Бесплатный фрагмент - Замалчивание: Временная капсула

[Замалчивание]

Краткий ориентационный экскурс по вселенной Замалчивания.

Прежде чем мы начнём, стоит внести некоторую ясность в то, что из себя представляет это произведение. Вам может показаться, что это подростковая проза, по ошибке попавшая в рейтинг 18+, но нет. Это больше книга в жанре сюрреализма и психологического ужаса, маскирующаяся под подростковую прозу, но предназначенная для гораздо более взрослого читателя.

И, скорее всего — это взрослый читатель нового поколения, с тоской в глазах смотрящего на такой родной сленг, псевдоинтеллектуальность и насмешку над будущим, давно оставшимся за плечами в форме прошлого. Да, здесь будет много матов, сленга и подростков, не по возрасту, но поверхностно умных. Иногда смотреть за всем этим откровенно не интересно, но если вы ещё не завели рыбок в аквариуме, а свободное время надо чем-то забить — эта книга вам вполне подойдёт. Правда интонационные запятые, как и тире, могут плохо влиять на психику людей с филологическим гендером. Если мы закончили с этим, то к делу.

Всё, что вы видите обозначены как [Тёмный Поток] — это главы, повествующие о произошедшей в био-морфологическом институте катастрофе, обстоятельства которой были скрыты благодаря действующему закону о Замалчивании. Именно эти главы помогают понять, почему с героями происходят не самые хорошие вещи.

[Временная капсула] является разроненным повествованием от лица самых разных персонажей книги. Итоговое восприятие сюжета может быть самым разным. Возможно сюжета и нет, спектакль провалился.

Главы от лица [неопознанного рассказчика] повествуют от лица Джейкобса Гаррисона, происходят сразу после введения закона о Замалчивании [2040 год] и подводят нас к тому, что пережили герои, которыми окружён наш главный герой.

Обычные главы повествуют о событиях настоящего, когда в 2071 году в Гамильтон Хиллз поступает Джеффри Фелпс и, пока ещё не осознавая плачевности своего положения, пытается выпуститься из пансиона честным путём.

Книга по-прежнему посвящается подруге всей моей жизни — Анастасии Сусло — из славного города Краснодара. Это памятник психоактивизму, способ показать миру, как мыслят ментально другие люди. Все до последней строчки написано мной в нездравом уме и здравой памяти.

[Тёмный Поток]

Меня зовут Смоль и никак иначе. Врачи пробовали называть меня другими именами, но все их попытки ухнули в лесную чащобу — утром я был Новаком, а по окончанию ночи — Вишневским. Чужая память отказывалась держать в себе моё имя, как если бы вы пытались прикрепить мёртвый лист к ветке расцветающего по весне дерева. И я представился Смолью, чтобы от меня отстали. С момента своего появления здесь я чувствовал себя птенцом неизвестной породы, который вылупился в инкубаторе вперёд всех остальных яиц.

Я мог бы придумать себе дыру и сбежать в неё, но параллельно с этой безошибочной мыслью какой-то нелепый внутренний голос взвизгивает во мне решительно и бойко: «Нет, не смей! В любом другом месте тебе откажут в покое, да и сбежав, ты подставишь людей, работающих здесь!» И как в доме повешенного не говорят о веревке, так и я не рефлексирую о побеге — даже про себя. Это место мне друг — оно щедро на еду и тактично в заботе обо мне. Порой кажется, даже если бы мне стало совсем невтерпёж, и я бросился на кого-то из санитаров с кулаками, подобно пьяному дебоширу, размазывая по лицу хмельные грязные слезы дурацкого страдания, меня бы просто уложили обратно в постель, стараясь не причинить ненароком вреда.

Моя палата — это врата Винвуда, украшенные не граффити, а вырезками из дешёвых журналов и плевками в потолок. Если меня нет в ней, то я свободно хожу всюду среди смеха персонала, как ходят по лесу или на ветру, но стоит мне встретиться с кем-то взглядом, как этот взгляд зарастает льдом. Обо мне говорят только в третьем лице — Смоль плохо спит, у Смоля судороги по ночам, как Смоль умудряется так долго ковыряться в своей тарелке, камон!

Единственный шанс для меня выстрелить из всех орудий — это разговор с моим лечащим врачом. В отражении стёкол его очков я чувствовал себя как в камере-одиночке. Порой на них, как на натянутом экране, воспроизводились мои сны, рождались из пуганой мозговой подкорки. Хотя, чего мне бояться теперь? Я неуязвим, потому что я — беспамятство. Но я собираюсь добровольно расстаться со своим бессмертием. Стать тем, что сохранит в себе медицинская карточка. Поймите, Божья мысль о реке есть сама река.

«Был этот день его последним днём, средь медсестёр и слухов; его тела провинции отважились на бунт, вмиг опустели площади ума, молчание заполнило окраины. Всё замерло. Он становился речью.»

— Когда меня выпустят?

— Вы не знаете, откуда вы, но хотите обратно? Что если у вас нет дома?

— Дом не возьмётся сам из ниоткуда к тому времени, когда вы закончите всё и отпустите меня. Чем раньше я отсюда выйду, тем больше мотивации у меня сохранится для решения жилищного вопроса. Любое место в длительном пребывании утомляет, приводит к отупению и безразличию. Пустой и будничный самоповтор рано или поздно будет соперничать с успехами в лечении. Где я нахожусь?

— Вы находить в сомнологическом отделении.

— Где находится сомнологическом отделение? В каком здании?

— В просторном и кирпичном, — он отваживается криво подмигнуть мне, и тут же прячется обратно в своей скорлупе строжайшей секретности. Но я не продолжаю стоять на своём:

— Это… Больница?

— Частная клиника. У нас вышло маленькое недофинансирование. Здание заморозили — всё ещё не продали, но прогнозы не из лучших. Нас хватает только на проблемы со сном и лечение расстроенных ожиданий. Кстати, как у вас со снами сейчас?

Хорошо. Сон у меня только один, но его много. Он словно малахольный плющ на развалинах замка. Странно, что он не прижился в любой другой голове и выбрал конкретно мою. Неизменное сновидение начинается в просторном и светлом холле, сделанном как будто из песка или зубного порошка. Голоса — и те чётче слышишь в ушной раковине моря. Где-то вдалеке заунывно трещит телефон, скорее всего, в мире реальном… Знаете, я никогда не просыпался раньше положенного времени, как будто внутри меня есть сито для посторонних звуков. Так вот, изнутри это место похоже на огромную летучую мышь. Наискосок к центральной части примыкают два крыло блока — мужское и женское отделение. Все двери здесь не то, чему они кажутся — они с деревянной наружностью и со стальной изнанкой.

— Вы не пытались вернуться? Подёргать дверь, выйти на улицу?

Нет, так как я чувствую, что моё присутствие здесь номинально; как если бы я был ревизором. Здесь время не то, что оно есть — часы лишены примет и определений. Время — парадокс. За чёрными окнами лежит мир, затопленный ночью, a моя комната кажется мне каютой корабля, что плывет где-то в неизвестном чёрном море вместе со мной, с моей тоской и с моим ужасом. У кабинета, (моего, наверное), вижу сильно округлого в боках человека. На нём шляпа квакера. Это Мементомори — начиная с имени, он исподтишка как-то странноват. Я бы даже выразить эту странность толком не сумел. Но это простительная диковинка для человека едва мне знакомого и отягощённого без малого сорока годами.

— Постойте. Человек представился вам выражением «Помни о смерти» на латыни?

Да… Имена позорно дезертируют из моей памяти, в строю одни только клички. Мне кажется, что когда я переступаю границы сна и реальности, погружаюсь в воды сновидения, то прохожу через какой-то металлодетектор, не допускающий наличия при себе имени как вещи противозаконной. «Тот, кто не верит в реальность мистификаций, тот не достоин носить собственное имя» — кажется, так говорил философ Демент?

— Может быть, что-то из внешнего вида, заставляющее вас помнить о смерти?

Нет, но намёк я улавливаю — даже мёртвые люди из книг говорят больше чем этот человек с глазами цвета сандала. Ещё он произносит каждое слово и безмолвно считает, сколько раз на него откликнется эхо. Если больше пяти раз — имеет смысл продолжать. Если хоть один посторонний звук перебьёт им начатое, то он заговорит не сразу: уже с интонацией хирурга, только что закончившего сложнейшую операцию и напрасно, — больной умер. Но это всё. Намеренно искать какие-то смычки со смертью в Мементомори мне не хотелось, да и времени не было — со спины уже подошёл Прокажённая Рыба — карпозубый рыжий остряк. Я всё ещё жду, когда вы скажите «Послушайте, не надо цирка, этих кличек!», зря я так?

— Абсолютно. Вы видите сон, в котором имена предвещают и обещают. Это неудивительно, с вашими-то взглядами на карму. Смоль… Вы говорили о том, что доктор Мементомори сильно религиозен. Насколько сильно? Испытывает затруднения в выборе между пластырем или псалтырем?

— Миста Мементомори считает, что продолжительность и качество сна человека напрямую зависят от наследственности. Древние гены с вещими снами, на которые уже не требуется ритуальная настройка. Что лучше — вещий сон или вечный сон?

— Вы считаете, что вместе с кровью донор отдаёт и свои кошмары? — предпринял попытку хоть немного озвучить тишину комнаты Ной, — Вы знаете людей, которые начали ходить по ночам, после того как им пересадили чужое сердце?

— Я знаю людей, которые вообще перестали ходить, после того как в их организм вмешались врачи. Человек прекрасно обходится без завода. Что скрывать, мы все тут собрались, потому что мы не бессмертные, но carere morte — лишённые смерти.

— Опоздал, простите.

Кадаверин врывается в комнату последним — за ним устремляется в комнату коридорный свет, словно голодный хищник набрасывается на темноту, царящую в комнате. Первым же запоминающимся элементом — этот запах, непередаваемо тошнотворный, словно бы исходящий от множества трупов. Его чувствуют все, но придираются лишь немногие. Больше всех — Прокажённая Рыба.

— Ваш одеколон снова просрочен лет на сто, Кадаверин?

— Ты вовремя, — так обрадовался Мементомори. — Мы как раз обсуждали то, что больным с прогрессирующей гипомнезией или тем, у кого сон подменяет реальность, будет сложно работать с нашими настоящими именами. С именами, которые ни к чему не крепятся — разве что к бейджикам.

— Амнезия любое имя обгладывает до крысиного хвоста, — медленно и сыро вздохнул тот, кто делил с Лепросомом бесцветные, как у плотвы, рыбьи глаза и мрачный лик с наспех набросанными скулами. Разглядывая его повнимательнее, я заметил, что из кармана халата Ноя торчит связка пухлых почтовых конвертов. Я слышал, что он наткнулся на залежи писем психически больных и оставил их все себе на память….

— Где хранится вода? — Кадаверин допытывается до меня с необыкновенной дотошностью. Вместе с остальными мы спускаемся в подвал, в бойлерную, где стоят водные резервуары. Мне кажется, что в этих застенках слышится чей-то зыбкий зов, сквозь плеск воды. Стенающий сигнал о том, что пора делать ноги. Кадаверин занимается какой-то копеечной вознёй, пытаясь сдвинуть крышку с железного бака, безостановочно критикует происходящее себе под нос:

— Воду нельзя хранить в таком состоянии. Вода, подобно ключу, открывает и закрывает сон. У вас полная цистерна битого стекла. Что если фильтры выйдут из строя? Что если в воду попадёт труп грызуна?

— Она будет пахнуть как вы, Кадаверин. Ну или немного лучше, — не упускает возможность вставиться Рыба. Их взгляды прочно сцепляются, напряженно подрагивая, словно два тела рядом на одном канате.

— Я смотрю, вашу голову крепко пленила мысль, что я пахну как истлевший труп, — голос физиотерапевта звенит как свежезаваренная чашка чая, которую кто-то занёс над головой присутствующих и теперь угрожающе ею покачивает. — Но я всё ещё не теряю надежды найти в вас поддержку. Я знаю, что вы занимались разведением рыб…

«А всё уперлось в неврозы», — подумалось Смолю, блин, то есть мне, смотрящему на сжатые руки и страдающие глаза Лепросома. «Полный аквариум неврозов. Все рыбы умерли, а он продолжает вспыхивать от страха, что из воды вот-вот что-то всплывёт брюхом к верху. С нормальными людьми такое не случается.»

Кружка, расплескав весь свой кипяток, опустела — как и глаза трупным выпотом пахнущего доктора. Его лицо вернулось в лёд.

— Я не могу лечить людей видимостью воды. Почему я должен заниматься такой невозможностью? Я пришёл сюда с острым желанием работать, а как я должен был ещё, если я не уточнённое дыхание розы, алтайская свежесть гор? Я чистил всё. Зубы, спальню, кровь. Смотрел на себя в зеркало, ждал, когда я почернею следом за запахом смерти… — внезапно разродился тирадой в ответ физиолог, без всякого намёка на гнев или расстройство. В его глазах было темно, словно в шахте, но ушли все, кто мог что-то рыть.

Крышка всё-таки поддаётся, но под ней оказывается всего лишь вода — холодная, тёмная, она отражает ТАКОЕ, от чего теперь ни вздохнуть, ни сдохнуть. Мужчина гладит воду ладонью, она в ответ переливается и журчит.

— Куда вода, туда и беда. — чуть ли не криком шепчет он. Чёрные волны разбегаются от прикосновения его пальцев, словно подавленные тарантулы. Я вдруг чувствую облитым себя с ног до головы этим ужасным сном. Отчётливо пахнет вечностью.

Дверь кабинета, в который мы поднимаемся вместе с Кадаверином, потеряла снаружи свой забывчивый запах. Белизна его стен соседствует с мыслями, как минимум, о приближении скальпеля, или чего-нибудь ненамного острей.

— Всё ещё проводишь безуспешный сбор зернышек информации в свои дырявые ладони? Думаешь, кто из нас пригоден к этому проекту живой воды, благодаря которому корочка снов расцарапывает подушечный мякиш? Тебе стоит поторопиться, пока остальные не поделили эту клинику на чёт и нечет.

Эти героические попытки набивать зернами, отбивая ладони, вспоротые серпами жизнелюбия мягкие животы, освобожденные от внутренностей стыда и непроходимости совести. А помнишь, как поскальзывался на кем-то брошенных словах, в кровь разбивал губы? Думал, думал, забывал, не переживал, не пережевывал, глотал, не жуя; знал, наступит миг, раздавит враз — и картонная черепная коробка разорвется, взорвется под напором мыслей, идей и образов:

«О эти мысли, они не дают мне! Они не дают мне спать! Они не дают мне жить! Жить как все!»

— Ты роешь окоп в моей груди, милый, рассуждая таким образом. По-настоящему так не делают. По-настоящему надо бы предупредить. Нет у воды никакой памяти и нет у неё никакой способности на нас как-то влиять. Прокаженной Рыбе вообще не стоит среди нас находится — слишком впечатлительный, стаей мурашечной по его спине, наша задумка на спад. Но он смотрит на этот мир с оскалом победителя, и сны ему снятся — ералаш, а не сны.

Боже, мой собственный сырой голос липнет ко мне как змея. Лицо Кадаверина расплывается киселем улыбки. Вот тут-то и нахлынуло! Улыбка! Так улыбались когда-то все! Что может быть страшнее этой улыбки! Как непохожее к непохожему, как минус к плюсу, его тянет к моей без ущербной открытости. Что у меня было? У меня было двести двадцать вольт стандартной доброты. Разговаривали мы то там, то здесь, бесцельно мигрировали.

— Ну ладно… Ты же знаешь, как я рассказываю: с первоапрельской шуткой мешая правду в сломанном блендере… Смотрю в окно, но вижу сны. Как ты объяснишь то, что наша вода не имеет никакой температуры? Сочится сквозь руки, не задевая ни единого рецептора… Она особенная. Хочешь, я тебе докажу?

В голосе Кадаверина появились металлические вкрапления, слова с пустым гулким звоном падали у его ног. Кажется, его потянуло на что-то озорное. Примитивненький спор, но зато с огоньком. Красный цвет, как у людей, в комнате светлым-светло от расхристанных идей, от разящих хлоркой слов. И я, как палач умел сдёрнуть с лица любую улыбку. Кадаверин налил себе воды из крана в стакан и одним махом его опорожнил. Я успел лишь заметить, за секунды до, что вода почернела — и сердце от этого так странно и тревожно запнулось. И тут меня как бумерангом ударило рассеянной улыбкой Кадаверина. Как заклинание, он сказал лишь одно слово:

— Проснись.

И я открыл глаза, снова оказываясь в своей койке, в сомнологическом санатории. Образ Кадаверина всё ещё никак не оставлял меня — он хранился где-то в сердцебиенье — это ряжено-выжженный доктор.

Начнём сначала. Меня зовут Смоль.

День назад я почувствовал, что мир вокруг будто пустеет и начал сам себе придумывать собеседников. Я говорил с рукой, на которую была надета перчатка и пришиты пуговицы вместо глаз: она рассказала мне о том, что место, в котором я нахожусь — это самый настоящий составной дом. Мозаика. Если я пририсую к нему на бумаге какой-нибудь этаж, то этот этаж взаправду будет существовать надо мной, пока существует я. Испытывая настоящую привязанность к карандашу, я действительно немедленно пририсовал к сомнологическому санаторию десяток дверей, идущих подряд, даже без какой-либо комнаты, чтобы услышать как сквозь эти двери громыхает больничная каталка. А если сделать эти двери закручивающимися вокруг своей оси, как в каком-нибудь торговом центре, то история выходила вдвойне увлекательной. Если есть коробка из-под холодильника, то дом — это коробка из под людей.

По ночам тьма словно садится не на здание сомнологического санатория, а на моё тело, впитываясь в мою душу. И я всего лишь играю в неприспособленность, в беспомощность, или я на самом деле такой, настоящий?

Не память, а раздавленная слива… Кабинет сдавил мой не терпящий замкнутых пространств разум плотными тисками. В нём двигались холодные пустые смелые тени, жавшиеся обычно по углам. Слова — мои и психолога — ширятся, растут, сползают на меня.

— Вы говорили о тёмной воде в подвалах госпиталя. Кадаверин, похоже, одержим ею. Что за идеи он толкает? Я слышал гомеопатические теории, что у воды есть своя память…

— Да, они самые. Мы пытались запрограммировать воду на нечто позитивное, но для этого мы сами должны были оставаться в пределах нормы.

— У вас не получилось?

В ответ моё лицо перекосило так, будто злобные думы стремились растащить его в разные стороны.

— Если я скажу вам правду, вас может задеть ураганный фатум моих откровений. Любые тайные тайны принимают в моих устах исход летальный.

— Ладно, не будем топтаться в этом разговоре, — отступил психолог, — Белая бабочка сна прилетала к вам сегодня?

Этот сон всего лишь ступенька в моей жизни. На самом деле, я не нуждаюсь во сне. Сон нуждается во мне. И в сердце моего мозга вспыхивает огонь. Долит мысль, долит. Не проходит оцепенение. Сны, которые мне снились, на этот раз были пыльными. Беззвучные сны, скучные сны, тусклые сны. Их не получалось запомнить, да и не хотелось их запоминать. Несколько раз я просыпался, и в моей голове гнездилось странное убеждение, что я стою перед какой-то дверью, а постучать в неё не решаюсь. Дверь, ведущая в разгадку, почему я сюда попал, потому что душевно сияющая луна со мной на этим темы говорить никак не хотела.

Но мне приходится одеться в самообладание, а потом снова белизна холода, хлористый дух опустошения, совсем, будто я комната, с которой только что съехали некие постояльцы. Моя воля такая теплая, липкая и слабая. Злость, как электрический заряд ушла в сон — заземлилась. Сколько ты берешь с них за то, что ты выносишь их трагичные человеческие рты своим раскрепощенным языком? Из какой только темнушки тебя на свет вытащили… Закисший мозговой перегар, чуточный недостаток. Высокое небо начинается от коленей.

Ночь смежила все представления, понуро согнула плечи. Принеслось откуда- то пение — тихое, но душераздирающее, похожее на вой призраков. Может быть, его издавала стена, а может, в очередной раз за ночь напилась ворона. Или неведомый кузнец с торжествующей улыбкой уже выковал из человека все, что у него было. Из живых на земле, самые продуманные — растения, они корнями цепляются за землю. Нужно убить зеркало в себе — стать струистым и текучим, перестать сопротивляться, перестать грести. Главное — спрятать следы, главное — не показывать, что ты что- то с собой делаешь. Деревья моих настроений не клонятся и не шумят, и над землёю моих мнений не изменяем их наряд. Мне только видится листва их в цвете, ветки и кора, — они черны, а вместе с ними и воздух чёрен — как дыра.

А когда за кронами пролает ветер, — будет ли услышан он, что во мне звенит? Я не пытаюсь ничего понять, — это ж надо так! — за жизнь свою так много раз себя терять…

В ночи я слышу дикий вопль. Он отзывается эхом в тишине, и, может быть, на самом деле это я кричу во тьме. От чего ты так визжишь, мой дорогой Кадаверин, кто дал тебе право так шуметь? Ты всегда стремился туда, где нет света, а когда он появлялся — скромно отступал в тень.

Комната гидропроцедур. Шланги, помещенные в чужие рты, из них хлещет кипяток, прямо твоим рукам — кожа, плоть — все превращается в кипяток. Трубы с горячей водой, расположенные в нашем сомнологическом санатории, ведут прямо в твою душу.

— Вы, наконец, понимаете, что такое на самом деле сон?

Естественно, по утру никаких ожогов на нем не было, но он продолжал кричать так, словно его прибили гвоздями к кровати. Сломанная в коленях игрушка Морфея, которая не может даже шевельнуться. Его плач, как самый отвратительный звук в мире, преследовал меня по всему коридору. Кадаверина забрали на Скорой, но его голос до сих пор стоит у меня в ушах. Врач прерывает меня, внезапный, словно землетрясение.

— Знаете, Смоль, мы больше не можем терпеть ваше присутствие здесь. Вы не представляете, что за испытание вы нам преподнесли.

Я не понимаю своего лечащего врача до конца. Тошнота и головная боль — это все, что я чувствую в данный момент. А еще этот ужасный запах вареного мяса. Я спрашиваю:

— Меня тоже, как и его — в психушку?

Он отрицательно мотает головой, и я чувствую, что еще немного, и я начну смеяться, как ненормальный.

— Мы пытались вас лечить, пытались помочь вам приспособиться, но у нас ничего не вышло.

— Значит мало старались.

— Мы должны прекратить это, — говорит он, и его глаза полны печали.

Он достает из кармана носовой платок и протягивает мне, чтобы я вытер им свой нос. Голос — это мой язык, моя кожа и мой мозг — все это пропало. Остался только нос, которым я чувствую запах. Запах вареного мяса.

— Вам нужно принять ванну и вымыться, — говорит он, и я слышу, как дрожит его голос.

Я беру платок и вытираю лицо.

— А потом я приду к вам, Смоль. Я обещаю.

[Временная Капсула]

Добро пожаловать в Фейрвью, сотрудник номер 8093! У вас имеются непрочитанные сообщения.

Администратор: Мы больше не можем финансировать твой проект. Мы отдаем предпочтение сновидческим разработкам и Вуали, а не тому, что делаешь ты. Отнесись к этому философски. Мы надеемся, что ты перерастешь свое увлечение и найдешь себе новую работу.

— Хотелось бы верить, что он не выносил свои разработки дальше закрытой лабораторной секции.

Пресвятой потягивается так, что хрустят суставы. Синяя рамка на его лице похожа на свечение молний — синие разряды летят во все стороны, их траектории так же фантастичны, как и скачки его улыбки. Рука зарывается в волосы, тянет и выдергивает — то пучком, то по одной волосинке за несколько минут. Мрачное недоумение от того, что такие простые движения требуют столь сложного разгона.

— Он ведь просто изобрел грязную воду!

— Воду, вызывающую безумие, — поправляет его Смоль, — Эссенцию зла, mortua aqua. Чем раньше мы зароем её в землю…

Пресвятой хмурится. Барабанит пальцами по столу, словно отбивая то, что ему предстоит сказать:

— Нет.

— Нет? Но ведь у тебя и выбора-то нет, Ретт. Заблудшая душа просто вынуждена ввериться демону, вот и всё.

Пресвятой скалится. Нет, не обязан. У него есть куча консервированных детей, которых он спас от участи стать разносчиками этого самого зла. Через несколько лет они перестанут быть проклятыми на всю голову и смогут спасти мир от любой напасти. Если его не станет, кто поручится за них? А тёмная вода всё стекает ручьём по бумагам и схемам, на пол и на кресло, миллион ответвлений, ноль вариантов спасения. Можно поджечь мост в надежде на то, что вода придет на помощь огню, но, люди, каждый из вас — горящий мост, и завтра вы превратитесь в пепел, а огонь, чье тепло вы носите с собой, умчится от вас, да не только от вас, от всей Вселенной. Среди десять миллионов смеющихся мартышек, каждый пятый — грустная плачущая лиса, прячущая глаза, потому что за плечами у нее всегда стоит один и тот же неотвязный вопрос: «куда же делись те, кто шли с нами рядом?» От прошлого нас отделяет всего лишь тонкая перегородка, но из- за нее пахнет медицинской хлоркой, и сквозь нее не пробьется ни одна ласка, ни одно прикосновение, ни одна радость.

Можно всё сломать, взорвать, перестрелять. Пансион Гамильтон Хиллз отмечает свой выпускной, но один из его учеников, богатенький сын мэра, падок на розыгрыши и ничем не брезгует, чтобы было весело. Даже если это означает, что гостей на вечеринке придётся выжимать, как тюбик зубной пасты, до кровавого месива на кончике бамбуковой щетки. Это путь к множеству новых смертей, но за этот путь проголосовала сама природа.

Где-то на том конце города бьётся в истерике Нельсон Нэш, это как две сплетающиеся змеи на месте его сердца, своим душевным криком он мог бы надуть парус, вывести себя из штиля, но не может, никак не может понять, почему он сделал это, почему он так поступил со всеми?

Сначала он думал, это правда какая-то шутка, может быть их всех разыграли и вот сейчас кто-нибудь войдет и объяснит им, лично ему, что нет, моторный рокот случившейся трагедии в его ушах лишь пустой звук, мираж, но никто не входит, никто ничего не объясняет, родители отбирают у него телефонный справочник, потому что он лихорадочно листает номера, пытаясь дозвониться до мертвых, но мертвые не хотят говорить с ним, потому что он не пришел тогда на ту вечеринку, потому что он всех блять подвел, какой же он сраный ублюдок, и все повторяется заново, в груди от этой боли разрывается сердце, почему он просто не умрёт от неё и не оставит это все позади, почему мне так больно сейчас, зачем доставать этот камень со дна грязной лужи?

Нельсон не может смотреть на людей, не думая, что они исчезнут за поворотом, и их застрелят в затылок или задушат петлей, а потом их трупы сфоткают и выложат в соцсети под хэштегом #сраная_смерть. Он не понимает…

Он учился с Нилом на одном курсе, бок о бок, он читал его конспекты, лежавшие на разложенной ради такого случая кровати, оставлял надписи в его дневнике, а он обоюдно рисовал в дневнике Нэша. Подросток смотрит на эти листы теперь, и я не видит ничего, что могло бы натолкнуть его на хоть какое-то понимание, но агрессия, подобно фонтану боли, бьет в висках, и он ни в чём не виноват, на всем белом свете не было никого добрее него, но он помнит то утро и как Нельсон ему говорил, что он ворошит прошлое, чтобы упиваться им потом, мог ли он как-то подтолкнуть его к действиям в этом направлении?

— Прости, ты…

Нельсон не закрыл дверь в комнату, Нельсон не закрыл дверь в свою жизнь, бумажная лодка намокла и протекла, он просто смеется. Плевать на все, он только что узнал одну простую истину — агрессия не конструктивна. Ему нужна бумага и ручка, и он создает новую страницу, переделывая жизнь другим способом.

— С тобой хотят поговорить сотрудники полиции.

— Потому что считают меня причастным к той вечеринке тоже?

— Нет, совсем не поэтому, — отец испуганно пятится от гнева, гнев Нельсона натягивает железную цепь, удерживающую его на месте. — Если бы это было так, то тебя привезли бы в полицейский участок, сразу же!

— Ну ссорян, я не умею читать чужие мысли. Если бы я умел, наверное, я бы…

Он не плачет, но поскуливание все равно рвется из его плотно сжатых губ, они похожи на металлодетектор, он понимает, что если он сейчас не удержится, то его тело возьмет и прямо на глазах отца захлебнется собственным воем, чугунный вой, выбор хищной рыбы в том, чтобы съесть мальков и затаиться в иле, в иле объятий своих родаков, под камушком своего безопасного дома, но может ли в Орхолте, да и во всем мире быть хоть одно безопасное место после того, что произошло, грянуло, рвануло вчера, в одночасье, повисло в памяти каждого куском кишки, неряшливым куском ваты, которую надо либо выколупать окончательно, либо зашить обратно в себя.

И Нельсон выбирает первое.

Копы провожают его в машину, вероятно едут в полицейский участок, и больше всего он боится, что у него будут спрашивать «почему» в унисон с его цепными черепными псами. Наверное, об этом уже пишут в газетах.

Заголовки «УЖАС И СТРАХ В ОРХОЛТЕ, ВЕЧЕРИНКА ВЫПУСКНИКОВ ПРЕВРАТИЛАСЬ В МАССОВЫЕ ПОХОРОНЫ».

Наверное, обсуждают что все были одинаково равны, пьяны, и все переросло в поножовщину из-за какой-нибудь девки. Наверное, нет правых, нет виноватых, нет даже разницы, кого убили первым. Нельсон не знает. Листы с написанным мной в спешке, в комнате, он продолжает сжимать в руках до побеления костяшек, как будто они попали в капкан его пальцев, и он больше никогда не отпустит их на волю, о да, он чувствует себя как настоящая западня, как унылый капкан. Сейчас все люди равны, все вокруг умирают, и Нэш даже не знает, что лучше — иметь тысячу жизней с одной судьбой или одну жизнь с тысячей судеб?

[Временная Капсула]

— Как вы знаете, мистер Нэш, произошла трагедия — все ваши одноклассники, выпускники Гамильтон Хиллз этого года — погибли. Вы единственный, кто остался жив. Сейчас вы в реабилитационном центре, потому что мы не могли оставить вас в беде одного. Правительство Орхолта переживает за каждого, кто пострадал от морального вандализма, кто имеет дело с руинами своего прошлого, настоящего и будущего.

Ключевое тут — я знаю, но сделать что-то и все исправить — я не могу. Я не могу ни наладить жизнь в этом кошмаре, ни найти сил и способностей, чтобы бороться с тем, что произошло. Мой бывший одноклассник был участником массового убийства. Мой бывший одноклассник фотографировал тела, вместо того чтобы предать их земле. Моему однокласснику было плевать на морально этические нормы, на память своих жертв и реакцию прессы, на общественное мнение… Он сделал фотоаппаратом то, что называется вандализмом и старался насладиться плодами собственного поступка, не думая о последствиях. Это хуже, чем ______________вставьте сюда ваше слово___________________.

— Когда меня выпустят?

Кажется, некоторые вещи повторяются, как костяшки домино. Вопрос перешел в разряд постоянных, и следующая фраза доктора была ритуальной:

— Вы не знаете, кто вы, но…

— Я знаю, кто я.

— Простите? — доктор моргает, пытаясь переварить эту реплику. — То есть как? Откуда вы можете знать? Какие-то социальные маркеры, документы?

— Вы только что назвали меня мистером Нэшем.

Его глаза начинают бегать, как тараканы в банке. Он опускает взгляд на свою руку, словно ищет у себя на запястье какую-то табличку с обязательной надписью, из которой следовало бы, что делать дальше. Поднимает глаза на мое лицо и произносит с прежним панибратским чувством:

— Мы вас просто так не отпустим. Вы… Вы не готовы! Вы слишком мертвы! Мало того, вы абсолютно не настроены на тот образ жизни, которым стремитесь жить!

Моё уютное и теплое превратилось в пекло, и от того, что мои лицо и шея пылают, мне делается смешно. Я нервно трясу головой. Нет, я не мёртв. Могила — пустой звук, испорченная песня и смерти нет, а есть рассеивание и утечка данных. Я — утечка данных. Синий экран, п е р е з а г р у з и т е меня.

Кто-то пустил нас по дорожке мифов, сто лет притворства за одну треклятую ночь, от интуитивно понятного интерфейса к интерфейсу интернациональному, плодоносному, за который нам никогда не будет стыдно. Десять тысяч мигрантов в интернет, и лет через пятьдесят это маленькое лирическое государство, пёрышко в клюве лисы, окажется политиком всех времён и народов.

Я слышу звуки паники за дверью, монотонное голосовое покаяние, разноголосицу испуганных слёз и причитания. А мы оба с мозгоправом сидим, и наши отражения друг в друге слились в несчётные дубликаты, похожие на игральные карты. Я вдруг понимаю, что сижу прямо напротив себя — только меня старит второй подбородок, и глаза меня разочаровывают.

И Чед Фримен закапан в одной со мной палате.

И Чед Фримен закопан в одной со мной могиле.

И все остальные… Все. Интернет деформирует всех нас, нельзя доверять мнению этого texty source.

— Скачанное и инсталированное дитя, — качает головой врач, делая неутешительные пометки в блокноте. — Ещё никогда за всю историю человечества не было такого количества злобных, неисправимых и неприкаянных, таких разных и несчастных, таких непохожих и асоциальных. Они так нетерпимы к самим себе, так дорожат своей индивидуальностью, так хотят быть героями какой-то книги, что рано или поздно книга напишет сама себя, потому что ни один нормальный автор за такое не возьмётся.

[неопознанный системой рассказчик]

Я разеваю рот, словно вытащенная на берег рыба, и обнаруживаю, что в темноте я вовсе не тону, а наоборот, ощущаю какой-то дикий прилив сил, и душа не цветочек ромашка, даже не календула, вообще не ботаника, а психологи не цветоводы, и мы не в одном поколении трудились над этими потемками, ища чем осветить свою миссию и земной путь, а теперь Нельсон говорит мне о том, что и я не смею пороть горячку и терять ни минуты. Господи, какой кайф, в голове словно вспухает горячий маргарин и струится по жилам…

— Уйти из Гамильтон Хиллз?

Чед Фримен, он же — Провокация — эти волосы-многоцвет, обросшие спецэффектами метахьюманы, и его тусклый взгляд, и прочие моменты, о которых хотелось бы забыть, но которых я не в силах перебороть…

— Уйти сейчас? Вы оба сошли с ума, — говорю я. — Куда нам уйти, скажите на милость? В какую сказочную страну?

Нельсон Нэш смотрит на меня, как на умалишенного. Полцарства за сигарету, но сигареты кончились. Вместе с носками, носков на мне тоже нет, словно носки унесли на сувениры, я вещь популярная, носочный эксгибиционист хренов, у меня на носках кстати была надпись «в будущем не нуждаюсь,» потому что ваше будущее это не дорога, это свистопляска на выживание, это прокладка черепов в брусчатку мегаполисов, и если вы беретесь это все обсуждать, то обратную связь от меня не получите — ни в глазах, ни в делах. Я знаю, что говорил не очень понятно, но важен сам смысл сказанного. Уйти сейчас? Нет, это было бы слишком просто. Это было бы не по-американски. Мы ведь может взять себе хваленое американское самомнение, а не только шмотки уровня секонд хенда? Американское самомнение почти как пистолет в кобуре.

— Сейчас, сейчас, сейчас, — Капкан нервно трясет головой. — Мы должны уходить, это место не настоящее, оно просто подделка, дно реки, грязевой котлован, нас поместили сюда для… Мы должны уйти, а потом все исправим, но нужно уходить сейчас.

— У тебя есть доказательство, что мы действительно в итеративной реальности, часть эксперимента? — деловито спрашиваю я, мои руки дрожат, потому что соль привычек, сахар тревог, который есть на любой стадии человеческих отношений, сгущается, ты не дома, ограничься тремя ложками, три ложки — достаточный аргумент, да-да, теория ложек сопутствовала и моей жизни тоже.

— А ты не замечаешь, что происходит вокруг, Флюгер? — Провокация говорит короткими фразами, даже не вопросительными, а утверждающими.

— А что происходит? Мы учимся, мы заняты важными и сложными вещами, все спокойно.

— То есть сюрреализм происходящего, такие вещи, как межфилиальный вакуум, в которой мы вращаемся, — это тебя устраивает?

— Только вы двое, да еще парочка человек считает, что происходящее не подходит под набор параметров реального мира. Что это театр абсурда. Наша жизнь театр абсурда, суета сует, а вы смутились только сейчас, — подвожу вердикт я, понимая, что разговор принимает опасную орбиту.

Кажется, моя интуиция снова обманула, мне не надо было ее слушаться. Наблюдаешь за тем, как дом превращается в пепелище. Ищешь оправдание? Давай, Гаррисон, позови Картера, ведь Картер — это остров добра в морях зла и горя.

Красивый флакон с надписью «любовь к ближнему» по факту оказывается наполнен кислотой ненависти, и что такое доброта как не боязнь возмездия со стороны того, с кем ты общаешься? Я скажу тебе поддерживающие слова, а ты не бей меня, пожалуйста, по лицу, это бывает очень больно. Я поглажу тебя по спине, а ты не наорешь на меня и не добавишь, что я мямля, неприспособленный человек, неумеха, у которого нет никакой практической ценности. Я дам тебе воды, а ты не нальешь мне яда, даже если я тебя об этом сам попрошу. Все эти годы, каждая минута моей жизни, каждый атом сознания, а я… Я даже не понимаю, что делаю… Что ты делаешь, Флюгер, вернее будет сказать, почему ты НИЧЕГО не делаешь?

— Мы должны собрать учеников, — продолжает Провокация, — Во что бы то ни стало. Теперь это вопрос жизни и смерти. Теперь это очень большая проблема. Мы не можем оставить их в этой музейной экспозиции, нам нужно вернуться в Орхолт, к своим родителям и многому другому.

Почему ты никак не прозреешь, почти никто не прозреет, нам некуда идти и некому рассказать обо всем этом. Единственный крик, который нам позволили наши родители, который нам позволила наша жизнь — это крик, который мы издаем при рождении, а затем нас учат тому, что кричать это максимально неестественно, что это удел животных, животных, которым не хватает света, не хватает воздуха, не хватает еды, а ты живешь в счастливой семье, что тебе надо? И даже на исповеди ты должен шептать, чтобы тебя не услышали — «мне стыдно», «мне стыдно за то, что я делаю», «мне стыдно за то, что я живу».

Вы ведь помните, что мы не слышим Бога? Он говорит исключительно книгопечатной продукцией и нашими устами, но тут же нам говорят — язык наш — это друг дьявола, и хорошо нам известны последствия даже одного произнесенного нами слова. Фатально, вода размножается каплями, а слова — пачками, какими бы убедительными они не были. Ты спросишь меня — почему же ранит то, что неубедительно по факту, и я отвечу тебе, что земля рада солнцу, растение радуется солнцу, но какой цветок рад солнцу, когда он увядает от засухи?

— Ты не вдохновляешь меня кого-то собирать и что-то им объяснять, Чед. Я не вижу никакой панической инициативы в том, что происходит. Вам бы обоим по Зотиту и баиньки.

К нам не подключается никто, никто из тех, кто присутствует в школе.

Картер Уилсон отказывается бежать, потому что мама не ждет его с распростертыми после Гамильтона, если только это не выпускные экзамены, а разбивать ей сердце он не хочет.

Шито-Крыто? Родители Дилана Донована обнулились на фронте, он сирота, и в Орхолте с ними умерло все, что когда-либо было ему знакомо.

Катафалк, Каден Уильямс? Я оставляю гробы без комментариев, но с телами внутри, пусть хоронится как хочет.

Шредингер? Рэндалл почти был согласен к нам присоединиться, но потом сказал, что его сверхспособности не позволяют ему сбежать, он всегда будет одной ногой в воздухе, но никогда — в могиле.

Пружинка? Блэйк Кэмпбелл сын отребья, маньяка, и он питается нашей скверной репутацией, от которой даже у Дьявола чешутся руки, сыпь на его лице, а он может проглотить все, как факир — нож.

Кто еще? Цетоил Криви? Он мнит себя инопланетянином с планеты, которую я уже пропустил через память и сердце, ему если бежать, то только в другую галактику, по диаметру не меньше нашей.

Алан Ретт поддерживает только геноцид в своей голове, в его утопической вселенной кролики в белом фартуке мясника продают человеческое мясо с прилавка за шесть пенсов.

Аавия не бросит Фейрвью, взращенное им болото, топь, должна же быть в нем хоть капля жизни?

Цекус Вендт, Спидозник? Да он религиозный скунс, и с утра ни черта не соображает… У него вечное «мам, мне ко второй, отстань», вот бы нам таких всадников апокалипсиса.

— То есть, в итоге ты просто не позвал никого, потому что в уме всех вычленил и вычеркнул? — уточнил Провокация, словно желая удостовериться, что его собственная мысль не была упущена. — С ума сойти…

— Именно так и работает жизнь, — немедленно отзываюсь я. — Никому не нужен ключ к дверям, ведущим к счастью.

— Никто, блять, не хочет доставать этот ключ из печи, со дна реки или куда ты еще его пихаешь, мизантроп хренов! — взрывается наконец Капкан. — Ты закапываешь своими руками ключ в землю, чтобы избавить нас от необходимости его доставать! Ты же никогда ни к чему толком не готов, тихоня! У нас аспидовая ситуация, а ты о каком-то ключе вылизываешь язык, иди съешь сахарную стекловату из парка аттракционов, клоун недоделанный…

И если бы агрессию можно было бы переписать в конверт, то письма бы лопнули от злости, не дойдя до нужного адресата, но нас, похоже, самих взорвало в самом зародыше. Молча переругиваясь, мы начинаем искать дверь, идущую наружу из пансиона, но не можем найти. Аавия все же снисходит для нас, и говорит, что должна быть кнопка, которую нужно нажать, и Провокация сразу же начинает перечислять — это может быть голосовое управление, рычаг, педаль, почему это должна быть кнопка?

— Кнопка просто удобна, — вздыхает Удушье. — Даже в умных домах на каждой вещи есть кнопка, потому что если твой умный дом не захочет отключать газ, то кнопка спасет положение. И вообще, что за оргии без кнопок?

Меня не устраивает то, что мы можем найти кнопку и просто выйти отсюда, по сюжету должно быть какое-то приключение, итоговая мораль, как важная поддержка и взаимовыручка, именно так мы должны закончить своего героя — с трудностями, бурей и натиском, забираясь ползком на колючую проволоку, а не выходя через дверь, в какую попало дверь, которая открывается какой попало кнопкой, это неправильный подход к сюжетному построению и превращению момента в опыт. Поэтому я безапелляционно заявляю:

— Никакой кнопки.

— Но я уже нашёл кнопку! — продолжает настаивать Аавия, нажимая на ЧЕРТОВУ КНОПКУ, КОТОРАЯ ОЖИДАЕМО НЕ СРАБАТЫВАЕТ. НЕ СТОИЛО ДАЖЕ ПЫТАТЬСЯ.

— Вообще-то кнопка, открывающая двери, может быть на теле любого из нас, — Провокация смотрит на меня, — Единственная и неповторимая. Человек — это ключ к свободе, человек сам по себе железное недоразумение, наши мышцы состоят из нейлоновых нитей, а мысли ничто иное как сперма.

— Мы никого не будем вскрывать, — отрезает Нельсон, — Даже не мечтайте. Кончайте ныть и давайте обыскивать холл.

— А может просто спросим у автоматона на стойке, как открыть дверь?

Мы переглядываемся. Идея гениальная донельзя, мы никогда не обращались к Гамме, стальному богу современного интерьера, за советом о том, как нам выйти из Гамильтона.

— Гамма, — Аавия опирается на стойку, тесные черные брюки стесняют ему движения, и он заметно прихрамывает, — Гамма, помоги нам найти свет, посвети нам своим огоньком, хорошо? Я обещаю вернуться, я не брошу тебя здесь, ты одушевленная часть моего мозга, а я твоя нервная клетка.

Автоматон за стойкой наклоняет голову вбок, скрипучий голос отзывается дребезжащим эхом, слоном в посудной лавке:

— Вы можете идти. Только мёртвые рыбы плывут по течению.

Стены Гамильтона сдергивает, словно простыню с веревки, они падают и обрушиваются на наши головы, но раньше, чем произойдет удар — стены тлеют, тают в огненном вихре. Мы остаемся одни на бетонной площадке, где нет ничего, кроме как щита, так знакомого нам всем надписью:

«Добро пожаловать! Частный пансионат „Гамильтон Хиллз“. Сохраняем постоянство ваших подростковых умов и сердец с 2022 года!»

Нам нужно было добраться до города любой ценой, по памяти, на ощупь, как привидениям, но добраться. Мы снова поссорились — как нам следует представляться тем, кто согласится нас подвезти, должны ли мы говорить честно или врать о чем-нибудь правдоподобном. Чед был на своей волне, поэтому в сердцах пробормотал:

— Аавия, загипнотизируй машину, ты же по этой части?

Удушье поморщился, но промолчал. Спорить с Провокацией в такой ситуации было бы весьма опрометчиво, хотя ответственность хотелось разделить на всех поровну.

— Там едет мусоровоз, — я прижал ладонь козырьком ко лбу, защищаясь от чрезмерно яркого солнца, но оно светило не снаружи, оно светило внутри меня, — Остановим его? Нам не плевать, на чем ехать?

Нам было плевать, мусоровоз в принципе был единственной машиной, которая не летала — с весом пожухлого бытия в кузове, крылья расправить сложно, даже если эти крылья из металла и резины. Интересно, куда он направлялся? Был ли здесь полигон, ядерное захоронение, свалка за Орхолтом или еще что-нибудь такое, о чем мы не знали? Аавия притормозил нужную нам машину (электрического скарабея, если говорить буквально) движением руки, к которому приложил силу технопатической мысли, и мы, со свойственным нам всем энтузиазмом устремились к ней наперегонки. Проблемы продолжались, светофор продолжал показывать красный цвет всем нашим планам — в кабине никого не оказалось. Нет, мы слышали об удаленном управлении машиной, да и автопилот был теперь почти в каждой модели, но отсутствие людей помимо нас на этой дороге, действовало угнетающе. Капкан неуверенно замялся, но Аавия, который наконец доплелся, оттолкнул его в сторону и полез к приборной панели:

— Мы вызовем кого-нибудь на радио или хотя бы проверим наличие живых на волне. Нет смысла ехать в город, если там…

Он замолчал, пауза была длинной и печальной, но важной. Были ли живы наши родители, ждал ли нас хоть кто-то по ту сторону школьной парты? Если у наших предков была чаша терпения, и она время от времени переполнялась, то в наше время мы скорее имели бутылку из-под газировки для своего терпения, и крышка сидела слишком тесно, и мы не могли по-настоящему прислушаться к содержимому этой бутылки.

«Новости Орхолта на пятое сентября сообщают, что город снова снизил демократические отношения с… оседями… По непроверенным сведениям, в городе был устроен преизбыточный праздник в честь открытия сомнологического филиала Биологического Пато… Завтра представят отчеты…»

— Интересно, интересно, — Удушье нахмурился, — Политический канал города жив, но обстановку это как-то не разряжает. Филиал Биологического Чего?

— Может быть они имеют в виду Био-патоморфологический Институт? — Чед почесал свой конопатый нос, — Мне казалось, они закрыли его, лишив финансирования. Разве это место не было заброшено… Черт, оно просто холодом в позвоночник теперь вливается, услышанное.

.

— Оно ОПРЕДЕЛЕННО было закрыто, — подтвердил я, — Сотрудников вывезли на другое предприятие, им даже остаться в городе не разрешили, настолько все было засекречено. Хотя может их вывели во двор и расстреляли, а нам для отвода глаз придумали «перестановку научных сотрудников в пространстве».

— Мы все не влезем в кабину, тут место только на двоих, — у него, у Чеда, сейчас интонации в голосе были максимально доверительными, словно он объяснял самой умной собаке прописные математические истины. Кому-то предстояло ехать в кузове, нагруженным мусором, и я бы не стал тянуть жребий зная, какое расстояние существует между нашими интеллектами, что синий цвет, который я люблю и которым я рисую, никогда не станет тем же синим цветом, который любит Аавия, и которым он рисует на холсте.

— Я лучше на задние колеса сяду и поеду, чем полезу в мусор, он воняет как сточная канава, — Нельсон отмахнулся рукой, показывая, что даже не воспринимает открывающейся перспективы побыть в компании ошметков, шкурок и отбросов, — Здесь же все антисанитарно.

— Антисанитарно, — перекатил это слово во рту Удушье, словно сладкий леденец на палочке, — Алан из этого себе одежду делает, картонки режет на кубики, а из кубиков строит себе курточку. Костюмчик.

— И тебе нормально быть здесь без Алана? — пребывание в мусоре для меня не было чем-то новым. Да и для вас тоже, читаете ведь все эти мейнстримные новости, сообщества-паблики про ужас, вы дышите этим адреналином, вдыхаете вредные испарения выгребной ямы. Вредные для вашей психики, завязывайте, а то будет цифровая интоксикация. Да-да. Извлекайте правильный урок из прочитанного!

И вот я ставлю руку на черный пакет с чем-то, больше напоминающим сверток мяса, но с прилипшим к нему полиэтиленом. Может быть это протухшая свиноматка, или какой-то мелкий издохший зверек. Звезды… Почему я подумал о звездах в середине дня, когда солнце светит во всю мощь? Но звезды похожи на узлы, спагетти белого шелка.

— А грозовое небо похоже на пролежни старого динозавра, — изрекаю я, мой локоть надавливает на содержимое пакета так, что он чавкает вслух. Чед, сидящий рядом, делает вид, что не замечает меня, но дискуссия все же происходит, не теряя взаимного напряжения:

— Ну значит у тебя какое-то особенное небо, Джейкобс, мои поздравления.

— А на что похоже твое небо, Провокация?

Чед склабится, но не уступает, его лицо выражает готовность в любое мгновение взорваться обличительной тирадой:

— Мое небо похоже на твой выпотрошенный желудок, Гаррисон.

Хороший я человек или я — туча, заслоняющая вам солнечный свет? Аавия умеет водить — почему и как, я не спрашиваю, все эти мелочи мне безразличны. Может дело в его технопатии, а может отец давал ему погонять свою крылатую. Он едет мирно, нас не трясет, но мозг перегружен, словно я смотрю мир через ускоренную перемотку. Занавешенная вуалью личина мученика во мне истончается, уступая место мертвой маниакальной маске.

— Форель водит машину, вот это мы дожили, — Провокация чихает в рукав, и я осознаю, что он весь в соплях. — Он спит в своей комнате, заворачиваясь в мокрые простыни, говорит, что без воды ощущает себя кошкой на раскаленной крыше. Ты ведь никогда не задумывался, откуда в жаркий летний день бездомные кошки берут воду и сколько из них умирает в итоге от обезвоживания?

— Ты подсматривал?

— Обижаешь. Фейрвью знает все что творится в коридорах власти, все что происходит в головах людей, — Провокация поводит бровями, намекая на мой изощренный рассудок.

До Орхолта остается ехать еще… Давайте посчитаем это расстояние в таблетках от головной боли? Не менее шести, потому что с каждой таблеткой ты становишься все нервознее, и голова начинает разбухать, как надувной шар.

Трепет ресниц, вдох, выдох…

Ждешь ли ты меня, мама, встречаешь ли ты меня, мир моего детства?

[неопознанный системой рассказчик]

На каждом сонном дне, где почти даже не колышется водоросль, есть то, что неприятно болит; также есть вещи, которые надо забыть, и есть вещи, от которых нельзя не избавиться. Такова цена этого грустного праздника: ты на три четверти человек, на все остальное — заложник обстоятельств. Такая жизнь больше похожа на ежедневное жертвоприношение, чем на цепь возвышенных мгновений. Поддаться ей — все равно, что бросить ключ от ячейки с сыром голодным крысам, бери пример с крыс, они не собираются умирать и переживут твое исчезновение с лица земли.

Душа прилипает к молитве, словно мокрый осенний лист к подошве. Стук, дрожь пальцев, напоминает муравьев, ползущих по рукам. Ты получаешь толику чужой тьмы, а выбросишь её, откажешься от такого дара — останешься голым, беззащитным перед смертью. От духа во мне только слово «духовой оркестр», а из религиозного — только чувство собственной греховности, и никакое другое. Я бы придушил тень Бога за то, чтобы моя кара не свисала с моей совести так тяжело, не звенела прокаженным колокольчиком и не пыхтела таким пронзительным дымом, чадом горящего проса.

Вот если б Его сущность проникла в меня непосредственно, в осязаемую форму… Сущность Бога, драгоценное достояние человечества, сущее в начале времен, — это огонь внутри, сияние, дарующее бессмертие. Но я лишь грешник, воображающий Его облик и терзающий себя мыслями о Боге, как голодный муравей пытается растащить сахар на кристаллические пылинки. Некоторые костры горят слишком высоко, чтобы можно было дотянуться и ущипнуть, и да, я сейчас о звездах. Звезды… Мечта о звездах. Как же я далек от Бога, и как же я близок к нему одновременно! И как странно: как я могу принадлежать Ему, если никогда не видел Его? А может быть Бог едет вместе с нами, в этом мусоровозе, заживо похороненный под истекающими гнилью мешками с отходами?

Грузовик, на котором мы ехали, в целом был старым, холодным и гулким, как языческий храм. Покачивались гроздья проводов над нами, прибой из звуков приближающегося к нам мегаполиса, о Орхолт, как же я соскучился по тебе… Мы на пути к родителям, они обязательно нас ждут. Точнее не так… ОНИ на пути к родителям, а я лишь церковная собственность и, если быть честным до конца, идолопоклонник. Однажды мы с Картером погибнем мучениками во славу Его, нам воздастся за мучения. Честно говоря, я иногда не уверен в Терминале, он слишком похож на тюремную камеру, из которой нет выхода. Неразлучные лишь до поры до времени. Ибо идет время, умирает в огне времени Вера в Господа нашего, и вскоре все помыслы будут направлены только на то, как выбраться из ада.

Мы останавливаемся возле одного из небоскребов, его стеклянные стены тонированы, и Нельсон набирает код своей квартиры, звонит, мы замираем, затаив дыхание. За писклявыми гудками раздается голос женщины, спрашивающей, кто Нэш такой и что ему надо.

— Мам, это я, я пришел… — Нельсон заикается, потом добавляет: — Мам, меня похитили или как это сказать, приволокли туда, где я не хотел находиться. Но я вернулся домой и…

— Это очень глупая шутка, — наконец, после продолжительного молчания, изрекает женщина и, судя по щелчку, отключает домофон.

— Представься доставщиком пиццы и попробуй с другой квартирой, — предлагает Аавия, словно продолжая заранее спланированный разговор. — Не такая уж и сложная задача.

— А ты не можешь просто как технопат, разобраться с домофоном? — Чед немного нервничает. — Зачем нам привлекать лишнее внимание и подчеркивать, что мы подозрительные люди? Никакая пицца в киберпанке не доставляется людьми, для этого есть дроны.

— Ну, ты явно не человек, судя по этим вставкам. В киберпанке! — иногда невозможно понять, с чего Нельсон полыхает ярче синего пламени. — Ты кичишься что ли этим? На дворе 22 век, какой киберпанк?

— Пожалуйста, прекрати, — Аавия словно несколько теряется от такого количества резкой критики, — В дом можно попасть разными путями, просто почему мы должны в процессе портить отношения между нами всеми? Давайте вообще разойдемся, в лучших традициях триллера и будем бесцельно шататься по городу, чтобы… — Аавия делает многозначительную паузу, но Чед, не ожидавший, что так скоро сорвется с катушек, ее не замечает. Его явно мутило от собственных эмоций. В какой-то момент он отвернулся, прижав ладонь ко рту так явно, что стало ясно — первый телепат Гамильтона только что сблевал часть своего завтрака себе в руку. В последнее время с ним творилось что-то странное. Или он полностью утратил способность спокойно принимать удары судьбы?

— Это противно, фу, — Нельсон брезгливо оттягивает двумя пальцами край своего свитера. — Ты бы хоть в кусты отошел, собака провокаторская, ты ведешь себя как какое-то перекати-поле. Что, не заметно?

Чед оттолкнул его от домофона, руки сами собой сжались в кулаки, но я успел перехватить удар прежде, чем он врезался в нос Нэша.

— Ребята, вы чего? Чед, что с тобой? В чем проблема? — Аавия взламывает домофон за считаные секунды до того, как Фримен с его шаткими нервами разнес бы любые преграды перед собой, чем он, кстати, не раз бравировал ещё в тот, самый первый выпуск. — Все в порядке, господа. Мы не доиграли партию. Быстро заходим и наверх!

— А если его мать не откроет нам дверь, то куда мы пойдем? — Чед вытирает нос тыльной стороной ладони. — Высадимся на свалке, как собаки бездомные?

— Какого хера у тебя руки холодные? Как лед. Как у трупа, — перебиваю я его, вспоминая захватывающее дыхание Картера над своим ухом, и бешеные удары его сердца, от которых у меня подгибаются колени. Езда на американских горках, каждый поворот, швыряющий тебя из стороны в сторону. На смену шаху приходит мат, церемониальный мордобой, инструкция по пользованию электрическим стулом, обмен сигаретами. — Дать тебе мою куртку?

Не соглашается, но врубается, что его душа нуждается в капитальном ремонте. Мы звоним в дверь, и нас встречает румяная моложавая женщина с глазами, похожими на капли дегтя. Нельсон хочет её обнять, но она отстраняет его ладонью, зубы у неё выбивают нервный танец. За её спиной пустая комната без мебели, непродуманное помещение с голыми стенами. Она сама выглядит как часть гнилого апельсина, цветного приложения к брошюре о вреде абортов. Чем больше я вглядываюсь в лицо матери Нельсона, тем больше черепных костей под туго натянутой кожей — словно каркас динозавра скреплён неткаными лоскутами, ни одна деталь не смята и не растрёпана. Это вымышленные яркие инструменты нашего воображения или тот случай, когда мы нашли подлинный нерв в ткани, покрывающей человеческое существо?

— Мама? — Нэш протягивает руки снова, она отбивается. От резкого движения куски её лица съезжают вниз, освобождая глаз и щёку.

— ?втрём ьтыб нежлод ен ыт евзаР

Меня жалит апатичный взгляд этих глаз, испещрённых сетью тонких морщин, стёртых до черноты. Дёготь, мучная пыль и усыхающая грязь. Нас развели как идиотов — каждого по отдельности, но никак не всех вместе. Я отталкиваю женщину, она отлетает на пол автоматоном из нашего холла, переворачивается несколько раз и замирает — её избитое до вмятин металлическое лицо словно впаяно в кафельный пол. Вокруг стоит давящая тишина. Она длится с полминуты, но мне кажется, что прошла вечность. Кансоу, жилец второго яруса, неторопливо выбирает книгу на полке в холле и не уделяет нашему возвращению какого внимания. Паук под стойко администрации выдавливает из себя нить накала, растягивает её от угла до угла комнаты. Скоро в неё попадётся не то муха, не то заряженная частица атома.

[Тёмный Поток]

Бог на сторожевой вышке, сухой щелчок спички, ползущее во тьму пламя: все это снилось мне в неурочный час в бетонной коробке сновидческого санатория, где я продолжал находиться под различными надуманными предлогами. Часть ночей я спал котом на подоконнике, ещё часть — рыбкой в аквариуме. Я пробовал выходить на поиски своего психолога, но меня все время ловили и гнали обратно в комнату. Запас сигарет был на исходе. Я уже готов был сдаться, когда, проснувшись среди ночи от собственного крика, понял, что все двери из комнат исчезли. Как будто какая-то бригада выварила их вместе с петлями и запорами, оставив только пустые проемы. Однажды у меня уже был один такой сон, когда из своей квартиры я мог выйти в мир, где больше не было стальных решеток, тайн, людских маразмов и сподвохов. К сожалению, это был всего лишь сонный паралич. Сотни раз проделанный трюк с попыткой встать и доползти до другой комнаты в мареве, словно в глазах разом лопнули все кровеносные сосуды, навсегда отбил у меня охоту спать в душных помещениях, окуренных сигаретным дымком. Хотя всё было не слава Богу, и я все ещё не помнил, начал ли я курить где-то в далеком прошлом или это было недавней привычкой, паразитирующей на моём стрессе.

Эксперименту тесны рамки, в которые он заключен. Он хочет стать хаосом. И через детей ему это делать проще. И потом этих children остаётся только замуровать в бетонном гробу. Это бракованная порода цыплят. Но Пресвятой не понимает этого: там его сын, Алан, слишком высоко занесенный, чтобы падать обратно в кандалы. Гамильтон Хиллз как птица, чьё бетонное крыло изрешетили болтами, но она продолжает парить, как бы ни был разрушен её остов.

— Мы почти на 70% состоим из воды, и именно вода в нас сновидит по ночам и властвует ясным днём. Она, я думаю, и составляет нашу внутреннюю сущность, наших ангелов и демонов. Впишите меня в следующую реинкарнацию пакетом молока на полке холодильника, — гудит Мементомори, рукава болтаются как лёгкие у чахоточного, а глаза почти полностью закрыты. — Дурацкое соотношение… Три к одному, скольких ты убил? Всё в порядке, всё просто отлично, то что вода мечтает утопить… Как правильно «не утонет» или «не утопнет»? Пожалуйста, не следи за моими словами так неотступно, быстро, потому что если, допустим, мы и есть персонажи книги, то эта книга просто не успевает прогружаться.

Я не думаю, что это самая большая ошибка, которую мы совершили. Это, вероятно, как… Третий блин комом. Город не в огне, он просто потерял форму и расплывается, как плавленный сыр по хлебной поверхности. Пока ничто не остыло. Просто надеюсь, что этот странный сюжет исчерпает себя сам, и мы на этом закончим, потому что видеть, как доктор Мементомори гуляет по потолку и рассуждает о всяком, я больше не могу.

— Я не знал, что когда я умру, всё будет так жалко. Все эти бессмысленные долги и надорванные оковы, и море. Море, которое нельзя вычерпнуть или опорожнить, но ты занимаешься этим каждую ночь, потому что оно там, на самом дне, ну не… Неточно, но вечная жизнь. Затонувшие сокровища Кто-то меняет владельцев, а кто-то с самого начала ничей и всегда тут как тут. Большинство людей похожи на банкротов, но как можно обанкротиться, когда в наличии у тебя всегда есть ты сам, и каждый твой сантиметр наполнен новизной, хотя должен был приесться за все эти годы существования на планете Земля?

Глава 1

Станешь неотъемлемой частью коллектива, как порошок, насыпанный в воду, просто растворишься и не заметишь этого, лес окружит тебя и окутает мглой до тех пор, пока ты сам этого не захочешь раскрыться, стать тем, кем тебе положено стать. Лес станет человеком, ты станешь лесом, превратишься в него сам, если уже не стал им. Деревом, ты стал деревом, грибами, дождями, ветрами, ты уронил на пол книгу о десяти тысячах своих грехов, которую другие подростки твоего возраста обычно называют «личным дневничком», но ты как философ, шестнадцатилетний нигилист и циник, называешь любые свои рукописи исключительно словом «мемуары». И ты правда уезжаешь из дома, покидаешь мать и все твое детство, детство ты оставишь на руках у матери, новорожденного и слюнявого себя, а подростки твоего возраста должны жить отдельно, в подростковых коммунах, муравейниках и термитниках, надувных мирках, где тебя будут непрерывно долбить ботинком в лицо, отбирать еду и победят тебя в танцах на дискотеке. Танцуешь ты как лох, Джеффри, если не хуже, зеркало видело это, зеркало все про тебя знает, оно уже отрепостило эту информацию по всем зеркалам города, и они смеются над тобой. Тебе страшно? Не совсем, лишь самую малость. Раз уж надо куда-то ехать, значит надо.

— Солнышко, ну ты собрался? — руки матери торчат как крылышки, крылышки бабочки, сами по себе, такие же хрупкие, нитка жемчуга на шее дрожит, ты рад бы все бросить, обнять ее и спрятать лицо у нее в волосах, когда она возникает на пороге твоей комнаты, и рука, нет, не рука, крыло, крыло любви снова заслоняет от тебя перспективу жить в пансионате, где тебя уже ненавидят, даже не зная, кто ты и почему ты им не нравишься. Любовь остается закрытой банкой с конфетами на верхней полке буфета, тебе нельзя сладкое, потому что когда ты наедаешься конфет, это все равно что целоваться взасос с ядовитой змеей и сдохнуть, но не на месте, а с оттяжкой и понарошку.

— Ты что-то забыл или передумал? Какую музыку тебе поставить в машине? Я купила тебе отличный диск Саймона Лэйна. Выдающийся композитор, основоположник современной западной неоклассики…

Она говорит подряд, запинаясь, чуть заикаясь, боясь тебя расстроить, но всегда с таким лицом, что понять можно все, даже, наверное, слова в ее недоговоренном монологе. Все нормально, мам, вы сдали меня в аренду за тысячу евро в день, видишь, я упакован словно корабль, я безлик, я медицинский бинт и прокладка, которая надежно приклеивается к любому месту, куда её помещают, а еще она обеспечивает защиту от протечек, а моя крыша течет чаще чем полагается, я постоянно чуть влажен, отсыревшая постель и полное отсутствие в карманах лишнего курева делают меня очень несчастным существом, мамочка, но все это временно, временно, понимаешь?

Ты засовываешь в сумку все свои мятые тетради, надо было погладить их утюгом, но лень было, и ты оставил все как есть — мятые и неопрятные, блеск и глянцевый глянец, вечная молодость, вечная усталость, с колыбели и по торт с пятнадцатью свечками, потому что последняя, шестнадцатая свеча, сломалась на момент втыкания её в окаменевший торт, ты видишь, как все время меняется моя физиономия, особенно когда я улыбаюсь, мама, а теперь мне надо идти, меня ждет фантастический мир.

— Ты что, печатал свои учебники на машинке? Почему так долго, Джеффри? — отчим смотрит на тебя в зеркальце заднего вида, ты ждешь, пока он отвернется и будет следить за дорогой, потому что за дорогой у него получается следить намного лучше, чем за собственным сыном. — Каждая минута нашего времени стоит дорого. Из тебя вырастет бездельник, прячущий голову под крыло, когда дует ветер перемен. Именно поэтому мы и отдаем тебя в люди.

— Аллилуйя, — отвечаешь ты, и светлые волосы падают на твое лицо, отчего ты похож на ангела, которого изгнали с небес за его левые взгляды. Ты левак, ты совершенно левый и потому р-р-революционный, настоящий блудный сын от анархии и стакана во… дки? Вроде так это называлось в двухтысячных, но сейчас на дворе 2071, и ты летишь с отчимом на машине по трассе номер два, проложенной прямо в небо, и знаешь, что этот автомобиль марки «Икарус» никогда не разобьется из-за магнитных полей, они притягивают колеса к поверхности шоссе, вокруг тебя рисуются стальные ребра антенн, басы музыки мигают в такт твоим мыслям, твоя спина вибрирует от тактильных ощущений, которые не дают тебе заснуть, умные машины такие умные, когда-нибудь они поработят Орхолт, почему, блин, не сегодня?

Орхолт — деревня, киберпанк плелся в него почти два поколения, а когда он наконец дошел, никто его не понял, только шпана пользуется всякими очками «вертуальной» (как они сами их называют, коверкатели языка) реальности и обкатывает свою дрель на знойных красоток из пиратских интимных сетей. Ты туда не заходил, не потому что ориентация слишком ортодоксальная или мозгов не хватает, а потому что не возбуждают голографические прикосновения и биоэлектрическая стимуляция, из американской мечты сделали бутерброд и сожрали его, давясь и урча. — Молчишь, анархист и концептуалист, снова блуждаешь в мыслях по кармашкам и закоулкам сознания? Джеффри, пиздить тебя будут там, что ты понимаешь, — отчим скалится, но твой отчим для тебя — это не авторитет, он твой вечный позор. — Я тебе музон, а ты наушники в уши, чмошник фанерный? Надо было тебя в детстве ремнем дрочить по губам, может быть ты бы все понял.

— Ты пьяный за рулем. — ты не спрашиваешь, ты повторяешь, старательно и веско. Алкоголик, да еще и злой, нельзя заводить таких людей, но ты уже знаешь, что если он не поставил машину на автопилот, не развернулся и не влез на заднее сидение, чтобы дать тебе подзатыльник — он ничего плохого тебе не сделает. Не повезет он не-сына в элитный пансионат с побоями, а вот с издевательствами над твоим униженным достоинством и психикой — да, вполне. Кинет тебя стервятникам, когда ты уже сопли размазываешь, и плитки на лестничной клетке понятно, чем испачкаешь. — Хватит мне мозги подъебывать. Наверное, ты задаешься вопросом, читатель, как живется быдлу в 2071, почему этим людям нет числа в трехмерной вселенной, почему инстинкты продолжают наводить панику в семьях, ведь мы такие развитые и цивилизованные. А ответ простой — за закрытыми дверями, по кухням и машинам, как сейчас, говорить можно все что угодно, и плевать на все вопли протеста.

Мой отчим — Элисс Карт — какой-то дворник с большим стажем, встретил мою мать — Каролин Фелпс — экономического политика Орхолта, мать при виде его передернуло, и с тех пор он подметает её улицы, если ты понимаешь, о чем я. Куда пропал мой отец, ну, детей находят в капусте, вероятно там же и теряют их уже взрослыми (в капусте), я не знаю, я не видел и не слышал о своем отце ничего нового, начиная со своего пятилетнего возраста. Но отчим меня бесит, тупой и желчный человек, я никогда не осознаю, зачем моя мать подобрала его с улицы или почему она не оставила на этой улице меня, подобрав его, потому что в одном доме мы не уживаемся, поскольку он не умеет пользоваться ничем из техники, машинку водить научился и доволен, но даже с ней проблемы, потому что прямо сейчас мы чуть не влетели в стальную опору, но обошлось.

— Я же просил тебя помогать мне с дорогой, я не вижу ничего из-за этих чужих солнц! — почти кричит на меня отчим. Солнцы — это фары, его грубый сленг из низов Орхолта путается у меня на ушах дешевой лапшой быстрого приготовления. — Ты хочешь доехать до Гамильтона живым или нет? — орет он еще громче. Я ему не отвечаю, мы оба знаем, чего я хочу, о да, о да, о смерть, о кибернетические коровки на вывесках кафе с фастфудом, потому что настоящих я вообще никогда не видел вживую, но мы уже почти приехали. Я вижу перед собой здание в такой схеме, в таком разрезе, как помесь промышленного сооружения с рекламным щитом: облупленное стекло, косые швы, полуметровые ряды панелей, рама с проводами, опоясывающая это все. Неоновая вывеска гласит:

«Добро пожаловать! Частный пансионат „Гамильтон Хиллз“. Сохраняем постоянство ваших подростковых умов и сердец с 2022 года!»

Надпись чуть ниже, переливается и изгибается: «До Орхолта четыре тысячи миль.»

Четыре тысячи миль до ближайшей ниши цивилизации, кем мы учимся быть, отшельниками и без личностными сисадминами, не надо, я сам донесу все свои сумки и вещи!

— Нас никто не встречает, — замечаю я, когда мы подходим к стеклянным дверям, но это не значит, что они прозрачные, прозрачными бывают только зеркала, да и те скоро цензура прикроет. Моя куртка трепещет на ветру, словно не она меня греет, а я её. — Может быть, они передумал меня зачислять?

— Карт, отец Джеффри Фелпса, мы прибыли, — бормочет отчим в коммуникатор, переминаясь с ноги на ногу. — Можете отпирать.

— Доступ разрешен. Правила вы знаете, охранники предупреждены. Джеффри Фелпс, добро пожаловать! Попрощайтесь с отцом…

— Он мне не отец! — гаркаю я в ответ, а потом сам пугаюсь звука своего голоса, грубого и ломкого. — Пусть он со мной прощается, если помнит, как меня звать.

— Хорошо, незнакомый мне ребенок, — отчим всплескивает руками, его тощая и словно собранная из костей в собачьей будке фигура колышется в унисон со мной, ветер просто сбивает меня с ног, но я не спешу под защиту новых стен. — Не смею задерживать! Не пей воду из-под крана как дома, не ешь зубную пасту с голодухи как дома, забудь номер дома и меня. Прощай, Джеффри!

— Прощай, — я захожу в темноту холла, и мои ноздри опаляет запах дезинфекции, хлористый дух, пресный и острый одновременно. Свет зажигается в тот момент, когда я делаю шаг назад и дважды топаю, он тотчас дает мне понять, как недружелюбно встречает этот мир нового интерферента. Я не вижу двери, из которой я пришел, за стеклом стены плавают голографические рыбы и морской пейзаж. Из интерьера здесь подобие зрительских трибун — мягкие сидения, точно копирующие трапециевидные сиденья амфитеатра. Стеклянная перегородка, за ней стоит пара книжных шкафов, прошлый век и классика в добротном переплете. Все предельно функционально и надежно. Но я никогда не думал, что в этом здании может быть так пусто. Есть стальной второй этаж, который проходит над моей головой, но как туда подняться — не имею ни малейшего понятия. Крошечная лестница в бок и лифт, стол с бланками и газетами, кибернетический манекен за этим столом, видимо отвечающий за приветствия и экскурсии по этажам и комнатам. Я подхожу к столу и беру один из бланков, почти наугад:

«Последняя версия образца справки для высшего руководства по комплексным исследованиям способностей человеческого мозга к реальному восприятию действительности. Просьба проверить. Передать для дальнейшего использования.

Имя: Цекус Вендт

Возраст: 15»

Дальнейший текст разорван, словно его дернули за край, как недовязанный свитер за ниточку, и он размотался полностью, оставив на бумаге неровно оторванный край. Где-то за моей спиной голографическая рыба бьет хвостом и выпускает фонтан брызг. Я кладу бланк на стол, щелкаю перед автоматоном пальцами, но его глаза не зажигаются. Вообще ничего не происходит. Я аккуратно берусь за его металлическую голову, ища тумблер, включить и выключить, ребут и ригель.

— Да он мертвый, дохляк, — раздается сзади насмешливый голос. Я вижу, как по лестнице спускается гай с волосами-паклями, цвет ближе к кофе или грибу. — Или пьяный. Пьяный автоматон матрице не хозяин. Мне сказали, тебя проводить надо, а бланки мы с весны не разберем, завалили. Ты Джеффри? Я Блэйк Кэмпбелл, живу на третьем ярусе, там же и умираю.

— Разве тут нет школьной формы или чего-то в этом роде? — спрашиваю я. Блэйк осматривается.

— Кто-то не носит школьную форму? — спрашивает он с паузой, и его взгляд говорит мне, что он в курсе, что он одет не по форме, но ему хочется оттянуть разговор. — Кто-то не читал школьные правила? Ох не завидую же я этому! Он вскидывает кулак вверх и смеется, я подхватываю его смех, хотя мне редко, когда удается зацепиться за чужие эмоции так легко, как в этот раз. Это страшно — понимать, что в этом смехе нет злобы или скрытой угрозы, а только веселая ненависть ко всему вокруг.

— Хорошо, ладно. Я не в форме, потому что сегодня субботка, а по выходным мы носим обычное. Страшакам…

— Страшакам? — перебиваю я его, и в моем мозгу оживает карикатурное лицо отчима-чудовищеморда из моих кошмаров, — Ты смешал слова «страшный», «срань» и «старший»? Интересный речевой феномен.

— Ну типа, — Кэмпбелл продолжает дальше, как будто его и не перебивали, — Это раньше за нас пеклись, мол, ребята без присмотра, им нужно человеческое внимание! А потом эти андроиды, и кому интересно, во что мы одеты? Я голым ходил по этажу, и мне ничего не было. Ну…

— Дверь, в которую я вошел, исчезла. — счел нужным поделиться я, чтобы скрасить это неловкое «ну» человека, осознавшего что он только что признался первому встречному в попытках бегать голым по этажу элитного пансионата для особенно интеллектуальных учеников.

— Ненавижу, обожаю Гамильтон. Нас не выпускают, а попытки сбежать были, не одна, поэтому дверь прячется. Нас даже в холл не выпускают, когда страшаки сваливают из Гамильтона по домам. Кто-то говорит, что дверь вообще в одном месте не находится, она может в любом быть, по желанию, не нашему желанию, — Блэйк делает характерный жест рукой, — Схема коридоров есть, но неизвестно, где они врут, а где на самом деле правда. Я не сверял. Пошли в лифт, Джеф. Я могу называть тебя Джеф?

«Ты уже меня так называешь, чувак.»

— Как тут с интернетом? — я стараюсь задавать поменьше вопросов, но не выходит, они рвутся из меня супротив моей воли. Блэйк, к счастью, видимо общительный парень и готов делиться с кем угодно подробностями своей жизни в пансионате, да и подбить клинья к нему стоило бы, может поможет стать членом чего-то большего.

— Он у нас свой, — лифт гиперактивно несет нас наверх, но не так гиперактивно, как лифт в моем доме, например. За минуту мы были бы уже на сотом этаже, а здесь… Кэмпбелл одет в черное, похож на гробовщика, а голос — баритон баритона.

— Своя социальная сеть. Аавия администрирует. Я бы арабу не доверял, — пожаловался Кэмпбелл, но глаза его улыбались. Смех звучал не очень весело. — Арабы словно магнит притягивают к себе неудачи. Шныряют вокруг на высоких скоростях. — Не дружи с ним, ок? Аавия конечно и так тебя к себе не подпустит, но ты на всякий случай тоже держись его боком.

Ого, первый совет по поведению в новом обществе подъехал, а я почти что прохлопал его инфантильными ушами, подумал я с горечью, но вслух, разумеется, не сказал. Лифт остановился. Как только двери распахнулись, я увидел коридор — голографические шторы из текучей материи, блестящие стилизованные фигуры по бокам, лепнина, и этот неприятный пол, покрытый тусклым черным материалом.

— Третий ярус! — объявил Блэйк, входя на этаж и жестом показывая «не отставай», — Обычно я не отвечаю за заселение новеньких, но сейчас все решено. Этаж снизу забит, так что выбирать особо не приходится. Теоретически есть еще первый ярус, но с этими вонючими моющими средствами… Просыпаться с хлоркой во рту нравится? Вот и я говорю — «решенО».

— Настолько сильный запах? — коридор короткий, но из-за того, что мой проводник проверяет все комнаты, видимо на предмет того, можно ли меня в них селить, времени уходит конкретно много. Как он это делает, в смысле, проверяет? Надписи на дверях гласят разное, полезное, видимо список живущих в каждой комнате — все, что я успеваю усвоить своим мозговым-пищеварительным трактом, так это то что в каждой комнате живут по двое человек, и это дает мне внутреннее облегчение — двум сжиться проще, чем четвертым или троим.

— Они тебе хлорку в рот насыпят, если посчитают твой рот помойным местом.

Блэйк наконец находит нужную нам дверь, проводит ключом-картой по отверстию, и мы оба входим в мою новую комнату. Она кажется маленькой — по бокам стоят вмонтированные в стены капсульные кровати, больше похожие на стойла, я даже не знаю, как и назвать то, что они собой представляют. Но то, что при их виде у меня появляется желание лечь на них и ни с кем не общаться, — правда.

— Зеркало настраивается, свет настраивается, кровать настраивается, — бормочет Блэйк себе под нос, делая вид, что считает эту информацию необходимой.

— Сосед настраивается?

— Я? — парень издает звук, который я примерно понимаю, как смешок. — Я настроенный 24/7, бля. Голосовой набор поддерживаю. С прибытием на борт, Джеф.

— Ты мой сосед? — уточняю я, чувствуя, как мои брови ползут вверх. — Ты же тыкался во все двери, искал, куда меня пристроить, зачем?

— Буду тебя бесить, переселишься в место получше. Чего ты так болезненно кривишься? Ну да, я подбираю всех и вся с холла школы и пихаю к себе, Картер занят на благе Гамильтона, он бы тебе побольше выбора в комнатах дал бы, конечно. Обожаю, ненавижу его.

— Я думал, при поступлении в школу обязателен разговор с директором или с любым замещающим его лицом? — я замираю с плакатом в руках, не зная, куда я должен клеить его и должен ли — характерный росчерк на комнату мне нанести хотелось, но плакат с надписью «Культ Неандертальского Принца» и изображением его героической тени на черном фоне… Да-да, я люблю старье про приключения мальчика из киберпанка, попавшего в каменный век, и что вы мне сделаете?

— Повесь в ванне, — подсказывает Блэйк, его черный глаз почти неуловимо дергается. — Говорю же, по выходным никого нет. Ты не персона нон-гранта, чтобы ради тебя ломали график. Я сам прибыл в Гамильтон на выходных, если меня не подводит память. Только я дальше пошел, и тому роботу на стойке открутил голову. Картер вышел из лифта, увидел и открутил голову мне. Серьезный человек этот Картер.

— Важная шишка, этот Картер? — Душевая оставляет у меня впечатление, что стены испускают приглушенное пение — тихий журчащий звук, видимо у соседей сейчас течет вода. Об этом я тоже сообщаю Кэмпбеллу, мне интересна его реакция на всё, что тут происходит, она дает мне благодатную почву для ознакомления с обстановкой.

— Картер Уилсон? Президент школьного совета, громила такой, кудрявый блондин. Ангелочек на вид и на вкус тоже — райское мясо. Альтруист, насколько я могу судить, но я бы сильно ему не доверял. Я бы никому бы не доверял, Джеф. Даже себе.

— … Вода шумит? Там Дилан Донован и Мод Рэндалл живут, по соседству с нами. Последняя комната по коридору. Они если что-то включили, то выключить уже не могут, ни матом, ни клюшкой не переубедишь. Выключишь — они снова включают, спустя минуту. Меня шум от них не бесит, а вот Алан, когда я с ним только познакомился, на стенку лез. Неправомерный расход электричества, воды, света. Алан в первой комнате живет и…

— Тоже не советуешь ему доверять? — я раскладываю свои книги внутри капсульной кровати, по полкам и выступам. Они занимают много места, но вмещаются в итоге все, и я доволен собой, своей новой жизнью. Блэйк наблюдает за мной сквозь полуприкрытые, но озорные глаза, я его снова развеселил.

— Алану? Ебучий Алан Ретт, я дружил с ним, когда мы только сюда прибыли, но он сильно изменился, стал придерживаться странных идеологических взглядов. Что все кролики должны быть ублажены, а люди — зарезаны. Стал смущаться моего возраста, а я на год младше, мне семнадцать, а он старпер и волк одиночка. Хотя какой он волк одиночка, со своей бандой?

— Да-да, — он ловит мой взгляд, продолжая свои объяснения о том, из чего состоит пансионат Гамильтон Хиллз, препарируя его при мне на свой лад, вычленяя основное. — У Алана есть банда. Ре-цикл. Ненавижу, обожаю это сборище эко-террористов. Ненавижу за то, что они постоянно галдят о том, что я внес свой вклад в мусоросборники Орхолта, когда появился в Гамильтоне. Что ученики теряются без вести в моем бардаке. Обожаю за то, что они обычно очень пассивные, вытесывается на мир один Алан. Вообще если захочешь к ним вступить, ну, в Ре-цикл, стать частью глобальной переработки, будь готов к тому, что к Картеру тебе путь закрыт. А Картер может все, больше чем Алан. Вот и подумай о том, что…

— Но ты то ни с кем и никуда? Ни там, ни тут? Не член банды, не шестереночка в механизме? — я задаю наводящие вопросы, чтобы как-то упорядочить свою распалившуюся интуицию. Она по своей сути женская, и с ней надо быть очень осторожным. Одной рукой я настраиваю ноутбук, нет, свой я не привез, о некоторых правилах я знал заранее, но Гамильтон Хиллз предоставило мне свой, он лежал на полке капсульной кровати.

— Какой пароль от вифи?

— Церебро, — Блэйк отвечает моментально на то, что волновало меня меньше всего, а на остальное он, видимо, предпочел забить. — Увидишь там иконку с капканом — это наша социальная сеть «Фейрвью». Регистрируешься и заходишь. Женский пол советую не ставить, потом не поменяешь.

По его резко погрустневшему взгляду я понял, кому так и не удалось сменить пол в чате Фейрвью.

— Мне вбивать реальное имя и фамилию?

— Само собой нет! — Блэйк выпучил глаза, словно я сказал что-то кощунственное. — Выбери себе псевдоним, у тебя же есть святое ласкательное словечко для себя? И на аватар реального себя не ставь, тут так не принято.

Я киваю, приступая к процессу регистрации. Выбираю себе ник: «Кровотечение», возникает проблема с возрастом, тут мне тоже надо врать? Что вообще дает отметочка 18+ в моем профиле?

— Доступ к контенту возрастом повыше, — Кэмпбелл углубляется в свой ноутбук, похоже он все же решил стать моей сопровождающей рукой и там, где это возможно. — Ну типа…

— Пьяные андроиды своей матрице не хозяева?

— Ставь честный возраст, Джеф, упростишь нам обоим жизнь, — я возвращаюсь к процессу регистрации.

На аватар надо поставить что-то соответствующее кличке и жизненным ориентирам — я ставлю красные вишни, потому что цветы появляются раньше листьев, да и как дерево с запретным плодом мне больше импонирует вишня, а не яблоня, яблоня это к Ньютону. Заодно я замечаю, что поисковик реально ни о чем, весь контент выше 12+ замылен (все изображения, где есть кровь и насилие, даже если это 2D тяночки), а доступ к другим, привычным мне социальным сетям, заблокирован на уровне клавиатуры — как только она догадывается, что я хочу вбить, дальше печатать не выходит. Интерфейс у Фейрвью — мое почтение, а также мое недоумение и разочарование в жизни. Я могу посмотреть на свой профиль, поставить статус и заполнить такие пункты как «отмечаю/не отмечаю эти ваши праздники», «главное в жизни», «религиозные взгляды», «диагнозы»…

— Диагнозы? А как же строгая медицинская комиссия? Психиатрические, психологические тесты?

— А? У Аавии многие пункты для прикола, джаст фор лулз, ты видишь лишь малую часть из того, что он оставил. Был пункт с семейным положением, в мужском пансионате, ага. Кто-то вбивал своих девушек, оставленных в Орхолте, кто-то шел дальше и вбивал своих одноклассников как свою пару. «Натуральный цвет ваших волос», «Натуральный цвет ваших глаз»… Из-за того, что он оставил свободный ввод, а не выбор по пунктам, ребята отрываются по полной. У меня цвет глаз виски, мои волосы цвета бронзы, — Блэйк залезает на свою кровать, забирает на грудь ноутбук и накрывает одеялом с головой. Остаток речи доносится уже оттуда. — Есть и полезные пункты, о любимом времяпровождении, интересах. Есть даже пункт насчет мяса, угадай благодаря кому он появился?

— Мне надо добавить тебя в друзья?

— Тут даже какое-то подобие игр есть, но я тебе в них не советчик.

— Ты не хочешь добавляться ко мне в друзья? — Кэмпбелл приподнимает одеяло и смотрит на меня долгим, испытующим взглядом. У меня от этого взгляда начинает неприятно шевелиться под ложечкой, но усилием воли я заставляю себя улыбнуться.

— А зачем тебе друг с тремя друзьями из всех существующих на трех ярусах, Джеф? Фейрвью это наше самое большое достижение, в нем кипит иная жизнь, это буквально оборотная сторона Гамильтона, и на ней лучше не совершать бездумных, опрометчивых поступков, потому что у нас были те, кто закрывал потом профиль, но их это не спасало.

— Я не вижу ничего плохого в том, чтобы добавить тебя в друзья, потому что мне надо с чего-то начинать, — я смотрю на него в ответ вполне себе решительно, однако не показываю, как меня колет при этом упоминание о друзьях. — По-моему, ты вполне подходящий вариант для дружбы. Ты то еще трепло, но ты умеешь это компенсировать. Кстати, а где стена?

— Тут нет стены в общем понимании этого слова, — я задаюсь вопросом, не жарко ли Блейку в его черных одеяниях под одеялом, но видимо нет, он лежит вполне себе спокойно и не похож на истекающего потом, подыхающего от жары. — Тут другая система. Ты можешь послать анонимную записку со своим мнением о школе, мире, жизни, получить к ней комментарии. Комментарии не будут анонимными, Аавия уже обжигался на этом. Картер сказал, что они должны знать в лицо тех, кто пишет оскорбительные комментарии под чужими весточками, в том числе и сами авторы этих весточек.

— А автора оскорбительных весточек знать в лицо необязательно?

— Если ты сидишь в Фейрвью около месяца, а ты будешь сидеть в нем довольно часто, потому что другие занятия сосут по сравнению с «я зайду на минутку туда и сразу же выйду!», и тебя вычислят по первым же строчкам твоей анонимной записки. Некоторые пользуются анонимными записками, чтобы поделиться с миром музыкой и рисунками. Кто-то подписывается в анонимных записках. Я редко, когда пользуюсь анонимками, я сижу в чате Фейрвью, его пользователи создают в нем ветки по интересам. В основной ветке мы обсуждаем учебный процесс, успеваемость и вообще приличные люди.

— А другие ветки?..

Блэйк снова поднимает одеяло, но на этот раз его взгляд устремлен в потолок, и его глаза пусты. Я поднимаю взгляд на потолок тоже, смотря как голографические рыбы плескаются в безбрежном океане, у меня начинает появляться чувство морской качки внутри.

— У них есть другая тема помимо ебанных рыб? Не знаю, звездочки? Утята на выгуле?

— Ну раз уж ты зарегистрировался, напиши Аавии, что на рыбах клином свет не сошелся. У него ник в чате Фейрвью «Удушье». Он типа единственный, кто имеет доступ к системе смены голографических обоев по выходным, они отключают нам возможность — это настраивать, потому что…

— Неприятные инциденты?

— Да. Не возражаешь, если я вздремну, Джеф, а ты пока сам изучишь Фейрвью? Он не храпит во сне, и это плюс, а вот то что мои собственные мозги снова грохочут со звуком танка, давящего колесами невинных щенят — нет, это суровый минус, но я его как-нибудь переживу. Что ж, я навожу на заветное слово «чат», и мы начинаем наше нелегкое общение с теми, кого всосал в себя Гамильтон Хиллз — элитный пансионат для несовершеннолетних гениев, философов и прочих факапов.

Фейрвью: 1

Кровотечение присоединяется к вашему мурмилому обществу. Добро пожаловать в основной чат Гамильтон Хиллз!

Кровотечение: Хай. Тут есть хоть одно место, где на фоне НЕ стоят рыбы?

Катафалк: Амебам

Катафалк: А мы амебы

Терминал: Добро пожаловать. Ты новенький?

Капкан: Хули в школьных правилах до сих пор нет пункта о белых тапочках

Катафалк: Место с рыбами

Катафалк: Хай?

Протрава: Это безопасно для глухих?

Катафалк: Остановите школу, я сойду

Кровотечение: Прямо чат депрессивных инков, какой год мы себе возвращаем?

Кровотечение: *ников.

Шредингер: О новичок у тебя фиолетовые волосы?

Катафалк: Новичок, тебе всё фиолетово?

Провокация: Уходя, гасите звезды.

Шредингер: Почему ты мне указываешь, лол?

Кровотечение: Мой ник подразумевает, что я люблю красный цвет.

Катафалк: Нам фиолетово

Терминал: Я слышу аккорды дурдома, это нормально? Я думаю, что нет. ВЫШЛИ ИЗ ЭТОГО ЧАТА, КЛОУНЫ.

Катафалк: Хочешь остаться с наедине?

Шредингер: В эти особенные красные дни?

Терминал: Я хочу, чтобы вы перебесились в другом месте. Следующая шутка окончится для вас мутом на два часа.

Кровотечение: Как я понимаю, ты и есть Картер Уилсон, школьный староста и заводила всего самого, самого, самого?

Терминал: Говоря буквально, грубо и прямо — я та единственная перегородка на выходных, которая удерживает вас от того, чтобы перебить друг друга.

Катафалк: Лишиться старосты

Катафалк: Это как лишиться девственности

Катафалк: Будь моим

Пользователь «Терминал» выдал мут пользователю «Катафалк» на 1, 5 часа.

Шредингер: Он же ненавидит незаконченные шутки, дал бы ему договорить, мистер цензура на ровном месте.

Терминал: А я ненавижу клоунов в общем чате, идем на компромисс или идем нахуй?

Шредингер: Идем на компромисс.

Пользователь «Терминал» выдал мут пользователю «Шредингер» на 1, 5 часа.

Кровотечение: Он же сказал, что хочет пойти на компромисс. (((

Терминал: Правда? Ну, надо было думать раньше, чем разводить клоунаду в моем приветствии тебе. Привет еще раз, Джеф.

[Я бегло захожу на профиль Терминала, пытаясь найти нужную для себя информацию, но результаты весьма скудные, обескураживающие, я бы даже так сказал. На аватаре у него стоит оскаленный череп, одетый в гламурные розовые очки, те самые которые сердечками. Отмечает все праздники. Главное в жизни — это оптимизм и «не забывайте свой железный стержень в комнате, всегда носите с собой, товарищи-одноклассники». Религиозные взгляды — атеист. Диагнозы — «Предлагайте, я рассмотрю и впишу себе лучшие из». Натуральный цвет волос — русый. Натуральный цвет глаз — голубой.]

Терминал: Замолчал. Занят, изучая мой профиль пристальным взглядом?

Исследуешь, могу ли я быть тебе другом и подставить тебе свое плечо?

Кровотечение: Пока ты выглядишь как самый интеллектуальный во всем этом обществе.

Терминал: В какой комнате тебя поселили? Я смотрю в систему и вижу фигу.

Шито-Крыто: Я как живчик, одаренный жизнью.

Капкан: Агаааа. Змея выходит из своей кожи, не оглядываясь назад.

Протрава: ❤ СКИДКА от 30% Гейдельбергский катехизис!

Кровотечение: Третий ярус, 36 комната. Блэйк лег спать, наверное он забыл внести меня куда-либо.

Терминал: Просто 36 комната. Цифра 3 обозначает третий ярус. Ты сосед Пружинки, значит?

Кровотечение: А, так он пружинка в этом механизме?

Терминал: Он делает достаточно много для нашего сообщества, он может решить проблемы, которые не могут решить другие. Несмотря на свою рациональность, он пугающе болтлив.

Кровотечение: Я заметил

Алан Ретт: М н о г о? Д о с т а т о ч н о?

Терминал: У тебя вопросы по домашней работа на выходные или ты пришел по каким-то личным делам?

Алан Ретт: Заблокировал личку, теперь в общем чате дурачка из себя делаешь? Никто в Гамильтоне не делает достаточно для его развития, нет такого порогового значения, надо стараться лучше!

Кровотечение: Люди иногда устают, Алан.

Капкан: Депресска в 15 лет, ну вы понимаете

Терминал: С ним бесполезно об этом говорить, он непробиваемый.

Алан Ретт: Пусть не поступают в элитные пансионаты, пусть вены себе вскроют, потому что кормить бомжей на свои налоги я тоже не намерен.

Терминал: Ты тут на деньги предков живешь, так-то, в Гамильтоне. Какие налоги ты платишь, кому?

Провокация: Не знаю даже, нужна ли помощь этой звездочке с обживанием в нашей галактике.

Терминал: Каждому нужна помощь.

Протрава: Какое мыло лучше, обычное или антибактериальное?

Капкан: Втоптать в землю эти цветы живьем, единственная доступная нам помощь.

Алан Ретт: 13 Geo 3 c 44, мудак.

Терминал: Я хотя бы уверен, что домашку ты делаешь, спасибо. А зачем мне твой Закон О Чае?

Алан Ретт: Потому что вы все у меня на контрабандный чай перейдете, когда я распущу свои руки по Гамильтону.

[Хорошо, профиль Алана Ретта, похоже он единственный тут без нормального ника и опознавательного прозвища. На фотографии — явно он сам, засаленные короткие черные волосы и характерная улыбка — заискивающийся оскал? Как будто собака просит извинить её за порванную штанину. Он в черном плаще, на плечах серебристые вставки. Вопрос про праздники безответен. Главное в жизни — «не быть ебучим клоуном, уважать право каждого животного на жизнь.» Религиозные взгляды — атеист. Диагнозы — «я конченный активист и современный пророк. Журналист!» Натуральный цвет волос — шатен. Натуральный цвет глаз — ореховый. В отличии от Терминала имеет на странице статус: «Занесите меня в Красную Книгу». Я понимаю, что сообщений между Терминалом и Аланом в это время набирается уже на трехтомник какой-нибудь энциклопедии, а значит пришло время осваивать личку.]

Пользователь Кровотечение начал тет-а-тет чат с пользователем Терминал в 14:07

Кровотечение: Право на безлимитный бан кончилось или что? Алан же тебя самого бесит.

Терминал: Он журналист в Гамильтоне. Газету держит, она называется

«Вымирающие». Не могу я забанить журналиста, да. И мут дать тоже не могу.

Жду, пока он сам отвалится.

Терминал: Вообще он явно выжидал, пока я дам мут Шредингеру и Катафалку, чтобы начать выступать против меня или против всего, что его окружает.

Кровотечение: Если он так всех бесит, почему вы не соберетесь и не объясните ему, что он перегибает?