Бесплатный фрагмент - Заговаривай

Что ты мне дашь, ведьма?

— Что ты мне дашь, ведьма? Слышишь, гремят в кармане

деньги и камни в уплату за дар волшбы?

— Деньги и камни — только песок по ветру,

пыль под ногами, остывшего костра дым.

— Что ты мне дашь, ведьма? Видишь, какая сила

в теле таится? Знай, отплачу сполна!

— Ношу такую, какой я дам, не возила

спина людская: взвалили где, там сползла.

— Что ты мне дашь, ведьма? Войска мои готовы

взять дары силой, если не дашь добром!

— Сколько таких, как ты, уже приходило:

с войском, без войска, но целый, сам видишь, дом.

— Что ты мне дашь, ведьма? Душу готов уж, душу!

Разве не души просите как залог?

— Души людские мало на деле стоят,

и за свою ты б выручить мало смог.

— Что же ты дашь, ведьма? Я ни просить не в силах,

требовать тоже, уж боле давать приказ.

— Все ваши просьбы пустое в котел плеванье,

и ты не думай, что этот отличен раз.

Золота хочешь? Признания, женщин, славы?

Бравых побед? Дожить до седых волос?

Мести кровавой? Силы ее исполнить?

О, человечий мелкий, земной вопрос!

Каждый приходит, и каждого гложут раны,

а где не раны, там мести зловонный смрад,

но, лишь исполнится, тут же бегут обратно,

и ни один исполненному не рад.

— Так что же, ведьма? — Да сгинь ты, слепец безумный,

что от беды отвадиться не спешит!

Мне дела нет до золота и до армий,

до огонька заблудшей твоей души!

Я только боли могу тебе дать, но столько

что сам же взвоешь, с ней шага не одолев,

и не захочешь ни славы и ни богатства,

ни войн победных, ни замков, ни королев:

всего измучит тебя, до костей изгложет,

как зверь, оставит желающий жить остов.

Но вот тогда ко мне приходи за счастьем,

ведь лишь тогда ты будешь к нему готов.

Не помогут молитвы

Не помогут молитвы и вязь из слов,

белена, бересклет и болиголов,

капли крови на каменном алтаре.

Как суметь мне подняться теперь с колен,

если держит цепями желанный взгляд,

а глаза его — тлеющих два угля

на костре, что сожгли мои нрав и спесь?

Посмотри на меня, я пришла, я здесь.

Но иного желает мой светлый князь,

не покорности тихой — он ждет огня,

а безволие сердца ему претит.

Говорит, заклинанья свои плети,

будь строптива, кинжал в рукаве носи,

приходи с войной, требуй, а не проси,

я ж, поверженный, сам попрошусь на цепь,

слугой в собственном стану тебе дворце.

Выхожу в ночь безлунную за порог

разыскать перепутье семи дорог,

чтобы выпросить мертвого сердца дар,

или князь не достанется никогда.

Все случается в точности как мечтал,

только ближе мой князь для меня не стал:

не по нраву пришлось все, что загадал.

Но просить больше некого помогать.

Вновь стою, равнодушная, перед ним,

ненавистным мне ставшим, а не родным.

Изваяла врагов из нас, все сломав,

обменяла желанное на слова,

не оставив остаться себе причин.

Князь отводит глаза свои и молчит.

Заговаривай

Заговаривай зубы своим колдовским враньем,

только сердце, в груди стучащее, не твое,

только душу, что богу вверена, не отдам.

Она смотрит, глаза ее синие, как вода.

Не пытайся! Поддаться жалости не в чести.

Разговорами да словами не увести

мои мысли тебе, стоек я охранять свой пост.

Рассыпает плечами огненность пышных кос,

изгибается кошкой, райской ползет змеей

ко мне по полу клетки. О боже, спаси ее

душу грешную, падшую! О боже, спаси мою!

Я в ее жарком пламени тела и губ горю

и не помню себя. Нить крестовая рвется враз,

подчиняясь сиянью ведьминских синих глаз,

и кто мать мне, отец, кто мне царь был и кто мне бог,

я не помню, как пес, восседая у белых ног.

А наутро приходят люди, схватив толпой,

волокут в центр площади, где до небес огонь,

и кричит всяк: «Подохни!», и каждый в лицо плюет.

Я горю, и глаза мои синие, как ее.

Ты уже обречен

Ты уже обречен, решивший меня позвать

из глубин первородных, дно черное взворошив.

Так зачем теперь страха полны твои глаза,

так зачем мед молитвы горлом льет из души?

Он отходит подальше, берег, словно черта.

Только это, увы, лишь сказка, не оберег.

Ты позвал меня, я пришла к тебе, теперь твой

отплатить черед мне душой своей, человек.

На рассвете проснешься, рядом лежит жена,

за окном только солнце в царстве, где нет войны.

И до старости будешь править, и воспевать

после смерти твоей в четыре все стороны

твою доблесть умчат потомки твоих детей,

и останется память о жизни, полной побед.

Только знай, что во веки вечные пребывать

после здесь, в глубине, со мной на холодном дне,

в доме ведьмы, о ком истории услыхав,

посмеявшись, решил просить у нее богатств.

Что стоишь теперь плачешь над черной дырой в груди,

царь богаче всех в этом мире подлунном царств?

Ай, любовь ли моя

Ай, любовь ли моя случилась или беда,

все одно: залепляет рот твой реки вода,

оттого что любовь моя, как и беда, черна,

и душа твоя с первой встречи обречена.

Я скогтила тебя, как сокол мышей в полях.

О таких, как о ведьмах, промежду вас говорят,

мол, к себе привязала, рот алый да бела грудь

продолжают твою волю слабую сечь да гнуть,

не пускают из рук наружу, на белый свет.

Только света с моим приходом считай что нет:

отняла все на свете, взамен одарив собой,

привела на постель, как животное на забой.

Ой, жалеют тебя! А впрочем, пора жалеть,

потому что любовь моя означает смерть,

и, как душу допью, так случится с тобой конец,

и тебе не помогут ни с Сыном Дух, ни Отец.

Сбросил путы зазря в этот серый холодный день,

когда пальцы дрожат даже нитку в иголку вдеть —

так бьет всюду мороз. Но решился и смог сбежать,

а вода реки черная — с миром моим межа,

и меня не пускает к тебе, а тебя назад,

и горят от веселья пустые твои глаза,

пока я, словно зверь, границу топчу реки

и касаться не смею черной воды реки.

Умер тихо бы мирно в постели, у очага,

нет, решил, что любовь моя пострашней врага,

и сбежал от меня, и нашел себе тут же смерть

не в объятьи моем, что способно тебя согреть,

а в воде ледяной. Гой те черти снесут на дно,

раз меня не признал ни ласковой, ни родной!

И уходит под воду тело, и рвется крик.

и впервые у ведьмы щеки ее мокры,

и впервые в душе свивается боль змеей.

По лесам ее крику воем вторит зверье,

вьюга бьется по окнам, и крестится всяк живой.

Упаси тебя боже ведьму назвать женой.

Сгинь!

Ведьма, как крыса, рыла к тебе ходы

и пауком проникала в дома людей

лишь бы узнать, сердце жжется твое по ком,

лишь бы увидеть и стать лицом схожей с ней,

чтоб увести по соцветию летних трав

прочь за собой. Ты сидел возле ног, как пес.

Гладя тебя, одурманив тебя собой,

ведьма впервые распробовала вкус слез.

Месяцы шли, ночь укачивала восход,

алой зарей украшавший прошедший день.

Ведьма не прятала дьявольских черных слез,

ведьма молила бога, звала чертей,

чтобы забрали прочь от нее того,

за кого душу когда-то дала тому,

кто обратил ее счастье в тоску и скорбь,

дом ее светлый из сказочного в тюрьму.

Кожей иссохла, чтоб милую не узнал,

волосы срезала, не трогал чтоб лаской рук,

дергалась мышью, заслышав его шаги,

и волком выла на шорох любой и стук.

Злом обернулась любовь ей, что так ждала,

что привела себе в дом, не спросив, люба ль.

Если ты зла, в мире будет тебя, кто злей,

вьешь нить судьбы, в узел свяжет тебя судьба.

Морок сняла, отворила с ворот замки,

в спину ему ветром дула, лишь бы ушел.

Из-за печи мигом высыпали гурьбой

черти лукавые с сожженной ее душой,

что черной тряпкой в ладонях теперь лежит,

а она смотрит в небес ледяную синь,

дико смеется, и слышится в смехе том

страшным проклятьем, молитвой ли слезной: «Сгинь!..»

К ведьме приходит

К ведьме приходит, несет дары, падает в ноги ведьме,

мне, говорит, без него не жизнь, мне без него — смерть.

Ведьма кивает, мол, сотни вас, в ноги валясь, рыдали,

всем помогла отогреть в чужой комья груди льда.

Воет, смеется, косу дерет, мол, у меня хуже:

рядом, что пес, только мне б еще ближе — вот как нужен!

Чтоб не дышал без меня: не мог. Не отводил взгляда.

Чтоб воздух в грудь его лез свинцом, если не с ним рядом.

Ведьма кивает, мол, нить спряду, не разорвать будет.

Думает: вот какова любовь, вот каковы люди!

Любят, а сделай еще нужней, важнее еще сделай,

душу и сердце приворожи, а не одно тело.

А потом слышит: «Я не о том… Ты не поняла просьбу.

Пусть без меня не живет вообще, коли решит врозь».

Оставь город себе

Оставь город себе, мой царь, но у врат поставь

самых смелых бойцов и собак, чтобы волка злее,

и надейся, что не явлюсь я, что не посмею.

Оставь замок себе, мой царь, но навесь замки

на все двери, решетки в окнах чтоб — из железа.

Свято верь, прячась там, что и мыши-то не пролезут.

Оставь ложе себе, мой царь, мягче всех перин,

приведи к нему женщину с глазами невинной лани,

утыкайся ей в бедра, не сдерживая рыданий,

но не смей позабыть и бойся, трясясь в ночи.

В лунном свете так просто призрака спутать с тенью…

Опускаюсь к тебе, незримая, на постель,

и ладони мои, белее снегов любых,

ощущаешь у сердца, и жжет тебя страшный холод.

Беру душу твою за женщину, замок, город.

Не бывает у ведьмы

Не бывает у ведьмы счастье земным, простым,

вместо жара объятий горят для нее костры,

вместо ласки и нежности — пытки да кандалы,

но сдаются под власть и вельможи, и короли,

а любой, кто посмеет сказать ей наперекор,

остается раздавленной крысой под каблуком.

Он влюбился без таинств в ночи и ее волшбы,

появился, как будто всегда прежде рядом был,

и сдавалось сердечко ведьмино день за днем,

и сгорало оно впервые иным огнем.

Но недолго любить колдуньям отведено,

и зависимость встала тогда вкруг нее стеной,

не давала прогнать, не давала себя спасти,

не позволила трав, что отравят его, растить.

Он тогда получил корону, да не одну,

с силой ведьмы сумел себе отвоевать страну.

Замок, кони, борзые, двор полон ретивых слуг…

Сердце, прежде любившее искренней всех, ко злу

обернулось и стало портить его, как яд,

стал холодным горевший от страсти когда-то взгляд,

а объятья, как камень. Но с ведьмой держался тих,

и она без оглядки любила за них двоих.

Ему ведьма прощала измены, была глупа,

уходила, когда он велел ей вдруг с глаз ступать,

все приказы за просьбы ласковые любви

принимала, и все равно ей: крушить, губить —

все для нежного чувства было траве дождем.

Но однажды все изменилось прекрасным днем.

Долетел в замок слух, принесенный одним слугой,

что хозяин-король держит ведьму стальной рукой,

и она ему рада прислуживать-угождать,

у нее, мол, сильнее в нем, чем у него, нужда —

так елозит и ластится, счастливая под замком.

А любовь? Не поклялся б король ведьме в твердом уме в таком!

Просто был похитрей и сам ведьму околдовал,

взгляд его васильковый на шею хомутом стал,

и, куда б ни ушла, возвращается. Вот трофей!

И слова эти были, как град молодой траве,

и слова эти были яд, он очистил ум.

И придумала ведьма месть, да и не одну.

Что любовной истории лучше? Сказочка о зле.

Пусть затопит все царство преданной ведьмы гнев!

Не бывает у ведьмы счастье простым, земным,

счастье в ведьминой жизни с иным счастьем не равны.

И не манят с тех пор ведьм глаз чьих-то васильки,

не спешат ведьмы в эти снова попасть силки.

Знай живут на отшибе: над красной трубой дымок,

кот, другими нелюбый, раз черный, играет лежит у ног,

ворон — птица с погоста другим — им болтун-сосед.

И не знают с тех пор ведьмы зла и бед,

ни объятий железных дев, ни сапог стальных.

Не идут на войну больше ведьмы ради чужих

лживых черных сердец. А что пусто в груди своей,

это плата пустячная. Ну да и черт бы с ней!

К ведьме сунешься если, то жабой рискуешь стать —

пусть такая история ходит из уст в уста.

Говорила, что каюсь

Говорила, что каюсь, с ладоней смывая кровь,

говорила, что святость — тот храм, куда я иду.

Все, что делала, — мимо, меня не хотел мой князь,

потому что несла лишь разруху, несла ему лишь беду.

Колдовала над мертвыми, силы его гася,

ворожила над девками — бегали от него.

На пруду белой парой все плавали птицы две,

а потом мертвым лебедь нашелся у берегов,

и тогда поняла: это знак мне, что на убой

увожу что люблю. И решила с тех пор: не тронь,

моя сила, жалей, уходи, обойди его!

Только сто долгих дней меня держат в сетях погонь.

Не живется ему одному там, так он привык,

что, как кошка, ластится и трется у ног беда.

То не я его к смерти толкала рукой своей,

от крови моей собственной стала красна вода.

До зимы пара слов твоих

До зимы пара слов твоих, льющих в меня мороз.

Посмотри на серебяность страшную этих кос,

что вчера еще вниз по ключицам стекали, как черный шелк.

Побелели в тот миг, когда ты на рассвет ушел.

Когда несколько слов медяками — Иуда кто? —

раскидал по подушке не дрогнувшею рукой,

когда жар к утру льдами растекся по простыне.

Я тяну к тебе руку, ты тянешься не ко мне.

Льдистость глаз мой народ восхвалил бы, я ж жду беды:

в этом взгляде усталом прозрачности нет воды,

лишь застывшая, словно муха под янтарем,

та, вчерашняя я, что в тебе обретала дом.

Сейчас выгнана прочь, как собака на старость лет.

Не сравнить косы с снегом, на свете такого нет

снега белого, глаза разрезал, слепя чтоб, лучом с небес.

Я проснулась седая, потому что проснулась без

согревающих в уголь, струящийся по плечам,

рук спасителя, демона, ангела, палача.

Он ушел, распахнув двери настежь, и в комнате холод-бог

забирает из тела ненужный последний вдох.

То ли прочь, то ли рядом

То ли прочь, то ли рядом: обнежить, окольцевать.

Я тебе и жена, и сестра, и возлюбленная, и мать,

и луна, и тропа сквозь дремучий и мрачный лес.

Я тебе стану лестницей, выросшей до небес,

над ущельем мостом, и драккаром — плыть по морям.

Я — костры, что для путника в стылой ночи горят,

и камин в теплом доме, и пух для твоих перин.

Говорю: все, что хочешь проси у меня, бери!

Но уходит в ночи голодный, холодный, злой,

лишь бы не было все вокруг ему только мной,

лучше горя на долю. Любовь моя — волчья сыть.

Ни со мною,

ни рядом,

ни вместе

не быть.

Не

быть.

Под лопаткой нож

Под лопаткой нож. Всажен тем, кто люб,

кто засел внутри — рыболовный крюк —

и не выйдет вон, пока жив и здрав,

а насильно прочь не хватает прав,

не хватает сил. Гнев любви слабей.

А любой протест складку меж бровей

вызовет, и лишь, кем был, поминай.

От твоей любви ляг да помирай.

От твоих забот, теплых рук и ласк

кто б меня забрал, кто бы меня спас?..

Некому, а сам выеден, иссяк,

и любовь к тебе поиссохлась вся.

Как змея за хвост, держишь боль кольцом.

Вышла мне бедой, стала мне концом.

Я выкладывалась дорогами

Я выкладывалась дорогами, длинной тропкой по твой порог,

я собакой к рукам ластилась и покорно была у ног,

я ночною и хищной птицею вдаль высматривала врага.

Все, что делала, било мимо, и не стала я дорога.

Ведьма сыпала в чан коренья, наливала туда воды,

то ли мертвой, то ли целебной, чтоб заметил мои следы,

чтобы в мире, где сотни — сотни! — выбирал лишь одну меня.

Все, что сварено, лилось мимо. На кого меня променял?

Слова слушала и шептала, повторяя вслух наговор,

и пыталась украсть из клетки ребер белых, как дерзкий вор,

сердце, бьющееся в свободе, не желающее любить.

Изломала, но не достала, пальцы, рвущие нить судьбы.

Ведьма плюнула: «Непокорный, неподвластный! Уйди, смирись».

Отвечала ей: «Как же сдаться? Без него разве будет жизнь?»