Бесплатный фрагмент - Выжить

Выжить

(или «Среди волков»)

Повесть военного времени

В Малых Крюках Обоянского Района Курской области, откуда Ксения была родом, её чаще звали по отчеству — Лексевной. Внешней красотой она не отличалась, если только в ранней молодости. А к тридцати, это уже к концу войны, так изменилась, что и узнать было трудно. Ссутулилась, осунулась, лет на десять постарела. А главное, нос у неё, в войну обмороженный, сделался большим и красноватым…

— Ну, картошина, и всё тут! — подшучивали бабы, — эй, Лексевна, уже приложилась с утра?..

А ведь знали, что спиртного она в рот не брала, да и всю историю, с ней приключившуюся, знали, уважали Лексевну — за смелость, выдержку и беззаветную любовь к своим детям. Ведь костьми за них ложилась…

Мужа её, Никиту, в 1941-ом взяли на войну. Вернулся только в 1946-ом, инвалидом. Из их села — каждого второго война забрала! Кого только не осиротила, кого не покалечила?..

А с ней, с Ксенией, такое сотворила, такую муку смертную заставила вынести, что ни словами, ни слезами не передать! Но уж если начинать, то с самого начала…

В семь лет Ксения Рыженкова, ласково её звали Сюня, потеряла мать. Отец её, Алексей Васильевич, растил трёх дочерей — её, Варю и Наталью, один. В первую мировую, в 1914 году его ранило в ногу, и он ходил с костылём. В селе его прозвали Колчаком, потому что когда-то он воевал под его началом. Жилось трудно. Сюня смогла закончить только первый класс, и тот не полностью, но читать и расписываться могла.

Почти рядом со школой располагалась местная церковь. Девочка любила глядеть на её светлые высокие купола и лёгкие резные кресты. В церковь её всегда тянуло. Тихо там было, радостно… Особенно часто подходила к иконе Николая Угодника, про себя разговаривала с ним, просила о помощи. Это был её святой, её заступник…

Чтобы хоть как-то прокормиться, с самого малолетства работать трём сёстрам приходилось с утра до ночи. Сюня и не заметила, как выросла, как статной девушкой стала.

От детства в воспоминаниях осталось лишь — как на выгоне весной кувыркались, на первой зелёной травке… Как у родника собирались, в лопухах поиграть. И ещё — как кладбища по ночам боялись! Оно там, за густыми сиренями и высокими тополями было — кресты, кресты…

Потом уже, когда постарше стали, — за грибами да ягодами в соседний лес ходили, а под вечер бегали на взрослые посиделки поглядеть.

Как-то, уже почти взрослые, выбрались на реку Псёл, за восемнадцать километров, — искупаться. Сюня там чуть не утонула, попав в промоину. Очень напугалась, но будущий муж, Никита, вытащил.

Не раз потом Сюня ходила в церковь Николаю Угоднику молиться, правда, тайком, тогда уже нельзя было! Народ, приходивший за 4—7 километров пасхи святить, — конной милицией разгоняли, не жалели ни стариков ни детей… А люди ведь так праздника ждали! Загодя готовились… Церковь ведь на десять деревень — одна осталась! Но потом — и крест с маковки сняли, и крышу церковную растащили. Одни голые стены стояли.

Потом Ксения с Никитой поженились. Его отец, Иван Иванович Рыженков старостой села был, уважали его односельчане, ведь четырёхлетку осилил. Для сельчан это было — что университет окончить!

Сюню в селе тоже любили — за покладистость, трудолюбие и доброту. Очень сердечная была. Свой огород обработает, бежит другим помогать. Прихворнёт кто, и воды натаскает, и полы вымоет.

После свадьбы можно было жить у отца Ксении, но молодым всегда хочется лучшего. Вот и подались в Харьков. Свёкор Сюню сманил. Он, оставшись вдовцом, сам туда на заработки переехал, в заводском общежитии койку имел и свою тумбочку, писал:

— Хорошо живу, чего и вам желаю…

В посёлке отговаривали:

— Грех родное село бросать! Самим молодёжь нужна!

Не послушались. Собрали пожитки, и в Харьков! Слава Богу, было, где вещи бросить… Так что дети Сюни и Никиты родились уже в Харькове. К началу войны Зое было три года, а Васятке десять месяцев. Ксения работала на Конопляном заводе. В этом районе они и жили.

Только на ноги стали, а тут — война! Завод закрыли. Никиту сначала связистом запаса взяли: в ногу его на столбе ранило…

Порядок только устанавливался. Ни зарплаты, ни хлебных карточек. Вот-вот немцы войдут! Неразбериха ужасная. Куда бежать, что делать?.. А главное, — чем детей кормить?!

В конце января 1942-го сильная бомбёжка была. Сюня детей — в охапку, и в бомбоубежище. То там ухало, то тут. Одна бомба совсем рядом легла, аж с перекрытий посыпалось! Ксения нагнулась, головы детей собой накрыла и опять молиться Николаю Угоднику! Мол, всё возьми, только детей спаси! А тут и отбой воздушной тревоги. Дверь открыли, а с улицы кричат:

— Рыженковы, вашего дома нет!

Вышла Ксения, постояла на развалинах, порылась в пепле… Собрала остатки пожитков. Только одна перина и уцелела, её взрывной волной — далеко отбросило… Тут и Никита подошёл, привалился к обломку стены, схватился за голову, да так и простоял до темноты. Сколько не теребила его Ксения, никак в себя прийти не мог. Только к ночи отвели их с детишками в чью-то пустую квартиру, но ненадолго. Нашёлся хозяин. Пришлось освободить. Потом — в другую, но и там — то же! Только этот чуть не драться полез, даже на детей малых не посмотрел. И тогда ведь люди разные были…

Ночевать стали, где придётся, куда пустят, куда определят.

Кормящей Ксении, с сынишкой на руках, пришлось ходить по деревням, менять всё мужнино, своё, да свёкрово — обувку, пальто, платки, кофты, военную одежду — на свёклу, картошку и хлеб для детей. Трёхлетнюю Зоеньку, её в семье звали Заяной, Ксения закрывала дома одну. Никита иногда забегал по ночам, но только на минутку, глянуть как там она?.. Его часть поблизости стояла. Он тоже кое-что приносил — тряпьё на портянки, мыло, что-то на растопку, реже съестное.

Когда вещей на обмен не осталось, Ксения стала снимать с себя. Однажды пришла зарёванная, в одном рваном халате, и решила, что надо подаваться в Малые Крюки, на родину.

— В городе детки с голоду помрут! А там все свои, как-нибудь выживем!

— Да там же немцы! — ахнул муж. — Это ж вражеская территория! Узнают, что ты перебежчица, в лагеря сошлют!

— Голод страшнее… — потемнела лицом Ксения.

По ночам Никита стал тайком от соседей мастерить для перевозки малышей небольшие сани с плетёным верхом, а Ксения ходила копать окопы за Харьковом. Там кормили горячей баландой, и можно было хоть что-то сэкономить на дорогу.

Выехали в ночь… Никита строго-настрого наказал ехать только по ночам, обходя большие населённые пункты, мол, именно там стоят немецкие гарнизоны.

— Можешь при крайней надобности заходить в глухие сёла вдоль оврагов и балок. По просёлкам, да ещё по снегу, их техника не пойдёт. Но всё равно — осторожнее! Прочной линии фронта ещё нет, эти сволочи могут быть где угодно. Попадёшься, примут за партизанку-разведчицу, — расстреляют на месте! Никакого пропуска у Ксении, конечно же, не было, да и быть не могло, а с такими разговор был короткий.

В сани положили перину, под неё последние продукты: варёную картошку, свёклу, немного хлеба, соль, спички в клеёнке и заточенный железный штырь — вдруг пригодится для обороны. На перину посадили детишек. Сверху их прикрыли старым одеялом и свёкровым тулупом. Никита проводил семью далеко за Харьков, всё пытался отговорить:

— Сюнь, ну куда ты? Одна?! На захваченную немцами территорию, с малышами, да ещё — зимой! Ничего у тебя не выйдет: или вернётесь через день, или я вас больше не увижу! Посмотри на себя — ведь в чём душа держится? Кожа да кости! Как ты их потащишь?..

Но разве можно остановить мать, видящую как изо дня в день угасают её дети?..

— Нет! Поеду… Даст Бог, — свидимся!

Свёкор Иван Иванович отдал Сюне свои валенки и телогрейку. Никита объяснил, где поворот на Дергачи, первый населённый пункт в направлении Обояни. Названия всех попутных сёл и их расположение он заставил её выучить наизусть:

— Никаких бумажек! Такая бумажка может жизни стоить и ребятам, и тебе!

Попрощался с женой и с тяжёлым сердцем повернул назад:

— Что поделаешь? Время военное, каждый должен быть на своём месте.

Свёкор проводил их ещё километров десять и тоже вернулся.

В эту февральскую ночь мороз был под сорок. А на Сюне под телогрейкой была только рубаха да рваный халат. Поэтому колени пришлось обвязать тряпками.

Стемнело. Остановилась передохнуть. Огляделась. Позади — редкие огоньки оставленного Харькова. Впереди — занесённые серебристым снегом обочины, тёмные полоски леса вдоль них, а дальше вообще — непроглядная тьма…

Только тут она поняла, что затеяла, какой путь её ждёт. Но отступать было некуда, да и поздно.

— Ничего… — решила, — главное идти! Привыкну. А, не привыкну, — терпеть буду! Выдержу! Сказывалась её крепкая деревенская закалка. Трудностей Ксения никогда не боялась.

Ветер крутил морозную пыль, слышно было, как поскрипывали полозья. Вскоре Сюне показалось, что сани стали намного тяжелее.

— Надо же… — удивилась она. — Ведь и пяти километров не прошла!

Ноги выше колен заледенели. Лицо покрылось белым пушком, пальцы на руках онемели. Варежки оказались тонки… Догадалась оторвать от халата внутренние карманы, натащила их поверх варежек, как рукавицы, и ещё чем-то замотала сверху.

— Ой, кажется, совсем замерзаю! Даже душа застыла… А как же они?.. — с тоской поглядела она на обледенелый возок. Что ж это я делаю?!

Сунулась к детям, растормошила, растёрла ручки и ножки. Малыши видно тоже замёрзли, потому что почти не реагировали. Только Заянка пару раз хныкнула.

— Милые мои, хорошие… Не бойтесь, довезу вас в целости и сохранности… И сама не замёрзну! И вам не дам!

Она пару раз присела и потопала ногами. Валенки уже походили на ледышки, почти не гнулись.

Вдруг над лесом что-то полыхнуло! Вдалеке послышалась автоматная очередь, потом ещё… Слышно было, как, буксуя, надрывно завывал мотоцикл.

— Конечно же — немецкий! — ахнула Ксения, — надо убираться с дороги!

Едва спряталась за соседними кустами, как мимо пронёсся опрокинутый на бок мотоцикл с коляской. Где-то там, внизу, он резко вильнул и зарылся в снег. Но она успела заметить, как от него отделилась и улетела под откос тёмная распластанная фигура.

Ксения простояла в кустах долго, всё боялась выходить. Но из мотоцикла никто не выбирался. Из оврага тоже. Наконец, она окончательно застыла: стоять было намного холоднее, чем идти.

— Нет уж… Пойду, пока ещё шевелиться могу.

Она выбралась на дорогу, и, волоча сани, зашагала в гору. Но не прошла и тридцати шагов, как заметила на обочине что-то большое и чёрное. Поставив возок поперёк, чтоб не скатился, подошла. Там, у края дороги, лежал мёртвый немец. Видно из коляски выпал. Две дырочки — во лбу, три — поперёк груди. Она даже отпрянула!

— Видно наши разведчики — из трофейного автомата! Или партизаны…

Подле немца лежало шерстяное клетчатое одеяло.

— Видать ноги прикрывал в коляске… Ему теперь не нужно, — решила она, — свои оберну! Не хорошо с мёртвого брать, но…

Размотала бельевую верёвку, которой был подвязан халат, продела её в сложенное вдвое одеяло и соорудила себе что-то вроде юбки. Обвязалась. Опустила полы халата. Искоса глянула на мёртвого немца:

— Молодой ещё, молоко на губах не обсохло, а — туда же! Зенки свои белесые уставил… Кто тебя сюда звал? Кто? То-то же! Всех вас наши перебьют! Или сами тут перемёрзнете, как тараканы! — зябко передёрнулась она. Сняла с него ещё и ремень. Потащила с шеи длинный шарф… Хотела было уйти, но вдруг присела и ладонью прикрыла немчику глаза.

— Всё-таки — человек…

Небо было уже совсем чёрным, звёзды вышли большие, яркие… Но Ксения старалась не глядеть ни на них, ни на седые, будто насторожившиеся перелески в снегу, только — под ноги:

— Я теперь — лошадь! А лошади — нечего по сторонам пялиться! Лошадь возок тащить должна, ровненько, полегоньку, не дёргать… Не дрова везу! Деток родненьких — Заянку красавицу и Васятку молодца! Вырастут, мамкиными кормильцами станут. Внуков мне нарожают!

Так она и шла, шаг за шагом, километр за километром, волоча обоз с дремлющими детишками. Тяжело было. Казалось, человеческая душа затаилась в ней, отреклась от себя, отступила куда-то вглубь. Движения Ксении были машинальны, размерены, как у заведённого механизма, над которым уже не властны ни усталость, ни боль, ни холод…

— Идти, идти, идти…

Она то тащила сани за собой, то, наклонившись, толкала их в задок, когда уж слишком увязали в высоком сугробе. Иногда ей везло: дорога была обледенелой, ровной, мало занесённой. Тогда санки просто летели, только чуть толкни… А иногда колея была настолько разбита военными полуторками, что Ксения через шаг оступалась в засыпанные снегом ямы и колдобины.

— Надо осторожней… А то сломаю ногу, околеем тут все, — испугалась она.

Стала идти по обочине. Снегу там было больше, но наст держал. Пару раз останавливалась, приподымала тулуп — поглядеть на детей:

— Спят мои кровиночки, как ангелочки… Даст Бог, доедем!

Скоро заломило плечи. Вспотела спина, и тонкая струйка пота защекотала поясницу. Присела. Уткнула нос в ватник…

Навстречу шёл Никита… Он был в белой льняной рубахе, которую она вышила ему к свадьбе — васильками — и в льняных же портах до колен. Никита шёл и улыбался. А на голове у него был венок, тоже из васильков… Оглянулась, а сзади по стёжке Заянка бежит, кричит:

— Мам, я есть хочу! Мам, ты где?..

Это «ты где?!» будто током прошило немеющее сознание! С трудом разлепила глаза.

— Господи, чуть не замёрзла!

Чтобы окончательно проснуться, набрала в ладони снегу, приложила к лицу. Но, стоило закрыть глаза, как сон продолжался… Так хотелось лечь прямо на обледенелую дорогу, поджать коленки, и… гулять там с Никитой и Заянкой по летнему лугу, на солнышко июльское жмуриться.

— Но разве ж можно?.. — ужаснулась она. — Детки ж со мной! — С трудом поднялась.

Заянка и правда высунулась из-под полога, кричит что-то…

— Почуяло сердечко родное, почуяло… Чего тебе, Заянушка?..

— Хлебушка… А ты куда пропала?..

— Да я тут… поспала немного.

— На морозе спать нельзя, замёрзнешь!

— Знаю, милая… Всё знаю!

Ночь кончалась, и надо было искать дневное убежище. Вдали в поле показалась скирда, и она, свернув с дороги, направилась к ней. Подъехала, вырыла в сене большую яму, затащила сани, прикрыла их парой снопов. Теперь можно было и детей покормить. Отломила Заянке чуток чернушки, подумала, — ради такого случая — можно! А так, хлеб только — Васятке…

Заянка ещё немного пошебуршала в санях и затихла.

— Заморила червячка, — сквозь слёзы улыбнулась Ксения.

На следующую ночь было ещё холоднее. Щёки Сюни так сковало морозом, что даже улыбаться было трудно. Впереди, за остекленевшими берёзами, виднелась река Ворскла. Она будто светилась в темноте.

— «Бредовый сон замерзания…» — вдруг пришло на ум Ксении. — Из какой это книжки?.. Что-то такое читал мне Никита, вот в голове и засело… Он любил читать вслух, пока я картошку чистила или горох перебирала.

Снег под луной серебрился и тонко свистел, пересыпаясь по обледенелым торосам вдоль дороги. Над рекой висело что-то вроде мерцающего тумана.

— Вода, наверное, теплее, чем воздух, — подумала Ксения.

Так и оказалось. Когда, подъехав, она зачерпнула из обрубленной кем-то полыньи, бутылочка с водой была теплее рук, даже немного грела…

— До чего ж я замёрзла! — Подумала она со страхом. Приложила бутылочку к щеке. — И правда — тепло… Может, я опять сплю?..

До этого, чтобы напоить детей ей приходилось растапливать снег. Ведь мороз был такой силы, что все ручьи повымерзли!

Теперь, чтобы не уснуть на ходу, она часто растирала лицо снегом. Тормошила детей. Не давала им спать. Пусть лучше хнычут… Тогда хоть видно, что ещё — живые!

Передохнула на крутом взгорке, оценивая, где удобнее выбраться на противоположный берег. Мелкое снежное крошево беззвучно сыпалось на её выбившиеся из-под платка волосы. Перистые облака над обрывистым свесом напротив вдруг вспыхнули сиреневым, малиновым… Но Ксения не могла видеть этой красоты. Тяжёлые, опушённые инеем веки уже едва поднимались. Она глядела только под ноги, упрямо стиснув побелевшие губы. Всё лицо её будто маской сковало. Почувствовала, что склеены и ресницы, и пряди волос вдоль щёк. Вскинула руку, чтобы окончательно очнуться. Еле передвинула ноги. По всему телу словно иглы прошли.

— Надо же! И постояла-то чуть, а уж — будто столб ледяной! Нельзя останавливаться, совсем нельзя!

Потрогала подбородок, щёки, брови. Всё занемело. Присела, опять долго тёрла лицо, особенно нос. Он вообще ничего не чувствовал. Обмотала лицо шарфом убитого немчика. Ватник ещё плотнее затянула его же ремнём.

Заря над обрывом расцвечивала небо всё новыми красками. А Ксения чувствовала, что ещё немного, и замертво упадёт в снег. Она, как во сне, перетащила сани на ту сторону реки, проехала с полкилометра под обрывом, пока не нашла пологий подъём. Поднимаясь, задом наперёд, из последних сил втащила возок наверх. Всё боялась, что он вырвется и вниз покатится. Догонять-то сил не было.

Наверху было ещё холоднее. Завезла сани в ближний подлесок. Он был настолько редок, что спрятаться в нём не удалось. Но другого укрытия поблизости не было. Забралась к детям под бочок, накрывшись углом перины, поджала ноги. В висках бухало. Всё тело мелко дрожало от усталости и напряжения…

Очнулась уже белым днём. Всполошилась:

— Что ж это я делаю?.. Кругом ведь немцы! А я — тут, почти на виду… Меня ж за семь километров видно!

Поволокла сани в поле, видневшееся за подлеском, опять — к темневшим вдалеке скирдам.

— Как же я их не заметила?.. Хотя, темень-то какая была… Ну что ж, тут и отдохнём. День зимой короткий, только согреемся, как уже опять топать…

Уже в глубокой норе скирды покормила грудью расплакавшегося Васятку. Он напился, как клопик, и опять отвалился спать. Нащупала в изголовье продукты, дала поесть Заянке. Та за обе щеки уплетала варёную картошку с ломтиками свёклы.

— Мам! А хлебушка?..

— Хлебушек будем беречь. Овощи тяжёлые, сколько их съедим, на столько возок будет легче. А хлебушек пусть подольше полежит. Я им Васятку буду прикармливать, если молоко вдруг кончится. Только не дай Бог такого, пока мы в дороге.

Накормив дочку, Ксения жадно похватала ртом картофельных и свекольных очисток. Не помогло. Растёрла в ладонях и пожевала обмякшей соломы. Надо же! В пучке попались два неполных колоска. Бережно вылущила зёрнышки, сунула их за щеку и прилегла подле детей.

— Буду жевать, жевать и жевать… — улыбнулась она, уже засыпая.

Проспала пару часов, как убитая. Разбудил Васятка. Протёрла его тёплой пелёнкой, которую всю ночь сушила, обмотав вокруг бёдер. Другой, лежавшей под спиной, — перепеленала. Выбралась из норы, простирнула снегом замаранные пелёнки и, сунув их под халат, опять обмотала вокруг тела. На мгновенье сковало льдом.

— Хоть бы не заболеть! Нет, Бог не допустит, пожалеет малышей…

Её вдруг сильно затрясло, слышно было, как зубы стучат. Выбралась из копны, принялась бегать по кругу, чтоб согреться. Поначалу ноги не слушались. Потом, вроде, сдались. Разогнуться сразу не вышло, и она сделала два-три круга почти вприсядку, пока не споткнулась и не упала на четвереньки. Увидала на снегу какие-то бумажки. Подобрала одну. Кое-как поднявшись, начала читать.

Оказалось — листовка, причём не немецкая, а наша. Политуправление фронта призывало оставшихся в тылу врага, переходить фронт или присоединяться к партизанам.

Собрала все листочки, до единого, мол, на растопку пойдут! Но тут же бросила:

— Вдруг немцам попадусь?! — А ещё подумала, — какой уж тут — фронт? Сегодня он — тут, завтра — там. Харьков, и тот, туда-сюда раза два переходил…

Навязала из соломы снопов, насовала под перину — на всякий случай… Опять забралась к детям.

— Рано ещё… Чуток передохну. И чего это они — всё спят? Дома каждую минуту тормошили: то им подай, это… А тут — как сурки. Может, от холода и свежего воздуха?.. А может, чувствуют каково мне с ними. Пусть хоть днём спят побольше, так легче, — решила она, и тут же сама будто провалилась…

Снилось хорошее, Малые Крюки, но будто сверху — и бугор виден, и родник под ним, и цепочка изб с огородами. А пониже — заросли сирени между траншеями, кладбище, дорога на трассу… Всё как на ладони!

А потом — тёплая июньская ночь… Она, Ксения, — совсем ещё девочка… Хочется спать, но Никита целует её на лавочке под ракитой. Соловьи поют. Он смотрит ей прямо в глаза и наклоняется всё ближе, ближе…

Заянка во сне стукнула её ручкой по лицу, и Сюня проснулась. Заметно вечерело.

— Сутки уже… А продвинулась чуть. Мы так месяц ехать будем, никаких продуктов не хватит! Надо быстрее, быстрее…

Опять впряглась, потащила… Вдруг с такой силой дунуло в лицо, что чуть не повалило. Налетевшая вдруг пурга разыгралась не на шутку.

— И откуда взялась?! Ведь час назад не было?..

Впереди забеленной чернотой выступил высокий еловый лес.

— Может, хоть там потише?..

Вьюга выла и бесновалась, завивалась по насту кругами. Залепляло уши, нос, глаза. Снег забивался даже за пазуху! Еле доволокла сани до первых мелких ёлочек. Миновала их и въехала в заснеженную чащобу. Ветви почти смыкались над головой, но дорога пошла чище. Ельник тянулся километров пять, изредка перемежаясь то просеками, то редколесьем. На голых местах идти было совсем невмоготу: валило с ног, возок сдувало, как пушинку. Того и гляди, опрокинется! Но вот и край бора. С бугра открылась необъятная завьюженная низина. Там так мело, что вообще ничего не было видно.

— Где небо?! Где земля? Одна белёсая мутная круговерть.

У Ксении с головы рвануло платок и отбросило за спину. Хорошо, что концы были обмотаны вокруг шеи. Засвистело в ушах, глаза залепило снежной пудрой! Идти вниз было бессмысленно.

— Всё равно не сдюжить, — тяжело вздохнула она, перевязывая платок, — пусть успокоится маленько.

Вернулась по своим следам назад, завезла сани в самую чащобу. Один полоз видно зацепился за пенёк. Сани так тряхнуло, что проснулась и захныкала Заянка, видно обо что-то ударилась. Ксения сунула под неё руку, — мокро.

— Что ж ты наделала, доченька? Проситься надо! Ты ведь большая уж… Как же мы теперь?..

Стянула с неё сырое, повесила на сделанный мужем крючок под плетёным навесом. Сунула Заянку в мужнины рваные кальсоны, подложила под неё соломы, но девочка не успокоилась, она опять хотела есть. Да и лежать в санях ей надоело.

— Ладно уж… Не велел отец, а разожгу вам костерок. — Улыбнулась детям Ксения. — Да и самой обсушиться надо: спина сырая, и валенки уж никакие… Того и гляди, пальцы вылезут.

Выкопала в снегу ямку, наломала мелких сучьев, подожгла пучок соломы. Костерок разгорался быстро, не успевала сушняк подбрасывать. Здесь, в глуши, наст был слабее, ведь от деревьев, какое никакое, а — тепло, поэтому приходилось чуть не по пояс в снегу за сухими ветками ползать.

Зато всё, что могла, — просушила, даже перину вытащила и боком прислонила к ёлке. Правда, всё время со страхом поглядывала вверх — на летящий вкось дым, думала:

— Хорошо, что ветер. Отнесёт в сторону! Если и заметят, сразу не найдут.

Взяла Васятку на руки. Он молча уставился на огонь. Зрачки его расширились, как у сычонка.

— Мужичок! — погладила его по головке. — Серьёзный… Весь в папку!

Заянка так обрадовалась костру, что на своих кривых ножках — видно от голода уже рахит начался, — подбиралась к пламени совсем близко, бросала в него еловые лапки и обледенелые шишки. Отсветы так и плясали на её восторженном личике.

— Смелая, — подумала Ксения, — трудно ей будет.

Запахло хвоей, смолой, почти — Новым годом… Сюне вдруг вспомнилось, как они с Никитой ходили в клуб на Рождество и выплясывали там и польку, и барыню, и краковяк!..

— Господи, когда ж это было? Да и было ль?..

Вспомнилось её ситцевое платье, купленное на первую Никитину премию, — оборчатое, в синий горошек, с рукавами фонариками. Как тогда подружки завидовали! А Никита сграбастал её тогда у дома и всё кружил, кружил… Захотелось плакать. Но слёзы не шли. Видно и на них нужны силы, а у Ксении на сегодня их уже не осталось.

Почти задремав, вдруг почувствовала какой-то чужой запах, сладковатый, — то ли сирени, то ли чабреца. Принюхалась…

— Фу-ты! Да это ж одеяло немецким одеколоном воняет, и шарф… Распарились у костра, вот и пошло…

Расстегнула ватник, приложила к груди Васятку. Он жадно чмокал, но почему-то сердился.

— Неужто, молоко кончается? Тогда совсем беда! — Растёрла груди. Они и, правда, стали вялыми. — Так и есть! Что ж я, дура, всё голодала-то? Даже пить забывала! С чего ж молоку взяться?!

Она поскорей достала себе картошину и пол свеклы, давясь от нетерпения, поглотала, почти не жуя. Чтобы не подавиться, зачерпнула горсть снега. Зубы свело, но быстро отпустило. Для детей-то водичку она за пазухой носила, в бутылочке, во внутреннем кармане, примётанном к ватнику. На этом месте, под мышкой, у неё потом долго синяк был…

— А, может, это и не голод? — вдруг пришло на ум, — просто грудь бутылочкой застудила?.. Да нет, в тряпку ведь заворачивала! Не должно…

Засыпала снегом костёр. Еле загнала в сани Заянку! Прилегла, придавила её рукой. Та подёргалась, похныкала и замолчала. Васятку, расстегнув ватник, как всегда, положила себе на живот, пусть греется. Опять провалилась в беспамятство. Очнулась от странного ноющего звука:

— Будто — комар нудит?.. Только откуда он — зимой?

Прислушалась. Кто-то взахлёб плакал неподалёку. Да не один… Потом вдруг — визг и короткое подлаивание — тяв-тяв! А дальше, аж мороз по коже:

— У-У-У…

Сначала с одной стороны, потом с другой, потом и — со всех…

— Волки! — резануло по сердцу. — Господи, сожрут ведь! Нащупала в головах спички, выхватила из-под перины большой сноп соломы, разорвала пополам…

— У-У-У… — послышалось уже совсем рядом, и показалась первая пара волков.

На слух показалось, что их — штук восемь! Накрыв кожухом детей, выскочила наружу, подпалила солому:

— Ну, где вы, гады? — Подходите, все глаза повыжгу! — заметалась она перед санями. — Вот тебе! Вот! И — тебе! — тыкала огнём прямо в волчьи морды. Звери заметно смутились, попятились… — Ах, так?.. — ещё больше разошлась Ксения, затопала валенками на месте, делая вид, что даже погналась за ними! — Ага… Забоялись?!

Волки видно были не голодны: неубранных трупов людей и собак в начале войны было много, вот и не стали с Сюней связываться, отстали, своей дорогой пошли.

Потом, особенно по ночам, огоньки волчьих глаз ещё не раз преследовали Ксению. Круг их сужался с постоянным голодным упорством. Это было ежедневное противоборство маленькой смелой женщины и алчных ненасытных зверюг. Иногда ей по несколько ночей приходилось ехать от поля до поля, от скирды до скирды, а ведь там проезжих дорог не было. Поэтому, даже если Сюня упиралась вусмерть, то за ночь проходила не больше пяти-семи километров.

Сегодня же она столкнулась с волками в первый раз! Поэтому до смерти напугалась:

— Нет уж… Лесом я больше не поеду!

Недавний кураж её, на грани безумия, вдруг прошёл, и она ясно поняла, как близка была от смерти!

— А вдруг солома кончится?.. Да и не видать за ёлками ничего. Лучше уж — полями. Там и свекла неубранная попадается, и картошка мороженая. Пусть и крюк, но так надёжней. К утру вьюга неистовствовала ещё злее, но Ксения уже не могла оставаться на этом месте.

— Вдруг волки вернутся?..

Она опять впряглась, выволокла санки на дорогу и потащила… Шла и шла, а лес всё не кончался! Вдруг впереди чуть просветлело. Кажется, загавкали собаки, послышался стук топора. Вгляделась. Какой-то парнишка рубил на обочине сушняк. Подъехала:

— До Стрелецкого далеко?..

— Ещё порядочно…

— Передохнуть бы… Я с детьми.

— Да можно и у нас. Мы на отшибе живём. К нам немцы не заглядывают, только полицай один, Федька, да и тот — свой! Идём, что ли?..

Сюня попыталась сдвинуть сани. Они не слушались. Тогда парень положил в ноги детям собранный хворост, сунул топор за пояс и впрягся сам. Шли недолго. Парнишка привёл её на край села, в самую низкую, почти вросшую в сугробы избу.

Но над крышей вился дымок, и прямо с порога пахнуло спасительным теплом. Спрашивать — кто да что и какая это деревня — не стала.

— Расспросов сейчас не любят. Время такое… Спасибо, хоть пустили! Ведь жизнью рискуют! Чуть что — расстрел!

У печи на табурете, согнувшись, сидел старый дед в накинутой на плечи женской кофте. Он даже не оглянулся на вошедших, видимо дремал.

— Больной он… — пояснил парнишка. Бабка его к сестре пошла, в соседнее село, так убили по дороге, на патруль нарвалась! Вот он и сдал совсем. Митричем его зовут. Скучает… Я к нему по соседски захожу, помочь. Вот суп ему сварил на шкварках, с картошкой.

Обогреетесь, — варёная свёкла в печи — в казанке… Вода в углу. Бабкина постель свободная. Митрич ничего не скажет, — кивнул парень на старика, — ему теперь всё равно! Молчит уже неделю. Наверно, скоро помрёт. Есть будете, дайте и ему.

Ксения прохозяйничала в доме Митрича до позднего вечера. Всё перестирала, высушила. И деду — тоже. Когда разлили по мискам суп, шепнула дочке: — Я такого вкусного ещё никогда не ела!

— Я тоже, — согласилась Заянка, уже второй раз облизывая ложку.

Рискнули и Васятке налить, только картошку для него потолкли. А шкварки он целиком глотал, аж давился. Дети обогрелись, выспались в тепле, но уже подошла ночь, надо было опять ехать.

Ксения сунула под перину горячей свеклы, и, поклонившись в пояс сначала старику, потом приютившему её дому, двинулась дальше.

После отдыха силёнок заметно прибавилось. Она волокла сани ещё пять ночей подряд, то вдоль обледенелых перелесков, то заснеженным балками. Отдыхала днём, иногда в копёшках, иногда в стогу. Изредка жгла костры. На шестой день свернула к жилью. Почувствовала, что заболевает. Лоб горел. На ходу она часто теряла сознание… Подъехала с огородов к первому попавшемуся дому и упала. Очнулась. Хозяйская собака лизала ей лицо и изредка громко лаяла. Из дому вывалилась целая ватага ребятишек: четверо парнишек и одна девочка, ровесница Зойки. Следом вышла сама хозяйка. Помогла Ксении подняться. Из возка выглянула разбуженная собакой Заянка. Хозяйская девочка сразу подошла к ней, взяла за руку:

— Пойдём…

— У меня штанов нет.

— Совсем?

— Нет, мамка постирала…

— Я тебе юбку принесу!

Она принесла Заянке свою юбку с вышивкой понизу, и девочки сразу подружились.

— Вы откуда? — спросила маленькая Татьяна, новая подружка Зойки.

— От папы, — не задумываясь, ответила та.

Хозяйка дома Наталья умела лечить травами. Пять дней она возилась с Ксенией. Та совсем расклеилась. У неё заболело всё сразу. Она еле ходила. Но в мыслях было одно:

— Домой, домой! А то ещё помру в дороге, дети чужим людям достанутся. Никита мне не простит! — Уж столько прошла… Даст Бог, дойду!

Наталья её не отговаривала. Боялась за своих детей. Да и с продуктами у неё самой было плоховато. Столько ртов… Ксении дали чуть-чуть хлеба для Васятки, спиртовой настойки от простуды, проводили через лес до придорожных кустов. Дальше она потащила сани сама. Тащила ещё пару ночей…

На третий день нарыла в одном из стогов спящего ужа, намотала его на жестяной прут, зажарила меж двух камней. Дети глотали, как галчата. Заяна даже пальцы прихватывала.

— Ешь, милая, ешь… Это, как курятинка…

Попадались и мыши, но их поймать она не могла, сил не было. А поджигать стог, — немцев привлечёшь!

Волки преследовали её и в полях. То в низине виднелись их короткие рваные цепи, то в дубках, у косогора. Но управу на них она уже нашла: лишь бы стога не перевелись, да спички не отсырели!

Однажды сквозь сон почувствовала, как, прямо у её лица, кто-то роется в стогу. Раздвинула солому, и отпрянула! В образовавшуюся дыру просунулась лобастая волчья морда. Дурно пахнуло горячей мертвечиной. Глаза у волчицы светились… Почему Ксения решила, что это — волчица?.. Наверное, свой свояка — видит издалека… Со всего маху ткнула в неё лежащим о бок штырём. Послышался истошный визг. Волчья голова убралась.

— Видно в глаз попала! — поняла Ксения.

Потом, поодаль, в полёгшем от снега ивняке, началась страшная возня — рык, визг, почти человечьи вопли. Наконец, всё стихло. Ксения выползла из укрытия, подпалила очередной сноп… От стога к ивняку тянулась цепочка кровавых капель. Обошла стог. Волчьих следов вокруг не было. Её трясло от страха, аж ноги подкашивались. Немного прошла по кровавому следу. На примятом, буром от крови снегу увидала останки раненой ею волчицы.

— Сами себя жрут! Хуже фашистов! Хотя и эти…

Нашла пару плохо обглоданных рёбер, взяла с собой. И вдруг, как иглой прошило:

— А что если ребятишек потаскали?.. Да нет, я же стог обходила, следов не было…

Ребятки были на месте. Васятка агукал, играя повисшей над головой ледышкой, а Заяна, выбравшись из-под перины, опять искала еду. Вот уже полгода это было её постоянным занятием.