Бесплатный фрагмент - За запертой дверью

Глава 1. Колдунья — не колдунья

Леся сидела за новенькой покатой партой, источающей запах дерева и лака, и теребила спрятанную в волосах косичку. Согласно поверью, тонкая коса за левым ухом спасает от дурного глаза и всякого рода нападок. Леся пробовала делать косички разных толщин, но они пока не помогали. И всё-таки плела их снова: вдруг колдовство сработает.

Собственно, колдовство и причиняло неприятности. Лесю угораздило унаследовать голубые глаза маменьки и тёмно-рыжие волосы папеньки. А в Имтуме каждый знал: человек, в ком соединились водная и огненная стихии, — прирождённый колдун. Сомнительное поверье, потому как колдовства в Лесе и на полногтя не было. Но ни это, ни то, что последних колдунов в Имтуме видели в молодость бабушек и дедушек, не смущало Лесиных одноклассников.

— Наколдуй мне пятёрку, Леська, — вывел Лесю из задумчивости сосед по парте, легонько толкнув локтем в бок.

— Не приставай, Азик, — устало выдохнула Леся и сдвинулась к краю скамьи.

— Наколдуй, жалко тебе, что ли?

Азик обожал подшучивать подобным образом. Будь её воля, Леся с Азиком ни за что бы не села. Но в этом году в классы взамен длинных столов и лавок на шесть человек поставили рассчитанные на двоих парты. И хотя мальчиков и девочек сажали отдельно, оставшиеся без пары Леся и Азик вынужденно оказались вместе за последней свободной партой. Директор пообещал увеличить количество учебных мест к следующему году, «потому как на первый совместный выпуск школы государь обещался приехать, и при нём в грязь лицом ударить никак нельзя», а пока закрыл на нарушение глаза. Конечно, обрасти Леся подругами, а Азик — друзьями, подобного бы не случилось. Только девчонки с Лесей не сближались, побаиваясь её сомнительных способностей, а Азик обладал отталкивающей внешностью и назойливым характером. Сложившееся положение Лесю огорчало. Азика же всё, похоже, устраивало. Так и теперь, заскучав на естественных науках, мальчишка принялся за разговоры:

— Леська, пойдёшь после школы смотреть исчезающий город?

— Нет.

— Ну ты чего? Все же пойдут.

— Все пойдут, а я не пойду, — ответила Леся. Она старалась говорить тихо, чтобы не услышал учитель.

— Обиделась, что ли?

Леся повернулась и в упор посмотрела на Азика. Как можно было на него обижаться? Под чёрными густыми бровями горели всегдашним любопытством карие живые глаза, но они не могли отвлечь собеседника от рябых, изуродованных болезнью щёк. Леся часто думала, что именно болезнь сделала Азика приставучим. Наверняка в детские годы ему приходилось по много дней лежать в постели, страдать от одиночества и прислушиваться к близким шагам смерти. Теперь он старался восполнить то, что недополучил раньше: общение, радость, саму жизнь.

— Не пойду, потому что там опасно. И ты это знаешь, — пояснила Леся.

— Да ладно тебе. Один раз посмотрим и назад. Быстренько. Ну?

Леся снова придвинулась к центру скамьи. За разговоры на уроке можно получить исправительную бумажку, которую до конца дня придётся носить приколотой к груди. А украшение с обидным прозвищем вроде «болтунья», «стрекотунья» или «трещотка» Лесе ни к чему, хватит того, что её колдуньей дразнят. Поэтому низко опустив голову над тетрадью, Леся зашептала:

— А если город исчезнет, когда вы будете внутри? Такие города могут перенести куда угодно. Где вас потом искать? Или ещё хуже… — Леся недоговорила. Азик, несомненно, знал истории о тех, кто пропадал вместе с исчезающими городами и не возвращался. Леся сверлила взглядом нарисованный в тетради бледно-розовый гриб и ждала ответа.

— Да не бойся ты. Фшик — туда. Фшик — обратно. И ничего не будет, — упрямился Азик.

— Не пойду, — насупилась Леся. Но чтобы не выглядеть трусихой, добавила, — у меня хор сегодня.

— Так потом приходи. Тебе-то что, ты всё обратно расколдуешь. И нас спасёшь, если вдруг. Да ведь? — сел Азик на любимого конька.

— Хватит уже, — чеканила Леся слова, насколько это вообще можно делать шёпотом. — Не умею я колдовать. Всё это глупости. Колдовать могут только просветлённые. Бородатые старики. Но они давно умерли.

— Что-то сомневаюсь я в их смерти. Откуда исчезающий город, если никто не колдует? — зацепился за последнюю фразу Азик.

— Остатки колдовства.

— Ага. Чьего бы?

— Башня волшебная, все говорят. Вот и выдаёт всякое. И не приставай ко мне больше.

— А то что, порчу нашлёшь? — взялся за старое Азик.

Леся оторвалась от тетради и взглянула так, что, будь она колдуньей, непременно наслала бы на Азика какую-нибудь гадость.

— Понял, понял, не закипай. А насчёт города подумай. Завтра его может не быть.

Смотреть исчезающий город Леся не пошла. После уроков сложила тетради и учебники в большую сумку, сшитую маменькой из оставшихся от старой одежды лоскутов, и отправилась на занятие хора.

Все музыкальные и танцевальные уроки проводили в бывшей столовой женской гимназии. Хотя это только так говорилось: гимназия гимназисток никогда не видела. Меценаты, что взялись перестраивать Имтум чуть не полвека назад, быстро передумали и оставили многие из своих начинаний. Так и сложилось, что вытянутое здание с нежно-голубыми стенами и красной крышей не имело точного назначения. Столовую определили музыкантам и танцорам, прочие помещения под другие нужды.

У деревянной двери с нарисованным жёлтой краской скрипичным ключом Леся немного помедлила. «Теперь уже меньше года», — напомнила она себе и с силой дёрнула ручку. Тугая дверь нехотя отворилась и впустила серый осенний свет в темноту узкого коридора, ведущего в просторное помещение с вереницей больших окон и широким помостом у дальней стены.

Оказавшись в зале, Леся бросила салоп и сумку на скамейку под окном, поднялась на сцену и встала в первом ряду. Остальные девочки уже были на местах.

Через несколько минут из двери в дальнем конце зала вышла учительница. Ольга Андреевна грациозно проплыла по скрипучему полу мимо безликих стен с откалывающейся краской понизу и жёлтыми подтёками сверху. Романтичная фигура в белоснежном наряде с оборками казалась здесь столь неуместной, что выглядела зловеще. «Хор унылых мертвецов под предводительством призрака», — подумала Леся, но сразу же собралась и вместе с остальными поздоровалась нараспев, как полагалось.

Убедившись, что все девочки на сцене, Ольга Андреевна подняла руку, немного выждала и дала знак к распевке. Леся всё делала по правилам: открывала рот, дышала животом, старалась выдавать нужные звуки, но ничего толкового не выходило. Пол под ногами вздрагивал каждый раз, когда тучная Катюшка из первого ряда переступала с ноги на ногу, в горле першило от прохладного воздуха, а стоявшая сзади Настька недовольно фыркала и подталкивала Лесю в спину кончиками пальцев.

Не прошло и половины занятия, как Ольга Андреевна опустила голову и, отставив локоть в сторону, положила руку на грудь. Девочки остановились: эта поза означала, что поют они хуже некуда.

— Дамы, — с горечью проговорила Ольга Андреевна, — вы должны вкладывать в голос душу. Неужели вам не жаль бедного водяного?

Леся не видела смысла жалеть водяного из песни, которую они разучивали. Влюблённый в русалку водяной поднял со дна остров, засадил его цветами, а берега усыпал драгоценными камнями, чтобы покорить сердце избранницы, но был отвергнут. Леся мало смыслила в любви, но даже она понимала: неразумно дарить русалке остров, если она не может на нём жить.

— Дамы, дамы, — призвала к порядку Ольга Андреевна перешёптывающихся девчонок. — Мы с вами занимаемся искусством. Когда вы поёте, вы должны переноситься в музыку. История, которую вы рассказываете слушателю, должна оживать вокруг вас.

Всё время, пока Ольга Андреевна говорила, её правая рука порхала в воздухе, словно дирижировала. Вдруг рука остановилась, пальцы изящно распрямились и указали на одну из девочек:

— Анна, что ты видишь, когда поёшь?

— Золотой остров с зелёными изумрудами, — опустив глаза, ответила Анна. Леся не сомневалась, что Аня, как все, видит полутёмный зал и истёртый пол.

— Прекрасно, — выдохнула Ольга Андреевна. — Любонька, что видишь ты? — рука учительницы, как стрелка компаса, быстро перебежала от одного края ряда к другому.

Услышать, что придумала Любонька, Лесе не удалось. Слова заглушил шёпот за спиной: «А я только твои рыжие пакли и вижу. Когда ты уже уберёшь от меня свои кучеряшки?» Сказав это, Настька проблеяла овцой. Лесю сравнение задело.

— Отрасти свои и не завидуй, — ответила она, почти не раскрывая рта и не оборачиваясь.

— Мне твои лохмы кудрявые уже в кошмарах снятся. Так и лезут в рот, и душат, душат, — шипела Настька, пока Ольга Андреевна выбирала новых жертв. — Может, тебе ленту подарить и показать, как косу заплетают? Или ты боишься, что Славка тебя без этой копны замечать не станет?

Леся вспыхнула, как спичка. Ладно волосы, но подозревать, что ей нравится Славик уже слишком. Она повернулась к обидчице:

— Чучелко лысое, вот ты кто…

Леся ещё много чего хотела сказать, но голос Ольги Андреевны заставил её развернуться:

— Олесия, Олесия, как это понимать?! Что за выражения? Немедленно извинись перед Анастасией.

От обиды Леся плотно сжала губы и часто заморгала.

— Давай, дурында, извиняйся, — прошептала Настька в самое ухо.

Ольга Андреевна выжидательно смотрела на Лесю. Нужно было решать: просить прощения или уходить.

Ссориться Леся не любила. Будь её воля, сидела бы сейчас дома, вырезала фигурки из бумаги. Но три года назад маменька распознала у Леси способность к пению и отправила в хор. И Леся пошла, лишь бы с маменькой не спорить. И вот, пожалуйста, хорошее начинание обернулось катастрофой. Но одно дело объясняться с маменькой, другое — просить прощения у Настьки, которая сама виновата.

Леся предпочла бы незаметно исчезнуть, провалиться под сцену. Только такого эффектного ухода столовая не предполагала. Вместо этого Леся бежала по громыхающему помосту, а эхо, как в издёвку, подхватывало и усиливало грохот. Леся надеялась, что шёпот девчонок заглушит её позорный побег, но одеваться пришлось в осуждающей тишине. Когда Леся зашагала к выходу, Ольга Андреевна произнесла как никогда холодно:

— Остановись, Олесия. Твоё поведение разбивает мне сердце. Вернись и попроси прощения.

— Не буду, — самой себе сказала Леся.

— Если ты сейчас уйдёшь, то больше не переступишь порог этой школы, — пригрозила учительница. — Подумай об этом.

— Я всё равно не хочу петь в хоре, — ответила Леся. Обернуться она побоялась: встретится с раздосадованным лицом Ольги Андреевны и передумает.

Ольга Андреевна ахнула. Леся так и видела, как взметнулись вверх и безжизненно опустились её тонкие кисти. Девочка сделала ещё несколько шагов к выходу.

— Ты можешь говорить всё, что хочешь, но себя обмануть не получится. От себя не убежишь. Олесия…

Остатки слов потерялись в коридоре, по которому Леся бежала к спасительной двери. По пятам гнались угрызения совести. Они жгли щёки огнём, обдавали тело ледяными мурашками и грозили лишить новоиспечённую бунтарку случайно возникшей храбрости.

Без всякой цели петляла Леся меж бледных голубых и зелёных двухэтажных домиков, бродила по извилистым улицам. Домой не торопилась: там ждало неприятное объяснение, а что сказать, Леся пока не придумала. От пасмурных мыслей она очнулась, когда добралась до главного достояния города. Из центра мощёной идеально круглой площади вырастала высокая серая башня, прорывая низкие облака и пряча в них свою вершину. Как ожерелье, башню окружали расставленные по площади скамейки. Леся опустилась на ближайшую.

Судя по всему, ноги вели бунтарку домой — она всегда возвращалась из хора этой дорогой. Торопиться было некуда, Леся села поглубже, чтобы доставать до мостовой только носками ботинок, и, защищаясь от неприятного ветра и болезненных воспоминаний, обхватила себя руками. Так как все до единой скамейки были отвёрнуты от башни, перед Лесей во всей красе предстал город. Леся принялась бродить взглядом по знакомым окнам. «Маменька очень расстроится… Интересно, почему тётушка Мария вывесила бельё прямо на балконе, а не во дворе?.. Будет ругать, или ещё хуже плакать… У бабушки Августины такие чудесные петунии цвели всё лето. Жаль, она занесла ящики. Дом без них какой-то голый… И мне, скорее всего, придётся вернуться к занятиям, попросить прощения у Ольги Андреевны — но это ещё ладно… Смотрю, господин Фадюшкин отличился: выкрасил вокруг своих окон жёлтым. Хотя жёлтый и голубой вполне красиво… И потом ещё перед Настькой извиняться — а это уже мерзко».

Леся сердито выдохнула и отвернулась от весёлых голубых и бледно-зелёных домиков с красными крышами, будто все они поддерживали Настьку. Показывая, что на унижение не пойдёт, Леся сидела в неудобной позе, оборотившись лицом к башне.

Серая и безликая, как каменный столб, башня, именуемая в Имтуме Колонной Откровения, не выражала ничего. Ровные стены без малейшего изъяна, несколько окон-бойниц высоко над землёй и словно прилепившиеся к башне облака, которые никогда не покидали свою госпожу.

Откуда взялось название «Колонна Откровения», Леся не знала. Догадывалась, что из-за просветлённых, которые населяли башню прежде. Говорят, они познали тайны мира и могли сотворить чудо из воздуха. Вероятно, на их головы снисходило множество откровений. Не ясно только, куда колдуны делись потом. Старики рассказывают, раньше просветлённые часто выходили к людям, но такого не случалось уже много десятилетий. Кто-то говорит, просветлённые ушли в другое место, кто-то, что они заперлись внутри и ещё живы. Леся считала, что просветлённые умерли: хоть они и колдуны, а всё же люди.

«Понимаю, почему просветлённые выстроили башню, — продолжала размышлять Леся. — Чтобы никто их не донимал. Наверняка к ним приставали такие, как Азик, которым нужно что-нибудь наколдовать. И Ольги Андреевны, которые во всём видят проявление искусства, — Лесе почему-то казалось, что просветлённые были людьми прагматичными и на ерунду не отвлекались. — И Настьки, которым везде мерещится угроза».

Мысли о Настьке опять вызвали у Леси недовольный выдох. Конечно, Леся знала, что Настька, как многие, влюблена в Славика, но понять её ревность не могла. Возраст для любви у Леси был подходящий (ей было пятнадцать), только никаких особых чувств она до сего дня не испытывала. Но даже так догадывалась, что изредка бросаемое Славиком «эй, рыжеволосая» нисколько не похоже на проявление симпатии. А Настька в этих словах, видно, читала иной смысл. Наслушалась, наверное, о колдовском таланте Леси и напридумывала бог весть что. Вот ведь бестолковая…

Как только холодные солнечные лучи вспороли хмурое небо, мысли испуганными птицами выпорхнули из Лесиной головы. Солнце осветило Колонну и что-то лежавшее у её основания. Непонятное волнение заставило Лесю вскочить на ноги. Ей показалось, она видит у стены стеклянный шар — такими пользовались ученики просветлённых. Только как шар оказался на мостовой, если это всё-таки он?

Глава 2. Серафим

И всё-таки это было оно. Серафим не сомневался, что разбудило его проклятье. Давно уж он лежал в постели, ворочался, к болям в коленях и голове прислушивался, а глаз не открывал. Знал, поднимет веки, и предстанет перед взором окно, и следом небо. А по небу-то, хоть и вдали, исполинские грязно-коричневые тучи плывут. Уродины, превратившие жизнь Серафима в мучение.

Коли тучи становились опасными, Серафим заранее знал. Как раз такой был сегодня день. Силился Серафим подавить скребущее на душе чувство, да куда там.

Не сумев более притворяться, старец повернулся на спину и уставился на резные балки высокого потолка. Как подумал только, что за ночь тучи подобралась ближе, ломота в коленях усилилась, в голове застучали молоточки — давно стерегущая старческая немощь развернулась во всю прыть. Очередную порцию снадобья пить придётся, иначе молодость не вернуть. Сколько уж Серафим оттягивал: не хотел зелье понапрасну расходовать. А сегодня куда денешься, ежели работёнка ждёт.

Кряхтя, сел Серафим, отыскал ногами домашние туфли и, путаясь в длинной сорочке, на полусогнутых просеменил к бюро. Ключ торчал из маленькой замочной скважины. Серафим повернул его и откинул крышку потаённого отделения. Рядком теснились на полке бутылочки размером с мизинец. В семи поблёскивала мутноватая жидкость. Остальные пустовали.

Серафим не спешил. Отёр пальцем пыль с полки, взял пузырёк, вытащил ромбовидную пробку, бултыхнул снадобье и выпил залпом. Голова сразу прояснилась, ломота отступила. Осиротевшую бутылочку Серафим вернул к подружкам и закрыл бюро.

Удовлетворённый переменой, умылся и облачился в белую рубаху и серо-синие домашние штаны, а после опустился на любимый стул с изогнутыми подлокотниками. Стул напоминал Серафиму его самого. Добротный, сработанный из крепкого дерева и толстой кожи, проглядывала в нём душа и фантазия мастера, а ненужных изысков не было. И не надобно.

— Откуда же ты только явилась, неладная? — удручённо пробормотал Серафим, глядя на печальное затянутое облаками небо и дальше за горизонт, где опасно ворочалась тёмная коричневая туча — ненавистное Серафиму проклятье.

Серафим давно догадывался, что ответ сокрыт в памяти, которую он так не любил тревожить. Но как быть, ежели всю жизнь посвятил борьбе, перепробовал всё, что знал, неужто теперь отступится, так и не сделав последней попытки это самое проклятье одолеть? Нет, Серафим не из таких. Он прикрыл глаза и мысленно перенёсся в день, когда впервые прибыл в Имтум.

Девятнадцать тогда ему было. Шестью месяцами до того он ушёл из дома, оставив мать, отца, братьев и сестёр. Потратил то немногое, что сумел скопить, помогая отцу скорняжничать. Поставил всё против единственной попытки стать учеником просветлённых. Решение сделаться колдуном Серафим принял мгновенно. Спроси, почему, сам бы не разъяснил.

Началось со слухов, которые одним утром прокатились по родному городку. Говорили, будто на почте невесть откуда явилась открытка, а в ней такое, что покамест в тайне держат, но к обеду обещались зачитать всем желающим.

Желающих собралось довольно, и даже ледяной ветер, что в таяльнике пробирает похуже, чем зимой, никого не разогнал. Ребята и девчата толкались у крыльца избы, куда свозили почту, ждали, что будет. А было следующее. Кутаясь в шинель, на крыльцо вышел щуплый служитель. Тряся головой с тонкими, как шинкованная капуста, усами, и, запинаясь на каждом слове, взялся он читать обращение. Говорилось в открытке, будто некие просветлённые к первому дню осени созывают юношей попробовать свои силы в колдовстве, дабы лучших взять в ученики.

Как только служитель кончил, толпа загудела, зашевелилась. Серафим же стоял, как не в себе: тычков не замечал, разгоревшихся меж ребятами споров не слышал, домыслов, что тут же насочиняли девчата, не ведал. Жажда сделаться колдуном охватила его. Условий-то было, тьфу: вовремя прибыть на площадь перед башней просветлённых, проявить смекалку и доказать, что душою светел.

В смекалистости свой Серафим не сомневался. Уже через час в почтовых санях подпрыгивал, спешно в губернскую столицу отправленных. Нарочного для разъяснений по поводу открытки послали ещё утром, а сани с прочими бумагами, деньгами и кто знает, чем ещё, спешно выслали следом. За место в почтовых санях Серафим заплатил тем, что копил для постройки дома, куда думал однажды привести жену.

Пересчитывая спиной ухабы разбитой от дневного таяния и ночного морозца дороги, Серафим размышлял, что, поди, боялись местные служители неизвестное послание оглашать, вот и стараются теперь перед большим начальством. Откуда бы вдруг такая срочность — сани высылать? Только, выходит, просветлённых боялись больше, коли открытку без дозволения зачитали. Ещё думал Серафим о последнем условии: быть светлым душой. Как понять, чист ты или нет? Вроде как, нет человека без греха, а с другой стороны, — не успела за девятнадцать годков грязь к душе налипнуть, потому, выходит, чист.

Всем бы хорош Серафим, одно смущало — не образован. Прост уж больно, читает и то по складам. Да только ведь в открытке об этом ни словечка. Вот и надобно счастья попытать.

Дорога до столицы была долгой, а до Имтума того дольше. Дожидаясь попутной телеги, почтовой или так, Серафим подрабатывал, где придётся, а когда отчаивался вконец или не имел денег, своим ходом шёл. В Имтум он тоже пешим прибыл, благо лето выдалось тёплым и заканчиваться не торопилось.

Когда Серафим добрался до дорожного столба со свеженьким указателем «Имтум», написанного кучерявыми буквами, до указанной в открытке даты пять деньков оставалось. В тот же вечер нанялся Серафим подмастерьем к башмачнику Коротаю. Слушая гостя, Коротай тогда от души посмеялся, что Серафим Имтум городом величает.

— Скажешь, город. Деревня! Название только позаковыристей придумали, дабы перед гостями, что на большое событие соберутся, поважничать. Коровий дол-то куда годится. А ты оставайся, люди мы простые, не обидим.

Вспомнив башмачника Коротая Игнатьева, Серафим открыл глаза. Там, где Коротай, там его дочь Оленка. Об Оленке Серафим думать сейчас не мог: опасность подступала, он ощущал её затылком. Зашевелилась северная туча.

Серафим вскочил и на помолодевших ногах подбежал к «опасному» окну. Далеко за горизонт проник Серафимов взор и опасения подтвердил. Что грядёт, знал Серафим хорошо, потому образ Оленки поглубже припрятал. Люди могли пострадать. А в тревожную минуту Серафим привык думать только о них.

Глава 3. Башня с характером

В школе о них много говорили, о шарах этих. Кому бы ни хотелось испробовать колдовство, вдруг выйдет? Но ведь никто ученических шаров по правде не видел: их и в прежние времена из башни не выносили. Так как же шар оказался на улице?

Какое-то время Леся стояла неподвижно и почти не дышала. Смутная надежда узреть просветлённого, который придёт за шаром, удерживала её у скамейки. Казалось, пролетела пара столетий, только никто не явился. Солнце вновь зарылось в серые тучи, у башни больше ничего не блестело, но Леся знала, шар по-прежнему там.

Осторожно двинувшись к Колонне, Леся скоро перешла на быстрый шаг и готова была сорваться на бег, хотя площадь в этот час пустовала. Опасаясь, как бы кто ни приметил странного поведения, Леся сдерживала охватившее её нетерпение: сжимала кулаки и стискивала от напряжения зубы. Желание заполучить шар полыхало пожаром, только Леся отказывалась это признавать.

В нескольких шагах от цели она замерла. На фоне серой башни и неровных камней мостовой колдовской предмет казался простой стекляшкой, но Леся чувствовала, не был ей. Вокруг шара лежало битое стекло. Леся задрала голову и прямо над собой увидела окно-бойницу. По тёмному узкому окну, больше похожему на широкую щель, невозможно было понять, цело оно или нет. Леся предположила, что шар выпал оттуда. Опять проделки заколдованной башни? Что-то она много чудит последнее время. Как бы то ни было, Леся быстро окинула взглядом пустую площадь и схватила шар. Оставить его здесь казалось безумием: найдёт какой-нибудь непутёвый, и жди беды. Забрать шар себе, конечно, безумие не меньшее — узнает кто, и от разговоров, что она колдунья, вообще не отделаешься. Единственно правильное решение — вернуть колдовской предмет в башню.

С трепещущим сердцем Леся разглядывала находку: гладкий, совершенно прозрачный, он приятной тяжестью лежал на ладони и слегка холодил. Шар завораживал. Леся заметила, что пропустила несколько вдохов. Выйдя из оцепенения, она ещё раз посмотрела вверх. Кричать под окном бесполезно, звать всё равно некого. Будь в башне кто живой, сам бы забрал потерю. Подкинуть шар на такую высоту Леся не сможет. Оставалось попробовать попасть в башню обычным путём.

Леся обогнула Колонну и встала у высокой, в два человеческих роста, двери со стрельчатым сводом. Глухие створки выглядели неприступными под стать башне. Ступеней или порога не было, дверь вырастала прямо из мостовой. Не было петель, ручек, украшений — только безликое серое полотно. Как в насмешку, над дверью висел серебряный колокольчик, до которого невозможно было достать.

Для начала Леся постучала: кто знает, на что способна башня. Но сразу же отошла подальше. Маменькина знакомая пересекала площадь. К счастью, тётушка Евлампия так занята была корзиной, которую несла на руке, что ничего не замечала. Судя по утиному шагу тётушки, корзина весила изрядно. В другое время Леся помогла бы, но сейчас притворилась, что не ощущает укоров совести, и продолжила изучать башню.

Очередной, более настойчивый стук ни к чему не привёл. В душе у Леси росло недовольство: если Колонна умеет создавать города и бросаться шарами, неужели ей сложно открыть? Совершенно забыв о вежливости, Леся приложилась к двери как следует и попыталась распахнуть створки. Колонна ответила глухим, как зевок, звуком и смолкла.

Леся нахмурилась. Развернулась на каблуках и гордо зашагала к скамье, где оставила сумку. Что же, если башня не желает забирать шар, он прекрасно украсит Лесину коллекцию безделушек.

Правда, к дому решимость почти истаяла. К угрызениям совести по поводу хора и тётушки Евлампии, которая сама тащила тяжёлую корзину, прибавилось сомнение, стоило ли брать шар? Возможно, лучше было оставить его на пороге. Вдруг Азик прав, и в башне ещё живут просветлённые. Леся ощущала себя воровкой. Но вязнуть в размышлениях некогда, прежде нужно загладить вину перед маменькой, проявив небывалое усердие.

Начала Леся с уроков, потому как старшие классы школы стоили недёшево, а денег в семье и так водилось немного, особенно сейчас, когда папеньки долго не было. Но с занятиями не ладилось. Вскоре Леся обнаружила себя у окна. Взгляд, как и мысли, бродил далеко от дома и книг.

Оставив учение на вечер, Леся собралась пройти по комнатам в поисках дел, которые могли бы порадовать маменьку, но не ушла дальше собственного порога. Наткнулась на сплетённую из веток клетку, висевшую у двери, остановилась и принялась пересказывать события маленькой птичке неизвестной породы. Леся звала питомца звероптицем, а имя дала Тимоша.

Вытянутой мордочкой Тимоша вычёсывал синие перья на груди и слушал хозяйку. Изредка он вскрикивал, когда слишком сильно дёргал перья, но Лесю это не останавливало, и она продолжала изливать душу.

— Совсем забыла, тебе ведь ещё ежевики набрать надо! — от досады Леся сжала щёки руками. — И по дому так ничего и не сделала, и уроки ждут. Тимоша, как быть?

Тимоша в очередной раз вскрикнул, высунул мордочку из-под крыла и позевал, широко разинув узкую, полную мелких зубок пасть.

— Тимоша, Тимоша, какая же я бестолковая. Я ведь считала тебя редкой птицей, случайно залетевшей в наши края. А тебя, видно, башня сделала или тот, кто в ней живёт. Если, конечно, живёт.

Леся вновь погрузилась в мысли о Колонне и просветлённых. Незаметно для себя вернулась за письменный стол, давно ставший не по размеру и требовавший замены. Закрыла и убрала на край столешницы учебную книгу, поправила бумажные фигурки, почти выпавшие из деревянной подставки с прорезью в середине. Прорезь была маловата для такого количества фигурок. Леся собиралась попросить папеньку сделать новую подставку, когда он вернётся. Хотя за время, что папенька на заработках, дома накапливалось много других дел. Леся потеребила отгрызенный Тимошей уголок тетради и неожиданно подумала, что могла бы сама кое-что исправить. Что, если попытаться поколдовать?

Насколько Леся знала, шары использовали только ученики просветлённых. Новички. Чем она хуже? В голове зазвучал голос Азика: «Наколдуй мне пятёрку, Леська». А если молва всё-таки права, и у Леси врождённые способности к колдовству? Вот когда можно будет больше не бояться ни маменькиных упрёков, ни насмешек окружающих: всё Леся сделает, как захочет.

Посчитав задачу простой, Леся начала с надкушенной тетради. Удобно устроившись на стуле, сжала шар в правой руке и впилась взглядом в повреждённый предмет. Всеми силами начинающая колдунья приказывала шару исполнить задуманное, но он не подчинялся. То ли шар был таким же упрямым, как башня, то ли нужно было знать секреты просветлённых, то ли Леся всё-таки не колдунья.

Опечаленная, она откинулась на спинку стула, который ответил обиженным скрипом, напоминая, что слишком стар и требует бережного обращения. Леся закрыла глаза и представила, как было бы легко, научись она колдовать. Поймав себя на том, что опять не занимается делом, Леся дёрнулась вперёд (стул вновь скрипнул, на этот раз облегчённо), открыла глаза и удивлённо выдохнула. Все четыре уголка тетради были острыми, как только что рисовало воображение.

Леся пристроила шар рядом с чернильницей и взяла в руки тетрадь. Внутреннее онемение сменилось ликованием. Леся вскочила, уже совершенно не заботясь о чувствах стула, подхватила юбку и закружилась по комнате. Два оборота и комната кончилась. Леся продолжила кружиться в другую сторону и также быстро оказалась у стола. Новоиспечённая колдунья обняла шар ладонями и поднесла к глазам. Он по-прежнему восхищал и завораживал своей безукоризненной прозрачностью. Только держать его стало не так приятно из-за холодной поверхности. Видимо, сказывалась вечерняя прохлада. Сумерки уже ждали своего часа, солнце гасло, воздух остывал, пора было топить печь и зажигать свечи.

Вспомнив о печи, Леся вспомнила о скором возвращении маменьки. Дом по-прежнему не был готов. Рывком развернула Леся многострадальный стул, отметив про себя, что после починит и его, заняла прежнюю позицию, сжала шар в руке и представила. Когда она открыла глаза, полы были уже чистыми. Воздух наполнился свежестью. Выскобленные и отмытые доски выглядели как новые. Леся проверила родительскую комнату, большую кухню-столовую, кладовую — везде одинаковая чистота.

Не теряя больше времени, Леся забросила чудесный шар в сумку, туда же положила небольшой кувшин, сунула руки в рукава салопа, крикнула из сеней:

— Тимоша, я скоро! — и побежала в ближайший лесок.

От леска Лесю отделяло всего семь дворов. Городом Имтум был только у самой Колонны, остальная часть выглядела как большая деревня. Леся жила на одной из старейших улиц Имтума, тогда ещё Коровьего дола. Неприглядные, давно просившие обновления дома-избы, дорога, как шрамами, покрытая ямами и глубокими колеями. Леся перепрыгивала через лужи, придерживая на плече длинную ручку сумки, и продолжала думать о только что случившихся чудесах.

Добравшись до полупрозрачного степного леса, Леся пошла по натоптанной тропинке к хорошо изведанным зарослям ежевики. С тех пор как Тимоша поселился в доме, приходилось часто сюда наведываться: ничего другого звероптиц не ел. Запасы ежевики стремительно истощались, и Лесе приходилось заходить всё глубже в лесок. На этот раз, собирая ягоды, она подобралась к самой кромке. За редкими, словно случайно оказавшимися рядом, деревьями начинались бесконечные поля.

Леся торопилась управиться до того, как погаснет закат. Третья часть кувшина уже была засыпана сине-чёрными переспевшими ягодами, когда Леся распрямилась отбросить щекочущие лицо волосы и остолбенела. Залитое красно-золотыми лучами поле не пустовало: вдалеке виднелся город. Без сомнения, исчезающий город. И как только она сразу его не заметила?

Как заворожённая, Леся пошла навстречу чуду, позабыв о Тимоше и его еде. Леся обманула, когда сказала Азику, что не хочет видеть появившееся из ничего творение. Теперь же, оказавшись так близко, не могла устоять перед искушением.

Исчезающий город удивлял красочностью и сложностью форм. Розовые, оранжевые, изумрудные дома с высокими шпилями и причудливыми башенками были заметны даже отсюда. Леся огибала деревья, не отрывая взгляда от потрясающей картины. Но стоило выбраться из леса, как город утонул в клубах пыли. Земля дрогнула, до Леси докатился оглушительный грохот. Пыль волнами побежала по полю в разные стороны. Леся не шевелилась и ошарашенно наблюдала за происходящим. Из золотистого воздух стал серым. Леся хотела понять, что произошло, и ждала, когда спадёт пелена. Но прежде чем воздух обрёл прозрачность, до Леси долетели знакомые голоса. Лесе захотелось спрятаться. Но поздно. Толпа бегущих мальчишек и девчонок уже добралась до леса. Здесь были почти все Лесины одноклассники с Азиком в середине. Заметив соседку по парте, Азик махнул рукой:

— Ты почему раньше не пришла? — крикнул он. — Там такой городище стоял!

Леся прижала сумку к себе и наскоро попыталась придумать, что здесь делает. Об исчезающем городе говорить нельзя, а то Азик зазнается и скажет, что был прав. О звероптице тоже: судя по всему, Тимоша существо колдовское. Леся-то и раньше о нём помалкивала. Наудачу Азик не стал задавать вопросы, а затараторил так, что собственным мыслям стало тесно в Лесиной голове.

— Леська, ты представляешь, мы ведь хотели внутрь попасть, по улицам походить, по домам. Вот если бы тогда всё рухнуло! Это хорошо, что город далеко оказался, мы до него дойти не успели.

Взбудораженный Азик напрочь позабыл о приличиях, схватил Лесю за ручку висевшей на плече сумки и потащил по тропинке. Девчонки и мальчишки шли рядом и позади. Лица их были бледны, глаза широко распахнуты. Все, кроме Азика, хранили молчание.

— Мы-то давно пришли, — продолжал Азик. — Ещё издали себе дома присмотрели. Алёнка сказала, хочет жить в доме с пузатыми башенками на крыше, — Леся посмотрела на Алёну. Обычно острая на язык, она не торопилась раскрывать рот. Теребила в руках сорванный лист и выглядела изрядно напуганной. — А нам с Макаром понравился высокий с большими окнами, — не унимался Азик. — Представляешь, стен почти нет, одни только окна. Как у Колонны. Говорят же, у неё верхние этажи — сплошные окна.

Услышав о Колонне Откровения, Леся встрепенулась.

— Азик, ты мне завтра расскажешь, хорошо? — она постаралась мягко снять влажную руку одноклассника со своей сумки, но тот не разжимал пальцы. — Мне нужно ягод собрать. Маменька велела, — постаралась отделаться Леся от напористости друга. Сейчас ей хотелось побыть одной и немного подумать.

— Да брось ты! — ответил Азик. — Темно уже. Не видно ни шиша. Помогу я тебе завтра, а сейчас домой пошли. Чего ты тут одна будешь? А ещё я тебе завтра место покажу, где город стоял.

Леся остановилась, отказываясь идти дальше. Одноклассники огибали затормозивших движение Лесю и Азика, как река огибает крупные камни. Леся сделала шаг назад, пытаясь вырваться. Азик крепче ухватился за сумку. Леся дёрнула. Раздался треск, сумка разорвалась, и что-то с глухим стуком упало на землю. Ничего толком не сообразив, Леся попыталась отобрать у Азика сумку, которую он клялся починить сегодня же. Идущая рядом Ульяна запнулась. И вдруг Алёнин голос всколыхнул сумерки:

— Смотрите, это же шар просветления!

Лесе показалось, что мир замер. Она перебегала от одного лица к другому. Все смотрели на лежавший в ногах у Ульяны шар, только Азик коротко взглянул на причину переполоха и жёг Лесю напряжённым взглядом. Никогда прежде не видела она друга столь мрачным.

— Ты же говорила… — начал он.

Леся не стала слушать, выдернула сумку из ослабевших рук, подхватила шар и побежала к дому. Стыд, обида и ощущение полной беспомощности дрожью сотрясали тело.

Глава 4. Царица

Руки тряслись. Пальцы так и играли на шторах, покуда Серафим пытался загородить окно, дабы не видеть темнеющего неба и не думать о том, что может в нём родиться ещё. «Доселе так тяжко не было», — угрюмо заметил Серафим. В силах своих он не сомневался: прежние они, куда денутся. А ежели могущество неизменным осталось, выходит, крепнет проклятье — дьявол бы его унёс и не возвращался.

Утомлённый борьбой с тучами, Серафим рухнул на стул. Но долго усидеть не смог, в кухню ушёл. Когда сердце ходуном ходит, лучше всего стряпать. Печь растопишь, порежешь, помешаешь — там и отойдёт.

И всё-таки долго не шли из головы сумрачные думы. Образы грозных туч, роняющих на землю каменные глыбы, преследовали Серафима. Но как стряпня к концу подходить стала, привиделись Серафиму картины иные. Вылезли наружу разворошённые намедни воспоминания. Раз выпушенные из-под надзора, эти чертенята никак не желают возвращаться под опеку разума. Серафим сокрушённо вздохнул, признавая их победу.

Дочь башмачника Оленка красоты была необыкновенной. И без того бледная кожа рядом с чёрными косами казалась того белее. Брови с крутым изломом делали взгляд суровым, иной раз надменным, но тот, кто повнимательнее, видел по напитанным жизнью губам, что холодность у Оленки напускная. А Серафим был наблюдателем прилежным: глаз не сводил со своей «царицы», как он её про себя прозвал.

Нраву Оленка тоже была непростого. То сговорчивая и тихая, как согревшаяся на печи кошка, то грохочущая и опасная, как горная речка. Но это с другими. Серафима Оленка не замечала. Рад бы Серафим заговорить с ней, только первые дни не до разговоров было. Сперва хлеб отработать надобно, крышу над головой, не до ухажёрства.

Оленка много раз за день мимо Серафима пробегала: к батеньке забежит, тут похлопочет, там мелькнёт. Серафим на неё поглядывал, а сам с утра до ночи сапоги да ботинки чинил, благо недостатка в них не было — сколько таких же, как Серафим, искателей счастья по дороге к башне обувку стоптали.

В башмачном деле Серафим живо освоился. Тут и умение скорняжничать, как нигде, пригодилось. Подмечал Серафим, что Коротай делает. Где сам не разобрал — спрашивал. Хотел подольше в доме задержаться. Коли в колдуны не возьмут, так счастье и здесь сыскать можно.

На третий день Оленка сама с Серафимом заговорила. Позвала до башни прогуляться. Уж до чего Серафим удивился такой смелости, но виду не подал, согласился. Поначалу говорил мало, осторожничал. Понять хотел, что это Оленка вдруг к нему переменилась. А Оленка только и знала, что вопросы задавать. О просветлённых спрашивала, много ли Серафиму известно, правда ль, что в ученики к ним попасть желает, и отчего решил, будто выйдет у него.

О просветлённых Серафим знал немного. С Коротаем разговоры вести некогда было. Покуда за работой, только и знай, что кожу сшивай, да подмётки подбивай. А вечерами Коротай к семье в комнаты удалялся. Серафим же оставался, где был, — трудиться и отдыхать одно место дали. Так что приходилось Серафиму ухо востро держать, слушать, о чём люди говорят. А более этих разговоров не ведал.

Оленка как с вопросами закончила, сама рассказывать взялась. Сказывала, что башня колдунами давно выстроена, не одно столетие как. Сколько уж там просветлённых за это время было, никто не припомнит. Последние же мудрецы прожили долго, а как почуяли, что конец приходит, набрали учеников и ушли. А ученики те десятка два-три всего в башне просидели, и вон опять юношей созывают. Зачем — никто не знает. Долог век у просветлённых, рано бы им башню покидать.

А так раз в месяц выходят колдуны на площадь и всех желающих слушают. Болезни, посевы, ремёсла — всё просветлённым подчиняется. Потому, как колдуны в башню возвращаются, начинаются в Имтуме чудеса: хворые выздоравливают, дела налаживаются, деревья плодоносят. Но приходить к просветлённым нужно не с пустыми руками. Кто одежду, еду приносит. А кто важное что загадать хочет — драгоценности несёт. Из разных уголков к просветлённым народ съезжается. Говаривают, в башне за столетия столько добра скопилось — в государевой казне столько нет.

Серафим слушал, и сердце в груди ходуном ходило, от предчувствия раздольной жизни ли, или от Оленкиного голоса. Она, как говорить кончила, обожгла Серафима синими глазами и рассмеялась:

— Ты как просветлённым сделаешься, меня вспомни. Разреши хоть взглянуть на богатства те. Уж больно любопытно.

Вона как, значит. Только тем Серафим Оленкино расположение и заслужил, что в ученики метит. Пусть пока так, после и по-иному пойти может.

В тот день Серафим и решил во что бы то ни стало просветлённым сделаться. А как войдёт в башню, Оленку посватает. Пусть себе хозяйкой по башне ходит. Такая царица и государевой, и любой другой казны достойна.

Счастливые то были дни, полные волнующих душу чаяний. Улыбался Серафим, покуда в тарелку крапивные щи наливал, к позднему обеду готовился.

Глава 5. Голос в темноте

Волнение разлилось, как выплеснутая из таза вода, стоило Лесе заметить свет в окнах. Маменька была дома — ох, попадёт. Леся осмотрела порванную сумку, сунула шар поглубже в уцелевший угол, пригладила растрепавшиеся волосы и поднялась на крыльцо. Задержалась перед дверью, потеребила косичку за левым ухом и осторожно вошла.

Леся ожидала вопросов. Можно было не сомневаться, молва успела разнести новость о постыдном побеге из хора. Сквозняк, проскользнувший в дом вместе с Лесей, потревожил мелкие кудряшки у маменькиной шеи, словно шепнул: «Она здесь». Но маменька даже не шелохнулась, продолжила молча выгребать золу из печи. Дурные предчувствия зашевелились у Леси в душе.

— Письмо от папеньки? — выпалила Леся ту, что беспокоила больше других.

Маменька обернулась. Рукава платья закатаны, на переднике следы сажи, светлая волнистая прядь выбилась из-под платка и заслонила глаза, на лице — след печали.

— Писем не было.

Леся опустила напряжённые плечи. Значит, с папенькой всё хорошо. Что тогда? Маменька заговорила, не дожидаясь дальнейших расспросов:

— Слышала вести о Кимли? — Леся помотала головой. — Там каменный град. Снова. Второй за месяц.

— И что? — спросила Леся. Новости не касались их семьи, и радость перевесила чувство сопереживания, которое взращивала в Лесе маменька.

— Как не поймёшь? — в уставшем голосе зазвучали недовольные нотки. — Люди страдают. Остаются без крова, теряют всё, что имели. Чудом никто не погиб. У Соломеи Егоровны родные до смерти перепугались прошлый раз. Глыба поломала крышу, и ладно в соседний огород угодила. А ты говоришь «и что?».

Леся виновато переступила с ноги на ногу. Конечно, к Соломее Егоровне любви Леся не питала, да и маменька тоже. Но как можно забыть о сочувствии, когда люди остаются без домов. И это осенью на северном-то побережье.

— Однажды тучи придут к нам, — самой себе сказала маменька. — Пора бы просветлённым вернуться.

Леся вздрогнула. Выходит, маменька верила, что просветлённые ещё придут? Может быть, рассказать ей о шаре — вдруг это знак? Леся несколько раз открыла и закрыла рот, как вытащенная из воды рыба, но заговорить так и не решилась. Маменька, судя по всему, разговаривать тоже была не намерена. Леся ушла в свою комнату. Новости о Кимли наверняка наполнили город, и никто о Лесе не вспомнил, а, значит, неприятности сегодня не грозят.

В комнатке жарко горела печь. Леся зажгла свечу и принялась выкладывать содержимое сумки. Шар припрятала на одной из полок среди деревянных и тканевых кукол, шкатулок и прочих мелочей. Шар вновь стал приятным на ощупь. Отогрелся, наверное. Но сейчас было не до него. Кукольное блюдце, служившее Тимоше кормушкой, пустовало. Насыпав горсть ягод, Леся поняла, что могла наколдовать ежевику и избежать неприятностей. И как не сообразила?

Ужин прошёл тихо, в напряжённой задумчивости. Леся перебирала в памяти события вечера, маменька думала о своём и часто едва заметно вздыхала. Закончив с посудой, Леся выучила уроки, наскоро зашила сумку и, утомлённая, повалилась на кровать. Шар просветления незримым призраком лежал на полке. Леся не видела его, но знала, что он там.

Переборов усталость, она поднялась на колени, доползла до спинки кровати и протянула руку за новообретённым сокровищем. Шар слабо поблёскивал в скудном свете, пробивавшемся из-за заслонки печи. Приятно-тяжёлый, слегка прохладный, как раз по руке. Лесе вспомнилась старая присказка: «Шар в руку попал — миру сердце отдал». Так говорили о богатых людях. Напоминали: нужно делиться тем, что имеешь, потому как удача приходит не случайно. От накатившего озарения Леся подпрыгнула. Кровать застонала, и Леся поторопилась слезть на пол, усидеть на месте сейчас всё равно бы не получилось.

— Тимоша, как же я сразу не поняла! — возбуждённо зашептала Леся, прохаживаясь перед клеткой со спящим звероптицем. — Сперва нужно было наколдовать что-нибудь для других, что-нибудь полезное, и уже потом для себя. А я… Присказка про шар, это ведь о просветлённых.

На время в комнате воцарилась тишина, нарушаемая только потрескиванием поленьев в печи. Мысли разгорячёнными лошадьми проносились мимо, Леся старалась не спугнуть их. Побеспокоенный Тимоша ненадолго вытащил голову из-под крыла, убедился, что опасности нет, и снова уткнулся узкой мордочкой в перья. Заснуть звероптиц не успел, голос хозяйки вновь зашептал:

— Вот почему так произошло. Шар исполнил два моих желания, потом я пошла в лес, и там шар воплотил мои страхи. Но, Тимоша, если я сделаю что-нибудь полезное, шар же не рассердится. Я смогу колдовать, и со мной ничего не случится.

Когда рассуждения выстроились в ряд, Леся оживилась.

— Тимоша, давай я что-нибудь для тебя сделаю. Чего ты хочешь?

Тимоша вздрагивал и распушал перья, показывая, что не прочь натянуть одеяло до самых глаз и на боковую, чего и хозяйке желает. Но Леся не отступала.

— Давай, я тебе хвост поправлю, — предложила она.

Хвост Тимоша повредил несколько дней назад во время чистки. Обычно звероптиц зажимал каждое перо в пасти и протягивал через получившуюся щётку из зубов. В тот раз Тимоша сжал челюсти так сильно, что бо̀льшая часть перьев поломалась и выпала. Управлять полётом с тех пор стало почти невозможно, не то что приземляться на что-то у̀же стола.

Леся примостилась на краешке кровати, сжала шар покрепче и зажмурилась. Когда открыла глаза, Тимошин хвост удлинился и потолстел. При этом голова питомца покоилась под крылом: Тимоша ничего не почувствовал. В немой радости Леся тихонько попрыгала, стараясь не шуметь, поцеловала шар и вернула его на полку. Завтра Леся всё исправит: хор, школу. Только придётся пораньше встать, вдруг Тимошиного хвоста недостаточно и нужно наколдовать что-нибудь ещё. С радостными мыслями Леся забралась под одеяло и закрыла глаза, чтобы поскорее заснуть.

Утро началось лучше некуда. Ещё не рассвело, а Леся была на ногах. Первым делом проверила шар — он по-прежнему лежал на полке; вторым рассмотрела Тимошу — хвост оказался в полном порядке. Леся торопливо умылась холодной водой из кувшина, пригладила щёткой волосы (косичку заплетать не стала, шар уж точно надёжнее), застелила постель, оделась — ничего не должно отвлекать от колдовства. Раздвинула шторки, впуская робкие первые лучи — предвестники дня. И радость мгновенно улетучилась.

На столе лежала тетрадь с обгрызенным уголком. Леся повертела её в руках. Обложка была прежней: немного потёртой, местами помятой. Колдовство не сработало. Леся присела, чтобы разглядеть пол. Скопившаяся под кроватью пыль, потемневшие половицы. Шар не действовал.

«Как ты мог! — злилась Леся. — Только испортил всё. А исправлять теперь мне, выходит. Вот почему тебя вышвырнули в окно, ты такой никому не нужен!» Слёзы обиды готовились вскипеть на глазах, но Леся одёрнула себя: «Некогда плакать. Может, маменька права, и просветлённые вернутся, пусть тогда исправляют, что натворил их шар. А вдруг они уже там? Как Азик говорил, „откуда тогда исчезающий город?“ Вот я проверю откуда. Буду стучать, пока не откроют».

Дожидаться маменькиного пробуждения Леся не стала. Закуталась в салоп и уверенно зашагала навстречу злополучной башне. Выдувала ртом облачка пара и представляла себя огнедышащим змеем, очень злым змеем. Колонна, обычно заметная издалека, этим утром пряталась в тумане, словно боялась надвигающейся грозы.

Площадь перед башней оказалась совершенно пустой. Что, в общем-то, не было редкостью в любое время дня. Никто не говорил об этом, но имтумцы побаивались колдовского строения и старались реже оказываться рядом. Слишком много тайн хранила в себе Колонна.

Леся шла по мостовой и отчётливо слышала звук собственных шагов. Какое-то время туман-заговорщик пытался прикрыть собой каменную знакомую, но чем ближе подходила Леся, тем прозрачнее он становился. Ещё у скамеек Лесе показалось, что там, где должен быть вход, появилось тёмное пятно. Несмотря на сырость и утреннюю прохладу, Лесю бросило в жар: Колонна встречала её.

Сбитая с толку, Леся остановилась и вгляделась. Гладкие стены и высокий стрельчатый свод ничуть не изменились. Пропал висевший над входом колокольчик, но сейчас Лесю занимали только распахнутые внутрь двери и темнота в глубине. Леся сделала несколько долгих вдохов, плотнее прижала сумку и направилась в рот каменного чудища. Хотела поторговаться с просветлёнными — нечего трястись у порога.

Нутро башни оказалось хмурым, просторным и величественным. Открытая дверь, через которую вошла Леся, служила единственным источником света. Ни окон, ни свечей, ни мерцающих колдовских знаков не было в помине. Только огромный пустой зал с уходящими ввысь стенами. Впрочем, рука просветлённых чувствовалась: чахлый предутренний свет ложился на пол ярким мозаичным узором, как если бы полуденное летнее солнце осветило ажурное окно. Снаружи этого видно не было. Озадаченная Леся стояла и изучала каменный пол с выписанным светом рисунком.

— Уже заходи. Стоять сколько можно? — поторопил её донёсшийся сверху голос.

Сердце в груди застучало быстрее. Боясь поднять голову, Леся сделала несколько неуверенных шагов.

— Дело другое это, — хохотнул голос. — Лестница перед тобой прямо. По ней иди, ждать наверху буду.

Леся постаралась совладать с собой, выпрямила спину и быстро прошла в дальний конец зала. Там начиналась гигантская круговая лестница, бегущая вдоль стен каменными ступенями без перил и уводящая вверх в непроглядную тьму. Можно было только догадываться, где заканчивалась необъятная спираль.

Поднимаясь, Леся держалась ближе к стене и для верности скользила по ней пальцами. С каждой ступенью в Лесе крепло сомнение. По голосу позвавший её человек молод, а просветлённые, если они ещё живы, должны быть старцами. Звук сомкнувшихся внизу створок вывел Лесю из задумчивости. Дверь закрылась, и башня наполнилась темнотой. Теперь Леся заметила второй источник света. Слабый, едва освещавший подъём, он шёл из арки, венчавшей лестницу.

— Встретим положено как, давайте, — донёсся из арки приглушённый голос.

«Так их здесь много!» — поразилась Леся.

Глава 6. Просветлённые

Много сундуков стояло в кладовой, не сразу сосчитаешь. Но Серафим прислушался и безошибочно нашёл тот, за которым пищит мышь. Довольный собственной сноровкой, Серафим вытащил из-за сундука ловушку — деревянный ящичек с отверстиями. Давно бы можно проход хвостатым закрыть, да только вовремя не потрудился Серафим, а теперь радовался, когда находил в мышеловке маленькую гостью. Большого вреда нет, а всё не одинок Серафим: навещают его.

Открыв дверцу, Серафим ухватил зверька за хвост и вынул из ящика. Мышка извивалась, пищала, пучила от страха глаза — откуда ей знать, что не сделается ничего. Полюбуется Серафим, да отпустит.

Серафим задумался, до чего странно случай жертву выбирает. Чья вина, что этот, а никакой другой, зверёк оказался в мышеловке? И виновны ли тогда просветлённые, ежели случай, а не они, определяет, кто окажется в построенной ими ловушке? Опять же дурного ничего не будет с теми, кто попался. Отпустить только нельзя, как эту кроху. Но так ведь у каждого свой крест. От своего Серафим не отказался.

Недолго думая, Серафим вынес мышь в поле и, такие, видно, выдались деньки, вспомнил о поле другом.

Когда город ещё не разросся, со всех сторон окружала башню просветлённых непаханая земля. С одного только бока лес в бескрайний луг вторгался. А так, куда ни глянь, колышущиеся на ветру пожелтевшие травы да потемневшие головки цветов. А посередь дорога. Вот по этой дороге и шли Серафим с Оленкой. Оленка сетовала, что напрасно Серафим раньше не приехал: уж больно хорошо здесь летом, а теперь поздно, только следующего лета и ждать, а до него далеко. Серафим живо вообразил заставленные угощением свадебные столы, которые в будущем году велит выставить прямо здесь, среди трав, дабы Оленку порадовать. Дело-то с просветлёнными недурно шло, да и Оленка его вниманием не обижала.

В день, о котором в открытке говорилось, весь город на площади собрался. Тут тебе и желающие стать учениками, и зеваки, и немногочисленное начальство (многочисленным Имтум тогда ещё не обзавёлся). Серафим тогда припозднился чуток. Не сумел в первые ряды пробиться, но не растерялся. Заплатил продавцу кваса и на бочку его, что на телеге стояла, взобрался, дабы хорошенько колдунов разглядеть.

Как время подошло, вышли просветлённые из высоких дверей, и сразу толпа криком восторженным ахнула. «Точно царскую семью встречают», — подумал Серафим. А царственность в просветлённых была. Аккуратно причёсанные, с подстриженными бородами, в ладно сшитой одёжке. Золота и каменьев Серафим не разглядел, но по всему видно, что за наряды дорого уплачено. А стать-то, стать какая.

Один из просветлённых говорить взялся. Чернявый такой; кафтан на нём занятный был. Лиловый, тонкий, без рукавов, пуговиц и тесёмок нет, зато до пят. Так вот, как этот чернявый заговорил, на всю площадь его слышно стало. Голоса поутихли; почихивает, покашливать кто, а меж собой ни словечка — внемлют все.

Говорил кудесник недолго. Сказал лишь, что с сего дня поутру будут выходить просветлённые из башни и расспрашивать пришедших юношей. О чём, не сказал, это, видать, каждый сам узнать должен. Кто понравится, тем испытание назначат, а остальные могут домой возвращаться. В груди у Серафима запылало — а ну как недостоин окажется, вот сраму-то. Но предаваться слабостям и пустым думам Серафим не любил. Отогнал от себя боязнь и к Коротаю вернулся радостный, воображая, как так же будет являться пред народом.

Только в первую седмицу пробиться к просветлённым не вышло. Серафим бы сумел, да торопился не особо: предчувствие его терзало нехорошее. Приходил по утрам к башне, на просветлённых глядел, на юношей, что с ними разговор вели, а после к Коротаю возвращался.

Да только не всё же от страха своего зайцем бегать. И до Серафима черёд дошёл. Обратился к нему не тот чернявый, что улыбался много и говорил ладно, другой. Взгляд суровый, сухой, соломенная борода клином, сединой поблёскивает, а голос звучный, гулкий, эхом до самого сердца докатывается.

Вопросы просветлённый задавал разные: кто таков и откуда приехал, какому ремеслу обучен, много ли умеет, читать-писать знает ли как. Серафим не в шутку взволновался, но обманывать не посмел. Какого рода-племени сказал, как о просветлённых узнал, поведал, из ремёсел назвал скряжничество, да что обувку маленько шить обучился, упомянул, что на земле работник хороший, а вот с грамотностью беда. Сколько Серафим в просветлённого не вглядывался, ничего по его лицу прочитать не сумел. А как просветлённый последний вопрос задал, Серафима аж оторопь взяла. Что бы, мол, Серафим сделал, кабы Богу уподобился. Негоже это себя с Создателем сравнивать, только куда денешься, коли отвечать просят. «Ежели б я Богу мог уподобиться, то от воли Его не отступил». На том и закончили. Велел просветлённый ещё раз приходить, когда день большого испытания назначат.

Серафим тогда и не помнил, как до Коротаева дома дошёл. То радость его обуревала, то страх ледяной рукой за душу хватал. Справится ли, сумеет?

Серафим поймал себя на том, что стоит у окна, смотрит вдаль и улыбается. Солнце медленно выползало на небо, и пора было писать наставления для последователей. Уж коли решился память о себе оставить, нечего отступать да лени предаваться.

Глава 7. Жильцы с приветом

Отступать было некуда. Низ лестницы тонул в темноте, и только арка наверху приветливо светилась. Леся остановилась и осторожно посмотрела вниз. Лишённый света зал вместе с очертаниями потерял и очарование. Осталось лишь прежнее величие: зал казался бездонным и пугающим. Смелость, и без того изменявшая Лесе, окончательно исчезла. Хотелось бежать прочь. Но далеко ли убежишь по такой дороге?

— Долго будешь ещё там ты? — позвал уже знакомый весёлый голос.

«Сейчас. Только придумаю, как выбраться, не поломав шеи», — ответила про себя Леся и испугалась, вдруг просветлённые понимают человека без слов. К Лесиному облегчению, больше просветлённый ничего не сказал. «Хуже вряд ли станет», — преодолевая очередную ступень, попробовала подбодрить себя Леся и сама же невесело улыбнулась. В последнее время она часто думала, что хуже некуда, и всё-таки «хуже» не переставало её удивлять.

Остановившись на крохотной площадке перед аркой, Леся заглянула внутрь. За аркой начинался узкий проход, уводивших влево вдоль стены. «Откуда только у просветлённых такая любовь кругами водить?» — язвила про себя Леся, стремясь растормошить в душе храбрость.

Шагов через пятнадцать пугающая своей белизной и немыслимой высотой стен галерея завершилась приоткрытой дверью. Леся сразу приметила фигурную ручку из ярко-зелёного полупрозрачного камня. Вот теперь верилось, что за дверью обитали просветлённые. Леся слегка толкнула не до конца открытую дверь и шагнула… не сразу поняла куда. Мальчишка не старше её одноклассников выскочил навстречу. Всё, что Леся успела заметить, — это чёрный, спадающий на лоб чуб и красные языки пламени, нарисованные на широком лице.

— Указательный, пришла, наконец, ты! — воскликнул расписной. — Вблизи посмотреть не терпелось на тебя никак.

— Как будто не насмотришься, — проворчал девчачий голос откуда-то из-за спины расписного.

Леся, ошарашенно смотревшая на мальчишку, перевела взгляд и поискала обладательницу недовольного голоска. Быстро найти девочку не получилось. Справа от двери открывалось широкое пространство такого же, как внизу, круглого зала, только здесь всё пестрело мебелью и многочисленными вещами. Девочка обнаружилась у левой, ближней к Лесе, стены: сидела за широким столом, уставленным стопками книг, которые мешали разглядеть ворчунью как следует. Худые узкие плечики, маленький рост и русые волосы, собранные в две жидкие косы, создали в Лесином воображении образ слабого больного ребёнка.

— Проявить уважения больше к старшим могла бы, Мизинец, ты. Приветствовать выйди хоть, — обратился расписной к девочке.

— Не называй меня так! — взвизгнула девчонка и резко повернулась.

Леся беззвучно ахнула. Как она и предполагала, девочка оказалась сущим ребёнком, но какое-то подобие безжалостности уже залегло в её чертах, а вызов во взгляде леденил кровь. Впечатление было отталкивающим. Только тёмные круги у глаз и землянистый цвет лица смягчили Лесино сердце. Леся видела таких же заморённых и потемневших от тягот жизни детей у бродяг, появлявшихся иногда на улицах Имтума.

— И ты чтобы меня так не называла! — направила на Лесю тощий палец Малышка, как мгновенно нарекла девочку Леся. — Моё имя — Вера. Запомнила?

Выплюнув предупреждение, девчонка, не дожидаясь ответа, вновь спряталась за стопкой книг. Леся перевела удивлённый взгляд на расписного.

— Внимания не обращай, привыкает тяжело к людям новым она, — понизив голос, пояснил мальчишка.

Наконец, за ярким рисунком Леся разглядела того, кто позвал её наверх. Выше Леси на полголовы, широкоплечий, смуглый. Чёрные густые волосы слегка вьются, брови широкие, глаза живые тёмные, нос длинный и прямой, губы растянуты в настороженной улыбке.

— Ка̀ма я, — представился расписной.

Приложив руку к груди, он сдержанно поклонился. При этом его смеющиеся глаза смотрели прямо на Лесю, что показалось ей неприличным, и всё-таки она ответила:

— А я…

— Олесия, знаю. Но любишь не сильно, когда зовут так, просишь, Лесей звали чтоб.

Всё, начиная от внешнего вида, заканчивая поведением и словами, казалось Лесе насмешкой. Очевидно, заметив неудовольствие, Кама быстро сменил приветственную позу на более естественную и без улыбки шепнул:

— Не знать не могу я, выбрал сам же.

Голова у Леси шла кру́гом. Ещё вчера она не верила в существование просветлённых, но шар заставил её усомниться. И вот теперь, когда она пришла поговорить с колдунами, её встретила парочка странных детей. На мгновение Лесе подумалось, что ребята бездомные. Забрались в пустующую башню и живут здесь. Но неужели башня так запросто впустила их? Как и зачем?

Всё происходящее было столь необычным, что больше смахивало на сон. Леся постаралась не обращать внимания на то, что Кама стоит слишком близко и смотрит слишком пристально, и ещё раз пробежалась глазами по окружающему пространству. Просторная круглая комната явно повторяла очертания зала внизу. По стенам стояли столы, стулья, буфет, пара шкафов — все предметы украшены резьбой, но довольно простой, будто сделанной деревенским мастером. Высокие и удивительно широкие окна совсем не походили на бойницы. Они давали много света. Слишком много для раннего утра. В простенках между ними находились скрытые от глаз закутки, со всех сторон закрытые цветными занавесями выше человеческого роста. Леся насчитала таких потайных уголков пять. Центр зала оставался пустым и был украшен красным ковром внушительных размеров с вытканными деревьями, цветами и лесными животными. Леся подняла голову, ожидая увидеть не менее величавую люстру, густо утыканную свечами, но обнаружила огромное, как зимнее поле, пространство с мелкой и крупной лепниной на тему ягод и плодов.

Леся ещё раз посмотрела на ребят и окончательно решила, что черноволосый Кама и худощавая Вера — случайные гости в этом удивительном месте. Если зал дышал колдовством и загадками, то в ребятах ничего тайного, кроме их нахождения в башне, не находилось.

— Любовалась довольно? — обратился к Лесе Кама. — Интересное не самое здесь. Где чудеса настоящие, пойдём, покажу тебе, — то, насколько быстро и неверно мальчишка произносил слова, путало Лесю. Неприятно отяжелевшим умом она с трудом поспевала за речью расписного.

— Не надо, — вяло отозвалась Леся, когда сообразила, что её зовут осматривать башню. Общение с сумасшедшими к добру не приведёт, так можно и самой свихнуться. — Я принесла шар. Он из окна выпал, — объяснилась Леся, копаясь в сумке.

Кама засмеялся, выставляя напоказ крупные белые зубы:

— Выпал! Вылетел, так скажи. И к тебе прямо.

Леся не нашла ничего смешного в оговорке, но, чтобы не завязывать спор, быстро согласилась:

— Хорошо, вылетел. Вот он, — Леся вынула из сумки шар, вновь приятно холодивший и оттягивающий руку. — Возьмите. А мне на занятия нужно. Нельзя опаздывать.

— Не опоздаешь, — вновь подала голос девчонка, — теперь ты вообще никуда не опоздаешь.

«И эта туда же, — Леся внутренне съёжилась от издёвки, прозвучавшей в словах Малышки, но виду не подала. — Говорит какими-то загадками, как её брат». Хотя дети внешне не имели ничего общего, для удобства Леся окрестила их братом и сестрой. Очевидно, препираться с этими ребятами смысла не было, поэтому Леся прошла через зал, положила шар на длинный пустующий стол и направилась обратно к двери с зелёной ручкой. Ну его, это колдовство, и без него как-нибудь разобраться можно.

— Нет-нет, бери ты, — попытался остановить Лесю Кама, преграждая дорогу. — Шар твой это. Свои есть у нас. Смотри вот, — он вынул из кармана широких чёрных штанов ещё один шар.

На мгновение Леся растерялась, но быстро собралась с мыслями: «Не разговаривать, сделать как хотела. Шар оставила и ухожу». Она попыталась обогнуть расписного, закрывшего проход в галерею, но мальчишка так разволновался, что чуть не схватил Лесю за запястье. Леся вовремя отдёрнула руку и отошла на шаг назад. «Точно ненормальный. От таких, как эти двое, нужно держаться подальше, — злилась Леся. — Как выберусь, сообщу, куда нужно». Она ещё не знала, что предпримет, но готова была ко всему: понадобится, толкнёт расписного и сбежит. Нестройные мысли прервал ехидный голос Малышки:

— Матвей, твой выход.

— Нет-нет-нет, — затараторил Кама. Он смотрел на Лесю преданным, извиняющимся и даже умоляющим взглядом, будто от Леси зависело, что произойдёт дальше.

Страх, охвативший Каму, перекинулся на Лесю, и она резко развернулась, представляя, как на неё надвигается огромный пёс с раскрытой пастью и капающей с клыков слюной. У этих чокнутых хватит ума спустить собаку, чтобы их «игрушка» не сбежала.

Шорох послышался справа, где начинался выступ стены, очерчивающий галерею. Вылинялая жёлтая занавеска одного из дальних закутков качнулась. Леся забыла, как дышать. Занавеска отъехала в сторону, и вместо пса-великана из-за неё вынырнул юноша в белой рубахе и блёклых синих штанах. Леся сразу отметила, что юноша старше остальных. Это было видно и по росту, и по спокойствию, написанному на лице, и по неспешности, с которой Матвей шёл по залу. Имя как-то само вскочило в голову и сразу закрепилось. Леся неотрывно следила, как колышутся при каждом шаге льняные волосы, свободно спадающие ниже плеч.

— Доброе утро, — негромко поздоровался Матвей, после чего низко поклонился и добавил. — Добро пожаловать.

Леся замерла. Задумчивый взгляд и отдающийся в самих глубинах голос нехорошо подействовали на ней. «Вот и мой черёд», — поняла она. По рассказам девчонок, Леся знала, что чувствуешь, когда влюбляешься.

— Сожалею. Кама не сумел вызвать доверия, — сказал Матвей, подходя ближе. — Но ты должна увидеть.

Когда Матвей оказался рядом, вдоль спины у Леси побежали мурашки. Не отдавая себе отчёта, Леся последовала за новым знакомым. Он остановился у дверей. Ту, что вела в галерею, Леся знала, две другие располагались на внешней стене и были закрыты.

— Открой, Олесия, — Матвей указал на дверь с вырезанными на выпуклых вставках звёздами. — Поймёшь.

— Леся, — не задумываясь, поправила Леся. Она внимательно изучала тонко вырезанный по дереву рисунок неба и не могла оторваться.

Кама стоял за спиной и шипел как кот, которому отдавили хвост:

— Подарок это мой был. Но Большой ведь Большой у нас. На себя берёт всегда всё он.

Леся взглянула на Матвея. Он оставался спокоен, словно сказанное его не касалось. Матвей не смотрел на Лесю, его взгляд был направлен на дверь, и будто куда-то за неё. Полуулыбка, тронувшая уголки губ, послужила Лесе знаком. Леся сделала шаг к двери, крепко обхватила изогнутую ручку и потянула вниз и на себя.

Холодный порыв воздуха должен был ударить в грудь, а вид на Имтум с высоты — захватить дух. Но вместо имтумской площади перед Лесей предстала степь с мерно качающимися на ветру редкими колосками диких трав и дальние горы, загораживающие красную полосу рассвета.

— Входи, — подсказал Матвей. — Мы подождём.

Очарованная видом, Леся перешагнула через порог. Как только она оказалась внутри, солнце резво вскарабкалось на небо и принялось щедро разливать живительное тепло. Степь поросла густой сочной травой и деревьями с богатыми кронами. Ещё через несколько шагов их зелёные ветви, как в шали, укутались в белый цветочный покров — яблони зацвели. Леся шла по саду и сча́стливо улыбалась, прислушиваясь к щебету недавно проснувшихся птиц. Вскоре она заметила, что изменилась сама: серый салоп и синее школьное платье превратились в лёгкий светлый наряд, распущенные волосы заплелись в косу, лоскутная сумка стала корзинкой с цветами.

Леся обернулась. В дверном проёме по-прежнему стояли Матвей и Кама. Матвей смотрел одобряюще, Кама лучился радостью. Леся улыбнулась в ответ. Колдовство, без сомнения, колдовство. Она ошиблась. Просветлённые живы. Только почему они так молоды?

Нагулявшись по саду, Леся вернулась в зал. Платье, сумка и волосы сразу стали прежними. Леся повернулась, но чудесная дверь уже была закрыта.

— Что там? — спросила Леся, указывая на соседнюю.

— Обо всём по порядку, — сказал Матвей.

— Значит, вы просветлённые? — спросила Леся, ругая себя за глупость, ведь и так ясно.

— И да. И нет, — ответил Матвей.

Кама вытащил шар, прикрыл на мгновение глаза, и рисунок на его лице будто втянулся в кожу, зато голову украсил венок из ромашек. От удивления Леся приоткрыла рот. Заметив это, Кама белозубо улыбнулся.

— Теперь, Указательный, с нами будешь ты, — радостно произнёс он.

Леся заволновалась:

— Что ты хочешь сказать?

— Он хочет сказать, — влезла в разговор Малышка, — что теперь ты одна из нас. А по его теории Пятерни ты — Указательный палец.

— Пятерни, — бессмысленно повторила Леся звучное слово. Она не переставала поражаться нашедшему на неё тупоумию.

— Верно, нас пятеро, — пояснил Матвей. — Катарина, покажись уже, — обратился он к кому-то, глядя в противоположный конец зала.

Бордовая бархатная занавеска в среднем простенке отдёрнулась, пропуская в зал даму. Очень молодую, но всё-таки даму, здесь Леся ошибиться не могла. Строгая осанка, надменное выражение лица, богатое платье тёмного фиолетового цвета и мелкой бежевой вышивкой на рукавах, забранные наверх волосы с ниспадающими у висков туго закрученными локонами. Девушка слегка двинула уголком рта, изображая улыбку.

— Достаточно? — спросила незнакомка. На Лесю она даже не взглянула, говорила исключительно с Матвеем.

— Достаточно, — кивнул Матвей, и девушка скрылась за портьерой.

Леся приросла к полу. Избыток событий мешал соображать, и приходилось подхлёстывать себя, чтобы мыслить быстрее. Итак, башня заколдована и может меняться. Людей в ней вместе с Лесей пятеро. Своеобразный Кама дал им имена по названию пальцев руки. Девочки не горят желанием общаться и, кажется, предпочли бы, чтобы Леси здесь не было. Матвей бесподобен. Если судить по тому, что сотворил Кама, все эти люди — просветлённые. Но почему они считают, что Леся должна остаться с ними?

Дышать стало трудно. Нужно было остудить голову. На воздух, на холодный осенний воздух!

— Мне нужно выйти, — прошептала Леся и пошла к галерее, ведущей на лестницу.

— Отсюда нельзя выйти, — раздался из-за портьеры голос Катарины. — Пора сказать об этом.

— Не надо, Кат, — мягко оборвал Матвей.

Леся не стала ждать окончания разговора, проскользнула в галерею, и, не помня себя, уже бежала вниз по каменным ступеням в кромешной тьме. Одной рукой скользила по шершавой стене, другой крепко сжимала ручку сумки. Голова немного кружилась от волнения, темноты и быстрого бега. Но ни страх запнуться, ни недомогание не могли остановить Лесю. Она слышала, как спорят наверху голоса. «Дальше, дальше от них», — твердила Леся в такт собственным шагам.

Лестница никак не кончалась. Лесе стало казаться, что она заколдована. Что, если башня превратила спуск в лабиринт? Слуху стали мерещиться шорохи и протяжные вздохи. Но стоило ноге нащупать каменную плиту без выступа, как наваждение спало, и осталась только темнота. Поругав себя за трусость, Леся выставила руки вперёд и осторожно пошла по прямой, рассчитывая наткнуться на дверь.

Направление оказалось верным: пальцы коснулись деревянной поверхности, и на душе потеплело. Леся обшарила шов между створками в поисках засова, но ничего не нашла. Потом поводила руками, ища ручку. Её тоже не обнаружила. Разозлившись, Леся раз и другой толкнула дверь, хотя прекрасно помнила, что створки раскрываются внутрь. Дверь, как вчера, издала безразличный звук и смолкла. Лесю затрясло в ознобе: её не выпустят отсюда.

Увлечённая борьбой с дверьми, она не увидела появившийся у потолка огонёк, который, повторяя контур стен, плавно спустился и теперь трепетал у неё за спиной. Заметив, наконец, что стало светлее, Леся обернулась. Кама со свечой в руке сидел на нижней ступени и молча взирал на Лесины попытки пробить себе путь наружу. Прежняя весёлость расписного сменилась каким-то скорбным выражением. Хотя, наверное, так казалось из-за резких теней.

Леся подошла немного ближе и приказала дрожащим голосом:

— Выпусти меня немедля! Меня ждут в школе и дома. Если так нужно, я вернусь позже. А сейчас я хочу уйти. Я уже отдала вам шар. Выпусти меня, — Кама не торопился отвечать. — Разве я многого прошу? — почти всхлипнула Леся, чувствуя, что теряет самообладание.

— Невозможное просишь ты, — грустно ответил Кама.

— Я что, пленница? — голос вовсю звенел приближающимися рыданиями.

— Не ты только, Указательный. Пленники все мы. Наверх идём, темно очень, бывать не люблю здесь.

Кама встал и не спеша начал подниматься по ведущим вдоль стены ступеням. Леся беспомощно оглянулась на дверь без петель и ручек и, не позволяя отчаянию взять верх, покорно поплелась следом за огоньком, сулившим надежду.

Глава 8. Оплошность

Огонёк свечи плохо разгонял сырую утреннюю хмурь. Угрюмо сидел Серафим за столом, передвигая с края на край чернильницу и прозрачный сосуд с песком. Сетовал, что в свой час не додумались они с братьями по всей башне дневной свет сотворить. Темны дни у падальника. Со светом бы другое дело было. А ведь как ладно Николай догадался игрушку деревянную смастерить. Хочешь колдовство какое на башню наслать, и не надобно боле все залы и комнатушки обходить, во все углы заглядывать. Башня-то вот она, перед глазами: как пожелаешь, так и вертай. Серафим осторожно покрутил нижний ярус стоявшей на столе деревянной башни. Жаль, со светом упустили, а теперь не пишется Серафиму. В потёмках-то. Зато думается как лихо. Надо — не надо, скачут мысли, тревожат старое сердце.

Ученичество своё Серафим нескладно начал. Как дело до испытания дошло, дух потерял.

Оно же как было. Большое испытание назначили на последний день уборки урожая, аккурат перед праздником. Поднялся Серафим в то утро ранёхонько, глаз ночью всё равно сомкнуть не сумел. С боку на бок ворочался, как только мозолей не натёр. Коротай, добрая душа, проводить пришёл: благословил и крестом осенил не хуже родного батюшки. На том и попрощались. А в сенях уж Оленка дожидалась. Тоже, поди, не спала. Ни слова не сказала, поцеловала украдкой — и в дом. Серафима будто кипятком ошпарило, а задерживаться всё же не стал, дальше пошёл. Будет время любовию маяться, а покамест не до того ему.

Как вышел Серафим на улицу, развернулась у него душа морозному ветру навстречу. Деньки хоть и тёплые стояли, гнал уж ветер издалека запах первого снега — не спутаешь его. И так Серафиму радостно сделалось. Осень щёки холодит, за нос щиплет, поцелуй в груди сердце жжёт, а тело крепкое, сильное, работы просит. Эх, и хорошо жить!

Только к башне пылу у Серафима поубавилось. Высоченная она, навроде колокольни, маковкой своей в небо упирается, и что там за облаками не разглядишь. Двери у башни настежь, а внутри черно и свечи горят. Подумалось даже, не отвернуть ли от задуманного. Только совестно Серафиму стало: что это он поджилками затряс? Башня-то по виду на храм Божий похожа, а потому пугаться её нечего. В такой, поди, и Господь рядом окажется, подскажет, что и как.

Вошёл Серафим вовнутрь, а там красота. Зал большущий, круглый, как блюдо, всюду свечи в подсвечниках золочёных, человека не ниже, на пустых стенах тени плясали, как звери заколдованные. Юноши промеж подсвечников стояли, всё больше по одному, а просветлённые вместе все на каменной лестнице ждали и зорко на юношей поглядывали.

Серафим сбоку у двери притулился и без стеснения просветлённых рассматривать взялся. Чернявый, что на площади говорил, чему-то улыбался и похмыкивал. Суровый, что с Серафимом беседовал, кустистые брови к носу свёл и какую-то невесёлую думу думал. Худющий, болезный на вид, брезгливо морщился, поглаживая лысую голову. А последний, кругленький, с мягким, прямо-таки женским лицом, ручки на животе сложил и напевать принялся.

Как все собрались, двери сами собой закрылись и чернявый объявил:

— Вы будете подходить к нам по пятеро. Задание у всех одно: подчинить силу природы, — просветлённый поднял над головой прозрачный стеклянный шар. — Шар такой каждому из вас достанется. Куда пожелаете, туда он ваши помыслы и направит. Времени вам столько, сколько песка в этих часах, — другой рукой просветлённый поднял увесистые песочные часы, украшенные золотой филигранью. — Которые из вас сумеют совладать с природой-матушкой, в ученичество будут приняты. Но об этом после. Теперь приступайте.

Серафим ощутил в груди тяжесть. Зал быстро наполнился угаром, запахом тающего воска и непокоем. Соперники вглядывались друг в друга, пытаясь угадать, кто победит.

Своего испытания Серафим ждал долго. Времени зря не терял: прислушивался, присматривался, пытался разгадать, как другие с заданием совладать сумели и сумели ли.

Юноши подходили к просветлённым пятёрками, брали шары, после песочные часы переворачивались, а далее ничего не делалось. Не барабанил за дверью дождь, не стучал в двери ветер, не гремела гроза. Поначалу Серафиму думалось, не по силе испытание дадено. Не слыхать матушку-природу, выходит, не покорилась она. Но некоторые юноши отходили от просветлённых довольные. Одержали, знать, победу. Тогда уж Серафим заподозрил, что шар глядеть туда позволяет, куда глаза не способны. И начал стихии перебирать, на какой лучше силу свою испробовать. Метель? Засуха? Буря, может?

Уж Серафима черёд настал, а он не выбрал, чем просветлённых удивить. И вот ведь как сложилось, случай за Серафима решил. Принял Серафим в руку шар и, прежде чем глаза сомкнуть, увидел, как блеснуло золото на песочных часах. Тут уж он всё понял. Представил родной город, семью, соседей. У каждого двора своя земля имеется, и всем сегодня спину гнуть надобно, дабы последний хлеб на зиму собрать. Предстали тогда пред взором Серафима ждущие жатвы золотые поля. И стоило ему подумать, как колосья сами собой попадали, ни зёрнышка на землю не проронив. Всё, что людям останется — собрать и увезти хлеб. Вот какова его победа над матушкой-природой.

— Довольно, — скомандовал чернявый.

Серафим открыл глаза и встретил испытующий взгляд просветлённого, что прежде с ним разговоры вёл. Тогда только Серафим осознал, какую оплошность свершил. Рожь собрать, какое же здесь величие?

Ещё дважды юноши брались за шары, а после испытание завершилось. Двери открылись, и просветлённые велели расходиться. О том, кто в ученики отобран будет, обещали назавтра сказать.

Покуда Серафим к Коротаю возвращался, солнце вовсю жгло голову и плечи, полный тепла и влаги воздух наполнял грудь. Серафим давился им. От каждого вдоха болело внутри. Или же боль уже поселилась в нём. «По́лно, Серафим, оставь надежды на безбедное будущее, на Имтум, Коротаев дом, Оленку. По́лно обманываться. Прежде жил, и сейчас проживёшь», — утешал себя Серафим.

Воспоминания оказались до того тяжелы, что грудь у Серафима сдавило, как тогда. «Ну-ну, — сказал себе Серафим, — какие сейчас занятия? После писать сяду». Отложил сухое перо, заткнул чернильницу и поднялся. Можно один раз и без наставлений обойтись, завтра новый день народится, там и видно будет.

Глава 9. Обманный мир

Видно никого не было, но Леся слышала, что обитатели башни никуда не делись: где-то поскрипывала кровать, чья-то рука с шумом двигала по столу предметы, тихо ругалась Малышка. Похоже, разразившийся скандал развёл Матвея, Катарину и Веру по своим закуткам. Один Кама спустился за Лесей. От мысли, что придётся здесь остаться, Лесю затошнило. «Поглядим ещё, придётся ли», — отогнала Леся слабость.

— В сад идём. Хорошо там, говорить можно, — предложил Кама.

Сад стал другим. Ни степи, ни гор, ни яблоневых деревьев. Лесю встретил слабо освещённый густой зелёный лес, громко перешёптывающийся плотной листвой. Леся в недоумении остановилась на пороге.

— Под того меняется сад, пришёл кто, — взялся объяснять стоящий за спиной Кама. — Сейчас такой он, каким я люблю. Показать тебе так хотел сразу. Влез Большой только. Просил кто? — злая интонация, которую уловила Леся, вспыхнула и угасла. — А вошла ты — деревья цвести стали. Понял тогда, выбрал правильно тебя что, — произнесённые слова были полны гордости.

Леся не была уверена, что поняла сказанное, но переспрашивать не стала, шагнула в шуршащий зелёный мир. Кама прикрыл дверь, обогнал Лесю и, указав на ствол поваленного дерева, пригласил:

— Садись здесь.

Леся устроилась на голом участке обросшего мхом ствола (кажется, на нём часто сидели), оглядела окружавшее великолепие, задержалась на улыбчивом лице Камы и опустила голову. Никакие чудеса не могли смягчить горький вкус заточения. Леся чувствовала, как теплеют, а, значит, краснеют веки. Зачем только она взяла шар, зачем попыталась колдовать, зачем пришла в башню? Чего она искала, разве её жизнь была так уж плоха?

— Указательный, грустить не надо тебе. Привыкнешь когда, понравится тебе здесь, — попытался успокоить её Кама, но от его слов у Леси слёзы потекли без всякого стеснения. Они бежали по носу, срывались с кончика и терялись в синих складках шерстяного платья.

Новых попыток успокоить Лесю Кама не делал, молча стоял вдалеке и ждал. Впрочем, долго ждать не понадобилась: Леся не любила часами лить слёзы. Довольно скоро стёрла с лица мокрые тропинки. Тогда Кама заговорил:

— Расстроить не хотел тебя. Но понять должна, не сможем без тебя никак. Пятая ты, Указательный, нужна ты очень, — Кама немного подождал, и так как Леся ничего не сказала, продолжил. — Открывает башня сама двери, знает сама, впустить кого. Боялся, не признает тебя. Но здесь ты, видишь, — Кама ещё немного помолчал, ожидая вопросов, и договорил. — Но обратно нельзя уже, башня не даст.

— Так заколдуйте её, вы же просветлённые! — не выдержала Леся.

Настороженность Камы сменилась озорством.

— Заколдовать, говоришь? Нужно расколдовать скорее её, так заколдована и сама она. А ещё не просветлённые мы пока что.

— Тогда зачем здесь сидите? Вы же могли убежать, когда башня открыла двери.

— Не понимаешь ты, — Кама подошёл ближе и опустился на колени, — открыла башня тебе, не нам. Место здесь наше. И твоё, Указательный.

«Прекрати меня так называть!» — хотелось крикнуть Лесе под стать Малышке, но закапавшие с неба крупные капли дождя остудили её.

— Перестань это ты, — предостерёг Кама, — чувствует сад тебя. Бурю вызовешь, плохо нам станет. Бывало такое уже.

Леся опасливо поглядела вверх, но не увидела ничего, кроме мелко шевелящих листьями разлапистых крон. Стало темно, издали принесло сердитый раскат грома. Леся постаралась привести мысли и чувства в порядок. Нагнувшись вперёд, она на всякий случай заговорила шёпотом:

— Почему вы не пытаетесь сбежать? Я же видела, как ты колдуешь. Я и сама… — Леся осеклась. Щёки начали гореть, стоило вспомнить, чем закончилось использование шара.

— Колдовала, — обнажил в улыбке крупные зубы Кама. — Двери не расколдуешь сама что тогда?

— У меня ничего не вышло, — тихо призналась Леся. — Колдовство пропало.

— У нас так тоже. Город исчезающий видела ты, знаю. Упал он, разрушается потому что колдовство. Виновата в раз тот Катарина хотя была. Говорили ей, башен много нельзя делать, слушать не стала. Как всегда это, никого не слушает Кат, Большого только.

Воспользовавшись тем, что Кама увлёкся рассказом о Катарине, Леся погрузилась в размышления. По словам Камы выходило, что обитатели башни умеют колдовать, но при этом они не просветлённые. Колдовство их пропадает, а, значит, бессмысленно. И тем не менее никто не пытается сбежать. Самое странное, Кама упомянул, что Леся видела исчезающий город. Откуда ему знать, если он сидит здесь? Леся чувствовала обман, только не могла понять, в чём он заключается.

Кама давно вскочил на ноги и прохаживался, жестикулируя под стать рассказу. Он ругал Катарину за постоянное своеволие, Матвея за то, что не сдерживает Кат, хотя мог бы. Вспомнив, что отвлёкся, Кама остановился, снова опустился перед Лесей на колени и заговорил с воодушевлением:

— Устроено смотри всё как. Мы чудеса делать можем. Сам каждый, и ты тоже. Но пока отдельно мы, не слушает, как надо, колдовство. Дело другое, когда, как одно, все.

Карие глаза Камы лучились восторгом. Забывшись, он схватил Лесю за обе руки.

— Вот почему нужна нам ты. Будет иначе с тобой, Леся, всё.

От непрошенного прикосновения и глухости голоса, Лесе сделалось неловко. Она осторожно начала высвобождать пальцы. В этот миг ближайшие стволы осветились белым светом, и из-за деревьев донеслось:

— Кама, занятие. Возвращайся. Будет время объясняться.

В словах Матвея, как и интонации, не было ничего осуждающего, и всё же Лесе стало неловко вдвойне.

— Пришло наставление уже? — Кама отпустил Лесины руки и поднялся. Он выискивал взглядом Большого.

— Сегодня без него, — ответил Матвей и обратился к Лесе. — Леся, можешь остаться. Но я бы предпочёл, чтобы вернулась. Разложи пока вещи.

Леся хотела уточить, о каких вещах речь, но Кама дал знак молчать. Он весело подмигнул и прошептал так тихо, что Лесе пришлось читать по губам:

— Не мешай, Большой говорит когда. Как золото каждое слово у него. Новых не проси, кончатся вдруг.

Кама подал руку, предлагая помощь, но Леся предложение не приняла, встала сама. В ответ Кама изобразил печаль, но сразу же улыбнулся.

Закрывая за собой дверь, Леся подумала, что надо бы спросить, как находить выход из сада, если захочется прогуляться в одиночестве. Но опомнившись, отругала себя: «Глупости. Ты здесь не останешься».

Обитатели башни уже собрались в зале. Они встали по краю красного ковра, лицом к центру и чего-то ждали. Катарина стояла со скучающим видом. Вера пыталась сорвать прилипшую к подолу нитку и выглядела как собачонка, гоняющаяся за собственным хвостом. Матвей показал на бледно-жёлтую занавеску, очевидно, отгораживающую предназначенный Лесе уголок, и вступил на ковёр. Кама тоже встал в подобие круга, ещё раз посмотрел на Лесю, растянул губы в улыбке, но как только отвёл взгляд, сделался серьёзным.

— Наставление не пришло, — начал Матвей. Голос его звучал негромко, но так уверенно, что заставлял вслушиваться и подчиняться. Или это только на Лесю так действовало? — Разбираем завалы в Кимли.

Знакомое название вернуло Лесю в башню. Оказалось, она стоит, задержав дыхание, и неотрывно смотрит на Матвея, а мысли её лёгкими облаками летят и беспорядочно сменяют друг друга. Только теперь Леся заметила, что у всех, кроме Матвея, появились стулья. Катарина и вовсе разместилась в кресле с высокой спинкой и гнутыми подлокотниками. Кто и когда принёс мебель? Когда все сели и достали шары, Матвей скомандовал оправляться. Катарина, Вера и Кама сомкнули веки, Матвей остался стоять с открытыми глазами, но взгляд его затуманился, словно Большой видел что-то за стенами башни.

Какое-то время Леся наблюдала за ненастоящими просветлёнными, но не увидела ничего интересного: сосредоточенные, напряжённые лица, и только. Любопытство любопытством, а нужно было искать выход. Леся не сомневалась, что он есть.

Начать решила с отведённого ей угла. Лесю поселили между Матвеем и Катариной. За скучной, такой же как у Веры и Матвея, занавеской, отгораживающий закуток с трёх сторон, обнаружилась кровать, у стены — сундук. На кровати скрученная перина, подушка, одеяло, мешок с постельным бельём, мылом, мочалом, гребешком и кульком толчёного мела для чистки зубов. Салоп и сумку Леся оставила здесь же, на кровати. Заглянула в сундук — пустой. За пределами занавески находилось окно, под ним стол и стул. Стол украшал простенький письменный прибор, рядом — стопка бумаги. «Негусто», — подвела итог Леся.

Убедившись, что за ней не наблюдают, она влезла на стол и приблизилась к окну. Представлявшееся снаружи щелью, изнутри оно оказалось довольно большим: легко можно пролезть. Но рама была глухой, а шестигранные ячейки-стёкла крепились к металлической основе. Даже если вынуть стекляшки, решётка не даст выбраться наружу. Да и как потом спускаться с такой высоты? Леся оставила этот вопрос на потом. Изучая зал, она пришла к выводу, что у всех обитателей примерно одинаковый набор: окно, стол и стул, кровать, сундук и занавеска. Отличались детали.

Пока Леся кружила по залу, она заглядывала за приоткрытые шторки. У Матвея окно и кровать прятались за занавесом. Леся живо представила, как Матвей лежит и смотрит в небо, безмятежный, немного печальный, волосы разметались по подушке. Пришлось одёрнуть себя за неуместные фантазии.

Катарина в свой угол заглянуть не дала, как только Леся приблизилась, пристукнула каблуком. Обернувшись, Леся встретила предупреждающий взгляд хозяйки. «Не так уж и интересно», — подумала Леся и прошла мимо, отметив, что, как у Матвея, стол у Катарины стоял нетронутым и вниманием не пользовался. Похоже, всё важное скрывалось за бархатной портьерой.

Узорные занавески Камы были плотно задёрнуты, а стол по соседству пестрел обилием предметов. Всматриваться Леся не стала, но внушительная стопка писем и портрет какой-то женщины заметила против воли.

Вера свой закуток не закрыла вовсе. На и под столом у неё лежали книги. Тоже наблюдалось за занавесом: на сундуке, под кроватью, у кровати — везде книги и бумаги.

Закончив обход, Леся задумалась. От побега через окно пришлось отказаться. Судя по всему, окна одинаковы и открыть их нельзя. Любопытно, что разбитого стекла Леся так и не встретила. Возможно, окна, как многое в башне, живут загадочной жизнью и умеют восстанавливаться сами.

Настало время дверей. Рядом с садом находилась баня, ещё две, по другую сторону от галереи, вели в уборные, больше дверей не было. Страх сдавил Лесе горло. Получалось, что у башни только один выход. Для верности Леся заглянула за шкафы, под комод и бюро. Не заинтересовал её только большой стол с лавками, на котором по-прежнему лежал её шар.

— Что зачем здесь рассказать тебе? — вырос за плечом Кама, когда Леся открыла шкаф с верхней одеждой.

Леся слишком поспешно закрыла створки, чем, наверное, выдала свой испуг. Кама выглядел уставшим, лоб покрывала испарина, но мальчишка как прежде приветливо улыбался.

— Сама разберусь, — неоправданно грубо ответила Леся, за что саму себя укорила. Но как ещё избежать неудобных вопросов?

— Если хочешь, чтобы он от тебя отстал, уйди к себе и закрой занавеску, — подала голос Вера. — У нас такое правило: ушёл и закрылся — беспокоить нельзя. Правда, Каму это не всегда останавливает. Мне кажется, или пора обедать? — обратилась вдруг ко всем и никому Малышка.

— О еде только думаешь всегда, — огрызнулся Кама. Похоже, непрошеный совет Веры его здорово рассердил.

— Будь у тебя такая жизнь, ты бы тоже думал, — прорычала в ответ Вера.

— Жизнь знаю твою, жаль очень. Лезешь только вот…

Леся воспользовалась перепалкой и поспешила в свой закуток. Какая-то лечебница для умалишённых! Только и делают, что спорят. И колдовство у них не колдовство. Может, его и нет вовсе? Может, это всё башня делает, а они только присваивают её заслуги? И почему Леся здесь оказалась?

Леся плотнее задёрнула занавеску, плюхнулась рядом с периной на деревянное основание кровати и расхохоталась. «Колдунья, колдунья! Все говорили, что я колдунья, а я не верила. Разочек только вообразила, и вот, пожалуйста, Господь сослал меня к тем, кого я достойна. И что мне раньше-то не жилось по-людски? Болтали бы и болтали, мне какое дело. А теперь как быть?»

Леся хохотала, то вскидывая голову, то пригибая её к коленям. От смеха из глаз лились слёзы. Но не было в них и толики радости, только не высказываемая словами безнадёжность.

Глава 10. Признание

Безнадёжности Серафим не любил, вдоволь нахлебался за жизнь душевных терзаний. Потому, ежели чуял, что подкрадывается к нему тоска, за дело брался. В деле, коли хорошо работаешь, не то что сердечные муки, самого себя позабыть можно. С письмом не задалось, так Серафим и другим чем заняться может.

Взялся Серафим шкатулки и короба перетрясать, полки секретные в бюро открывать. Немного снадобий да амулетов осталось, но и им работа найдётся: хворых полечить надо, испуганных успокоить, дома подладить. Так, мало по малу, душа у Серафима утихомирилась. Только Оленкин голос никуда не делся, звенел в ушах: «Что ж ты отказываешься? Разве тебе воротиться боязно?»

Это она тогда сказала, когда Серафим с испытания возвратился. Не сразу. Сперва выслушала, что и как было, побледнела чуток, но смолчала. Когда Серафим от калитки до дома шёл, на Оленку не оглядывался, боялся гнев её или слёзы увидеть. А сам ругал себя. Дурак он, дурак и есть. Возомнил себя важной птицей. И колдуном станет, и Оленку замуж позовёт. Наперво грамоте бы выучился. Неспроста ведь просветлённый о том спрашивал.

Ждать решения просветлённых Серафим не хотел: так ясно. Взялся небогатый скарб собирать. Нечего себя и других обманывать, не ко двору он здесь. Только узла завязать не успел, как Оленка вновь его на двор позвала. Постучала кулачком в стекло и жестом повелительным подле себя указала. Ох, до чего властная была — истинно царица. Серафим подчинился. Пусть говорит, заслужил он её упрёки.

А как вышел Серафим, углядел, что щёки у Оленки разрумянились, глаза заблестели. И не скажешь, что холодна: вон какой пламень в ней играет. Слова у Оленки колкие вылетали, обидные, только Серафим сердиться не стал. Правду она говорила. О том, что не имеет Серафим права от чаяний своих отказываться, что самого себя не ведает, ежели руки опустить решил. Говорила, благодать Имтуму будет, коли Серафим просветлённым послужит. А как всё высказала, о любви упомянула. Глаза в сторону отвела, но сказала твёрдо. Есть, мол, в Серафиме такое, за что не полюбить невозможно. И ежели не ради себя, то ради неё до́лжно Серафиму в башню вернуться и новое испытание вытребовать.

Не знал Серафим, чему верить. Не забыл он, что Оленке страсть, как в башню попасть охота, да только радость уж в сердце забралась. Побоялся Серафим соблазнам поддаться, потому к себе прислушался, чего сам-то желает. И вышло, что из Имтума уезжать ему нипочём нельзя, надобно в башне поселиться, и всё тут.

На площадь Серафим к вечеру попал. Весь день сапоги шил: надо было обязательство своё выполнять, коль остаться задумал. Уж как закончил, к башне так бежал, боялся, подмётки поотлетают. Только не одному Серафиму в голову взбрело на площади караулить. Довольно юношей вкруг башни землю вытаптывало. Серафим ничего, не сконфузился. Постучал в закрытые двери, у окон покружил, а более ничего сделать не придумал. Когда ночь вконец пробрала худо одетого Серафима, оставил он потуги к просветлённым попасть, решил утром воротиться.

Долго не спал. Казалось ему, упустил птицу счастья. Разок лишь на неё взглянуть выпало, а он сплоховал. Одно только лицо Оленкино, как зарница на грозовом небе, озаряло мрачные думы.

Намаявшись, заснул Серафим. И мерещилась ему тьма беспроглядная и безрадостная, до того тяжкая, что пробудился Серафим до света. Чудилось, толкнул кто. Глаза протёр, с лавки поднялся и понял, кто сон его нарушил.

На Коротаевом месте тот самый просветлённый сидел, что Серафима в первый день испытывал, крутил в руке недоконченный башмак, под клин стриженую бороду потирал. Серафим до того удивился, аж как говорить забыл. Благо просветлённый первый начал:

— Собирайся, юноша, — строго велел он, отставляя Коротаеву работу. — Иные труды и заботы требуют твоего усердия. Прошёл ты испытание, нечего тебе здесь более делать.

Серафим почтительно кивнул. Всё одно, язык его почивал и бодрствовать не собирался.

— Вот бумага, — протянул просветлённый шуршащий лист. — Пиши своему покровителю благодарность за приют и гостеприимство. Обещай заплатить щедро. И слово своё, как сумеешь, первым делом исполни.

Серафим немым будто сделался, молчал. А сказать-то надобно было, что в письме он не больно уверен. Но просветлённый долго ответа ждать не хотел, сам распоряжался:

— Коли сам не умеешь, я за тебя писать стану. А ты времени попусту не трать, собирайся.

Серафим не перечил. Худо-бедно наговорил для Коротая письмо. Хотел для Оленки словечко-другое прибавить, да раздумал. И так поймёт. Завязал утром ещё собранный узел и пошёл за просветлённым.

Добрые воспоминания придали сил. Собрав выбранные амулеты и склянки в мешок, направился Серафим в город. Чинить, врачевать, утешать — много в чём он мастер, многое может поправить. Жаль только не всё Серафиму по силам. Есть то, над чем Серафим больше всего желал бы верх иметь, да будто не по нему задачка та.

Глава 11. Ночной переполох

Задача оказалась сложнее, чем представлялось в начале. Леся всё так же сидела на кровати, привалившись боком к скрученной перине, и без конца вспоминала окна, двери, шкафы. Состояние напоминало забытьё. Леся бродила по кругу мыслей, как по дремучему лесу, и не находила выхода.

— Ужин, — негромко, но настойчиво позвал из-за занавеси Матвей. Лесе подумалось, что уже не в первый раз.

Очухавшись, она ощутила неприятную пустоту в животе, болезненное онемение и покалывание в левом боку, на котором лежала без движения бог весть сколько часов.

— Сейчас, — вяло отозвалась она. Тень за занавеской бесшумно исчезла.

Нельзя было прятаться вечно. Леся оттёрла следы высохших слёз, как сумела, пригладила волосы, оправила платье и вышла в зал.

Четвёрка сидела за длинным, ещё недавно пустовавшим, столом. Теперь на нём стояло несколько блюд с кушаньями, от которых тонкими струйками тянулся вверх пар. Заметив Лесю, Кама вскочил, но Матвей положил ему на плечо руку и заставил опуститься обратно. Кама подчинился. Леся отвела взгляд. Не хотелось никого видеть и ни с кем говорить.

Пустующая фарфоровая тарелка с широким цветочным узором по краю подсказала, куда сесть. Леся устроилась на скамье. Вера, сидевшая по левую руку, с шумом хлебала суп, жадно заедая ржаным хлебом. Через стол, остановив неподвижный взгляд на своей еде, сидел Кама. Наискосок — погружённый в мысли Матвей, что, впрочем, не мешало ему расправляться с кашей. Катарину не было видно из-за Малышки. Может, и к лучшему. Неизвестно, как подействовал бы сейчас на Лесю её надменный вид.

Взяв со стола серебряную ложку, Леся покрутила её, рассматривая. Красивая, блестящая, с вязью на ручке и шишечкой на конце. Видеть подобные Лесе не доводилось. У них дома все ложки деревянные. Папенька, конечно, возвращаясь с заработков, каждый раз привозил что-нибудь любопытное: куколок с фарфоровыми лицами, украшенные камешками гребни для маменьки, в прошлом году привёз Лесе салоп. Простенький, а всё такой накидки с рукавами почти ни у кого в школе не было. Парочка фаянсовых тарелок, очень похожих на фарфоровые, в доме тоже имелась, а вот серебряные ложки, пожалуй, были бы слишком роскошным подарком.

Насмотревшись, Леся принялась за еду. Где сытость — там сила. А где сила, там и придумать что-нибудь можно. Вкуснее и разнообразнее ела Леся разве что на праздниках. Уха, печёная гречневая каша с яйцами и грибами, пирог с капустой, чай с баранками и земляничным вареньем.

Ужин Леся заканчивала последней. Обитатели башни оставили на столе грязную посуду и разбрелись кто куда, не обменявшись ни словом. Леся задумалась, всегда ли у них так или её появление всех рассорило. Впрочем, что об этом думать, раз она собралась бежать. Решила, что выберется из злополучной башни, будь она хоть трижды заколдована. План складывался такой: ещё раз осмотреть верхний и нижний залы, непременно исследовать сад. Надеяться на скорое вызволение не приходилось, поэтому нужно было как-то переправить маменьке письмо с объяснением. С этого Леся и начала.

Конечно, в качестве советчика Леся предпочла бы Матвея, но его занавеска была задёрнута, и Леся уже знала, что это значит. Кама наверняка согласился бы помочь, но после разговора в саду Леся стала его избегать. Оставались девочки. Выбирая между ледяной Катариной и огрызающейся Верой, Леся остановилась на последней.

— Я хочу отправить домой письмо, — обратилась к Малышке Леся.

Вера копалась в своём уголке, перекладывая книги с сундука на кровать, что-то выискивая и будто не замечая Лесю. «Довольно игр», — подумала Леся и продолжила немного громче:

— Как это сделать?

— При помощи шара, само собой, — не поворачиваясь, пробурчала Вера.

Ответ пошатнул Лесину решимость. Если она возьмёт в руки шар, ей придётся учиться хотя бы такой малости, как отправка письма. И, надо думать, Матвей и все остальные посчитают, что Леся сделала выбор в пользу колдовства. А пока она избегает шара, можно надеяться, что за свою её не примут и однажды отпустят. Леся не верила, что башня закрылась сама.

— Я не знаю, как это сделать, а оправить нужно срочно, — сделала новую попытку Леся.

Вера распрямилась и на мгновение застыла. После завела руку за спину и раскрыла ладонь:

— Давай сюда, — Малышка так и не повернулась. Видом и голосом она выказывала сильнейшее неудовольствие.

— Я пока не написала, — немного растерялась Леся и сразу пожалела о своих словах. Ещё до того, как Вера повернулась, Леся ощутила вспенившуюся в девочке ненависть. Как только тщедушная фигурка Малышки вмещала столько злобы? Лицо потемнело, рот некрасиво исказился — Вера походила на затравленного хищного зверька, готового атаковать, пусть это стоит ему жизни.

— Не ерепенься, Мизинец, ты. Случай не тот, — подоспел на помощь Кама и быстро отвёл Лесю подальше, осторожно придерживая за локоть.

Буря так и не разразилась. Малышка что-то недовольно и достаточно громко бубнила, упоминая временами и Каму, и Лесю, но на том всё и закончилось.

— Извини, вышло так что, — сказал Кама, указывая на лавку возле опустевшего обеденного стола. Леся не заметила, кто и когда убрал посуду и остатки ужина.

Когда Леся присела, Кама устроился напротив и продолжил:

— О семье разговоры Мизинец не любит очень. О доме говори с ней меньше ты. Дома своего нет, семьи нет тоже у неё.

Леся взглянула туда, откуда слышалось недовольное Малышкино сопение и шумное перелистывание страниц. Сердце сдавила жалость: вот причина озлобленности.

— Не обижайся, прошу, — добавил Кама, запнувшись на последнем слове.

— Я сама виновата, не надо было к ней подходить…

— Не о Вере сказал я, — произнёс Кама, и голос его дрогнул. — Злится на всё она, не угадаешь с ней. Обижалась не хочу, в башню позвал тебя что. Думал ведь, легко будет тебе, весёлая ты… — Кама беспокойно пробежал взглядом по лицу Леси и добавил, — обычно.

Леся ощутила очередной приступ удушья, предшествующий слезам, но подавила его, сосредоточившись на сказанном.

— Ты не звал, я сама пришла.

Кама сокрушённо помотал головой.

— Пришла ты, потому что хотел я так. Ученика выбирать время моё пришло. Выбрал тебя я, и здесь ты.

Хоть Лесе сложно было поверить, по словам Камы, выходило, что это он подстроил её злоключения. Волосы не сами по себе лезли в лицо обидчивой Настьке, а для того, чтобы выгнать Лесю с занятый в час, когда у башни почти никого не бывает. Кама давно следил за Лесей и знал, что она всегда возвращается домой через площадь. Тогда он и подкинул шар. И мостовую осколками усыпал. Только стёкла были ненастоящие — наколдованные, и пропали через несколько часов. Колокольчик над дверью — тоже его рук, а вернее, головы работа. Кама «повесил» его из чистого озорства, посмотреть, попробует ли Леся дотянуться.

Оказалось, просветлённые, а точнее, ученики просветлённых, кем и являлись обитатели башни, могли бестелесно перемещаться далеко за пределы стен. А единственное колдовство, которое не пропадает, — умение передвигать предметы.

Именно так Кама выбросил шар из Лесиной сумки под ноги одноклассников. Для правдоподобия сумку он разорвал. Но дыра была невзаправдашной. Леся проверила, наложенные стежки покрывали целую ткань.

От услышанного волосы у Леси встали бы дыбом, не будь они такими тяжёлыми. По всему выходило, что она с треском провалилась в подстроенную Камой ловушку и теперь чувствовала себя глупой перепёлкой, на которую устроили охоту. А о том, что успел увидеть Кама, пока выслеживал свою добычу, вовсе было страшно думать.

Так что вторую неделю Леся не разговаривала с Безымянным (такое имя выбрал себе Кама по своей теории Пятерни). Каждое утро начиналось с его виноватой улыбки, но позицию осуждающего молчания Леся не меняла. День проходил за днём, многократные обходы башни ничего не давали, и надежда на спасение таяла быстрее, чем сугробы в дождь.

Письмо для маменьки Леся всё-таки отправила с Вериной помощью. Наслушалась ругательств, но своего добилась. Вера переправила домой бумагу, в которой Леся говорила, что не может больше ждать возвращения папеньки, поэтому всё бросает и отправляется встречать его, а пока велит не беспокоиться и ухаживать за Тимошей. По просьбе Леси Вера наведывалась домой ещё несколько раз: приносила одежду и разные мелочи, которые заполняли мучительные дни Лесиного заточения.

Чёрную тоску разгонял только Матвей. Как солнце появлялся он с рассветом и скрывался с закатом. К Лесиному сожалению, все их разговоры сводились к тому, что ей нужно взять шар и начать колдовать. Чем скорее она начнёт учиться, тем быстрее ученики справятся с каменным градом. Сколько бы Леся ни убеждала, что колдунья она никудышная и им нужно подыскать кого-то другого, Матвей неизменно повторял: Леся — одна из учеников, и изменить этого нельзя. Догадайся Матвей пустить в ход обаяние, Леся согласилась бы стать кем угодно. Но Лесино божество хранило бесстрастие не хуже небесного светила.

С Катариной и вовсе творилось странное. Казалось, она держала осадное положение. Она почти ни с кем не говорила, никого не слушала и вообще редко покидала свой угол. Иногда Лесе казалось, Кат испытывает то же, что она сама, и жалела её. Но при каждой встрече на красивом с чётко очерченными линиями лице Леся замечала такую неприязнь, что зародыш сострадания гиб, так и не поднявшись.

Стоило Катарине заметить Лесю, как в ней происходила едва уловимая перемена. Крылья чуть горбатого носа приподнимались, на губах, как рябь на воде, появлялись мелкие морщинки, брови слегка склонялись друг к другу. Эти легчайшие изменения пугали Лесю куда больше, чем отборная брань Малышки. Казалось, Кат не любила Лесю как-то по-особенному.

Дни проходили в безделье. Больше всего Лесе хотелось изучить сад, но не с кем было поговорить о нём. Катарина, Матвей, Кама в собеседники не годились, а в редких разговорах с Малышкой расспросить о саде не удавалось. К тому же Леся заметила, Вера никогда не открывала дверь со звёздами. Главное удовольствие Малышки составляло чтение. Она часто делилась идеями, вычитанными в той или другой книге, иногда созывала учеников и читала большие фрагменты рукописей, которые казались ей особенно занятными. Леся, Кама и Матвей собирались послушать, Катарина оставалась у себя.

Выходила Катарина, только если играли в лото или почту. В почте ей равных не было. Когда бумажки с написанными прежде вопросами и после невпопад добавленными ответами доставали из шапки и начинали зачитывать, Катаринин стиль можно было отличить по тонкости и остроумию.

Когда же мальчишки затевали борьбу и, усевшись на уложенной поверх двух стульев тонкой доске, пытались столкнуть друг друга, Катарина как бы случайно проходила мимо, задерживалась, загадочно хмыкала и удалялась обратно.

Леся тоже любила поглядывать на состязания. Но в открытую делать это стеснялась. Притворялась, что вырезает из бумаги фигурки, а сама садилась в пол-оборота и, изредка поднимая глаза, успевала заметить и вспухшие под рубахами мышцы, и раскрасневшиеся щёки Матвея, и оскаленные зубы Камы. Кама всегда побеждал силой, Матвей — ловкостью. Когда же один из соперников падал, а второй спрыгивал его поднимать, Вера, ворча, что лучше бы все вместе поиграли в горелки, влезала на доску и гуляла, балансируя руками, пока мальчишки не сгоняли её, чтобы разобрать конструкцию.

Больше всего Лесе нравилось наблюдать, как Матвей и Кама метают ножи в подвешенную на стене доску. Леся воображала, что её упрямство также, как ножи Камы, почти неизменно входившие в серёдку доски, пробьёт дыру в обороне башни.

А когда ученики собирались на занятия, Леся делала очередную попытку найти проход на улицу, хотя давно растеряла уверенность, что поиски к чему-то приведут. Однажды, предоставленная самой себе, она взялась перечитывать письмо, принесённое из дома Верой. Это была весточка от папеньки. Он писал, что скоро заканчивает работу и, как только пойдут дожди, выдвинется в путь. Затяжные дожди уже начались, а значит, через месяц, к концу плачевника, или самое большее полтора, к середине снежника, папенька будет дома. И тогда Леся попросит его собрать соседей, вышибить дверь и вызволить из башни. Идея показалась Лесе восхитительной.

Разволновавшись, в ту ночь Леся долго не могла заснуть. Она слышала, что Матвей и Катарина тоже не спят. Леся не раз замечала: к этим двоим, как и к ней, сон не шёл подолгу. Но если Катарина лежала тихо, со стороны Матвея часто слышались скрип, слабо различимый шёпот или шорох пера. Иногда Лесе казалось, что по залу гулял сквозняк (хотя откуда бы ему взяться). Тогда она плотнее укутывалась в одеяло и бралась фантазировать, чем занимается её божество по ночам. Но додуматься ни до чего не удавалось. Лесю непременно одолевала дрёма, а дальше приходило утро. Но в ту ночь случилось иначе.

Леся только заснула, как её разбудил шум двигаемых стульев и командующий голос Матвея. Не успела Леся понять, что происходит, у её занавески затрепетало пламя свечи.

— Леся, вставай. Ты нужна нам, — Матвей говорил как обычно ровно, но Леся расслышала новую тональность, от которой стало не по себе. Что-то серьёзно беспокоило и как будто пугало Большого.

Не теряя времени, Леся вскочила, поверх ночной сорочки натянула домашнее платье, сунула ноги в туфли и выбежала в зал. Ученики сидели в кругу как во время занятий. Матвей стоял. На этот раз глаза его были закрыты, лицо напоминало искажённую напряжением маску.

— Шар на столе. Бери, — Матвей не уговаривал, он повелевал. Леся понимала, что перед ней не её солнцеподобный Матвей, а Большой, с которым бесполезно спорить.

Она взглянула на обеденный стол и ничего не нашла.

— Не вижу.

— У тебя, — преодолевая каждое слово, сказал Матвей. Казалось, ему стоило больших усилий говорить здесь и быть там, куда он перенёсся.

Леся развернулась. Поверх обрезков бумаги на её письменном столе лежал шар. Она протянула руку и остановилась: не ловушка ли? Снова взглянула на учеников. В жёлтом колышущемся свете свечей лица выглядели как восковые. Напряжение стёрло озорство Камы, недовольство Веры и презрение Катарины — у всех одно выражение: смесь страха и упорства.

С шаром в одной руке и стулом в другой Леся вернулась на ковёр.

— Что мне делать? — спросила она.

— Закрой глаза и представь, что летишь, — ответил Матвей. — Из башни. Над лесом до мельницы. Дальше на юго-запад. В Посольники.

— Я не знаю, где это, — испугалась Леся.

— Там камнепад. Увидишь.

Матвей замолчал. А Леся по-прежнему не знала, что делать. Она готова была немедленно простить Каму и попросить разъяснений. Но он сидел как изваяние, руки сжаты в кулаки, на лбу горошины пота.

Сделав несколько глубоких вдохов, Леся отогнала волнение. «Колдовала уже», — напомнила она себе и закрыла глаза. Представила, как поднимается со стула и вылетает через стену башни. На улице шёл дождь.

Глава 12. Побег

Молний, как во время грозы, видать не было. Гром и тот не шумел. Одни только глыбы каменные с небес срывались и с грохотом на землю рушились. Сколько сил хватало, тянул Серафим окаянную тучу в сторону, дабы камнями кого не зашибло. Туча противилась, не хотела уходить. Тяжко Серафиму пришлось, не позавидуешь. И не столько телу, тело — оно сущность грубая, выдержит. Сердце на части рвалось. Только о том кому расскажешь? Один Серафим на белом свете.

И ведь как раз давеча братьев вспоминал. Как в любой беде бок о бок стояли. Да только ради покоя в мире и братьями пожертвовать пришлось. Всё Серафим отдал, ничего не пожалел, а вышло вона как. Не справился, не скажет ему мир «благодарствую», а, может, и осудит.

Это только по первости думалось Серафиму, что жизнь его ждёт полная да весёлая. Так-то и было вначале, пока Серафим подвоха не распознал.

Как учеником сделался и в башню вошёл, с остальными быстро сдружился. Фёдор — весельчак всё на трещотке играл да подшучивал, сорвиголова Сергей любил истории разные сказывать, проделками своими хвастаться, Николай к наукам большое пристрастие имел, ум у него острый, пытливый, Алексей молчал много, он хоть и молод, а мудр был и светел.

С колдовской наукой у всех ладилось, тем более наставники сил не жалели, учили, подгоняли. Как иначе, ученикам надобно было поскорее просветлёнными сделаться и с ледянитами справиться. Нынешние просветлённые-то их не одолели. Изводило людей тогдашнее проклятье. Попадёт ледяное пятно на поле — урожай сгубит, под домом наладится — жить невмоготу, а коли под людьми вырастет, что в дороге, к примеру, ночуют — насмерть заморозит.

Столь усердно занимался Серафим, что с Оленкой увидеться недосуг было. Окромя колдовской науки торопился грамоту познать, а то письмо домой и то не состряпаешь. Николай, добрая душа, помогать взялся, читать, писать по новой учил. Опять же перед Оленкой похвастаться больно хотелось. Думал Серафим, настанет Площадный день, выйдут просветлённые к людям прошения слушать, он к Оленке пойдёт, во всей красе покажется. Достоин он нынче её любви: красив, молод, грамоте обучен, при деле хорошем, одежда на нём и то новенькая, потому как в полном достатке живёт. Только в тот месяц не пустили учеников на площадь, велели в башне дожидаться. Серафим горевать не стал: к другому разу он ещё лучше сделается.

Как подоспело время нового Площадного дня, спросил Серафим, скоро ли учеников наружу выпустят. Один наставник Александр отвечать взялся, остальные наверх ушли. И хоть норов у наставника мягкий был и голос будто бархатом окутан, страшно Серафиму от его слов сделалось:

— Боюсь, что ни в этот раз, ни во многие другие не покинете вы своей обители. Задача ваша — просветлёнными сделаться и с ледянитами совладать. А людские заботы нам оставьте.

Не любил Серафим наставника, а всё-таки поведал ему, что жениться хочет, а потому непременно должен невесту будущую повидать.

— Волнения твои мне знакомы. И я был влюблён, да не раз. Только условились мы с братьями, покуда не смените нас на нашем посту, придётся позабыть вам прежнюю жизнь. Уж после сами решайте, как быть. А пока напиши возлюбленной, коли чувство её крепко, пусть дожидается, коли нет — вольна себе друга по сердцу выбрать, обиды держать не станешь. А сам помни, Серафим, свой выбор ты сделал. Доля твоя — Богу и людям служить, изменить ты то не властен.

На этом наставник Александр простился и ушёл к себе. Серафим же остался стоять, пылать от гнева и осыпаться пеплом разочарования. Всем хороша была его новая жизнь, окромя того, что не принадлежала ему больше.

Потому Серафим бежал. В ту же ночь. Дождался, когда луна в окно заглянет, когда наставники наверху ходить перестанут, когда братья в сон погрузятся, и выбрался из постели. Мягкая перина, что нежила его эти месяцы, враз опротивела. Новые одёжи стали тошны и будто не к лицу. Завязал Серафим в узел то, в чём пришёл, оглядел в последний раз ученическую, шепнул в пустоту благодарности и был таков.

Жаль было с башней расставаться, да ведь не по рту ему эдакий кусок. Навозному жуку величие по плечу ли? Куда к облакам поднялся? Родился на земле, вырос, там и надобно оставаться. Всяко лучше, чем век без Оленки вековать. А что просветлённых подвёл, так то ничего, нового кого найдут, вон сколько желающих было.

Ночь Серафим у Коротаевых ворот провёл, решал-думал, как дальше быть. А быть надобно вот как: утра дождаться и первым делом с Оленкой поговорить, согласна ли за него пойти. Не откажет — попросит Коротая не выдавать дочь замуж, обождать, покуда Серафим деньгами разживётся. А сам на заработки поедет. Откажет, тогда Серафиму одна дорога — домой. Работы, как и голодных ртов, там хватает, есть кому помогать. Письмо-то, которое родителям писал, не отослал ещё, так что некому насмехаться будет. Подивятся, поспрашивают, скажут «покуролесил, буйная голова» и забудут.

Такие думы сопровождали Серафима, покуда он тучи к воде волочил. К рассвету до того умаялся, чудом дух в теле держался. А как расправился с проклятьем, повалился на постель и зарыдал. Без вздохов, без слёз, рот разевал только да лицо корчил, а всё легче становилось.

Глава 13. Горести и подарки

Плакала Леся молча. Случившегося не изменить, с этим она уже примирилась. Слёзы только никак не кончались, текли и текли. Под стать им тяжёлые холодные капли срывались с дерева и, падая, тонули в Лесиных волосах и вымокшем вороте платья. Но ни они, ни тянущий с реки холод, не могли выгнать Лесю с пригорка, потому что с него открывался вид на стоянку бурлаков. Леся сидела неподвижно и вглядывалась в обескровленное лицо папеньки. Ниже глаз не опускала, знала, что найдёт там шерстяное одеяло с бурыми пятнами крови. Что скрыто одеялом, тоже знала — раздавленные валуном ноги.

В отличие от пострадавших товарищей, папенька лежал в забытьи. Другие раненые, ожидая прибытия телег из Посольников, исходили стонами. В телегах сейчас было спасение: на них покалеченных бурлаков увезут в ближайшую губернскую больницу. Это Матвей придумал. Написал записку деревенскому старосте и сунул в руку кому-то из мужиков. Последний и не заметил, откуда что взялось, посчитал за распоряжение хозяина судна и помчался в Посольники, напутствуемый незримым Камой. Всё это помнилось смутно, словно миновало с тех пор много часов. Может, так и было.

— Долго ещё здесь сидеть будешь? — недовольно проговорила невесть когда появившаяся Малышка. — Матвей сказал, если сама не вернёшься, придётся тебя водой окатить. Тогда точно очухаешься, но вряд ли тебе понравится. Так что давай уже в башню. Ну и холодина, — пробубнила себе под нос Вера, — на всю жизнь намёрзлась, и вот опять зябни из-за всяких.

Леся не повернула головы, не ответила. Что ей делать в башне, когда папенька здесь?

— Как знаешь, — фыркнула Вера, не дождавшись ответа. — Я пошла.

Стало тихо. Леся подумала, что снова осталась одна, но Малышка вдруг спросила:

— Куда ты пялишься? А, раненых разглядываешь. После камнепадов часто такое. Хорошо, не прибило никого. По правильному мы всех вылечить должны, только не умеем пока.

Сказанное привело Лесю в чувство. Она повернулась и снизу вверх оглядела худую девочку в простом чёрном платье и словно впервые увидела её. Несмотря на спрятавшееся в складках у рта непроходящее неудовольствие, на сердито скрещённые на груди руки, на кажущееся отсутствие сердца перед Лесей стоял не обиженный жизнью ребёнок. Перед ней возвышалась юная смышлёная колдунья, которая, возможно, могла бы спасти папеньку.

— А вернуть человеку ноги просветлённые могут? — спросила Леся и затаила дыхание. Вера много читает, они должна знать.

— Ноги! — вновь фыркнула Вера. — Скажешь. Ноги, руки — прежние просветлённые такое умели. Головы только назад не приставляли…

— Уверена? — подалась вперёд Леся.

— Что спрашиваешь? — обиженно сморщилась Вера. — Об этом много где писали. И в газетах, и в больничных отчётах, в письмах тоже. Думаешь, я впустую болтать стану.

В другое время Леся бы напомнила Малышке, что нельзя читать чужую переписку, но сейчас было не до того. По словам Веры, выходило, что папеньку можно поставить на ноги. И притом на свои. Значит, калекой он не будет, не станет маменьке обузой, не сопьётся с горя, как иной раз бывает с людьми. Он ведь хоть и бурлак, а грамотный, никто его водобродом, и тем более водохлёбом, обозвать не смеет. Все знают, что его артель самая богатая бывает. Потому что папенька и о цене договориться умеет, и по рекам гладко идёт, быстро, и мужикам зазря деньги тратить не даёт, велит домой нести, и слушают его. А раз можно его спасти, будет он вновь баржи по весне тянуть. Лишь бы сейчас выжил.

— Пошли уже, — прервала ход Лесиных мыслей Малышка, — поговорить и в башне можно, здесь сыро больно.