Бесплатный фрагмент - Записки индивидуалиста

Предисловие для тех, кто меня знает

Тот, кто будет читать эти записки, конечно, будет понимать и представлять себе, что написанное основано на каких-то реальных событиях. Но, разумеется, это не может быть правдой, и не только потому, что сочинительство и фантазия завоевали здесь свое особенное место — ведь это просто взгляд, чей-то однобокий взгляд на то, что когда-то и где-то происходило… Но и это не главное. Главное — чтобы эти записки зажили отдельной жизнью, утратив жесткую связь с реальностью, которая их породила, потому что не так важны конкретные факты, которые происходили так или эдак, или вообще не происходили, а важны зрительные образы, житейская логика и дух того времени, которые я рассматриваю, изучаю, и даже исследую сквозь призму своего, индивидуального сознания.

Эта призма полна своей логики и построена по своим геометрическим законам.

Это моя призма, мой магический кристалл, сквозь который я смотрю на мир и меряю людей…

А кто-то скажет, что это просто кривое зеркало…

Глава 1

Мой отец был антисемитом. Явно выраженным и нельзя сказать, чтобы очень беззлобным. Когда в фильме «Покровские ворота» старый еврей говорил с характерной интонацией: «Играй, Яша, играй», отец довольно и ехидно хмыкал. Он, не стесняясь, без всяких педагогических угрызений рассказывал достаточно злые, хоть и приличные еврейские анекдоты, и философствовал о еврействе и его засилье в советской жизни. Я, в общем-то, не знаю, были ли у него настоящие глубокие товарищи — у отца был образ мышления раздраженного мизантропа — но даже поверхностных друзей евреев мною не вспоминается.

До сих пор, по прошествии десятков лет, мне это кажется чуть странным — может, потому, что личных объективных причин для такого убежденного антисемитизма, на первый взгляд, у отца не было; к примеру, на работе, в его проектном институте — с евреями или без — отцу и так особенно ничего не светило с его незаконченным высшим и отсутствием партийности. Но был один факт в приватной жизни отца, о котором я узнал поздно, тогда, когда по какому-то удивительному закону жизни, совершенно не ведая этого (прямо «Царь Эдип» какой-то), ступил на ту же дорожку, что и он.

Оказалось, что мой отец был дважды женат. От нас, от детей — меня и брата — это тщательно скрывалось, и этот факт был глубокой тайной. Хотя опять налицо была показательная насмешка фундаментального житейского закона о том, что не бывает навсегда ничего тайного. И о первой семье отца (правда, без подробностей) я таки узнал. Узнал, наверное, в самом неподходящем, по мнению родителей возрасте.

Это случилось в 197.. году, в летние каникулы, в каких-то южных местах, где в сопровождении отца я маялся от безделья и солнца на пляже. Отец куда-то отлучился, в поисках кошелька тряхнув перед тем груду своей одежды, и из его штанов несчастным образом вывалился незамеченный им паспорт, предательски раскрывшись на той самой странице, где проставляются штампы о заключенных и разрушенных брачных союзах. Я на беду валялся рядом, и мой пытливый детский взор не замедлил уткнуться в эти самые, увы, не одинокие отметки. Видимо, инстинктивно почувствовав, что я узнал что-то для меня неподобающее, я быстро ткнул отцовский паспорт обратно в кучу одежды, откатился в сторону, сделал вид, что ничего не произошло, и впал в задумчивость.

Я думаю, что именно то, что об этой странице в паспорте, и (в переносном смысле) в жизни отца никогда и ничего не упоминалось, именно это и повергло меня — надолго — в состояние внутреннего недоумения. В общем, ситуация, когда семейный скелет в шкафу обнаруживает самый неопытный и впечатлительный член семьи. Потрясение было таким, что картинка раскрытого паспорта запечатлелась фотографией в моем мозгу на все последующие годы. Но ни тогда, ни после я не задал ни одного вопроса, и изгнал этот факт из своего сознания. К тому же отец потом заменил паспорт, и у меня не могло быть возможностей самому заглянуть в пресловутый шкаф.

Но продолжим — про дорожку. Так вот, в возрасте 23 лет, на фоне достаточно сложных и склочных отношений с домашними я решил жениться. Не буду слишком вдаваться в подробности домашней обстановки, но особой теплоты и внимания я к себе не ощущал. Мать с отцом были в расцвете сил, достигнув тогда пика относительной благоустроенности, и потому были самоуверенны, а моей ответной реакцией было гордо-презрительно махнув рукой, предоставить их самим себе, а самому пытаться вырваться к своей отдельной жизни, которую де-факто я вел уже несколько лет при видимом безразличии родителей.

В это время я и встретил Анечку, веселую молодую еврейскую девушку с немного раскосыми корейскими глазами и ослепительной белозубой улыбкой.

Сам я еще только начал формироваться как мужчина, но, наверно, был достаточно симпатичен и достаточно умен, хотя и глуп (я думаю, вы поняли). Мелковатый, но бурный поток гормональной юношеской влюбленности увлек нас обоих, со временем образовав русло немного посерьезнее — для более глубокой психологической и сексуальной привязанности. В это время, бывая у своей пассии в гостях, общаясь с её семейством, я, конечно, не мог не видеть отличительных национальных и бытовых особенностей еврейского дома. Но я не придавал им никакого значения, и предвосхищая лет на десять нудные европейские каноны толерантности, не задавал — даже не формулировал — себе никаких вопросов. Надо сказать (и потом для меня,, юного наивного интеллигента, это было откровением), что та, Анечкина, сторона эти вопросы задавала, и еще как. Анечку я отбил и увел у интеллигентного же еврейского мальчика — пианиста и программиста (или наоборот), чем вызвал, как узнал впоследствии, волнение в её обширной родственной среде. Оказывается, в те времена (не знаю, как поныне) некоторые еврейские семьи занимались планированием еврейских же семей и устройством внутренних браков.

В общем, в итоге сложилась забавная коллизия — сын убежденного антисемита попадает в ортодоксальную еврейскую среду, искренне, как полагается, скажем, в идеально толерантной современной английской школе, не придавая этому никакого значения.

Надо отдать должное моим родителям — они встрепенулись от безразличия, и вопросы задали.

Картина кухонной посиделки, когда я гордый представлял свою ослепительную, как мне казалось, избранницу, одна из немногих, которые врезаются в нашу память, и которые мы проносим затем через всю жизнь.

С небес, с облачков, где порхают пухлые младенцы с крылышками за спиной, вооруженные луками и сладостно-ядовитыми стрелами, отец спустил меня на грубую советскую землю одним вопросом (естественно, когда Анечка раскланялась и ушла):

«Ну, и когда ты узнал, что она еврейка?» Это было грубо, и это было оглушительно. Не смея признаться, чтобы не выглядеть полным идиотом, что мой проницательный папа думает обо мне слишком хорошо — в том смысле, что ответ я осознал из содержания его же вопроса, я что-то промямлил в ответ. На что мой отец интеллигентно по форме, но вульгарно по содержанию выдал сентенцию о том, что, вот, как всегда — хитроумные, сначала завлекли дурака (то есть меня), а потом, когда дурак увяз, только и открыли всё как есть. Это было неправдой, и, наверно, помогло мне быстрее справиться с замешательством и, в конце концов, только усилило мою нонконформистскую по отношению к родному семейству позицию. А через минуту, с придыханием, из глубин моего сознания — классика психоанализа — выплыло: " Значит, это всё-таки было» Выплыло потому, что отец сообщил мне тот самый факт о количестве своих браков, с которого я начал свой рассказ. Опять надо отдать должное отцу — в важный момент, чтобы по своему пониманию помочь и вразумить меня, он сам вытащил на свет божий тот самый скелет, который в течение долгих лет был надежно спрятан в пресловутом семейном шкафу.

Фотография странички отцовского паспорта вновь проявилась в моем мозгу, и я, ей богу, испытал облегчение и исцеление (ну, я же говорил — классика психоанализа).

Я понял, что знал, и что был прав, что знал, и что напрасно всю жизнь я старательно затемнял и игнорировал этот лист своей памяти. Для мозга это было великим событием, и я уже как-то спокойно и не по юношески мудро выслушал краткое содержание этой истории. А она состояла в том, что первый свой брак отец заключил с еврейкой. Хорошая девушка из хорошей интеллигентной семьи, но говорит, прихожу к ним домой и понимаю — ну, не могу… Эмоционально эта короткая фраза очень сильная, а по смыслу бездонная — вкратце под неё резонов не подложишь, а если подводить — надо толковать отдельно…

Я не знаю, этот ли семейный опыт стал источником отцовых антисемитских настроений, или он просто усилил и обострил эти его взгляды (они ведь могли сложиться стихийно и неосознанно — пора совершеннолетия отца пришлась на пик злой, но местами едкой антисемитской копмании, он часто напевал песенку про Абрашу и цитировал: «…а идет в когорте кто? да-да-да-да Барто…") Хотя, бог ты мой, вы можете подумать что-либо серьезное, а никаких серьезных взглядов не было; было, так — бытовое ехидство.

Из этой пятиминутки откровений мне еще запомнилось упоминание, которое не очень ложится на немного игривый тон моего повествования. Со слов отца его первая жена после развода немного тронулась, и даже много лет спустя, когда отец был женат на моей матери и обременен потомством, зачем-то — то ли преследовала, то ли еще что-то — узнавала наш адрес и наведывалась к нам домой.

В общем, еще раз отмечу, эта откровенность и разговор со стороны папы были поступком достойным уважения, но результат они имели обратный ожидаемому — лишь укрепили мое желание оформить разрыв с отчим кровом.

Через день или что-то такое, состоялся и разговор с матерью. Видимо, мама имела намерение поувещевать и поуговаривать меня. Беседа получилась короткой и малосодержательной:

— Саша, ну, может, ты подумаешь, подождешь, не будешь пока жениться, — мягко, с добрыми интонациями говорила мама.

— Нет, я решил, — промычал я.

— Ну, подумай…

— Ммм… нет.

— Ладно, решил, так решил, — как будто бы даже с облегчением закончила мама.

И самое забавное — эти разговоры лишь загнали ситуацию в угол, из которого у меня, с учетом внутренних отношений и моих амбиций, был единственный выход — соответствовать объявленному решению. Пути как-то размыть, размазать коллизию во времени, смягчить жестко поставленный вопрос, с тем, чтобы он решился с течением времени сам собой и в нужном направлении, они не оставили. Парадокс, но во многом именно благодаря вспышке родительского участия, я вынужден был оформить этот с их точки зрения мезальянс.

Мозг мой понял, какой же вышел мезальянс уже на третий день свадебного путешествия, проводимого в советской столице.

Кто помнит себя в сознательном возрасте в 80-годах, тот знает по себе, какие возможности доступа к материальным благам имели рядовые персоналии исторической общности, называвшейся советским народом; поэтому будет символичным не называть здесь собственного имени советской столицы, так как практически во всем мире одна из столичных функций — быть витриной своей страны, но в СССР эта ипостась столиц приобрела буквальный, и потому часто абсурдисткий характер — при отсутствии товара на складе советский потребитель пытался приобрести его только там, где он был — непосредственно с витрины, то есть в городе Москва (ну, таки назвал, что ж делать, считайте, к примеру, что «Москва, как много в этом звуке для сердца русского слилось…» и т.д.) Какой там Большой, Третьяковка и прочие тривиальные культурно-музейные ценности из стандартного набора, предлагаемого туристам: ЦУМ, ГУМ, Детский Мир, очереди, какие-то рынки и прочее, прочее… И все передвижения, почему-то, как мне запомнилось, на троллейбусах. Еврейская родня была многочисленна, и им всем требовалось что-то купить. В результате на третий день свадебного путешествия я помрачнел и замкнулся, и когда после настойчивых расспросов новоиспеченной супруги я приоткрыл причину своего уныния, мне было дозволено посетить балет во Дворце Съездов, где пища духовная не оказалась главным блюдом, а им случилось посещение почему-то знаменитого тогда буфета, на отведённом ему специально этаже. И хотя к вечеру, всё раздражение и все невольные аналитические потуги успешно тонули в бурном море сексуальных утех новобрачных, при свете следующего дня банальная, но пророчески предательская мысль всплывала и тревожила сознание: "Неужели? Ведь как все началось, так и дальше будет?»

И, в общем-то, дальнейшее житейское бытие (многие годы) не далеко ушло от этой нехитрой истины. Но родился сын, был друг, была работа и, главное, была кипевшая энергией, жизнью, жаждой приключений, заматеревшая и оттого дееспособная молодость.

Заканчивая эту часть повествования, я хочу попробовать убедить и себя, и вас (и клянусь, сам себя я считаю искренне убежденным) в том, что эти годы, проведенные мной в тесном семейном еврейском окружении, накрепко утвердили меня в примитивных либеральных ценностях, и окончательно избавили от риска впасть даже в самые слабые антисемитские настроения, что было не такой уж редкостью в советской среде — и об этом я бы хотел поразмыслить ниже.

Глава 2

По-моему, в постсоветской России бытовой антисемитизм как-то выродился. Самые оголтелые антисемиты, идейные антисемиты-теоретики получили возможность политической организации, благодаря чему они:

первое — вынуждены были покинуть (если занимали) какие-либо солидные легальные позиции — поскольку теперь это несовместимо со статусом приличного легитимного субъекта,

и второе — они увели кухонно-бытовые дрязги в свои политические резервации, откуда имеют возможность в меру ума и способностей заниматься мессианством для таких же, как они сами.

Массовый же, советский антисемитизм рядового обывателя сошел на нет, потому что размылась его почва.

В советском обществе фактически существовало только три легальных и криминальный путь самореализации личностей и утоления честолюбий:

— советская государственная и партийная служба

— наука

— искусство

— подпольная экономика или чистый криминал

Соответственно, все давление и сопротивление канализировалось в этих четырех областях. Теперь же, при всей искаженности экономической системы появилась вселенная денег, частной собственности и рынка. Внутренним рыночным отношениям нет дела до ваших националистических пристрастий, и главное, даже при наличии каких-то фильтров и барьеров на государственной службе, в государственных науке и культуре, остаются возможности самореализации в негосударственной экономике, негосударственной науке, негосударственном искусстве.

Наличие большого числа еврейских и нерусских фамилий в списках богатейших людей необъятной нашей родины не вызывает, как ни странно, антисемитского раздражения у заселяющих её обывателей. Современный фольклор на эту тему отсутствует. При упоминании о фольклоре мне пришло в голову забавно-циничное сравнение по поводу трех самых известных бизнес-еврейских фамилий.

С детства мы, конечно, помним сказку о трех поросятах: Ниф-Нифе, Нуф-Нуфе и Наф-Нафе, которые в соответствии со своими воззрениями на жизнь по разному подошли к возведению собственных жилищ с последующими назидательными последствиями.

Так вот, в классификации этой сказки горячо любимый чукчами Роман Абрамович — этакий Наф-Наф, спрятавшийся от напастей в им построенном надежном каменном дому.

Укрывшийся в тумане Темзы и сохранивший остатки состояния Борис Абрамович Березовский — Нуф-Нуф с домиком из ветвей и сучьев.

Ну, а печально-героический (без иронии) М.В.Ходорковский — Ниф-Ниф с хижиной из соломы…

Что ж, закончим этот неглубокий публицистический экзирцис и вернемся к мемуарной части…

Первое столкновение с грубым откровенным антисемитизмом произошло у меня в самом нежном возрасте — в первом классе советской элитарной спецшколы. Как показала дальнейшая школьная жизнь, ничего особенно замечательного (не в смысле уровня даваемых детям знаний, а в смысле внутренних и педагогических отношений) в этой школе не было. Я до сих пор не только не люблю школу и «школьные годы чудесные», но, главное, (за некоторыми исключениями, естественно) не уважаю ее порядки и тамошних педагогов. Так вот, как-то раз в одну из переменок ко мне подошел мой соученик Слава Чисаревский и предложил поучаствовать в темной моего соседа по парте, Саши Зитина.

Саша Зитин был абсолютно ничем не выдающийся, на долгие годы ниже средней успеваемости, серенький еврейский мальчик-тюфяк. Отчетливо помню, как спросил Славу (чья национальность скорее всего тоже не восходила к предкам изначально заселявшим Великую Русскую равнину):

— А за что, темную-то?

На что, будучи семилетним шкетом, впервые услышал от такого же шкета убийственно обнаженный и простой ответ:

— Да, он еврей, и к тому же такой толстый и противный…

Вот и все, а я, не особо размышляя, согласился.

Все-таки я не входил в состав посвященных и инициаторов, и во время экзекуции стоял в стороне, в полуметре за кругом обращенных ко мне спин, и непосредственно (честно) не участвовал в нанесении тумаков Саше, и не испытывал никаких чувств — ни азарта, ни робости. Но, по-видимому, картинка была настолько отвратительной, что визуально этот круг сгрудившихся передо мной спин опять-таки врезался в память на всю жизнь. Из лиц помню только искаженное, остервенелое лицо Славы, а остальное — анонимные спины. Не правда ли, характерная метафора — круг анонимных спин и остервенелая гримаса?

Конечно, эта гадость вышла наружу. Но, по крайней мере, ко мне (а, наверное, я думаю и по отношению к другим) не было принято никаких карательных мер, не было даже воспитательной беседы. Кто-то (не помню, кто — родители, завуч?) спрашивал — зачем? Я в ответ пересказал Славу, кто-то пожал плечами… И всё.

А теперь, на контрасте, на сравнении, у меня есть повод окончательно расстаться здесь с еврейской темой (потому что эти записки — история нравов, а не привязанная к какой-либо идее публицистика) и рассказать другую школьную историю, случившуюся в нашем же классе года через три.

Школа, как я говорил, была специальная и элитная, соответственно там училось достаточно много отпрысков обеспеченных, образованных и интеллигентных родителей — главных художников театров, докторов и кандидатов наук, высокопоставленных чиновников православной церкви, был даже сын иранского (шахского) консула. Но были и дети из обычных советских семей (в том числе рабочих), попавших в школу по приписке к месту жительства. И вот с младых ногтей эти самые элитарные детки начали кучковаться между собой, сочетая снобизм по отношению к остальным товарищам с конформистскими и карьерными устремлениями. Я к обеспеченным детям никак не относился, поэтому поток некоторого пренебрежения изливался и на меня тоже, но учился я хорошо и держался независимо.

И вот, в один из погожих осенних дней в 4-б классе было объявлено о проведении экстренного собрания после уроков — так сказать, внеочередной классный час.

Вышла новая классная руководительница и объявила повестку. Повестка носила криминально-детективный характер и посвящалась моему другу, с которым я делил парту второй год кряду — Серёжке Николаеву. Все свои выходные и каникулы Серёжка проводил в каком-то пригородном рабочем поселке в разновозрастной местечковой и хулиганской компании.

                                 * * *

…Веселые косые лучи бабьелетовского солнца заливали пустое пространство темно-коричневого, покрытого мастикой паркета перед классной доской. Как будто не терпя пустоты ни в чем, новая классная заняла все свободное место между учительским столом и доской, и зловеще бликуя стеклами своих массивных очков, начала: