Бесплатный фрагмент - Взятка Богу

Взятка Богу

«Люди нелепы. Они никогда не пользуются свободой, которая у них есть, но требуют той, которой у них нет».

Сёрен Кьеркегор

Кишинёв

Первый джинсовый костюм я приобрёл в Кишинёве. Хотя, если быть до конца честным, то костюма я не покупал, а собирал по частям. Я купил джинсы у «штатного» фарцовщика на факультете. Добротные, потёртые, светло-голубого цвета. Правда, секонд-хенд. А потом на втором или третьем курсе подвернулась подходящая куртка, которую я то и дело брал взаймы у соседа по общежитию и носил как свою. Я рассказываю с такой аккуратностью про джинсовую ткань, потому что она очень органично сочетается в моих воспоминаниях с понятием свободы. Такой, какой мы её воспринимали за десять лет до перестройки. Жёсткий и в то же время легкий коттон, густого цвета спекулянтской синьки или небесной расцветки, был бессменной приметой американских фильмов того времени.

Свои лучшие джинсы, «Леви Страусс», цвета вечернего моря, в плотной материи которых угадывались белые крапинки, я купил у болгарского дальнобойщика. Я долго торговался у открытой кабины длинной фуры, что стояла под разгрузку у железнодорожного склада в окрестностях Кишинёва, и он сбросил в конце концов три червонца. Из-за джинсов я и приехал к своим отдыхающим в Сергеевке родителям позже и на автобусе. Они каждый год в июле снимали на неделю комнатушку в одноэтажном доме. В ней жили мать с сестрёнкой, а мы с отцом и братом Васей, царство ему небесное, в военной палатке. Под тентом цвета хаки я показал брату мои первые настоящие джинсы. Я установил их посреди шатра. Штанины стояли очень туго, как две водосточные трубы. Брат качал головой и удивлялся. Он уже знал, что если хлопковые штаны стоят, то это настоящие джинсы, а не самопал. Для верности он взял намоченную во рту спичку и осторожно протер добела место сгиба с изнанки, одобрив кивком строгий шов восьмеркой.

Папа был «начальником» — председателем сельпо, а мама — фельдшером-акушером. Тем не менее образ жизни нашей семьи был крестьянским. Собираясь на море, папа цеплял к старенькой «Волге» самодельный прицеп. В него он с нашей помощью загружал необходимое для отдыха барахло и запасы на неделю: пару ящиков помидоров и огурцов, вёдра с яблоками и абрикосами, кастрюли с овечьей брынзой и соленьями, лук и прочую зелень, а также домашнюю птицу в специальной клетке. Покупать всё это на курортном базаре было слишком дорогим удовольствием. Пятидесятилитровый бочонок красного, сухого, гибридного вина устанавливался с огромной осторожностью. Отец лично проверял узлы бечёвки, для пущей верности натягивал концы и с удовольствием хлопал ладошкой по дубовому бочонку.

Вечерами родители засиживались за стаканчиком вина со своими новыми друзьями. Мы гуляли до утра на танцплощадках, где длинноволосые музыканты орали неприличные одесские припевы, а потом обнимались с девчонками в прибережных беседках. Смесь морского воздуха, жёлто-коричневого песка и голубой джинсовой ткани навсегда сохранились в моей памяти. Такое же чувство я испытал два десятилетия спустя в порту Сан-Диего в компании бывших молдавских журналистов, которые решили поменять страну и жизнь. Происходившее слегка отличалось от облезлой Сергеевки, но парад белых парусов на берегу Тихого океана, разноцветные лавки с безделушками и джинсовые шорты на загорелых ногах отдыхающих пробудили во мне светло-джинсовые воспоминания о семидесятых. С берегов советской действительности Америка выглядела привлекательней…

В моей магале на берегу притока речки Лэпушница, который мы называли «рыпой», меня называли «хохлом». Хохлом я был всего три месяца, когда мать, в возрасте пяти лет, решила меня отдать на лето к родным в небольшое село Винницкой области. В масштабах огромной страны расстояния казались намного меньше, да и само понятие самостоятельных республик было весьма размытым. Нас не разъединяли границы и государственные идеологии. Те несколько десятков километров, что отделяли малую родину матери от Днестра, ничего не значили. Требовалось всего два часа езды до Ямполя и около двадцати копеек, чтобы паромом попасть в молдавские Сороки. Сейчас на пути из Украины в Молдову появилась наглая самоуверенность таможенников с обеих сторон и свободопахнущий приднестровский сепаратизм…

В то лето, когда меня впервые оставили у дедушки, Григория Валявского, я столкнулся с совершенно новой языковой средой. Через два месяца натиск маленьких украинских дразнил ослаб. Не сбылось и пророчество беззубой «тёти Мотры», которая была уверена, что «худющий як скрипка мулдуван» пойдёт домой пешком, даже если его будут исправно кормить салом, варениками с картошкой и поить парным молоком. Через три месяца я сразил молдавскую родню своей украинской мовой, которая выражалась в напрочь забытом молдавском и в обращении «Михайло» к своему дяде Михаю.

Спустя годы я снова проверил на прочность свой интернационализм. Я готовился к экзаменам в «политехнический», и отец пристроил меня в еврейскую семью на Малой Малине. Мне выделили отдельную комнату с невысоким столом и настольной лампой. Друг отца дядя Лёва и его семья почтительно отнеслись к намерениям сельского гостя стать электрофизиком. Я завтракал и ужинал вместе с ними, а обедал в городе. После одиннадцати нужно было бежать на Рышкановку в новые корпуса института, где наши будущие преподаватели давали консультации. Вечером, перед ужином, сын дяди Лёвы приглашал меня на свои тренировки. Он подтягивался на самодельном турнике, поднимал штангу, а потом долго вытирал голый торс полотенцем и деловито начинал разговор: «Иногда мне ужасно хочется выйти на улицу и дать по морде этим кишинёвцам». Не знаю, что было на уме у этого юного еврея, но его слова звучали неестественно в этом тихом дворике, где всегда пахло жареным луком и пригоревшим сахаром.

К тому времени евреи рвались из Советского Союза, и это было для меня, по меньшей мере, политически соблазнительно. Я не знал про гетто и Холокост. Я не знал, что перед двумя большими войнами, которые потрясли мир в двадцатом веке, евреи составляли большинство населения Одессы и Ясс. Если разобраться, то я ничего не знал о евреях, кроме того, что они живут среди нас, и они мне казались не лучше и не хуже других. Хотя позже, рассказывая о том, что я жил некоторое время в еврейской семье, я слышал странные замечания: «Как, и тебе не претил их запах?» «Ты ел с ними за одним столом?» И, конечно, не раз от наших братьев-христиан звучало знакомое: «Они распяли Христа…»

Я вспоминаю первого еврея, которого я увидел в своей жизни — скупщика тряпья и хлама. Его каруца размеренно скрипела по пыльным улочкам, и раздавался знакомый голос: «Кырпе, кырпе! Балоане, сынялэ!» За старые вещи он давал детям разноцветные шары, взрослым — синьку, которую хозяйки добавляли в известь. Он всегда появлялся в первые весенние дни, до великого праздника Пасхи, когда хозяйки готовят свои жилища к новому хозяйственному году. Может быть, у старого еврея был и другой товар для обмена? Не знаю. Его незатейливая торговля была понятной и взаимовыгодной. После ухода жида, как называли за глаза тряпичника некоторые из нас, ветер носил синие и красные шары, а дворы пахли свежей известью.

Сохранилась чёрно-белая фотография, где я в байковом костюмчике, босой, стою возле дубовой двери, на широком каменном пороге нашей школы. Мы становимся мужчинами, но если помним детство и свою мечту, тогда у нас остается тихая гавань — гавань спасения. Наверное, потому я не перестаю любить Чёрное море. Моё детство пришлось на мирное и сытое время. Мы постоянно чувствовали контраст, потому что в памяти родителей, а особенно дедов, ещё жила война, голод и ссылки. Богу показалось, что сорок лет относительного достатка слишком много для молдавского края.

В 1985 году молдаване узнали о новом правителе — Горбачёве. Стала меняться не только Молдова, но и весь мир.

Яссы — Пятра Нямц

Второй джинсовый костюм я купил в Яссах. Прошло чуть больше года после румынской революции. Люди пытались свыкнуться с неожиданно обрушившейся на них свободой. С голодухи и хронического дефицита румыны гребли всё, что везли молдаване на продажу в свою бывшую, средневековую столицу Яссы: запасные части для «Москвичей» и «Жигулей», швейные и стиральные машины, шубы и газовые баллоны.

Я мёрз за прилавком на рынке Хала Чентралэ и пытался продать виниловые пластинки с записями «Битлз» и три шапки на заячьем меху. Я осваивал профессию бабушки, которая всю жизнь что-то продавала на базаре в соседнем селе, так как на одну пенсию прожить ей было невозможно. В Яссах я появился в составе кишинёвской делегации писателей и журналистов. Дома меня еще не печатали, поэтому я приехал на день раньше, чтобы как-то заработать.

Двое подростков, неплохо одетых, предложили сбыть мои шапки под совсем скромный процент. Я сразу согласился, но через некоторое время понял, что опростоволосился. Как мне объяснили, на рынке орудовал «отряд куманов» и связываться с ним было небезопасно. Речь шла не о цыганах, а именно о куманах. Тысячелетием раньше прибывшие из Азии куманы основали, оказывается, своё царство рядом с молдавскими землями, выживая соседей. Позже они стали валахами или цыганами, а может, асимилировали их, кто знает?

Я нащупал в кармане выручку с десятка проданных пластинок и, решив больше не испытывать судьбу, пошёл искать своих молдаван, которые отправились учиться грамоте. Тогда ещё не было заключенных правительственных соглашений об обучении и обеспечении стипендиями лучшей части молдавской молодежи в румынских лицеях и высших учебных заведениях. Прибывшие после учёбы в Кишинёв первые орумыненные студенты строго спрашивали с порога, почему в их отсутствие граждане Молдовы ещё не стали румынами. Это начиналось на моих глазах в Яссах…

За полгода молдаванин, даже если ему 20 лет, мало меняется, поэтому земляки приняли меня добродушно. Я, как истинный сурученец, запасся домашним вином, а местная колбаса мало чем отличалась от советской. Мы соорудили на одной из кроватей наш небогатый стол. Не исключаю, что этот январский вечер 1990 года, отуманенный сурученским вином, и был первым заседанием Альянса за европейскую интеграцию.

Второе заседание АЕИ, через двадцать лет, происходило без меня. На первой встрече не было тостов за Великую Румынию, не было никакого пафоса и слов восхваления. В памяти остался сладкий привкус вина — прекрасного гибрида «Лидии» и «Молдовы». Мы говорили о потенциале здешних профессоров и те, которые успели проучиться в Кишинёве год-два, пускались в осторожные сравнения.

По тому, как мои земляки были одеты, как тянули руки к столу и как прикладывались к бокалу, было ясно, что голод и холод они испытывают наряду с румынами. Уехали они из сытой и богатой страны ради какой-то зыбкой перспективы. Но они угадали!… Или угадали их политически зрелые родители, которые уже писали под столом реквием по большой стране. Кто-то из их наставников в Вашингтоне уже знал, что за румынским социализмом падёт советский. Через румынскую диаспору США эти сведения просачивались к тем, кто желал мне здоровья за общежитским столом. Отправившись в Румынию в конце 80-х, они догадывались, что вернутся не в МССР, а в другую страну, и что им предстоит сорвать большой куш. Ничего такого я тогда не знал. В тот памятный вечер участники застолья больше интересовались стихами румынских поэтов-диссидентов да двумя робкими, как лань, девушками с севера Молдовы, у которых от вина нарисовался румянец на бледных щеках.

Оставшиеся пластинки мне помог продать молодой ясский литератор, имя которого сегодня мало что значит для румынского Парнаса. Он был гидом нашей делегации, гоняя нас по проторенным туристическим маршрутам с перерывами на обед и покупки. Я искренне удивился пристанищу Иона Крянгэ, где он принимал Михая Еминеску. Стоять в той лачуге не мог даже я при моём скромном росте. Я подозревал, что из-за тесноты могучий Крянгэ сносил всё на своём пути, в том числе и глиняные миски со знаменитыми плацындами и сармалуцами Смаранды. Вечером мы уже сидели в знаменитом клубе ясской богемы «Каса Погор». Наши запрутские братья разливали в прозрачные бутылки нежное вино «Мускат Отонелл». Далеко за полночь в «Каса Погор» звучали стихи, играли лэутары и, как в знаменитых финалах сказок Крянгэ, лились реки прекрасного вина.

Перед отправкой в Пятра Нямц наш гид отрапортовал, как ушли пластинки и по какой цене. Он вручил мне деньги и отказался от процента. Как все-таки изменились румынские дельцы лет за десять после моей торгово-культурной миссии на берегу Бахлуя! Я опять ударился в торговлю и рискнул в конце 90-х отдать румынскому бизнесмену на реализацию три тонны молдавского сахара. Только потом я сообразил, что этот бизнесмен очень походил на одного из тех мошенников, которые украли мои шапки в Хала Чентралэ.

Я бережно храню воспоминания о Пятра Нямц, этом чистом, наполненным горным воздухом городке. Он окружен с трёх сторон высокими горами и похож на чашу с чёрными краями, наполненную благоухающими лепестками роз… Нас устроили в пятизвёздочном отеле — в Гостином доме Чаушеску, построенном двумя годами раньше румынской революции. Блеск спален и туалетных комнат меня ошарашил. Три года спустя я остановился в нью-йоркском гостиничном апартаменте с невообразимой платой за одну ночь в рамках государственной туристической программы США. Может, я что-то подзабыл, но по роскоши Гостиный дом в Пятра Нямц ничем не уступал шедевру американской гостиничной архитектуры. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не завернуть в эти места, когда езжу дорогой через Брашов.

Мне запомнился монастырь Агапия, что расположен близко к Пятра Нямц. Нас проводил к старцу монах, стихи которого мы слышали на встрече с читателями в муниципальной библиотеке. Служители монастыря, одетые в чёрное, двигались как живая ртуть. Обед был королевским. К столу подали простые деревенские блюда, которые я обожал: круги мамалыги на толстых досках, как жёлтые солнца, зама, а по желанию борщ со свиными ребрами и свежей капустой, молдавский омлет — скроб со шкварками, солёные красные помидоры, грозящие разорваться от переполняющего их сока, и сухое красное вино, напоминающее по вкусу сурученский гибрид.

По пути домой я остановился в Яссах, где в одном из магазинов купил джинсовый костюм. Хотя в его расцветке не хватало оригинальной голубизны, куртка была добротной и тёплой, как раз по погоде. Сопровождал нас молодой худощавый человек на иномарке. Его коллеги по юридическому факультету говорили, что он неплохо разбирается не только в университетских науках, но и в жизни. Парень уже успел сколотить небольшой капитал на приграничной торговле. Это был наш будущий премьер…

Одесса

После рождения третьего ребёнка джинсы мне стала покупать жена. Последние были в меру узкие и в меру «рваные», так, чтобы сильно не контрастировать с моим возрастом. Жена предпочитает классический стиль, но уважает моё сопротивление галстукам и пиджакам. Именно в этих джинсах я и поехал однажды в Одессу.

Мы вместе с моим другом ехали на стареньком джипе, и я то и дело всматривался в цвет джинсов. Тоска по настоящему пиву сокрушала наши сердца, и мы стоически переносили проверку на таможнях. Моя «Хонда», как мудрая лошадь, устремилась в сторону первого украинского поселения через Днестр, а потом на всей скорости к заветному городу. В Одессу, к морю! Мы полгода рвались сюда…

С некоторых пор у нас появилось много свободного времени и много преданных друзей: Бунин, Паустовский, Бабель и, конечно, Куприн, так же любивших и описывающих этот город. При мысли об Одессе на горизонте немедленно появлялся и знаменитый погребок «Гамбринус». Попав впервые в это заведение, на углу улиц вице-адмирала Жукова и Дерибасовской, мы заказали пиво в тяжелых бокалах, ледяную водку и «Шаланды, полные кефали». Мы вглядывались в стены подвала и еле удерживались от желания задать вопрос, который привел двоих уже не юных молдо-украинцев в знаменитую пивную. Мы увидели и сцену, на которой, как нам казалось, когда-то играл волшебник — Сашка-музыкант. После третьего бокала, пользуясь галантностью или нерасторопностью моего друга, я подозвал официантку и задал ей вопрос, ради которого мы и приехали в Одессу: «А за каким столиком сидел Куприн?» Ее безразличные глаза потухли. Последовала нудная и, видимо, давно заготовленная история о кочующем «Гамбринусе». Разочарование было настолько глубоким, что было решено порвать с этим городом навсегда.

Мы определенно недооценили одесситов! Мы подозревали их в нечестности и циничности, понимая, что одесские официанты могут обвести нас вокруг пальца, подать под видом свежей разогретую трехдневную картошку и оглушить убойным счётом. Но чтобы вот так вероломно кинуть в нашу душу куском тухлой рульки?! Оказывается, сайт «Гамбринуса» был рассчитан на наивных. Нет, разнообразное меню существовало на самом деле, и в подвальных колонках раздавались, как на самом сайте, песни Утесова… Однако не сохранился не только столик Куприна, но и сам подвал подменили незаметно для несведущих… Оказывается, после войны «Гамбринус» передвинулся к центру старого города — поближе к богатым клиентам.

Так развеялась мечта попить пива за столами, где сидели знаменитости. Но мы не были снобами… Мы приезжали в город дешёвого золота и вкусной рыбы ещё и ещё, пока в одно похмельное утро в недорогом гостевом доме «Де Ришелье» мы спросили себя — а что, собственно, нас тянет сюда? В Кишинёве нет моря, но и в Одессе мы его почти не видим… У нас, что, хуже готовят? У нас, что, нет старого города? У нас, что, нет своего хорошего пива? На последний вопрос мы ответили сразу, в то же утро. Пускай не обижаются на нас молдавские пивовары, но такого пива, как в «Люсдорфе», ресторане со своей пивоварней, мы в Кишинёве не пробовали. Но, в конце концов, не ради одного же пива мы снаряжали каждый месяц экспедицию для очередного набега на порт…

Вряд ли это был литературный вопрос, так как литераторами в то время не был ни я, ни мой друг. Дикий молдавский капитализм давно уже заставил нас предать своё филологическое образование. Так почему же нас манила Одесса? Мы не романтики. И в Молдове вряд ли найдется хоть один романтик. Власть доморощенных олигархов и политического туризма давно заставила нас уйти в себя или за границу. Под впечатлением эзотерической литературы я попытался объяснить другу, что, оказывается, там, возле моря, мы становимся самими собой, и нам удается главное в жизни — поуправлять реальностью. Ведь счастье заключается в том, чтобы жить так, как хочется, чтобы нам не мешали умными советами и давали заниматься любимым делом. Я полагал, что, оторвавшись от нескончаемых дел, от работы, которую нужно делать за деньги, мы переступали порог не гамбринусов, а царства свободы. И, может быть, воображаемый берег моря усиливал это ощущение. Моя философия была скорее временным или частичным решением вопроса. В следующий раз, говорили мы себе, мы поедем в другой погребок — «Трубадур» или «Пивной Сад», и новые ощущения подтолкнут нас к ответу.

Моих родителей уже нет в живых. Несколько лет назад я похоронил своего любимого брата Васю. Он снял на время погоны полицейского и устроился шофёром микроавтобуса, чтобы дважды в неделю возить посылки и деньги наших итальянских гастарбайтеров по маршруту Кишинёв — Анкона. Он погиб ночью, недалеко от румынского городка Сфынтул Георге… Брат уже проехал горные серпантины в районе Брашова и потом доверил руль своему сменщику, молодому водителю. На краю дороги, возле высокого тополя, в который врезался микроавтобус, стоит памятный крест. Всегда, когда я бываю в тех местах, я зажигаю крохотную лампадку, сажусь на траву и вспоминаю Сергеевку. Мне уже не забыть чарующих мгновений, когда мы разглядывали сквозь желтый свет палатки стоящие джинсы…

Думая о брате и о молдавских шоферах, которые проезжают этот маршрут, я иногда ловлю себя на мысли, что они проделывают тот же путь, которым пришли в наши края предки молдаван с Марамурешских гор. Они охотились вдоль дороги то ли на зубра, то ли на татар — своеобразных заднестровских рэкетиров. Дети, старики и огромные отары овец, «бэлцате», охраняемые большими, умными псами шли за ними. Они кочевали медленнее сегодняшних микроавтобусов, но всё равно в назначенный день их поджидала на дороге смерть. Так, наверное, заведено на небесах, чтобы дорога от восточных Карпатских гор до Лэпушны и Орхея была вымощена нашими костьми.

Мы остались без работы. Уже не совсем худощавый парень, который помог мне выбрать когда-то джинсовый костюм, решил обойтись без нас. Наши семьи доклёвывают последние гроши. А мы мечтаем об Одессе. Залить бы полбака — и к морю… Зайти в фальшивый «Гамбринус» и, укрывшись от зноя, заказать литровый холодный бокал пива. Мы не сидим у разбитого корыта. Всегда найдётся подходящая программка от работодателя. Можно же на время сдать себя в аренду, не утрачивая главной цели. Жаль, что Бог не берёт мзду. Дали бы Ему на лапу министерский бакшиш и решили бы свою главную проблему. Мы становимся одинокими. Мы теряем в пути дорогих людей, остаются только воспоминания. Впрочем, кроме воспоминаний, у человека ничего нет.

Мы сидим с моим другом за столом на террасе старого города и пьём турецкий чай. Над нами цветут липы, а наши мысли — об Одессе. Мы ещё не ответили на наш главный вопрос. По крайней мере, пока.

Невостребованная книга

«Книга — чистейшая сущность человеческой души».

Томас Карлейль

Женя умер вчера. Я так и не успел вернуть ему книгу. Заголовок на «Ньюс-яме» норовил удивить подробностями об окоченевшем трупе известного поэта, обнаруженного на даче его друга. Я давно не общался с Женей, но знал, как и все его знакомые, что в последнее время жить ему было негде и что он сильно пил. На прошлой неделе я его встретил утренним часом у светофора «Дома печати». Женя скользнул по мне мрачным взглядом бомжа, ссутулился и кивнул, отворачивая голову. Я успел разглядеть на его правом виске рыже-малиновую ссадину, которая тянулась к его высокому, лысоватому лбу. Мы шли друг другу навстречу, наступая на мокрые от ноябрьского дождя полосы «зебры». Он, наверное, выбирал чёрные.

Книгу он сбыл мне в «Жабе», забегаловке, славившейся своими «мититеями». Вернее, предложил в залог за пятьдесят леев. Я было подумал, что это шутка. Вытащив из портмоне красную бумажку, я вручил её тут же, перед стойкой бара, из уважения к его замысловатому способу просить на выпивку, не роняя достоинства. Это была старая книга, не помню точного названия, что-то о философии, о затерявшихся старых истинах. Я потом долго рылся в домашней библиотеке в её поисках. Книга была ему дорога. «Пожалуйста, не потеряй её, — попросил он, глядя мне в глаза и скупо улыбаясь, — я обязательно её выкуплю!» Он пил коньяк, а мы с приятелями — кофе. Просили его ради забавы прочитать что-нибудь своё, свежее, но он, глядя через окно, жадно затянулся «Дойной» и отрезал: «Кому это сейчас нужно…»

В легком опьянении, посреди сиреневой тучи сигаретного дыма, Женя пытался в тот день передать мне ещё кое-что, кроме заботы о книги. Помню, он злился на автора, и я подумал, что Женя сожалеет о сделке. Пробовал, пользуясь его расслабленностью, вернуть книгу, но он отверг её резким движением руки и обиженно повторял, что молдаване не умеют держать слово. Потом, как мне показалось, его потянуло к прежнему, к нашей ушедшей молодости. Он спросил, сумеем ли мы сложить три единицы, так, чтобы в результате получили единицу же. Кто-то из нас смекнул, что речь идёт о божьем триединстве. «Так вы тоже думаете, что Бог умер?» — вдруг ни с того ни с сего строго спросил Женя, и мы с приятелями растерянно переглянулись, подумав, что поэт чересчур быстро захмелел.

Женя начал писать стихи в Москве. Его, как студента с хорошими задатками в области математики, заметили на втором курсе и отправили, по существующим тогда советским академическим разнарядкам, в престижный московский вуз. Но до этого он жил со мной на Флорилор, в старом общежитии столичного «Политеха» и был душой компании. Учился легко, на лекции почти ни ходил, из-за чего у него часто происходили стычки с деканатом и военной кафедрой. Он был с севера Молдовы, но не любил об этом упоминать, как это обычно делают северяне, надменно намекая на какую-то свою историческую особенность. Женя был единственным сыном своих родителей, учителей и одевался не в пример нам. Только у него на всём факультете был длинный лайковый плащ, который он носил с высокой чёрной шляпой. Без него, долговязого, но крепкого, с могучими руками, нам бы туго пришлось в первую колхозную осень в драке с местными. После махаловки, когда пили мировую, молодой тракторист, с накинутым на плечи, как в кино, пиджаком с орденом, сказал Жене, вытирая кровь с опухшей губы и доставая из цинкового ведра кружку с вином: «А ты, паря, на студентика совсем не похож!»

Вряд ли Женя считал меня другом. Он даже не позвонил мне, когда вернулся из Москвы. Начиналось многообещающее, полное негаданных свобод, перестроечное время. Женя издал свою первую книгу стихов, которая вознесла его на местный Олимп. Мы встретились случайно в «Жабе», после митинга Фронта. Я ему кивнул, он обрадовался, махнул рукой в сторону своих товарищей, двух известных депутатов, и присел к моему столу. Мы перекинулись скупыми, шутливыми словами, как в былые институтские времена, и я понял, что элитные круги писателей и политиков ему поднадоели. Я спросил его про Москву, но он только вздохнул. Мне было интересно его мнение о происходящем, как человека, немало пожившего в союзной столице и женившегося на дочери какого-то кремлёвского начальника. «Что будет дальше?» Я имел в виду нашу маленькую, немощную страну, которая была в шаге от независимости. «Всё в нашей власти. Точнее, во власти каждого из нас. Но, так думаю, пробьём себе дорогу, раз руки развязаны». Он конспиративно подмигнул, и это был, пожалуй, последний раз, когда я его видел в такой радостной уверенности.