сонная Оксана отводила нос в сторону, передавая Валере полиэтиленовую сумку.

В нос ударил отвратительный запах. Подъехали к ближайшей помойке.

Валера, заткнув нос платком одной рукой и, отвернувшись от сумки, другой вслепую нашарил глубоко засунутый в птицу пакет с чем-то твердым, вытащил, трясясь от отвращения, снял с пакета первый слой полиэтилена, и посмотрел на то, что вытащил. Сквозь облепленный чем-то скользким и вонючим бок пакета мирно просвечивали зеленые купюры долларов.

Валера оставил вытащенное себе, остальное, бросил в мусорный бак. Вонь стояла невообразимая. Валера вытер пакет и руки платком, и платок тоже бросил в контейнер.

Дома Валера снял с денег еще два кулька полиэтиленовых, тщательно вымыл руки ароматическим мылом, пересчитал деньги, пото́м понюхал купюры.

В отличие от его рук доллары не пахли.

Не оставляйте детей одних…

Рассказ молодой женщины

…Это было до моего замужества. Я с Тимофеем Гуровым только встречаться начала.

Он в общаге жил, и был у него друг Сашка, которого девушка на тот момент бросила.

У друга страдания, Гуров его одного оставлять не хочет, всюду с собой таскает, всё время мы втроем, и Сашка чувствует себя лишним. И вот, чтобы он не чувствовал неуютно, я стала приглашать свою подругу, Виолку, невообразимую красотку, натуральную блондинку и полную пофигистку. Спокойная, как тюлень, никогда из себя не выйдет, ото всего отмолчится. Характер моему противоположный, может быть поэтому мы сошлись.

Она к нам в девятом классе пришла, а в десятом мы уже были накоротке, много времени вместе проводили или у нее, или у меня. У нее родители целыми днями на работе, у меня тоже, — свобода.

В тот день была пятница. Гуров накануне вечером позвонил мне и пригласил в театр, у него было четыре билета на всю нашу компанию. Я позвонила Виолке, и она мне говорит:

— А у меня есть бутылка шампанского. Выпьем перед выходом по бокалу.

А я в тот день пошла в магазин за продуктами, мама написала список, и после этого попробуй, не сходи, занудят. Тогда еще не супермаркеты были, а магазины самообслуживания.

Я стою возле винного отдела, в руках у меня бутылка вермута, «Букет Молдавии», и на этикетке написано, что он особенно хорош с шампанским. Изысканное сочетание. Ого, думаю, вот мы с Виолой и попробуем. Взяла я этот вермут, принесла домой, нарядилась, накрасилась, жду подружку.

Виола пришла, волосы золотые по темному пальто распущены, голубой песец оттеняет серые глаза, красотища. Хорошее было у нее пальто с песцом, дорогое, у меня такого не было.

Начало спектакля было в половине восьмого. Зал маленький, без балкона, и на билетах было написано, что опоздавших пускают только на второй акт. Артистов тогда уважали.

Я достала фужеры, мы с Виолкой сели за стол, такие обе шикарные, нарядные, открыли шампанское, налили пополам с вермутом, сидим, пьем, вкусно очень.

Не заметили, как налили по второй.

Нам хорошо, но в голове копошится мысль, что надо ехать, ребята нас ждут у метро рядом с театром. Мысль эта медленно так шевелится, и мы решаем, а чего там, успеем, и наливаем себе по третьей.

Надо сказать, что в те юные времена закалки к алкоголю у нас не было никакой, и после третьей рюмки всё покрылось туманной дымкой.

Помню, что мы вышли на морозный воздух, когда стемнело, и ждали троллейбуса, который шел до метро. Мысль у нас была одна, как добраться до кавалеров и сделать так, чтобы они не увидели, до какой степени мы наклюкались.

Дальнейшее рассказываю со слов Гурова, память мне отказала напрочь.

Мы опоздали на сорок минут относительно условленного времени. Сашка порывался уйти, но Тимофей его останавливал:

— Подожди, они придут, некуда им деться, придут обязательно.

И наконец, на верхних ступенях выхода из метро показались наша парочка. Мы шли, нежно обнявшись, поддерживая друг друга.

Я смутно припоминаю, что в тот момент все силы моей окосевшей души были направлены на то, чтобы справиться с неодолимой преградой в виде лестницы, возникшей на нашем пути. Одна из нас делала шаг на ступеньку вниз, перетаскивала другую, потом мы медленно покачиваясь, шли вдоль ступеньки, как по краю обрыва, выискивая, где удобнее спустится еще на ступеньку ниже.

Когда одной из нас казалось, что она нашла это единственное счастливое место, то напряженно тянула ногу вниз, выискивала поверхность ступени и осторожно на ней укреплялась. Потом помогала сойти подруге, и возобновлялись поиски удобного спуска пониже.

Народ спешил из метро густой толпой, нас толкали, обгоняя, что создавало дополнительный эффект случайного блуждания.

В первые минуты Тимофей и Сашка растерялись, не понимая, в чем дело, потом ринулись нам навстречу и помогли сойти вниз.

Очевидно было, что в таком состоянии идти в театр не имело смысла. Но понимали это только трезвые кавалеры, нам же с Виолкой, после того, как мы, вместо того, чтобы спокойно лечь спать дома, проделали такой путь, отказаться от театра казалось невозможным.

Мы зашли в фойе, разделись, но в зал нас не пустили, нужно было ждать конца первого акта. Мы начали умолять женщину из обслуживающего персонала пропустить нас в зал. Женщина стояла, как гранитный утес, и тут я заплакала, и сказала:

— Ну не лишайте нас, пожалуйста, этого удовольствия. Пустите нас в зал. Ну, хотите, я перед вами на колени встану?

И не успел Гуров меня удержать, как я, рыдая, упала перед билетершей на колени.

Театр всегда рядом. Жалко только, что в нашем спектакле, где я играла главную роль, зрителей было маловато.

Гуров, только сейчас осознав, до какой степени мы пьяны, и что с мечтой посмотреть спектакль придется расстаться, подхватил меня с колен, извинился перед билетершей и потащил упирающуюся в гардероб. Сашка увел Виолу, которая шла за ним покорно, не протестуя. Я же рыдала, отбивалась от Гурова и мечтала проникнуть в зал.

Ребята привезли нас в общагу, уложили спать, а сами позвали третьего, и расписали пульку. Около двенадцати взяли такси, и доставили нас по домам.

Родители мои мирно спали, думая, что дочь в театре, а утром укатили на дачу.

Я проснулась с ужасной головной болью и отвращением к жизни. Блуждая по квартире, я вышла на кухню. Взяла яблоко, погрызла его от тошноты, не помогло.

Я открыла мусорное ведро и увидела там бутылку из-под букета Молдавии. Рефлекс был такой быстрый, что я еле-еле добежала до унитаза. После рвоты полегчало.

Я взяла мусорное ведро и выкинула его содержимое в мусоропровод. Избавилась от проклятой бутылки, радуясь, что родители ее не заметили. Подремав на диване, я собралась с силами и позвонила Виолке. Человек, снявший трубку на том конце провода, говорил слабым хриплым шепотом.

— Это ты, Виолка? — спросила я.

— Да…

— Плохо тебе?

— Да…

— Мне было очень худо, а потом я блеванула, и полегчало.

— Даа. А я никак не могу.

— А ты представь себе мысленно бутылку «Букет Молдавии»

На том конце раздались хлюпающие звуки, а потом короткие гудки.

Сработало, — подумала я удовлетворенно.

Нудистский пляж

Только в метро Ваня вспомнил, что не сделал задание по испанскому языку: не подготовил рассказ о походе на пляж.

Иван, это дома он был Иван, Ваня и даже Ваняткин, а в школе он звался Айвен, так произносилось его имя на американский манер.

Айвен был хитрый русский мальчишка и, не зная таких испанских слов, как полотенце, плавки, и прочее, он решил упростить ситуацию и отправить себя, если его спросят, прямиком на нудистский пляж.

Конечно, здешние нравы он уважал, купался не в русских плавках-трусиках, как у дедушки на даче под Москвой, а в длинных, до колен американских плавках-шортах, но делать сейчас было нечего, либо двойка, либо отправиться на нудистский пляж.

Урок испанского был первым, и Эльмира, учительница испанского языка, сразу вызвала Ваню.

Беседа протекала на испанском. Говорила, в основном, Эльмира, а Ваня делал вид, что понимает. Наконец, в речи позвучала фраза, которую Ваня понял:

— Айвен, расскажи, как ты пошел бы на пляж.

Ваня молчал, думал.

— Я бы почистил зубы, — сказал он фразу из предыдущего урока.

Учительница одобрила его действия, но спросила, что бы он на себя надел, собираясь на пляж.

Мучительное копание в памяти не помогло. Слово «плавки» по испански Ваня как не знал, так и не знал.

— Ничего, — ответил он.

— Как это? — Брови Эльмиры угрожающе поползли вверх, — как это ничего?

— А я бы пошел на нудистский пляж.

Ну, действительно, если у тебя нет плавок, или ты не знаешь, как они называются по-испански, что в данном случае одно и то же, что остается ребенку делать, как не идти голяком. А куда можно так пойти? Только на нудистский пляж.

При словах нудистский пляж Эльмира, благоверная католичка, стала напоминать по цвету вареного рака. И пар от нее пошел, как будто ее вынули только что из кастрюли с кипятком.

— Так совсем ничего не наденешь, подумай, — настаивала она.

Ваня еще покопался в памяти, перебрал небольшое количество испанских слов, которые знал, выбрал из него слова тапочки:

— Я пойду в тапочках.

— В тапочках? На нудистский пляж?

— Да я пойду в тапочках на нудистский пляж.

Ивану еще не стукнуло пятнадцати, расти он не начал. Маленький, весь покрытый крохотными, как булавочные уколы, темными веснушками, Иван смотрел открыто и ясно снизу вверх в глаза учительнице, и выглядел так, как будто он только и делает, что разгуливает по нудистким пляжам.

Эльвира быстро и горячо сказала что-то по-испански, Ваня не понял ни слова и на всякий случай сказал:

— Да

Учительница еще что-то произнесла, Ваня потерял окончательно нить разговора и ответил в паузе, для разнообразия:

— Нет.

Это было как игра в чет-нечет.

Бордовая учительница перешла на английский.

— Хорошо, — сказала она, хотя ничего хорошего не просматривалось. Ваня не знал урока, а учительница думала, что он над ней издевается. — Пойди к наставнику и скажи ему, что я тобой недовольна.

Ваня отправился к наставнику и обнаружил его в кабинете, что само по себе было большой удачей.

— Учительница испанского языка отправила меня к вам, — сказал Ваня и потупил скромный взор на пол. Темные ресницы придавали Ване застенчивый вид.

— А в чем дело, что ты натворил?

— Я решил пойти на нудистский пляж в тапочках, а она мне этого не разрешила. Не понравилось ей, что я хожу туда в тапочках.

— А почему ты решил пойти в тапочках?

— А в чем?

— Ну, босиком. Надо быть последовательным.

Хорошо бы быть последовательным, но я не знаю, как по-испански «босиком», с тоской подумал Ваня, а вслух сказал:

— Имею я право выбирать?

Наставник задумался так, как будто от пра́ва Вани пойти в тапочках на нудистский пляж зависел международный престиж Соединенных Штатов.

Прошло несколько минут томительного молчания. Наставник почесал редеющую макушку.

— О кей, Айвен, — сказал он, наконец, — вернись на урок и скажи учительнице, что я разрешаю тебе ходить на нудистский пляж в тапочках, раз тебе этого хочется.

И Иван вернулся на урок.

— Наставник разрешил мне ходить в тапочках, — сказал он учительнице по-английски. — Наверное, он и сам так пошел бы на нудистский пляж, чтобы ноги не наколоть.

Учительница беспомощно оглянулась. Вокруг нее сияли радостные рожицы пятнадцатилетних мальчишек, которых было больше половины класса.

В этот момент, к счастью для нее, закончился урок.

К следующему занятию Ваня подготовился, но его почему-то не спросили.

Страсти — мордасти

Я снова была на даче у подруги. На этот раз я решила изобразить ближайший пруд, а не дальний, где живут рьяные поклонники живописи и где мне так досталось позапрошлым летом. Я подошла к пруду, нашла место, с которого мне вид и освещение показались наилучшими, и вернулась за этюдником и красками.

Когда я вновь появилась на пруду, на моем месте, чуть ближе к воде, сидели две юные велосипедистки десяти-одиннадцати лет от роду.

Все время, пока я пыталась изобразить домик на противоположной стороне, березу, кусты, четкое в безветренную погоду отражение в воде, девушки беседовали, вернее, это была не беседа, а монолог, тоже живопись, только словесная.

Говорила одна, черненькая, постарше. Рассказывая, она изредка скашивала глаза на меня, слушаю ли я ее и проникаюсь ли сочувствием и уважением.

Разговор, как я поняла, шел о велосипедной аварии.

…Я боялась сбить его, стала объезжать и врезалась в ствол дерева. Я упала, руль велосипеда воткнулся в руку, и я потом помню только, как брат бьет меня по щекам, и кричит:

— Очнись, очнись, очнись.

Сколько времени я была без сознания, не знаю.

Повезли меня к врачам на рентген, а там меня заставили так руку вывернуть, просто жуть. Мне страшно больно было, а они: положи кисть в таком положении и не шевелись (взгляд в мою сторону).

— А что всё же они у тебя обнаружили, перелом?

Нет, очень сильный ушиб. Сказали покой, и руку держать на перевязи. Я в школу ходила и куртку не могла снять, и портфель еле-еле несла. И мне две девочки помогали и сочувствовали, Галя и Женя. А Майка, она была до этого моей подругой, она только посмотрела издалека, сказала:

— Ну, просто цирк

И ни разу не подошла мне помочь, только шушукалась и смеялась надо мной с мальчишками. Я теперь с ней больше не дружу (взгляд в мою сторону).

Младшая закивала головой, одобряя обрыв дружбы.

Это я один раз сознание потеряла. А еще теряла, когда мне прививку в школе делали. К нам в класс девочка из Воронежа приехала учиться и она рассказала, что у них одной школьнице сделали прививку, и она осталась на всю жизнь инвалидом. И мама мне говорит: — ты смотри, как они делают. Всё ли стерильно, одноразовые шприцы употребляют, в общем, чтобы инфекции не было.

Я смотрю, как они целлофан снимают, лекарство набирают, уколы делают, внимательно так смотрю, и когда до меня дошла очередь, я бряк — и без сознания. Мне нашатырный спирт поднесли к носу, ты никогда не нюхала нашатырный спирт? (взгляд в мою сторону). Ну, повезло тебе, это такая дрянь.

Я еще в обморок в магазине упала. Мне обруч на голову хотели купить, чтобы волосы держать. В магазине было душно, мы ходили, ходили, вдруг у меня потемнело в глазах, и я упала. Мама потом говорила, что я страшно побледнела и завалилась. Меня на улицу вынесли, я тогда маленькая еще была. Я в обмороке всё слышу, что вокруг, но сказать ничего не могу и глаза открыть тоже. А вот когда я с рукой упала, тогда всё темно было. И я ничего не помнила, а в магазине я помнила, только всё в таком тумане… Представляешь?

Не представляешь? Ты никогда в обморок не падала? Повезло тебе (забыла посмотреть на меня).

А я четыре раза сознание теряла, вот три я тебе рассказала, а четвертое давно было. Я маленькая была, гвоздем ногу поранила, кровь течет. Я помню, как кровь по ноге течет, и она такая красная, а трава рядом такая зеленая и вдруг эта трава начала ко мне приближаться и всё… Больше я ничего не помню. А вообще-то я много из своей жизни помню. Вот. У меня такая память. А ты из своей жизни ничего не помнишь?

К счастью для девочек, вторая не вспомнила ничего достойного внимания, такого, что можно было бы рассказать после перечисленных выше ужасов. Только это их и спасло.

Я уже подумывала, а не искупать ли их в пруду. Столкнуть легонько, они и кувыркнутся. Тоже было бы событие, достойное красочного рассказа.

На Чусовой

Я писала белый храм, расположенный на высоком обрывистом берегу реки Чусовой. Расположилась я недалеко от мостика через речку, и народ ходил мимо, заглядывал. Взрослые деликатно смотрели издали, но дети подходили близко, смотрели, разговаривали, беззастенчиво комментировали, предполагая, видимо, мою полную глухоту.

— Ой, наш храм, — услышала я девчачий голос за спиной. — Как красиво.

— Ну и что, храм, как храм, — раздался в ответ мальчишеский голос. — Я тоже его на уроке рисования рисовал.

Интонации не оставляли сомнения, что мой рисунок и в подметки не годится его произведению. Я спорить не могла.

Мои неудачи вот они, налицо, а его гениальное произведение отсутствует, и обругать его нет никакой возможности. Пришлось промолчать.

О вреде трезвости

В июльский воскресный день мы решили прогуляться и утречком отправились в деревню, расположенную, как мы знали, на берегу реки Москвы. Мы — это я, муж Леша и наша 2-х летняя дочка Катя.

Путь туда был не близким, и мы взяли с собой еду, обычный набор: вареные яйца, кусок колбасы любительской, хлеб, огурцы, — и потопали.

Не прошли мы и с километр, как Катенька стала отставать, Алешка взял ее на руки, и тут нас догнал рафик, затормозил и спросил:

— Куда?

Мы назвали деревню:

— Садитесь, довезу.

Мы уселись в машину, в которой уже сидел, как мы позже выяснили, Мишка, и потряслись по колдобинам проселочной дороги.

Навстречу из облака пыли вынырнул грузовик, наш водитель лихо крутанул баранку, избегая столкновения, машина завизжала, как живая, и накренилась, норовя кувыркнуться в канаву.

Шофер дал задний ход, рафик закачался над канавой, раздумывая, падать ему или нет, а Алексей, не дожидаясь, героически выпрыгнул наружу. Я с Катей и Мишка не менее героически остались в фойе. Сидели, как сидели, ждали, что же будет.

Автомобиль задумчиво кренился набок, шофер газовал и давал задний ход, открытая дверца болталась, Алешка снаружи просил подать ему Катю и прыгать самой, но я трусливо сидела и на призывы мужа не реагировала: боялась, что машина завалится на нас именно в тот момент, когда мы будем из нее вылезать. Дальше канавы упасть не удастся, это всё же не серпантин в горах, и не в ущелье мы сползаем. Рафик завалился в кювет, но не боком, а носом. Машина фыркнула пару раз, чихнула и замолчала, стояла, задрав зад.

Алексей сполз в канаву и принимал нас с Катей, а грузный Михаил выполз сам. Выбрался из кабины и шофер. На лице его от уха до уха сияла счастливая улыбка. Он обошел вокруг машины, почесал затылок.

— Ну, здесь уже недалеко, — ободряюще сказал шофер нам, как бы извиняясь перед нами, что взялся везти и не довез.

А Михаилу сказал:

— Кликни там шурина, скажи: Колька к нему ехал, да застрял в кювете, пусть приедет с трактором и вытащит.

И всё это звучало, как дело обычное, чуть ли не каждодневное.

Мы вчетвером продолжили путь, а шофер сел на обочину, подперев голову рукой. Лицо его приняло мечтательное выражение.

Я подумала, что мы с Катей очень мешались: несмотря на ситуацию Колька ни разу не матюкнулся.

Пыльной деревенской дорогой мы вышли на берег реки Москвы. Спускаться к самой воде с обрывистого берега мы не стали, гуляли по травке, Катя радостно рвала цветочки, и вскоре у нее были полные руки куриной слепоты и колокольчиков, и потом мне вверилась честь таскать эти увядающие букетики. Мы прошлись вдоль реки, посидели в тени, съели припасы и повернули к дому, закончился наш пикник.

Не успели мы пройти и пятисот метров, как нас обогнал знакомый рафик, лихо затормозил, Колька высунулся из окна и приветствовал нас, как родных.

Встреча с шурином не прошла для него бесследно, он был веселый, красный, и глаза как-то странно косили. Само собой, он ждал, что мы поедем с ним.

— Лучше плохо ехать, чем хорошо идти, — закричал он нам.

Можно отказать человеку, который зовет с собой от чистого сердца? Мы сели, и он, крутя баранку, рассказал нам, что его вытащил из кювета проходящий грузовик минут через двадцать после того, как мы ушли.

— Хорошо посидели у шурина, — заключил он, — но завтра на работу.

Минут через двадцать мы благополучно, несмотря на совершенно пьяного водителя, прибыли в свой поселок.

— Вот голову поправил, и всё в порядке, — сказал нам на прощание Николай. — А то поехал утром, не опохмелившись, и что вышло?

Гуси-лебеди

Дело было в Камышине.

Мы шли втроем, мой муж Алеша, я, а между нами, за ручки, наша трехлетняя дочка Катя. Расслаблено плелись на рынок, вечерело, и перед нами пылила стая крупных белых уток.

— Посмотри, какие красивые уточки, — обратилась я к дочке перед тем, как их обогнать.

— Это гуси, — строго сказал Алексей.

— Это утки, — не согласилась я, — видишь же какие у них низкие попки и походка утиная.

— Это гуси, — не меняя интонаций, как заезженная пластинка, утверждал Алексей.

— Но утки это, самые обыкновенные белые утки, — закипая слезой, с вибрациями в голосе настаивала я.

— Это гуси, — также монотонно, без эмоций продолжал муж.