Бесплатный фрагмент - Язык, буквы, имена

Часть 1. Введение. Языки мира. Парадокс языка

В этом цикле мы займёмся тем, что можно назвать металингвистикой. Мы будем говорить о языке, буквах и числах как духовной реальности, которая складывается в узор неких символов, упорядочивающих бытие. Дело не ограничится только языком в узком смысле. Нас будет интересовать универсальная символика, совокупность информационных кодов, лежащих в основе генома мироздания. Глубинный язык, на котором говорят все вещи — язык, восходящий к реальности священных имён, переданных Творцом нашему праотцу Адаму.

В этой первой лекции я хочу дать исходный материал, общее введение в тематику, с которой мы будем иметь дело дальше. Путь у нас предстоит длинный, и много что прояснится на этом пути. Поэтому начнём с общего знакомства с темой языков.

В настоящее время в мире насчитывают от 6 до 7 тысяч языков. Расхождения в их количестве связаны с тем, какой из них считать отдельным языком, а какой диалектом другого языка. Среди этих 6 или 7 тысяч подавляющее большинство — языки с малым количеством носителей, вплоть до таких, на которых разговаривает всего лишь какая-то деревня. Языков с огромным количеством говорящих, языков-гигантов около десятка, это английский, китайский, испанский, арабский, русский и т. д.

Давно было замечено, что некоторые языки имеют явное сходство друг с другом. А потому лингвисты выделяют их в родственные семьи, а семьи — в макросемьи. Изображение родства языков в виде генеалогического древа подразумевает такое понимание: от единого некогда языка отпадают диалекты, с течением времени они становятся отдельными языками, от них снова ответвляются диалекты, те опять превращаются в языки и так далее. Естественно, чем больше времени прошло, тем меньше выражено родство этих языков. Считается, что примерно одной тысячи лет достаточно, чтобы носители языка перестали понимать друг друга в обыденной речи.

Соответственно, реконструкция праязыков продвигается вглубь следующим образом: сначала реконструируются праязыки самого близкого уровня, затем они сравниваются между собой и восстанавливается, в свою очередь, их общий предок — и так пока мы гипотетически не достигнем единого праязыка человечества. Пока что это не сделано, и в целом выдвигаются сомнения, что такой праязык можно реконструировать лингвистическими средствами хотя бы на уровне базисной лексики, потому что чем дальше мы идём вглубь истории, тем меньше совпадений можем обнаружить.

На сегодняшний день в лингвистической компаративистике существует примерно такая картина. От гипотетического праязыка Турита, существовавшего примерно 50 тысяч лет тому назад, отделились индо-тихоокеанская, австралийская и борейская (северная) ветви.

Индо-тихоокеанская макросемья включает в себя такие языки, как папуасские, которых около 800, а они ещё внутри себя разделяются на макросемьи. Австралийская ветвь около 7 тысячелетия до Р.Х. разделилась на 150—200 языков.

Но всё это от нас очень далеко, а вот борейская макросемья — это уже предок всех известных нам евразийских языков, и не только их, но и языков Южной и Северной Америки. Эта семья сформировалась около 20—25 тысяч лет тому назад. Затем от неё, в свою очередь, отделились африканские языки и около 12 тысяч лет тому назад — три большие макросемьи, языки которых доминируют сегодня на планете — афразийская, ностратическая и сино-кавказская.

Гипотеза ностратических языков (от латинского nostras — «наш») была выдвинута в начале 20-го века датским лингвистом Педерсеном и развита советским учёным Илличем-Свитычем, а после него — такими лингвистами, как С. А. Старостин. Согласно ей, около 12 тысяч лет тому назад существовал общий ностратический язык, от которого затем откололись семитские, индоевропейские, картвельские, уральские, алтайские и некоторые другие языки.

Семитские языки — это, напомню, такие как арабский, арамейский и иврит; в индоевропейские входят немецкий, русский, английский, греческий, латынь, фарси, санскрит; алтайские — это монгольский, японский и тюркские языки; уральские — это финно-угорские языки, а самый крупный представитель картвельской семьи — грузинский язык. Все эти языки сейчас очень различны, но все они, согласно ностратической теории, сходятся к одному праязыку, от которого откололись около 12 тысяч лет тому назад.

Самой изученной из всех этих семейств является семья индоевропейских языков, которые раньше также назывались «арийскими». Около 7 тысяч лет тому назад они были единой общностью с одним языком — праиндоевропейским, который на настоящий момент довольно хорошо восстановлен, так что на нём в виде эксперимента пишут даже стихи и басни. Эта общность кочевала где-то на территории современной Сибири (согласно курганной гипотезе), пока от неё не отделилось несколько больших групп, которые были предками современных германских народов, славян, древних греков, древних римлян, персов и индоевропейских народов Индии. Одни из них пошли на Запад, другие на Юг, некоторые остались примерно там, где были. Так возникли современные русские, немцы, греки, англичане, персы и так далее. Так вот, все эти народы говорят на похожих языках, называемых «индоевропейскими». Единство данных языков очень хорошо доказано, у них существуют общие принципы строения слов, грамматики, синтаксиса, всё это подробно описано в трудах по лингвистике. Вообще большая часть лингвистических исследований посвящена индоевропейским языкам, примерно 90 процентов: это самые изученные языки.

Итак, чем раньше языки откололись от общего предка, тем больше будут различия между ними. Например, существует семья славянских языков — русский, украинский, польский, чешский. Они очень близки друг к другу, потому что откололись от общей основы относительно недавно, примерно тысячу лет тому назад. Общей базисной лексики у них — 70 процентов, грамматические формы примерно сходные.

Далее, все эти языки входят в макросемью индоевропейских языков. Общего между индоевропейскими языками уже меньше — примерно 30 процентов лексики — скажем, между русским, немецким и английским. Потому что срок распада больше — 6 или 7 тысяч лет прошло с тех пор, как они откололись от общего предка.

Уровень расхождения между языками, входящими в разные макросемьи, будет ещё выше. Ностратический уровень — это около 7—10 процентов совпадений. То есть величина совпадений в базисной лексике между русским и турецким, между русским и финским, между русским и грузинским — это около 7—10 процентов. Разумеется, если брать ещё более глубокий доностратический уровень, например, сравнить русский с каким-нибудь папуасским языком, то там вообще мало что удастся обнаружить (хотя кое-какие совпадения всё равно будут).

То есть мы видим, развитие языков подобно движению льдин. Из-за тех или иных причин льдина может отколоться от материнского ледника и уйти от него куда-то далеко, в какое-то своё плавание, и пространство между ними заполнится водой. То же самое с языками. Из-за географических, религиозных, культурных, политических и других причин языки раскалываются и отдаляются. Даже в чисто возрастном плане это так, поскольку молодежь всегда говорит на несколько ином языке, чем их родители, что известно ещё с древних времён, и сетования на это присутствуют уже в древнеримских трактатах.

Теперь, каким образом происходит такая реконструкция праязыков? Для этого существуют специальные методы. Прежде всего, объектом сопоставления является так называемая базисная лексика, то есть основной набор слов, который, как правило, не заимствуется. Это слова, обозначающие части тела, числительные, местоимения, природные явления. Оценка идёт по базисной лексике, потому что заимствования не скажут нам о близости языков ровным счётом ничего. Например, в русском языке есть слово камыш, и в тюркских языках оно есть. Но это ничего не говорит о близости данных языков, так как слово камыш когда-то и было заимствовано у тюрков.

Логика подсказывает, что языки заимствуют прежде всего слова, которые обозначают какие-то новые явления. Например, когда был изобретён компьютер, русским языком было заимствовано это слово из английского. Однако базисная лексика изначально есть в каждом языке, а потому заимствования тут практически исключаются.

Итак, во-первых, сопоставления идут по базисной лексике. Во-вторых, производится поиск регулярных фонетических соответствий, чтобы доказать, что совпадения не случайны. Например, в немецком «десять» — это Zehn, а в английском ten. То есть там, где в немецком есть звук z, в английском будет звук t. Или русское д соответствует английскому t — например, русское два, английское two. Значит, и в других общих словах там, где в русском д, в английском должно быть t. В основе того и другого лежит общий звук их праязыка.

Согласно данному методу, слова, внешне очень похожие друг на друга, могут не восходить к одному корню, например, английское milk и русское молоко. На самом деле это заимствование древнеславянского из древнегерманского. И наоборот, внешне совершенно различные слова, как русское роза и арабское warda, могут являться однокоренными.

Отсюда неверность наивной или повседневной этимологии. Например, большинство носителей русского языка думают, что выдра от выдрать. Это совершенно неправильно, потому что слово выдра уже было в русском языке, когда в нём не существовало такого глагола, как выдрать. На самом деле выдра происходит от древне-индоевропейского удра со значением «водяной», «водный» (отсюда гидро со значение «вода»).

Давайте покажем общность ностратической этимологии на примере такого слова, как «жена». Откуда оно появилось? «Жена» восходит к ностратическому корню «ге» (как варианты — джа, дже) со значением «рожать», «порождать». В праиндоевропейском guena означало «женщину» или «рожающую». В славянском звук «г» изменился на «ж». В других языках русскому «жена» соответствуют древнеиндийское janis (женщина), древненемецкое quena (женщина), современное английское queen (королева), латинское gignere (рождать), греческое genos (происхождение, род), которому родственно слово «генетика», арабское jens (пол), персидское zan (женщина). Этот же корень мы видим в латинском gens (семья), от которого пошло итальянское и испанское gente (народ). К тому же слову gens восходит и английское gentle — «воспитанный», «благородный», откуда gentleman. Однокоренным со всеми этими словами является «гений» — изначально так в римской мифологии называли духа, сопровождавшего человека. Возможно, родственным с ним является и арабское «джинн».

Как видим, каждый из языков осмыслял этот пракорень по-разному, выстраивая с ним свойственные только ему ассоциативные ряды, что в итоге дало ряд совершенно различных значений — от «жены» и «пола» до «народа» и «гения».

По-моему, всё это чрезвычайно интересно: сталкиваясь с такими вещами, как будто погружаешься в глубь истории. Поэтому давайте приведём ещё несколько примеров. Первокорень др или дар означал «вращаться» или «пространство, образованное вращением». Отсюда арабское dara — вращаться и dar — дом. От этого же корня русское дверь — по ассоциации с чем-то вращающимся — и двор, английское door, шумерское тур — двор, греческое thura — дверь, древнеиндийское dvaram и современное персидское divar — стена. Однокоренным тут является также итальянское torre и английское tower — башня.

Русское море соответствует арабскому ma — вода. Отсюда немецкое Meer, французское mer, латинское mare. Как ни удивительно, однокоренным тут является также «мрамор»: оно происходит от греческого marmaros — «блестящий» — по аналогии с блестящей поверхностью воды.

Выше мы сказали, что русское роза и арабское warda являются однокоренными. На первый взгляд, между ними нет ничего общего. Тогда как на самом деле общая этимология тут хорошо прослеживается: русское роза заимствовано из латинского rosa, которое, в свою очередь, произошло от wrodya. Ему соответствуют в греческом rhodea, древнеперсидском vereda, арамейском vrad и арабском warda.

На этом оставим наши этимологические примеры и зададимся вот каким вопросом: чем же отличаются языки? Различия между языками проходят сразу через несколько уровней.

Прежде всего, это звуки. Во всех языках есть гласные и согласные. Гласный — это такой звук, который выходит из лёгких без препятствия. Скажите «а» и увидите, что поток воздуха выходит из ваших лёгких напрямую. Согласный — это звук, который встречает на пути преграду — гортань, нёбо, губы. Разнообразие гласных и согласных довольно велико. Есть языки, в алфавите которых до ста букв. Существуют языки, в которых всего два гласных (языков только с одним гласным нет). Есть языки, где очень мало согласных. Например, в языке ротокас в Папуа — Новой Гвинее только шесть согласных. Есть языки, в которых много тех и других, например, кавказские. В языке таа из Ботсваны 47 нещёлкающих согласных и 78 щёлкающих.

Ещё большим является разнообразие лексики, то есть словарного состава языков. Каждый знает, что разные языки называют вещи по-разному. На английском кошка будет cat, на фарси gorbe, на немецком Katze. Но на этом отличия не заканчиваются. Дело в том, что языки не только по-разному называют, но и по-разному делят реальность. Словесная система языков не подобна шахматной доске с одинаковыми клетками, на которые мы ставим фигуры-слова. Сама карта реальности, нарисованная тем или иным языком, будет свойственной только ему. Например, что мы будем делать, если вдруг найдётся язык, который занесёт кошку и собаку в одну и ту же категорию, называя их одним и тем же словом? Нам покажется, что такого языка не существует. Но зато есть язык, который называет самца и самку одного и того же животного разными словами, так что получается, что это разные животные. И этот язык — русский, в котором есть «петух» и есть «курица», но нет общего слова, которым можно было бы назвать их вместе. Тогда как понятно, что это — одно и то же животное, различается лишь его пол.

Чем более абстрактными становятся понятия, выражаемые словами, тем больше различий между языками. Кошка будет «кошкой» в большинстве языков, но вот английскому слову mind не найдётся полных аналогов ни в русском, ни в немецком, ни в французском. Мы можем передать значение этого слова либо с помощью нескольких слов, либо описательно. Слова арабского языка, выражающие основные понятия религии, потому и заимствуются, что им нет аналога в других языках. Например, как перевести слово шариат? Закон? Путь? Религия? Свод норм? Даже приблизительного аналога не существует. А что такое вилаят — основное понятие шиитской теологии? Руководство? Правление? Дружба? Святость? Всё это вместе и ничего из этого.

Некоторые языки очень чётко отделяют кисть и руку до кисти. Для этого у них есть отдельные слова, как в английском — arm и hand. Есть языки, в которых проведена четкая граница между действиями по перемещению — например, в русском: поехать, пойти, полететь. Тогда как в фарси всё это одно слово — raftan.

Самое сложное в овладении иностранным языком — не выучить слова или правила, а использовать их по месту и назначению, то есть в той картине мира, которая существует в данном языке. Но, привыкнув к карте реальности родного языка, мы не можем переключиться на карту чужого. Главная трудность именно в этом. От каждого, кто желает действительно владеть иностранным языком, требуется, чтобы он мыслил на этом языке, в его картине мира. Продолжая мыслить в рамках родного языка, мы постоянно путаем слова и выражения, употребляя их не на своем месте и тем самым с головой выдавая то, что мы — иностранцы.

Существуют языки, например, некоторые австралийские, в которых пространственная ориентация идёт не по положению нашего тела (то есть влево-вправо, назад-вперёд), а по сторонам света. Если мы скажем «муравей ползёт слева от меня», то они скажут: «муравей ползёт на север от меня». «Подними западную руку», «сделай шаг на юг», «дай мне вон тот восточный карандаш», «вы наступили мне на палец своей северной ногой» — это обычные выражения в таких языках.

Очевидно, чтобы так говорить, у вас в голове должен быть своего рода встроенный компас. Вы постоянно должны знать, где север, где юг, где запад, где восток, а иначе не сможете выразить в этом языке даже самые простейшие вещи. И оказалось, что их носители на самом деле имеют такой компас. Проводились специальные исследования, которые доказали, что они чувствуют стороны света, даже находясь в темноте или в густом лесу, и безошибочно их определяют. Один из них, рассказывая, как его чуть не съела акула, говорил, что она напала на него с севера — казалось бы, последняя вещь, о которой мы стали бы думать в подобной ситуации.

Другим классическим примером того, насколько по-разному языки видят и осмысляют мир, являются названия цветов. Скажем, в русском есть слово «голубой», а в английском его нет, там существует только «синий». Во многих языках нет и «синего», он считается единым с зелёным. В индийских «Ведах» очень часто упоминаются небеса, но ни разу не сказано, что они — синие или голубые.

Но эти примеры будут не самыми удивительными, учитывая то, что языках некоторых народов Африки есть только два цвета — чёрный и белый, точнее, «тёмный» и «светлый».

В древнегреческом языке также не было слов для многих цветов, привычных нам. В поэмах Гомера встречаются чёрный, белый и красный. Там нет синего цвета. Море у Гомера багровое. Это в своё время даже породило гипотезу о мнимом дальтонизме греков. Зато в их языке было много слов, выражающих интенсивность цвета, то есть степени сияния и блеска.

В некоторых языках небо называется «чёрным». Для нас настолько естественно, что небо голубое или на худой конец синее, настолько дико назвать его «чёрным», что действительно сама собой напрашивается версия с дальтонизмом тех народов, чьи языки устроены таким образом. Однако проводились специальные исследования, которые выяснили, что зрительно они различают цвета точно так же, как и мы.

Почему же у них нет слов для этих цветов, почему их язык очень скуп на них? Очевидно, потому, что они считают это неважным. Выделение богатой палитры цветов не представляло значения для их общества — так же, как для каждого из нас нет необходимости, например, выделять сотни цветов, пока он не займётся продажами автомобилей, и тогда ему будут просто необходимы слова, чтобы выделить оттенки их окраски.

Для народов, живущих на юге, нет потребности различать виды снега, поскольку его в их краях мало — а потому в их языках будет одно слово «снег». Но для северных народов, часто имеющих дело со снегом, важно отличить его оттенки — а потому в их языках развилась богатая система соответствующих понятий — например, в русском языке «пурга», «метель», «вьюга», «снегопад», «позёмок», «пороша», «падь» и т. д. Все эти слова выражают одно и то же явление, снег, но с какой-то особой стороны.

Языки народов, для которых важны структуры родства, включают в себя множество слов для различения самых отдалённых его степеней. Когда-то в русском языке тоже были такие слова, но сегодня они практически исчезли, поскольку социальная структура изменилась, большая часть населения перешла к модели нуклеарной семьи — родители и дети. На грани исчезновения такие слова, как золовка (сестра мужа), деверь (брат мужа), шурин (брат жены). Полностью исчезли такие слова, как стрый (дядя отца), шурич (сын шурина), ятровка (жена шурина или деверя).

Во многих языках нет одного слова для «брата», есть разные слова для старшего брата и младшего. В других существуют различные слова для «отца», в зависимости от того, чей это отец (отец сына или дочери). То есть, говоря на этих языках, вы не можете сказать «отец вообще»: вам обязательно надо уточнять, о чьём отце идёт речь.

Другим примером того, насколько по-разному языки организуют свою картину мира, является категория рода. В некоторых языках её просто нет — например, в фарси, китайском, турецком, финском. В таких языках, как английский, род присутствует только для людей и иногда для животных — «он» или «она», he или she. В тамильском языке довольно логично мужской род используется только для мужчин, женский — для женщин, а средний — для неодушевлённых предметов. Но существует множество языков, которые делят вещи по родам безо всякой определённой логики — русский, немецкий, французский, греческий, испанский. Почему стул у нас «он», небо — «оно», а звезда — «она»? В немецком языке средний род иногда может использоваться для женщин, то есть они осмысляются как «оно»: das Mädchen (девочка), das Weib (женщина), das Fräulein (незамужняя девушка).

Система родов сильно влияет на ассоциативный ряд носителей языка. Русских может удивить, почему немцы изображают грех в виде женщины. Дело в том, что die Sinne (грех) по-немецки женского рода. Смерть в русской культуре осмысляется как старуха с косой, а в немецкой — как старик, потому что слово der Tod (смерть) — мужского рода.

Это то, что касалось лексики. Третий уровень, на котором существуют языковые различия — грамматика. Грамматический строй языка — это обязательные формы, которые принимают слова в данном языке, если мы хотим соединить их друг с другом и тем самым сказать какую-то осмысленную фразу. Язык как бы видит мир сквозь цветные очки, через такие категории, которые он обязывает каждого своего носителя применять. Например, в русском языке существует категория числа — единственное и множественное. Ты не можешь использовать существительное, не поставив его в одну из этих форм, разве что кроме некоторых слов-исключений, таких как пальто, у которых нет формы множественного числа.

Или возьмём ту же категорию рода. В русском языке существительное должно быть или женского, или мужского, или среднего рода. Соответственно, и глагол, который с этим существительным согласуется. Мы говорим «месяц взошёл», но не можем сказать «месяц взошла». Но даже если мы скажем «месяц взошла», то это всё равно будет категория рода, только неправильно применённая. Так видит мир русский язык — через категорию рода. Вы не можете говорить по-русски, не используя эту категорию, нейтральных слов не существует.

Но, как мы уже сказали, есть немало языков, в которых эта категория вообще отсутствует. Можно прочитать длинный текст на таком языке и не понять, о ком идёт речь — о мужчине или женщине. В картине мира этих языков род не принципиален, не играет роли. Его, конечно, можно выразить при желании, но не грамматическими, а описательными средствами, то есть прямо заявив, что такой-то человек — мужчина или женщина.

Фантазия человеческих языков в изобретении грамматических форм, кажется, не знает границ. В индейских языках, таких как язык аймара, есть так называемая категория эвиденциальности. Эта категория обязывает вас каждый раз, когда вы рассказываете о чём-то, уточнять, откуда вы это знаете. Например, вы говорите: «Вчера произошло то-то». В русском языке категории времени достаточно. На глагол «происходить» тут наложена категория времени — то, что это случилось в прошлом. Но в языке аймара вы должны наложить на это слово ещё и специальный грамматический показатель, который указывает на то, откуда именно вы знаете, что это произошло — вы видели это своими глазами, или предполагаете, или слышали от кого-то. Вы обязаны так сделать, это грамматическая категория, которой нельзя избежать. Так требует от вас этот язык, такова его картина мира. В языке аймара невозможно сказать такую фразу: «В 1492-м году Колумб приплыл в Америку». Но вы можете сказать это только так: «по слухам…», или «мне говорили, что Колумб в 1492-м году приплыл в Америку».

Почему так происходит? Потому что для этих языков очень важны такие категории, как «известное» и «неизвестное». В соответствии с этими категориями они делят реальность. А потому у них картина времени построена совершенно иначе, нежели у нас. В языке аймара прошлое — это то, что лежит впереди, перед нами, а будущее — то, что находится позади нас. Так, выражение nayra mara, подразумевающее прошедший, последний год, буквально означает «год впереди». Если попытаться понять логику этого, то такое необычное деление связано с тем, что «прошлое» означает «известное», а поскольку оно уже ясно и понятно, то в этих языках оно осмысляется так, как будто «лежит перед нами». Будущее же ещё неизвестно и непонятно, а потому оно понимается как «находящееся сзади», «за спиной», то есть в неизвестной области.

С грамматической точки зрения весьма своеобразными являются изолирующие языки, то есть такие, в которых очень мало грамматических категорий — нет времени, падежа, числа, рода. Это китайский, вьетнамский, тайский. Слова в таких языках не изменяются, напоминая отдельные блоки или атомы. Границы слов совпадают с их корнями, а значения определяются порядком в предложении. Например, китайское слово хао в сию хао («делать добро») является существительным, в хао жень («добрый человек») — прилагательным, а в жень хао во («человек любит меня») — глаголом.

Картина мира в таком языке будет неточной, размытой. Отсюда название, которым их раньше именовали лингвисты — «аморфные». Прочитав классический китайский текст, вы можете не понять, когда это происходило — в настоящем времени, в прошедшем или в будущем, кто является лицом действия — мужчина или женщина. Вы можете догадаться об этом по контексту, а можете и не догадаться. То есть это такой аморфный рисунок, видимый как бы сквозь дымку, похожий на китайскую живопись. Если же посмотреть с точки зрения китайца на наши языки, насыщенные грамматическими формами, то они могут показаться ему некой тюрьмой, сажающей речь за решётку многочисленных правил.

К китайской модели сегодня приближается английский, потому что он тоже находится на пути превращения в изолирующий язык, утраты грамматических категорий. Русский пока ещё далёк от этого, он в наибольшей степени сохранил сложную грамматическую структуру, свойственную индоевропейскому праязыку. Но он также упрощается, некоторые грамматические категории отпадают. Возьмём строки Пушкина:

«Не пой, красавица, при мне

Ты песен Грузии печальной:

Напоминают мне оне

Другую жизнь и берег дальний».

Что такое «оне»? Это форма множественного числа женского рода, которая исчезла из русского языка, осталось только «они» — как для женщин, так и для мужчин. А во время Пушкина эта форма существовала и использовалась. Ещё недавно в русском языке был седьмой падеж, который тоже исчез, когда-то имелось двойственное число, которое, как и в арабском, образовывалось с помощью суффикса «а». Оно до сих пор сохранилось в таких словах, как глаза, бока, рога, берега. Это именно форма двойственного числа, потому что во множественном мы должны были бы сказать глазы, боки, роги, береги.

Вообще в лингвистике есть теория синусоиды, согласно которой языки движутся от сложности к упрощению, а потом опять от упрощения ко сложности. Например, фарси, который в древности был морфологически очень сложным языком, затем сильно упростился по «английской» модели, а сегодня, судя по всему, наращивает новую сложность.

Итак, язык содержит в себе некий код, некую сетку, которую он принудительно накладывает на речь любого, кто говорит на нём. В каждом данном языке вы можете выражать свои мысль только так, а не иначе, только под определённым углом.

Как мы уже упоминали, сложность в освоении других языков связана как раз с тем, что мы привыкли именно к картине мира нашего родного языка, к тому, как он делит реальность. Если в изучаемом языке будут какие-то грамматические категории, которых нет в нашем родном, то они станут казаться нам избыточными и лишними, тогда как для носителей того языка они совершенно естественны. Со школьных времён все мы помним, каким кошмаром нам представлялась временная система английских глаголов: мы не понимали, зачем это вообще нужно, зачем все эти ужасные «завершённое в прошедшем» и «длительное в настоящем», потому что в русском языке с его простой временной системой этого нет.

И наоборот, изучив язык, в котором отсутствует категория рода, мы не сможет избавиться от ощущения, что нам чего-то не хватает. Англичанину же, изучившему русский, будет недоставать как раз привычной системы времён, и он станет страдать от отсутствия того самого «плюсквамперфекта».

Итак, чем же отличаются языки? И таким ли кардинальным и судьбоносным является их отличие? Можно ли сказать, что в одном языке нельзя выразить то, что можно выразить в другом? В действительности это неверно. В любом языке можно сказать всё что угодно. Даже в тех языках, где нет слов для синего или красного цвета, вы всё равно сможете выразить их, например, посредством такого предложения: «Эта вещь такого цвета, как малина». Если в каком-то языке нет понятий для чего-то, скажем, для современных терминов математики или программирования, он может быстро заимствовать их.

Языки отличаются не тем, что в каком-то из них вы можете сказать нечто такое, чего не сможете сказать на другом. Языки отличаются тем, о чём вы обязаны говорить. На русском языке невозможно разговаривать, игнорируя пол того, о ком говоришь, а в китайском или фарси это вполне допустимо. Разумеется, они тоже способны выразить пол, с помощью описательных, а не грамматических средств, но разница с носителями русского языка в том, что они могут сделать это, а могут не сделать — по своему усмотрению, тогда как у носителя русского языка тут нет выбора. Если вы скажете на фарси бо дуст будам — «я был (или была) с другом», то отсюда непонятно, какого пола был этот друг. Дуст — можно сказать для друга и мужского, и женского пола. Вы можете при желании уточнить, какого пола был этот ваш друг, но именно при желании, сам язык не налагает на вас таких обязательств. Тогда как в русском из фразы «я был с другом» сразу понятно, что друг был мужчиной, а иначе вы должны были бы сказать «я был с подругой».

И наоборот, в фарси или английском есть сложная система времён, которая отсутствует в русском языке. Соответственно, вы не можете говорить на этих языках, не обращая внимания на такие аспекты действия, как длительность, а в русском вы сами выбираете, говорить об этом или не говорить — по желанию.

Итак, языки отличаются не тем, что вы можете сказать, а тем, что вы не можете не сказать на них. Каждый язык заставляет своих носителей обращать внимание на определённый, выделяемый этим языком аспект реальности.

А потому выучить иностранный язык — значит приобрести ещё одну, альтернативную картину мира. Когда ты переключаешься на другой язык, то переходишь в иную систему координат. Кажется, Гёте сказал, что человек, не знающий иностранных языков, не знает и своего родного. И это верно, потому что тогда ему не с чем будет его сравнивать.

Существует парадоксальная диалектика различия и единства языков. Можно сказать, что каждый язык предлагает свою уникальную картину мира, направляет мысли говорящего в определённую сторону. Но так же верно будет сказать, что все языки очень похожи и что в глубине их таится один и тот же единый язык человечества. Во всех языках есть гласные и согласные, слоги, слова, предложения, подлежащее и сказуемое. Не существует такой вещи в каком-то языке, которую нельзя было бы выразить средствами другого языка. Нет такого языка, в котором присутствовало бы что-то абсолютно уникальное, какая-то категория, звук или форма, которая была бы не представима в других языках. Не существует языка, который невозможно было бы выучить носителям другого языка. То есть все языки — это модификации одних и тех же архетипов, одной и той же изначальной формы. В своей глубинной структуре они идентичны.

Итак, существует общий априорный язык Духа, которым все мы владеем и который выражает себя через все существующие языки. А потому и возможна такая вещь, как перевод. В переводческой деятельности приходится иметь дело с этим парадоксом языка непосредственно и практически. Переводчик наглядно понимает, что языки не сводимы друг к другу, и тем не менее он постоянно преодолевает эту несводимость.

А потому, если посмотреть на дело вот с такой точки зрения, то мы увидим, что, по сути, нет никакого множества языков. Разные языки представляют собой диалекты одного и того же языка человечества. Это грани одного бриллианта. А потому Коран говорит: «Из Его знамений — творение небес и земли и различие ваших языков и цветов» (30: 22).

Часть 2. Механизм нашего мышления и его связь с языком. Значение языка для человека

Для того, чтобы объяснить механизм нашего мышления, мы должны сначала сказать о том, как устроена реальность в целом и каково место человека в ней.

Человеческий хейкель включает в себя три главных уровня — тело, душу и дух (есть ещё четвёртый, но его мы не будем тут касаться). Им на уровне макрокосма, «большого мира» соответствуют всеобщая природа, Мировая душа и Мировой дух. Человек представляет собой квинтэссенцию «большого мира», микрокосм в макрокосме, как сказал Имам Али (А): «Ты думаешь, что ты — лишь малое тело, но в тебе скрывается великий мир».

Об этих уровнях человека и мира я подробно рассказывал в цикле «Человек в исламе»; тут могу перечислить их лишь вкратце. Вообще цикл «Язык, буквы, имена» задуман как продолжение и развитие тем, поднятых «Человеком в исламе», а потому здесь подразумевается знакомство с ним. Некоторые вопросы, которые упоминались там, я буду снова объяснять, а другие оставлю как уже ясные. Поэтому надо иметь в виду, что если что-то покажется непонятным, то вам надо вернуться к «Человеку в исламе» и найти соответствующий момент.

Мировая душа — это Хранимая Скрижаль (лаух уль-махфуз), зелёный свет, нижний правый столп Трона и совокупность образов всего, что есть в творении. Это всеобщий нафс, тайный огонь, лежащий по ту сторону всего видимого и наглядного, информационное поле, содержащее в себе программу функционирования всех вещей. И современная физическая наука постепенно подходит именно к такому пониманию, потому что, согласно её концепциям, в основе физического мира лежит не что иное, как информация.

Реальность ещё более высокого плана представляет собой Мировой дух. Это — Святой дух (рух уль-кудус), белый свет, верхний правый столп Трона, Письменная трость в суре «Калам», пишущая на Хранимой Скрижали то, что было, есть и будет, «светильник» в суре «Свет», высшее творение в ограниченном бытии, первая ветвь древа вечности и Первый разум (акль), содержащий в себе идеи всего. Что значит «содержащий в себе идеи всего»? Это означает, что в этом Рухе, в этом Духе или Разуме содержится чистая световая сущность всякой вещи — её умный план, её принцип или проект, в соответствии с которым творится всякая вещь на всех последующих планах бытия, включая наш материальный.

Иерархия человеческого хейкеля настроена на эти три мировых уровня. Всеобщей материальной природе соответствует наше физическое тело, которое представляет собой её квинтэссенцию. Мировой душе соответствует наш нафс, наша индивидуальная душа, включающая в себя совокупность информационных программ, в соответствии с которыми мы функционируем. Есть растительная душа, отвечающая за рост и питание тела, есть животная душа, отвечающая за передвижение, и есть разумная душа, отвечающая за связь с духом и мышление.

Наконец, Мировому духу соответствует частица духа в каждом из нас, которая была вдохнута Всевышним в Адама: «И вдохнул в него от Моего духа» (38: 72). Почему здесь говорится: «от Моего духа», почему не сказано просто: «Я вдохнул в него дух»? Каждое слово тут важно. Мин, «от» означает, что от вот этого всеобщего, универсального Мирового духа, от великого Разума, содержащего в себе смыслы всего, был протянут в человека как бы луч, озаряющий его душу и приобщающий человеческое существо к этому Солнцу смыслов, которым является Вселенский разум, Рух уль-кудус, Разум Мухаммада и рода Мухаммада (С).

Слово «Моего» («Моего духа») указывает на величие этого Духа, которое таково, что Всевышний приписал его к Самому Себе, сказав «Моего». То есть этот великий Дух только один, их не может быть много, так что в каждом человеке был бы какой-то свой дух. Характерно, что в Коране слово рух, «дух» вообще употребляется только в единственном числе, тогда как нафс (душа) часто используется во множественном. Дух — это священный и пречистый принцип: он не может быть запачкан чем-то, в нём нет никакой тьмы, он представляет собой чистый свет. Мин рухи — «от Моего духа», говорит Творец… Дух, в отличие от души — это не какая-то сущность внутри нас. От него протянут в каждого из нас как бы лазерный луч, но он не принадлежит нам: мы лишь приобщены к нему.

И вот это приобщение к Духу, то есть Разуму, составляет сущность человечности. Всевышний говорит ангелам: «Когда же Я придам ему соразмерный облик и вдохну в него от Моего духа, то поклонитесь ему» (38: 72). То есть вдыхание Духа делает человека человеком, удостаивает его поклона ангелов.

А кто такие ангелы? Ангелы сами — манифестации Духа, искры вселенского Разума. Они сотворены из сияния Разума и являются передатчиками фейза, бытийной милости от него — ко всем вещам. «За» Разумом стоит всеобщая машийя, воля или действие Творца, а ангелы являются посредниками в донесении этого действия до каждой вещи, каждой частицы мироздания.

Почему же им было велено поклониться человеку, совершить перед ним поклон? Каждый ангел отвечает за какую-то определённую часть действия из всеобщей машийи Творца. Их положение — как положение букв в слове. Но человеку были даны имена, даны сами слова бытия. «И обучил Он Адама всем именам» (2: 31).

От Давуда Аттара передано: «Я был у Имама Садыка (А), и он велел накрыть скатерть, и мы поужинали. Потом принесли поднос с тазом для мытья рук. Я спросил: „Да буду я твоей жертвой! Этот поднос и таз — в числе того, о чем Аллах сказал: „И обучил Он Адама всем именам“? “. Он сказал: „Пыль, пустыня и всё это“, — и показал рукой вокруг себя».

Итак, через приобщение к Разуму, через вдыхание духа Адаму и его потомкам был дан доступ к сущности всех вещей.

И вот тут мы подходим к тому, как осуществляется человеческое мышление. Высшая часть нашей души, которая в хадисе от Имама Али (А) называется нафс натика кудсия — «священная говорящая душа» или просто «разумная душа» — считывает с Духа или всеобщего Разума ряды идей, составляющих сущности каждой вещи. Этот акт называется актом идеации, «усмотрения сущности», и он лежит в основе абстрактного мышления и языка.

Мы, люди, потомки Адама, в отличие от животных, мыслим абстрактными сущностями, идеями, отвлечёнными от их конкретных физических носителей. Эти идеи, эти сущности мы выражаем в языке посредством слов. Слова в нашем языке никогда не указывают на вещи — они всегда указывают на идеи. Это очень важно. Когда я говорю «дерево», то этим набором звуков я подразумеваю идею дерева, которая есть у меня и у тебя в голове, а не какое-то конкретное дерево, растущее где-то там в лесу или на поляне, с такой-то формой ствола или листвы. Чтобы указывать на конкретные вещи, нам не нужен был бы язык. Для этого достаточно крика, который издаёт, например, горилла, указывая на связку бананов и призывая других горилл полакомиться ими.

У животных есть система сигналов, которую тоже иногда ошибочно называют «языком», тогда как с человеческим языком она не имеет ничего общего и по своей сущности даже противоположна ему. Например, пчела посредством определённых фигур, которые она рисует в полёте, показывает своим сородичам, где она нашла мёд и далеко ли туда лететь. Открытие подобных фактов породило ложное понимание, что у животных тоже есть язык и что человеческий язык — это лишь дальнейшее развитие коммуникативной системы животных. Тогда как между ними — принципиальное различие. Оно состоит в том, что человеческий язык — это не просто система коммуникации, не просто сообщения, передаваемые от одного индивида к другому. В первую очередь это инструмент мышления. Он базируется на операциях с абстрактными идеями, отделёнными от своих носителей. Пчела может всю жизнь брать нектар с растений, но она никогда не составит в своём сознании образ «растения вообще», «идею растения», абстрагированную от всех возможных растений. Мышление животного существует только в рамках непосредственной практической ситуации. Оно растворено во внешнем мире, а потому у него нет и мира внутреннего. Оно видит и слышит, но не знает, что видит и слышит.

Говоря другими словами, язык человека указывает на значения, а язык животного всегда указывает на вещи. Когда пчела в танце перед другими пчелам вырисовывает разные фигуры, обозначающие, что мёд далеко, то тем самым она всего лишь передаёт свои переживания по поводу конкретной практической ситуации: то, что она прилетела издалека и устала. Это точно так же, как макака, почувствовав опасность, выражает своё состояние посредством криков, сигнализируя тем самым другим макакам об этой опасности. Сигналы животных всегда служат конкретной ситуации и определяются ею. Это или реакция на какое-то событие, или стимул для других особей к такой реакции. У каждого вида животных система сигналов является генетически определённой и ограниченной. Тогда как язык человека приспособлен для выражения бесчисленного множества смыслов — в том числе таких, которые не имеют никакой практической цели.

Все попытки обучить обезьян человеческому языку закончились ничем. При этом, как оказалось, обезьяны могут усваивать некую сигнальную систему, основанную на механизме работы ассоциативной памяти. Удавалось обучить шампанзе жестовой системе, используемой глухонемыми. Например, шимпанзе посредством жестов говорила, указывая на банан: «Дай сладкий». Но было бы большой ошибкой делать отсюда вывод, что обезьяне присуще понимание человеческого языка. То, что тут происходит — это не формирование зачатков языка, а применение механизмов ассоциативной памяти и практического интеллекта. Зная, что банан сладкий и связав с этим жест, означающий «сладкий», шимпанзе пытается выразить своё желание съесть этот банан. Слово тут используется не как символ, указывающий на значение, а как стимул, ассоциирующийся с тем или иным событием либо свойством. Всё это лишь внешне напоминает использование языка, тогда как в действительности не имеет с ним ничего общего. Для обезьяны слово остаётся мёртвым грузом, набором шумов, она обращается с ним не как с событием своего внутреннего мира, а как с внешним стимулом, частью практической ситуации, рабом которой она является.

Некоторые специфические болезни, связанные с расстройством речи, позволяют нам наглядно понять, чем человек отличается от животного. В случае с болезнью, называемой «амнестической афазией», человек не может вспомнить слова — все или только некоторые, в зависимости от стадии болезни. Например, больной забывает слова, обозначающие цвета — красный, зелёный и т. д. К чему это приводит? Были проведены эксперименты с пациентами, страдавшими таким расстройством. При этом больной прекрасно различал цвета зрительно, просто не помнил их названия. В эксперименте ему показывали прядь-образец определённого цвета, например, красного, а затем давали пучок разноцветных прядей с просьбой отобрать из пучка все пряди такого же цвета, как на образце. И он не справлялся с этой простейшей, казалось бы, задачей.

С чем это связано? Дело в том, что больной непосредственно воспринимал само впечатление красного цвета, но он не понимал его понятийно. Для него не существовало абстрактного понятия «красное вообще» — «идеи красного», приложимой ко всем конкретным красным предметам. А поскольку такого понятия, выраженного в языке, у него не было, он не мог отделить каждую из конкретных красных прядей, которые видел, от прядей другого цвета. Любую отдельную красную прядь он воспринимал как «вот эту единичную прядь», он не выделял их в самостоятельный класс.

Обычный человек, взглянув на прядь красного цвета, сразу же в своей голове характеризует её как относящуюся к классу «красных», наделённую абстрактным качеством «красное». Затем он смотрит на пучок и ищет в нём представителей этого класса, к которым применимо то же самое абстрактное качество. И быстро их отбирает. Однако поскольку больной афазией не способен составить себе такой абстрактный класс, как «красное», не способен выделить «идею красного», для него существует только непосредственное зрительное впечатление красного цвета. И что же он начинал делать? Если прядь-образец отнимали у него, то он становился совершенно беспомощен и вообще не понимал, чего от него хотят, утверждая, что «все цвета похожи», а потому «никто не справится с такой задачей». Это понятно, ведь зрительный образ пряди улетучивался от него, а «красное вообще» он не мог осознать. Если же прядь-образец оставалась у него в руках, то он прибегал к следующему приёму: прикладывал её к каждой отдельной пряди в пучке, пытаясь отобрать те из них, которые зрительно более-менее похожи по цвету на эту прядь.

Итак, вот в чём отличие человека от животного: в знании имён, в языке, в абстрактном мышлении, в способности выделять идею любой вещи. Животное видит каждое отдельное дерево, каждый отдельный дом, каждый отдельный камень — как «вот-этот-предмет», источник конкретных зрительных или тактильных впечатлений, существующий «здесь и сейчас». Оно не способно составить в своей голове идею «дерева вообще», «дома вообще», «камня вообще». В данном эксперименте пациент действовал как животное: забыв имена, он воспринимал только «вот этот красный цвет», не в силах составить себе абстрактную идею «красного». А потому ему надо было так же зрительно сопоставить этот конкретный красный предмет с другими наглядными и единичными предметами, чтобы найти их сходство.

Я остановился на этом примере, потому что он очень хорошо показывает преимущество языка. Через язык мы имеем в своей голове абстрактную картину реальности, не привязанную ни к какому «здесь и сейчас», ни к каким наличным предметам и явлениям. Животное — раб конкретной практической ситуации, за пределы которой оно не может вырваться. Человек же обладает своим собственным царством смыслов, ценностей и значений, существующим в его сознании. А потому он всегда «над» миром, всегда «выше» любой практической ситуации и даже самого себя. И по этой же самой причине человек и только человек может «сойти с ума». Животному не грозит стать шизофреником, потому что у него нет ни мышления, ни языка. Оно всегда находится в гармонии с самим собой, потому что не может выйти за пределы самого себя.

В случае с больными афазией, очевидно, утрата слов связана с забвением самих понятийных категорий, к которым они привязаны. У такого человека не просто отсутствует способность вспомнить слово «красный» — он потерял саму абстрактную категорию «красного», саму «идею красного». В работе его программы, называемой «говорящей душой» (или «разумной душой», что одно и то же), произошёл какой-то сбой, из-за которого она не может считать соответствующую идею из всеобщего Разума или Духа. Это подобно тому как в результате определённых биологических сбоев организму не удаётся считать некоторые участки информации с ДНК.

И отсюда понятно, что слова и идеи связаны друг с другом в одно неразделимое целое. Это хорошо выражено в арабском слове исм, которое означает одновременно и «имя», и «идею» предмета. Этим асма (множественное от исм) Творец обучил Адама, согласно аяту Корана: «И обучил Он Адама всем именам» (2: 31). В принципе, в русском языке слово «имя» тоже обозначает не только слово, а слово, выражающее идею. Аллах обучил Адама именам, а не просто словам — потому что слов для одного и того же понятия может быть много, и в каждом языке они разные. Тогда как суть, идея каждой вещи одна. Через это обучение Адам впервые актуально стал человеком, а до него он был человеком лишь потенциально, был «моделью человека».

А потому не существует бессловесного мышления, не опосредованного языком. Да, мы можем попробовать мыслить бессловесно, как бы с помощью «картинок», но этот эксперимент не сможет продолжаться долго — мысли начнут теряться, проваливаясь куда-то в ничто. И даже такое мышление на глубинном уровне всё равно будет опосредовано нашим знанием языка.

Дело не обстоит так, что сначала в нашем сознании формируются абстрактные идеи, понятия, а потом мы даём им некие звуковые, словесные обозначения. Само складывание этих понятий в процессе развития ребёнка неразрывно связано с его обучением языку. Если не обучать ребёнка языку, то есть не объяснять, что вот это — «дом», вот это — «красный цвет», то и никаких понятий и абстрактных категорий в его сознании тоже не сложится. Когда мы говорим ему относительно круглых предметов разного цвета и размера: «Это — мяч», то тем самым побуждаем его формирующееся сознание выделять абстрактные категории по путеводной нити слов. Потому что если бы мы не называли перед ним эти различные предметы «мячом», то ребёнок так никогда и не понял бы, что это — предметы одной и той же категории, он продолжал бы рассматривать их как совершенно различные. Таким образом, называя их одним и тем же словом, мы провоцируем в сознании ребёнка появление некой «точки сборки», из которой рождается абстрактная категория «мяча», куда он начинает заносить все реальные мячи, которые видит. И точно так же — со всеми другими словами и понятиями.

В ребёнка как человеческое существо уже заложена способность видеть и различать понятия, которой нет у животного. Эта способность сводится к деятельности разума, духа — но её надо развить. И на примере наших детей мы хорошо видим стадии такого развития. Например, усвоив слово «мяч», ребёнок поначалу может применять его ошибочно, называя так не только собственно мячи, но и стаканы, вазы и т. д. В этом случае мы говорим ему, что «это — не мяч, а стакан», и в его языковой картине возникает другое понятие. И так постепенно на весь его мир оказывается накинута сетка имён, категориальных делений, в соответствии с которыми он воспринимает всё, что встречает в своём опыте.

К тем же выводам подводит нас пример слепоглухонемых детей. У такого ребёнка есть только один канал, по которому он получает информацию о внешнем мире — тактильные ощущения. Он не видит, не слышит и не может издавать членораздельных звуков. Если предоставить такого человека самому себе, то он будет существовать на грани растения и животного, удовлетворяя только самые примитивные физиологические потребности. В дальнейшем он может десятилетиями жить в каком-то отгороженном углу, так и не научившись ходить, есть и пить по-человечески. Единственное, что будет ему доступно — выражение своего удовольствия или неудовольствия по поводу удовлетворения физических нужд. До 18-го столетия такие люди считались безнадёжно утраченными для социума. Однако со временем были разработаны специальные методики, которые через единственный доступный такому ребёнку канал — тактильные ощущения — позволяли обучить его языку. И вместе с этим такие люди становились практически полноценными членами общества, некоторые из них писали книги и имели учёные степени.

На этом примере мы понимаем, что лишь язык очеловечивает человека, делает его человеком. Не только речь, то есть обмен информацией с другими людьми, но и само мышление человека, равно как и все его поступки, тесно связаны с языком. «Знание имён» имеет сакральное, абсолютное значение — без него нас просто не существует. Без языка мы не были бы даже животными — потому что животное имеет свою биологическую нишу, свою «программу» и инстинктивно осмысленное поведение, — тогда как человек без языка представлял бы собой некое странное существо, выпавшее куда-то в пустоту. В физическом плане мы сильно уступаем животным, у нас нет ни специфической биологической ниши, ни детерминирующих инстинктов, ни связанных с ними орудий охоты и выживания — когтей, шерсти, сильных челюстей, мощной мускулатуры и т. д. Единственное, что даёт нам несопоставимое преимущество перед «братьями нашими меньшими» — это мышление, то есть язык. Отними у нас язык — и мы вымрем как вид в какой-то очень короткий срок, за каких-нибудь сотню лет, потому что станем так же беспомощны, как наши дети, пока они не выучат языка.

И тут возникает такой вывод, который на первый взгляд может показаться удивительным, но только на первый: то, у чего нет имени, просто не существует. Действительно, это нам, наделённым языком, кажется, что объективно существует такая вещь как, скажем, «дерево». Но животному это видится совершенно иначе. Для него нет никакого «дерева»: есть только «что-то такое передо мной, высокое, зелёное, твёрдое, снизу узкое, сверху широкое, на что можно забраться» — примерно вот так, хотя, конечно, я опять-таки описываю это в терминах человеческого языка. И точно так же все другие предметы предстают перед ним как комплексы, связанные с бесчисленными впечатлениями, но не как «деревья», «цветы», «поля», «реки». Ведь в материальной реальности нет «дерева вообще», «цветка вообще», «поля вообще», «реки вообще». Нет там и «красного цвета», о котором мы сегодня уже столько говорили. Любой красный цвет, на который мы посмотрим, будет немного отличаться от другого такого же цвета. В природе нет «абсолютного красного цвета», там существуют лишь его бесчисленные оттенки. «Красный цвет» — это абстракция, это идея в нашей голове, под которую мы подводим бесчисленные близкие к нему оттенки, которые встречаем в реальности.

И чтобы мы всё это поняли, кто-то должен обучить нас человеческому языку, а вместе с ним и мышлению. Неважно, каким будет такой язык — русским, японским или арабским, — важно, чтобы он изначально был. А затем уже на основе этого языка мы можем изучать другие языки и постигать тонкости абстрактного мышления (что может продолжаться всю жизнь). Понятно, что тех, кто обучил нас, тоже кто-то должен был обучить — и так далее, пока мы не дойдём до первого человека, который был обучен первому языку. А потому, как мы потом скажем, единственной непротиворечивой теорией происхождения языка является креационалистская: Творец дал язык первому человеку. Потому что невозможно «создать» язык постепенно, как-то придумать или изобрести его — он должен быть дан сразу, как готовое целое.

Таким образом, язык не отражает, а формирует мир. Это важно понять. Дело не обстоит так, что вне нас существуют вещи, которые язык просто называет, даёт им символические звуковые обозначения. Язык формирует эти самые вещи, потому что без него мы не воспринимали бы их в такой форме, в какой воспринимаем.

Всё обстоит наоборот по отношению к тому, как представляется наивному естественному сознанию. Обычно кажется, что язык есть просто отражение внешнего мира. Тогда как в действительности внешний мир есть отражение языка — точнее, отражение того, отражением чего является язык — то есть идеальных прототипов, существующих в Мировом Духе.

Снова обратимся к дереву. В этом мире огромное множество деревьев, и различаются между собой не только их виды — ели и дубы, березы и липы — различаются сами их индивидуальные экземпляры, среди которых нет ни одного абсолютно похожего. И вот, всё это бесчисленное множество деревьев является проявлением, манифестацией, проекцией от прообраза дерева, от информационной суперформы, от идеи дерева, содержащейся в образном виде в Мировой Душе (Хранимой Скрижали) и в виде чистой идеи в Мировом Духе или Разуме.

Теперь, когда мы в своей голове составляем идею дерева, то за этим стоит акт нашей разумной души, которая обращается к такому центру, как Вселенский Дух, чтобы считать с него эту идею, этот информационный прообраз. И, считав его, она даёт ему выражение в языке, то есть присваивает вот этой идее дерева некий звуковой код — то есть собственно звук «дерево», которым теперь обозначается данная идея. Подчеркиваю, обозначается именно идея, а не вещь. Это очень важно. Словом «дерево» мы называем не какой-то предмет, не вот это конкретное дерево, к которому можно подойти, по которому можно постучать, а идею дерева, применимую ко всем конкретным деревьям — идею, к которой нельзя подойти, по которой нельзя постучать, которая не имеет ни цвета, ни веса, ни размера, ни молекулярного состава — словом, не имеет никаких характеристик, присущих физической материи. Язык всегда оперирует абстрактными сущностями, а не вещами. Как мы сказали, в этом принципиальное отличие человеческого языка от коммуникативной системы животных. Чтобы указать на конкретный предмет, обезьяне не нужно слово, не нужен язык. Достаточно жеста и крика.

Это то, что касалось дерева… Но ведь в языке есть также понятия, которым вообще нет никакого чувственного аналога во внешнем мире. Например, «любовь», «истина», «красота», «единое» и «многое», «целое» и «часть». Кто видел «любовь»? Кто прикасался к «красоте»? Где во внешнем мире можно наблюдать «целое», а где «часть»? Для понимания того, что такая-то вещь является «частью» другой вещи, мы уже должны иметь понятие о «целом» и «части». И ясно, что во внешнем материальном мире ничего подобного нет.

Другой пример чистых идеальных сущностей дают числа. В природе не существует ничего, что было бы «два» или «три». Мы вносим туда числовой порядок, когда берём несколько вещей и говорим, что их «три». При этом мы способны выделить эти «два» или «три» как абстрактные категории, не привязанные ни к каким наличным предметам, и производить с ними независимые умственные операции, на которых, собственно, построена математика. На основе таких операций мы можем установить абстрактные, априорные законы, которые будут действовать для бесчисленного множества предметов и ситуаций — например, что «дважды три — шесть». Говоря «дважды три — шесть», мы констатируем непреложный умозрительный закон, верный для всех предметов, к которым вообще применимы категории «два» и «три». Вне зависимости, какими будут эти предметы — жёлтыми или белыми, большими или маленькими, твёрдыми или жидкими — в любом случае, если мы два раза возьмём по три предмета, их станет шесть. Каждый раз, когда мы оперируем с числами, мы имеем дело с абстрактными сущностями, полностью оторванными от любых конкретных носителей. Еще в древности математика считалась наиболее чистой абстрактной наукой, так как она оперирует с чистыми мыслями, с идеальными формами, и ни с чем больше.

Итак, язык есть выражение абстрактных идей и ценностей в их упорядоченной композиции. В этом качестве он представляет собой проекцию Мирового Духа на человеческую плоскость, выражение сущностной структуры мира. Язык есть осевшая, устоявшаяся совокупность имён, результирующая бесчисленные духовные акты, которые совершались в прошлом миллионами людей и продолжают совершаться.

Вдыхание в человека Духа и обучение его всем именам представляли собой единый комплекс в программе Творца. Без одного нет другого. Потому что имена всех вещей, то есть их идеальные прототипы, их коды, скрытые в Мировом Духе, потому и могут постигаться человеком, что в него вдохнута искра от этого Духа. «Обучил Он Адама всем именам» — то есть указал ему на сущность всех вещей. И уже как носителю этих имён Всевышний велит ангелам поклониться человеку.

Человек своими корнями, основой своего бытия уходит в сокрытые от глаз пласты реальности. Всякое чувственное восприятие, имеющее дело со случайными и наличными вещами, он трансцендирует до вечных идеальных сущностей, постигая тем самым объективный порядок идей и ценностей. Способность в каждом предмете отличить сущность от сущего — это свойство только человека.

Продолжение данных тем будет у нас в следующей части.

Часть 3. Соотношение языка и мышления. Язык у детей. Душа как ОС. Разгадка шизофрении. Сон

Итак, нам стало понятно, что мышление и язык неотрывны друг от друга. Но каково их соотношение?

По поводу того, как соотносится мышление с языком, существуют две крайние точки зрения, которые являются в равной мере ложными. Согласно первой из них, мышление человека полностью определяется языком и действует только в рамках модели, установленной им. Мышление — раб языка, за человека думает язык. Эта концепция не может ответить на вопрос, каким образом в таком случае возможен перевод с одного языка на другой и как человек способен выучить иностранный язык. Но ещё большую трудность для данной модели представляют такие явления, как «восстание против языка» или формирование субязыка на основе родного. Мышление человека, когда это необходимо, способно развить язык в нужном для себя направлении, повернуть его туда, куда желает. Разумеется, оно делает это опять-таки средствами самого языка, но всё это ясно указывает на то, что как минимум оно не является его «рабом», то есть не задано жёстко его структурами.

Например, хотя русский язык навязывает своим носителям относительно небольшое количество имён для цветов, человек, занимающийся автомобилями, может развить другую систему имён, в которой будет уже гораздо больше цветов. Тем самым он сознательно изменит язык, — по крайней мере, на своём уровне, — введёт в него новые понятия, потому что так ему необходимо. Если в языке чего-то недостаёт, то мысль легко вносит это в него. В языках варварских народов Европы недоставало терминов для выражения философских идей — и тогда они заимствовали их из языка римлян, которые, в свою очередь, заимствовали их от греков. Ещё 30 лет тому назад в русском языке практически не существовало слов и терминов, с помощью которых можно было бы говорить об Исламе, — а сегодня они имеются в большом количестве, и прекрасно себя чувствуют, так что развился самостоятельный русскоязычный исламский социолект.

Другая крайность состоит в том, чтобы, наоборот, считать мышление совершенно независимым от языка. Согласно такой точке зрения, язык — лишь внешнее знаковое выражение мыслей, существующих вне его и независимо от него. Ложность данной концепции мы уже показали. Мысль не только выражает себя посредством языка — она впервые складывается на его основе. Так называемые «дети-маугли», по тем или иным причинам изолированные от человеческого общества и тем самым лишённые языка, лишены также и мышления.

Правильное понимание связи языка и мышления состоит в том, что они существуют только в комплексе, обусловливая друг друга. Как передняя и оборотная стороны одного листа бумаги. Без передней стороны бумаги нет и оборотной. И так же без языка нет мышления, а мышления нет без языка.

Можно привести другой пример. Отношение языка к мышлению подобно отношению пера к руке, которая пишет им. Хотя они могут быть представлены отдельно, только в их комплексе возможен процесс написания. Если рука станет совершать свои движения без пера, никакого письма не возникнет. Перо выступает тем орудием, через которое движения руки выражают себя в письме. И точно так же язык является орудием проявления и выражения мышления, без которого нет самого мышления — ведь никто не станет впустую двигать рукой по бумаге, если в ней нет пера. И как каждое движение руки есть вместе с тем и движение пера — так же и каждое движение мысли есть вместе с тем и движение языка.

В конце этой лекции мы обратимся к примеру, позволяющему концептуально ещё лучше и точнее осмыслить данное соотношение.

В современной лингвистике вот уже половину столетия доминируют идеи американского учёного Ноама Хомского. В середине прошлого века Хомский предложил концепцию, которую назвали «коперниканским переворотом» в лингвистике. Суть её проста. Идея Хомского состоит в том, что существуют глубинные структуры в нашей психике, отвечающие за язык. Способность к языку заложена в человека при рождении и в дальнейшем лишь развивается. В «прошивке» человека уже есть компетенция для языка, есть основные принципы, которые он просто использует, изучая тот или иной язык.

Для описания этого механизма Хомский ввёл понятие генеративной (порождающей) грамматики. Это ограниченный набор средств, позволяющий создать бесконечное число предложений и встроенный в каждое человеческое существо. Упрощенно говоря, лексику, слова дети учат, а вот грамматика встроена в них от природы. Ведь мы никогда не обучаем детей правилам. Мы не говорим им: «Глагол должен стоять на таком-то месте в предложении, существительное на другом» — как это пишут в учебниках по грамматике для взрослых, изучающих иностранный язык. Но чтобы взрослые это прочитали и поняли, они уже должны знать язык. Ребёнку это объяснить невозможно.

Хомский говорит, что у детей уже есть своего рода встроенная программа, в которую извне просто загружаются некие элементы — и так получается язык. На поверхности все языки различны, но в глубине они сводятся к набору общих правил, к единой структуре. Ребёнок осваивает язык из минимальных данных, полных постороннего шума. Никто никогда не учит ребёнка специально языку. Он усваивает его через игру, через повседневное общение и наблюдение за взрослыми. Существуют безответственные родители, которые вообще не занимаются своими детьми, и те всё равно как-то умудряются научиться от них языку. Это означает, что в ребёнка заложена некая программа, которая включается практически сразу же после рождения, начиная распознавать именно речь. Ребёнок от природы нацелен на изучение языка, он вылавливает из моря окружающей бесструктурной информации то, что относится к языку. А значит, в него уже вложены алгоритмы, позволяющие это делать, настроенные именно на извлечения языка из шумов окружающего мира.

У теории Хомского есть свои недостатки — например, его стремление связать язык с биологией, к которой тот в действительности не имеет никакого отношения, — но общий посыл представляется бесспорным. Более того — он прекрасно соответствует исламскому учению о фитре, о естественной природе человека, заложенной в него Творцом и присущей всем людям, составляющей их родовое свойство. Тут Хомский противостоит множеству модных концепций 20-го столетия, которые пытались растворить человека в неких структурных, текстуальных, биологических и других случайных потоках.

Добавить к концепции Хомского можно вот что. Очевидно, врождённая грамматика — это всего лишь частный случай общей языковой компетенции. В ребёнка как человеческое существо уже заложена способность видеть и различать понятия, производить акты идеации, которой нет у животного. Языковая компетенция определяется не только и не столько грамматикой, сколько общим «знанием имён». Сейчас мы объясним, в каком смысле.

Давайте посмотрим, как учится языку ребёнок. Иметь в голове универсальную грамматику, о которой говорит Хомский, — это всего лишь частный случай, этим обучение языку не ограничивается. Как только ребёнок рождается на свет, в его невидимой структуре происходит пробуждение духа, способности к идеации, выделению сущностей и мышлению в них. Дух начинает освещать душу, подобно тому как на рассвете солнце встаёт над морем. Лучи солнца на рассвете пробиваются сквозь пар и тучи, его свет рассеянный и плохо доходит до поверхности воды. Это соответствует детскому возрасту. Но чем выше солнце поднимается над горизонтом, тем больше испаряются пар и облака, так что в высшей точке полудня оно бьёт своими лучами в морскую воду безо всяких преград. Полуденному положению солнца соответствует возраст в 40 лет, когда, согласно хадисам, человеческий разум достигает совершенства. До 40 лет человек всё ещё продолжает обучаться абстрактному мышлению.

Поначалу окружающий мир обрушивается на младенца в виде бессвязного потока цветов, звуков и тактильных ощущений. Затем, уже после нескольких месяцев, они начинают выстраиваться в упорядоченные комплексы, соответствующие предметам внешнего мира. И вот тут происходит главное. Смотря на предметы, ребёнок начинает постепенно отделять идею предмета от его конкретного носителя, сущность от сущего. Видя что-то такое красное и круглое, с чем можно играть, он пытается составить себе общую идею этого, и тут ему на помощь приходят взрослые, которые, указывая на это красное и круглое, говорят: «мяч». Так в его голове складывается идея мяча, связанная со словом, которым его называют. Исследования показали, что уже новорожденный младенец более живо реагирует на звуки речи, чем на неречевые сигналы, даже если их параметры сходны.

Тут возможны многочисленные ошибки. Смотря на другой круглый предмет, например, вазу, ребёнок думает: а не записать ли её в ту же категорию (и соответственно, не попытаться ли бросить её на пол)? — и говорит: «мяч». Но взрослый поправляет его: «не мяч, а ваза». Так у него рождается другая категория, другая идея. Когда ребёнок, игравший со своей игрушечной машинкой, видит на улице настоящую машину и, указывая на неё, говорит: «бибика», это означает, что идеальная категория машины уже сложилась в его голове, хотя он пока что неправильно её называет.

В возрасте около двух лет у ребёнка происходит так называемый «взрывной рост» словарного запаса, когда он начинает усваивать слова с первого раза, заучивая по одному слову в час. Это связано с тем, что развитие его душевных программ уже зашло далеко, разумная душа без труда выделяет категории и связывает их со словами. Интересно, что формирование абстрактной идеи может произойти после всего лишь однократного созерцания единичного экземпляра предмета, а не посредством сравнения похожих предметов друг с другом и выделения общих признаков, как это происходит при так называемой индукции.

Освоение грамматики, которое начинается на более поздних стадиях языкового развития, может быть связано не с тем, что в голове у ребёнка уже заложена некая грамматическая схема, по которой строятся предложения, как считает Хомский. На самом деле всё может обстоять проще. Ребёнок учится грамматике, когда становится способен освоить или выделить более сложные абстрактные категории — например, понятие «одно» и «много». Пока он не выделил такие категории, пока он не считал их в идеирующем акте с Мирового разума, для него нет разницы между словами в единственном и во множественном числе. Если ребёнок до двух лет произносит, как все, «часы висят», а в два с половиной года вдруг стал говорить «часа висит», то это означает, что он освоил категорию множественности. А поскольку он видит, что часы одни, ему кажется неправильным говорить о них во множественном числе, как это происходит в русском языке. Иными словами, ребёнок начинает трансформировать свои высказывания в соответствии со сложными абстрактными категориями единства и множественности, субъекта и объекта, действия и претерпевания действия и т. д. Начав осознавать эти категории, он ищет в языке взрослых, как их выразить. Если можно говорить об «универсальной грамматике», то именно в этом смысле.

Механизмы мышления и языка, как это часто бывает и в других случаях, начинают осознаваться тогда, когда что-то в них нарушается. Об одном из таких нарушений, афазии, мы уже говорили, теперь давайте обратимся к другому — к самому сложному случаю психического заболевания под названием «шизофрения». Протекание шизофрении, этого «короля безумия», отмечено ярко выраженными процессами распада мышления и языка.

Лучше всего данные процессы описывают сами больные. Поэтому посмотрим на их свидетельства: «Мысли наскакивают одна на другую, каждая не додумана до конца… У меня чувство крайней разлаженности… Я не владею собственным мышлением. Зачастую мысли не ясны, они проходят по касательной… С основной мыслью сосуществуют побочные, они „путают карты“, нельзя прийти в мыслях к конечному результату, и это все сильнее, все идет кувырком».

Другая больная говорит: «Я думаю о чем-то одном, а рядом другая мысль, я знаю, что это второстепенная мысль, я её чувствую, словно вдали. Бывает так, что мысль вдруг оборачивается бессмыслицей, получается алогичное соединение, бессмысленная чепуха. Я больше не могу управлять своими мыслями, они прыгают, они запутаны, мне самой смешно, как такое возможно». — «Это не мышление, а полувидение, много разного, друг за другом, одно быстро сменяется другим. Мысли то быстро уплывают, то, наоборот, замедленны — это, словно машина, застрявшая в снегу: мотор продолжает работать, а колеса крутятся на одном месте. Раньше у меня было твердое мышление, а теперь полная противоположность… Раньше мои мысли были законченными, теперь я никак не могу их закончить».

Ещё один больной прибегает к такому описанию: «Я продумываю нижние мысли, а не верхние. Мое душевное поле в тумане». — «Я не в состоянии сосредоточиться и до конца продумать мысль». — «В общем, мне надо очень интенсивно думать, иначе мысли расползутся… Иногда мысли останавливаются. Вдруг приходит мысль, наплывает на другую и застревает в ней, застревает, словно в тягучей массе… В настоящий момент моё мышление затруднено, оно, как под покрывалом». — «Меня покидает чистый разумный смысл. Мысль, запутавшись, пропадает в пустоте. Блокировки препятствуют течению мысли».

Вот эти слова о «чистом разумном смысле» очень хорошо выражают суть мышления, распад которого тут пытается описать больной. Суть шизофрении состоит в сдвиге и перестановке мест в фундаментальных психо-духовных структурах человека, в разбалансировке человеческого хейкеля. Эта болезнь аналогична оккультному посвящению, только соответствующие процессы совершаются тут бесконтрольно и помимо воли больного. В результате высшие духовные акты не могут совершаться нормально или же, если они совершаются, не находят адекватного отображения на более низких душевных уровнях. Больной воспринимает это как «потерю мыслей», «путаницу в голове», «утрату чистого разумного смысла».

Учитывая тесную связь мышления и языка, данные процессы сразу же находят своё отражение на уровне речи. Больной шизофренией теряет язык. Это проявляется в виде таких феноменов, как спутанность и бессодержательность речи, потеря грамматики, образование неологизмов, распад слов на отдельные части с их произвольным соединением, употребление обычных слов в необычном смысле и необычных слов в обычном смысле. Язык как бы сворачивается внутрь себя самого, раскалывается на множество несвязанных фрагментов, подобно упавшей со стола вазе. Распад языка соответствует тут распаду мышления, они идут рука об руку и поддерживают друг друга.

Сам собой напрашивается вывод о сходстве языка шизофреников и детского языка. Ребёнок тоже строит бессмысленные фразы, слабо владеет грамматикой, изобретает несуществующие слова и т. д. Лингвист Якобсон в своё время выдвигал идею о том, что порядок распада языка зеркально отображает порядок его становления. И действительно, при всех различиях есть общая причина, обусловливающая слабость владения языком как со стороны детей, так и со стороны психически больных — это блокировка высших духовных актов. Причины такой блокировки опять-таки различны — у ребёнка это общая неразвитость системы дух-душа-тело, а у шизофреников — разбалансировка этой системы, но следствия типологически выглядят одними и теми же.

Как у ребёнка, так и у шизофреника духовные акты не могут пробиться сквозь некую блокаду, подобно тому как лучи солнца не могут пробиться сквозь туман. Правда, в случае ребёнка по мере взросления туман постепенно рассеивается, а у шизофреника он, наоборот, может стать ещё более густым — пока больной окончательно не перестанет что-либо понимать. Поскольку ребёнок ещё не владеет языком, он не может описать, что именно происходит в его голове, но шизофреник способен сделать это. И описания, которые мы выше приводили, не оставляют сомнения в том, что тут совершается сбой общечеловеческой программы мышления: «Мысль, запутавшись, пропадает в пустоте. Блокировки препятствуют течению мысли»; «Вдруг приходит мысль, наплывает на другую и застревает в ней, застревает, словно в тягучей массе»; «Мое душевное поле в тумане»…

Всё, о чем мы говорили до сих пор, можно представить на таком наглядном примере. Компьютер состоит из трёх частей — жесткого диска, программного обеспечения и внешнего оборудования («железа»). Эти три части соответствуют в нашем примере трём основным уровням человека — духу, душе и телу. На жестком диске в зашифрованном виде хранится вся информация, которой мы пользуемся. Но если мы захотим посмотреть, что содержится в нём, и с этой целью вынем его и разорвём на части, то ничего не увидим. Для того, чтобы считать с него информацию, нужны две вещи: программное обеспечение, которое переводит шифр жёсткого диска (двоичные данные) в форму, распознаваемую нашим сознанием, и оборудование, то есть «железо» компьютера — монитор, клавиатура, мышь, которые через графический интерфейс непосредственно выведут для нас эту информацию на экран и позволят как-то пользоваться ею и редактировать её.

Жесткий диск в данном примере — это дух. Программное обеспечение, то есть операционная система компьютера — душа. У души есть уровни, есть этажи и градации — растительная, животная и разумная. Высшая разумная часть души непосредственно соприкасается с духом, расшифровывает его информацию и передаёт её на низшие уровни в доступной для них форме. Это можно сопоставить с разными уровнями операционной системы. (Другим примером было бы считывание информации с ДНК: Дух можно представить в виде своеобразного генома всех проявленных миров. Но это уже выходит за пределы нашей аналогии).

Наконец, «железо» компьютера — это наше физическое тело. Функция мозга состоит в том, чтобы служить монитором, на который в наглядном виде выводится для нас информация, хранящаяся на жестком диске. Смотря на картинку в мониторе, вы видите содержание жесткого диска, но в доступном для вас, наглядном виде. Вы можете кликать по отдельным иконкам и перемещать их или же удалять, то есть изменять информацию на диске.

Но из того, что монитор наглядно доносит до вас информацию, было бы большой ошибкой делать вывод, будто эта информация содержится в нём же самом. Информация идёт из центра, называемого жестким диском, где она хранится в невидимой для наших глаз, зашифрованной форме. Затем она опять-таки невидимо для глаз обрабатывается операционной системой компьютера, чтобы сделать её доступной для выведения на экран. И лишь на последнем этапе информация в наглядном виде выводится на материальный носитель, на монитор. Мозг не мыслит, не порождает никаких смыслов, он лишь выводит готовые мысли на экран, выполняя роль фильтра. Да, если как-то повредить монитор, то информация не будет выводиться и, соответственно, перестанет быть видна нам. Точно так же — если нанести человеку какие-то физические повреждения, например, ударить палкой по голове, то он тоже может перестать выводить некую часть информации, скажем, частично или полностью утратит дар речи. Процессор работает, с данными ничего не произошло, но монитор утратил способность их адекватно выводить.

Точно так же вселенская информация, содержащая шифр (идею) каждой вещи, считывается со всеобщего Духа нашей душой, а потом выводится в наглядном виде на монитор нашего мозга.

Всё сказанное я попытался изобразить на следующей схеме (см. рисунок).

Прошу понять правильно, я сейчас не уподобляю человека компьютеру, это лишь общий пример для приближения мыслей к теме. Как известно, каждый пример с одной стороны приближает к теме, а с другой отдаляет от неё.

Теперь, если мы возьмём психическую болезнь, самой тяжелой и загадочной формой которой является шизофрения, то она будет аналогична сбою в операционной системе компьютера, из-за которого тот не может адекватно считывать информацию с жесткого диска. Как правило, подобные сбои у человека вызываются разного рода психическими травмами, уходящими корнями в детство. Из-за таких травм в душевных программах накапливаются системные ошибки, которые в один прекрасный момент приводят к тому, что программа начинает выводить на монитор считанные ею данные в каком-то нелепом и искажённом виде либо же показывать то, чего на жестком диске вообще нет. Но ещё более худший вариант состоит вот в чём: вместо того чтобы обращаться к жесткому диску (Духу и Разуму в нашем примере), глюкнувшая программа начинает создавать обращения в какие-то другие области и регионы, которые человек раньше и представить себе не мог и о самом существовании которых даже не подозревал. И вот он начинает видеть странных существ, слышать голоса, проживать некие колоссальной напряженности сюжеты — всё это в совершенно реальном режиме.

Вот в чём суть шизофрении. Поняв подлинные механизмы этой болезни, мы увидим, насколько смехотворными являются те объяснения, которые даёт ей современная профаническая наука и, в частности, так называемая психиатрия.

Теперь, если продолжать сравнение с ребёнком, то мы увидим, что разница тут на самом деле принципиальная. У ребёнка «операционная система», то есть разумная душа, тоже не может адекватно считывать информацию с диска, но не по причине какого-то сбоя, а из-за своей несформированности и несовершенства, которое она с годами постепенно преодолевает, как бы «апгрейдя» саму себя.

И, к слову, индивидуальные различия в мыслительных способностях людей определяются тем, как устроена их душа, то есть операционная система, а не тем, как устроен дух. Дух абсолютно одинаков, «жесткий диск» один на всех. Но считывать информацию с него можно по-разному. Условно говоря, это можно делать с помощью более устарелой или с помощью более совершенной и быстрой операционной системы. Также операционную систему можно развивать, человек способен «апгрейдить» самого себя, сознательно учиться абстрактному мышлению через чтение, образование, общение с людьми знания. И наоборот, он может лечь на диван перед телевизором, ничем не интересоваться и в конце концов настолько запустить себя, что ему станет трудно понимать что-то помимо бытовых разговоров.

Пойдём дальше. Почему мы сказали, что шизофрения идентична механизму оккультного посвящения? Давайте объясним это на языке нашего примера. Суть оккультного (или магического, или созерцательного, или языческого) посвящения состоит в таком переформатировании человеческого существа, которое позволило бы обратить колесо истории вспять и вернуться к изначальному адамическому состоянию. Я подробно говорил об этом в цикле «Человек в исламе» и снова вернусь к данной теме в будущих частях этого нашего цикла. Программа такого посвящения, исходящего из знания эзотерической психологии, отражена в рисунках египетских усыпальниц, в текстах пирамид, в герметических трактатах и других памятниках языческой традиции.

Чтобы добиться нужного результата, в рамках данной традиции требуется совершить взлом бессознательного, преодоление стены. То есть переформатировать операционную систему. Это очень опасно. Фактически большинство идущих по данному пути или сходят с ума, или погибают. Ибо, чтобы переформатировать, вы должны сначала сломать. Отсюда повторяющийся во всех оккультных традициях мотив «нигредо», «разложения», «алхимической смерти», «прохождения через мрак», «ворона, терзающего когтями череп». Не пройдя через инициатическую смерть, невозможно возродиться на новом уровне или, говоря языком нашего примера, не разрушив операционную систему, нельзя добиться её переформатирования. Вы должны разъять, а потом снова соединить. И вот этот этап разъятия, слома, деструкции операционной, то есть душевно-психической системы человека тождественен шизофрении. Здесь совершаются те же самые процессы, но под сознательным контролем.

О механизмах языческой инициации мы ещё поговорим в будущих частях этого цикла, где рассмотрим их с нового ракурса, а пока вернёмся к языку. Каково место языка в приведённом выше примере? Очевидно, если душа представляет собой операционную систему, считывающую информацию с жесткого диска Духа, то язык может быть уподоблен чему-то вроде машинного кода этой системы, с помощью которого она работает. Иными словами, вы должны загрузить в данную программу некие данные, некий код, чтобы она начала функционировать. Это и есть язык. (Отмечу, что здесь для нас важно наглядно представить себе механизм функционирования системы под названием «человек», а не правильно описать работу компьютера, поэтому я не стремлюсь к полной точности аналогий с точки зрения программирования).

Ребёнок обладает лишь языковой компетенцией, то есть способностью к освоению уже существующего языка, но он не способен самостоятельно построить язык, «изобрести» его. На это указывает пример детей-маугли. Если ребёнка примерно до 10 лет где-то запереть, изолировать и не обучать языку, то он потом не сможет его выучить. Ребёнок не только не построит язык сам по себе, но и окажется в дальнейшем не способен к его усвоению. В чем причины этого? Очевидно, в случае ребёнка, лишённого доступа к языку, недостаёт решающего элемента, запускающего работу всей системы — тех самых данных, того самого кода (называй как угодно), позволяющего операционной системе начать свою работу. Если операционная система стоит, то данные с жёсткого диска Духа не считываются, актов идеации не происходит — и, соответственно, очеловечивания тоже нет. Мы имеет тут уже не сбой в работе операционной системы, как в случае шизофрении, а её полное бездействие. Соответственно, высшие центры человеческого существа простаивают и тем самым атрофируются, делая невозможным дальнейшее обучение даже в случае возвращения в человеческое общество.

Ещё один процесс, изоморфный шизофрении и оккультному посвящению, но при этом присущий уже всем людям — это сон. Во сне наш мозг, то есть монитор, отключается, а точнее сказать, переходит в «спящий режим». С другой стороны, действие «лазерного луча» Духа ослабевает, акты мышления и идеации останавливаются. И операционная система разумной души начинает создавать обращения в регионы Мировой души, закрытые от неё в бодрствующем состоянии.

Между нашей индивидуальной душой и океаном Мировой души, которая может быть представлена как коллективное бессознательное, в обычном состоянии находится стена. В оккультной традиции эта стена называется «стражем порога», а в библейской она предстаёт как херувим с огненным мечом, охраняющий путь к Древу. В стене есть дверь, которая закрыта, пока мы бодрствуем. Когда человек засыпает, дверь открывается, и душа выходит на ту сторону. На языке нашего примера мы назвали это созданием программных обращений к регионам коллективного бессознательного или Мировой души (точнее говоря, барзаха как среднего царства между нашим материальным миром и Мировой душой).

В случае шизофрении дверь в стене открывается прямо в бодрствующем состоянии. Или, лучше сказать, не дверь открывается, а в стене образуется трещина, пробоина, через которую на человека лезут странные существа, фигуры и сюжеты, намного превышающие его способность осмыслить их. Больной начинает сновидеть наяву. В случае оккультного посвящения отверстие в стене пытаются выпилить сознательно и аккуратно, используя специальные техники, прежде всего метод активного воображения, который перепрограммирует ОС разумной души на создание регулярных обращений к коллективному бессознательному. Что осмысляется как соединение сознания и бессознательного, брак «нашего короля» и «нашей королевы», алхимической серы и ртути.

На этом закончим данную лекцию. Следующей темой у нас должно быть происхождение языка. Но, прежде чем объяснять его происхождение, необходимо опровергнуть одну очень распространённую и в корне ложную концепцию, претендующую на объяснение происхождения самого человека. Речь идёт о дарвиновской теории эволюции. Этим мы займёмся в следующей части.

Часть 4. Опровержение теории эволюции Дарвина

Теория Дарвина имела критически важное значение для становления того, что сегодня называется «материалистическим мировоззрением». Фактически то, что предложил Дарвин — это гипотетическая альтернатива креационалистской модели (от латинского creatio — творение). Креационалистская модель, изложенная в религиях откровения, говорит, что если существует такой бесконечно разнообразный мир и в нём столь сложные живые организмы, то всё это кто-то сотворил — кто-то, обладающий бесконечным знанием, силой и мудростью, то есть Бог. Это звучит очень разумно. В действительности, как мы ещё увидим, это и есть единственная разумная позиция, никакой другой не существует.

Что сделал Дарвин? Он решил предложить альтернативу этой модели — но не полную, а частичную, касающуюся только органического мира, царства жизни. Дарвин не строил теории, откуда вообще взялся мир — после него это стали делать другие (концепция «большого взрыва» — впрочем, также ничего не объясняющая, потому что возникает вопрос: а откуда взялся сам большой взрыв? — и всё равно мы приходим к выводу о бытии Творца, который Сам, в свою очередь, никогда и никем не был сотворён). Дарвин сосредоточился именно на этом участке реальности, на органической жизни, и попытался тут, так сказать, дать решающий бой креационалистам. На вопрос: «Откуда всё взялось в живой материи?» — он ответил: «Всё появилось в результате постепенной эволюции по механизму случайных изменений в сочетании с естественным отбором». То есть не Богом сотворено, а возникло само собой, и вот вам, сказал Дарвин, объяснение, вот вам механизм того, как это произошло.

Эта идея была по-своему изящной, даже гениальной (гениальностью чёрного гения). Но после её выдвижения стало твориться нечто странное: вместо поиска аргументов в свою поддержку она получила господствующее положение просто безо всяких доказательств. Бесчисленные факты, противоречащие этой теории, игнорировались, а другие были за уши притягиваемы в её поддержку. Торжество теории Дарвина стало результатом не её научных достоинств, а наличия соответствующего социального бэкграунда в западном обществе того времени. Данный бэкграунд я подробно описал в цикле «Человек в Исламе». Вкратце, это был общий тренд на освобождение от христианства, секуляризацию, становление новой парадигмы материалистической науки и соответствующего ей типа технической цивилизации. В наше время выводы из этой науки и этой цивилизации более-менее ясны (хотя далеко не для всех), но тогда это была эпоха эйфории, ожидания «всего нового», невероятных перспектив и возможностей. И вот на пике такой эйфории, такой, можно сказать, материалистической оргии появляется дарвиновское учение, которое предоставляет «научное» обоснование того, как живой мир мог развиваться сам по себе, без божественного вмешательства. Это произвело эффект взорвавшейся бомбы. Это было то, чего все ждали. Доказательств даже не спрашивали, несогласный автоматически клеймился как «мракобес», «ретроград» и «враг научного прогресса». Перефразируя известную фразу Вольтера: «Если бы Дарвина не было, его следовало бы выдумать».

Давайте посмотрим, в чем же, собственно, состояла эта теория. До Дарвина биологи, пытавшиеся объяснить происхождение животных видов, исходили из теории наследования приобретённых признаков. Эту концепцию предложил в 1802 году Ламарк. Согласно ей, животные в результате упражнений совершенствуют те или иные органы. В основе развития видов лежит внутренне присущее им стремление к совершенству. Ламарк считал, что у жирафов такая длинная шея, потому что они тянулись своими шеями вверх в течение многих поколений, чтобы лучше доставать до пищи на деревьях, и в результате их шеи стали такими, как сейчас. Дарвин нашёл другое объяснение, гораздо более изящное, и именно благодаря этому он приобрёл такое место в истории материалистической науки.

Согласно Дарвину, дело обстояло не так, что жирафы массово вытягивали свои шеи вверх, пока не стали длинношеими. Однажды среди жирафов родился такой, чья шея по случайности была немного длиннее, чем у других. Этакий случайный мутант. Но оказалось, что более длинная шея для мутанта вовсе не эстетический недостаток, а скорее преимущество в конкурентной борьбе с другими жирафами. Потому что благодаря этой шее он смог лучше других доставать пищу. Этот признак улучшил его выживаемость. А поскольку тем самым мутант выжил, а его менее удачливые конкуренты погибли, то он передал свою длинную шею по наследству. Дарвин назвал это «естественным отбором». «Выживает сильнейший». Каждый такой мутант с немного более длинной шеей, случайно появлявшийся в популяции жирафов, выживал успешнее и передавал свои признаки лучше, а потому все жирафы как вид постепенно стали длинношеими.

То есть механизм эволюции, по Дарвину, таков: происходит случайная единичная мутация у какого-то представителя вида, которая позволяет ему лучше выживать в борьбе за существование и тем самым размножаться. Аналогичные мутации случайно происходят и у других особей, также передаваясь их потомкам. Тем самым в общей популяции в результате преимущественного размножения особей, обладающих данным признаком, он получает всё более широкое и массовое распространение, пока полностью не вытеснит предыдущий признак.

Квинтэссенция всего дарвинизма — это борьба за существование плюс случайные мутации плюс естественный отбор. Или, говоря иначе, дарвинизм — это случайные (наследственные) изменения, проходящие проверку естественным отбором в ходе борьбы за существование.

Вывод из всего этого такой, что божественное участие из природы полностью устраняется. Вместо воли Бога встаёт невидимая рука «естественного отбора». Эволюция не знает ни плана, ни цели. В природе не существует никакого разумного замысла. Там действует только слепая сила под названием «естественный отбор». Это автоматический, бессознательный процесс, который не преследует какую-либо цель, не знает будущего, но при этом расставляет всё по своим местам, продвигая вперёд наиболее приспособленных.

Вот то, что предложил Дарвин. Но оставался все-таки один небольшой вопрос: а как же факты? В потоке всеобщего материалистического безумия такими «мелочами» никто не озадачивался. Все верили, как заметил философ Владимир Соловьев, что «если человек произошёл от обезьяны, то мы должны любить друг друга». В научной среде биологов теория Дарвина сразу же встретила отторжение и неприятие — именно в силу своей бездоказательности и противоречия фактам, — но она практически мгновенно переросла чисто научные круги, перейдя на уровень западной цивилизации в целом. Несогласным не оставалось ничего, как замолчать.

Но вот закончился 19-й век, техническая цивилизация с её позитивистской наукой и материалистической идеологией добилась полного господства — в том смысле, что у неё не осталось серьёзных конкурентов внутри западного мира. Все соперники, такие как католическая церковь, перешли в глухую оборону. Наступило время брать на себя историческую ответственность, реализовывать надежды на практике, преобразовывать мир так, как установлено в неписаной программе этой цивилизации — программе, одним из апостолов которой был Чарльз Дарвин. И что же произошло? Вместо сияющего света просвещения техническая цивилизация рухнула во мрак непрогляднее того самого «средневекового», от которого так упорно старалась отдалиться.

В 1914-м году началась Первая мировая война. Европейские нации, вместо того чтобы слиться в экстазе «прогресса» и «свободы, равенства, братства», принялись истреблять друг друга с помощью самых последних изобретений позитивистской науки и материалистической техники. А после «великой войны» половину планеты захватили режимы, построенные на невиданных прежде человеконенавистнических идеологиях.

И тут оказалось, что дарвиновская теория подходит не только для того, чтобы бороться с креационализмом и религией. Выяснилось, что она очень хорошо подводит «научные» основания под расистские концепции о «бремени белого человека». Если в природе существует «естественный отбор», играя там положительную роль, то он обязан действовать и в человеческом обществе, а значит, сильный должен побеждать и подавлять слабого. «Падающего — толкни», по лапидарному выражению Ницше, или «нежизнеспособные должны быть истреблены», согласно такому теоретику и практику расизма, как Адольф Гитлер.

Дарвинизм бросил вызов авраамической парадигме в области биологии — но он также бросил ей вызов и в области этики. При последовательном применении дарвинизма всё этическое учение религий Единобожия должно быть отброшено. В своей второй по значимости работе «Происхождение человека и половой отбор» сам Дарвин выстраивает иерархию рас, пишет о том, что некоторые расы стоят близко к животным, а другие нет, и делит их на «высшие» и «низшие». Расы, согласно этому опусу, есть не что иное, как биологические виды внутри человечества. Некоторые пассажи из этого «научного» труда сложно не спутать с соответствующими сентенциями из «Майн Кампф», к примеру: «В некотором не таком уж далеком будущем, которое измеряется лишь веками, цивилизованные расы, несомненно, истребят, а затем полностью заместят дикарей по всему миру. В то же время антропоморфная обезьяна (то есть низшие расы, по Дарвину) тоже будет уничтожена. Разрыв между человеком и его ближайшими предками будет быстро увеличиваться, и разница между цивилизованными людьми и дикарями станет примерно такой, как между европейскими народами и гиббонами, в то время как сейчас она такая, как между неграми или австралийцами и гориллами».

Основателем другой разрушительной идеологии, вдохновлявшимся Дарвином, был Карл Маркс. Он настолько восхищался им, что даже собирался посвятить ему свой главный труд — «Капитал». В 1859 году, прочитав «Происхождение видов», Маркс написал Энгельсу: «В этой книге заложены естественно-исторические основы наших взглядов».

И действительно, идея насильственной революции, в результате которой сильные безжалостно истребляют слабых («отживший класс»), очень хорошо согласуется с дарвиновской картиной мира, является конгениальной ей. В основе взглядов Маркса на общество лежал эволюционизм. Как и мир животных, человеческое общество развивается «от низшего к высшему». Высшим этапом эволюции станет коммунизм, а в процессе его утверждения должен произойти «естественный отбор» — уничтожение «реакционных классов». «Буржуазия» в марксистской доктрине играла ту же роль, что и «низшие расы» у нацистов — роль побочного продукта эволюции, пережитка «пройденных стадий», предназначенного самими «законами природы» к истреблению. Обратим внимание, что в обоих случаях — расизма и марксизма — истребление людей оправдывается некими «непреложными законами» и объявляется неизбежным этапом на пути к «прогрессу» — так же, как в теории Дарвина несовершенные особи обречены на истребление со стороны «более приспособленных».

И в дальнейшем коммунистическая идеология повсюду выступала как естественный попутчик дарвинизма, рекламируя, защищая и насаждая его. На практике данный комплекс идей воплотил Ленин — эта «мыслящая гильотина», по определению Горького. Для Ленина не существовало человеческих личностей, а жизнь людей ничего не стоила, поскольку путь к «лучшему обществу» должен быть пройден через беспощадную «классовую борьбу», через уничтожение «отживших классов». Карающая длань «партии» становится здесь рукой самой природы, орудием её непреложных законов.

И вот тут проявили себя подспудные моменты как дарвинизма, так и материалистической парадигмы в целом. Всё получилось совсем не так, что «если человек произошёл от обезьяны, то мы должны любить друг друга». На практике оказалось, что «если человек произошёл от обезьяны, то мы должны истреблять друг друга».

Доктрина о «происхождении человека от обезьяны» лишила людей высшего духовного измерения, создав подходящую атмосферу для практики массовых убийств. Ведь если человек — это всего лишь одно из «животных» в мире, где царят «борьба за существование» и «естественный отбор», то в гибели миллионов нет никакой проблемы. Если не существует непреложных критериев добра и зла, если человек не представляет собой абсолютной ценности, если его сущность восходит не к надмирным потокам света, а к макаке лысой, то «умри ты сегодня, а я завтра» — таков новый этический закон, согласно евангелию святого Чарльза.

Теперь, когда мы рассмотрели духовные последствия дарвиновской революции, давайте все-таки вернёмся к тому вопросу, с которого начинали: «А как же доказательства?» Так вот, с этим у эволюционистской религии дела обстоят весьма и весьма неважно — несмотря на внешне бодрые попытки представить обратное.

Начнём с типичного аргумента дарвинистов, с которым вы, наверное, так или иначе сталкивались: «Доказательствами дарвиновской эволюции заполнены все палеонтологические музеи». Парадокс ситуации состоит в том, что в действительности не существует ни одного бесспорного палеонтологического доказательства дарвинизма — то есть постепенного перехода одних видов в другие посредством «естественного отбора». Наоборот, если эти находки что-то и демонстрируют, так это опровержение дарвиновской теории: биологический таксон может в течение долгого времени жить безо всяких изменений и вдруг рядом с ним появляется какой-то совершенно другой таксон. Как будто произошла некая мгновенная мутация. В действительности это могло быть и не мутацией вовсе, а проникновением другого вида в этот же географический ареал в результате смены климата и природных условий. Или изменением численности видов: один из многочисленного стал редким, а другой из редкого — многочисленным, то есть как бы «возник», тогда как на самом деле он всегда существовал. Или — гипотетически говоря — просто сотворением нового вида. Вариантов объяснений множество и все они, как минимум, обладают такой же достоверностью, как и эволюционное.

Итак, все «палеонтологические доказательства» дарвиновской теории основаны на банальных спекуляциях. Дарвинист додумывает наличие постепенного перехода от одних видов к другим, не предъявляя этих переходных форм и утверждая, что многие промежуточные формы потеряны. На это надо ответить, что гипотетическое додумывание не является научным аргументом: с таким же успехом можно предложить и другие интерпретации палеонтологических находок.

Давайте обратимся к жирафам, пример которых приводил сам Дарвин для разъяснения своей теории. Согласно Дарвину, шеи жирафов удлинялись под влиянием «естественного отбора», так как это давало им преимущество в добывании пищи. Но в таком случае свидетельства палеонтологии должны были бы предъявить нам эти постепенно удлиняющиеся шеи. Ничего подобного не произошло. У скелета жирафа в Лаэтоли, которому предположительно 5 миллионов лет, такая же шея, как у современного жирафа.

(Замечу, что, говоря об этих «миллионах лет», я просто следую условностям современной позитивистской науки: в действительности существуют очень большие сомнения в том, что возраст Земли можно исчислять какими-то «миллионами лет». На это указывает целый ряд фактов, некоторые из которых мы ещё встретим по ходу изложения. Но при этом я не хотел бы также с уверенностью утверждать, что Земле, скажем, 100 тысяч лет. Очевидно, пока ещё наши представления о жизни и о прошлом нашей планеты настолько примитивны, находятся на таком первоначальном уровне, что мы не можем сказать что-либо определённое по данному поводу. Возможно, в будущем мы подойдём к таким парадоксальным выводам, что прошлое Земли нельзя измерять какими-либо «годами» в известном для нас смысле, потому что само время тогда протекало иначе и физические процессы и законы были иными. Но это уже отдельный вопрос, выходящий за рамки данной темы).

Итак, почему же за 5 миллионов лет жираф не совершил никакого прогресса в удлинении своей шеи? Эволюция решила остановиться на достигнутом? Или «естественный отбор» перестал действовать? И где останки предыдущих «моделей» жирафов с более короткими шеями?

В принципе, дарвинистские теории о том, «кто от кого произошёл», ничем не отличаются от гадания. С таким же успехом эту логику можно было бы применить к ныне существующим животным. Возьмём, условно говоря, мышь, кошку и собаку, существующих в настоящий момент одновременно. Предположим, что мышь как вид вымрет через условных пять миллионов лет, домашние кошки вымрут ещё через десять миллионов, останутся только собаки. В таком случае гипотетические дарвинисты будущего, найдя остатки сначала мышей, затем кошек, решат, что собаки произошли от мышей, а кошки были «переходной формой» между ними. В действительности ни один из них не произошёл от другого: они жили в одно и то же время, просто мышам и кошкам не посчастливилось вымереть раньше.

Также довольно нередки те случаи, когда палеонтологические останки животного, которое стоит выше по эволюционной лестнице, находят в более ранних слоях. То есть, говоря простым языком, потомок оказывается на миллионы лет старше своего предка. Эволюционистами такие находки или игнорируются, или как-то перетолковываются. Это — не говоря о совсем уже скандальных фактах, которые ставят под сомнение не только дарвиновскую теорию, но вообще все современные представления о мироздании. Речь идёт о всё более частых случаях обнаружения следов органики в ископаемых, возраст которых, как считается, должен насчитывать миллионы лет. Например, фрагменты белков коллагена и ДНК не так давно были обнаружены в костях тираннозавра командой учёных под руководством Швейцера (предполагаемый возраст тираннозавра 65 млн. лет). Коллаген — неустойчивое образование, при температуре в 20 градусов он может сохраняться не более 15 тысяч лет. Другой команде из 8 случайно отобранных костей динозавров удалось обнаружить следы органики в 6-ти (это означает, что такие следы есть в большинстве костей динозавров). В панцире ископаемой черепахи с предполагаемым возрастом в 54 млн. лет обнаружена целая серия белков. Эти органические соединения должны были полностью разложиться в течение каких-то тысяч или максимум десятков тысяч лет. Таких случаев много, я не буду их перечислять, интересующиеся сами могут найти соответствующие исследования.

А потому все эти красочные схемы, все эти нарисованные картинки «переходов одного вида в другой» — это околонаучные фантазии, выдающие желаемое за действительное и в таком виде транслируемые легковерной публике. Потому что публика, обрабатываемая миссионерами дарвиновской религии, конечно, не отправится в музей выяснять истину и не станет штудировать сложные труды по палеонтологии — она поверит эффектным схемам и рисункам, так как «всем известно, что музеи завалены доказательствами эволюции».

Не иначе как мошенническим можно назвать другое мнимое «доказательство» дарвиновской теории: сходство эмбрионов разных видов. Действительно, что можно доказать с помощью такого сходства? Что всё живое и даже вообще всё сущее обладает похожим набором форм? Но это и так понятно даже ребёнку, и отсюда не следует ни «эволюции», ни тем более «естественного отбора». С таким же успехом можно было бы сказать, что человек произошёл от футбольного мяча, потому что форма его головы тоже круглая. Пресловутые «жаберные дуги», которые якобы имеются у человеческого зародыша и с которыми в своё время так носились дарвинисты, доказывая, что человек когда-то был рыбой, на самом деле представляют собой т.н. висцеральные складки, из которых у зародышей разных видов затем развиваются совершенно разные органы (у человека это челюсть и гортань). Серьезные теологи дарвиновской религии сегодня уже не используют этот аргумент, хотя он продолжает встречаться в популярной литературе и других миссионерских материалах.

Далее, дарвинисты ссылаются за некие примеры «наблюдаемой эволюции», то есть эволюции, которая якобы совершается прямо сейчас на наших глазах или является экспериментально зафиксированной. К сожалению для них, это тоже не более чем попытки выдать желаемое за действительное. Как правило, в таких случаях не происходит ничего, кроме обычной внутривидовой изменчивости, то есть таких вариативных трансформаций, которые не меняют фундаментальных характеристик самого вида, вроде изменения цвета сетчатки глаза, пигментации кожи или роста у людей. Даже пример тех галопагосских вьюрков, изменения клювов которых подтолкнули самого Дарвина к идее об эволюции под давлением «естественного отбора», оказался банальной внутривидовой изменчивостью, как доказали современные исследования.

Среди «экспериментальных подтверждений» приверженцы теории Дарвина ссылаются на появление у бактерий устойчивости к антибиотикам. Тут за эволюцию выдаётся то, что заведомо ею не является — то есть адаптация. Бактерии очень быстро адаптируются к изменениям окружающей среды, потому что численность их колоний и скорость размножения просто колоссальные. Причём адаптируются они зачастую за счет поломок, мешающих вредным для них факторам выполнять свою функцию. После того как окружающая среда приходит в норму, бактерии снова возвращаются к своей изначальной форме. Поэтому они и остались одними и теми же в течение предполагаемых 2 млрд. лет. То есть у бактерий не появляется какой-то новый полезный признак, а, наоборот, что-то ломается, например, механизм транспортировки веществ через мембрану (за счёт чего туда также перестаёт проникать и антибиотик). В действительности тут произошла не эволюция, а деволюция — у бактерии не появился какой-то новый полезный признак, а наоборот, пропал уже существующий. Говоря простым языком, бактерия стала «инвалидом». Как только ситуация придёт в норму, такие «инвалиды» сразу же будут вытеснены нормальными экземплярами.

Этим же объясняется и пример мнимой эволюции, часто приводимый дарвинистами — как бактерии кишечной палочки якобы научились потреблять цитрат (лимонную кислоту). На самом деле данные бактерии всегда умели потреблять цитрат, просто не пользовались этой способностью, ввиду отсутствия необходимости. Дело в том, что у бактерии кишечной палочки есть ген, который отвечает за подавление потребления цитрата в присутствии кислорода, то есть в нормальных условиях. Когда в рамках эксперимента их посадили на один только цитрат, через 30 тысяч поколений у замученных бактерий этот ген наконец сломался. И бактерии-инвалиды стали усваивать цитрат, что было заявлено как «экспериментальная победа теории эволюции».

В действительности за 150 лет существования дарвиновской теории не было зафиксировано ни одного явного и бесспорного случая видового изменения, хотя за такой период их можно было бы предъявлять сотнями. Отговорки о том, что это очень медленный процесс, не могут быть приняты, поскольку многие животные размножаются чрезвычайно быстро, их поколения меняются с калейдоскопической быстротой, и за 150 лет должны были наблюдаться хотя бы какие-то случаи перехода одного вида в другой или по меньшей мере закрепления новых признаков.

В литературе мне встречался такой пример: как известно, у людей мужская атлетичность является очень типичным признаком полового отбора со стороны женщин. Кроме того, она даёт явные преимущества в обществе самих мужчин, а также и в плане приспособляемости ко внешней среде (наличие большей силы и возможности совершать физические операции). То есть налицо все данные для того, чтобы такой признак, как мужская атлетичность, становился всё более и более распространённым в популяции. Начиная с глубокой древности и до сих пор среди нас должно быть всё больше геркулесоподобных мужчин с узкой талией, широкими плечами и рельефными мышцами. Однако ничего подобного не происходит. В некоторых людских популяциях, наоборот, мужская атлетичность утрачивалась со временем, а сегодня это происходит уже в масштабах всей планеты.

Вообще homo sapiens как вид является наглядным опровержением теории эволюции. Вряд ли кто-то будет отрицать, что этот вид является самым наблюдаемым в истории — ибо кого ещё больше наблюдал человек, чем самого себя? Почему же за всю историю наблюдений у него так и не появились какие-либо новые признаки? Почему, например, люди не стали за это время гораздо выше, хотя в некоторых популяциях «естественный отбор» этому явно способствует? Почему среди нас нет трёхметровых гигантов? Почему мы не стали похожими на финалистов конкурса «Мистер Олимпия», хотя все предпосылки для этого существуют? В ответ дарвинист станет приводить отговорки о роли «стабилизирующих факторов эволюции» — например, то, что большая мышечная масса нуждается в большем объёме пищи, а человек ограничен в питании. Почему же тогда горилла или бык обладают такой впечатляющей громадой мышц? Для них нет этих пищевых ограничений? В ответ дарвинисту придётся изобретать ещё какие-то спекулятивные версии — и так далее. Как мы сказали, теоретическая модель дарвинизма больше всего напоминает гадание или спекулятивное подведение задним числом каких-то обоснований под уже наблюдаемые факты.

Очевидно, то, чего не учёл Дарвин и его последователи — наличие границ в живой природе. Сторонники теории эволюции приводят огромное количество фактов об изменениях внутри таких границ, но не дают убедительных доказательств того, что один вид когда-либо превращался в другой. Они говорят: «Вот видите, у этой птицы был клюв такой-то формы, а стал немного другой — вот вам доказательство эволюции». Или: «У таких-то ящериц ноги были немного длиннее, а стали чуть-чуть короче — вот вам и эволюция». Тогда как это никакая не эволюция, а колебания допустимых признаков в рамках одного и того же вида. «Нет изменения в творении Аллаха» (30: 30). Возможно множество горизонтальных трансформаций в рамках одного вида, но не переход этого вида в какой-либо другой, особенно в более сложно организованный. На такой переход в системе творения стоит запрет, и нет сомнения, что если современная наука будет более объективной, она рано или поздно найдёт конкретные физические механизмы такого запрета.

Итак, очевидно, у каждого вида присутствуют некие биологически, генетически заданные рамки. Причём у разных видов ширина этих рамок сильно отличается. Например, у собак они очень широки. Возможно, если бы люди с древности не знали породы карликовых собак, то сегодняшние дарвинисты, произведя над этим видом животных какие-то эксперименты, довольно быстро обнаружили бы, как размер собаки за ряд поколений уменьшился в три-четыре раза — и трубили бы во все трубы по поводу «очередного сокрушительного успеха теории эволюции».

Эти границы могут быть даже такими, что в их рамках для вида запрограммировано то, что он в обычных для себя условиях вообще никак не проявляет. Например, один из видов жуков под названием амброзиевый полосатый листоед, попав случайным образом из Северной Америки в Евразию, вдруг начал летать, хотя до этого он умел только ползать. Казалось бы, какая победа теории эволюции! Но только никакой эволюции тут быть не может, потому что летать жуки научились за 5 лет, а, согласно эволюционной теории, на развитие такой способности должны были бы уйти как минимум сотни тысяч лет. Дело тут в том, что у этого жука способность летать уже имелась, она была прописана в генетических границах его вида, просто находилась в выключенном состоянии, а при смене природных условий вновь активизировалась.

Точный механизм действия этих генетических границ мы пока не знаем, в том числе по вине дарвиновской теории — из-за её доминирования исследования в определенных направлениях просто не ведутся. Но ясно, что если какой-то представитель вида выходит за рамки этих границ, он приобретает не преимущества, а уродство. Возьмём, например, очень высоких людей. Очевидно, генетические границы человека как вида не подразумевают рост выше 2-х метров. Если человек выходит за эти пределы, он сталкивается с явными проблемами, причем системными. Очень высокие люди жалуются на трудности при передвижении, мигрень, ослабление памяти, ухудшение зрения и работы практически всех внутренних органов. Очевидно, человеческий организм просто не запрограммирован под такой высокий рост, и если под влиянием неких исключительных факторов он приобретает его, то отвечает на это системными сбоями.

Дарвинизм исходит из предположения, что если живой организм как-то «апгрейдить», добавить ему какой-то новый полезный признак, то от этого он станет только лучше и передаст данный признак дальше. Но все наблюдения показывают, что если живые организмы и могут апгрейдиться, то лишь в ограниченных рамках, выход за которые влечёт за собой не увеличение выживаемости вида, а наоборот, его деградацию. В некоторых человеческих популяциях средний рост может быть несколько выше нормы (например, у северных народов), в других несколько ниже. Это допустимо. Но вот превышение определённых границ (2 метров) уже влечёт за собой системный сбой и вырождение. Если бы дарвиновские предположения были верными, то после возникновения какой-то высокой популяции людей, в которой средний рост доходит, скажем, до 185 см, она могла бы со временем стать ещё более высокий — так, чтобы через некоторое время средний рост по популяции достигал уже 190, потом 195 см и так далее. Ведь это явно полезный признак, способствующий борьбе за выживание. Однако ничего подобного не происходит. То есть совершаются колебания на десять или пятнадцать сантиметров вверх-вниз вокруг определенной нормы, но не более того. В человеческой истории не было зафиксировано таких популяций, средний рост которых достигал бы, скажем, двух метров.

Другая трудность, с которой эволюционная теория столкнулась ещё во времена Дарвина, не разрешив её до сих пор — невозможность объяснить целесообразность появления новых органов на ранних стадиях с помощью «естественного отбора». Возьмём, например, глаз. Ведь глаз не возник сразу же готовым. Сначала вместо него должно было появиться что-то вроде тонкой плёнки, которая всё более утолщалась и приобретала светочувствительность, пока в течение тысяч и тысяч поколений и миллионов лет эволюции не превратилась в глаз. Но какой смысл был в этой плёнке с точки зрения «естественного отбора»? Она могла только мешать животному, а потому особи с соответствующей мутацией должны были, наоборот, уничтожаться «естественным отбором», а не выживать, неся этот признак дальше. Или же мудрая природа как-то уловила его будущую целесообразность для организма за миллионы лет до наступления этой целесообразности? Но ведь суть дарвиновской веры в том и состоит, что в природе нет ничего целесообразного: там действует лишь поток слепых сил, без какого-либо знания и смысла.

Если взглянуть на данную проблему с генетической точки зрения, то мы увидим, что за функционирование каждого крупного органа отвечает огромное количество генов, взаимодействующих друг с другом с крайней степенью сложности. Трудно представить себе такой процесс развития, в котором включение каждого нового гена в этот комплекс приносило бы ощутимую пользу. Вероятность этого подобна вероятности собрать реактивный самолёт, начиная с самой первой его детали, посредством добавления к ней всё новых и новых компонентов — причём так, чтобы на каждом из этих этапов он представлял собой не груду металла, а полезную конструкцию. Понятно, что это невозможно. В течение всего процесса сборки самолёт будет совершенно бесполезным и даже обременительным, пока его не соберут полностью, привинтив к нему последний болт, — и только тогда он сможет исполнять свою функцию.

Отвечая на эти вопросы, эволюционисты опять же не приводят ничего, кроме серии натянутых и гипотетических рассуждений, не подтверждаемых никаким фактическим материалом. Например, на вопрос о том, зачем птице был нужен зачаток крыла, пока оно полностью не сформировалось, они говорят, что, возможно, он выполнял терморегулирующие функции. То есть птица обмахивалась им, как веером. Забавно, что сказки о «терморегулирующей функции» сторонники дарвиновской секты начинают рассказывать во всех случаях, когда не удаётся найти какой-либо биологический смысл того или иного органа. Этой же «функцией» они объясняют большие уши у слонов (видимо, слоны в будущем начнут с их помощью летать), чешуйки на крыльях у бабочек и т. д. Такие примитивные объяснения, в принципе, были допустимы в эпоху Дарвина, когда вся невероятная сложность органической жизни ещё не была открыта, но сегодня они носят явный отпечаток мистификации.

Продолжим наш пример с самолётом дальше. Дарвиновская теория утверждает, что новые, более совершенные виды возникают из старых, менее совершенных, не сразу в готовом виде, а посредством очень медленного накапливания эволюционных изменений. В случае самолётостроения это выглядело бы так, что новую модель пытались бы не собрать с «нуля», а перестроить из старой. Условно говоря, сделать из «Кукурузника» Боинг-737. Прилепить ему новый борт, дополнительную обшивку, ещё один штурвал, ещё один датчик рядом со старым или вместо него… В итоге получилась бы некая гротескная конструкция, которая вряд ли смогла бы вообще куда-то полететь. Если бы живая природа развивалась по дарвиновским законам, мы имели бы не грациозных ланей и прекрасных бабочек, а неких фантастических уродцев, состоящих из заплаток и рудиментов.

И тут становится совершенно понятно, что Дарвин просто-напросто перенёс на природу то, что он видел в обществе своего времени, в эпоху атомарного либерализма и «первоначального накопления капитала». В привычном Дарвину английском обществе первой половины 19-го столетия человек осмыслялся как атомизированный индивид, борющийся с другими такими же индивидами за средства к существованию. Природа, по Дарвину, действует как «рациональный предприниматель», «эффективный менеджер», удаляя «всё лишнее» — всё, что не будет приносить «прибыль» в рамках «естественного отбора». При этом он совершенно абстрагируется от огромного количества примеров буйного излишества, которыми настолько полна реальная жизнь. Высокие ветвистые рога оленей ни в чем не помогают их выживанию — скорее мешают. Яркая окраска бабочек делает их быстрыми жертвами птиц, при этом не играя никакой роли в их размножении (что доказано современными исследованиями). Семейство рыжих лис, как это следует из самого их названия, имеет ярко выраженную рыжую окраску, для самих этих лис совершенно бессмысленную, ибо они дальтоники, но при этом выделяющую их на окружающем фоне, что ускоряет шансы каждой из них стать жертвой беркута. Даже огромные хвосты павлинов, которые дарвинизм долгое время считал иконой «полового отбора», в действительности не связаны с функцией размножения. Гипотеза о длинных шеях жирафов также оказалась неверной: как обнаружилось полевыми исследованиями, во время засухи и голода как раз те жирафы, шеи которых самые длинные, погибают быстрее всего. Гепарды, способные развивать скорость до 100 км в час, в природе преследуют свою добычу на половине и даже трети своих возможностей (35—50 км в час). Зачем же «естественный отбор» развивал в них такую скорость, если они её фактически не используют?

В числе других примеров явного противоречия дарвиновской теории фактам можно привести брачные игры животных, нерациональные и вредные с точки зрения выживаемости: они делают их уязвимой целью хищников и отнимают время от поиска пищи. По логике «естественного отбора», спаривание должно происходить как можно быстрее, практически молниеносно — как у комаров, у которых оно занимает пару секунд. Почему тогда процедура спаривания божьих коровок длится около 9 часов? Если мы обратимся к более сложным животным, то спаривание кошки тоже длится от нескольких секунд до полминуты, а вот птица-шалашник известна тем, что самец для привлечения самки в течение долгого времени строит специальные шалаши, эстетически украшая и устраивая их по определённым правилам. Причём эти шалаши не нужны ни для какой другой цели, кроме спаривания: после него самка строит отдельное гнездо, где выхаживает птенцов.

Где же логика во всём этом? И почему существуют такие различия между животными, бессмысленные с точки зрения биологической пользы? По логике «естественного отбора», природа давным-давно должна была избавить самцов шалашников от утомительной обязанности тратить своё время на возведение таких сооружений, ни в чём не способствующих выживанию. И в чём смысл брачных танцев журавлей? Как это повышает их приспособляемость? Особенно если учесть, что журавли танцуют не только во время брачных игр, но и вообще по любому поводу, теряя при этом бдительность и осторожность.

Если бы эволюционная теория Дарвина была верна, из природы давно исчезло бы то буйство форм и красок, которое мы наблюдаем: в процессе тех самых «миллионов лет эволюции» всё это превратилось бы в некое подобие серого капиталистического общества или его самой совершенной формы — концлагеря, — где из поведения каждого удалено «всё лишнее», где все носят одинаковую одежду и ведут себя унифицированно. Если бы природа развивалась «по Дарвину», живой мир представлял бы собой или гротескных уродцев, о которых мы уже говорили, или некое подобие «чужих» из известной серии фильмов — совершенных убийц, у которых отсутствует «всё лишнее», в том числе и любые эстетические признаки. Не было бы ни цветных бабочек, ни ярко-рыжих лис, ни танцующих журавлей. Согласно теории Дарвина, любой ярко выраженный признак, не приносящий пользы своим обладателям, не может существовать. Ведь «естественный отбор» должен удалять этот признак — его носители вымерли бы, уступив место тем своим сородичам, которые лучше приспособились к окружающей среде. Но, к счастью, такие признаки существуют, являя тем самым «знамения Аллаха», следы «разумного дизайна» всех творений.

Далее, если следовать Дарвину, то в природе не должно было бы существовать и такой вещи, как половое размножение. Потому что оно чудовищно неэффективно в борьбе за выживание: самец сам по себе не оставляет потомков, возлагая производство обоих полов на самку. Бесполое размножение или партеногенез (гермафродизм) даёт в первом же поколении увеличение потомков вдвое, а затем они возрастают в прогрессии, поскольку в размножении тут участвуют все особи. Это уже не говоря о других плюсах, таких как отсутствие необходимости искать полового партнера, тратить время на все эти брачные игры и так далее.

Если природа есть машина по производству биологической эффективности, то почему она выбрала столь неэффективный путь? Это всё равно что на войне предпочесть мушкет современному скорострельному пулемёту или в экономической гонке — ручной труд конвейеру. Данная дилемма получила название «короля эволюционных проблем». Предпринимались попытки разрешить её, но все они носили характер неубедительных гипотез. Эти гипотезы предполагают, что половое размножение даёт некоторые преимущества, которые отсутствуют у партеногенеза. Пусть даже так, но ведь какие бы преимущества с точки зрения борьбы за существование ни давало половое размножение, они никогда не перевесят такого гигантского, очевидного и мгновенно действующего преимущества, как ускоренное размножение неполовым способом (а в дарвинизме биологическое преимущество определяется именно способностью оставлять после себя потомство).

Однако если мы посмотрим на природу не с дарвиновской точки зрения, в которой она видится по капиталистической модели как совокупность «эффективных менеджеров», борющихся друг с другом за место под солнцем, а с точки зрения «разумного замысла», то поймём, что она представляет собой единое интегрированное целое, где у каждого вида есть своя ниша и свои рамки, за которые он вовсе не желает выходить и не стремится к этому. Действительно, разве мы видели когда-либо, чтобы вся поверхность планеты заросла какими-нибудь папоротниками, которые в результате какой-то мутации вдруг добились бы резкого преимущества в «борьбе за существование», или чтобы вдруг повсюду распространились обезьяны, стрекозы, или все водоёмы заполонил какой-то вид рыб? Среди миллионов форм жизни существует тонкая подстройка всех друг к другу, составляющая единую планетарную систему. И отсюда такие необъяснимые с позиций «естественного отбора» факты, как, например, самоуничтожение лососей сразу же после нереста или гибель некоторых растений после первого цветения.

Возвращаясь к бабочкам, мы видим, что форма их крыльев существует как бы в гармонии с особенностями их полёта. Но не с точки зрения их физических характеристик, а с позиции «разумного дизайна». Как известно, у бабочек огромные по сравнению с их телом крылья. Практически все бабочки плохие летуны, по сравнению даже с мухой или осой, не говоря о птицах. Летают они медленно, по неправильной траектории, что делает их лёгкой добычей. Возникает вопрос: почему же «естественный отбор» не озаботился их усовершенствованием? И почему он оставил им яркую окраску крыльев — чтобы их было легче ловить птицам? С точки зрения биологической эффективности бабочки — это явный фэйл. Но зато с эстетической позиции они прекрасны. То есть как будто некий высший разум дал крыльям бабочек такой вид и окраску и при этом заставил их летать именно так — медленно и по неправильной траектории, — чтобы чей-то глаз мог наслаждаться их полётом. Быть может, сторонники эволюционной секты скажут, что это «ненаучное объяснение», но, по-моему, оно более научно, чем попытка объяснить бабочек с позиций «естественного отбора», потому что тогда их существование будет представлять собой сплошной парадокс.

Ещё одним доказательством ложности дарвиновской теории являются генетические свидетельства не развития, а деградации жизни. Суть концепции эволюции в том, что всё развивается от низшего к высшему. В природе существует непрерывный «прогресс» — как и в капиталистическим обществе с его непрерывным усовершенствованием производительных сил. Как мы уже сказали, дарвиновская теория «списана» с паттернов человеческого общества определённой исторической эпохи, некритично перенесённых на живую природу. В её основе лежит миф «прогресса», являющийся одним из основных столпов западной технической цивилизации эпохи модерн.

Но если мы посмотрим на окружающий мир немного менее предвзято, избавив свой взгляд от цветных очков в виде мифов модернистской эпохи, то увидим, что в нём нет никакого развития от низшего к высшему — наоборот, если что-то и происходит, так это деградация от высшего к низшему. В этом мире ничего не развивается — наоборот, всё только портится. Через всё живое и неживое как бы проходит невидимый огонь, запрограммированный поток разрушения. Ещё можно было бы поверить, что обезьяна произошла от человека, но в то, что человек произошёл от обезьяны — никогда.

Для биологических организмов такая деградация была строго доказана современной генетикой. Дело в том, что в генофонде любого биологического вида постоянно совершаются случайные мутации, подавляющее большинство из которых являются вредными. Жизнь как бы бомбардируется непрерывным потоком ошибок и программных сбоев, которые не удаляются, а накапливаются со временем. Среди таких мутаций могут быть и полезные, но они несопоставимо более редки — на миллион вредных мутаций приходится одна полезная. Это подобно тому, как дать большой текстовый файл объёмом, скажем, в 10 тысяч страниц какому-то человеку и заставить его перепечатать от руки. Понятно, что в процессе перепечатки он внесёт в него определённое количество непроизвольных ошибок. Может быть, среди них закрадётся какая-то полезная ошибка, но подавляющее большинство будут вредными и искажающими первоначальный текст. Чем большее число людей будут перепечатывать текст, тем больше будет таких ошибок, так что в конечном итоге файл станет нечитаемым. Точно так же накопление генетических ошибок должно приводить в конечном итоге к полной деградации популяций и их вымиранию.

В книге «Генетическая энтропия и тайна генома» современный генетик Джон Сэнфорд пишет: «Естественный отбор ничем не может помочь. Отбор лишь помогает избавиться от наиболее вредных мутаций. Он замедляет мутационное вырождение. Кроме того, очень редко возникает полезная мутация, имеющая достаточно влияния, чтобы быть отобранной. Это приводит к адаптивной радиации или некой корректировке, что также способствует замедлению вырождения. Но отбор удаляет очень небольшую часть вредных мутаций. Подавляющее большинство вредных мутаций неумолимо накапливаются и являются слишком коварными (имеют слишком маленькое влияние), чтобы существенно влиять на свою жизнестойкость. С другой стороны, практически все полезные мутации (в случае, если они происходят) невосприимчивы к процессу отбора, так как они вызывают минимальные увеличения биологической функциональности. Таким образом, несмотря на интенсивный отбор, большинство полезных мутаций „дрейфуют“ (выходят) из популяции и теряются… Отбор замедляет мутационное вырождение, но фактически он нисколько его не останавливает. Так что даже при интенсивном отборе эволюция идет в ложном направлении — в направлении вымирания!»

О самой этой книге «Генетическая энтропия и тайна генома» Сэнфорд пишет: «Недавно опубликованная мной книга — плод многолетней научной работы. В ней рассказано, как я полностью переоценил все, что, как я думал, мне было известно об эволюционной генетической теории. В книге исследуются проблемы, лежащие в основе классической теории неодарвинизма. Моя цель заключалась в том, чтобы показать проигрыш дарвиновской теории на каждом уровне. Она не эффективна, потому что: мутации появляются быстрее, чем отбор может их вывести из генома; мутации слишком коварны, чтобы их можно было отобрать; „биологический шум“ и „выживание счастливчиков“ подавляют отбор; вредные мутации физически связаны с полезными мутациями, так что при унаследовании их невозможно разделить (т.е. избавиться от вредных мутаций и оставить полезные)».

Сэнфорд даже приходит к выводу, что возраст жизни на Земле не может быть больше 100 тысяч лет, а иначе всё живое давно выродилось бы и исчезло — поистине шокирующая констатация для эволюционистов, которые привыкли смеяться над утверждениями, что нашей жизни никакие не «миллионы лет».

Теперь перейдём к объяснению того, как на самом деле могут обстоять дела в живой природе. Что можно было бы выдвинуть в качестве альтернативы дарвинизму? Когда в прошлом веке появилась молекулярная генетика, дарвиновская церковь стала предпринимать решительные усилия, чтобы обратить её в свою религию или как минимум совместить с «единственно верным учением». Однако со временем это стало удаваться всё меньше и меньше. Во второй половине 20-го столетия было открыто огромное количество т.н. филогенетических конфликтов, когда по одним генам получается, что данный биологический таксон произошёл от одной группы организмов, а по другим — от другой группы. В рамках эволюционной теории это невозможно, потому что эволюция в том и состоит, что организмы происходят путём развития от какого-то одного предка. По последним данным, филогенетический конфликт является скорее нормой, чем исключением. Для каждого такого факта эволюционисты вынуждены придумывать какое-то своё объяснение, как правило, чисто спекулятивного характера.

Например, целый ряд генов у летучих мышей и дельфинов демонстрируют явную гомологию, причём генов, отвечающих за одинаковые функции — эхолокацию и зрение (эхолокацией пользуются и дельфины, и летучие мыши). Согласно теории эволюции, такого не может быть, потому что дельфины и летучие мыши происходят от очень далёкого общего предка, и те органы, за которые отвечают указанные гены, должны были развиться у них совершенно независимо друг от друга. Однако, как установила генетика, «программный код», отвечающий за эти функции, у них один и тот же.

Но даже более того. Существуют летучие мыши, имеющие эхолокацию, и летучие мыши, не имеющие её. И вот, оказалось, что соответствующие блоки генов у тех летучих мышей, которые имеют эхолокацию, гораздо ближе к дельфинам, чем к их собратьям-летучим мышам, не имеющим эхолокации. Как будто дельфины и летучие мыши, имеющие эхолокацию, произошли от одного общего предка, а те летучие мыши, которые не имеют эхолокации — от совершенно другого. Понятно, что это разрушает сами основы теории эволюции.

Всё это подводит нас к очень интересным выводам. А именно: дело выглядит так, как будто некий разум, некий высший программист взял одинаковые программные блоки и вставил их совершенно разным животным, имеющим одинаковые органы. Действительно, зачем делать программный код разным, если функции, за которые он должен отвечать, одни и те же? Всё это снова подталкивает к признанию «разумного дизайна» в живой природе. В таком случае вместо генеалогической модели, предложенной эволюционной теорией, в которой царство животных приобретает вид дерева, ветвящегося от одного корня (общего предка), мы получаем совсем другую парадигму — горизонтальную модель строительных блоков, из разных комбинаций которых сложены все животные виды. А значит, не было никакой эволюции и никаких «общих предков»: все животные, как конструктор-лего, сложены чьей-то разумной волей из одинаковых кубиков в разных пропорциях и соотношениях.

Например, что общего между человеком, птицами и мухой дрозофил? Согласно эволюционной теории — ничего: они есть продукт развития совершенно разных эволюционных веток. Однако, как удалось выяснить, у них есть общие гены, отвечающие соответственно за механизмы речи у человека, пение у птиц и сообщение с внешним миром у дрозофил… И, как ремарка: сразу хочу предупредить такой неверный ход мыслей, который, может быть, тут возникнет у кого-то: если гены одинаковые, то человек подобен животным, что, собственно, и доказывают дарвинисты. Мы не отрицаем, что человек подобен животным на своём физическом, телесном плане. Человек — царь космоса: он включает в себя и минеральные, и растительные, и животные пласты, но сверх этого и многое другое, прежде всего — мышление и речь. Итак, мы не отрицаем того, что на одной из своих плоскостей, на одном из своих срезов человек — животное, наши разногласия с дарвинизмом проходят не здесь. Наши разногласия в том, что человек произошёл от животного и в том, что он сводится к животному. Физическое тело человека функционирует в общем по тем же самым программам, что и тело животного, хотя и с некоторыми различиями, но это не означает, что он произошёл от него (о различиях в физическом устройстве человека и животного мы ещё будем говорить).

Итак, после этой важной ремарки вернёмся к нашей теме. Представим себе общую универсальную программу, действующую для всех компьютеров — так сказать, для «компьютера вообще». И предположим, что программисту понадобилось создать разные виды компьютеров, так чтобы они отличались друг от друга. Если он проектирует компьютер, в котором отсутствует вход для наушников, то ему не нужна будет та часть программного обеспечения, которая отвечает за трансляцию звука через наушники — соответственно, он её просто удаляет. Если он производит модель с маленьким экраном, то изменяет блок, отвечающий за вывод сообщений на экран. И так далее. На выходе мы получим множество моделей, в каждой из которых за одинаковые детали будут отвечать сходные программные блоки, а различия станут определяться их удалением или перестановкой.

Предположим, что наш программист посредством таких манипуляций с блоками произвёл миллионы моделей, в каждой из которых присутствуют как отличия от других моделей, так и сходства. Есть маленькие модели, есть большие, есть примитивные, а есть продвинутые… А теперь представим, что на всё это множество взирает некий наблюдатель извне, ничего не понимающий в той логике, по которой действовал программист. Назовём этого наблюдателя «Чарльз». И вот, удивлённо разглядывая всё это многообразие, Чарльз решил выяснить, по какому же принципу оно появилось на свет. Увидев, что среди моделей есть маленькие и примитивные, а есть большие и продвинутые, он решил, что, наверное, вторые произошли от первых. Причём модели среднего типа были «переходными видами» между ними (а как иначе?). Сначала программист создал примитивные модели, а потом как-то апгрейдил их, что-то добавлял, так что в итоге получились красивые и многофункциональные. Чарльз даже решил нарисовать наглядную картинку того, как это происходило, своего рода генетическое древо компьютеров, отметив стрелочками переходы от их менее совершенных видов к более совершенным.

Через некоторые время, увидев, что компьютеры сами по себе прекрасно работают, Чарльз решил, что и программиста-то никакого не было: наверняка все модели появились сами собой. От самых маленьких и примитивных постепенно развились большие и совершенные. Чарльзу казалось, что найдено самое лучшее решение: он назвал своё открытие «эволюционной теорией компьютеров».

Но тут появился некто, решивший от простого созерцания моделей перейти к рассмотрению того, что у них внутри. В результате долгих стараний он обнаружил фрагменты программ, по которым работают все эти модели. И хотя он пока ещё не расшифровал эти программы полностью, перед его взором стала открываться совсем иная картина: оказалось, что и в самых примитивных, и в самых развитых моделях за сходные функции отвечают одни и те же программные блоки, так что не могло идти речи о происхождении одних от других…

На этом примере я образно и в самых общих чертах попытался представить, как всё могло быть. И дело выглядит так, что если современная наука сделает своей путеводной нитью такую «лего-модель» и выбросит в мусорную корзину эволюционизм и дарвинизм, она сможет объяснить очень многое.

(В скобках замечу: может быть, какой-то дотошный адепт дарвинистской секты, почитавший по теме немного больше, чем статью в Википедии, возразит, что имеет место множество случаев, когда, наоборот, за сходные функции в различных биологических видах отвечает разный набор генов. На это мы скажем, что разница в этом наборе может носить не нейтральный характер по отношению к данным функциям, а определяться тонкой настройкой различных подсистем и функций именно в рамках данного вида).

Та модель, которую мы в общих чертах описали, также прекрасно отвечает на вопрос, который любят задавать сторонники эволюции: если человек не произошёл от обезьяны, то почему у них столь близкий набор генов? Действительно, генетический код человека стоит гораздо ближе к обезьяне, чем, например, к собаке или тем более к какой-нибудь рыбе. Но объясняется это не происхождением человека от обезьяны, а просто тем, что их физические тела обладают наибольшим сходством и набором функций. За сходные признаки и функции должны отвечать сходные генетические блоки — поэтому «программное обеспечение» у них примерно одинаковое, как у близких моделей компьютеров, хотя никто в здравом уме не станет утверждать, что одна из этих моделей «произошла» от другой. Просто создатель компьютеров, учитывая их сходство, применил в обоих случаях одинаковые программные решения.

Подчёркиваю, что мы говорим сейчас исключительно о биологических функциях, связанных с нашим физическим телом, а не о сущностном подобии человека и обезьяны. В принципе, если отвлечься от высших способностей человека, то есть мышления и речи, и рассматривать его с сугубо биологической точки зрения, то обезьяна даже превосходит его: она обладает более мощной мускулатурой, специализацией органов и т. д. Если лишить человека его высших способностей — за счёт которых он как раз полностью вырывается из животного царства, стоит «по ту сторону» от него, — то он быстро проиграет тем же обезьянам в борьбе за существование и вымрет как вид в течение одного или двух поколений. Потом мы ещё вернёмся к этой теме.

Разумеется, одно только упоминание о подобных вещах вызывает в среде верующих дарвинистов жесточайший отпор, в духе «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Причины такого поведения следует искать не в «объективном научном поиске», который они внешне провозглашают, а в угрозе утраты социальных позиций эволюционистской секты.

Ведь только в популярных пособиях пишут, что учёные «бескорыстно ищут истину». В реальности современная наука — это социальный институт, и как любой институт она борется за расширение своего влияния, финансовые потоки и другие социальные преференции. Теория Дарвина дала адептам позитивистской парадигмы огромные преимущества, вырвав на какое-то время инициативу у религии. Адепты материалистической науки очень хорошо поняли, что учение о «происхождении человека от обезьяны» даёт им отличное оружие в борьбе с церковью за влияние в обществе. Вот почему за дарвиновскую теорию ухватились с такой силой и держатся до сих пор. Дарвинизм поддержал иллюзию «всеобъясняющей науки», отправившей религию в отставку и как институт занявшей освободившуюся вакансию. На место папы и его клира сели главари научного сообщества и пропагандисты «научного» взгляда на мир. Одна церковь сменилась другой. Признание ложности дарвинизма тождественно для «научной» позитивистской церкви саморазвенчанию. Это все равно что для католичества признать кого-то из «отцов церкви» еретиком. Эволюционная теория и «происхождение человека от обезьяны» — непогрешимый догмат в учении «научной церкви» — догмат, развенчание которого было бы тождественно крушению всего здания. Поэтому она будет до конца цепляться за учение «святого Чарльза», пытаясь как-то приспособить его к новым фактам, противоречащим ему на каждом шагу.

А потому они пытаются как-то подогнать данные генетики под эволюционистские верования — главным образом посредством чисто спекулятивных рассуждений. Например, говорят о т.н. «горизонтальном переносе генов» (это перенос генов от одного животного к другому, например, в результате покусывания), что является заведомой фантастикой, потому что так перенестись могут лишь отдельные гены, но не целый блок, отвечающий, например, за слуховой аппарат. Сообразив, что в подобные отговорки никто не поверит, эволюционисты провозгласили такое решение: в процессе эволюции совершенно разных веток животных может развиться один и тот же генетический код. По факту, в этом объяснении «естественный отбор» наделяется свойствами некоего разумного духа, который способен отлавливать одинаковые мутации, чтобы в совершенно разных случаях давать им один и тот же генетический код. Вероятность этого подобна вероятности того, что два программиста, не имеющие контактов друг с другом, напишут с нуля две совершенно одинаковые программы с огромным уровнем сложности.

Итак, эволюционистское объяснение филогенетических конфликтов является неправдоподобным, вымученным и спекулятивным, тогда как если мы будем исходить из концепции «разумного дизайна» всех творений со стороны Высшего разума, то получим простое, ясное и разумное объяснение таких фактов.

Мы не будем приводить другие доказательства ложности дарвиновской теории эволюции — для этого пришлось бы написать отдельную большую книгу. Например, для сокращения объема лекции, которая и так затянулась, я не стал разбирать т.н. «кошмар Дженкина», который доказывает генетическую невозможность наследования сложных полезных признаков, что разрушает сами основы дарвиновского учения. Но думаю, для всякого разумного человека общая картина стала ясна. Даже в научном сообществе, несмотря на ожесточённое сопротивление дарвинистов, происходит постепенный отказ от этого псевдонаучного учения. Самим дарвинистам приходится подыскивать всё новые и новые схоластические оправдания для всё большего числа фактов, на каждом шагу противоречащих догме эволюции.

Ведь не все учёные являются адептами материалистической церкви, действующей в рамках «Чёрного мифа» о мироздании (этот миф, на котором стоит современная техническая цивилизация, я подробно описал в цикле «Человек в исламе»). Среди них есть свободомыслящие люди, действительно жаждущие истины, являющиеся продолжателями того пламенного типа учёных прошлого, которые осмысляли мироздание в целом, а не препарировали его на составные части.

Напоследок надо заметить, что именно открытие генома стало важным шагом для возвращения к креационалистской модели на новом этапе. Как выяснилось, живые организмы — это не просто куски плоти, а информационные системы, которые в своей деятельности руководствуются программами запредельного уровня сложности — такого, к которому современное программирование со всеми его «искусственными интеллектами» даже близко не подошло. Сам собой напрашивается вывод, что если существуют такие программы, то кто-то их написал. Это самое очевидное, самое близкое и логичное объяснение. Если мы можем сделать ясное и простое заключение о создании жизни Творцом, то зачем нам придумывать сложные и нелогичные «обходные пути» вроде «естественного отбора»?

Оказалось, далее, что в генетические коды вшиты некие разумные математические ребусы, геометрические и идеографические паттерны. Вероятность того, что они возникли случайно в ходе «эволюции», равняется нулю. Фактически это в буквальном смысле подпись Создателя.

Существует так называемый «аргумент Пейли», сформулированный еще двести лет тому назад: «Если вы споткнулись о камень и вам скажут, что этот камень лежал здесь давным-давно, с незапамятных времен, вы не удивитесь, и легко поверите сказанному. Но если рядом с камнем вы увидите часы, то ни за что не поверите, если вам скажут, что они здесь были всегда. Их сложное устройство, разумная целесообразность, согласованность различных частей натолкнет вас на мысль о том, что у часов есть создатель… Ухищрения природы превосходят ухищрения (человеческого) искусства в тонкости восприятия и сложности механизма. Они совершеннее, чем все произведения человеческой изобретательности…».

Итак, живые организмы гораздо сложнее часов. Почему же, столкнувшись с часами в пустыне, ни один из нас не поверит, что они появились тут случайно, но при этом позволяет убедить себя, что живые организмы могли возникнуть сами собой? Разве это не слепой фанатизм?

В принципе, «аргумент Пейли» — просто наглядная модификация того общего аргумента от «упорядоченности творения», который был известен всегда. В Коране он приведён в виде таких аятов: «Кто создал небеса и землю и ниспослал вам с неба воду? Посредством неё Мы взрастили прекрасные сады. Вы не смогли бы взрастить деревья в них. Так есть ли бог, кроме Аллаха? Нет, но они являются людьми, которые уклоняются от истины» (27: 60); «Разве вы произвели дерево, или Мы произвели его?» (56: 72); «И землю Мы распростерли, и установили на ней прочно стоящие горы, и произрастили на ней всякую вещь по весу» (15: 19); «Неужели они не размышляли о власти над небесами и землёй и обо всем, что создал Аллах?» (7: 185). То есть Всевышний тут говорит: взгляните на упорядоченность и гармонию творения, посмотрите, как разные его части соотносятся с другими, поразмыслите над его сложностью и красотой, а потом дайте ответ: могло ли это возникнуть само собой?

Эволюционисты пытались ответить на «аргумент Пейли», но их ответы не вышли за рамки бессвязных отговорок и высмеивания, за маской которого они скрывают свою беспомощность. Например, они говорят, что у нас есть опыт часов (мы видели их до того, как нашли в пустыне), а опыта создания вселенной нет. На это надо ответить, что даже если бы человек никогда прежде не видел часов — всё равно он не поверил бы, что они появились в пустыне случайно, ибо уровень их сложности не соответствует уровню сложности того, что он видит в пустыне. Если бы представители африканских племён нашли по соседству со своей деревней упавший космический спутник, они никогда не подумали бы, что спутник возник тут сам собой. Они решили бы, что его принесли сюда другие люди или какие-то другие разумные существа («боги», «духи»).

Другой контраргумент эволюционистов — это то, что нельзя проводить аналогию между часами и живыми организмами, потому что это «разные вещи». Ложность такой отговорки также очевидна: аналогия тут касается не внутреннего устройства часов и органики, а того, в чем те и другие сходны — их уровня сложности по отношению к окружающей среде. Но в результате открытий, сделанных в 20-м веке, стало понятно, что даже в отношении внутреннего устройства часов и живых организмов аналогия более чем корректна: живые организмы — это своего рода «органические молекулярные часы», причём крайнего уровня сложности, на много порядков превышающей сложность обычных механических часов.

Нередко сторонники эволюции и вообще материалистической парадигмы избирают стратегию высмеивания. Они говорят примерно такие вещи: «А что предлагаете вы? Какие у вас есть объяснения? Мы со своими „миллионами лет“, „естественным отбором“ и „эволюцией“ по крайней мере выдвигаем какие-то объяснительные гипотезы о том, как всё было, а что предлагаете вы? Объяснять всё, что нас окружает, простым утверждением „так хотел Бог“? Вот это ваша „наука“?»

На это мы ответим, что если простого объяснения «так хотел Бог» достаточно, то зачем нарушать принцип «бритвы Оккама» и выдумывать нечто ещё? Только для того, чтобы доказать самим себе, что мы тоже можем что-то придумать? Снова возьмём длинную шею жирафа. Зачем жирафу длинная шея? Мы, сторонники «разумного дизайна», говорим: потому что Творец желал дать ему такую шею в рамках разнообразия и красоты всех видов Своего создания. Бесконечная творческая сила проявляет себя в формировании бесчисленного множества вариаций бытия. Вас не удовлетворяет это объяснение? Оно кажется вам «примитивным» или «мистифицирующим»? Ваше право так считать, но не говорите, что оно «нелогично» или «неразумно».

Теперь давайте посмотрим, что отвечают на этот вопрос материалисты. «Шея жирафа стала длинной в рамках естественного отбора, чтобы улучшить его способности добывать пищу». Это объяснение как раз нелогично и неразумно, так как полевыми исследованиями доказано, что во время голода первыми умирают жирафы с самой длинной шеей. Где же тут логика? Кроме того, шеи самок жирафов ниже: почему же «эволюция» не позаботилась об их длине? И почему жираф обычно принимает пищу в горизонтальном положении, то есть держа шею на уровне холки, а не поднимая её вверх?

Поняв, что такое объяснение явно противоречит фактам, дарвинисты выдумали ещё одно: «Шея жирафа стала длинной в рамках полового отбора, потому что самцы жирафов дрались друг с другом за самок, используя эти шеи как рычаг». То есть поскольку самцы жирафов бились друг с другом головами, то каждый из них мечтал отрастить себе как можно более длинную шею, чтобы лучше поразить своего соперника — и так шеи жирафов стали длинными! Это объяснение ещё глупее предыдущего. Почему же тогда шеи львов не стали длинными, раз они тоже дерутся за самок? Почему львы не отрастили себе зубы в полметра длиной, если каждый мечтал как можно больнее укусить своего противника? И почему жирафы в течение миллионов лет упорно лупили друг друга именно головами, какая причина помешала им перейти на другие методы борьбы — например, толкаться грудью или лягаться ногами? И если длинные шеи были нужны самцам, то откуда они взялись у самок, в этих боях не участвующих? Сторонники эволюционизма настолько слепы, что обвиняют нас в «мистификаторстве», не замечая всю абсурдность и фантастичность собственных теорий!

Это подобно тому, как кто-то, глядя на прекрасную картину, вместо того чтобы дать ей самое простое и логичное объяснение: «Так нарисовал её художник, так он желал, так он выразил свою творческую силу», выбрал бы путь каких-то окольных, запутанных и смутных предположений, например, стал бы рассуждать так: «Я думаю, что вот эта деталь появилась в результате случайного попадания какого-то предмета, а вот та фигура родилась от сочетания брызг, которые сами по себе откуда-то упали на полотно».

Давайте спросим у любого разумного человека: вам нужны такие измышления? Вы считаете этот фантастический бред «наукой»? Утверждение «так хотел Бог» по меньшей мере смиряется с загадкой мироздания, поручая её тому Источнику, от которого происходит всё. Дарвинисты же, строя абсурдные и примитивные гипотезы, сводя безумно сложную реальность к одному-двум выдуманным принципам, не приносят никакой пользы человечеству, но направляют его на путь мракобесия и суеверий. Как мы уже показали, дарвинизм не был просто «объяснительной гипотезой»: он немедленно отразился на социальной плоскости, вызвав неисчислимые беды, став основанием расизма и человеконенавистнических идеологий 20-го столетия. От дарвиновского «Происхождения видов» протягивается вполне очевидная нить к концлагерям, а ядовитый цветок «эволюции» распустился в кровавую практику строителей «светлого будущего». Люди прошлых эпох, склонявшиеся перед загадкой мироздания, не возвели ни Бухенвальда, ни ГУЛАГа и не стремились истребить миллионы себе подобных по расовому или классовому признаку. Это сделал лишь современный «развитый человек», убеждённый в своём происхождении от обезьяны.

Часть 5. Мифы об «австралопитеках» и «неандертальцах». Происхождение языка. Человек с биологической точки зрения

Предыдущая лекция была посвящена несостоятельности дарвиновской теории эволюции. Остаётся только один момент, который мы там не упомянули — это так называемые «переходные стадии от обезьяны к человеку». Что делать со всеми этими «австралопитеками», «питекантропами», «неандертальцами»?

Все мы ещё со школы помним эту знаменитую картинку, где изображается трансформация обезьяны через 10—15 переходных стадий до современного человека — по сути, гениальное изобретение дарвинистской пропаганды. То, что этот рисунок — подделка, говорилось ещё с первых дней его появления. Многих из форм, которые там нарисованы, никогда не существовали даже по представлениям самих эволюционистов, а другие были восстановлены на основе какого-нибудь зуба или черепной кости. Несмотря на то, что это не более чем плод фантазии художника, такие рисунки висят во многих школьных кабинетах биологии, вбивая детям идеи эволюции на уровне подсознания. Ведь 99 процентов учеников в течение всей своей жизни никогда не откроют специальную литературу, чтобы выяснить истину, — но они навсегда запомнят этот образ «обезьяны, переходящей в человека», запомнят как факт, как научную очевидность.

Как же обстоит дело в реальности?

Когда Дарвин сформулировал свою теорию, биологическая наука не знала никаких «переходных видов» от обезьяны к человеку. Были люди и были обезьяны, и ничего между ними. Однако дарвинисты говорили о наличии этих «переходных звеньев» как о свершившемся факте. Уже тогда они показывали публике красочные рисунки того, как те должны были выглядеть. Дело оставалось за малым — найти их. А, как известно, кто ищет — тот всегда найдёт.

В 1912 году в Англии в гравийном карьере был обнаружен окаменелый череп, напоминавший череп современного человека, но при этом наделённый массивной челюстью, похожей на обезьянью. Находка была названа «пилтдаунский человек» — по имени города, где её обнаружили (очевидно, древние люди обитали именно там, где была изобретена теория эволюции — в Англии). Все адепты дарвинистской церкви восторженно трубили об очередной победе их учения, художники бросились наперебой рисовать нашего новообретённого предка, воспроизводя то, как могли выглядеть его голова, тело, руки и ноги, покрытые густой растительностью (видимо, по черепу можно было точно определить, сколько волос на нём имелось). На месте находки установили специальный монумент. О «пилтдаунском человеке» были написаны сотни диссертаций, все музеи мира организовали экспозиции, где подробно воспроизводились обстоятельства того, где он жил, что ел, как себя вёл — всё это, разумеется, на основе «строго научных данных». Складывался настоящий карго-культ «пилтдаунского человека».

Так продолжалось до 1953 года, когда произошло невероятное — оказалось, что священный череп является не чем иным, как грубой подделкой. К черепу обычного человека кто-то приставил раскрашенную челюсть современной обезьяны, зубы которой были специально подточены, чтобы больше напоминать человеческие.

Сначала всё научное сообщество было повержено в шок. Три поколения антропологов и дарвинистов не смогли распознать фальшивку! Но, может быть, спросим мы, они просто не желали этого делать? Ведь если «единственно верное учение» Дарвина предсказывает существование такой переходной формы между человеком и обезьяной — значит, она должна существовать!

Может быть, адепты эволюционного учения скажут: что же из этого следует? То, что череп «пилтдаунского человека» оказался подделкой, ещё не означает, что подделаны другие находки. Из того, что наука разоблачила подделку, как раз и вытекает её объективность. На это мы ответим: отсюда вытекает очень многое, и сейчас мы увидим, что именно.

Другой мистификацией был так называемый «синантроп» — представитель гоминид, чьи черепа были обнаружены в 1927-м году в одной из пещер в Китае («синантроп» значит «пекинский человек»). Удивительным образом все черепа оказались разбитыми. По фрагментам черепов и останкам лицевых костей облик «синантропа» был «научно реконструирован». Реконструкция даже получила имя — Нелли. С её портретов на нас глядит волосатое существо с приплюснутыми чертами лица — что-то среднее между человеком и обезьяной.

Однако вскоре в окрестностях пещеры стало обнаруживаться подозрительно большое количество кремневых орудий, которыми «синантроп» пользоваться никак не мог, ибо не был для того достаточно развит. Второй сюрприз состоял в том, что в той же пещере был найден семиметровый слой золы. То есть в ней очень долгое время горел разожжённый кем-то очаг. На основе всего этого сам собой напрашивался вывод, что в пещере жили самые обыкновенные люди, ничем не отличавшиеся от нас с вами. При чем же тут Нелли, спросим мы? Нелли тут при том, что эти люди питались обезьянами и, в частности, любили полакомиться их мозгами, для извлечения которых разбивали им черепа. Вот почему все черепа «синантропа» были найдены разбитыми. Нелли оказалась обыкновенной обезьяной, используемой людьми в качестве питания. Вслед за этим тема с «синантропом» закрылась как-то сама собой, хотя до сих пор дарвинисты как ни в чем не бывало приводят его в списке гоминид, то есть «предков человека».

Тем временем фабрика по обнаружению «останков человекоподобных обезьян» продолжала работать. Почему бы и нет, если такие поиски щедро финансировались как из государственных, так и из частных источников? Где есть финансирование, там будут и результаты. По сути, единственный недостаток «пилтдаунского человека» состоял в том, что это была слишком очевидная фальшивка. Попытка с «синантропом» также закончилась неожиданным конфузом, потому что рядом совершенно некстати обнаружились следы настоящего человека, наталкивающие публику на подозрения, что «синантроп» был не предком homo sapiens, а скорее предметом его рациона. Требовались фальшивки иного плана: такие, которым можно было придать статус «переходного звена между обезьяной и человеком», при этом не боясь разоблачения.

Лучше всего на эту роль подходили останки вымерших видов древних обезьян. Дело в том, что обезьяны анатомически вообще очень сходны с человеком — по крайней мере, больше, чем другие животные. Если же находят их древние останки, которые выглядят как раздробленные окаменевшие фрагменты черепа и костей, то можно «чуть-чуть» переинтерпретировать эти данные в нужную сторону — и наличие «переходного звена» будет уже «бесспорным научным фактом».

И вот, с третьей попытки долгожданное открытие свершилось! В 1959 году в Африке был обнаружен «австралопитек» (в переводе — «южная обезьяна»), объявленный непосредственным предком человека, жившим 4 миллиона лет тому назад. Новообретённый предок выглядел как двуногое существо, ходившее прямо и отдалённо похожее на современного человека, только с маленьким лбом и волосатым туловищем. Самый полный его скелет получил прозвище Люси.

С конца 1960-х до 1990-х, Чарльз Окснард на основе множественных статистических анализов доказал, что мозг, зубы и череп «австралопитека» совершенно такие же, как у обезьян. Плечевая кость приспособлена для того, чтобы лазить по деревьям. Таз служил для ходьбы на четырех конечностях. Словом — «австралопитек» был не чем иным, как одним из вымерших видов обезьян, похожим на орангутанга.

Но кому интересны такие детали, если на кону престиж дарвиновской доктрины, доминирование в научном мире и щедрое финансирование? Эволюционисты ухватились за новую находку железной хваткой. То, что таз «австралопитека» никак не подходит для прямохождения, было объяснено его «деформациями» под влиянием времени, а способность лазить по деревьям — тем, что это было «эволюционным пережитком», сохранившимся у Люси от «предыдущих стадий».

Наука не стояла на месте. После обнаружения «австралопитека» надо было предъявить миру новые «переходные стадии», которые располагались бы уже ближе к современному человеку. Как это сделать? Если для «нашего дальнего предка» сгодился исчезнувший вид обезьян, то на роль «нашего близкого предка» вполне сошли бы сами люди. Но не совсем обычные, а больные, с теми или иными недостатками в скелете вследствие перенесённого рахита или других заболеваний. Еще в 1856 году возле притока Рейна под названием Неандерталь был найден скелет человека с кривыми ногами. Поскольку теории Дарвина тогда не существовало, было решено, что это — остатки «казака-монгола», дезертировавшего из русской армии во время её похода в Европу, а кривизна ног объяснена тем, что он всю жизнь провёл в седле.

После выхода «Происхождения видов» Дарвина «неандертальца» срочно попытались реанимировать в качестве недостающего звена между обезьяной и человеком. Однако светило патологической анатомии Рудольф Вирхов вынес однозначное заключение: это был обычный человек, но страдавший рахитом в детстве и артритом в старости, имевший плохо сросшийся перелом локтевой кости. Этим и объяснялись некоторые особенности скелета.

Но ведь если чего-то очень хочется, то что мешает это получить? В 20-м веке, ввиду того что «наш близкий предок» никак не желал обнаруживаться, было решено снова обратиться к «неандертальцу». Особенно учитывая, что на территории Европы было найдено ещё несколько скелетов, напоминавших маленьких ростом или больных рахитом людей. Так «неандерталец» оказался прочно вписан в анналы истории homo sapiens.

Но тут произошло неожиданное. У «неандертальца» появился конкурент. По всей территории Европы стали находить останки, уже совершенно похожие на современных людей. Новое существо получило название «кроманьонца». Собственно, само данное наименование вводит в заблуждение, поскольку это был не какой-то отдельный вид, а просто останки самых обычных людей, живших несколько десятков тысяч лет тому назад.

Что же делать с неандертальцем, спросим мы? Объяснение было найдено быстро: неандерталец — не предок современного человека, а его конкурент, побочное звено эволюции. Вообще, поскольку теория эволюции является псевдонаучной концепцией, в её рамках существует огромная пластичность, позволяющая приспособить любой сценарий к любому набору фактов. Как написано в одном эволюционистском журнале: «Быть эволюционистом — значит постоянно изумляться новым фактам».

Так вот, из-за изумления перед новыми фактами было решено сделать неандертальца альтернативной веткой «эволюции человека», якобы вытесненной кроманьонцем. Со всех эволюционистских кафедр принялись рассказывать сказки о драматичной «борьбе кроманьонца с неандертальцем», в результате которой несчастные низкорослые получеловеки оказались подвергнуты геноциду со стороны наших предков.

Очередной скандал разразился совсем недавно. Дело в том, что генетикам, которые вообще постоянно портят дарвинистам с таким трудом выстраиваемую картину, удалось выделить ДНК неандертальца. И оказалось, что оно ничем не отличается от ДНК современного человека. То есть «неандерталец» — это просто обычный человек, хотя и относительно небольшого роста. Очевидно, эта была одна из людских рас, особенности роста и скелета которой объясняются хронической нехваткой витамина D в условиях сурового климата и как следствие частой заболеваемостью рахитом. На предполагаемых стоянках неандертальцев обнаружены сложные орудия труда, музыкальные инструменты и могилы. Дарвинистам, поспешившим объявить неандертальца «не совсем предком человека», придётся придумывать новые спекулятивные объяснения, ведь «быть эволюционистом — значит постоянно изумляться новым фактам».

Итак, в истории находок «переходных звеньев между обезьяной и человеком» мы тоже имеем дело со своеобразной эволюцией — эволюцией фальшивок, начиная с прямой и грубой лжи и заканчивая ложью тонкой и продуманной. Если вы думаете, что на этом эволюция глупости закончилась, то ошибаетесь. Наверняка скоро где-нибудь будет найден новый череп или зуб, и заголовки СМИ опять запестрят сообщениями об «очередном доказательстве происхождения человека от обезьяны», будут написаны ещё сотни диссертаций, произведены очередные взятые с потолка «реконструкции» каких-то волосатых существ — а потом всё опять затихнет до новой находки.

Заметим для полноты картины, что всё это осложняется огромными проблемами с датировкой — проблемами опять же замалчиваемыми или именуемыми «загадками науки». Дело в том, что в самых древних палеонтологических слоях постоянно находят следы человека — будь то в виде отпечатков его стоп, будь то в виде каких-то орудий или надписей. Например, на острове Крит были найдены отпечатки стопы, которым около 6 млн. лет. «Следам из Лаэтоли», обнаруженным в Африке, около 4 млн. лет. Получается, что люди гуляли по планете тогда, когда их в принципе не могло быть. Об остатках органики в ископаемых динозавров мы уже говорили в прошлой лекции. Вывод, который отсюда вытекает, следующий: мы пока ещё ничего не знаем о прошлом Земли, и все датировки, используемые современной наукой, следует понимать очень и очень условно.

Вообще современная позитивистская или материалистическая наука добилась действительных результатов в некоторых частных практических областях, но она совершенно бесполезна в объяснении фундаментальных вопросов мироздания. Например, откуда появился мир? Как зародилась жизнь? Откуда взялось мышление? В чём истоки языка? Что такое время? Когда материалистическая наука пытается выйти за пределы своего узко-практического круга и дать ответ на эти фундаментальные вопросы, получаются какие-то невнятные, бредовые фантазии, наподобие теорий о том, что молния ударила в «первичный бульон», и так зародилась органическая жизнь. Тогда как понятно, что органическая жизнь совершенно несопоставима по уровню сложности и организации с неживой материей. Даже если предположить, что в результате какого-то удара молнии в бульон из аминокислот зародилась молекула жизни, то как она развилась в человеческий организм с его безумной сложностью, где каждую секунду одновременно совершаются триллионы согласованных процессов?

В действительности самозарождение жизни не просто невозможно, а невозможно в многократной степени. Вероятность этого ещё меньше того, что в пустыне из окружающих элементов сам собой случайным образом «соберётся» реактивный двигатель. Если любой эволюционист увидит такой двигатель посреди пустыни, то он, без сомнения, решит, что тот оставлен здесь людьми. Если кто-то всерьёз станет заверять его, что этот двигатель собрался тут сам собой в результате случайных процессов, он назовёт его не иначе как сумасшедшим. И ему не приходит в голову, что в вопросе о самозарождении жизни в роли сумасшедшего выступает он сам, пытаясь объяснить случайными процессами появление клетки, которая намного сложнее ракетного двигателя.

Даже если бы в результате каких-то случайных процессов «самозародилась» сложная молекула РНК — что уже невозможно, и все попытки вызвать подобное «зарождение» в рамках эксперимента провалились — итак, даже если бы она «самозародилась» и при этом не распалась, то ведь реальная клетка ещё в миллионы раз сложнее РНК — с её ядром и ДНК, рибосомами, метахондриями, мембраной и многими другими частями, которые находятся друг с другом в сложнейшем взаимодействии. Если представить информацию, зашифрованную в клетке, в печатной форме, то получится около 600 тысяч книжных страниц. Тогда как клетка — это лишь простейшая единица живого организма, но ещё не весь живой организм, который, в свою очередь, на порядок сложнее клетки.

И, к слову, тут надо вкратце разъяснить такой момент, такое возможное возражение со стороны людей, которые могут не совсем понять суть нашей критики современной научной парадигмы. Возражение это сводится примерно к следующему: «Раз вы против современной науки, тогда почему вы пользуетесь электричеством, современной медициной, современным интернетом?». На это надо ответить: мы не против современной науки, если она знает своё место. Одно дело — когда с помощью её методов создаётся какое-то изобретение (общее влияние на человеческую цивилизацию таких изобретений — отдельный вопрос). Если бы не было теории Дарвина, это нисколько не помешало бы изобрести электрическую лампу. И совсем другое дело — случаи, когда данная наука с её очень ограниченным аппаратом и крайне узким пониманием реальности выходит за пределы своей компетенции и пытается предложить ответы на сложные мировоззренческие вопросы.

Обратимся теперь к ещё одному варианту квазинаучной мифологии — теории «самозарождения языка». Мы только что убедились, что органическая жизнь не могла появиться сама собой. В предыдущей лекции мы также поняли, что не существует никакой эволюции, и менее сложные виды животных никогда не смогли бы перейти в более сложные. Всё то же самое касается и языка. Человеческий язык никогда и ни при каких условиях не мог «самозародиться».

Современные квази-научные теории утверждают, что были какие-то первобытные люди и даже нечто среднее между обезьяной и человеком, и вот эти существа что-то там мычали, что-то выкрикивали, и из этого мычания или криков постепенно развился язык.

Понятно, что это просто абсурд. Ни из какого мычания, воплей или других звуков язык не мог появиться. Потому что язык — это система, а не хаотическая совокупность знаков. Любой элемент в данной системе, например, отдельное слово, приобретает значение только в рамках всей системы как целого. Любые мычания и крики так и остались бы мычанием и криками, даже если бы прошли не только миллионы лет, но и бесконечное количество времени. Чтобы какая-то совокупность звуков приобрела смысл в языке, этот язык уже должен существовать, причём целиком.

Это только одна из проблем. Вот другая: предположим, в голове обезьяны произошла какая-то мутация, которая сделала её способной понимать язык; но тогда к этому пониманию должен был подстроиться соответствующий голосовой аппарат, что, согласно теории эволюции, также заняло бы не один миллион лет. То есть получается, что вот эта обезьяна, каким-то образом ставшая понимать язык, должна была ждать несколько миллионов лет, чтобы у неё сформировался голосовой аппарат, позволяющий этим языком воспользоваться.

Третья сложность: как вообще у обезьяны мог сложиться голосовой аппарат, подобный человеческому, если тонкое устройство данного аппарата идёт вразрез с механизмами «естественного отбора»? Например, наша челюсть по сравнению с обезьяньей обладает гораздо большей подвижностью, чтобы участвовать в артикуляции богатого набора звуков. Но именно из-за своей подвижности она очень слабая, её легко выбить. Достаточно относительно слабого удара, чтобы сломать человеку челюсть. С челюстью обезьяны, которая прочно крепится к черепу, такого не получилось бы. Итак, переход к человеческой челюсти явно не способствовал бы выживаемости обезьяны в дикой природе. У человека также тонкий череп, что с точки зрения «естественного отбора» снова является как раз таки «противоестественным». Кости черепа обезьян в 2—4 раза толще. У людей именно черепно-мозговые травмы являются одним из главных источников смертности в молодом возрасте.

Итак, представим себе обезьяну, которая зачем-то мутирует в таком вот направлении, становится хрупкой и субтильной, чтобы когда-то через миллионы лет заговорить, при этом не извлекая из своего субтильного устройства никакой непосредственной пользы здесь и сейчас. Понятно, что такой вид обезьян просто не выжил бы, и соответствующие признаки не смогли бы закрепиться.

Но даже если бы все эти условия оказались каким-то чудом выполнены, возникает еще одна сложность. Например, некая обезьяна научилась говорить. Но какой смысл в её разговоре, если никто вокруг не понимает языка? То есть сразу много обезьян должно было мутировать в одном и том же направлении, идущем строго вразрез с законами биологической жизни.

Вот только некоторые доводы в пользу того, что появление языка не объяснимо никакими биологическими процессами. В действительности язык, как и жизнь в целом, не просто не мог самозародиться, но и не мог самозародиться десять раз подряд. Невозможен постепенный переход от неговорящего существа к говорящему. Человек должен был стать говорящим сразу, с момента своего появления.

Концепция «эволюционного происхождении языка» подобна рассказам о том, как кто-то поднял себя за волосы из болота или сделал самому себе операцию на головном мозге. Язык — это нечто избыточное для животного, то, что ему совершенно не нужно. Львы, слоны, обезьяны и все другие животные прекрасно чувствуют себя в своей биологической нише, где они реагируют на внешние раздражители с помощью тех или иных звуков и никогда не перейдут на какой-то другой уровень. Из воплей шимпанзе никогда не разовьётся язык. Лай собаки сейчас и сто тысяч лет тому назад — это один и тот же лай. Ни одно животное не способно преодолеть свою биологическую нишу и те ограничения, которые она на него налагает.

Язык — это в своей основе принципиально небиологический уровень, и отвечает за него в человеческом существе совершенно другой центр. Даже если бы теория Дарвина оказалась верна относительно биологического царства, и там на самом деле происходит медленное образование новых видов посредством «естественного отбора», то все равно мы не смогли бы объяснить человека посредством этой теории. Человек — принципиально иное существо по отношению к животному — существо, наделённое центрами и способностями, которые у любого из животных отсутствуют — духом, разумом, мышлением и языком. Даже если представить себе, что животные существовали бы вечно и бесконечно развивались бы посредством «естественного отбора» или любых других биологических механизмов — всё равно из их среды не родилось бы что-то подобное человеку.

В принципе, все попытки как-то объяснить происхождение языка закончились таким оглушительным провалом, что в настоящее время в научном сообществе действует негласный запрет на эту тему. Соответствующие статьи не берут в солидные издания, данный вопрос не поднимается на конференциях. Видимо, было решено, что лучше вообще не затрагивать его, чем продолжать позориться, тем самым ставя под сомнение «всеобъясняющий» престиж современной научной парадигмы.

Даже те, кто в целом и на словах придерживается эволюционизма (такие, как Хомский), по факту вынуждены прибегать к завуалированному креационализму, когда дело касается происхождения языка. Например, они говорят: «Язык возник сразу же готовым в результате неожиданной мутации примерно 100 тысяч лет тому назад». «Неожиданная мутация» — это и есть то же самое творение Богом, только выраженное эзоповым языком. Лингвисты и специалисты по языку не могут прямо сказать «язык сотворён Богом», из-за доминирования эволюционистской материалистической парадигмы в современном официальном научном мире, где действует жёсткая цензура. Если кто-то из них заявит подобное, он бросит вызов общепринятому консенсусу и, скорее всего, подвергнется травле за «ненаучный подход». Поэтому они вынуждены скрывать свои реальные мысли за декларациями о каких-то «неожиданных мутациях».

Вообще, как представляется, цифра в 100 тысяч лет примерно будет соответствовать тому времени, когда Адам пришёл в этот мир. К данной цифре сводятся и сравнительные исследования языков, и глоттохронология, и гипотеза «митохондриальной Евы» в генетике. Дело в том, что одна часть генома у людей передаётся строго по женской линии, а другая (Y-хромосома) — строго по мужской. И если исследовать женскую часть генома, то удаётся установить, что все ныне живущие люди происходят от одной женщины, жившей примерно 100 тысяч лет тому назад.

Итак, язык не мог развиться из чего-то другого: чтобы язык возник, он уже должен быть дан. Человек не способен создать его, ибо язык и есть то, что делает его человеком. Это замкнутый круг. Язык возникает только из языка. Данный круг может быть разорван лишь одним объяснением — язык был дан человеку как откровение.

Единственная непротиворечивая концепция возникновения языка — креационалистская. Которая утверждает, что язык был дан человеку силой, бесконечно превышающей его, то есть Богом. Коран говорит: «Мы сотворили человека в лучшем сложении» (95: 4) — то есть сразу же совершенным, готовым, обладающим полным набором функций. Не было никакой эволюции, никакого постепенного развития способностей человека — он сразу пришёл в мир готовым и неизменным.

Мы говорили, что в этом материальном мире ничто не развивается от низшего к высшему, наоборот, всё только портится. Как раз на примере языка это можно хорошо продемонстрировать, потому что древние языки были гораздо богаче и сложнее наших. Данный факт является ещё одним непреодолимым препятствием на пути теории эволюции. С течением истории язык не усложняется, а наоборот, упрощается и деградирует. Предполагаемые квази-наукой «первобытные племена», которые должны были изъясняться с помощью пары сотен слов, никогда не существовали. Реальные языки так называемых «примитивных» народов, например, индейские, демонстрируют огромное богатство и сложность, намного превосходящую сложность наших языков. Древние языки, такие как санскрит, латынь, древнегреческий, от которых до нас дошло множество памятников, тоже гораздо богаче и сложнее современных. Современный английский можно выучить на хорошем уровне за пару лет, а чтобы выучить на таком же уровне санскрит, понадобится едва ли не вся жизнь.

Мы сказали, что по своей природе человек — это совершенно иное существо по отношению к животному, что связано с наличием у него центров и актов, которых у животного нет. Данный факт отражается даже на биологическом уровне. Ведь, несмотря на сходство механизмов функционирования человеческого тела и организма животных, в их общей конституции существуют принципиальные отличия. Тело человека не имеет биологической специализации, позволяющей ему выживать в какой-то специфической природной среде. У него нет ни мощных челюстей, ни сильной мускулатуры, ни быстрых ног, ни густой шерсти, ни острого зрения. Также не существует ни одного инстинкта, который полностью детерминировал бы наше поведение, служа тем самым приспособлению к окружающей среде.

Итак, у человека нет природной ниши, с которой было бы связано его биологическое существование. Волк живёт охотой, поэтому у него мощные челюсти, большие клыки и быстрые ноги. Белый медведь обитает в условиях мерзлоты, чем вызвано наличие у него специального шерстяного покрова. У животных, лазающих по деревьям, развитые когти и руки. У человека ничего этого нет. Он не приспособлен к какому-то определенному месту или нише, так чтобы у него имелись органы или части тела, связанные с этой нишей.

Отсюда возник ряд философских и антропологических концепций (Гелен, Альсберг), рассматривающих человека как «недостаточное существо». Они выводят существование разума и речи как раз из того, что человек оказался плохо приспособлен к окружающей среде в биологическом смысле, а потому был вынужден компенсировать данный недостаток развитием других способностей. Человек — это «больное животное», а все его высшие способности являются не чем иным, как сверхкомпенсацией болезни.

Нет сомнения, что эти концепции основаны на грубом смешении причины со следствием. Не потому, что у человека отсутствует биологическая специализация органов и приспособленность к среде, у него возникли высшие способности, такие как разум и язык, а наоборот, по той причине, что у человека есть разум и язык, он выходит за рамки животного мира, а потому ему и не нужна ни специализация органов, ни приспособляемость к среде.

В реальной живой природе нет ни одного примера такого «больного» животного, каким, по данной концепции, является человек. А если бы подобное животное когда-то появилось, то оно тут же вымерло бы, уступив место другим, более приспособленным видам. Даже сегодняшний человек со всеми его достижениями, благодаря возможностям своего разума добившийся над земным шаром такого господства, что может легко уничтожить всё живое на нём — даже он вымрет за одно-два поколения, проиграв в борьбе за существование каким-нибудь обезьянам, если утратит свои высшие способности, то есть абстрактное мышление и речь. Ведь очевидно, что если все мы одномоментно утратим речь, то станем практически столь же беспомощны, как наши дети, пока они не выучат языка. Так каким же образом это «недостаточное существо», это «больное животное» выживало в течение предполагаемых миллионов лет, пока оно не развило язык, мышление и культуру?

Итак, даже с чисто биологической точки зрения человек резко отличается от всех животных, стоит «по ту сторону» животного царства. Это связано именно с наличием у него высших способностей, которые отсутствуют у «братьев наших меньших». Физическое строение человека приспособлено к функции речи, а значит, и абстрактного мышления.

Процесс речи, кажущийся нам таким привычным и простым, на самом деле крайне сложен, он включает в себя сотни настроенных друг на друга органов и систем, функционирующих очень точно. Вся наша анатомия обусловлена речевыми способностями. Физиологически мы сильно отличаемся от тех же обезьян в устройстве голосового аппарата. У нас другая конструкция носоглотки, челюсти, языка, необходимая именно для произнесения сложных звуков.