Бесплатный фрагмент - Зденка

Предисловие

Октябрь 1990 ЧССР г. Ружомберок

Солнце то ярко светило, то пряталось за набегающие облака. Полковой оркестр отыграл здесь, в Чехословакии, в последний раз марш «Прощание славянки». «Новенькие коробочки БТРов — «семидесяток», сопровождаемые тяжёлыми машинами, гружёнными полковым имуществом, колонной двинулись по направлению к железнодорожной станции. Колонны пехоты колыхались волнами следом вдоль тротуара, топая в последний раз сапогами по словацкой мостовой, вздымаясь горбами солдатских вещмешков, набитых сухпаем. Редкие гражданские лица с любопытством разглядывали происходящее. Но большинство не придавало большого исторического значения этому действу. К перемещениям советских военных здесь уже успели привыкнуть. Техника снова грузилась на платформы. Стучали кувалды, фиксируя колодками мощные колёса боевой техники. Новенькие «семидесятки» гордо лоснились темно — зеленым глянцем. Пехота грузилась в вагоны. Лишь немногие местные зеваки осознавали до конца, что всё это значит! Лишь немногие могли с облегчением поверить в то, что видят сейчас этих чужих военных людей в последний раз на своей свободной земле.

Не могла поверить в это и Зденка, черноглазая словацкая девушка, одиноко стоявшая под навесом перрона с тяжёлым грузом под сердцем. Она с грустью высматривала среди мельтешивших военных лишь одну фигуру. И в эту минуту она едва ли была в состоянии осознать душой, почему он не ищет её сейчас так же, как она, среди массы других людей, мельтешащих по перрону в поисках своего места под этим не слишком ласковым солнцем! Её глаза были полны слёз, которые мешали ей видеть. Возле одного из вагонов, солдаты весело пихались, выкрикивая что-то на узбекском. Она тщетно высматривала его в толпе, периодически принимая за него других офицеров.

Тучи на небе сгущались. Закапал дождик, загнав всех в вагоны. Говорят, дождик в дорогу, это хорошо! Что ж, кому как, кому как…!

Зденка поджала плечи. На её лицо падали холодные капли.

Скоро двери в вагонов закрылись.

Тучи на небе сгущались, наливаясь свинцом. Дождь усиливался, пузыря лужи. Говорят, дождик в дорогу, — это хорошо! Кому как, кому как! Природа плакала вместе со Зденкой. Слёзы градом катились по её щекам. Её сердце отказывалось всё это понимать. Единственное, что она очень чётко понимала, так это то, что ей больше не суждено было его увидеть. И что маленькое сердечко его дитя, что уже так сильно стучит в ней, никогда не познает любви своего настоящего отца. Это всё, что осталось с ней в память о нём. Это всё, что по праву принадлежит только ей. Это всё, что у неё не отнять. Это единственная любовь, любовь матери, на которую она всё ещё имеет права и которую невозможно ни оспорить, ни осудить. От которой её никто не посмеет освободить. Как неудержимо ей хотелось увидеть его, хотя бы в последний раз! Кинуться к нему. Прижаться к его крепкой груди. Ей казалось, словно она находилась за стеклом, где какой-то параллельный ей мир по «ту» сторону существовал по своим законам, который она видела, но более не могла осязать. Тогда, в тот далёкий день, она не открыла ему дверь! Как теперь она корила себя за это. Как много бы она отдала, чтобы вернуть тот день! Но уже невозможно передумать, вернуть то, что утекло, как вода в песок, как и невозможно повернуть реки вспять! Ничто и никого уже не вернёшь, ни-ког-да!.. Настоящее отделилось от прошлого толстым непреодолимым стеклом — стеной, которую построили между ними государства и силы, преследуемые лишь властолюбивыми алчными целями.

Его призрачная фигура словно растворялась в её слезах, удаляясь вместе с уходящим эшелоном всё дальше. Всё дальше…

Здена бросила последний взгляд уходящему в прошлое. На её открытой ладони серебрился холодный корпус карманных часов со свисающей цепочкой. Она приложила их к уху. «Как они ровно тикают! Тик-тик, тик-тик, тик-тик. Совсем не так, как тревожно „ёкая“, стучит моё сердце!» — подумала она. Положила руку себе на надутый животик, вдруг скорчившись от резкой боли. Боли, то ли духовной, то ли физической.

«Я оставила частицу тебя навсегда с собой», — она повторила про себя сказанную ему ранее фразу, которую он, глупый мальчишка, скорее всего, так и не понял!..

Как упоительно стучат колеса

Тремя годами ранее.

Лето 1987 г.

Август. Жара. Вокзал. Два чемодана, набитые формой. Новый офицерский китель кажется, по крайней мере, тулупом. Рубашка, пропитанная потом, липнет к спине, фуражка давит на лоб, сбивается к затыл­ку. Так начинается путь к офицерской службе, новой самостоятельной жизни для сотен новоиспеченных лейтенантов.

Вот и кончилось всё. Всё то, что казалось вечным. Всё, что каза­лось таким приевшимся, таким осточертевшим. Как хотелось, чтобы это «всё» быстрее прошло. Чтобы прекратились команды «подъём», что бы прекратились построения, что бы забылись самоволки, пляж на «Маяке», курсантские дискотеки, снежные двухметровые сугробы и комариные тучи, ротный и старшина. Чтобы забылись отпуска, те драгоценные курсант­ские отпуска, которым нет равной цены! Как все хотели уехать, чтобы забыть училище, чтобы забыть «Академ», забыть «Новосиб», аэропорт «Толмачёво». И вот, свершилось! Первый выход в город в долгождан­ной офицерской форме. Неописуемый праздник на душе! Казалось, что всё вокруг вращается исключительно вокруг этого невообразимого со­бытия!

После мытарств по огромной душной Москве, напоминающей большое людское столпотворение, хаотичное и бессмысленное, двадца­тилетний лейтенант, голубоглазый брюнет Владислав Тимофеев, нако­нец-то забрался в поезд Москва — Миловицы. Вагоны казались тесными. Люди с множеством чемоданов, сумок, коробок, ящиков, иногда с деть­ми, обливаясь потом, с трудом размещались в купе, иногда заставляя чемоданами и коробками свои собственные полки и даже столики. В ос­новном это были аккуратные подтянутые люди до 40 лет с короткими, по-военному, стрижками. Состав пассажиров вполне внушал доверие.

Поезд протяжно заскрипел, несколько раз дёрнулся и платформа медленно поехала мимо вагонных окон.

Как упоительно стучат колёса. Карпаты. В окнах вагона проплы­вают украинские с соломенными крышами избы. Красиво. Он на этой земле впервые и ему ещё совершенно невдомёк, что здесь далеко не в каждой избе ему были бы так же рады, как он. Но его душу сейчас переполняет какой-то пьяный восторг-трепет, почти волнение. Поза­ди училище, осточертевшие подъёмы и отбои! Впереди, казалось, ярко вспыхнул рассвет совершенно иной, незнакомой, какой-то удивитель­но интересной жизни. В глазах радужные «пузыри», раскрашивающие весь окружающий мир яркой гаммой красок. В памяти ещё свеж вы­пускной, никелированная каска, наполненная «ромбиками» и, несмотря на «сухой закон», водкой, из которой отхлёбывали, морщась, друзья — вчерашние курсанты, впервые надевшие долгожданную офицерскую форму. Золото погон слепило глаза, опьяняло разум. Свершилось! Про­щайте, друзья. С кем из вас ещё сведёт судьба, а с кем уже не встретить­ся никогда — кто знает! А поезд несёт вперёд в новую жизнь!..

Штаб ЦГВ

Август 1987 г. Миловицы

Пройдя через всю Чехословакию, поезд остановился на станции Миловицы, перегруженной военными. Это был его конечный пункт назна­чения. Здесь базировался штаб Центральной Группы Советских Войск. Лейтенант Тимофеев выгрузился на перрон, любопытно разглядывая всё вокруг. А всё вокруг представляло собой «заморскую диковинку», как бы выразилась его бабушка.

Штаб.

Подполковник, пролистав личное дело очередного но­воиспечённого лейтенанта, нахмурился.

— Так, лейтенант Тимофеев. У вас были нарушения воинской дисци­плины в училище?

— Никак нет!

— Как, совсем? — удивился подполковник.

— Ну, были небольшие нарушения, не без того, — покосился в сторо­ну Владислав: «Эх, знать бы, что там, в личном деле-то накатали!»

— Интересно, а тут вот у вас написано: «имелись случаи нарушения воинской дисциплины, пререкания с командирами», — наверное, жен­щин любите, в самоволки бегали, а? В этом состояли эти ваши наруше­ния дисциплины?

— Да нет! Не в этом дело… э-э-э, — замялся юноша.

— Зна-а-ю, зна-а-ю я в чём тут дело! Ну, да ладно, служите пока, а там мы посмотрим! Отправим вас щас в Иркут­ско-Пинскую. Там вас быстро научат Родину любить!..

Итак, теперь позади все штабы: Милавицы, Зволен. Почтовая машина не­сётся вперёд через горную гряду «Доновалы». Через маленькое окошко в фургоне почти ничего не видно. А впереди — маленький словацкий го­родок «Ружомберок», где предстоит этому двадцатилетнему лейтенан­ту продолжить, а точнее, начать офицерскую службу, свою взрослую жизнь, радоваться и грустить, взлетать и падать…

Гвардейский гумбинненский полк

Полк оказался словно вымершим. Серые толстые стены ограждали часть от внешнего мира. Такие же серые казармы стояли одна возле другой. Всё было компактно, никаких лишних пространств. Никаких бесконечных рощ, пустырей, газонов, клумб и дорог, как это было в училище. Вскоре выяснилось, что полк убыл на учения. Два-три дня можно было расслабиться, ознакомиться с местным внешним и вну­тренним миром.

Владислав устроился в офицерском общежитии в комнате с тарака­нами, старым развалившимся шкафом, такими же «кончеными» тум­бочками, тремя армейскими кроватями с панцирными сетками, хозяева двух из которых сейчас были на учениях.

Тёплый августовский вечер манил к себе. В животе предательски урча­ло. Стрелки часов показывали 20:30. Тимофеев достал из кармана цветные купюры «подъёмных» чехословацких крон, которые он совсем недав­но получил в штабе ЦГВ в Милавицах. Тимофеев, ещё не насладившийся до конца ношей долгожданных лейтенантских погон, натянул хромачи, за­стегнул китель и быстро вышел в город «при полном параде». Погода сто­яла на редкость тёплая. Заграница! Мощеные улочки. Странные надписи на латинице. Голова двадцатилетнего лейтенанта кружилась от пьянящего восторга. Преисполненный гордости за свою принадлежность к офицер­ской элите советского общества, он выбрался легкомысленно в город, ни­чего не подозревая. Не подозревая и того, что любопытно гуляя вечером по словацким улицам, он гуляет по лезвию бритвы…

С присущей ему офицерской выправкой шагал он навстречу своим новым приключениям в наивной надежде удовлетворить лишь свою гастрономическую потребность. Город был практически безлюден, не­смотря на теплый летний вечер. Странно.

Тщетно Тимофеев пытался найти знакомое слово «ресторан», «кафе» и тому подобное. На одной крупной вывеске над деревянными остеклён­ными дверцами, откуда только что вывалилась шумная группа словаков, снова значилась странная надпись «RESTAURACIA», какую Тимофееву уже доводилось встречать ранее, но которую он наивно принимал за не­что, связанное с ремонтом и восстановлением. Усмехнувшись над самим собой, вошёл он в сие заведеньице, приятно наполненное парами свеже­го пива, копчёного сыра и чем-то ещё, трудно определимым, но вполне приятным. За чистыми столами, накрытыми белоснежными скатертями, оживлённо и громко разговаривали разные люди. Некоторые — семья­ми. Так это было не похоже ни на традиционный чопорный помпезный советский ресторан с ансамблем и танцами, ни на пивной павильон с рыбной вонью и алкоголиками. «Попивает пиво свежего разлива рядыш­ком зелёная тоска…», — вспомнил он кусок песни Юрия Лозы. Тимофеев пива не любил, ассоциируя его лишь со словами всё той же песни: «… Опухшие лица, мозги, животы. Под хлопьями пены навеки уснули дела и мечты. Мир повернулся Стеной. Пивной!..»

— Добрый день! — Тимофеев присел за свободный столик.

— Dobrý deň, — заулыбалась женщина в фартуке. — Prosím?

— Поесть бы чего-нибудь.

— Ничего. В девятом этаже на кухне она закрыта.

Удивлённый лейтенант привстал:

— Что?

— Кухня закрывается. В девять часов!

— Не работает кухня что ли? С девяти?! Вот чудеса! А где работает? Есть что-то ещё рядом?

— Nemá. Nikde sa tam. Všetky uzavreté, — она лопотала что-то, что Тимофеев не мог разобрать. Едва улавливая суть. Но всё же улавливая! Славяне как ни как!

— Всё везде закрыто, короче! Так?

— Так.

— А что маете?

— Пейте, сыр, hrumki.

— Хорошо. Давайте пиво, сыр. А что такое «хрумки»?

Женщина лишь пожала плечами и удалилась за пивом.

Поморщившись от горького привкуса пива, Тимофеев решил «при­кончить» кружку залпом, чтобы долго не мучиться. Не любил он пиво! Потом принялся за сыр, отматывая и отрывая диковинные куски копчё­ного сыра от заказанной «сырной катушки». Такой вот местный ужин!

— Kamerad, liečbe slivovica! — Мужчина подошёл к лейтенанту. По­ставил рюмку с прозрачной жидкостью перед ним.

— Мы пьем советско-чехословацкой дружбы!

— За приятельство? — улыбнулся Тимофеев. — Ну, давай, за дружбу!

— Сколько вам лет, Kamerad?

— Что? — Тимофеев только морщился, ничего не понимая.

— Давайте как?

Но вскоре, видимо, пивной алкоголь, да на голодный желудок бы­стро растёкся по его мозгу, и понимание сказанного стало лучше дока­тываться до его хмелеющего сознания догадками ассоциаций.

— А-а! Лет сколько?! Двадцать роков.

— Двадцать лет лейтенант!? — Воскликнул удивленно словак.

— Ну да, поручик! Лейтенант, вернее сказать!

— Как молодой лейтенант!

— Не млады, двадцать роков, говорю!

Словак чокнулся о лейтенантскую рюмку, опрокинул содержимое в рот. Тимофеев последовал примеру. В его голове совсем всё зашуме­ло. Тепло разлилось по телу. Хотелось закусить чем-то нормальным, но был только сыр… Словак поднёс ко рту кружку пенного пива, смачно сделал несколько глотков. Что ж, водку без пива… словаки не употре­бляют! Через пару минут, они уже сидели рядом и весело говорили о чём-то. Хороший переводчик эта сорокоградусная сливовица!

За столиком напротив сидели две девушки и изредка косились на совет­ского офицера. Тимофеев, разгоряченный алкоголем на голодный желудок, улыбнулся девушкам. Черные влажные очи одной посмотрели ему в глаза так, словно коснулись его самой сокровенной души. Как бы он расцело­вал сейчас их. Эти милые глаза напротив! А может, это лишь водка гуляет по венам? Он улыбнулся и покраснел. Потом, наконец, набрался смелости и подсел к девушкам, оставив своего словацкого «камарада», сосредото­ченно тягающегося с батареей здоровенных пивных кружек, наполненных пенной горьковатой хмельной жидкостью.

— Добрый вечер.

— Хорошо.

— Меня зовут Влад. А вас?

— Кого. Меня али её? — ответила черноокая почти чисто по-русски.

Тимофеев задумался и покраснел. А действительно… Стремясь вы­йти из конфуза, он ответил:

— А вас обеих!?

Те весело переглянулись, фыркнули и рассмеялись. Тимофеев ретиро­вался. Девушки поднялись и вышли, покосившись на обескураженного лейтенанта. Стремясь ухватить уползающую удачу «за бороду», Тимо­феев хлопнул на прощание словака по плечу, положил одну цветную ку­пюру на стол и последовал за девчонками. Словак выкрикнул что-то гру­бое девицам вслед, навроде: «Курва.., пича…». Бог весть что! Тимофеев не понимал значения этих странных слов. Словак посмотрел не слишком по-доброму на этот раз на лейтенанта и присосался к очередной кружке пива, которыми он, по обыкновению, закусывал сливовицу.

Молодые люди шли по мощеным улицам. Тимофеев не знал, куда и зачем. Впервые он чувствовал полную неуверенность, вынужденно от­давая бразды лидерства спутницам. Ведь он был в чужой стране. Впер­вые. Среди чужого уклада, традиций и обычаев. От этого он конфузился и терял уверенность. Словацкие девушки, как и полагается большин­ству девушек, ожидали рядом надёжного сильного мужского плеча, способного не то, что лихо зажать их юные формы в тёмном подъезде, а умеющего предложить чего-нибудь интересненького их познающим этот чудесный мир, жадным до приключений, натурам. Хотя бы, вроде того, «а не махнуть ли нам на „забаву“ в соседний городишко». Они ожидали рядом парня, который мог лихо подогнать «Шкодовку» и открыть им новый, доселе невиданный яркий мир, полный развлечений и зрелищ. Но что мог предложить этот зелёный советский мальчишка в зелёной форме лейтенанта да ещё в чужой для него стране, где он чувствовал себя со­вершенно неуверенно?

— Ako sa voláš? — наконец вымолвила одна из девушек, продолжая начатую в реставрации тему.

— Что?

— Как тебя зовут? — перевела темноокая.

— Влад, а вас?

— Зденка, Ингрида, — ответили девушки по очереди.

Ночь опустилась над городом. Редкие фонари освещали черепичные крыши. Светил тусклый месяц, пробиваясь сквозь какой-то вонючий туман, наполняющий пространство вокруг.

Владислав сморщился, понюхал, словно собака, воздух.

— Это Супра, — Зденка пожала плечами.

— Что это, Супра?

— Фабрика. Virabi папье… бумага.

— А-а-а-а!

— Ну, мы пришли. Тераз дале мы пóйдем сами.

— Мы сможем ещё увидеться?

— Môže byť, — загадочно произнесла Здена и быстро исчезла в темно­те, не оставив никаких «зацепок» разгоряченному лейтенанту…

Самораспределение

Август 1987 Ружомберок.

Штаб полка. Кабинет секретаря парткома части гвардии подполковника Полуни­на. На стене — стенды «Лучшие коммунисты полка», «Задачи партий­ной организации на 1987 год», какие-то схемы, таблички, портреты — Ленина и Язова — только что взошедшего на пост министра обороны старика, вместо ушедшего на пенсию другого старика — Соколова, сня­того по вине кажущегося безобидным озорника Руста, посадившего свой спортивный самолёт на Красной площади.

(Но это была лишь мнимая «безобидность»… Вряд ли такая глупая мысль могла бы прийти в голову этому наивному пилоту без чьей-то подсказки. И вряд ли бы на эту авантюру кто-то решился ранее в усло­виях напряжённой «холодной войны». Другое дело — сейчас, когда уже начали рушиться старые ценности.)

Итак, полированные столы, мягкие стулья, сейф в углу, цветы. Довольно уютный кабинет. Оперевшись локтями о стол, сидел солидного возраста тридцатитрёхлетний шатен. Лицо его сияло, в голубых глазах бегали какие-то чёртики, и за внешней мягкостью чувствовались же­лезная хватка и непреклонный характер. Про таких можно говорить: «Истинный партиец».

— Выпускник Новосибирского Высшего Военного Политического Общевойскового Училища лейтенант Тимофеев прибыл для дальней­шего прохождения службы в должности заместителя командира роты по политической части, — скороговоркой бодро рапортовал Владислав.

— Ну вот, ещё один «герой нашего времени» явился! Садитесь, товарищ лейтенант, — подполковник кивнул на стул, — Новосибирское, говорите, училище заканчивали?

— Так точно! — гордо произнёс лейтенант и подумал: «Ну, точно сейчас скажет: ваши, дескать, выпускники отличаются умом и сообразительно­стью», — он это много раз уже слышал и в училище их в этом усиленно убеждали. И всё же приятно услышать это ещё раз!

— Есть тут у нас «ваши»! — парторг сделал паузу. — Что не новосибирец, то оболтус,.. — хмуро улыбался подполковник, — ну, об этом после.

Влад помрачнел от неожиданности: «Вот те раз! Что это только что было!?».

— Служить вам предстоит в части с богатыми традициями, — продолжал улыбаться подполковник. Далее последовало описание этих тради­ций и наставления Тимофеева на путь истинной службы.

«Конечно же, я буду служить хорошо, напрасно этот подполковник даёт такие тщательные инструкции», — думал лейтенант с помрачнев­шим выражением на лице.

— Пить, как Вы знаете, нельзя! Но это вам не Союз — здесь полно «реставраций». Знаете, что это такое?

Тимофеев задумался, вспоминая вчерашний вечер, весёлого словака со сливовицей…

— Товарищ лейтенант, не спите!

— Да, я знаю, что это такое, — встрепенувшись, без тени сомнения ответил Владислав.

— Ну, ну! Уже, выходит, успели познакомиться! Так вот, посещать эти заведения тоже нельзя! Кто попадается, получает партийное взы­скание, некоторые — отправляются в Союз, прапорщики — увольняются из Армии и опять же отправляются в Союз самым ближайшим поез­дом! — подполковник продолжал улыбаться. — Есть здесь у нас один ваш выпускник. До сих пор с парт взысканием ходит…

Владислав мысленно почесал затылок.

— Вы холосты? — подполковник снова поднял глаза.

— Да! — не без гордости прозвучал ответ.

Лейтенант немного приободрился, предполагая, что теперь они, наконец-то, оказались в «позитивной» для лейтенанта зоне беседы. Он гордился своим холостым положением, почему-то считая, что такая же гордость за него должна переполнить и подполковника.

— Та-ак! Хочу отдельно предупредить вас насчёт женщин, — подполковник сладко улыбался, — ведь холостяки — это потенциальные залётчи­ки и я предпочитаю женатых, с ними спокойнее. Учтите, со словачками общаться нельзя. Будете замечены, поедете в Союз, получите партвзы­скание,.. ну и вообще, надуют Вас, лейтенант, тогда как зяблика! Ясно?

Тимофеев едва не поперхнулся, вспоминая чёрные глаза Здены и представляя визуально, как его станут «надувать как зяблика»…

Подполковник продолжал ехидно улыбаться:

— Есть здесь пять вольнонаёмных женщин в полку, одна другой «милее», причём чем дольше вы будете здесь служить, тем милее они вам начнут казаться, вот ими и обходитесь, если сможете, конечно. Правда, на них тут и без вас повышенный спрос, как на раков на безрыбье! — Подполковник усмехнулся куда-то в угол своего кабинета. От такого откровения лейтенант покраснел.

— Предупреждаю относительно чужих жён. Есть здесь один ваш выпускник из Новосибирска — старший лейтенант Хашимов, — лицо подполковника нахмурилось, но через минуту улыбка постепенно верну­лась на место. — Переведён он к нам на перевоспитание из другой части за то, что крутил роман с женой своего командира роты, — последова­ла длинная пауза. Не сове­тую Вам с ним дружить, избегайте его.

(Но кто мог знать тогда, что их койки уже стояли рядом!)

— Дружить вам нужно вот с этими…

Далее последовало перечисление всех лиц, с которыми Тимофееву следовало бы дружить. Перечисление закончилось одной фотографией на щите «Лучшие коммунисты полка». С фотографии смотрел крепкого телосложе­ния старший лейтенант с жёсткими усами, слегка кавказским выражением лица, принадлежавшего, как выяснилось позже, человеку совершенно русскому.

— Это командир 9-й роты старший лейтенант Сидоренко, — далее последовало описание славных достижений этой роты, которая «гремела» на всю дивизию как одна из лучших.

Затем последовало перечисление всех подразделений, где отсутствовал замполит роты, в их числе оказалась и та самая знаменитая 9-я рота! «Дай бы бог попасть в неё», — загадал Владислав.

Но теперь ещё предстояло представиться начштаба…

Тимофеев вышел из штаба. Вдохнул воздух, потянулся.

— Чё, Тимофеев, и ты здесь? — услышал он неприятный голос, знако­мый ещё с училищных стен. Голос его однокашника двадцатипятилет­него лейтенанта Ивана Кузнецова.

(Который, попавшись в училище на кра­же денег у своего товарища, получил строжайшую оценку ротной партийной организации, состоящей к концу обучения, в основном, из самих курсантов. Вследствие чего он так и остался комсомольцем. Последнее не позволило ему занимать должность заместителя командира роты по политической ча­сти, и распределялся он на должность командира взвода.)

— Уже представился? — Кузнецов смотрел на него из-под козырька, закинув голову.

— Да, представился, а ты что, тоже сюда попал?

— Попал! Попал — не попал! Не в тире! Хэ! Меня сюда распределили! Ладно, давай! — Кузнецов, также при «параде», довольный собой и сво­им остроумием, проследовал внутрь штаба…

Плац. Вот он, начштаба части. Майор Карпов. Стоит на плацу, поблёскивая сапогами. Нужно ему представиться, и Владислав быстро зашагал.

— Ты откуда такой красивый? — остановился проходивший мимо не­высокий майор в полевой форме, старой зелёной фуражке, с красным морщинистым лицом. — Не к нам случайно?

— В 9-ю роту, — самоназначил себя Тимофеев. В душе потеплело. «Да, я действительно неплохо смотрюсь в парадке цвета морской волны, в глаженных новеньких хромачах, блестя золотом новеньких лейтенант­ских погон», — думал он.

— А-а-а! Третий батальон! Жа-аль! Ну да ладно, — майор в полевой форме помчался дальше…

Начштаба части тридцатилетний педант гвардии майор Карпов мед­ленно прохаживается, смотрит куда-то, останавливается, лицо недо­вольно. Он словно и не замечает приближающегося молодого лейте­нанта в парадной форме. «Нужно ему бодро представиться, — думает лейтенант, — произведу на него впечатление».

— Товарищ майор! Лейтенант Тимофеев прибыл для дальнейшего прохождения службы в должности заместителя командира роты по по­литчасти, — он смотрел на майора с собачьим благоговением, ожидая похвалы за выправку.

— Вас что, товарищ лейтенант, не учили прикладывать руку? — недо­вольно с пренебрежением произнёс тот, — доложите мне, куда должна прикладываться рука?

— К виску!

«Чёрт возьми, что он ко мне прицепился?» — досадовал про себя лейтенант.

— К виску! — ухмыльнулся майор. — Читайте, товарищ лейтенант, Устав. Чему там вас, мордоворотов, только в училище учат!? — майор недовольно сморщился.

— Ладно, в какую роту вас назначили?

— В 9-ю! — сам себя назначил Владислав, мгновенно сориентировав­шись в ситуации.

— Хорошая рота. Скоро полк вернётся с учений, будете принимать должность, а пока сходите в казарму, ознакомьтесь с расположением, — хмуро, с пренебрежением произнёс майор.

«Что ж, весёленькое начало!» — по­думал Тимофеев, направляясь в желанное расположение 9-й роты, куда он сам себя распределил.

Знакомство с девятой ротой

Среди людей обыкновенно существуют и лесть, и хам­ство. Но там, где нет лести, тотчас хамство доминирует в одиночестве. Поэтому лучше уж сладкая лесть.

28 Август 1987 Ружомберок.

Перрон.

И вот, наконец, полк прибыл. Это и радовало, и волновало. Так или иначе, пара безмятежных дней Тимофеевской «адаптации» иссякли.

Железнодорожная станция. Солдаты в грязном «хэбэ» сидят групп­ками на вещевых мешках, курят. Двое произносят резкие слова на уз­бекском, борются. Один чёрный, как смоль, рассматривает в гранато­мётный прицел платформу, на которой копошатся солдаты в чёрных комбезах, выбивая колодки из-под колёс БТРов. Комбат третьего бата­льона майор Пронин что-то втирает в уши капитану, который подобно проштрафившемуся школяру без конца разводит руками. Другие офи­церы в пыльных зелёных фуражках, перепоясанные портупеями, кто курит, кто просто стоит и отрешённо наблюдает за всей этой суетой, другие сами суетятся на платформе, машут руками, что-то кричат. Стар­ший лейтенант с усами, в засаленной полевой фуражке с багровым вос­палённым лицом вместе с солдатами открывает борта на платформе. И вот первый БТР запустил двигатель, издал сигнал и медленно пополз по доскам платформы. Впереди задом двинулся офицер, вытянув вперёд руки, и зовущими движениями, как мать обычно зовёт к себе годовало­го ребёнка, делающего первые шаги, повёл за собой грузную машину…

Наконец, последняя машина коснулась земли и пристроилась к вы­тянутой колонне. Подполковник Полунин (уже знакомый нам секретарь парткома) в повседневной форме, отличавшийся от всей этой чумазой братии своей лоснящейся чистотой, закончив разговаривать со слова­ком в синей фуражке, направился к уазику, и возглавляемая им колонна БТРов тронулась. Для сидящей пехоты третьего батальона майора Про­нина прозвучала команда:

— Строиться в линию ротных колонн! Здесь впервые лейтенант Тимофеев увидел свою «лучшую» чума­зую роту и своего «лучшего» усатого командира роты…

— Наш ротный — самый лучший в полку!

— Нэту нашэму ротному другова, — говорили бойцы о ротном и в гла­за, и за глаза. Ротный принимал эти льстивые речи, тихонько ухмыляясь в чёрные усы. Ведь, как известно, среди людей обыкновенно существу­ют и лесть, и хамство. Но там, где нет лести, тотчас хамство доминиру­ет в одиночестве. Поэтому лучше уж сладкая лесть.

Подъём

Сентябрь 1987 г. Ружомберок.

Офицерская общага.

Новенький будильник с блестящими золотыми колокольчиками сверху словно взорвался жутким грохотом, выталкивая сердце из груди бурными судорожными толчками крови.

— Чёрт! Снова утро!

— Задолбал этот дурдом!

— Это какое-то палево!

Молодые офицеры подскочили, матерясь на чём свет стоит. Очеред­ное хмурое утро было очередным испытанием для каждого, не суля ничего хорошего, кроме ещё одного дикого суматошного дня. Прощай, безмятежное тепло постели!

— Как тебя там, Тимофеев, зовут, напомни, — бросил старший лейтенант Хашимов Альяр, один из соседей по комнате, на­тягивая трико.

— Влад… В-владислав, — ответил сбивчиво тот, пихая ногу в сапог.

— Форма одежды спортивная. Ты не знал?

— Не-а. А у меня нету.

— А у тебя, Саш, чё, тоже нет? — кинул он третьему обитателю комнаты, такому же, как и Тимофеев молодому лейтенанту Майеру Александру.

— Нет.

— Нихрена у вас, салаги, нет! Ни спальников, ни спортивной формы! Лад­но! Мож, на первый раз!..

Молодые офицеры бежали к калитке КПП. Дежурный по контрольно-пропускному пункту уже стоял в готовности, согласно распоряжению командования, повесить замок на железную дверь, закрыв тем самым шанс для безнадёжно опоздавших.

Какой-то майор из соседнего батальона смачно растянулся, спот­нувшись на пути к «заветному» проёму в сером заборе.

Офицеры прыснули от смеха. Было смешно видеть валяю­щимся чуть ли не в луже, оставшейся от вчерашнего дождя, старшего офицера. Однако время тикало, и они ускорились, проскочив внутрь с облегчением. Теперь они бежали вместе со сконфуженным, потираю­щим разбитые колени майором…

Плац. Возле трибуны грозно прохаживается полкач, подполковник Гребенщиков, которого меж собой офицеры прозвали просто «Гребеш­ком». Ему уже лет пять за тридцать, не самый молодой комполка! Важ­ный, по обыкновению, со свитой.

— Что, товарищ майор! Что, товарищи офицеры! Спать любим? Оподание на три минуты! Становитесь в третью шеренгу! — начштаба выстраивал шеренги по мере «поминутного» прибытия опоздавших.

— Тимофеев! Ну, ты и супчик! Ты чё с опозданий-то начинаешь? — Сидоренко зыркнул из счастливой первой шеренги прибывших вовремя.

— Шо, товарищи офицеры! Не все умеют ещё просыпаться вовре­мя?! Спать любим!? Или по ночам где-то шляетесь? Ну, ничего! Будем тренироваться!.. Дежурный!.. Переписать опоздавших! — распорядился искривлённой гримасой рта командир полка.

— Где ваша спортивная форма, товарищи офицеры? — начштаба су­хим взглядом прошил Майера с Тимофеевым.

— Виноваты, исправимся!

— Испра-авитесь! Куда вы денетесь! Чтобы завтра же были в спортивной форме!

— Ответственные по подразделениям, на подъём! — прозвучала команда дежурного.

— Тимофеев! Давай, иди, подымай роту! — ротный, капитан Сидоренко, хлопнул Владислава по спине.

— Майер, раз ты без спортивки, давай, поднимай роту! — кинул Хашимов, в свою очередь, и побежал вместе с другими офицерами на зарядку на спортив­ный городок под чутким присмотром полкового командования…

Поздний вечер. Офицерская общага.

— Ну, сегодня и дурдом выдался! — Майер и Хашимов вошли в комнату, где уже лежал на кровати Тимофеев.

— А что, знакомство состоялось! У меня есть из Союза пара бутылок «Пшеничной», так что можем «замочить» такое дело, а? — Тимофеев полез в чемодан. Хашимов и Майер, уже днями раньше успевший получить «боевое крещение», утвердительно закивали.

— «Пара» — это сколько? — съязвил Хашимов.

— «Пара» — это две!

— Одной пока вполне хватит!

Вскоре на сдвинутых табуретках появилась какая-никакая скудная закуска. Офицеры стукнулись стаканами с прозрачной жидкостью без цвета, вкуса и запаха.

— Ну, поехали, за знакомство!..

Весёлое армейское воскресенье

30 Августа, 1987 Ружомберок.

Продолжался обычный армейский выходной день. Выходить, соб­ственно, было некуда и увольнительных здесь, за границей, не суще­ствовало. Бойцы, озадаченные «по уши», вяло суетились, в меру своей испорченности выполняя кажущиеся им «тупые» задачи в духе класси­ческого армейского «дурдома». Тимофеев отправился в полковой клуб. Его, «дикорастущего» офицера, переполняли новаторские идеи, и он желал наполнить серые армейские будни бойцов хоть каким-то разноо­бразием для поднятия их морально-боевого духа. Что было в его «зелё­ном» черепке в этот раз, нам точно неизвестно. Но едва приблизившись к серой коробке полкового Клуба, Тимофеев услышал громкую брань и выкрики на разных языках. Большая группа черноголовых солдат плот­ным кольцом окружала двоих, жестоко бьющихся друг с другом.

— Разойдись! — Тимофеев, не сомневаясь ни минуты, ринулся в коль­цо, растаскивая бойцов.

Бойцы слегка встрепенулись, увидев молодого офицера, немного ретировались. Однако чувство толпы, уверенность в безнаказанности через обезличение взяло верх, и драка разгорелась с новой силой.

— Тава-рыш лейтенант, нэ мешайте.

— Это наши дэла.

— Нэ вмешивайтесь, а то и вам достанэтса! — услышал он обезличен­ные выкрики в свой адрес. Плотное солдатское кольцо не позволяло ему прорваться внутрь.

— Что-о-о!? Кто это сказал! Кто тут рот посмел открыть!?.. — он орал не своим голосом, пока не охрип. Тогда он вытянул одного бойца, пони­мая, что только «конкретизируя» жертву, можно вселить хоть какой-то трепет и разум в массы.

— Солдат! Фамилия? Рота?

Боец мямлил нечто невразумительное, пытаясь вырваться. Однако спустя несколько минут земляки буквально вырвали бойца из железной лейтенантской хватки. Вскоре все солдаты быстренько рассосались. Тимофеев, тяжёло дыша, стоял, придерживаясь за тонкий ствол дере­ва. Крупные свежие капли солдатской крови на земле бурыми пятнами свидетельствовали о только что происшедшей здесь битве, которая всё же могла быть и более ожесточённой, не появись здесь лейтенант. Ти­мофеев увидел брызги чужой крови и на своём кителе и на руках…

День закатывался за холмы, покрытые соснами, весело отражаясь в окнах словацких, словно сказочных, домиков. В полку, окружённом се­рыми мрачными стенами, словно в стране-зазеркалье, солдаты угрюмо строились на вечернюю полковую проверку.

— Товарищи офицеры! — замполит полка майор Чернышев свирепо окинул взглядом «свысока» сквозь тёмные круги очков-«хамелеонов» выстроившихся возле трибуны в две шеренги офицеров полка. — Сегод­ня было побоище узбекской и азербайджанской группировок, понимае­те ли! — он поднял вверх палец, многозначительно потряс им.

— Почему не было никакой информации? Чем вы, бездельники, занимаетесь? — в унисон добавил командир полка, катая желваками. Он рванул за портупею Хашимова.

— Вы, старший лейтенант, со своей седьмой ротой и со своим капитаном сеете бардак в полку! Бездельники!

— Никак нет, товарищ подполковник, мы не бездельники! — дерзко возразил тот.

Лицо подполковника побагровело. Его рот перекосился. Тонкие фиолетовые от злости губы двигались медленно, обнажая ряд неровных, прокуренных зубов. Казалось, он сейчас съест со всем непотребным этого старлея…. Но, наконец, он восстановил самообладание.

— Где ваш капитан!? Доставьте ко мне этого негодяя!

— Есть, товарищ подполковник!

— Всем эту неделю на казарменное положение! Ни один не покинет стены полка! Пока не будут у меня зачинщики этого побоища! А на вас, старший лейтенант, я ещё посмотрю-ю-ю…, — он повернулся в сторону Хашимова. — Да! И после прохождения, командиры и замполиты ба­тальонов и рот в штаб, на совещание! — кинул он в завершение фразу, обещавшую долгую бессонную ночь!

Полк с маршем под оркестр лениво отдолбил сапогами и без того потрескавшийся асфальт плаца и рассосался по казармам…

Чешская контра

Сентябрь 1987 г. Ружомберок.

Офицерская общага.

— Что, Майер, уже кайфуешь?

— Кайф.

— А ты чё-то рановато кайфуешь. На отбой что, не пойдёшь?

— А идём лучше на пиво! Гражданка то есть? — ответил вопросом на во­прос Альяр, проигнорировав обращение младшего по возрасту, званию и должности. — Буду знакомить вас с местными достопримечательно­стями. В городе-то уже были?

— Да, я тут в первый день уже поймал себе приключений на голову по полной!

Тем не менее, Тимофеев, недолго раздумывая, полез в скрипучий шкаф искать «гражданку» для поиска новых запретных приключений. Тут неожиданно на пол выскочило из дверной петли тараканье семейство…

— Гадость какая!

— Бей гадов! — все жители комнаты как сумасшедшие подскочились давить тошнотворно-омерзительных несчастных насекомых в пани­ке спасающихся бегством, от которых лейтенантам не было никакого спасу. Они водились в изобилии везде, и ничто на них не действовало. Вместо одних быстро заселялись новые и даже с ещё большим энтузи­азмом! Страха за своё будущее у них не было никакого, да и совесть у них почему-то также отсутствовала…. Лишь неудержимая страсть к репродукции в арифметической прогрессии и, как следствие, бесконечные сокровенные тараканьи «чемоданы» с новым и новым пополнением!

На улицаx города.

Товарищи топали по улице, наполненной вечерним теплом и свеже­стью. Дорога шла мимо красивых аккуратных домиков с черепичными крышами. И всё, всё в цветах! Такого в Союзе юные офицеры никогда не видели.

— Как здесь хорошо! Вот иду я по городу и фигею от красотищи во­круг. И знаете что, мужики?! Влюбился я! — Майер посмотрел на това­рищей с нотками грустного восхищения.

— В кого?

— В страну эту! Это как любовь с первого взгляда, — его грусть была вызвана, скорее, осознанием того, что «хороша Маша, да не наша!»

— Да, здэсь красива. Магазины, шмотки, — Хашимов в подтвержде­ние ткнул пальцем в свою модную куртку.

— Да не в вещах дело. Нет такой как у нас жестокости что ли, суеты, вечной погони за дефицитными вещами. Эти тихие маленькие домики среди елей мне нравятся больше, чем шашлычно-кооперативная гарь нашего Медео, где одна обдираловка и суета! Везде очереди и бардак. Здесь какие-то человеческие отношения между людьми. И никто ни к кому не цепляется.

— Просто словаки — соплежуи. У них даже бабу из-под носа уводят, а они не могут по морде дать. Ноют, как плаксы, да и только! На их «за­бавах» даже драк нет! Потому что ссыкли они! Тихони!

— Это мне и нравится, что нет у них лишней агрессивности, согласен я с Сашкой, — вставился Тимофеев, всё время до этого молчавший.

— Хм, — Хашимов лишь усмехнулся, — мож, вы и правы, у таких сопляков баб уводыть можно без последствий! Ха! И мне это тоже начи­нает нравиться! Ха! Ха! Ха!

— Ну, ты! Вывернешь все вечно, всё о бабах беспокоишься!

— А я и не беспокоюсь совсем! Мужики здесь нэ мужики, чё беспоко­иться-то тогда?! Ничего, вот куплю тачку, тогда посмотрым! Все бабы будут наши! Точно вам гаварю!

— Тачку-у-у? А сколько она тут стоит?

— Ну, смотря что. Я хочу какую-нибудь не очень дрэвнюю «Волжа­ну». Тысяч дэсять крон, я думаю.

— Ну, тут уж зарплаты не хватит, до замены копить будешь! Или «прощай пиво»!

Альяр посмотрел на Майера из-под очков.

— Хочешь жить — умей крутытся! Слышал когда-нибудь? Кто тут на голую зарплату машины покупал?

— Как крутиться-то?

Хашимов достал пачку «Мальборо».

— Запалки маете? — обратился он к товарищам.

— Чё-ё?

— Спички есть? — пояснил он, усмехаясь. — Никогда местным не гово­рите «спички», говорите только так: «запалки».

— «Запалки!» Это на словацком так чуднó!

— Точно. А за «спички», можно и на грубость нарваться!

— Чего так?

— Это созвучно их грубому местному ругательству!

— А-а-а!

— Ну, да ладно, «к нашим баранам»,.. собираюс я оформить сюда вызов родне. Для «вызванных» рубли мэняют в Союзе на бумажки, а здэс — бумажки на кроны. Количество бумажек завысит от количества оформленных при выезде месяцев. Рублики — то в Союзе на книжке уже накопылись! Есть что менять! У вас вот также через годик-другой на сберкнижках в Союзе «рублёвая» часть оклада соберётся прилычная, так что в будущем отпуске всё не пропивайте на радостях! А ещё можно из Союза телек там прытащить или фотики, загнать словакам. Да и ещё есть варианты…, — Альяр загадочно замолчал, продолжая смотреть на юных товарищей из-под очков, набивая ценность своему опыту.

— Короче, когда куплю тачку, хочу съездить в «Низкие Татры». Сло­ваки вон, как выходной, так в машину, а она здэс почти у каждого, и на отдых. По скалам лазят, в отелях пиво тянут. Отстроили сэбе дома-у­садьбы, с гаражами, дачи, какие нам и во сне не привиделись.

— Кстати, я заметил, что их участки свободны от грядок, одни тер­расы, клумбы, скамейки, всё просто охренеть! У нас бы всё до забо­ра запахали бы под грядки, в нас в городе в центре сейчас даже городские клумбы у домов в грядки превращают порой, — сетовал Майер.

— И здесь я никогда не видел очередей!

— Откуда очереди-то? Смотрыте, все спят давно, чудики! А кто нэ спит, тот пиво пьёт по кабакам. Правда, и встают рано, в патруле сто­ишь на вокзале, глядишь, полшестого утра, вдруг толпа набэжит, все куда-то едут, а через полчаса уже всё пусто. А потом после четырёх часов снова — аврал, толпы, только уже с работы! Пробежали, как наши тараканы по магазинам, а в шесть — снова тышина.

— Организованные, черти! Дисциплина! Вот бы наши в Союзе так!

— Андропов, тот хотел навести порядок!

— Помню, я как-то в отпуске попал в облаву в кинотеатре. Каждого проверяли, кто, что, откуда, почему не на работе! Во, палево было!..

— Окупанти сакра, говадо! — два прохожих мимо словака вдруг выру­гались в их адрес.

— Во, чёрт! Что это было? — Тимофеев опешил.

— Да это контрики нэдобитые с шестьдесят восьмого! — пояснил Хашимов и бросил вслед уходившим, злобно озиравшимся людям. — Пошли до пичи! Курвы!

— Получить nogou! — Ответчика.

— Я те щас «дрыгну», контра, ногой промэж глаз! — Хашимов сви­репел.

— Тише ты, не реагируй на провокации, ну их! — Майер хлопнул по плечу разъяренного Хашимова, чья «горячая кровь» начала уже бить фонтаном ярости.

— Ну их в «спички»! В гробу я их выдел! — Хашимов зло выругал­ся, — и такие здесь, хоть и рэдко, но встрэчаются. Нэдобитки! Контра чёртова!

Офицеры брели молча по словацкой улице, каждый по-своему пере­варивая всё случившееся и услышанное. Настроение было подгажено…

(Вот так. Так и плодится зло, пуская корни в века. Так люди, мстя за что– то сугубо своё личное, мхом поросшее, возвращают себе или своим потомкам бумерангом посеянные зёрна ненависти. Что ж, это закон «сохранения энер­гии», в том числе и такой вот, негативной! Может, и не прав был наш про­фессор, преподававший атеизм, утверждая, что христианское «непротивле­ние злу насилием» противоречит здравому смыслу и компрометирует великую миссию Советской Армии — защиту своего Отечества от внешней агрессии иным, а именно насильственным способом! Вот именно, от внешней агрес­сии! Откуда же здесь эта ненависть к нам от людей, защищать которых мы собственно и призваны?! Ответа не было. Кто был заинтересован нас разделять? Сеять зёрна вражды? Может, тот, кто хотел нас ослабить? Пока мы недолюбливали друг друга изнутри, нас ненавидели и готовили «культурное» и физическое истребление снаружи.

Но всё же хорошо в стране Советской жить!.. Особенно здесь, в Чехосло­вакии, где трудящиеся имеют практически всё, что можно пожелать. Но при том и трудятся спозарани. Да балду не пинают. Оттого, видно, и живут совершенно иначе. Да, есть здесь чему поучиться! Никак коммунизм они здесь вперёд построят! Да! Настала пора перемен! Настала пора нового социа­лизма. На основе «плюрализма мнений», «творчества масс» и «инициативы снизу»!.. )

Обычный воскресный денек

Сентябрь 1987 г. Ружомберок.

Участок.

Утро. Воскресенье. «Воскресенье для солдата, что для лошади свадьба», — гласит известная солдатская присказка. Весь личный со­став полка, включая и офицерский был выстроен, в воскресный день, по обыкновению, на плацу. Полк, уже употребивший «воскресную пай­ку» на завтрак, построен чуть позже обычного. Офицеры ротного звена оглядываются строго на своих солдат, некоторые приводят «в чувство» «распоясавшихся», покрикивают. Командир полка важно прогуливает­ся возле штаба, кидает суровые косяки по сторонам. Суетятся офицеры управления. Это называется «армейский выходной»… Наконец разда­лась команда.

— По-о-олк! Станови-и-ись! — протяжно завыл на весь плац начшта­ба, педантичный майор Карпов.

Полк застыл «смирно». Полкач по-царски, вразвалочку медленно приближается к трибуне, а навстречу ему уже летит маршем, долбя ас­фальт, начальник штаба, несет ему свою майорскую «честь», как бы придерживаемую ладонью у правого виска.

— Во-ольно! — полкач небрежно махнул рукой у козырька фуражки.

— Во-ольно! — зычно вторил ему майор Карпов, развернувшись лицом к полку.

Его рука лихо выписала в воздухе кривую от виска к ноге.

Вскоре офицеры отделились от солдатской массы и выстроились ше­ренгами возле трибуны. Полкач раздавал «ЦУ». Некоторые задачи, казалось, и за неделю не исполнить, однако мно­гие сроки, как и полагается в армии, были назначены к утру следующего дня, т.е. к понедельнику! После прохождения маршем мимо трибуны с принимающим «воскресный парад» командиром полка со свитой выс­луживающихся перед ним офицеров управления, подразделения разо­шлись по казармам.

Девятая рота.

— Комиссар! — Сидоренко прищурился в сторону Тимофеева. — Да­вай, строй роту в расположении! Работёнки сегодня хватит! — он бухнул на стол длиннющий список задач, как полученных от полкача и комба­та, так и, ещё больше, своих собственных: Переоборудовать курилку на улице, побелить бордюры и деревья вокруг казармы, обновить наглядную агитацию последними новостями от Партии, Правительства и Минобороны, покрасить щит «Край, в котором ты служишь», проверить матбазу для занятий по боевой подготовке, ротные жур­налы, провести смотр вещмешков, маркировку сбруи, проверить содержание тумбочек на предмет отсутствия «посто­ронних» предметов и наличия «рыльно-мыльных» принадлежностей, и т. д. и т.п..

Но сперва всё же необходимо было ещё провести воскресное спортивное состязание по бегу, а в завершение этого славного выходного, пряник — посещение полкового клуба, где должны были прокрутить какой-то старый фильм. Но содержание фильма в армии — это дело второстепенное. Главное — возможность на час уйти в иной мир, словно перенестись из этой опостылевшей армейской действительности!

— Давай, комиссар! Контролируй всё!

Но, не забывай, как там кто-то из классиков сказал, «подчинённые делаются небрежными, если их приучать к мелочной опеке, нужно да­вать им больше разумной свободы для инициативы»! Ладно. Будут про­блемы — вызывай!

— Товарищ капитан, по-моему, очень большой перегруз. Я обещал бойцам сегодня немного свободного времени дать. Они просто отдох­нуть хотят. Некоторым обещал в город сводить. Выходной всё же! Тут уж не до инициатив…

— Тимофеев! Ты смотрел мультик про крокодила Гену? — ротный, улыбнувшись, наполнил канцелярию своим густым баритоном.

— Ну да, — обескуражено ответил лейтенант.

— Помнишь, что там пела старуха Шапокляк? — он положил руку ему на плечо.

— Ну, так, а что? К чему это?

— А то, что «кто людям помогает, тот тратит время зря! Хорошими делами прославиться нельзя!» Ты меньше об этом думай. Про их отдых там и тому подобное. Солдат должен быть загружен по самое «не могу». И всё свободное время, какое ему дашь, он использует себе, да и тебе же, лей­тенант, на вред! Запомни, «куда солдата не целуй, у него везде задница!» Чем больше солдата загружать работой, тем больше он будет тебя уважать и меньше у него будет времени на неуставнуху! Посмотришь ещё! Помя­нёшь мои слова!

Тимофеев молчал, полный несогласия с утверждениями капитана.

— Тимофеев, ну подумай, если освободить людей от труда, то что они станут делать?

— Думаю, люди смогут заниматься творчеством. Я вообще читал где-то, что в будущем работать не нужно будет, что изобретут какой-то аппарат, который позволит создавать что угодно при наличии сырья и информационной «матрицы». Люди смогут развлекаться, заниматься искусством, учиться.

— Это не при коммунизме ли, комиссар? — капитан рассмеялся. — Искусство, наука, творчество! Это всё не для каждого! Тот, кто рождён крутить гайку, не станет философом. Забери у него каторжную работу, которую он, в общем-то, ненавидит, и он превратится в бездельника. А безделье, комиссар, это страшная вещь! Тем более, здесь, в армии. За­помни, солдат — это такой субчик, что каждую минуту своего безделья он потратит на то, что бы придумать какую-то гадость. Самоволка, водка, неуставнуха, кража и т. п.

Тимофеев почесал репу:

— Я вас понял, товарищ старший лейтенант!

— Ну, так вот и молодец! Давай, занимайся подразделением!

И Тимофеев занялся…

(Служба с первых дней показалась Тимофееву чрезвычайно интересной. Энергия его переполняла. Хотя ему было нелегко, некоторые солдаты были даже старше его, двадцатилетнего, на год–два. В своей работе он, очевидно, отчасти копировал своих училищных офицеров. Пытался всё взять наскоком, практически не проявляя гибкости. Требовал соблюдения фор­мы одежды каждым. Считал, что лю­бой его приказ должен быть исполнен беспрекословно, точно и в срок любым бойцом: и «старым», и «молодым», и узбеком, и русским. Молодой, ещё не «об­стрелянный» офицер, видел перед собой только одну абсолютно объективную истину, отражающую образ, суть и правила настоящего советского военнос­лужащего, не зная ни ограничений, ни исключений. Словом, поступал так, как привык к тому в училище. Любил новшества. Усатый ротный поддерживал его в последнем и слегка раздражался, когда текущая «воспитательная ра­бота» молодого «дикорастущего» офицера срывала его собственные планы по организации и проведению мероприятий по боевой и политической подго­товке. Короче, очень скоро лейтенант Тимофеев был признан не только хоро­шим замполитом лучшей роты в полку, но и вообще лучшим среди замполитов рот полка.)

Грабово

Сентябрь 1987 г. Ружомберок.

День за днём сгорали в суете, а по вечерам, если везло придти в общагу пораньше — около девяти вечера, было слишком грустно сидеть при тусклом унылом свете в общежитской комнате. Тогда, нарыв в кар­манах несколько десятков крон, молодые офицеры обычно отправля­лись всё в те запрещённые сухим законом «злачные места». Так было и в тот день…

Владислав, Александр и Альяр шли, подгоняемые лёгким накрапыванием дождя, сменяя время от времени шаг на бег.

Альяр, на правах старшего товарища, знакомил зелёных летёх с местными «злачными местами». Под ногами влажно блестели камни мостовой, уличные фонари тускло освещали черепичные крыши сло­вацких домиков. Впереди, в четырёх километрах от города — тихий ин­теротель «Грабово». Маленький отель — ресторан у подножия неболь­шого горнолыжного курорта, утопающий среди соснового леса. Среди сказочных сосен, подступивших к нему со всех сторон, он кажется при­тягательным островком цивилизации, утопающим среди соснового леса. Среди сказочных сосен, подступивших к нему со всех сторон.

Стеклянные двери ресторана Грабово, небольшой холл, крутые ступеньки вниз, в бар. Специфический запах. Ритмические пья­нящие звуки невиданных ранее видеоклипов. Мягкие кресла. Глухие шторы. Здесь не ярко, но всё со вкусом, цивилизованно, по-европейски. И голова слегка кружится. Сюда иногда прибывали туристические ав­тобусы с советскими туристами. Советских туристов, как водится, гиды всегда держали в «ежовых рукавицах». Шаг влево, шаг вправо — расстрел на месте!

— Не забывайте, товарищи, вы находитесь в и-интероте-еле! За гра­ницей Советского Союза! Ни с кем не общаться. Никуда самостоятель­но не ходить! — Все сопровождающие групп сами прошли уже не раз инструктаж со стороны «компетентных органов» и видели во всех вокруг потенци­альных шпионов. Даже на шляющихся здесь «по граждане» советских офицеров смотрели они подозрительно. Что ж, наверное, не без осно­ваний на то! Кто знает! Стали бы без причины «органы» так беспоко­иться на сей счёт! Не бывает же «дыма то без огня»…!

— Привет, девчонки! Вы откуда? — радостно воскликнул лейтенант в модной джинсовой куртке, в сторону выходящих из автобуса туристок.

Как было приятно слышать родную речь! Лицезреть этих милых де­вушек, говорящих на родном языке!

— Ой! Вы по-русски говорите?! — удивлённо и радостно воскликнули те в ответ.

(Кто тогда только мог бы предположить, что пройдёт немного времени, и люди будут радоваться тому, что вокруг них нет русской речи!)

— Конечно!

— Мы же советские офицеры!

— Служим здесь! — радостно и бойко ответили ребята.

— Да-а-а? Ой, как интересно-о! — девушки обступили модных краси­вых парней, называющих себя офицерами.

— Как романтично! Такие красавцы, рослые, крепкие, модные. Да ещё и офицеры! Боже! Это фантастика какая-то! — девчонки поплыли как шоколад на солнце…

— Можем показать вам город!

— Всё, что хотите!

— Мы — почти местные аборигены уже! — хорохорились лейтенанты.

— Правда?

— Вот здорово!..

— Это что ещё такое?! — неожиданно нарисовалась старшая автобуса, она же гид, — что это вы, девочки, себе позволяете?! Вы забыли, навер­ное, где вы сейчас находитесь?! Это — и-и-интер-отэ-э-эль!!! — послед­нее было сказано таким тоном, словно это было что-то, например, «это супер секретная база!»

— Я категорически запрещаю вам покидать ваши гостиничные номе­ра, и с кем бы то ни было общаться! А кто нарушит правила поведения за границей, пеняйте на себя! — она пробуравила девчонок пристальным взглядом из-под очков, потом перевела его в сторону парней, как на досадную плесень на хлебе, поправила оправу на переносице и удалилась.

Девчонки потухли, замолкли и быстренько рассосались, опустив головы и не смотря в глаза недоумённым «защитникам Отечества».

(Отель находился на достойном, для пешехода, расстоянии от города. Поэтому попавшие сюда туристы чувствовали себя как на «подводной лод­ке»: деваться-то было некуда. Но, как правило, советские туристы были на редкость неприхотливы и они активно гуляли по хвойным аллеям, собирали шишки и были абсолютно счастливы! Советская традиция вечерних прогулок по местным «Бродвеям» — на людей посмотреть и себя показать — работала и здесь. Сразу можно было определить советских людей, т.к. местные ис­пользовали улицу исключительно для перемещения с одного пункта в другой. Да и то, чаще на своих «Шкодовках» или советских «Жигулях», которые в экспортном исполнении уже заполонили страны «Варшавского Договора», но сейчас начинали свой обратный путь на Родину благодаря, скупающим этот дефицитный в Союзе, порой почти «антикварный» металлолом, советским офицерам. Которые потом, как истинно «крутые парни», бороздили на нём просторы СССР от СТО к СТО.)

— Я так и знал, так и знал, что придёт очкастое палево и всё накроет­ся медным тазом! — воскликнул, сокрушаясь Тимофеев.

— Ты это про гида?

— Про неё!

— Мымра пучеглазая! Во, туловище! — досадовал ему в унисон Ха­шимов. — Это и-интеротэ-э-эль! Во закрутила! Облико морале, тоже мне!

— А давай забьем на неё, да заберёмся к девчонкам в окно! Как в училище делали! К девчонкам в общагу не приходилось лазить? А? — Альяр хлопнул по плечу расстроенного в конец товарища.

— Да, не! Щас самое время вытягивать колонну на хауз. Я знаю, чем это кончится! — отпрянул Тимофеев, словно его обдали холодной водой.

— Чем?

— Полным палевом! Вот тогда нам и придёт полный пипец! Вот явит­ся сейчас кто-нибудь из штаба и сдадут нас ему, а тот порвёт нас дне­вальным на тряпочки. Будет нам «япона мать»!

— Да, ну! Чё, побаиваешься, что ли? — Хашимов хлопнул младшего товарища по плечу.

— Не побаиваюсь я! Знаю!

— Я в любом случае не пойду, что-то нет вдохновения на новые подвиги, — Майер так же не питал энтузиазма…

— Ты чё, Майер, товарищей вздумал бросить в трудную минуту!? — Хашимов посмотрел из-под «хамелеонов». — Да бросьте вы! Идём! — Хашимов, очевидно, сам загорелся своей идеей и не собирался быстро ретироваться. Но их «светскую беседу» прервал автомобильный гул. По извилистой дороге, обступленной с одной стороны лесом, с другой кустарником, вверх к отелю летел зелёный штабной УАЗик.

— О, ёшкин кот!

— Мать мая жэншына!

— Япона мать! Делаем ноги! — лейтенанты, чертыxаясь, ломанулись в кустарник, едва прикрывая себя от бьющих по лицу упрямых прутьев, которые словно были на стороне этой очкастой сопровождающей группы. УА­Зик остановился. Из него выпрыгнул подполковник Полунин.

Майер уставился на Тимофеева:

— Ёшкин кот! А предчувствие тебя на подвело! А? Во бы он щас вдул бы нам, как зябликам!

Тимофеев лишь молча наблюдал за тем, как парторг поправил портупею и скрылся внутри заведения.

— Мать моя жэнщина!.. Как ты догадалса? — Альяр пихнул Тимофеева локтем.

— Да бог его знает! Так. Чуйка была.

— Да ладно! Какая такая «чуйка»?

— Соснил… Так годится?

— Со… что? — съехидничал Хашимов.

— Со что-о-о! — передразнил друга Тимофеев. — Соснил! А не то, что ты подумал! — все трое прыснули от смеха. — Сон дурной приснился намедни.

— Сны у тебя Тимофеев, какие-то…! Мне такое нэ снытся. Ночью Полунина сныть… вмэсто бабы какой…!

Все снова прыснули от смеха.

— Мне часто бред неописуемый снится, особенно после случая одного, в училище ещё, на танкодроме…. Небылицы какие-то. Чаще забываю потом, о чём. Вроде, первые минуты, как проснёшься, ещё не­что помнишь, а потом сон — как песок сквозь пальцы утекает. И ни черта не остаётся. Другой раз помню, что что-то прикольное снилось. А чёрта с два перескажешь. А бывает, что и что-то дельное приснится, из ре­альной жизни. Типа вот про это. Пока эта мымра в очках не появилась, я думал, что опять ерунду соснил. Но как она девок застращала, да ты лезть в окно предложил, я сразу понял, что этот сценарий я где-то уже видел и пахнет жареным!

— Ну, ты блин, кудесник какой-то! — Майер был удивлён, — а что случилось-то на полигоне том?

— Да я и сам толком не пойму, что это было…. Короче, дело было так…

Тут Тимофеев мыслями улетел в то далёкое курсантское прошлое, когда всё это и началось….

«Обломки шаттла»

25 февраля 1986 г. в Москве открылся XXVII съезд КПСС.

Он утвердил новую редакцию Программы КПСС и «Основные направления экономического и социального развития СССР на 1986—90 годы и на период до 2000 года» (курс на строительство коммунизма) и Устав партии.

Двумя годами ранее Новосибирское ВВПОУ

Февраль 1985 г.

Училищный танкодром. БМП пыхтели, проворачивая траки в снежных сибирских сугробах. Минус 42 градуса по Цельсию. Сибирская зима запасла много снега на своих бес­крайних просторах! Впереди как катер прокладывал трассу танк, под­нимая облако снежной пыли. Влад переключился на пониженную пе­редачу и поддал оборотов, трасса шла в гору. Нос БМП задрался вверх настолько, что в щели триплекса возможно было разглядеть только небо. Ещё мгновение, ещё и всё, высота взята. Нос БМП резко упал вниз. В то же самое мгновение Владислав увидел толстенный ствол бе­рёзы перед собой. В рубцах, с лохмотьями висящей коры. Штурвал вле­во… Зашкалено Тимофеев со всей силы даванул «главный фрикцион» …, тормоз… Поздно! Бронированный нос БМП врезался в могучее дерево. Раздался глухой звон в ушах. По инерции, шлемофон, в котором была, между прочим, его голова, врезался в металлический короб триплекса.

«Удачно врезался! (Слегка рассёк бровь, набил шишку и только.) Мог­ло быть и хуже!» — подумал курсант.

— Твою мать! — Раздался мат инструктора. Он, явно не разделяя оп­тимизма Влада, морщился, держа двумя руками голову…

Если бы он сидел сверху, как обычно, он непременно бы попытал­ся заехать пару раз валенком по шлемофону (т.е. голове) ученика, если бы сам не слетел, конечно. Но из командирского отделения сзади, он только матерился. Машина заглохла. Да ещё и застряла в сугробе. Вы­таскивать пришлось танком. Впрочем, танк то и делал, что вытаскивал застревающие, а точнее тонущие в глубоком февральском снегу Боевые Машины Пехоты!

Курсанты, отводив своё, отморожено пристукивали валенками под вышкой.

— Да уж, явно не для Сибири создана эта техника! А если сюда сунет нос там «Бундесвер» или «Янки». Могила! Вот он где главный рубеж обороны Родины! Кхе, кхе, кхе…! — вытирая шубенкой воспалённый красный нос, произнёс замкомвзвода, посмеиваясь вытянутой вперёд челюстью…

Взвод грелся возле электрического тена в единственном теплом по­мещении танкодрома. Одни, отогревшись, веселились, других жестоко рубила «фаза» сна.

Курсант задумался, достал из кармана фото. Фото милой девушки. Он провёл пальцем по её милому личику.

«Сонечка!» — Тимофеев произнёс про себя. Казалось, что даже само её имя согревало его промёрзшее тело. В последнем своём летнем отпуске в родном Xабаровске он вызвался проводить её домой после встречи выпускников. Перед глазами словно ожила картинка прошлого:

1985 г.

Xабаровск.

— А пошли на Амур! — неожиданно вдруг предложил он….

Тогда они шли по летнему городу. Было жарко и влажно. Так часто бы­вает летом в Хабаровске. Недавно прошли жуткие ливни, затопившие низины, такие как «Амурский бульвар». Но сейчас вода уж ушла, оста­вив лишь следы сего бедствия сырыми стенами домов. Они поднялись выше, мимо «Интуриста», подошли к старому зданию из красного кир­пича, принадлежавшее Хабаровскому краеведческому музею.

Тимофеев подошёл к огромной каменной черепахе, погладил по пан­цирю.

— А ты знаешь, что когда нашли эту черепаху, — видишь, тут вот сте­сана надпись, — япошки подняли международный скандал!

— Скандал? Из-за черепахи? — удивилась Сонечка.

— Из-за неё!

— Хм? — она лишь пожала плечами, зевнула.

Но молодой человек не замечал, что девушке эта тема была совершенно не интересна….

— Хм! — Соня шаловливо посмотрела на юношу. — А ты всем девуш­кам такие вот байки рассказываешь? Или я первая?

— Знаешь, ты первая, — смутился юноша.

— Странный ты какой-то, другие что-то весёленькое девушкам рас­сказывают, а ты про звёзды, про историю, про черепах…, это слишком серьёзно как-то, слишком много информации у меня за этот день полу­чено! Аж голова лопается! — девушка обхватила руками голову и, сде­лав «бух» губами, развели ладони в стороны.

Теперь они шли молча по пирсу вокруг «Ласточкиного гнезда». Где в дет­стве он лазил по огромным валунам. Где внизу о скалы бились тёмные амурские волны в окружении жутковатых бурных омутов, покрывав­ших своими зловеще колышущимися тёмными от своей бездонности пятнами поверхность воды. Он держал её нежные пальчики.

— Ну, скажи, наконец, что я тебе нравлюсь!

— Ты мне очень нравишься, — он смело притянул к себе девушку, про­вёл ладонью по щеке, всё ближе к шее, к мочке уха… Приблизил своё лицо так близко, что поцелуй мог сорваться с их уст в любое мгнове­ние… Но она отстранилась.

— Но-но-но! Какой ты шустрый. Я вовсе не это имела ввиду!

Он, удерживая её, всё же, убрал руку с её шеи.

— Ты стал таким мужественным! Тебя трудно узнать! — она привста­ла на цыпочки. — Слушай! А ты выше меня на целую голову!

Тимофеев лишь пожал плечами.

— Мне раньше казалось, что ты маленького роста.

— Нет. С тех пор я почти не вырос. А ты вот стала ещё красивее. Хотя ты мне всегда нравилась.

— Правда? Да-а-а? Да-да! Я знаю. Верно! Я помню твою смешную записку!

— Помнишь!? Только тогда тебе нравился другой, а меня ты не замечала.

Владислав остановился. Повернул лицо Сонечки к себе. Аккурат­но убрал с её ушка нежный локон. Провёл снова пальцем по щеке. Не получив в этот раз отпора, смелея, аккуратно взял обеими ладонями её пылающее лицо. Прикоснулся губами бережно к её аккуратному но­сику, нежному подбородку, мягко касаясь пальцами мочек её маленьких ушек. Провёл ладонью по шее вниз. Почувствовав лёгкий трепет её тела и участившееся дыхание, он прикоснулся губами к её приоткрыв­шемуся рту. Она жадно подалась ему навстречу, и они забыли обо всём на свете…

— Я… тебя… люблю,.., — прошептал юноша.

— Я знаю, — кокетливо улыбнулась девушка, откинув голову набок.

— А ты?.. — он замер в ожидании.

— Да, наверное, — она пожала плечами, улыбнулась и обвила его за шею, притянув к себе для полного страсти поцелуя…

Тускло светили уличные фонари, вокруг которых роились насеко­мые. Молодым людям казалось, что всё мироздание в эту минуту вра­щалось только вокруг них двоих. Влад потянул Сонечку за руку, увле­кая под густую сень деревьев. Теплый ночной ветерок всколыхнул её ситцевое платьице… А жадная до ласк рука курсанта ловко скользнула вниз, с трепетом, едва погрузив пальцы в персиковую мякоть…

***

И, в грёзы дальше погружаясь

Твоих волос волну любя.

Я их дыханьем наслаждаюсь.

И воспеваю я тебя!..

Заката алости блистают.

Манят любовный лунный свет.

И с таин пелена спадает…

И проклинаю я рассвет!..

В. Земша

Смеркалось. На БМП установили приборы ночного видения.

(Что за дрянь! Разве можно в них что-то разглядеть! Все советские ноч­ные приборы имели дохлые аккумуляторы, зарядка их занимала уйму времени и сил. Половина барахлила. Они засвечивались от яркого света, были очень грубы и деликатны одновременно.)

— По машинам! — прозвучала команда. Очередная группа курсантов бросилась к БМП. Бежали, мандражируя внутри от волнения. Тяжело бухая валенками по глубоким сугробам.

У Тимофеева обледенелые пальцы ног больно впивались в носок ва­ленка на два размера меньше. (Фак вещевую службу!) Вдобавок снег забивался внутрь сквозь дырку под пяткой, при­крытой наспех сложенным в несколько раз листом бумаги из старых конспектов по ППР. Схватившись бесчувственными полуобморожен­ными, в обледенелых коричневых армейских перчатках пальцами за звенящую стужей броню. (Если схватить за неё голой рукой, та может крепко прихватиться морозом к коже.) Тимофеев влез в отсек механи­ка-водителя, задвинул люк. Начал в темноте на ощупь дрожащими бес­чувственными пальцами вверх-вниз переключать тумблера, запускать бензонасос, маслонасос, и т. д. это тебе не Жигуль, где провернул ключ и — порядок!

— Кто придумал делать это всё по-отдельности! — подумал курсант, щёлкнув последним тумблером…

Сердце ёкнуло. Что-то зажужжало. И он начал дрожащими руками настраивать радиосвязь с вышкой. Время отщёлкивало секунды. Через полминуты должен прозвучать доклад о готовности! В нос ударило со­ляркой… Двигатель запустился! Слава богу!

— Ни черта не видно! — подумал курсант, глядя в ночной прибор и покрываясь холодным потом.

— «Третий», доложить о готовности, я «вышка», приём!..

— «Вышка», я «третий», к движению готов, я «третий», приём!..

— Марш! — прозвучала команда.

Курсант Тимофеев нажал главный фрикцион, переклю­чил рычажок передачи, расположенный справа от штурвала, и, резко бросив педаль фрикциона, поддал щедро обороты. Машину рвануло по снегу. Траки замолотили по снежной целине. Машина разверну­лась почти на месте, обдав всё вокруг мощным облаком снежной пыли. Практически на ощупь определяя в прибор среди тёмно-зелёного фона вокруг светло-зелёные снежные трассы… Все движущиеся объекты в приборе расплывались, сопровождаясь ярко-зелёной паутиной линий. Яркие точки фонарей с вышки светло-зелёными светящимися шлейфа­ми «засвечивали» прибор ночного видения.

— Обороты! Обороты! — орал инструктор сквозь скрежущий рёв дви­гателя.

Вскоре прибор совсем сдох. Не в силах более что-то различать во­круг, Влад сдался, откатил в сторону люк, зафиксировал его и высу­нулся наружу.

(Если люк не зафиксировать, то при любом значимом рывке, тяжелая бронированная крышка поедет назад и отсечёт как ножницами голову с абсо­лютной лёгкостью, что, к сожалению, хоть и крайне редко, но иногда и случа­ется с нерадивыми или невнимательными механиками — водителям, царствие им небесное!..)

— Ладно, давай по-походному! — согласился солдат-инструктор.

Дальше следовали по-походному. Различая в кромешной мгле только контуры деревьев. Вдруг путь осветило что-то очень яркое сверху, вы­глянув из-за угрюмых макушек деревьев. Свечение словно наполнило пространство вокруг. Влад поднял голову. Какая огромная луна! Неве­роятное что-то! Машина уверенно рассекала ночную темноту сибирско­го леса без фар и прожекторов, как и положено при ночном вождении с приборами ночного видения. Тимофеев напряжённо всматривался в темень, которая уже и не была кромешной вовсе. Спасибо луне! Она здорово заменила вышедший из строя прибор каким-то чудесным обра­зом… Но некогда рассматривать небо. Нервы напряжены до предела…

Прозвучали последние доклады о выполнении учебных заданий, о показаниях спидометров и температуры масла в системах… всё по Уста­ву. Взвод был полностью построен и готовился, после завершающей преподавательской речи и разборок со стороны «замка» (зам командира взвода), погрузиться в тёплое чрево БТР. БМП выстроились в отдель­ную колонну, ими управляли солдаты-инструкторы, они же механи­ки-водители. Сопровождающий колонну танк уже ожидал в её голове. Гусеничная техника, в отличие от колёсного БТР, не могла передвигать­ся по цивилизованным дорогам, без ущерба для оных, поэтому их пути на этом расходились! Курсанты пристукивали валенками, желая разо­гнать хоть как-то застывшую в ногах кровь, которые уже теряли свою чувствительность от обморожений. Вытягиваясь в «стойке пингвина», они глядели мутными уставшими отмороженными взглядами на своего препода, на уныло болтающуюся под фонарём брезентуху солдатской плащ-палатки с карманами для «наглядной агитации», где красным фломастером было аккуратно выведено «XXVII-й съезд КПСС…».

Под прожекторами бугрился снег. Ярко горели созвездия.

— Смотрите! Туда! — вдруг раздался возглас одного из курсантов.

— Да это обломки Шаттла! — пошутил другой, демонстрируя остроумие.

— Что это? — все заворожено смотрели на темное в звёздах небо.

Словно из-за тумана. (И это-то на безоблачном то небе!) Над макуш­ками деревьев нависла огромная луна! Яркое небесное тело двигалось прямо на них. Окружённое большой светящейся сферой, оно остано­вилось. Рывок. Остановка. Снова рывок. Медленно, но в то же самое время как-то мощно… Все замерли. Это была не луна! Чёрт побери! Ни кто не верил своим глазам! Все словно оцепенели.

«Так вот то, что мне светило в пути!.. — подумал Влад. — Невероят­но!..»

Шар развернулся, превратившись в полусферу. Всё это словно чудо снизошло на землю! Будто ожил фантастический фильм. И тут неожи­данная команда:

— По места-а-ам!!! — прервала это шокирующее зрелище.

Препод явно не разделял любопытства своих учеников. От объек­та отделились несколько шариков светло-красного цвета, разлетаясь по сторонам… Но люки БТРа захлопнулись. Замороженных курсантов обдал желанный горячий воздух от двигателей и машина двинулась в училище. Владислав, как вероятно, самый любопытный, привстал, при­открыл боковой люк, взглянул в последний раз на небесное представле­ние. В ту самую минуту яркий луч света сверху ослепил его на миг… Он свалился в горячее чрево машины под ругань «комотда» (командира от­деления), плотно захлопнув люк. Голова болела, от яркой вспышки, гла­за, казалось, были наполнены песком. Под горячим теплом двигателей лица курсантов словно распирало горячими потоками крови изнутри. Они распухали. Тела с дрожью, отдавали тёплому воздуху, напитавших их тела до самых костей, холод. Веки тяжелели. И курсанты выруба­лись, сваленные как попало друг на друга. Никто не обратил внима­ния на корчившегося Тимофеева, вдавливающего ладонями свои глаза. Руки, ноги в обледенелых бушлатах, валенки, противогазные сумки. До новых встреч, танкодром! На этот раз ты всех поразил своим великолеп­ным небесным шоу! Испытывая жжение, Тимофеев, следуя общей тен­денции, сомкнул всё более тяжелеющие веки. В глазах медленно плыла снежная бугристая трасса…

«Лебединое озеро» перестройки

Сон окончательно срубил Тимофеева. Так бывает всегда, когда перед сомкнутыми глазами проплывают картинки пережитого за день. Перед глазами спящего Ти­мофеева траки БМП монотонно молотили снег… Вдруг яркий луч прожектора снова ослепил его… Влад вглядывался в прибор ночного видения, слышен был стрекочу­щий лязг траков БМП по асфальту. Фонари ослепляли, создавая массу светло-зеленых шлейфовых полос. Нос машины был задран, как у ка­тера. И семнадцатилетнему курсанту с трудом удавалось рассмотреть улицу, с толпами каких-то людей, которые кричали ему что-то. Невоз­можно было разобрать что именно. В шлемофоне сквозь треск радио­помех, прозвучал голос командира с вышки:

— «Третий», доложить о выполнении задачи, я «вышка», приём!

Тимофеев почувствовал, как покрывается холодным потом его спи­на. Как «собака Павлова», он реагировал на голос преподавателя.

— «Вышка», двигаюсь в городе, потерял танкодром! Я «третий», приём!

— «Третий», ориентир — «белый дом», как поняли меня, я «вышка», приём.

— «Вышка», я «третий», вас не понял, какой белый дом?

— Это приказ! Но! Что бы там ни было, оружия не применять, сынок! Это от меня тебе лично! Понято?

— Ника-а-ак, — «полная белиберда»! — подумал про себя курсант, а вслух ответил. — Так точно! Гулкий удар камнем по броне поставил точку в этой радиобеседе. Следом посыпались один удар за другим. Каждый раз Влад нервно вздрагивал. В щель прибора он слабо различал фигуры каких-то моло­дых людей, довольно агрессивно настроенных. Он остановил машину, обдав стоящую толпу людей облаком чёрного выхлопного газа.

В эту же минуту запахло гарью. Машину явно подожгли!

— Чёрт! Уроды! Да кто вы там такие!? Фашисты недобитые! Буржуи хреновы! — Влад рассвирепел.

БМП резко дёрнулась. Скрежеща гусеницами по асфальту, грозная машина развернулась почти на месте. Раздались вопли. Крики ужаса и ярости.

Сквозь прибор ночного видения прямо перед собой Влад увидел яр­кую зелёную вспышку горящего автобуса, лежащего на боку. В ту же ми­нуту что-то снаружи накрыло прибор, видно накинули тент, и для кур­санта наступила мгла. Лишь вонючая гарь наполняла корпус машины.

— Вылезай, сука! — орали снаружи.

— Врешь! Я вам щас задам! — Тимофеев поддал обороты и, ослеплён­ный, на полном ходу влетел прямо в горящий автобус. Яркая вспышка! И горячая волна обдала его…

…В следующую минуту он летел над городом. Это был большой город. Незнакомые улицы, шли отдельные группы людей. На крышах домов — так же сидели кучками люди. Некоторые смотрели на летящего над ними Тимофеева, но, к удивлению самого Тимофеева, их не сильно удивлял вид летающего человека.

Некоторые что-то кричали ему вслед. Влад опустился на крышу, которая напоминала собой жилую комнату. Люди внутри смотрели те­левизор. Шёл какой-то балет. Наверное, «Лебединое озеро». Влад от­толкнулся от пола, расслабил тело и стал снова медленно подниматься вверх.

— Горбачёв отстранён от обязанностей по состоянию здоровья! — произнёс мужчина в летах, сидя в кресле.

— Он очень серьезно болен? — спросила его балерина, танцующая в телевизоре.

— Очень больна страна, которой он управляет. Близится крах. Крах всего!

— Товарищ Пуго, но ведь у нас перестройка! — балерина хлопала гла­зами из телевизора, — ведь у нас расцвет демократии! Ведь это он, тот самый, который и совершил перестройку!

— Милая наивная девушка! — пожилой человек, которого балерина называла Пуго, привстал, — перестройку совершил не он! И то, что вы называете громким словом «демократия», фикция, граничащая с анар­хией и беззаконием! Страна, огромная страна уже дышит на ладан!..

Тимофеев, плавая, как в невесомости, попытался заговорить, но на него никто не обращал никакого внимания.

Человек, который именовался Пугой, достал из стола пистолет…

Влад вылетел на улицу и услышал за спиной выстрел…

«Вместо тепла — зелень стекла, Вместо огня — дым, из сетки кален­даря выхвачен день, — громко звучала песня, — Красное солнце сгорает дотла. День догорает с ним. На пылающий город падает тень. Пере­мен! — требуют наши сердца. Перемен! — требуют наши глаза. В нашем смехе и в наших слезах, И в пульсации ве-е-ен: «Переме-е-ен! Мы ждем пе-ре-мен!»

— Если бы Ленин был жив! Может и не пришлось бы ничего пере­страивать?! — негромко спросил кто–то из соседнего окна.

— Слава богу! Слава богу! Ну, наконец-то отстранили «меченного»! — причитала какая-то бабка на улице.

— Это Андропов начал перестройку. И то оттого, что вся страна этого хотела. Все были недовольны и понимали, что дальше так жить нельзя! — выступал какой-то мужчина.

— Вы арестовали Главу нашего государства! А он дал нам свободу! — перечил ему мужчина с бородкой в очках, — вы хотите лишить нас сво­боды!

— Свобода, любезнейший, это,.. да собственно, а что такое свобода?! От чего свободу!? Он продуктов на полках магазинов, от крыши над головой, от порядка на улицах? От чего, любезный?

— Он дал вам, неблагодарным, свободу. Он вас просил об инициативе и творчестве. Он давал вам возможность брать столько свободы, сколь­ко вы сможете унести!

— Да! Точно! И вы, стоящие у «кормушки», этим пользовались! Та­щили каждый столько, сколько кто мог заграбастать! Только вот обыч­ные честные люди остались нищими! Перестройкой, уважаемый, нуж­но управлять. Людьми нужно управлять. Представьте себе, придёт ваш начальник сейчас на работу, и скажет подчинённым, — «делайте что хотите, вы, товарищи, свободны отныне! Хотите — работайте, хотите — спите. Гребите, кто сколько хочет! Кто и как может, а я пошёл!» — что тогда будет?!

— Да вы просто коммуняка! Вы все, коммуняки — фашисты! Крас­но-коричневые! — рыжеватая бородка нервно затряслась…

Тимофеева покоробила последняя фраза, он попытался возразить, но его язык словно прилип к нёбу. Лишь нечленораздельный шёпот. Рыжебородый посмотрел на него.

— А-а-а-а! Подслушиваешь!? И ты — коммуняка-а-а!? Кругом вы! Не вздохнуть без вас ни пё… ть, — он стал пихать Тимофеева своим скрю­ченным длинным костлявым пальцем в бок, — … давай, вылезай! Хо­рош дрыхнуть!

— Тимофеев! Подъём! Хорош «массу топить»! Мы уже в училище! — комод пихал Тимофеева в бок автоматом…

Приказано забыть!

Расположение 20-й роты. Канцелярия. Встроенный из ДСП шкаф на всю стену, стол, стул, кровать ротного, бюст Ильича, портрет министра обороны Соко­лова и генсека Горбачева.

— Товарищи курсанты! Что вы видели сегодня над танкодромом? — препод с внимательным прищуром, но почти по-доброму всматривался в распухшие от мороза после ночного вождения лица курсантов.

— Товарищ подполковник, а что это было? Может, инопланетяне?! — неуверенно произнёс кто-то. Командир роты, майор, сидел на столе кан­целярии, усмехаясь как-то в нос.

— Короче, слушайте, ребята, меня внимательно! — подполковник сде­лал паузу, — вы сегодня ничего ТАКОГО не видели! Вы меня поняли?

— Но почему, товарищ подполковник? Мы же видели! — как-то оби­женно, раздосадовано, почти по-детски, произнёс кто-то из строя.

Подполковник резко развернулся на голос.

— Ты что, курсант, комсомолец, что ли? Не тупи! Я повторяю. Вы ничего не видели ТАКОГО! Если хотите получить объяснение, то вот, получайте — это был самый обычный «метеозонд». Мы уже связались с Академом и нам подтвердили компе­тентные лица. Но! — он поднял палец вверх, — если будете распростра­нять нездоровые слухи по училищу,.. — тут он замолчал, как бы выби­рая, что же будет тогда.

— Короче, вы меня поняли?.. Не слышу!

— Так точно, товарищ подполковник!..

Курсанты в недоумении вышли из канцелярии.

— А что такое «метеозонд»?

— А чёрт его знает!

— А почему мы не должны говорить?

— А ты у него спроси!

— У кого?

— Спроси у полковника! Полковнику всегда известно всё!

С тех пор так и повелось, видимо, на каждый сложный вопрос давать такой ответ: «А вы спросите у полковника!»

Но, так или иначе, курсанты ещё с неделю пошептались, да и в дей­ствительности забыли про происшествие. Будто и не было ничего. Буд­то кто-то умышленно стёр эту небесную картинку в их мозгах. Странно всё это! Очень странно! Кого из участников «дива» Влад не спрашивал после, те лишь вяло и неохотно пожимали плечами, — то ли да, а то ли и нет. Мутно как-то всё. Ну, не идиот же он, что бы выдумать это всё! А вы как думаете?..

Но о чём бы ни думали Вы, курсант же всегда думает о своей девуш­ке. Далёкой или близкой, существующей или вымышленной. Так и он, курсант Тимофеев, не думал более об этом происшествии на танкодро­ме. Его голова была полностью наполнена амурными переживаниями, навеваемыми тёплыми воспоминаниями прошлого, так нужными в этом сибирском краю. В памяти был амурский пирс вокруг «Ласточки­ного гнезда», тёплый ночной ветерок, густая сень деревьев, страстные Сонечкины глаза под тусклым светом уличных фонарей…

***

Как сильно я тебе люблю.

Твой милый образ вспоминаю,

Его в душе боготворю,

И дни разлуки проклинаю.

Свою любовь храню в себе,

Твои слова: «люблю, наверно».

Простой я смертный на земле,

но чувство свято, несомненно.

Никто, поверь, моя родная,

Меня не сможет ослепить,

Твой нежный взгляд я воспеваю,

И мне его не позабыть!

Автор В. Земша 1986 г.

«Долина роз»

Сентябрь 1987 г. д. Ликавка, близ г. Ружомберок.

Полигон, развалины старого замка.

— Таварыш лэтенант! Хотыте, мы Вас тоже сфотографируем!? — ря­довой Загиров показал пальцем на маленькую каменную площадку за спиной, ловко балансируя по стене полуразрушенного замка, располо­женного напротив полкового полигона, примерно в километре от Ру­жомберка, в маленькой деревне c чудным названием Ликавка.

— Меня? Я…, — Тимофеев замялся. Его явно пробирала дрожь от од­ной мысли пройти по этой узкой стене, шириной всего в четыре кир­пича, с выбоинами. Остатки крепостной стены замка возвышались на вершине горы. С одной из сторон был обрыв. Высоченные сосны внизу смотрели на него своими косматыми пиками, словно ухмыляясь. По­чувствовав, видно, нерешительность офицера, Загиров посмотрел на него, не моргая, с едва ехидным прищуром.

— Боитесь, что ли? — Загиров перекинулся взглядом с сержантом Ах­медовым.

— Это ещё почему? Сфотографируюсь! С удовольствием! — Тимофеев покраснел, но, собравшись духом, и совершенно не желая опозориться, решительно стал продвигаться по стене, стараясь не смотреть вниз. Его взгляд был прикован лишь к этой площадке впереди.

— Отлично, товарищ лейтенант! — Загиров сделал пару снимков, всем видом выражая уважение лейтенанту, решившемуся на опасную «фото­сессию».

— Товарищ лейтенант, пойдёмте, там есть родник! — предложил Ах­медов, потрясая пустой флягой.

Для этих горцев, аварца Ахмедова и чеченца Загирова, высота была обычным явлением, привычным, видимо, с раннего детства, они не снимали перед ней шляпу, не кланялись ей, лишь выражали сдержан­ное восхищение, не более, чем резвому объезженному жеребцу.

Тимофеев попытался подняться, но почувствовал, что его зад бук­вально прирос к камню. Ноги, ставшие словно ватными, отказывались подниматься.

«Зря я сел, — подумал лейтенант, — теперь не встану».

Прóпасть вокруг противно кружила голову, притягивая к себе, слов­но магнит. Теперь, будучи не в силах встать, он мог карабкаться только лишь на четвереньках, ища опору на четыре точки.

— Товарищ лейтенант! Пойдёмте?! — уже вопросительно повторил Ахмедов.

— Красотища-а! — воскликнул бодро Тимофеев, подняв руки кверху. — Я ещё посижу здесь…, давайте, сержант, что замерли?! Идите, стройте роту! Живо! — добавил он суровым тоном, не терпящим сомнений. Когда Загиров с Ахмедовым исчезли с поля зрения, Тимофеев медленно ото­рвал зад от камня. Стараясь не смотреть вниз, он медленно делал шаг за шагом дрожащими ногами. Пот проступил у него от волнения. «Спокой­ствие! Только спокойствие!» — бубнил он себе под нос. Да уж, путь назад оказался куда сложнее!

— Тимофеев! Да-ну! У тебя, братишка, что, крыша совсем съехала набекрень? Ты что как обезьяна по стенам лазишь? Бойцам дурной при­мер подаёшь? — вдруг появился ротный…

— Да вот, окрестностями любуюсь! — лицо Тимофеева могло бы по­краснеть, но оно и без того было багровым…

Он сделал последний шаг и спрыгнул со стены.

— Знаешь, с этой площадки, наверное, где ты только что стоял, го­ворят, бог весть сколько лет назад, некий герцог замочил из лука свою сбежавшую невесту. Вон там, по той долине она бежала от него.

— Зачем бежала-то?

— А бог её знает! Замуж, видно, не хотела. Граф, видно, был ещё тот супчик! Видно не молодой уже был, да падкий на юных девиц, как и многие другие стареющие графы, да и не только графы… Когда мужик стареет, он боится, что вот, всё, скоро уже на «пол шестого». Так нужно, пока не пробил час, оторваться по — полной! Так вот, она не по своей воле за него выходила, видимо. А кто тогда по своей-то воле выходил замуж? Либо из-за денег, либо из-за имени, либо из-за юного тела! Это тебе не как сейчас, когда всё по любви, как правило. Тогда многие девицы сами за толстые старые кошельки выскакивали! Продавались, по сути! Даже пресловутые рыцари, которые, как дамы думают, дрались на турнирах за них, а на деле, просто дрались за титулы, честь, социальный статус. Женщины же всегда были лишь призом победителю, но не целью тур­нира, как дамы сегодня наивно полагают! Кто тогда спрашивал даму, согласна ли она! Так, всего лишь безмолвный приз на волю победителя! Где уж тут любовь! Мужчины бьются и сейчас, только в приз им так от­кровенно женщин не предлагают. Ведь сегодня женщина имеет равные права с мужчиной. Хотя, женщина была призом для мужчин и тогда, и где-то сейчас им и остаётся. Только уже добровольным, по любви или по расчёту. Просто менее цинично, или на Западе, наоборот, даже более цинично. Но всё же и тогда некоторые женщины, как и сейчас, всё же хотели любить! Только тогда редко кто имел права на такую роскошь, как брак по любви.

— Так-то вот! — продолжал ротный. — А долина та была вся сплошь засажена красными розами. Герцог понял, что ему её уже не догнать. Взял лук, стрелу. Бац! И вот, лежит она в розовом поле. Метким стрел­ком был герцог!

— Так граф-то был или герцог?

— А чёрт его знает! Важно другое-то, что был он отличником боевой подготовки! Про его же политическую подготовку, извини комиссар, я толком ничего не знаю, — ротный рассмеялся.

— Так вот. В груди стрела. А на её черенке — красный бутон. Подце­пила цветок, прикинь, пока летела.

— Да уж. Печальная история! Красные розы. Кровь. Любовь. Нена­висть.

— А ты думал, почему герб Ружомберка — роза, пробитая стрелой?

— Да не задумывался я.

— Всегда, комиссар, задумываться нужно. Всегда! Особенно, когда такие дурацкие поступки совершаешь. А то ведь, могла сейчас новая драма разыграться тут. Жутко представить себе, какой мог бы стать тог­да герб города! Вместо стрелы — сосна. А вместо розы — советский лей­тенант на сосне, на радость местной контре! — ротный засмеялся в усы.

— А как название города переводится, знаешь? — продолжал он.

— Долина Роз?

— Точно! Так что готовься, комиссар, с «манами» политзанятие проводить! Про историю города. А заодно инструктаж по технике безопасности…,.. чтоб по стенам больше никто не лазил! Ясно? — ротный поднял вверх указательный палец. И так посмотрел чёрными глазищами на лейтенанта, что у того екнуло в груди. Тимофеев оглянулся. Посмотрел на зáмок, на стены, на площад­ку. Удивительно, что когда-то именно здесь и разыгралась эта драма, если верить передаваемой из уст в уста легенде. Он прочувствовал её, можно сказать, собственным задом. Не романтично звучит. Зато прав­диво.

Пообедавшая рота лежала на травке, сыто отрыгиваясь солдатским хавчиком. Некоторые продолжали вытирать травой свои пустые котел­ки. Урсулов, с группой земляков, что-то упоённо завывал на узбекском. Чеченец Загиров что-то молча рассматривал вдалеке в гранатомётный прицел…

— Хараша шайтан труба!

(Кто бы тогда мог и подумать, что спустя несколько лет, тот самый За­гиров вероятно будет расстреливать из такой вот «Шайтан-трубы», таких же вот, как и он сейчас, мальчишек, отдающих свой воинский долг Родине на срочной службе.)

Сержант Ахмедов, сбив пилотку на затылок, жевал соломинку, на­блюдая за происходящим, словно пастух…

Старший лейтенант Сидоренко убыл к комбату. Старослужащие сол­даты — Садыков, Рахманов и Зайцев снисходительно улыбались в адрес замполита. Они были старше и чувствовали себя на правах «покровите­лей» этому зелёному лейтенанту, подсказывая ему некоторые нюансы, важные, как казалось этим матёрым «дедушкам», отсчитывающим свои последние армейские деньки до Приказа.

— Вы, товарищ лейтенант, пока тут суть да дело, лучше спортивные соревнования проведите, точно вам говорю, — предложил тоном покро­вителя Зайцев, — а то народ заскучал…

— У меня и мячик есть! — Рахманов сдвинул пилотку на нос, закинув голову назад.

— Мы вам, таварыш лейтенант, дурного нэ предложым! — присоеди­нился к уговорам Садыков.

— Ладно, играйте пока до политзанятия! Только чтобы всё как поло­жено было! — согласился лейтенант.

— Классно! Будет всё как нада!

— Преследовали!

— Слоны, подъём! — солдаты радостно раскачивающимися походками направились в сторону лениво прохлаждающихся бойцов. Рахманов с важ­ным видом вертел в руке мяч…

Тимофеев посмотрел им вслед, подложил полевую сумку под конспект, подбирая подходящий материал для очередного политзаня­тия.

Неподалёку слышались глухие удары по мячу, возбуждённые крики бойцов, увлечённых игрой в волейбол…

«Забава»

Октябрь 1987 Ружомберок.

Забава в д. Ликавка.

Словацкая Забава. Некая местная диковинка. В отличие от традици­онных в Союзе танцев и дискотек, словацкая Забава, начинаясь с первы­ми сумерками, завершалась ближе к рассвету. Здесь продавали нагретое вино в горячих бутылках. Белое и красное. Местная молодёжь «зажига­ла» весело до полуночи под современные популярные мелодии, а после переходила на местные фольклорные танцы, больше напоминающие какие-то «польки-бабочки».

Наши лейтенанты, облаченные в «гражданку», всё равно угадывались на общем фоне, выделяясь своей избыточной «джинсовостью».

Офицерская общага.

Так что этот вечер в их комнату заглянул сосед почти такой же зелёный, чуток старше, двадцатидвухлетний лейтенант Мамука.

— Братцы, а валим на Забаву в Ликавку прям щас?!

— А давай! — те не заставили себя долго уговаривать…

В «забавном» помещении было весьма забавно и вполне весело. Толпы словацкой молодёжи. Офицеры в «гражданке» нерешительно озирались по сторонам.

— Наших, вроде, нет больше, кроме нас, — Майер внимательно обвёл взглядом вокруг.

— Слушайте, вообще странно как-то, что женатики с нами на забавы не ходят! — вдруг произнёс Тимофеев.

— Не то слово, они вообще с холостяками не общаются, — поддержал Майер.

— Всэ, пока в общаге живут, нормалные, а как толка жоны приезжа­ют, то всо! — Мамука развёл руками.

Ликавка.

Сегодня наши герои здесь были единственные «советские пред­ставители». А вокруг — толпы словацкой молодёжи. А главное — ми­лые девушки с пушистыми пружинистыми начёсами волос! Владислав приблизился к одной из них и, одновременно с лёгким кивком головы, протянул руку, приглашая её на танец. Она, поколебавшись несколько секунд, положила свои хрупкие холодные пальчики в его широкую тё­плую ладонь. Они прошли вглубь зала. Владислав аккуратно прикос­нулся к её талии.

— Влад…, — лейтенант уловил нотки удивления во взгляде девушки и пояснил, — это моё имя, меня зовут Влад…, — лейтенант млел, обволакива­емый её нежным запахом, дурманящем его разум.

— Мирослава, — ответила девушка, и лёгкий румянец проступил на её щеках.

Он нежно и бережно «танцевал» девушку, как хрустальный сосуд, с упоением, снова и снова, говорил ей что–то на ушко, она лишь мягко улыбалась ему в ответ…

— Всетко, я иду до домов, — по окончании третьего подряд «медляка» девушка как–то вдруг обмякла, выскользая из его рук.

— Могу ли я тебя проводить? — спросил полный романтики Тимофеев.

— Нэ можна! — это звучало как полный облом!

Тимофеев лишь удивлённо поднял брови.

— Прэпачь, нэ можна. Так, — отрезала девушка и, как бы извиняясь, пожала плечами.

— Почему «так»? Пречо?

— Так. Ты добри хлопчик, але ты рус! Нэ можна…, — девушка опустила глаза, как бы стыдясь собственных слов, и растворилась в толпе подруг. Стоявшие неподалёку словацкие парни ехидно улыбались лейтенанту.

— Мы что, прокажённые, что ли? — задал Тимофеев вопрос, непонят­но кому именно адресуя, — или они с нашим парторгом заодно?

— Тимофеев! Держи стакан шире! — Мамука вылез из толкучки слова­ков, где у стойки, напоминающей оккупированный посетителями гардероб, продавали спирт­ное. В руках он держал мокрую горячую бутылку вина, в которой плавало что-то наподобие чаинок. Они разлили горячее вино по стаканам.

— Ну, за всё хорошее!

Тёплые волны алкоголя бежали по молодым жилам. Всюду шло ве­селье, на которое лейтенанты взирали как бы со стороны.

— Чужие мы здесь. До чего чужи-и-е! — Тимофеев допил стакан до конца, — всетко, пошли до «домов»!

— Чё так? — удивился Майер.

— Прикинь, чё она мне сказала! Ты, мол, ничего, но не могу с тобой встречаться «але ты рус»!

— Нэ лубят местные бабы нас, русов! — произнёс Мамука, как «истинный Рус», зевнул и продеклами­ровал. — А ты ушла, лубви нэ понымая, обиду в сэрдце затая, так пуст тэбя… того… собака злая, а нэ такой арёл, как Я!

— Да, пошли они все … «до домов»…, ёшкин кот…! — Майер взял тёплую бутылку с вином и разлил по стаканам…

Офицерская общага.

Наконец, xмельные, раззадоренные офицеры мирно сопели на своиx койкаx. Тимофеев ворочался, скомкав подушку под себя. Во сне он шагал по городу, опьянённый всем тем, что его окружало!

«Dvadsať rokov a je poručík», — эта ранее отпущенная ему фраза благозвонно отстукивалась в его черепе, наполняя оный гордостью за себя, такого юного, но уже «целого поручика». Такая интерпретация его лейтенантского звания на «белогвардейский манер» ему даже льстила. Тем паче, что они, советские офицеры 80-х, где-то подсознательно отождествляли себя с дореволюционными белыми офицерами… Зимний воздух наполнял легкие бодрящей свежестью. Было безумно хорошо и юная плоть словно хотела выскочить наружу из лейтенанта, придавая его походке подпружиненность.

Увидев уже знакомую «реставрацию», Тимофеев зашёл внутрь заведения, приятно наполненного уже знакомым запахом свежего пива, копчёного сыра и чем-то ещё, трудно определимым, но вполне при­ятным. За чистыми столами, накрытыми белоснежными скатертями, оживлённо и громко разговаривали разные люди. Едва ли он хотел пива, которое если и пил, то делал это исключительно машинально, или за компанию, сейчас он скорее желал просто чего-то перекусить. И вскоре ему принесли кнедлики из теста с пареными кусочками говядины, зали­тые коричневым соусом и бокал пенистого ароматного пива. Тимофеев не любил эти самые «кнедлики», напоминающие просто куски белого пареного хлеба без корочки. Но они сытно набивали голодный лейте­нантский желудок. Он ел, почти не чувствуя вкуса. Вскоре тарелка была пуста. Последним кусочком кнедлика, наколотого на вилку, Тимофеев аккуратно вымакал остатки ароматного коричневого соуса в тарелке, который любил лишь с голодухи, положил в рот. Рука машинально по­тянулась за привычным компотом, но, отхлебнув горького ароматного пива вместо, лейтенант лишь поморщился.

— Есть ли у чехословацкого пива? — Услышал он сзади.

Обернулся. Это был светловолосый юноша.

— Й-а-а…? — замялся лейтенант.

— Na, vezmite si ju, — он протянул ему какой-то свёрток, — рošlite mi ju domov, оnde Pošta.

Тимофеев обернулся и, увидел вдали почтамт.

— Ты кцеш, чтобы я все эти твои паперы отправил почтой? Так?

— Tak, áno, — подтвердил юноша.

— А чё, ты сам не можешь? Что это ещё за бред?

— Я не могу, у меня руки заняты — молодой человек поставил на мостовую пластиковую бутылку, от которой несло бензином.

— Чего-о-о-о? А-а-а-а, руки, говоришь, заняты? Так, что ли?

Молодой человек кивнул головой, взял пластиковую бутылку, и не­торопливо посеменил на середину площади, вдруг остановился, пока­зал Тимофееву фигу, и облил себя.

— Во, больной! — Тимофеев повертел в руках бумажки, сунутые пар­нем, хотел выбросить, но, не найдя мусорки по близости, сунул в по­левую сумку. В следующий момент бегущий по мостовой к тротуару факел человеческой фигуры привлёк его внимание.

— Во, чёрт! Точно больной! — Тимофеев кинулся факелу наперерез, снимая на ходу шинель.

Прохожие глазели на происходящее, оцепенев от ужаса. Парень пы­тался сбить с себя пламя, размахивал руками, затем, споткнувшись или потеряв сознание, рухнул. Тимофеев кинулся к нему. Каждое движение давалось с трудом, словно пространства вокруг было наполнено гелем. Но, преодолев пространство, он накинув на горящего парня свою шинель, сбив пламя. Из-под шинели валил густой едкий дым, запах палёного человеческого тела противно про­никал в ноздри. Обгоревшая одежда паренька приварилась к его коже, представлявшей кровавое месиво. Парень тяжело дышал.

— Тебе больно? Зачем ты это сделал? — Тимофеев стоял перед ним, опустившись на колено. Парень молча смотрел на советского лейтенанта.

— Скольки тебе рокив? — Тимофеев хотел машинально взять парня за кисть, но, поняв, что доставит ему этим боль, одернул руку.

— Dvadsat, — паренёк буквально выдохнул и, скривившись, заплакал.

— Двадцать!? Яки и мне! А яко севилаш? — спросил Тимофеев его имя.

— Ян, Ян Палах,

— Держись, Ян! Але всё будет добре!

Вокруг суетились люди, уже был слышен рёв сигналов скорой по­мощи.

— Не, не умирают. Я не хочу никого, чтобы умереть, — хриплым, полным отчаяния в голосе выговорил мальчишка.

— Держись! Только не умирай! Псих ты сумасшедший! Точно боль­ной на голову! Вот чёрт!

Тимофеева оттеснили люди в белых халатах, и всё вокруг наполнилось людьми, которые потащили умирающего юношу как крест по площади, что-то скандируя… Юноша пытался им возразить, но его никто не слышал. Ибо сама личность обожженного «героя» отошла на второй план перед нужном толпе символизме вокруг этой личности…

(Верни людей в прошлое, на Голгофу, они бы и сейчас вновь распяли бы Xриста, ради почитания его в будущем.)

Раздался странный сухой треск сирены…

Тимофеев подскочил с кровати и стукнул разрывающийся в своей исте­рике будильник…

«Ну и соснил же!» — Тимофеев вытер лоб.

Януш

Октябрь 1987 Ружомберок.

Зденка зашла в комнату, где дядя Густав о чём-то беседовал со своим сыном, её двоюродным братом.

— Миро! Ты уже слишком взрослый парень! Тебе уже остепениться пора, создавать свой дом, может даже жениться! Хватит тебе уж по заба­вам шляться. Время сейчас такое. Все стараются заработать. Крутиться надо! Так думай головой своей. Ведь не глупый же ты! Мирослав сидел молча, кивал головой, как школьник.

— Дядя, збогом! Я ухожу! Мирослав! Пока!

Те закивали ей головами, отвлекшись на момент от своей беседы. Зденка вышла из дома.

Зденка немного общалась со своим двоюродным братом, несмотря на то, что она довольно часто заезжала к ним в Ружомберок. Для восемнадцатилетней Зденки двадцатисемилетний двоюродный брат Миро казался старым дядей. Казалось, в этом доме она проводила в юности большую часть своей жизни, гораздо большую, нежели в собственном доме, где родители были вечно заняты либо своими делами, работой, либо друг другом. Мирослав был немногословный молодой человек, довольно легко и расточительно относящийся к жизни. Разница с дво­юродной сестрой в почти девять лет разводила их по разную сторо­ну возрастных интересов. Однако, на правах старшего, в определён­ной степени, он всегда ей покровительствовал, иногда даже защищал. Зденка всегда могла сказать: «Вот я сейчас позову своего братранек …!». Хотя любые обязанности няньки Миро напряга­ли. Когда в прошлом ему, случалось, поручали присмотреть за семилет­ней Зденкой, он досадно морщился, увлечённый своими юношескими интересами. Другими словами, отношения были не столь тёплыми, как бы этого хотелось их родителям, но и назвать их отчуждёнными было также нельзя. Родственные узы всё же довольно тесно переплетали их с самого детства. Родная Зденкина сестра Малвина была старше её на два года с половиной, эта разница не делала их подругами в детстве. И роль няньки Малвине так же не подходила. Скорее, они конкурирова­ли за «место под солнцем», где чаще Малвине доставались нагоняи от родителей, на правах «старшей», за проделки обеих сестёр… Однако, младшая, на своих правах, всегда донашивала все вещи и игрушки стар­шей сестры, получая, тем не менее, немного больше родительской заботы. Обоих девочек частенько отправляли в Ружомберок к дяде Густаву, который являлся маминым братом. Оттого-то этот дом и был для них обеих вторым домом. В Ружомберке жили и некоторые из Здениных подруг, Ингрида, например, и, конечно, главный её друг детства — со­седский мальчик Януш….

Осенний призыв — 87

Прежде чем «уберегать» сыновей от службы в Армии, мамам стоит спросить, а что хочет сам сын.

«Спасая» от Армии своих сыновей, родители часто оставляют их на откуп пагубного влияния улицы, от кото­рой не «откосишь».

Октябрь 1987 Ружомберок.

Вокзал.

Ночь. Холодный воздух с туманом пронизывал насквозь тонкие се­рые солдатские шинели. Выгрузка из вагонов закончилась. Сыро. Теп­ло, нагретое в поезде, быстро улетучивалось в атмосферу, наполненную вонью «Супры». Поезд, привезший в своём чреве молодое пополнение для прохождения службы в чужую страну, заскрипел чугунными ко­лёсами и медленно пополз дальше на Запад. Тускло светили фонари. Офицер на перроне громко выкрикивал какие-то слова. Женя Бедиев старался погрузиться в свои далёкие воспоминания о прошлой граж­данской жизни. Как неприятен был этот любопытный офицер, эта бле­стящая мощеная дорога под блеклыми фонарями, ведущая к мрачным серым стенам казарм.

— Хороши солдатики! — незнакомый лейтенант на КПП с удоволь­ствием вглядывался в подавленные солдатские лица.

Женя поправил на голове «жучку» и погрузился в воспоминания дней, канувших в прошлое. Он достал из кармана сложенные листы, перечитал снова и снова навеянное недавно ему под стук вагонных колёс…

***

Вот еду я, вагон качает,

Дорога убегает вдаль,

Деревья в окнах пролетают.

Меня же мучает печаль!

Я не увижу её боле!

Я боле не увижу Вас!

О, боже мой, какое горе,

Всё разом потерять сейчас!

В. Земша 1981 г.

— Женька, что это ты читаешь, ядрёна вошь? — вытянул шею темноволосый солдат, стоящий рядом.

— Ничего, Сеня! Так…, — Женя спрятал листки.

Из серого здания с освещённым крыльцом выскочил майор. Женя с любопытством и надеждой разглядывал его грузную фигуру, усы…

«Может это тот, кто сейчас одним махом снимет груз неопределённости с уставших солдатских плеч?!» — сонные испуганные глаза моло­дых солдатиков с надеждой и трепетом смотрели на него…

— Товарищи солдаты! Вам выпала большая честь, почётная обязан­ность, защищать рубежи нашей великой Родины здесь, за границей, в Центральной группе войск,.. — важно и торжественно, но как-то маши­нально-заезжено пробухтел офицер, шевеля усами «пламенную привет­ственную речь». Прокашлялся в кулак, достал из-за спины лист, чинно вытянул перед собой.

— Рядовой Буряк!

— Я! — испуганно ответил светловолосый пухлый не очень–то опрят­ный боец.

— Рядовой Бедиев!

— Я! — встрепенулся Женя, поправляя неуклюже пилотку.

— Рядовой Гусейнов!

— Тута! — хитро щурился тот.

— Я не понял!? Рядовой Гусейнов!

— Ну, я!

— Нукать в конюшне будешь, солдат! Рядовой Гусейнов!

— Я! — улыбка сошла с лица бойца.

— Рядовой Ким!

— Я!

— Рядовой Моше!

— Я!

— Рядовой Озанян!

…Грузный офицер продолжал выкрикивать фамилии солдат, коих было великое множество…

— Рядовой Саядян!

— Я!

— Рядовой Тошев!

— Я!

— Рядовой Харин!

— Я! — выдохнул Семён, завершив список, и шепнул Бедиеву, — ну вот, нас посчитали!..

Девятая рота

Тимофеев сидел в канцелярии за столом, заваленным личными де­лами солдат и письмами в адрес их родителей. Он взял очередной от­печатанный в типографии бланк, вставил имена родителей очередного солдата: «Мария Владимировна и Василий Петрович». Задумчиво пе­речитал.

«Уважаемые Мария Владимировна и Василий Петрович,

Рады сообщить, что Ваш сын благополучно прибыл в часть для прохождения воинской службы, и мы радушно приняли его в свою боевую семью, которая теперь станет ему вторым домом.

Будьте уверены, здесь Ваше родительское тепло заменят опытные командиры и политработники. Они помогут сыну пройти хорошую школу воспитания гражданской ответствен­ности, мужества и патриотизма, в короткий срок успешно ов­ладеть воинской специальностью и стать настоящим солдатом нашей Отчизны, воином — интернационалистом.

Но в этом становлении мы рассчитываем на Вашу помощь и поддержку. Ведь армейская служба, как известно, дело нелёгкое, особенно на первых порах, да ещё за пределами Родины. И нам важно полнее распознать каждого новобранца, его сильные и слабые стороны, наклонности, увлечения. А кто лучше родите­лей знает их? Вот мы и просим Вас написать о жизни Вашего сына до призыва в Советскую Армию, с тем, чтобы мы могли всё это учесть в индивидуальной работе с ним.

Ответ пишите по адресу: «Полевая почта В/Ч 41314».

И ещё. Чаще пишите сыну-солдату. Своим вниманием и до­брыми советами Вы поможете ему быстрее встать в армей­ский строй.

Не разрешается только высылать любые посылки и деньги.

С наилучшими пожеланиями в Вашей работе и личной жизни.

Командование части».

«Неплохо написано!» — подумал он и заклеил очередной конверт…

Рядовой Саядян грустно сидел на табуретке в кубрике, специально освобождённом для «карантина» молодых солдат, держась двумя рука­ми за металлическую дужку двухъярусной кровати. Тошев подшивал подворотничок неумелыми стежками, бухтя что-то себе под нос по-уз­бекски. Моше, взяв вафельное полотенце, отправился в умывальник.

— Моше, пилотку-то гони на родыну! — Саядян дёрнул за рукав това­рища по «почётной обязанности».

— Возьми, вон лежит, — тот ткнул пальцем в сторону своей табуретки и продолжил движение.

Харин тупо смотрел в окно на колышущиеся под осенним ветром на сером фоне полкового клуба жёлтые ветви редких деревьев, высажен­ных вдоль казармы, на удаляющуюся фигуру командира роты.

— Моше, вот же хитрая еврэйская задныца, взьал у менья пилотку, шас отдам, говорыт, а тут ротный прышол, Моше — раз и он в пылотке стоит, а я бэз! Вот жэ еврэй! — возмущался Саядян, едва Моше вышел из кубрика.

— Ты что, так уж ненавидишь евреев? — Харин оторвался от окна.

— Нэт, я их очень лублю! — усмехнулся в ответ Саядян. — Да кто их лубыт?! Ты, что ли лубыш?

Тошев уколол палец, сморщился, сунул палец в рот, молча наблюдая за окружающими.

— Да нет, не люблю и не ненавижу. Просто я против любой формы национализма, расизма и прочих дискриминаций, к коим я отношу и Сионизм. Евреи любят распространять мифы о своём национальном превосходстве. А ведь это прямая форма фашизма, — зарядил Харин, — вот это я и ненавижу, а не евреев, как таковых.

— Мутыш мэне могз ты! — сплюнул Саядян на казарменный пол.

— Вы как хотите, но я всё равно уважаю евреев, они такие умнички, трудяги, помогают друг другу, не то, что русские, — высказался один из бойцов.

— А если мы начнём принимать людей на работу по национальному признаку, например, предпочтительно русских, нас тут же обвинят в шовинизме. Если это же делает еврей, то он, видишь ли, умничка! Вот это расклад! Просто мы, русские, от большего, интернационалисты. У нас родители обычно не требуют от своих детей вступать в брак только с русскими, как это есть у евреев и многих–многих других! Как там у вас, в Армении-то с этим, Ашот!? Вы-то, небось, не многим лучше!

— У нас, в Армении, всё с этим в порядке. Как говорыт армянское ра­дыо, «коровы вышли за офицеров, свиньи вышли в люди, бараны защи­тили диссертации, а куры сдохли со смеху, оттого-то у нас нэт мяса!» — заржал Саядян. Раздались жидкие смешки.

— Прывет Армянскому радыо!

Тут в кубрик вернулся Моше, вытирая мокрое румяное лицо белым полотенцем, и все замолчали. Моше увлечённо продолжал тереть мо­крую голову, топая не глядя. И вдруг он споткнулся о выставленную То­шевым ногу, смачно растянулся пузом на полу под дружный злорадный смех сослуживцев.

— Эх, Моше-Моше, нужно под ногы сматрэть!

— Нычего, Моше, нэ хныч, ты ещо станэш мужиком, у тъебя на это два года! Моше поднялся, зло окинул взглядом сослуживцев и пошагал даль­ше к своей кровати.

— Чтобы стать женщыной — нужна одна ночь, чтобы стать мужщы­ной — нужно два года, так пуст эти два года пролэтят, как одна ночь! — заявил кто-то под смешки остальных.

— А ты, Сеня, чё хихикаешь, пражку давай чысть! Когда коту нэчего дэлать — он лыжет яйца, а когда нэчего дэлать сольдату — он чыстит пражку!

Раздались новые смешки…

Мужской многонациональный коллектив был жёстким и безжалост­ным. Плаксивым мальчикам «из-под мамкиной юбки» здесь было не место. Так что, как ни крути, эта жёсткая среда закаляла характер, после чего, на «гражданке», прошедших службу парней уже было не просто сломить или заставить хныкать…

У этих солдат вся служба была ещё впереди! За 2 долгих солдатских года им предстояло посетить сто сорок раз баню, просмотреть двести восемь кинофильмов, съесть 51,1 кг сахара, 21,9 кг масла, 547,9 кг хле­ба, употребить 846 г чая! Вот такая нехитрая солдатская статистика, которой многие вели учёт.

Сомнительное приглашение

Ноябрь 1987 Liptovský_Mikuláš.

Городской универмаг.

Закончился очередной рабочий день в универмаге, где Зденка работала продавщицей. Девушка преступила порог своей квартиры, зашла на кухню, где копошилась мать.

— Мам, Ингрида позвала меня с собой. Там какая-то торжественная вечеринка в Штребске Плесо, в курортной зоне будет на днях. Её мама позвала и меня разрешила взять. Это по линии общества «Советско-чехословацкой дружбы». Я точно не знаю, короче, что–то в этом роде. Так я поеду. Ага?

Зденка была слишком самостоятельной девушкой, как и большин­ство молодых словачек. И этот вопрос был, скорее как формальная дань уважения матери. Однако матери, кухарившей сейчас, было приятно, что её мнение ещё что-то значит в доме, хотя и осознавала, что шансов запретить у неё мало. Здесь скорее можно только убеждать, но убеждать никого и ни в чём она не видела особой потребности, поэтому лишь молча утвердительно кивнула головой.

Комната наполнилась ароматными запахами тушёных овощей с мясом…

— Зачем тебе это нужно? — скривился неожиданно появившийся Януш, который всё это время находился в соседней комнате. Приехав на­вестить подругу своего детства. Он частенько захаживал. И по поводу и без. Их детство уже давно закончилось, а дружба, похоже, осталась. Воз­можно, для Януша это было гораздо больше, чем просто дружба. Здена же видела в нём лишь мальчика, выросшего друга её босоногого детства. И не более того, ей было невдомёк о возможной привязанности друга к ней, как мужчины к женщине. А может она просто не желала себе в этом признаться, лишь удерживая его на «коротком поводке», искренне удив­ляясь его стремлению получить от неё нечто большее.

(Женщины часто, порой неосознанно, удерживают вокруг себя мужчин, не задумываясь совершенно о причинах мужской «отзывчивости», объясняя её простой дружбой, а осознав, иногда начинают умело этим манипулировать, окружая себя «просто друзьями», порой себе же на голову! Себе же на со­блазн! Себе же на погибель!)

Гримасы Януша менялись с отвращения от подслушанной темы разговора, до блаженного втягивания ноздрями запахов, идущих из кухни.

— Так зачем тебе туда идти?

— Так, — нехотя ответила Здена, отталкивая в сторону неугодную для обсуждения тему, словно отогнала назойливую муху, — Януш! Мне нуж­но маме помочь. Скоро будем ужинать. Так что мой руки.

— Это не наш праздник! Пусть его оккупанты и празднуют! — Януш тихо психовал, игнорируя перевод разговора на кухонные темы. — И ходить тебе туда не нужно. Там ведь будут советские военске?! Что о тебе потом будут люди говорить? Как о курве?

— А! Что люди будут говорить?! Я туда не знакомиться иду. Так что за мою репутацию не волнуйся, Януш! И не болтай глупости! Меня Ингрида просила составить ей компанию. Понятно?! И хватит обо мне печься, я уже не маленькая, сама решу, что мне делать!

(По достижению совершеннолетия, молодёжь буквально упивается со­стоянием своей взрослости и демонстрирует свою «самостоятельность» где надо и не надо.)

— Может быть. Может и оккупанты. Но чехи и словаки тихо живут только пока советские военске здесь! Я лучше знаю, что говорю! — во­шёл Ладислав отец Здены. Его зацепила первая часть фразы Януша, — ведь они нам ничего плохого не делают. Русские нам, особенно слова­кам, братья. Если бы не они, мы бы сейчас так не жили. Может кто-то вместо нас здесь бы сейчас и жил лучше, но это были бы не мы! Вы, мо­лодёжь, ничего не понимаете! Это всё капиталисты вам мозги забивают чепухой! Но, всё же, может и впрямь, дочка, не стоит туда ходить!?

— Вот-вот, не стоит! — подхватил Януш, — и вот вспомните меня все! Очень скоро всё изменится! Вы поймёте, что такое жить по-настояще­му! Вот вы тогда вспомните меня! А капиталисты — посмотрите, как они живут! Куда круче нас строителей социализма! А пока здесь окку­панты, шансов у нас на изменения нет, так же как и в 68-м!

— Да вот и я так думаю, что изменится! Все кругом так думают. Толь­ко к лучшему ли?! Хотя и я согласен, что нам чья бы то ни была чужая армия не нужна. Только всё это не так просто, сынок! Нам самим труд­но будет!

— А это мы ещё увидим! Немцы нам помогут! — Януш поджал губы.

— Не-е-мцы? — брови отца удивлённо сдвинулись. — Эти помогут! Ко­нечно! Они помогут! — он удалился, было не очень понятно в последней фразе, то ли он согласен, то ли нет. Здена углубилась в работы по кух­не. Её не очень-то интересовал этот спонтанно возникший «дискусси­онный клуб». Януш, оставшись в гордом одиночестве, махнул рукой в сторону кухни и выскочил на улицу. Было очевидно, что он продолжал тихо подбешиваться и не хотел оставаться на приглашенную трапезу. Здена посмотрела ему вслед в окно с лёгкой иронией и махнула рукой.

«Уж эти советские оккупанты!..» — в её памяти всплыла та давниш­няя забавная встреча в Ружомберке с одним из них.

«Наивный, немного странный, диковатый какой-то, но прикольный „военске“, совсем как в школьных учебниках, больше как воин осво­бодитель, совсем не похож на оккупанта, — подумала она, — жаль, что больше никогда не увидимся! Да и незачем это! Был бы он словаком, тогда — другое дело!» — Здена задумчиво посмотрела в темнеющее окно…

70-летие Великого Октября в ЧССР

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

«Государство,.. — говорил Энгельс, — … есть продукт общества на извест­ной ступени развития; государство есть признание, что это общество за­путалось в неразрешимом противоречии с самим собой, раскололось на не­примиримые противоположности, избавиться от которых оно бессильно. А чтобы эти противоположности, классы с противоречивыми экономическими интересами, не пожрали друг друга и общество в бесплодной борьбе, для это­го стала необходимой сила, стоящая, по-видимому, над обществом, сила, ко­торая бы умеряла столкновение, держала его в границах «порядка»…

…«Так как государство возникло из потребности держать в узде про­тивоположность классов, …то оно …является государством самого могу­щественного, экономически господствующего класса, который при помощи государства становится также политически господствующим классом и приобретает, таким образом, новые средства для подавления и эксплуатации угнетенного класса»…

…Не только древнее и феодальное государства были органами эксплуа­тации рабов и крепостных, но и современное представительное государство есть орудие эксплуатации наемного труда капиталом.

…Мы приближаемся теперь быстрыми шагами к такой ступени разви­тия производства, на которой существование этих классов не только пере­стало быть необходимостью, но становится прямой помехой производству. Классы исчезнут так же неизбежно, как неизбежно они в прошлом возникли. С исчезновением классов исчезнет неизбежно государство…

Приведем все рассуждения Энгельса об «отмирании» государства: «Про­летариат берет государственную власть и превращает средства производ­ства, прежде всего в государственную собственность. Но тем самым он уничтожает самого себя как пролетариат, тем самым он уничтожает все классовые различия и классовые противоположности, а вместе с тем и госу­дарство как государство… На деле здесь Энгельс говорит об «уничтожении» пролетарской револю­цией государства буржуазии, тогда как слова об отмирании относятся к остаткам пролетарской государственности после социалистической револю­ции. Буржуазное государство не «отмирает», по Энгельсу, а уничтожается пролетариатом в революции. Отмирает после этой революции пролетарское государство или полугосударство.

7 ноября 1987 г. г. Ружомберок

Расположение 9-й роты.

— Рота-а-а! Выходи рассаживаться в расположении! — прозвучала ко­манда дежурного по роте.

Солдаты лениво выползали из кубриков, рассаживаясь перед телевизором на табуретах.

Телевизионный ящик начинал вещать исторический программный доклад Горбачёва «Октябрь и перестройка: революция продолжается» с Торжественного заседания в Кремлёвском зале, посвященного 70-лет­нему юбилею Великой Октябрьской Социалистической революции!

— Дорогие товарищи! Уважаемые зарубежные гости! Семь десятиле­тий отделяют нас от незабываемых дней Октября 1917 года… Октябрь — поистине «звездный час» человечества… Октябрьская революция — это революция народа и для народа… для его освобождения и развития…

— …история еще не знала такого периода, который прошла наша страна после победы Великого Октября. И нет выше чести, чем идти путем первопроходцев…

— Юбилей — это момент гордости. Гордости свершенным. Тяжелей­шие испытания выпали на нашу долю. И мы выдержали их с честью…

— Юбилей — это момент памяти. О тех миллионах людей… О тех, кто варил сталь, сеял хлеб, учил детей… Скорбной памяти о тех, кто, защищая Родину, пал в бою…

— Юбилей — это момент размышлений. О том, как непросто и неод­нозначно складывались порой наши дела и судьбы…

— Юбилей — это и взгляд в будущее…

— Путь Октября — путь первопроходцев… Товарищи! Наш путь пер­вопроходцев огромен и сложен… Пройденное — его героизм и драма­тизм — не может не волновать умы современников. История у нас одна, она необратима. И какие бы эмоции она ни вызвала — это наша история, она дорога нам… (Аплодисменты.)

— Тошев! Не спать! — усатый старлей рявкнул густым баритоном. Тот встрепенулся:

— Тошев нэ спат! — с возмущенным оправданием заявил солдат.

— Сам себе команды даёшь, джигит?

— Не мне спать!

— Разговоры, боец!

Солдат затих, тупо уткнувшись в пустой конспект для политзанятий, бормоча себе под нос ругательства на узбекском.

— Трудящиеся всех наций!.. сегодня мы приветствуем здесь непо­средственных участников Великой Октябрьской Социалистической Революции!.. Октябрьская революция — при всей противоречивости… явилась закономерным результатом… многовековой борьбы трудящих­ся за свободу и мир…

— …в XX веке вперед идти нельзя, не идя к более высокой форме социальной организации — к социализму… Революция в России стала как бы вершиной освободительных устремлений, живым воплощением мечтаний лучших умов человечества… Февральская революция дала в руки Октября главное оружие — организацию власти в лице возрожден­ных Советов…

— В силу инерции, после февральской революции власть захвати­ла буржуазия… Февраль — первый опыт реального демократизма… «Апрельские тезисы» — образец революционных действий…

— Вспомним июльские дни 1917 года. С какой болью партия была вынуждена отказаться от лозунга передачи всей власти Советам. Но иначе поступить было нельзя, ибо Советы оказались на некоторое вре­мя в руках эсеров и меньшевиков и бессильными перед лицом контрре­волюции…

Рядовой Моше что-то записывал в своей тетради для политзанятий. Он был один из немногих, с интересом конспектирующих «историче­ский доклад». Горбачёв воодушевлённо продолжал:

— …марксизм-ленинизм как творческое учение — не набор готовых ре­цептов и доктринерских предписаний. Чуждое узколобому догматизму…

— Как известно, многие даже крупные деятели рабочего движения того времени отказывались видеть в Октябрьской революции законо­мерное явление: она-де произошла «не по правилам»…Российский ка­питализм, по их представлениям, не создал к Октябрю 1917 года все необходимые материальные и культурные предпосылки социализма… Догматически, педантски трактующим марксизм не дано понять глав­ного в этом учении — его революционной диалектики…

— Как известно, Ленин критиковал ограниченности «кооперативно­го социализма». В конкретных же условиях, которые сложились после Октября,.. он по-новому взглянул на этот вопрос. В статье «О коопера­ции» разрабатывается положение о социализме как обществе «цивили­зованных кооператоров»…Таковы были сила и смелость марксистской диалектики, …Ленин считал, что в созидании нового мира «доделывать, переделывать, начинать сначала придется нам еще не раз» … Партия предложила план индустриали­зации… Могла ли партия избрать другой курс? — Нет, не могла!

— …за короткий срок мы проделали то, на что другим понадобились столетия. (Аплодисменты.)

— Социалистическая революция свершилась в стране… с преоблада­нием крестьянского населения… Страна до крайности была разорена империалистической войной и бездарным управлением.

— … в живом творчестве масс,.. выкристаллизовывались принципы и нормы будущего социалистического устройства.

— Но НЭП имел и более дальний прицел. Была поставлена задача строить новое общество «не на энтузиазме непосредственно, — как пи­сал Ленин, — а при помощи энтузиазма, рожденного великой революци­ей, на личном интересе, на личной заинтересованности, на хозяйствен­ном расчете…

— Так сказала нам жизнь. Так сказал нам объективный ход развития революции».

Недавно пришедший со сборов, новоиспечённый водитель БТРа уз­бек Гулямов исподтишка грыз курт.

Загиров о чём-то заговорщицки договаривался с Ахмедовым.

А Михаил Сергеевич всё говорил, преисполненный вдохновения.

— …действие основного принципа социализма: «От каждого — по способностям, каждому — по труду»…

— Период после Ленина — 20-е и 30-е годы — занял особое место в истории Советского государства… Это были годы упорного труда на пределе человеческих возможностей, острой и многоплановой борь­бы… … у нас в стране, так и за рубежом, где наряду с поисками истины нередко предпринимаются попытки дискредитировать социализм как новый общественный строй, как реальную альтернативу капитализму…

— …нам нужны правдивые оценки этого и всех других периодов на­шей истории особенно сейчас, когда развернулась перестройка, — нуж­ны не для того, чтобы сводить политические счеты,.. а для того, чтобы воздать должное всему героическому, что было в прошлом, извлечь уроки из ошибок и просчетов…

— …мелкобуржуазная натура взяла верх у некоторых авторитетных деятелей… Это относится прежде всего к Л. Д. Троцкому,.. всегда ви­ляющего и жульничающего политика. Троцкий и троцкисты отрицали возможность построения социализма в условиях капиталистического окружения. Во внешней политике делали ставку на экспорт революции, а во внутренней — на «завинчивание гаек» по отношению к крестьян­ству, на эксплуатацию деревни городом, на перенесение в управление обществом административно–военных методов…

— В этих условиях необходимо было всенародно развенчать троц­кизм, обнажить его антисоциалистическую сущность…

— Таким образом, руководящее ядро партии, которое возглавлял И. В. Сталин, отстояло ленинизм в идейной борьбе…

— …и глядя на историю трезвыми глазами, учитывая всю совокуп­ность внутренних и международных реальностей, нельзя не задаться вопросом: можно ли было в тех условиях избрать иной курс, чем тот, который был предложен партией?

— Если мы хотим остаться на позициях историзма, правды жизни, ответ может быть один: нет, нельзя… (Аплодисменты.)

— Комиссар! Проследи, чтобы у каждого был конспект по этому до­кладу написан, как положено! — бросил ротный Тимофееву.

— …совершенно очевидно, что именно отсутствие должного уров­ня демократизации советского общества сделало возможными и культ личности, и нарушения законности, произвол и репрессии 30-х годов… Массовым репрессиям подверглись многие тысячи членов партии и беспартийных. Такова, товарищи, горькая правда. Был нанесен серьез­ный ущерб делу социализма и авторитету партии. И мы должны пря­мо сказать об этом… Сейчас много дискуссий о роли Сталина в нашей истории. Его личность крайне противоречива. Оставаясь на позици­ях исторической правды, мы должны видеть как неоспоримый вклад Сталина в борьбу за социализм,.. так и грубые политические ошибки, произвол, допущенные им и его окружением… Иногда утверждают, что Сталин не знал о фактах беззакония. Документы, которыми мы распо­лагаем, говорят, что это не так. Вина Сталина и его ближайшего окру­жения перед партией и народом за допущенные массовые репрессии и беззакония огромна и непростительна. Это урок для всех поколений.

— …культ личности не был неизбежным. Он чужд природе соци­ализма, представляет собой отступление от его основополагающих принципов и, таким образом, не имеет никакого оправдания. На XX и XXII съездах партия сурово осудила и сам культ Сталина, и его послед­ствия…

— Комиссар, поди сюда! — Сидоренко махнул рукой Тимофееву в сто­рону канцелярии, — манов на торже­ственное собрание в Дом Культуры в город сегодня сам поведёшь. Там потом и встретимся!

— Понял.

А из телевизора всё неслось:

— …сегодня на Западе активно обсуждается ситуация кануна войны. Правду перемешивают с полуправдой. Особенно рьяны те, кто недово­лен итогами второй мировой войны… В этом контексте прибегают к любой лжи, чтобы взвалить на Советский Союз вину за вторую миро­вую войну, путь для которой был якобы открыт пактом Риббентропа — Молотова о ненападении…

— В сущности, вторая мировая война стала трагической реальностью отнюдь не 1 сентября 1939 года. Захват Японией Северо–Восточного Китая («маньчжурский инцидент» 1931—1932 годов), нападение Италии на Эфиопию (1935 год) и Албанию (весна 1939 года), германо-итальян­ская интервенция против республиканской Испании (1936—1939 годы), вооруженное вторжение Японии в Северный, а затем в Центральный Китай (лето 1937 года) — вот они, начавшиеся пожары второй мировой войны.

— Другой вопрос, что тогда на Западе еще делали вид, будто это их не касается… Больше того, фашизму настойчиво предлагалась миссия ударного отряда в крестовом антикоммунистическом походе. Вслед за Эфиопией и Китаем в топку «умиротворения» полетели Австрия, Че­хословакия, меч завис над Польшей, всеми государствами Балтийского моря и Дунайского бассейна, в открытую велась пропаганда превратить Украину в пшеничное поле и скотный двор «третьего рейха». В конеч­ном счете основные потоки агрессии канализировались против Совет­ского Союза… Говорят, что решение, которое принял Советский Союз, заключив с Германией пакт о ненападении, не было лучшим. Возмож­но, и так, если руководствоваться не жесткой реальностью, а умозри­тельными абстракциями, вырванными из контекста времени…

— СССР сделал многое, чтобы… предотвратить всемирную бойню. Но советские инициативы не встретили отклика у западных политиков…

— …западные правящие круги, пытаясь отмыть свои грехи, стара­ются убедить людей, что старт нападению нацистов на Польшу и тем самым второй мировой войне дал советско-германский пакт о ненапа­дении от 23 августа 1939 года. Как будто и не было ни Мюнхенского соглашения с Гитлером, подписанного Англией и Францией еще в 1938 году при активном содействии США, ни аншлюса Австрии, ни распя­тия Испанской республики, ни оккупации нацистами Чехословакии и Клайпеды, ни заключения в 1938 году Лондоном и Парижем пактов о ненападении с Германией. Кстати, заключила подобный пакт и довоен­ная Польша. Все это, как видите, вполне укладывалось в структуру им­периалистической политики, считалось и считается в порядке вещей…

— Когда в наш общий дом пришла огромная беда, советский народ не дрогнул, не согнулся ни под ударами первых неудач и поражений, ни под тяжестью миллионов смертей, мук и страданий. С первого дня войны он твердо верил в грядущую Победу. В солдатской шинели и рабочей спецовке он сделал все, что было на пределе и сверх предела человеческих сил, чтобы приблизить этот долгожданный день. И когда на 1418-й день войны пришла Победа, весь спасенный мир вздохнул свободно, воздавая должное советскому народу — победителю, герою и труженику, его доблестной армии, прошедшей с боями тысячи ки­лометров, каждый из которых стоил многих жизней, немалой крови и пота… (Аплодисменты.)

— Саядян! — конспектик свой мне на стол после!

— Таварэш лейтенант, а чё Саядян?

— Пыши Хачик! Я лычно прослэжу! — Ахмедов подмигнул Загирову. Тот хохотнул.

— Правильно, Ахмедов! Проследите! И да, Ахмедов, ваши с Заги­ровым конспекты мне так же на стол! — лейтенант изобразил ухмылку.

Загиров выругался, хлопнул конспектом Ахмедова, тут же получив адекватную сдачу, и вяло стал демонстративно возить ручкой в тетради.

— … в середине 50-х годов, особенно после XX съезда КПСС, над страной пронесся ветер перемен, народ воспрянул, ожил, стал смелее и увереннее…

— … темпы нашего развития серьезно замедлились… … в послед­ние годы жизни… Л. И. Брежнева… Усилился разрыв между словом и делом… Ответом на эту острейшую общественную потребность и яви­лись выдвинутые апрельским (1985 года) Пленумом ЦК концепция и стратегия ускорения социально-экономического развития страны, курс на обновление социализма,.. которые… и оформились в генеральную линию революционной перестройки всех сторон жизни социалистиче­ского общества.

Едва Саядян начал клевать носом, как получил подзатыльник Ахме­дова…

— Товарищи! Мы идем революционным путем, а это дорога не для слабых и робких; это дорога для сильных и смелых. Таким всегда был советский народ…

— Товарищи! К выводу о необходимости перестройки нас привели жгучие и неотложные потребности…

— Цель перестройки — теоретически и практически полностью вос­становить ленинскую концепцию социализма…

— Демократизация общества — душа перестройки…

— Задача состоит в том, чтобы прививать людям вкус к самостоятель­ности… развивать самоуправление как власть народа…

Солдаты боролись со сном. Очевидно, что им было не интересно. А многие, весьма плохо понимая по-русски, просто были не в силах понять суть произносимого.

— Товарищи! Мы справедливо говорим, что национальный вопрос у нас решен… Одним из величайших завоеваний Октября является друж­ба советских пародов. Она сама по себе — уникальное явление в миро­вой истории…

— Будем же беречь, товарищи, наше великое общее достояние — друж­бу народов СССР. (Аплодисменты.)

— И поэтому никогда не будем забывать о том, что мы живем в мно­гонациональном государстве…

— Будем действовать по-ленински: максимально развивать потенци­ал каждой нации, каждого из советских народов. (Аплодисменты.)

— …растут доходы трудящихся. Повышена заработная плата учите­лям и врачам. Реализуются крупные программы в области образования и медицинского обслуживания населения…

— Но было бы неправильно не видеть определенного усиления со­противления консервативных сил, усматривающих в перестройке угро­зу своим корыстным интересам и целям…

— Надо учиться распознавать, выводить на чистую воду, нейтрализо­вать маневры противников перестройки — тех, кто тормозит дело, встав­ляет палки в колеса, злорадствует по поводу трудностей и неудач, кто пытается тянуть нас в прошлое…

— Перестройка продолжает дело революции. И сегодня крайне необ­ходимо умение в совершенстве владеть оружием революционной вы­держки….

— …партийные руководители, коммунисты разбудили инициативу и самодеятельность масс, смело встали на путь демократизации и гласно­сти, внедрения хозрасчета, коллективного подряда…

Загиров и Ахмедов дружно уснули, застыв в положении сидя…

— …удалось предотвратить развязывание ядерной войны, не дать империализму выиграть «холодную войну». Вместе со своими союзни­ками мы нанесли поражение империалистической стратегии «отбрасы­вания социализма», Империализму пришлось умерить свои притязания на мировое господство…

— …мы достаточно ясно сказали всем о том, как мы представляем себе движение к безопасному, прочному миру.

— …государства Варшавского Договора обратились к НАТО, ко всем европейским странам с предложением сократить вооруженные силы и вооружения до уровня разумной достаточности.

— …одним из убедительных тому подтверждений является догово­ренность с Соединенными Штатами Америки о заключении в ближай­шее время соглашения по ракетам средней дальности и оперативно-так­тическим ракетам.

— …в состоянии ли капитализм освободиться от милитаризма, может ли он экономически функционировать и развиваться без него?..

— …может ли обойтись капиталистическая система без неоколониа­лизма, который является одним из источников ее нынешнего жизнеобе­спечения? Иначе говоря, в состоянии ли эта система функционировать без неэквивалентного обмена с «третьим миром», чреватого непредска­зуемыми последствиями?

— …насколько реалистична надежда на то, что понимание катастро­фической опасности, в которой находится мир…

— …сможет ли капитализм адаптироваться к условиям безъядерно­го и разоруженного мира, условиям нового, справедливого экономиче­ского порядка, условиям честного сопоставления духовных ценностей двух миров?..

— …экономика Соединенных Штатов со времен войны была неиз­менно ориентирована и опиралась на милитаризм…

— Ахмедов!.. Рота-а-а! Встать! Спим, товарищи солдаты!?. Сесть! Встать! Сесть! Встать!.. Первый комплекс вольных упражне-ний на­чи-най! — Тимофеев растревожил сонное царство… А Михайло Серге­евич всё вещал и вещал…

— Третий момент — неэквивалентные, эксплуататорские отношения с развивающимися странами… развитой капитализм не смог и не сможет обойтись без ресурсов этих стран. Это — объективная реальность.

— Ставка на разрушение исторически сложившихся мирохозяйствен­ных связей опасна и выхода не даст. Но и пользование чужими ресур­сами неоколониалистскими методами, произвол транснациональных корпораций, долговая кабала, триллионные, явно неоплатные долги заводят в тупик. Это порождает серьезные проблемы и внутри самих капиталистических стран…

— А суть их в том, чтобы сделать «третий мир» своеобразным козлом отпущения за многие трудности, в том числе — за падение жизненного уровня в метрополиях капитала.

— …пока опасность войны сохраняется, пока социальный реванш остается стержнем стратегии и милитаристских программ Запада, мы и впредь будем делать все необходимое для поддержания оборонной мощи на уровне, исключающем военное превосходство империализма над социализмом. (Аплодисменты.)

— Укрепление дружбы и всемерное развитие сотрудничества с соци­алистическими странами — главный приоритет международной поли­тики Советского Союза! Приветствуя сегодня делегации социалисти­ческих стран, мы в их лице приветствуем народы социалистических стран! (Аплодисменты.)

— …вместо эгоизма — коллективизм. Вместо эксплуатации и угне­тения — свобода и равенство. Вместо тирании меньшинства — подлин­ное народовластие. Вместо стихийной и жестокой игры общественных сил — растущая роль разума и гуманности. Вместо распрей, розни и войн — общечеловеческое единение и мир…

— Каким будет мир, когда он перешагнет вековую отметку нашей революции, каким будет социализм?.. Не будем гадать. Но обязаны помнить, что именно сегодня закладываются основы будущего. И наш долг — сохранить нашу неповторимую цивилизацию, саму жизнь на Земле…

— В октябре 1917 года мы ушли от старого мира, бесповоротно от­ринув его. Мы идем к новому миру — миру коммунизма. С этого пути мы не свернем никогда! — эта фраза из последних прозвучала как залп салюта, как выстрел шампанского, увенчивая финал столь словообиль­ного блестящего доклада генсека бурными и продолжительными апло­дисментами…

КПП.

И вот, подразделения одно за другим пересекали КПП части, направляясь к городскому дому культуры, любезно предоставившему свои стены для торжественного собрания полка, концерта художественной самоде­ятельности и выступления, приехавших по такому случаю звёзд Совет­ской и Чехословацкой эстрады.

Важнейшее событие в жизни страны. Что там страны — важнейшее событие в жизни всего Прогрессивного Мирового Сообщества!

Город пестрел соответствующими красными плакатами со знакомой революционной символикой и какими-то надписями на словацком.

Тимофеев, поблёскивая отполированными голенищами глаженых сапог, цокал по мощённой словацкой улице.

— Прывет! Прокатыться нэ желаешь? — откуда-то вынырнул Мамука Гиоргадзе, лейтенант с соседствующей комнаты по общаге.

— Здорово! Смотря куда. Я веду вообще-то роту на Торжественное Собрание, — Влад бросил серьезный взгляд на тяжело дышащего Ма­муку.

— Да хрен его знает, какая разница, хочешь, пойдём со мной к нач­штаба, он всё и объяснит. Им нужно два лейтенанта. Я уже есть, мне сказано ещё одного выбрать с собой, — Мамука покосился на роту, ве­село бухающую яловыми сапогами по мостовой, в предвкушении пары часов безделья в Доме Культуры, любопытно разглядывающую редких проходящих мимо женщин, и с наслаждением, вдыхая атмосферу «за­морской» гражданской жизни.

— Пусть тебя кто-нибудь подменит.

— Кто? Кто может меня подменить? Командир роты? Не смеши!

— Ладно, как хочешь, — Мамука крутанулся на подковах каблуков…

В «Шкодовке».

Час спустя Владислав и Мамука тряслись в «Шкодовке» в сопровождении чехословацкого подполковника, ко­торый был за рулём. Они находились в приподнятом состоянии духа, насыщенного авантюризмом.

— Вы — представители советской стороны. Представители нашей части. Направляетесь по приглашению «Общества Советско-Чехосло­вацкой дружбы», и должны вести себя как подобает советским офице­рам,.. — полчаса назад начштаба дал краткий инструктаж двум лейте­нантам-везунчикам, командированным подальше от серости армейских будней…

Позади остались серые очертания казарм, жёлтые угрюмые стены комнаты в офицерской общаге, перекошенное от злости лицо команди­ра полка, нахальные чёрные чубы, выбивающиеся из-под солдатских «жучек».

Всё, всё это осталось позади. И городской дом культуры, и общепол­ковая вечерняя поверка, и «сухой закон». Они не знали, куда их везут, они не знали, когда их вернут назад, и вернут ли вообще. Они ничего толком не знали. И не хотели знать. В свои двадцать лет, проведя свои последние четыре — первые свои юношеские четыре года практически в полной изоляции, ограждённые стенами училищ от внешнего мира, они были открыты к любым переменам в их повседневной жизни. Скажи им сейчас, что их везут на войну. Едва ли это сменило бы выражения их лиц, любопытно выглядывавших из окон несущейся по перевалу «Шко­довки».

(Когда-то, в первые годы в училище, выполняя команды «правое плечо вперёд» или «левое плечо вперёд», длиннющая, как кишка удава, курсантская колонна, меняя направление движения, впадала в общий ропот, мучаясь тер­заниями типа — «Куда нас ведут?», «Зачем?», «Для чего?», «Почему?». Спу­стя время, в последние годы учёбы, терзаний и вопросов, типа: куда, зачем, почему, не было. Все молча выполняли команды, а в мыслях было иное — пойти в увал или в «самоход», пожарить в общаге стыренный в столовке картофан, да погладить старым утюгом с парафином и ваксой на казарменной крыше, натянутые на деревянные колодки хромачи…)

Так и теперь. Всё ясно в общих чертах. А детали — выясним по ходу. И насладимся каждым мгновением жизни, которая уже и за то замеча­тельна, что она «другая», а не повседневная рутинная! За окнами мель­кали красивые, почти сказочные словацкие деревушки. Надвигались сумерки. Снега за окнами становилось всё больше.

Лейтенанты с любопытством смотрели в окна, рассматривая всё подряд.

— Странно так. Вот едем сейчас по Чехословакии. А в прошлом году в этот день был, как обычно, парад в Новосибе на площади имени Свердлова, как и сейчас, — прервал тишину Тимофеев, — тогда на улице было 26 градусов мороза! Странно, что людей заставляет вылезать на такой мороз смотреть парад. Правда, некоторые из гражданских зевак, едва на ногах держатся от алкоголя. Тогда, днём — для участников пара­да — обычно был концерт в оперном. А до этого по ночам — тренировки. На старшем курсе наш батальон, перед ночной тренировкой, как-то на два часа по городу распустили. Прикинь! Триста человек примерно с автоматами по городу, по магазинам расползлись! Гражданские фигели.

— Как вас патом собрали? Нас так ныкогда нэ распускали.

— А мы дрессированные были. Один если опоздает, потом весь ба­тальон накажут. Так что потом свои загнобят, если опоздаешь. Так тут никто не смел. Зубами землю будешь грызть, но придёшь в срок!

— Замполиты среди вас есть? — с акцентом, но по-русски прервал их беседу Чехословацкий подполковник, любезно улыбаясь «зелёным» советским лейтенантам.

— Есть. Я! — вяло выговорил Тимофеев.

— О-отлично! Во-от вы-то и будете говорить приветственное слово от Советской стороны! Не против? Знаете что сказать-то? — улыбался подполковник, демонстрируя хороший русский с совсем небольшим ак­центом, — это очень важно! Ну, если что, я могу помочь,.. — продолжал подполковник, слыша растерянное молчание в ответ.

— Я скажу. Я знаю что сказать, — наконец-то ответил Владислав, вспо­миная длинную речь Горбачёва…

Штребске Плесо

Сняв голубые парадные шинели и стянув белые перчатки, офицеры вошли в зал. Большой зал. Огромный, практически свадебный, буквой «П» стол посередине. «Батареи» бутылок на нём. Белое словацкое вино, Сливовица, что-то ещё. Не плохо в условиях-то советского «сухого зако­на»! Пока ещё нет закусок. Ни холодца, ни «оливье», ни «шубы», ни жареных курей, «поросей», «осетрей». Ни икорочки «заморской — ба­клажанной», — проще говоря, нет ничего. Только рюмки и бутылки…

Увидев вошедшую советскую делегацию, выгодно выделявшуюся среди окружающих «хозяев» собрания яркими кителями цвета морской волны, ослепившем зал золотом погон и аксельбантов, зеркальным бле­ском сапог, люди, уже скучающие здесь в ожидании, оживились. Те, кто сидел, встали. Все обменивались приветствиями и улыбками.

Вошли дополнительно люди в штатском и в скучных зелёных че­хословацких военных мундирах, присоединились к «президиуму» за сто­лом, где в самом почетном месте уже расположились наши «блестящие» лейтенанты. Зазвучали по очереди гимны Советского Союза и ЧССР. Все: и штатские, и военные, и мужчины, и женщины — замерли стоя…

— Товарищи! От имени советской делегации я рад приветствовать наших чехословацких братьев! Мотив нашего собрания — это великий исторический день, изменивший ход всей мировой истории! Октябрь — это звёздный час человечества! А эта юбилейная дата — наш с вами взгляд в будущее!..

Тимофеев фактически открыл своей приветственной речью данное мероприятие. Минут пятнадцать или более слова лились из него как из рога изобилия.

— … мы прошли большой, трудный героический путь! Слишком ве­лик был импульс Октября!.. Но сегодня импульс мирового освободи­тельного движения ослабевает. Сегодня перед нами формируется но­вая реальность и нам необходимо с этим считаться,.. нам необходимо бороться за чистый и честный облик партии… Перестройка — это не только преодоление застоя! Это не только реформирование народного хозяйства наших стран на основе повышения самостоятельности, твор­чества и инициативы, ответственности, на основе принципов самофи­нансирования и хозрасчёта. Это реализация в жизнь на деле основного принципа социализма: «От каждого — по способности, каждому — по труду!..»

Многие из присутствующих делали быстрые пометки в блокнотах, наспех конспектировали сказанное.

— …А теперь вопрос: «Сможет ли капитализм адаптироваться к без­ъядерному миру?» Капитализм сегодня перед жёстким выбором: дово­дить ли мир до грани взрыва?..

Лейтенанта переполняло чувство значимости изливавшихся из него слов, осознание важности момента, ответственности не только за себя лично, а за свою часть, да что там часть — за всю свою Советскую Ро­дину!..

— …Октябрь, Партия, Перестройка и Советско-Чехословацкая друж­ба неразделимы! — Тимофеев, наконец, закончил свою длинную речь, способную утомить любого! Однако на лицах присутствующих, к удив­лению, не было усталости, на них было оживленное любопытство и энтузиазм от услышанных пламенных слов лейтенанта.

Это был настоящий триумф! Зал буквально взорвался долгими и продолжительными аплодисментами «чехословацких товарищей». Да­лее слово взяла встречающая сторона… Говорили долго и много. И всё об одном и том же. Что ж, все здесь имеют за честь видеть советскую делегацию, которая прибыла к ним разделить их радость этого великого события. Ведь именно Октябрь принёс победу социализма и в ЧССР, хотя и только по окончании Второй Мировой! Именно Советская ар­мия освободила Чехословакию от немецко-фашистских захватчиков, а сегодня является залогом их мирного существования и стабильности. И всё же чертовски приятно слышать эту прописную истину снова и снова!

И вот, закончились речи. Вовсю шёл «банкет». Присутствующая здесь молодёжь окружила лейтенантов, рассматривая их с нескрывае­мым любопытством.

Некоторые трогали пагоны, щупали жёсткие цилиндры глянцевых голенищ сапог.

— Хрумки! — изящная девушка с тёмными, как маслины глазами, в ко­торых искрилось озорство, протянула блюдо, где желтела горка каких– то шариков, напоминавших кукурузные палочки. Подобные «закуски» быстро, но не слишком богато наполнили стол… Её глаза удивлённо упёрлись в лейтенанта. Она покраснела и отвела взгляд…

— Зденка? — Влад узнал ту самую девушку, которую он встретил тог­да, в первый свой день в городе!

Она лишь бросила на него удивлённый взгляд, улыбнулась в ответ. Поставила «блюдо» и юркнула куда-то. Сердце у Тимофеева забилось учащённо. Мамука проводил девушку взглядом, полным аппетита. В желудках офицеров «гулял ветер» и, поняв, что от гостеприимных «хлебосольных» чехословацких друзей большего ожидать не придёт­ся, поморщившись, бросили они по пару жменей этого «добра» в свои урчащие «топки». Взглянули на наполненные бокалы и, вспомнив про «сухой закон», как бы в нерешительности «зависли» на время.

— Ишти-пийти, — кивал Чехословацкий подполковник, который их привёз.

— Пийти, пийти, — повторил капитан, которому их сразу же предста­вили по прибытии, и который сопровождал их повсюду, как «хвостик».

Наконец, Тимофеев разыскал глазами Здену, подошёл.

— Яко се велаш? — спросил Влад черноглазую девушку, тренируя свой мизерный запас словацких фраз, услышанных в «тот» вечер их первой встречи.

— Запомнили, как спросить моё имя, но само имя забили? — живо по-русски, почти чисто, задала встречный вопрос она.

Его потешило слово «забили», он усмехнулся про себя.

— Вас Здена зовут. Я помню. Как же! — Влад покраснел.

Её глаза излучали лукавство. Её тёмно каштановые волосы мягко спадали на плечи. Пушистая кофточка нежно облегала её хрупкую, полную женственности фигуру. Губы, в которые хотелось впиться страстным поцелуем, изобразили божественную улыбку, обнажив бе­лые жемчужины зубов, которая, казалось, наполнила своим лучезар­ным светом всю эту залу.

— Се ми пачиш, — продолжил свою языковую практику лейтенант.

— Вы мне тоже нравитесь, — слегка покраснев, ответила по-русски де­вушка. И, рассмеявшись, поставила очередное блюдо с «хрумками» на стол и куда-то исчезла, смешавшись с толпившейся молодёжью.

— Что, испугал человека? Ай-яй-яй! — напущено пожурил друга Ма­мука, всё это время стоявший по правую руку от Владислава.

— Да, ладно, давай накатим по рюмашке! — Тимофеев протянул руку с фужером, приподнял подбородок, отвёл согнутый локоть в сторону… Множество фужеров вокруг изобразили в унисон хрустальный звон, поддерживая советских офицеров.

— За сухой закон! — шепнул Мамука Владу.

— Точно! — усмехнулся Тимофеев.

— Вот я ещё чачу прывэзу из дома! Двэ канистры! Вот выпьем тогда! Сухой закон мокрым станэт от слёз!

— Ха-ха-ха!

— Камарад! Добра униформа! — белобрысый гражданский словак по­щупал погон Мамуки.

— Какая тебе униформа! — негодующе возразил тот. — Это у фрицев было униформа, а у нас — форма! Советская форма! Понятно!?

Словак недоуменно хлопал глазами на Мамуку и лишь повторил:

— Добра униформа, рус, камарад! Добра! Фриц — нет…

— За наших советских камарадов, отцы и деды которых принесли нам свободу!.. — задвинул речь подполковник.

Все дружно с возгласами одобрения выпили:

— За советских камарадов!

Влад видел, что в свободном пространстве зала уже вовсю шли танцы. Но положение почётных гостей обязывало… И они продолжали находиться в окружении дружественных офицеров из «Československej armády» и важных штатских персон.

— Koľko je Vám rokov? — спросил мужчина лет 45-ти в коричневой жилетке поверх белой рубашки.

— Двадцать, — ответил Владислав, несколько смутившись.

— Такой молодой и уже лейтенантом?

— Да, поручики точно, или, как у нас говорят — лейтенанты! — офице­ры заулыбались.

Влад только пожал плечами. Он слышал подобное уже не в первой. Но он не чувствовал за собой особой молодости.

Внутри его двадцатилетнего тела, казалось, сидел уже бывалый, за­калённый, видавший виды старый солдат.

Вдруг всплыла в памяти забавная сцена из кинофильма про Мюнхга­узена, с Янковским в главной роли:

— Негодяй! Он бросил жену с ребёнком!

— Я не ребёнок, я офицер! (Ермольник)

— Да! Он бросил жену с офицером!..

Тимофеев улыбнулся. Он любил этот фильм.

Но ведь он и, правда, советский офицер, а не какой–то там граждан­ский сопляк, сидящий под маминой юбкой! Он — и «отец» солдату, хоть практически и ровеснику, и «мамка» его! В той или иной мере, что-то в этом роде варил в своей голове практически каждый из лейтенантов.

Зазвучал «медляк». Мамука, облизываясь в душе, мерил жадным взглядом немногочисленные женские фигуры…

— Владик, — Мамука, постучав друга по руке, подтолкнул его, — да­вай, двигай! Не шкаль!

— Влад прицелился в растекшиеся по сторонам группки. Но не мог увидеть ту, которую искал.

— Вас можно пригласить? Я думаю, что тераз белый танец! Так у вас говорят? — услышал он из-за спины задорный голос. Это была Здена…

Он едва касался щекой шёлка её каштановых волос. Вдыхал пьяня­щий аромат её духов, исходивший от её нежной шеи. Его руки держа­ли мёртвой хваткой её хрупкую талию, он чувствовал каждый её изгиб сквозь пушистую кофточку. Её нежные тонкие пальчики покоились на его жёстких «золотых» погонах. Он старался не наступить своими са­погами на её туфельки и едва касался коленями её бёдер, от чего по его спине пробегали тысячи мурашек. Его щеки налились как переспелые помидоры. Уши пылали пионерским костром. Казалось, свет погас вокруг. Казалось, что всё и вся исчезли вокруг. Он не мог выговорить ни слова. Да и не хотел ничего говорить, дабы не нарушить эту божествен­ную идиллию. Его глаза говорили ярче всяких слов. А из его души шли, словно телепатические волны информации о том, что он безумно влю­блён. Он сражён. Он околдован. И нет ничего на свете чище и нежнее его вспыхнувшего чувства, которое словно их обволокло вокруг, огра­див от всего окружающего мира бетонным забором. Что там Мира — от всего Мироздания!

— Нам пора, — услышал, а точнее, — почувствовал Влад, как Мамука теребит его за рукав кителя, — музыка давно уже кончилась, да и бан­кет — тоже!

Влад и Здена стояли в центре зала одни. Нечаянно оказавшись в самом центре внимания, Влад почувствовал на себе множество взглядов и улыбок. Добрых улыбок, почти без издёвок. Но выражавших лишь сожаление и сочувствие: «Да, да, лейтенант. Но, нельзя! Нельзя! Нельзя!..»

Капитан, неразрывно сопровождавший советских гостей весь вечер, даже в туалет, снова подошёл.

— Prepáčte kamarády, но Muzita очистить дома. Плюнул.

— Домой? Спать?! — Влад почувствовал себя почётным пленным го­стем. Да. Всё хорошее быстро заканчивается. Слишком быстро…

В гостинице, куда их поместили, они довольно уютно расположи­лись в двухместном номере.

— Я её найду! — Тимофеев было рванул в коридор, едва всё вокруг стихло. Но тут же осекся: в следующем за ними номере дверь была от­крыта настежь. Горел свет. Неразлучный капитан, оторвав голову от ка­кой-то книги, посмотрел с улыбкой на Влада.

— Доброе утро! все хорошо?

— До-о-обре, добре в-в-в-жетко, — ошалело ответил Влад и сплюнул, вернувшись назад.

— Во, черти! Пасут паскуды! Мы здесь как в каком-то почётном пле­ну. Шаг влево — расстрел на месте, а так, пока не рыпаешься, то, вроде, всё те на блюде с голубой окаемочкой!

Словно ведром ледяной воды его только что обдали. Но пыл не про­шёл. Его лишь загнали куда-то внутрь, превратив острый приступ в бо­лезнь хроническую.

«Нельзя! Нельзя! Нельзя! — твердил про себя Влад, вспоминая день своего „представления“ секретарю парткома полка и его назидания. — Обходитесь пятью нашими вольнонаёмными, лейтенант, если сможете, конечно, ха, ха, ха! А иметь хоть какие-то отношения с гражданками Чехословацкой Социалистической Республики строго настрого запре­щено, хоть они нам и „братья по социалистическому лагерю“, но!..»

(«А что они там понимают про любовь!? Ведь как там Маркс писал: „Отношение мужчины к женщине есть естественнейшее отношение че­ловека к человеку. Поэтому в нём обнаруживается, в какой мере есте­ственное поведение человека стало человеческим, в какой мере человек стал для себя родовым существом, стал для себя человеком!..“ Что они себе понимают!..»)

Влад слышал, как сопит мирно Мамука, сказавший ему перед сном:

— Влад, не дури! Ложись и спи себе смирненько!

Но ему не спалось. Ему хотелось петь, лезть в окно, бежать куда-то туда, куда звало его пробуждённое юношеское сердце….

Лунный серп висел над соснами. Кружила лёгкая позёмка.

Лейтенантские кителя небрежно висели на стульях, поблескивая в темноте золотыми пагонами. Белые перчатки валялись на полу. Влад спал, ворочаясь от наваливщиxся сновидений, подмяв под себя казённую подушку…

***

В душе трепещется волненье,

К щекам бежит крови волна.

Меня не мучают сомненья

Перед глазами ты одна!

Ещё с утра об этой встрече

мой разум не тревожил гнёт,

Не думал я, что этот вечер

Мне столько в жизни повернёт!

В. Земша. 1985 г.

Золотопогонники

Во сне шёл Тимофеев по узкой улочке среди странных домиков со стары­ми неровными деревянными балками, скрещенными по стенам. Балки вторых этажей иногда выступали над первым, создавая подобие козырь­ка. Он остановился возле фонтанчика, бьющего чистой питьевой водой из кранов в форме змеиных пастей, смотрящих на четыре стороны, по­пил. Рядом какой-то человек поставил ведро на кованую решётку, набрал воды. Далее он поднялся на пригорок. Стал спускаться по мощённой улочке вниз. Приостановился. Дверь в дом была приоткрыта. Он зашёл внутрь. Мужчина в жилетке ходил возбуждённо по комнате. В углу — письменный стол. Настольная лампа с зелёным абажуром.

— Восстание, чтобы быть успешным, должно опираться не на заго­вор, не на партию, а на передовой класс. Это, во-первых. Восстание должно опираться на революционный подъем народа. Это, во-вторых. Восстание должно опираться на такой переломный пункт в истории на­растающей революции, когда активность передовых рядов народа наи­большая, когда всего сильнее колебания в рядах врагов и в рядах сла­бых половинчатых нерешительных друзей революции. Это, в-третьих. Вот этими тремя условиями постановки вопроса о восстании и отлича­ется марксизм от бланкизма, — заявил человек с бородкой, залысинами и слегка раскосо посаженными глазами, — … отказаться от отношения к восстанию, как к искусству, значит изменить марксизму и изменить революции.

— Пока, сударь, вы загораете себе преспокойно в Швейцарии, рас­суждая о революции, как искусстве, в России уже свершилось то, о чём вы и мечтать не смели, — в комнату вошёл человек в пенсне, — ещё не­много и ваш «революционный поезд» окажется на задворках истории!

— Вы это о чём, милейший? — человек пристально упёрся в пришель­ца взглядом.

— Царь отрёкся от престола, и вся власть перешла в руки Временного Правительства во главе с Кéренским!

— Не может быть! Что это? Заговор «англо-французских империа­листов», чтобы задушить слабое большевистское подполье? Ну, что ж, господин Фриц Платтен, нам пора действовать. Незамедлительно! Мы должны исправить эту историческую ошибку, буржуазная революция должна перерасти в пролетарскую, и вы нам поможете. Необходимо осознавать всю важность момента. Сейчас или никогда! За нами вер­ная победа, ибо народ совсем уже близок к отчаянию, а мы даем всему народу верный выход! Только наша победа в восстании положит конец измучившим народ колебаниям, этой самой мучительнейшей вещи на свете, — человек потёр подбородок.

— Ну, тогда необходимо спешить. Мы обеспечим вам прохождение через линию фронта и поддержим финансово. Немецкие власти и даже генерал Людендорф считают вашу переправку через линию фронта стратегической военной целесообразностью. Но не забывайте, что ва­шей платой за содействие будет заключение мирного договора с Герма­нией, на уже ранее оговоренный условиях.

— Не извольте беспокоиться. Только наша победа в восстании сорвет империалистическую игру царской России с сепаратным миром против революции, сорвет ее тем, что предложит открыто мир более полный, более справедливый, более близкий мир в пользу революции.

— Вот именно! Лев Троцкий также присоединится к вам вскоре. За его спиной огромная финансовая поддержка со стороны американских банкиров, таких как мистер Джекоб Шифф, например.

— Думаю, наш любезный «доктор М» также не обошёл нас своим вниманием!

— А-а-а! Мистер Хаммер и американская коммунистическая партия? Уверен, этот мерзавец также не оставит вас. Парадоксально, но сегодня весь мир заинтересован в вашей революции. Даже политические против­ники. У вас открывается уникальная возможность.

— Отчего ж так?

— Вы получите власть, а мы — каждый своё. Влияние, территории, прощённые «старорежимные» долги. Колоссальные средства царского режима на счетах в банках всего мира! Вполне адекватная плата за ваш приход к власти, не так ли?..

Фахверковые стены швейцарских домиков заколебались, расступи­лись, всё исчезло вокруг в водовороте времени. Лейтенанту открылась широкая российская набережная, забитая взволнованными людьми. Многие с тюками, массивными чемоданами. Женщины в шляпках и вуалях, солидные мужчины в сюртуках, офицеры с золотыми пагонами, матросы в бескозырках, с черно-жёлтыми ленточками, солдаты, казаки с красными лампасами, в папахах, некоторые на лошадях. Некоторые люди с детьми на руках. Плачь, гомон, бедственное возбуждение отчаявшихся людей. Тяжёлые волны монотонно бились о камни пирса. Тяжёлое перегруженное судно издало сигнал и начало медленно от­чаливать. Пирс взорвался криками, полными отчаяния. Люди махали руками, словно пытались схватиться за уходящую соломинку. Те, что толпились на теплоходе, молчали, глядя грустно на уходящий в про­шлое берег. На суетящихся там людей. Этот причал разделил их на «по эту» и «по ту» стороны. И всё на прошлое и настоящее. Красивая вороная лошадь с казачьим седлом, покрытая крупными каплями пота, пахнущая дёгтем и кожаными ремнями, туда-сюда носилась вдоль причала, люди шарахались от неё в стороны. Вдруг лошадь, храпя, встала на дыбы, зар­жала и сиганула в накатывающиеся волны, вслед за уходящим судном…

— Что, бежите, золотопогонники?!

— К стенке тех, кто не успел бежать! — вдруг раздались крики на пир­се. И толчки и суета.

— Влад, подъём! Давай, тут нас камарады уже заждалыся! — Мамука тормошил товарища.

— Да встаю! — Тимофеев потер глаза. «Как неоднозначна эта револю­ция, будь она неладна!» — в голове был полный сумбур.

Солнечный диск поднимался над соснами. Кружила лёгкая позёмка. Лейтенантские кителя всё ещё небрежно висели на стульях, поблески­вая на солнечном свету золотыми пагонами…

***

Уходили мы из Крыма

Среди дыма и огня;

Я с кормы всё время мимо

В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая,

За высокою кормой,

Всё не веря, всё не зная

Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы

Ожидали мы в бою.

Конь всё плыл, теряя силы

Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо —

Покраснела чуть вода…

Уходящий берег Крыма

Я запомнил навсегда

сл. Донского казака Николая Туроверова (1899 — 1972)

Пеньязы

Ноябрь 1987 г. Ружомберок.

Реставрация.

— Миро! Пеньязы на бочку и бери товар, — поляк хлопнул ладонью толстой как бревно татуированной руки по столу.

— Послушай, Ярек! Я скоро верну тебе все пеньязы! Будут деньги! Обещаю! — Мирослав смотрел на него глазами, полными жалобного моления.

— Ладно. Ну, смотри у меня! Неделя — максимально! Не будет всех денег в срок, можешь заказывать себе панихиду! А лучше — сам покон­чишь со своей бестолковой жизнью… Ладно, шучу, но большее не на­дейся на снисхождение! Да? Ярек шутить не любит. Понял?! Даю тебе товар в последний раз!

Поляк опустил перед Мирославом солидный свёрток…

День части

Ноябрь 1987 г. Ружомберок.

КПП полка.

В тот прохладный ноябрьский вечер Женя Бедиев стоял в наряде по КПП. Это всё замполит, дабы не «бросать под танки» славянский «молодняк», решил подержать их пока отдельно от роты, до тех пор, пока всё уляжется. И отправил Бедиева, Буряка, да Никанорова сюда. КПП — хороший наряд. Можно сказать, повезло им. Если вообще наряд может быть хорошим, особенно в выходной, да ещё в день части! Хотя какой там выходной в казарме, да ещё за границей, где не существует увольнительных! Недаром ведь говорят: «Для солдата выходной, что для лошади свадьба. Вся голова — в цветах, а зад в мыле».

«Везёт им там, гуляют себе свободно. И ни каких забот! Идут куда пожелают, делают что захотят!» — подумал Бедиев, глядя на группу словацкой молодёжи, безмятежно бредущей вдоль реки «Ваг» прямо напротив контрольно-пропускного пункта полка. Бедиев немного грустил. Штык-нож уныло болтался на белом парадном ремне поверх солдат­ской серо-песочной шинели. Юфтевые сапоги, начищенные вонючей чёрно-фиолетовой ваксой, убивающей моментально любую сапожную щётку, тускло отражали своей грязно-полуматовой поверхностью кра­сочный мир вечернего города. И он чувствовал себя словно в каком-то особом мире-зазеркалье, под чудным названием «Центральная Группа Советских Войск в Чехословакии». В желудке немного урчало от вы­питой после ужина, если это можно было назвать ужином, «малинóв­ки» (Малинóвка — местная газировка) из «чепка»

К воротам из города подъехал дежурный ЗИЛ, старшим машины си­дел майор Карпов. Ворота отъехали. Майор открыл кабину, что-то ска­зав водителю, спрыгнул, звонко стукнув каблуками о мокрый асфальт.

— Давай эрмэо! — кинул он водиле вслед и захлопнул дверцу.

— Смотрите! Чтоб ворота, без доклада лично мне, ни кому не открывали! — это уже было адресовано наряду по КПП. Скоро его фигура растворилась в темноте части. Боец — «эрмэошник», вытянул из кузова пустые железные канистры и быстро засеменил в сторону казармы, бросив дежурную машину недалеко от КПП.

Неожиданно из темени выехал автобус и остановился, освещаемый фонарём, прямо возле ворот. Бедиев наблюдал с явным любопытством и удивлением за этим явлением.

— Давай, боец, открывай! — из автобуса выскочил лейтенант Кузне­цов «по граждане» т.е. в гражданской одежде… Его лицо было озабоче­но миной надменности и набыченности.

— Я должен доложить, … — замялся Бедиев.

— Ты чё, боец, туг на ухо? Открывай живенько ворота, если не хочешь поиметь проблем! — наезд старлея был, очевидно, вызван его скверным характером и желанием «рисануться» перед окружающими. Тем более, что из автобуса выползло несколько девушек, которые любопытно на­блюдали за этой сценой.

«Туристки», — догадался Бедиев. Он стоял, как вкопанный, не реша­ясь ни на одно действие.

— Да, Бедиев, можно открыть, меня уже предупредил «помдеж», — за спиной появился дежурный по КПП прапорщик.

Бедиев, словно не слыша этих слов, продолжал «тормозить», что было для него не свойственно. Но всё это шло явно в разрез со словами майора Карпова.

— Шо це таке? — по-украински спросила его одна из вышедших из автобуса девушек и дёрнула за болтающийся впереди коричневый футляр штык-ножа Бедиева.

— Штык-нож, — по-детски надув губы, буркнул Женя и покраснел.

— А що це у тебе під оком? — девушка улыбнулась. Её золотистые локоны рассыпались по плечам. Аккуратный носик мило украшал её личико. Пушистый свитер придавал ей какую-то кошачью нежность и уют. Женя мысленно прижал к себе это пушистое существо. Утонул в этом нежном создании. Провёл мысленно по её нежному подбородку. Поцеловал лоб, носик. Коснулся пальцем слегка припухших розовых полосок губ. Он вдохнул милый аромат её духов. И, казалось, вознёсся из своего армейского «зазеркального мира», окружённого толстыми се­рыми казарменными стенами.

— Солдат! Сейчас я тебе второй глаз раскрашу! — резкий окрик Кузнецова вывел Женю из волшебного состояния погружения в грёзы.

— Ворота! Мать твою-ю! — прокричал дежурный по КПП прапорщик с другой стороны.

— Bediev, Башка stoerosovaya, открытая дверь ворота!

Буряк и Никаноров кинулись к ворóтам, вперёд очнувшегося Бедиева…

Через минуту железные ворота, с изображенными на них гербами с грохотом поползли в сторону, открывая путь. Автобус, выпустив обла­ко газа, прошёл мимо, и вскоре снова наступила былая тишина. Буряк что-то безразлично жевал. Никаноров зашёл внутрь КПП. Бедиев стоял задумчиво. Взволнованный солдат продолжал смотреть в сторону пол­кового клуба, куда убыл автобус. Он стоял и прокручивал в голове, как киноленту, вновь и вновь этот милый взволновавший его образ. Взгляд её лукавых глаз, забавный украинский говор не давали солдату покоя… Больше он её не видел. Но, как ему казалось, между ними проскочила какая-то искорка…

«А может это судьба, и мы когда-нибудь встретимся?» — подумал он про себя. Эх уж эти юношеские, утомлённые жаждой к любви души! Словно в пересушенном зноем лесу, где каждая случайная искорка мо­жет стать причиной неистового пожара!

Бедиев встрепенулся, увидев впереди офицера с красной повязкой «начпатра», приближающегося к КПП.

Узнав замполита с соседней роты, лейтенанта Тимофеева, солдат подумал: «Ну, сейчас он, со своей задрюченной роты, станет и ко мне цепляться»! И, поправив приспустившийся ремешок, он, гася романти­ческое возбуждения, занял своё место…

В этот выходной день третий батальон заступил в наряд. Тимофееву повезло. Он урвал себе «ночной патруль». Любимый наряд у молодых офицеров! Если наряды вообще могут быть любимыми! Но всё же этот действительно относился к такой категории. Ведь, «отпатрулировав» ночь, можно было почти весь день на законных основаниях отсыпаться. Так предписано Уставом. И никто не мог это просто так отменить! Что нельзя было сказать об обычных бессонных ночах «ответственных» по подразделениям. Этой терминологии в уставах не существовало. А зна­чит, и не было никак регламентировано, с точки охраны здоровья офи­цера. Так что по-любому, не имея шансов в эту ночь на нормальный сон, ибо ему в полный рост светило быть «ответственным», Тимофеев был просто счастлив, одеть на правый рукав повязку «начпатра». Тем более, что этот наряд позволял некоторую вольность и открывал шансы немного сачкануть….

— Давайте, можете отдохнуть пока в казарме, — сказал он патруль­ным, — если что, звоните в общагу. А я через часок подойду. Но сильно не расслабляться!

Летёха направился к центральному КПП. Он не пошёл через второе «калиточное» КПП, ближе к месту проживания офицеров. Просто хотел пройти через центральное «первое», по «большому кругу», дабы прогуляться за пределами части, вдоль забора.

— Солдат! Не спи! — весело сказал он в сторону мечтательно задумавшегося молодого солдатика — дневального с соседней роты, дежурившего на контрольно-пропускном пункте.

Солдат встрепенулся. Приложил руку к головному убору.

— Здравия желаю, товарищ лейтенант!

Лейтенант, лениво бросив руку к виску в ответ, задал дежурный вопрос:

— Как, всё в порядке? Где дежурный по КПП?

— Ушёл на ужин. А к нам только что автобус въехал с туристками какими-то, к клубу. Там, вроде, дискотека будет, — рядовому Бедиеву не терпелось поделиться впечатлением.

— Да? Откуда они тут? — удивился Тимофеев.

— Да бог его знает, товарищ лейтенант, их привёз лейтенант Кузне­цов. А мне ещё от начштаба влетело по полной!

«Да, этот Кузнецов очень предприимчив!» — подумал Владислав, явно передумав переступать порог КПП, но, не желая показать бойцу острый интерес к теме, он затормозил, ища повод вернуться в часть. Он так и стоял, словно между небом и землёй, крутил глазами, словно «загружая» процессор в голове. Он не мог не слышать о проводимом в клубе вечере. Но что там ему, холостяку можно было делать? Даже если бы он был и не в наряде!.. Но теперь-то многое меняется!..

— Вот бы туда попасть! — мечтательно произнёс солдат, — вам-то вот уже, всё равно, наверное, может быть. Но, помните, как когда и вы были молодым, вам тогда, может тоже на дискотеку хотелось?! — солдат смо­трел на беспристрастное суровое лицо офицера, не выражающее внеш­него восторга.

От последних слов лицо старлея сделалось ещё суровей. Потом сменилось улыбкой. Он похлопал солдата по плечу:

— Понимаю тебя, солдат. А как ты думаешь, я уже не молод, что ли?

— Ну да… Ну, всё-таки… вам ведь лет тридцать… наверное. Замялся Бедиев. И подумал: «Вы же офицер. Не мальчишка. Вам ведь уже так не хочется веселиться. Ваша юность уже давно прошла. А моя — так вот бестолково проходит!»

«Да-да, — подумал летёха, — он на пару-тройку лет-то меня младше, но уже записал меня в старики!»

Ухмыльнулся. Хлопнул «по-отечески» солдата по плечу и подумал: «И верно где-то говорится, что наша офицерская судьба „и уже в двад­цать лет быть солдату отцом“! Так он меня и воспринимает».

Он на этой ноте развернулся и пошёл в сторону клуба, бросив бойцу.

— Ладно, солдат, не расстраивайся, у тебя ещё всё впереди!

Бедиев с завистью смотрел вслед удалявшемуся в темноту «начпатру»…

Едва начпатр удалился, появился снова майор Карпов.

— Солдат! Почему автобусы тут по части разъезжают?

— Мне товарищ прапорщик сказал пропустить, — промямлил Бедиев.

— Где ваш прапорщик? Давайте его сюда-а!

Появился дежурный по КПП.

— Что тут у вас, товарищ прапорщик, за богадельня? Вы что тут за автобусный парк устроили?

— Товарищ майор, меня дежурный по части предупреждал, … — оправдывался прапорщик.

— А я вас что, не предупреждал, что ли, что без доклада никого не пропускать?! — майор свирепел.

— Я не знал, … — прапорщик пожал плечами.

— Он не зна-ал! А чем тут ваши дневальные занимаются? Почему они до вас мои распоряжения не доводят?

— Я не знаю, товарищ майор!

— Он не знает! А кто знает? Развели тут бардак! Обучите своих дневальных, товарищ прапорщик, как положено службу нести!

Майор пошагал прочь.

— Бедиев! Мать твою-ю! Вешайся, солдат! Будешь у меня летать теперь как электровеник! И Устав зубарить всю ночь! — бесился прапор­щик. — Ты должен был мне доложить об этом распоряжении начштаба! Понял, дурила?!

— Так точно, виноват, товарищ прапорщик…

Клуб.

Сидения убраны. За столиками сидят офицеры, одетые «по-гражданке», их жёны. Все о чём-то шумно говорят. Слышен жен­ский смех. Свет приглушён. Звучит песня «Наутилуса Помпилиуса».

«…я ломал стекло как шоколад в руке

я резал эти пальцы за то что они

не могут прикоснуться к тебе

я смотрел в эти лица и не мог им простить

того что у них нет тебя и они могут жить!

но я хочу быть с тобой

я так хочу быть с тобой

я хочу быть с тобой

и я буду с тобой…»

Некоторые танцевали. Тимофеев неловко помялся на входе. Сильно уж контрастно он отделялся от всех присутствовавших своей формой, да ещё и с повязкой на рукаве! Прямо-таки «с корабля, да прямо и на бал».

— Тимофеев! А Вы что здесь делаете, товарищ лейтенант? — откуда-то появился комбат майор Пронин. — Где вы растеряли свой патруль-то?

— Я-а-а,.. — замялся Тимофеев.

Стоявший неподалеку Кузнецов, ехидно ухмыльнулся, что-то бур­кнул стоящим рядом офицерам. Те хохотнули. Тимофеев сжал челю­сти….

Ну не любили они друг друга, просто не переваривали!

— Вот замечательно! Патруль! Товарищ лейтенант, будете патрулировать в клубе до окончания мероприятия. Так сказать, во избежание эксцессов, — объявился прямо, кстати, замполит полка, — тут у нас гости из Союза, понимаете ли! А, с другой стороны, посторонние люди на территории воинской части, понимаете ли! — Чернышев многозначительно посмотрел на Пронина, потом прямо в глаза старлею так, словно хотел ему вставить собственные. Комбат нерешительно замер на секун­ду, потом мгновенно сориентировался и ожил.

— И патрульных своих найдите!

— А вот патрульных сюда, товарищ майор, не нужно. Закрытое мероприятие, понимаете ли… А ты, комиссар, смотри. Ты здесь не на развлекалочке. Не забывай, … — Чернышёв многозначительно сделал мину на лице и удалился.

Кузнецов зло усмехнулся и, не глядя в глаза Тимофееву, словно вместо него здесь был соляной столб, прошёл мимо. Владислав устроил­ся «в президиуме» на неосвещённой сцене. Здесь было удобней всего. Всех видно, а сам как бы в тени. Наблюдая за фигурами, он ушёл в мечты, подобно Бедиеву. Что ж. Их отделяло не так уж много лет! Груп­па приезжих девушек мигрировала, то рассредоточиваясь по залу, то время, от времени снова собираясь вместе. Владислав подпёр рукой в красной повязке подбородок и сидел, по-собачьи глядя в зал, c грустью теребя на груди ремень своей портупеи…

Подполковник Полунин танцевал медляк с женой — молодой женщиной, лет двадцати четырёх или на вид даже моложе.

— Ольга, кому ты улыбнулась сейчас? — спросил Полунин свою жену, юностью которой он очень гордился.

— Так, Игорёша, никому! — Ольга перевела свой кокетливый взгляд на мужа.

Полунин обернулся в сторону, куда только что обворожительно улыбалась его супруга.

Танцевавший рядом майор Карпов, наткнувшись на суровый взгляд своего сослуживца, перевёл свои шаловливые карие глаза на свою благоверную…

— Оксаночка, что ты такая грустная? — шепнул Карпов ей на ушко.

— Ты, Лёша, на меня совсем не смотришь. Всё больше по залу стреляешь глазами! — грустно пожала она плечами. — Я тебе уже наскучила? Да?

— Да брось ты, Оксанка, не говори чепухи! — он чмокнул свою тридцатилетнюю супругу, свою ровесницу, в шею, опустил свой подборо­док ей на плечо, снова непроизвольно поймав глазами юную Ольгину фигуру… Что поделаешь! Молодость и красота — страшная сила!

Что-то буравило затылок самой Оксаны Карповой. Та повернула голову. Это был суровый партийный взгляд голубых глаз Полунина. Но, наткнувшись на грустные глаза Оксаны, его взгляд явно смягчился. Он скупо улыбнулся, получив её осторожную улыбку «Джоконды» лишь уголков её губ в ответ…

Тимофеев всё сидел, по-собачьи глядя в зал, c грустью теребя на гру­ди ремень своей портупеи…

— А вас можна запросити на танець? — минут через тридцать вдруг раздалось сбоку.

Он замер, соображая.

— Білий танець! — как бы поясняя свой дерзкий поступок, добавила девушка, смотря на лейтенанта по-кошачьи расставленными миндалевидными глазами. Тимофеев молчал, поднявшись. Это казалось ему сно­видением, о котором он даже и мечтать не смел. На которое он, как бы и права никакого не имел. Ведь он «начпатр», как-никак! Но ёщё секунда и он решился: «А, была, не была, сколько той поганой жизни!?». Да и как можно отказать, когда девушка тебя приглашает! Ведь, что может быть бесчеловечнее, чем отказ девушке, решившейся на такой шаг! А ещё и такой милой девушке! Да ведь это был бы отказ и самому себе! Жуткий отказ, который он был едва ли смог потом себе простить.

— Конечно! — и они последовали в зал, держась за руки. Он чувство­вал её тонкие холодные пальцы. Она напоминала ему Здену, хотя и была блондинкой. Ту недосягаемую, запретную для него словацкую девушку Здену, с которой у него никогда и ничего не могло быть! Ведь они были из разных миров! Его юношеские чувства, затрамбованные годами пре­бывания «за армейским забором», казалось, готовы были выплеснуться наружу. Как пружина на взводе, была его юношеская страсть. Неуто­лённая юношеская жажда любви иссушила его душу. Как она осязаемо напоминала ему Здену! Или ему просто так казалось. Ведь и та, и дру­гая были попросту девушками, примерно одного возраста. Стройные, милые, задорные. Обе выбрали его, дерзко пригласив на белый танец! Он нежно держал в ладони её холодные пальчики. Его переполняло же­лание их согреть, прижав к своей молодой горячей груди! Что ж, ничто человеческое ему было не чуждо… В полумраке ему было сложно её хорошенько разглядеть. Но он видел милую родинку на её шее, кото­рую в мыслях своих греховных, нежно касался губами. Он чувствовал какой-то необыкновенно лучистый огонёк её задорных глаз. Такой же задор, как был и у той словацкой девушки. А может это судьба? Может это ниспослано ему взамен того, на что у него нет ни прав, ни возмож­ностей? Его нога едва касалась её внутренней части бёдер, когда он де­лал аккуратный шаг вперёд, боясь наступить сапогом на её аккуратные туфельки. Он едва касался щекой её золотистых волос, вдыхал их аро­мат. Под пальцами он чувствовал тонкую гибкую талию, едва с трудом удерживая себя от страстного желания прижать её к себе и дать волю своим рвущимся на волю рукам…

Её рука нежно покоилась на его жестком пагоне. Он чувствовал, как её пальчики исследуют его звёздочки…

В темноте клуба по периметру толклись не танцующие или не нашедшие себе пару.

— Кузнецов, часики купыт нэ желаешь? — Хашимов подошёл к весело ржущему лейтенанту в компании двух девушек.

— А ты чё, передвижной часовой магазин, что ли? — презрительно кинул тот, явно хорохорясь перед «прекрасным полом».

— Магазын нэ магазын, а продать могу!

— Во бля, все хачики такие, купить-продать! Надо будет я и сам их куплю там же, где и ты их покупаешь! Ладно, ты, не обижайся только!

Но Хашимов обиделся: «Эта зелёная сопля со мной таким тоном бу­дэт разговарывать!»

— Во-первых, я не «Хачик», потому что я не армянин, я азербайджанец! А часики — нэ хочеш, нэ бери! А рот свой прыкрой! Щегол!

— Кто щегол?

— Да кто, ты конэчно!

— Ответишь мне за щегла!

— Посмотрым, мать твоя жэншына!

Оба закипели, как чайники, готовые ринуться в схватку, но разо­шлись, понимая, что место совсем не подходящее…

— Ладно, не до тебя сейчас, ещё поговорим! — Кузнецов подошёл к мнущемся в сторонке девушкам и отправился на выход, девушки последовали за ним.

— Поговорым, поговорым! — Хашимов скрежетал ему вслед зубами.

А в зале звучала песня Игоря Талькова:

«…Однажды ты пройдешь бульварное кольцо,

И в памяти твоей мы встретимся, наверно,

И воды отразят знакомое лицо,

И сердце исцелят и успокоят нервы.

Чистые пруды-ы застенчивые и-ивы,

Как девчо-онки смолкли у воды-ы,

Чистые пруды-ы, веко–ов зеле-еный со-он,

Мой дальний берег де-етства,

Где звучи-ит аккордео-он….»

После танца девушка незаметно растворилась среди подруг. Владислав, ощущая на себе множественные взгляды, словно он выполз на бальный паркет в тяжёлых рыцарских доспехах, на фоне остальныx, облаченныx в гражданские одежды. Перетянутый порту­пеей, он занял снова своё место в «президиуме», унесённый мыслями в облака. Спустя несколько минут, немного опустившись на землю, он попытался её отыскать среди зала. Летьёха всматривался в лица, приме­рялся мысленно то к одной, то к другой. Пока за этим занятием его не заметил замполит батальона.

— Тимофеев! Ты что на чужих жён засматриваться стал?

— Я… не-е, это… не знаю где девушка, с которой я танцевал? — замялся Тимофеев.

— Ха! Хе-кхе! Кузнецов уже несколько минут, как их всех увёз назад в Грабово, — майор посмотрел на подчинённого снисходительно. — За­будь об этом! Пустое! И не думай никуда ходить! Смотри-и мне! Лад­но, ты вроде был в патруле? Вот и давай. Поднимай своих бойцов. А то они совсем уже оборзели от безделья. И на маршрут!

Владислав вышел на улицу. Было очень досадно. Казалось, он толь­ко что держал в своих руках «жар-птицу»! И вот, она упорхнула, оста­вив ему лишь страдания. Сердце выпрыгивало из груди. Его накрыла горячая волна, которую, наверное, многие и величают «любовью с пер­вого взгляда». Только его объект любви был скорее абстрактен, подо­бен неуловимой жар птице!..

На улице стал накрапывать мелкий дождь, очевидно усиливаясь. «Начпатр», выйдя из клуба, вдохнул свежий воздух. Весь мир вокруг, казалось, искрился волшебными искорками чувства, пробудившегося в молодом офицере. Но служба есть служба и Тимофеев отряхнул с себя «розовые сопли», поправил повязку на рукаве и решительно направил­ся к своей казарме за патрульными, цокая каблуками сапог по мокрому асфальту. Проходя мимо казармы, где располагалась РМО, начпатр решил пройти по расположению сам. Он переступил порог. Дневального на месте не было. Никто не подал привычную команду, вызывающую дежурного по роте. Лишь какой-то лысый боец в белом нательном белье и с тряпкой в руках выглянул из туалета и тут же скрылся. На нём не было ни формы, ни положенного для дневального штык-ножа.

— Товарищ солдат, ко мне! — а в ответ тишина…

Было всё ясно. «Очко» драит молодой.

Начпатр вошёл в кубрик. Оттуда доносились какие — то шумы, слова, хлопки подзатыльников, стук сапог. Мелькнули какие-то тени в направлении коек. Кто-то на втором ярусе натянул одеяло. Несколько солдат продолжали сидеть под навесом второго яруса кровати, стоящей в дальнем, наиболее уютном углу кубрика. Они недовольно сморщились, увидев молодого офицера.

— Товарищи солдаты! Что здесь происходит? Встать! — Тимофеев катал желваками. Он понимал, что тут происходит. В этих «спецподразделениях», где преобладали славяне, вместо «землячества» царила реальная дедовщина… одна гадость вместо другой… Лейтенант, поклявшийся ещё в училище «давить гадину в зародыше», надвигался на кучку старослужащих. Повязка «начпатра» сбилась. И он её не поправлял.

— Чё, те, летёха? — они один за другим вяло поднялись.

— А ну, не тыкать! Все! Шагом марш на коридор! Вы арестованы!

— Пошёл бы ты отсюда! — самый борзый из всех, видимо, неформальный лидер, обдал офицера парами алкоголя. — А то я на твои погоны не посмотрю! Урою щас! — он занёс руку над своей головой с растопырен­ными пальцами.

Тимофеев чуть не поперхнулся. Он впервые столкнулся с такой откровенной безграничной солдатской борзотой.

— Чё ты сказал, солдат?! А ну повтори! — лейтенант приблизился вплотную к пьяной физиомордии «деда». Его желваки катались. — У тя чё, солдат, борзометр совсем зашкалил, что ли? Товарищи солдаты! Вам минута времени строиться всем в расположении!

— Това-а-арищ лейтенант, — сзади раздался менее разнузданный, но не менее напористый и уверенный голос, — это Вы будете в своей роте командовать. А здесь вам — РМО! Идите себе спокойненько. Мы вас не трогаем. И Вы нас. Нам уже на дембель скоро. Вот там с вами и встретимся… на гражданке… скоро, вот тогда-то и потолкуем! — он ехидно улыбался.

— Мне плевать, что тут у вас! Бардак тут у вас полный! Я сказал строиться в расположении!

Летёху угрожающе обступили со всех сторон. Как стая волков во­круг случайно забредшего в чащу охотничьего пса, ещё не решаясь на­пасть, под рефлекторным тормозом «генетической памяти», но ощущая своё преимущество в численности, вытесняя пса из своей «чащи» и уже готовясь к нападению. Солдаты, возомнившие себя «старослужа­щими», которым можно всё: издеваться над молодыми, нарушать устав и распорядок, демонстрировать своё неповиновение молодому офицеру из другого подразделения, сжимали всё плотнее кольцо… И Тимофеев готовился к любому дальнейшему развороту событий, не имея ни ма­лейшего желания отступить хоть на шаг. Самый крепкий из всех, при­близился к офицеру, дыша алкоголем, и резко кивком головы, попытал­ся боднуть начпатра в нос, но не слишком удачно. И тут же получил ответно резкий удар в живот, от чего согнулся и зашипел. Это был слов­но сигнал к общему нападению. Стоявшие сбоку, ринулись и обхватили офицера, прижав его к стене. Тимофеев чувствовал, как сильно сдавле­на его грудь. Он был в ярости и пытался вырваться.

— Вам это с рук не сойдёт!

— Посмотрим! — пары перегара противно наполняли пространство вокруг…

— Что здесь происходит? — в расположение вошёл невесть откуда появившийся начальник штаба майор Карпов. Солдаты расступились. Растрёпанный вид «начпатра» сам говорил за себя. Тимофеев поправил китель и доложил начштаба о своей патрульной «миссии», несколько умалчивая сам факт стычки.

— А ну, по койкам! — зашипел начштаба в сторону солдат! — а завтра ко мне в кабинет с вашим ротным! Ясно?.. Не слышу!

— Так точно! — солдаты лениво, но с послушанием расползались по койкам, увидев старшего офицера. Как-никак их дембель был и в его руках! И это тебе не почти ровесник-летёха, а целый майор!

— А где вы, товарищ лейтенант, своих патрульных растеряли? — май­ор посмотрел укоризненно на начпатра. — Гм… не стоит одному ходить! Это будет вам уроком!

— Товарищ майор, я буду писать рапорт об их аресте и помещении на гауптвахту! — заявил Тимофеев, когда они вышли на улицу.

— Ишь ты, какой умный! А кого я завтра за руль посажу? Ты знаешь, это тебе не пехота, а рота материального обеспечения! Здесь каждый боец на счету!

— Они издевались над молодыми солдатами,.. и вообще, я не могу это так оставить! Особенно этого, который…

Лицо майора сморщилось, словно он принял горькую пилюлю:

— Та-ава-ари-ищщщ лейтенант! С вами всё в порядке? Вот и, слава богу! Этих солдат, и в особенности «этого», я вам посадить не дам! Он мне завтра нужен за рулём. И залёты в полку мне также не нужны! Вам всё понятно? Уверен, вам также не стоит афишировать этот факт. Вам это не добавит авторитета! Идите, патрулируйте дальше! Завтра со всем разбираться будем, — майор развернулся, и решительно отправился в сторону КПП…

Тимофеев продолжал кипеть. Недавнее романтическое настроение сменилось гневом и досадой…

Он переступил порог расположения роты. Его патрульные спали поверх одеял прямо в форме, штык-ножи болтались на брошенных на спинки кроватей ремнях. Вонючие, грязные в синюшных разводах портянки, именуемые в местной среде «оружием массового пораже­ния», накрывали стоящие рядом сапоги.

— Подъём! Гулямов! Урсулов!

— Сисин..

— Катан..

Солдаты лениво завозились, шипя и полушепотом ругаясь на род­ных диалектах, проклиная эту жизнь, эту службу, патруль, начпатра, эту казарму, свет в коридоре, идущий от ружейной комнаты, свои вонючие портянки, чью-то мать и прочее, и прочее… Они, наконец, выползли в коридор, хлопая опухшими, сощуренными от яркого света глазами…

На «большой дороге»

Ноябрь 1987 г. Ружомберок.

На крыльце офицерской общаги.

— Тимофеев, снова ты тут путаешься, — Кузнецов был мрачен. День не задался. Он зло сплюнул и вышел из общаги…

Улицы были пустынны. Мокрый, слегка подмороженный, покрытый тонкой ледяной коркой, асфальт поблескивал под редкими ночными фонарями. Кузнецов поскользнулся, едва не растянувшись посреди улицы. Зло выругался.

«Чёрт! Спустил на этих шалав кучу крон, а толку никакого!» — думал он про себя. Теперь он спешил в общежитие вьетнамцев, дабы возме­стить образовавшуюся «дыру в бюджете». Загнать им пару дефицитных советских электронных чудо-фотоаппаратов «Эликон». Да выкупить у них десяток ещё до селе невиданных в Союзе электронных часов, с тем, чтобы потом «толкать» их своим советским собратьям в Союзе, да и здесь менее изворотливым, далёким от коммерции, сотоварищам.

Кузнецов толкнул деревянную дверь, вошёл в коридор. Поморщил­ся. Запахи вьетнамской кулинарии неприятно наполняли пространство, вызывая чувство брезгливости и отвращения. «Что эти обезьяны тут жрут?» — подумал он.

Это была смесь запахов от жареной селёдки, каких-то абсолютно азиатских специй, чеснока и бог весть чего ещё. Он прошёл мимо об­щей кухни, где суетились худосочные фигуры вьетнамок и вьетнамцев.

В коридоре на растянутых верёвках было развешено бельё. Он брезгливо ступал мимо всего этого бедлама, озираясь на острые мелкие лица суетившихся здесь людей. Постучал в дверь комнаты, которую уже ранее посещал не раз. Та распахнулась. Хозяин зыркнул на Кузнецова острым колючим взглядом, что-то отрывисто крикнул вглубь комнаты, зашевелив челюстями, с торчащими по-заячьи зубами вперёд.

— Сколько дашь? — Кузнецов вытянул перед собой фотоаппараты…

И вот уже позади вьетнамская обитель. Карманы приятно оттянуты грузом часов. «Маловато, конечно. Этот урод, зубастый вьетнамец, настоящий вьетнамский жидяра, еле уторговал его и на это!»

Улицы пустынны. Ни души. Словаки мирно сопят в две дырочки, набираются сил, что бы ни свет, ни заря подскочить и помчаться на ра­боту. Скукотища!

Кузнецов услышал сзади одинокий стук ботинок. Обернулся. Ка­кой-то человек торопился со стороны польской общаги в сторону вьет­намской. Подмышкой — свёрток.

— «Вроде не наш, скорее всего поляк, топает из своей общаги, что здесь неподалёку», — Кузнецов внимательно пытался разглядеть лицо.

— Пан, Запалки маешь? — обратился он к нему,

— Nie, pane, nemam, — человек поспешил дальше.

«Такой же, как и я, торгаш», — предположил Кузнецов.

Он посмотрел на свои не слишком наполненные карманы. Задумался.

«А что, если?.. А чем чёрт не шутит!..» — Кузнецов спрятался в глу­хую тень, за углом дома. И стал терпеливо ждать возвращения «поль­ского купца». Прошло уже минут сорок, а «купец» так и не появлялся.

— Чёрт! Сколько можно ждать этого урода! Скоро он там выйдет с моим товаром и деньгами!? — выругался Кузнецов, заранее уже мыс­ленно прибрав к рукам чужую добычу, и искренне злясь на то, что эта добыча не слишком-то спешила попасть поскорее ему в руки. Но тер­пение и ещё раз терпение! Таково основное правило для человека, си­дящего в засаде! А именно так себя ощущал в этот момент Кузнецов. Именно, как в засаде. Слишком уж велик был соблазн, что бы вот так запросто от него отказаться. Наконец, в минуту подкативших очеред­ных колебаний, лейтенант услышал скрип открывающейся двери и на улице показался тот самый, долгожданный «поляк». Кузнецов напряг­ся. Отступил глубже в тень, стараясь не упустить «поляка» из виду. К его счастью, «поляк» пошёл назад в ту же сторону, откуда и пришёл, как и ожидал Кузнецов. Прямо в тень, где тот и скрывался. Едва чело­век зашел в тень, лейтенант нанёс ему резкий тяжёлый удар в челюсть. «Поляк» зашатался, издал звук, напоминающий визг. Кузнецов молча, опасаясь раскрыть своё происхождение, прижал того за горло к стене и стал молча выгребать содержимое карманов. Поляк, вдруг, рванулся и закричал. Ещё один резкий удар в живот и человек осел, закашляв и задыхаясь, едва не теряя сознание. Кузнецов почти силой выпрямил его, и постучал пальцем ему в лоб. Их лица были скрыты ночью, скупо выдавая лишь отдельные очертания скул сквозь ночной мрак. «Поляк» трясся и как-то по-детски плакал.

— Nie bij mnie, proszę pana..

Кузнецов отпустил его, собираясь быстро покинуть место только что совершённого преступления… Освобождённый от тисков Кузнецова, че­ловек сразу вскинул руки к лицу и осел наземь. Кузнецов обернулся. Заметил в его руке какой-то пакет. Сделал шаг назад, вырвал его. По­смотрел ещё раз на крепкого с виду человека, но такого растоптанного и деморализованного им только что. Окинул его с головы до ног: «Ни­чего ли не упустил»?

Тот словно от холода, как-то зябко кутался в собственную модную джинсовую куртку с белыми отворотами.

«А курточка-то ничего себе. Мой размерчик!» — промелькнуло у Кузнецова в голове…

Потребуем пеньязи!

Ноябрь 1987 Liptovský_Mikuláš.

— Ahoj, Miroslav! — Здена открыла дверь.

— Ahoj, bratranca! — в комнату вошёл шатен лет двадцати восьми, — ale kde otec?

— Тата приходит после.

— Рotom суп с котом! Я хочу видеть его сейчас! Я буду ждать его!

— Треба тераз? Так почкай! А что это с твоим лицом? Где это ты так?

— Да, так. Упал! — молодой человек отвёл глаза в угол, подобно вруну, и плюхнулся на мягкий диван в прихожей…

Ладислав в этот вечер пришёл довольно поздно, когда Мирослав прямо с порога обрушился на него.

— Дядя Ладислав! Я тебя чакаю уж годины три не меней!

— Что стало, Мирослав, что трэба?

— Потребуем пеньязы! Деньги трэба!

— Пречо тебе пеньязы трэба? — Ладислав снял куртку, повесил на вешалку. — Ну, прийде в избу. А что это с тобой? Поведай мне, кто тебя так разукрасил?

— Поведаю, дядя, поведаю всё, давай зайдём.

Они зашли, сели. Ладислав, видя волнение племянника, открыл бутылку сливовой палинки.

— Пий, сынок, не волнуйся.

Мирослав отхлебнул из рюмки прозрачную, со специфическим запахом жидкость, поморщился.

— Дядя Ладислав, мне конец! Если я не верну долг завтра, можете мне заказывать панихиду! Только тате ничего не говорите!

— Кому ты, Мирослав задолжал? И сколько? — Ладислав лишь кря­кнул себе под нос, понюхал свою рюмку и отставил в сторону. Самому пить как то не хотелось, да и повод был явно не подходящий…

Бензиновый прожект

Ноябрь 1987 г. Ружомберок.

Польская общага.

— Миро! Что-то ты не весело выглядишь?! Взял товар и пропал! Зкурвий ты сын! Что пришёл? Пеньязи принес? — Ярек размял свои татуированные руки, поставил их в боки.

— Ярек! Меня ограбили, все деньги забрали.

— Что-о-о? Кто-о? — поляк побагровел.

— Не ведаю. Поляк какой-то, вроде. Не вем. Он молча меня избил.

— Какой такой по-ляк?

— Не ведаю! Крепкий такой. Как ты!

— Ты мне зубы-то не заговаривай! Помнишь наш уговор, али запамятовал?

— Помню.

— Ну, вот и добре! Тогда иди и заказывай себе место в неможнице или хоть до домов али куда тебе трэба, но найди пеньязи!

— Вот. Держи! Я взял в долг, что бы тебе вернуть. Я не запамятовал обещание! Не волнуйся! — молодой человек вытащил деньги и положил перед поляком.

— Вот! Добже! Миро, теперь всё добже!

— Ярек! Теперь мне снова нужен товар! Мне нужно возвращать долг!

— Вот что я скажу тебе, Миро, товара тебе больше не дам. Треба пеньязи, лучше займись чем-то другим, ну вот, бензином, например.

— Что ты имеешь ввиду?

— Смотри, советских вояци видел в реставрации?

— Ну!

— Вот. Подойди, разговорись. Найди мне того, кто сможет бензинчиком разжиться! Сможешь?

— Вы! Smógu!

— Только вот что, мне мелкая рыбёшка не трэба! На погоны смотри. Поручиков не трогай. А вот капитан там или майор — другое дело. Да, особое дело прапори! Прапори — это козырный туз! Ты сперва узнай, кто и что, есть ли у прапора склад, где схован бензин! Или один прапор знает того, другого прапора, ну, который мает бензин! Разумеш? Ну, да­лей дело договориться!.. Ну, сможе?

— Сможе, Ярек! Сможе!

— Вот и по рукам! Мне бензина много буде трэба! Давай! Пока!..

Стекляшка

Ноябрь 1987 г. Ружомберок.

В городе.

«Стекляшка» — небольшое питейное заведение вблизи полка с окна­ми во всю стену, с большим балконом. Здесь можно и выпить пива за чистым столиком и перекусить. Здесь есть и маленький бар с полукру­глыми мягкими сидениями.

Альяр поднял «децу».

— Хочу выпить за неё, — глаза его излучали таинственность, — по­жалуй, я скоро женюсь, — он сделал глоток, — она тако-о-й человек! — Альяр поджал губы, мечтательно, из-под очков, посмотрел на Алексан­дра и Владислава, слегка приоткрыв загадочно рот, словно всем своим существом следил за их реакцией и продолжал.

— Таких поискать надо! Я первый раз такую встречаю…, — Альяр говорил о её достоинствах, вдохновенно прищуривая глаза, с торжествен­ной печалью вздыхал, сжимая в руках рюмку.

— Я рад за тебя.

— Рады за твоё чувство, — один за другим произнесли друзья, внимательно слушая воодушевлённый рассказ товарища.

Зрело любопытство узнать, кто же она, покорившая сердце их товарища и так прекрасно им расписанная.

— Кто она? Как её зовут? — что-то шевельнулось в груди у Майера.

— Пока я не могу этого сказать, — Альяр взглянул на Александра из-под очков, — дело в том, что она замужем! Да и на что тебе? Ты уже опозда-а-л! — произнёс он так, как будто кто-то из друзей мог на что-то претендовать.

Да ведь не в их это правилах-то было! Мужская дружба — превыше всего…

— За-а-мужем? — удивился Майер, — так как же тогда?..

— Мне кажется, она меня тоже любит. Хоть она и замужем, и у неё есть ребёнок.

— Ребёнок? — посмотрел на старшего товарища Майер.

— Ребёнок! А у кого его нет? — действительно, в этой совершенно молодёжной среде полка, почти все были с детками.

— Да он славный малый!.. — продолжал Хашимов, — короче говоря, я их разведу. Она будет моей!

— Не правильно всё это!

— Да что ты понимаешь в арбузных-то корках? У нас всё по-настоя­щему! — Альяр вдохновенно стал расписывать вечера их встреч, когда муж был в нарядах.

Духовное общение, неотягощённое ещё интимным финалом, придавало их отношениям особую возвышенность и романтичность:

«Мягкое кресло, полумрак, телевизор, журнальный столик, кофе, её плечи, глубокие синие глаза, светлые локоны и беседы, беседы, беседы до утра…»

Придя с ночной прогулки по чехословацким барам, словно ночные раз­бойники, нарушившие законы и устои общества, вкусившие запретного плода его Величества языческого Бога «Бахуса», наши герои обнаружили, что ни один из них не имел ключи от своей комнаты. Александр оставил их в своей офицерской шинели, которая осталась висеть в казарме. Ибо на улице не было нестерпимо холодно, и офицеры пошли в общагу в одних кителях. Альяр их вообще носил в огромнейшей связке с другими ключа­ми, и, подобно ключнику — привычка училищного каптёра, любил покру­тить ими, на тонком кожаном шнурке, стоя на входе в казарму, в каптёрке, которой эта громоздкая гроздь и осталась лежать в этот вечер. Влад же отдал свои Альяру ещё в обед, который их бросил так же в шкафу своей каптёрки. Ну не тащиться же сейчас среди ночи в казарму. В гражданке, да ещё дыша парами хмельного чехословацкого пива!

К их счастью, каждая комната общаги соединялась с другой посредством совместного сан узла. И, к их счастью, у соседей всё ещё горел свет… Попав через соседей в свою комнату, лейтенанты тут же сыграли «отбой». Альяр ещё полночи вздыхал и ворочался в своих мыслях, питающих бессонницу, под понимающее молчание своих младших товарищей. Их же интересовал только сон…

Тревога

Ноябрь 1987 г. Ружомберок.

Офицерская общага.

Резкий вой сирены нарушил предутреннюю тишину.

— Что за хрень? — спящий мозг не желал понять происходящее.

— Вставай! Тревога! — Альяр пихнул в бок спящего Александра.

— А-а!

— Хрень собачья!

— Задолбали!

— Как меня это всё достало!

— Давай, шевелись!

— Влад, не топчись!

Ругаясь и матерясь на чём свет стоит, а точнее сказать, на чём все эти казармы со своими тревогами, бойцами и командирами стоят!

— Ха, ха, ха! — дёрнул дверь Альяр, — а как мы собираемся выйти? Ключей-то нет!

— Тут все вспомнили прошлый вечер… или ночь, как там лучше ска­зать…

— Уже свалили! — споткнувшись с грохотом о что-то в умывальнике, — сообщил Александр про соседей по комнате, мгновенно оценив обста­новку.

— К девкам в общагу по простыням в «Академе» не лазил? — свер­кнул глазами Хашимов в сторону Тимофеева. И сорвал одну простынь с кровати, другую, связал узлом….

Три друга вскоре мчались на всех парах к КПП, за спинами раскачивался жгут из простыней…

Впереди бежал капитан с тревожным чемоданом. Споткнувшись о металлический порог открытой в КПП калитки, он смачно растянулся прямо перед летящими за ним лейтенантами. Которые тут же образо­вали кучу-малу. Смеху не было места. Даже стоящий на КПП боец не смеялся. Слишком не до смеху тут было! Опаздывающие офицеры под­хватились и помчались что есть силы к своим ротам!

«Ответственные» по ротам офицеры, ночующие в казармах, уже строили свои подразделения. Сквозь утреннюю сумрачную туманность пробивался тусклый фонарный свет, пятнами освещавший куски ас­фальта. Окна казарм, завешенные «светомаскировкой», не выдавали признаков жизни. За спинами бойцов из вещмешков торчали черенки сапёрных лопаток…

— Товарищ лейтенант! — Александр услышал зычный окрик начшта­ба батальона. — Стройте свой взвод, и роту! Где вас носит!? И вперёд на погрузку! Старшины батальонов уже готовили «мат базы» для погрузки в ЗИЛы. Выделенные для этого подразделения спешно затаскивали на борта ящики, палатки, печи и прочу утварь, под светом фар, пробивав­шимся сквозь утренний промозглый туман.

— Комиссар! Выводи роту, а я в парк! — вяло крикнул Альяру ротный. Под парком имелся ввиду не парк развлечений, а парк боевых машин….

Полк убывал в поле. Дней на семь. Этого выхода ждали. Даже пред­полагали, но, как обычно, не хотелось быть готовым к этому именно сейчас! Именно в эту холодную промозглую ночь из-под тёплого уют­ного одеяла! Но процесс уже был неотвратим. И сознание обычно бы­стро адаптировалось к превратностям судьбы, начиная искать в проис­ходящем мгновения радости и даже удовольствия. Минута в дырявой палатке, в относительном тепле — уже счастье. Порция полуостывшей пайки в солдатском котелке, дабы тупо набить пустой урчащий же­лудок, — удовольствие. Не говоря уже о том, как, накормив и уложив бойцов в натопленные ржавыми полусамодельными «буржуйками» дырявые грязные палатки (фак вещевую службу!), соберутся офицеры на скрипучих койках или досчатых нарах, расстелят свои спальники, снимут с печки шипящую ароматную банку тушёнки, откроют буты­лочку «Боровички», поставят на стол армейские железные кружки, да закусывая сочным горьким луч­ком, продирающим горло своим сладковатым соком, поведут беседы о своих бойцах и отцах-командирах, о том, о сём, и, конечно же, о них, о женщинах, что так мило скрашивают нашу убогую жизнь, придавая ей смысл даже в самом бессмысленном предприятии. Даже в мыслях, даже в самый трудный, грязный и, кажущийся беспросветным кусок времени, мысли о ней, близкой или далёкой, существующей или вы­мышленной, согревают душу… А, может это просто водка с луком жжёт глотку, да терзает сердце. А…?

***

Когда мы были на войне,

Когда мы были на войне,

Там каждый думал о своей

Любимой или о жене,

И я конечно думать мог,

И я конечно думать мог,

Когда на трубочку глядел

На голубой ее дымок,

Как ты когда-то мне лгала,

Как ты когда-то все лгала,

Что сердце девичье свое

Давно другому отдала,

А я не думал ни о чем,

А я не думал ни о чем,

Я только трубочку курил

С турецким горьким табачком,

Я только верной пули жду,

Я только верной пули жду,

Чтоб утолить печаль свою

И чтоб пресечь нашу вражду

Когда мы будем на войне,

Когда мы будем на войне,

Навстречу пулям полечу

На вороном своем коне

Когда мы были на войне

Когда мы были на войне,

Там каждый думал о своей

Любимой или о жене

Слова: Д. Самойлова, музыка: В. Столярова.

Полевой лагерь

Ноябрь 1987 г. Оремовлаз.

Девятая рота.

На пригорке творилась упорядоченная суета, подобная муравейнику. Никто не сидел без дела. Старший лейтенант Сидоренко чётко раздавал указания.

— Назначить лиц суточного наряда!

— Комиссар! Бери Харина, Моше. Развернёте наглядную агитацию! И шоб как положено! — капитан отрезáл густым баритоном каждую фра­зу, — и ещё, Тимофеев, бери себе ещё двух «манов» и метров в ста отсюда пусть выкопают яму и организуют отхожее место! Да смотри, предупре­ди, чтоб добротно было. Сам приду, проверю! И не дай боже, прова­люсь!.. — он сжал зубы и потряс кулаком для пущей убедительности.

— Командиры взводов! Отправьте по четыре бойца к старшине на разгрузку матбазы, остальным под вашим чутким руководством — раз­бивать палаточный городок! И через сорок минут построение роты с вещмешками!

Ротный снял шапку, вытер лоб.

— Сержант Ахмедов ко мне! Берёшь дневальных с лопатами и перед палаточным городком делаете из песка дорожку и камешками выкладываете. Ясно?!

— Да тошно, товарищ старший лейтенант!

— Тошно тебе будет, сержант, если мне не понравится!..

— Есть!

— Да, комиссар! Как закончишь своё, проверь, чтоб в каждой палатке печь топилась, и дежурство истопников всю ночь было организовано! А потом проконтролируй, что ы старшина отправил наряд за пайкой и проследи за раздачей! Да, сразу щас проверь, чтоб термоса этот прапор разгрузил!

— Саядян, Герасимов, Урсулов! — а вы щас будете ставить со мной офицерскую палатку! У кого ещё есть ко мне вопросы? Кто ещё не зна­ет, что он должен делать?..

Недавно призванный «дух» Саядян, старослужащий или «дед» Герасимов и прошлого призыва «слон» Урсулов, дружно кинулись выполнять приказ невзирая на свои «статусы».

В девятой роте эти «статусы» были лишь формальностью, «пере­вод» в новый статус ремешком по попе, также носил лишь формальный характер, всё чаще игнорируясь вовсе. Ибо закон и уставной порядок, установленные ротным, здесь были почти безупречны!

Рота через минуту превратилась в копошащийся муравейник. Одни тащили с места разгрузки металлические каркасы палаток, другие уже устанавливали дощатые остовы и закрепляли нары из горбыля, подпи­рая снизу найденными здесь кирпичами. Третьи маялись с ржавыми буржуйками, прикрепляя к прогнившим жестяным дымоходам пустые консервные банки для гашения пламени.

Кто-то уже натягивал дырявую выцветшую палатку, кто-то её што­пал, кто-то по натянутой нитке выкладывал камешками дорожки пала­точного городка, кто-то охранял пирамидки из оружия. Наглядная аги­тация в виде солдатской плащ-палатки с нашитыми полиэтиленовыми карманами и запиханными в них партийными догмами, требованиями Минобороны СССР, «Боевым листком», мерами безопасности, и прочи­ми крайне полезными для сознания советского воина вещами уже трепа­лась на холодном ветру!..

Тимофеев взял в руки план занятий на следующий день:

— Огневая подготовка: Упражнение контрольных стрельб; Тактиче­ская подготовка: Мотострелковый взвод в наступлении; Медицинская подготовка: Оказание само- и взаимопомощи при ранениях и травмах, вынос раненых с поля боя; Строевая подготовка: строевые приёмы с оружием; Общевоинский устав: обязанности лиц суточного наряда; Организация караульной службы: обязанности часового; Радиационная, химическая и биологическая защита: Приемы и способы индивидуаль­ной защиты, ОЗК; Физическая подготовка: Кросс 1 км…

— Влад! Тебе что-нибудь привезти? Заказывай! Я завтра в полк убываю! — из темноты появился Хашимов.

— В по-олк? — изумился Тимофеев.

— Ага! Да ты не завидуй! У меня тут «ЧП»! Мой боец, Челябизаде нас по дороге сюда чуть не угробил! Да ещё себе череп люком разбил, или кто помог ему раньше?!. Вообще, я уверен, что это случилось го­раздо раньше! Но не важно! А тут ещё к нему брат приехал! Прикинь! Сидит себе щас в Ружомберке. Так что тут сам понимаешь, я у комбата отпросился с этим кадром в полк прокатиться. В санчасть, прежде все­го, его сдам. Хай, Несветайло с Будилой тут сами разгребаются пока. А сам я через день вернусь. Так что заказывай, чё тебе привезти?..

— Эй, Бедиев, давай, сгоняй за Челябизаде, мне пора выезжать, — он окликнул проходившего солдата своей роты.

Тимофеев с некоторой долей зависти смотрел вслед удаляющемуся товарищу.

Вот и сгорел ещё один день «настоящего», погрузив в потусторон­нюю картинку воспоминаний прошлого всё, что ещё мгновение назад являлось самым, что ни на есть настоящим! Сквозь прожжённую дыру палатки уходило тепло от дымящей «буржуйки» в тёмную стужу но­ябрьской ночи.

Тимофеев ворочался в спальном мешке, казавшемся ему уютным коконом, отделяющим его от всего этого недружественного полигонного мира вокруг, где он мог быть наедине с самим собой, согретый теплом, словно чадо в чреве матери. В голову пришёл стишок Сергея Михал­кова, знакомый с детства: «…Лег, заснул — смотри кино! Ведь покажут все равно. Без экрана, без билета, я смотрю и то, и это… Например, вчера во сне, что показывали мне?.. … я вокруг Земли вращался — сде­лал множество витков — и при этом назывался почему-то Терешков. Я крутился, я крутился, а потом я „приземлился“ от кровати в двух шагах и с подушечкой в руках…»

«Посмотрим, что мне в этот раз покажут там, эти загадочные кинооператоры сновидений!» — лейтенант стал медленно падать в бездну сна…

Тимофеев лежал в спальнике. Сквозь прожжённую дыру палатки, в тёмную стужу декабрьской ночи, уходило последнее тепло от давно потухшей «буржуйки»…

Кровная месть

Декабрь 1987 г. Оремовлаз.

Седьмая рота.

Альяр спрыгнул с борта ЗИЛа, холодный полигонный ветер Оремов­лаза снова теребил его чуб, выбивающийся из-под шапки.

Опускались ранние зимние сумерки. Альяр втянул жадно запах дыма, смешанный с морозным воздухом, доносящийся из полевой кухни.

— Товарищ старший лейтенант! Как вы вовремя! — вынырнул отку­да-то рядовой Ким.

— А то что? — поверх очков посмотрел тот на бойца.

— Здесь такое! Тут наш узбек Каримов помахался тут с местными танкистами-кавказцами, одному пробил башку. Кровищи было! — выпу­чив глаза из орбит, тараторил боец.

— Ну, молодец! Нехрен лезть на наших! Фигня война, солдат, глав­ное — манёвры!

— Так того в госпиталь увезли. Говорят, что серьёзно голову ему про­бил!

— Да-а! Залётик у нас! Ну и где он, наш герой?!

— А бог его знает! Тут такое! — они шли быстрыми шагами в рощу, где были разбиты палатки батальона.

— Сегодня ночью, говорят, нас собираются закатать земляки того бойца, он азербайджанец, вроде…, — продолжал Ким, — все кавказцы с окрестностей объединились. Собираются нас громить! Говорят, что типа — «вырежем вас всех до одного этой ночью». Офицеры совещают­ся. Что делать. Оружие уже всё изъяли. Даже штык ножи. Всех наших кавказцев собирают. Вас очень ждали!

Альяра передёрнуло. Он, как и все здесь, прекрасно понимал, что для растущей национальной розни достаточно только спички, только маленького повода для большой резни.

— Наша Средняя Азия тоже вся кучкуется. Неуправляема. Никто не может их собрать. Разбрелись.

— Ким, а ты у нас сам, вроде, из Ташкента, да? — начал вдруг Хашимов.

— Да!

— А как тебя туда занесло?

— Родился я там. И мой отец родился там! А вот дед мой, он с Даль­него Востока. Их Сталин в тридцатые годы в Узбекистан переселил. Потому что на Дальнем Востоке тогда было в некоторых районах до девяноста процентов корейцев. Вот он и решил разбавить нас…

— Ничего сэбе! А как так получылось? Как вы в России-то оказа­лысь?

— А это ещё с восемнадцатого века! Тогда много корейцев бежало из Кореи в Российскую Империю, несмотря на то, что в Корее, в случае поимки при попытке перейти границу, их казнили! Те, кому это уда­валось, получали Российское гражданство, жили, выращивали овощи, длинные корейские огурцы, даже корейские арбузы! Говорят, малень­кие такие, как большие яблоки, но слáдкие! Никогда их не видел! У нас-то в Ташкенте арбузы — во-о!

— Да! Уж! Ну, значит, ты у нас сейчас почти узбек, да?

— Не-е, я кореец! Я узбекский не знаю толком. Так, учил в школе, как и все, но…

— Ладно, друзей-то среди узбеков имеешь? Земляки твои, никак!

— Ну, да, хотя, так, для них я не очень-то земляк.

— Ладно! А чё там комбат?

— Комбат бесится. Орёт. Вот и меня тут отправили вызывать отсутствующих в строй. А что я могу! Он орёт на нас, а сам тоже ничего не может!

— Язычок прыкусил, солдат! — Альяр бросил из-под очков косой взгляд на Кима.

Они шли на подъём, тяжело дыша. Теперь молча… Да, их пехота, состоящая на более половины из выходцев со Средней Азии, преимущественно, узбеков, была этнической противоположностью личному составу танковых и артиллерийских подразделений, где чаще господ­ствовали выходцы из Кавказа…

— Хашимов! Погулял, товарищ старший лейтенант? Бойцов своих совсем распустил! — комбат встретил его строгой улыбкой, но за внеш­ней строгостью которой, проступали какие-то нотки радости от при­бытия в строй столь желанного офицерского пополнения в его лице…

Бессонная ночь

Ночь. Батальон как бы спит… Почти… Узбеки гудят в палатках на родном языке. Доносится: «Шишим!.. Сыктым!..» И тому подобное…

Офицеры не спят. Начеку! Некоторые втихаря вооружились, кто чем, тяжёлым и колюще-режущим. Так, на всякий случай…

— Хашимов, Вы, как азербайджанец, — старший переговорщик. Справи­тесь? Собирайте всех земляков с батальона. Идите. Договаривайтесь. Чему вас там в вашем училище учили новосибирских оболтусов?!. — скорее с психозом отчаяния, от невозможности самостоятельно управлять ситуа­цией, от вынужденности просить этого старлея, выговорил комбат.

— Чёрт знает что! Ни какой Советской Власти! Распустили! — бух­тел начштаба батальона, непонятно в чей адрес посылая эту фразу. Как обычно, в адрес младших офицеров, надо было полагать… Ведь это именно они вечно во всем виноваты.

— Разрешите выполнять? — Хашимов, мрачно насупившись, сделал шаг к выходу.

— Выполняйте!

— Переговоры он с урюками будет вести! — пренебрежительно бро­сил в след Хашимову командир взвода связи, старший лейтенант Пе­тренко. — Ну-ну!

Хашимов обернулся, кровь прихлынула к его мозгу…

— Хашимов, иди, голубчик! — мягко произнёс ему комбат и зло зыр­кнул на Петренко. — А вы бы рот без команды не открывали, старлей! А то Вас щас отправлю переговоры вести с этими, как вы сказали, с «урю­ками». Тогда я на вас посмотрю-ю, как вы с ними общий язык найдёте! Совсем от жизни оторвались в своём взводе связи!

Хашимов и ранее чувствовал обоюдную неприязнь к этому усатому связисту, а теперь он его просто ненавидел лютой ненавистью! Он вы­шел наружу, стряхнул иней с полы палатки, поплотней запахнул её. По­хрустел снегом, вдохнул морозный воздух, выпуская нервный «пар»… В темноте вдалеке были видны солдатские силуэты, фигуры людей, скапливающиеся роем вокруг расположения батальона…

…Светало. До подъёма оставалось не более тридцати минут. Густой холодный туман наполнял полигонное пространство. Бойцы мирно спа­ли в дырявых палатках, с коптящими трубами из-под примотанных к верхам пустых консервных банок для гашения пламени. Вокруг про­стирался морозный, суровый мирный полигон. Холмы. Кусты. Рощи. Полы офицерской палатки, покрытой инеем, отодвинулись, появилось лицо комбата. Офицеры встали. Он достал сигарету, нервно подкурил от буржуйки. Всё его лицо дёргалось.

— Да, сиди! Молодец, комиссар! Всё тихо обошлось, мирно! — произ­нёс он в адрес Хашимова.

— Рад стараться, — улыбнулся не по Уставу тот.

— Как вам удалось договориться?

— Да я ведь был не одын! Мне и бойцы-кавказцы помогали! Но не стоит обольщаться. Законы гор, товарищ майор. Месть… Никто ведь не сказал, что мэсти не будет. Не сейчас и не здесь. И то слава аллаху! Но придёт день. И кто-то где-то пострадает. Кровь за кровь. Око за око… Что с них возьмёшь! Да мы так воспитаны!..

Комбат пристально посмотрел. Выбросил окурок.

— Готовьтесь поднимать бойцов. Сегодня будет максимум физиче­ской нагрузки! А выспимся, как говорится, в морге! — он поднял полы палатки, вылез наружу…

Проводив комбата, офицеры продолжали.

— Что, мстить будут невинному человеку, всё равно кому?! — Тимофе­ев поднял красные от бессонной ночи глаза.

— Тебе не понять этот закон гор — закон выживания. Невинных нет. Виноваты все! Так они считают. И никто не может это общественное понимание изменить!

— Как кто-то там из классиков сказал, «не субъективная логика че­ловека, а объективная логика общества диктует личности то или иное поведение». Так? — Тимофеев тяжело зевнул.

— Типа того, Влад, но не так мудрёно, как ты говоришь. И ни я, ни ты не сможем это изменить. Близкие того бойца с пробитой башкой, не найдут себе место в своём обществе, пока их земляки не признают, что мэсть свэршилась. А против кого, это уже никого нэ интэресует!

— Дикость. Они думают, что они уникальны в этом? Что это какая-то их особенность. Предмет гордости?! Но все народы проходили через это. В диких своих ипостасях развития! Просто у нас это уже осталось далеко позади. Ленин был прав. Совершить скачок из одного строя в другой не возможно. Должна пройти эволюция сознания. Сперва — раз­витой капитализм, а потом — уже и социализм возможен. А вся Азия и Кавказ из феодализма, да сразу!.. Так что вы хотите!.. Быть большой буре… скоро! Чувствую я… Помянёте моё слово!..

— А вообще, я вот что скажу, были бы у нас в армии нормальные сер­жанты, не имели бы мы этих проблем. Была бы железная дисциплина и офицеры бы, как пастухи, бойцов бы не пасли. Как ещё Жуков говорил: «Армией командую я и сержанты!» А разве у нас это сержанты?

— Эт точно, сержанты должны быть старше, как минимум, а лучше, чтобы они были сверхсрочниками.

(Действительно необходимо изменить подбор и расстановку сержантского состава. Порядок прохождения службы у ниx должен существенно отличаться от солдатского. А теперь представим примерно такую схему: пришли молодые люди в военкомат. А там, лучшим из них, в понятном смысле, предложили вернуться пока домой и прийти попозже для прохождения службы в качестве сержанта. При условии, что сержант будет иметь гораздо большую оплату, нежели рядовой, определённые сержантские привилегии и «путёвку в будущее», сомневаюсь, что будут отсутствовать желающие. Ведь здесь будут не только материальные выгоды, но и мораль­ный престиж. Пройдя учебную часть, такой сержант будет по-настоящему работать. А что для такого сержанта будет означать разжалование! Вы можете себе представить?! Ни один не сорвёт с себя лычки, слишком много он, в этом случае, теряет и не только в материальном смысле.)

Полковые сплетни

Декабрь 1987 Ружомберок.

Расположение полка.

Наконец, полк вернулся с учений. В парке боевых машин царила суета. Сгрудились коробки БТРов, по­степенно паркуясь рядами под жёлтыми табличками, висящими на на­тянутом тросе. Чумазые офицеры — старшие машин качались в люках, дёргающихся туда-сюда БТРов…

(На некоторых, поверх шлемофонов, были надеты яркие горнолыжные очки, защищающие глаза. Машина же командира батальона имела щит из оргстекла с гвардейской эмблемой впереди люка, за который он мог прятать­ся от бьющего на марше ветра с песком, снегом или дождём. Лица офицеров были обветрены, исчерчены воспалёнными багровыми морщинами. Белки глаз и зубы блестели по-особому ярко на расписанных грязью лицах.)

— Прывет, Сашка, — Хашимов стянул шлемофон, из-под которого вы­бился чёрный пыльный жёсткий чуб.

Майер, оставшийся в полку для несения караульной службы, в глянцевых смятых хромачах, выгодно отличался своей за­видной чистотой. Его лицо не выражало радости от встречи с родным подразделением…

— Принимайте роту, товарищ Майер, — появилось худое красное лицо капитана Несветайло, — ведите в расположение…