Бесплатный фрагмент - «Высекаю свои письмена»

«…Высекаю свои письмена…»
Воспоминания и заметки о Юрии Лобанцеве

Воспоминания и заметки о Юрии Лобанцеве

Чтобы читать стихи Юрия Лобанцева, нужен специальный настрой. Вообразите: открываешь сборник на какой-нибудь поэме и читаешь, как некий персонаж всё рассуждает и рассуждает. Начинается вторая глава — это второй персонаж ему ответствует примерно в том же объеме. Так построена поэма «Сибирский тракт». Первой вещью Лобанцева, которая меня по-настоящему впечатлила как поэтическое произведение, была «Дума Татищева», напечатанная в журнале «Урал». А вникать в его стихи и поэмы мне захотелось только после личного знакомства. К сожалению, никаких записей я тогда не вёл, поэтому ничего похожего на хронологию в моих записках не будет. Да хронология, кажется, и смысла особенного не имеет: природа нам дала Юрия Лобанцева, так сказать, единым куском, монолитом, который в каждой точке равен самому себе.

Идём по тротуару. Юрий Леонидович говорит: «У меня книжка вышла. В кассете». Я уже знал, видел и даже приобрел эту кассету: несколько маленьких книжек, формат 70x90 1/32, в мягкой обложке, завернутые в одну общую суперобложку, подобно набору открыток.

Ну, вышла, и хорошо. Только, говорю, несолидно как-то — в кассете. (Для меня Лобанцев тогда был серьёзным литературным дедушкой, а «кассета» считалась немногим престижнее коллективного сборника, называемого в пишущем народе «братской могилой»). «Да, — отвечает, — несолидно, но если бы этим занимались солидные люди…»

Несолидность заключалась в том, что в литературе многие занимались, как он говорил, «обделыванием своих делишек». К таковым делишкам относилось и печатание «чистой» лирики, не обязывающей читателя ни к какому росту. А всякая трудность таит в себе возможности роста. Трудно поначалу вчитываться, когда ожидаешь получить порцию легкого удовольствия, а получаешь — мысль, «суровую, как формула Декарта». Мысль, развиваясь, движется с неуклонностью поезда, — правда, не с такой скоростью, потому что сама себе прокладывает рельсы. Режиссер Георгий Товстоногов считал, что актёр должен уметь «страстно мыслить» на сцене. Лобанцев тому же обучает читателя своей поэзией. «Уж если мыслить — отчего не всласть?»

А вот насчет «делишек»… Сегодняшняя ситуация заставляет согласиться и с этим. Целая индустрия открыток появилась — с разными поздравительными стишками на все случаи праздников, встреч, юбилеев и т.д., рассчитанная на бездарность потребителя, неспособность что-нибудь своё придумать. Но это всё мелочи по сравнению с шоу-бизнесом, как будто специально нацеленным на привитие слушателю безмозглости («А мы такие загораем!», «муси-пуси», «арам-зам-зам») — и делишки оказались самыми что ни есть прибыльными. Весьма прибыльные делишки господствуют ныне на издательском фронте. А те,

…кто мечтали о власти культуры,

Они и теперь не из той конъюнктуры

(из стихотворения «А Пушкин…»).

Лобанцев и марксизм

В начале 90-х годов Марк Липовецкий небрежно бросил насчёт Лобанцева: «Стихи у него нормальные, но в наше время отстаивать марксистско-ленинскую философию, которая уже никаким авторитетом не пользуется, — это, знаешь…»

О чём наша речь — о поэзии? О философии? О социологии? Речь о поэте — о философе по образованию, о социологе по работе. Речь о поэте-шестидесятнике, который видел смысл поэзии в реальном взаимодействии с жизнью. Он говорил: свежую идею проще всего внедрить через стихотворение или через песню. А насчет его марксизма — разговор особый. Шестидесятники вообще обращались к образам Маркса и Ленина не потому, что хотели угодить брежневским властям. Наоборот, Ленин был символом оппозиции, представителем живой, ищущей творческой мысли. С таким же смыслом Лобанцев создаёт образ разведчика Николая Кузнецова: «псевдо-Зиберт рванёт гранатой/узколобую псевдовласть!» С помощью гранаты «псевдо-Зиберт» оппонирует не только бесчеловечности нацизма (это тоже правильно, но оставалось бы идеологическим штампом), но именно узколобости: «Тупость думает,/будто правит.//Разум ведает, чья возьмет». Ясно, что это не только об оккупированном гитлеровцами Киеве, Львове или Ровно. Замечателен подтекст: тупой политик, хоть какой он свой, ничем не лучше фашиста-оккупанта. При чём же здесь марксизм?

Для Лобанцева это была не застывшая схема, в которой рабочий класс всему голова (схемы могут быть разные: крестьянин всему голова, хлеб всему голова, желудок всему голова; в современной массовой псевдокультуре голова с нижней частью организма вообще поменялись местами). Главное у Маркса — диалектика, преодолевшая гегелевское ограничение — развитие по триаде; диалектика, направленная в бесконечность. Поэтому и «головой» должен стать интеллигент, творческая личность, обладающая максимальным созидательным потенциалом, но поставленная идеологами в положение пролетария и поэтому настроенная революционно, т.е. просто-напросто тоскующая по возможности приносить реальное добро своему народу. За вознаграждение, которое делает творчество плодотворным. И просто возможным.

А теперь посмотрим, какой Лобанцев материалист. В одном разговоре — не помню о ком и о чём — я, недавний студент, сдавший кандидатский минимум по философии, — разумеется, марксистско-ленинской, а какой ещё, тогда, в начале восьмидесятых, — так вот, я говорю: ну, ведь известно же, материя первична… Он посмотрел на меня, как профессор на переучившегося студента, и с расстановкой, как будто внушая элементарную истину, ответил:

— Мы этого не знаем. Мы не можем утверждать, что материя первична, пока мы не вышли в космос. Вот выйдем в космос — тогда узнаем, что первично.

Когда Борис Марьев писал романтические баллады о космическом пришельце, который здесь, на Земле, живёт разведчиком уже не первую тысячу лет и вздыхает по своей любимой, отыскивая глазами «хрустальный шарик в небесах», это и воспринималось как поэзия, романтика, фантастика. А тут — принципиальный рационалист, возражавший в стихах своему оппоненту-обывателю вполне в духе Маркса: «Пока твой ум устраивался в мире,/мой — размышлял, как перестроить мир», — и тоже говорит о космосе, но не с поэтической колокольни, а с какой-то научно-практической. Я и сейчас не понимаю как следует, что подразумевалось под словами «выйдем в космос» — то ли станем жильцами межпланетного пространства, то ли вступим в диалог с внеземным разумом… Чтобы говорить о лобанцевском космизме, нужно изучить его философские труды, которые ещё ждут публикации.

Происшедшее в нашей стране крушение монополии на философскую и политическую правоту показало зыбкость материализма и силу диалектики. Хотя мне и самому странно в разговоре о поэте углубляться в философско-теоретические дебри, деваться просто некуда; если читателю неинтересно, пусть пропустит этот абзац. В самих крушениях, катастрофах, катаклизмах, наверное, не много поэтичного — больше драматического и трагического; но захватывает и потрясает то, что становятся видны какие-то фундаментальные свойства человеческого разума (а может быть, и мироздания), которые кто-то попытался отменить или не заметить. Жил-был традиционный «марксистский» диалектический материализм. И вдруг… диалектика материализм съела. И тогда понятно стало это лобанцевское «не знаем». И теперь странно, что философы не замечали (или нельзя было замечать?) неизбежности такого поворота. Если мир по природе диалектичен, то в каждой вещи борются две противоположности. Одна из них господствует — и эта вещь существует. Но вот всё переворачивается, вторая из противоположностей побеждает и уничтожает первую, на месте которой рождается что-то новое, и перед нами уже принципиально другая вещь, — и так далее. Если в философии (как нас учили) происходит борьба идеализма и материализма и материализм господствует, то диалектика просто не даст ему долго жить: она перевернет ситуацию вверх тормашками. Но измы измами, а нам-то что теперь думать об основе мироздания? Ведь она-то не переворачивается от всех этих манипуляций с понятиями. Может быть, в действительности существует колесо причин и следствий, а каждый философ видит ту часть колеса, где он оказался в силу жизненных обстоятельств? Если ты рос в царской семье, где достаточно пошевелить бровью, и тут же находятся исполнители твоих желаний, — тогда ты будешь думать, что первична идея. Если ты вынужден был горбом добывать хлеб насущный — то всю жизнь будешь отстаивать материализм. А кто оказался между этим крайними точками, те будут исповедовать разные формы дуализма. Словом, любой «изм» — результат близорукости, поэтому дополнять друг друга они могут, а вот бороться и побеждать — это только в масштабах научной или общественной грызни.

Поэма «Оправдание Сальери» — пример художественной реализации диалектического принципа. Она почти вся построена как монолог Сальери — сначала (главы I и II) в диалоге с Моцартом, затем, после его смерти (глава III) — во внутреннем разговоре с самим собой. Одно из ключевых слов поэмы — свобода: именно понятие свободы творчества, его развитие в личности лобанцевского Сальери — вот главная интрига поэмы. Лобанцев исходил из той версии, что Сальери никого не отравлял, о чём говорит эпиграф к третьей главе: «Моцарт… умер естественной смертью в результате хронического заболевания почек — уремии (Из медицинских исследований)».

Если перед нами злодей (а «гений и злодейство — две вещи несовместные», — сказал А. С. Пушкин), то с ним всё ясно. Если же нет — то разговор только начинается.

Лобанцев и музыка

Развитие творчества Сальери, по Лобанцеву, движется от простодушного желания поделиться всяким «случайным звуком, раздавшимся в тиши», как чудом: «Пусть люди знают: дар свободы; — в них!» Это была и свобода от всякого смысла: «…Смыслов суета — / что до неё цветам, влюблённым, птицам…» И вот — неудача, разочарование: «Мне так с людьми хотелось поделиться,/ но оказалось — надо ублажать». И Сальери учится «на всякий смех щекотку подбирать, сводить печаль к проверенному звуку» — и добивается успеха. Но…

…Но вешний звон не шел из головы —

в лукавый труд душе не уместиться.

Новый рывок — в прозрение, к такой музыке, которая ужаснула Моцарта: тому ближе «яростные сны», чем «бесчувственная мысль». Далее Сальери уверится, что до «истинной свободы» дорастает лишь «творец, в борьбе сроднившийся с людьми», — но это уже в финале поэмы, похоронив Моцарта (больше некому было это сделать: «Поклонники к каминам разошлись…»).

Кстати, о финале. Первоначальный вариант (в сборнике «Дело» — том самом, из «кассеты», 1986 г.):

Он мифом жил…

Поверю в новый миф.

Пусть и его отвергнут через годы…

— и далее, о «творце, сроднившемся с людьми». И вариант более поздний (книга «Вещий камень», 1989 г.):

Он к счастью звал… Звучи, прекрасный миф,

что вечно юн! Но умудряют годы:

творец, в борьбе сроднившийся с людьми,

откроет радость истинной свободы!

Первый вариант диалектичнее, не так ли? Второй вариант ставит точку: Сальери выбрал позицию революционера и готов, говоря словами Маяковского, «каплей литься с массами».

Это, конечно, Сальери из поэмы, Сальери не исторический, а лобанцевский, персонаж-аргумент, помогающий доказывать авторскую идею. При этом перед нами всё же не учёный трактат, а художественное произведение: размышления персонажа, его судьба, задетая клеветой толпы, страстно переживаются и самим героем, и автором.

Конечно, созданию поэмы предшествовало изучение биографии Сальери-композитора, особенностей его творчества, вопроса о его «злодействе» (существуют публикации, в которых оно упорно доказывается) … И всё же — как много в этом персонаже навязанного ему автором!

Помню обрывок разговора между Юрием Лобанцевым и моим братом Георгием, преподававшим музыку в школе:

— А вообще зачем, по-вашему, существует музыка?

— А я не знаю, — честно и задумчиво отвечает Лобанцев. Вот тебе и раз! Так глубоко вникнуть в судьбу и мысли композиторов, чтобы суметь художественно их воплощать, — не понимая самого смысла их жизни? Да может ли такое быть?

Но давайте не забывать, что, во-первых, поэт всё-таки талант и способен интуицией постичь то, что ему не близко, даже вопреки рациональному. Во-вторых, Лобанцев и не погружался в по­дробности музыкального творчества — его волновали идеи, тенденции, те концепции жизни и искусства, которые вдохновляли композиторов: Моцарт — «чудо и мечта», Сальери — неукротимый поиск Истины. И вот — «Певец велик Мятежностью Мечты!» Сальери пришел к тому, за что укорял Моцарта. Приключения творческого духа — вот сюжет поэмы. А уж разворачиваются они на поле музыки или каком-либо другом — это дело второе.

Моё знакомство с Лобанцевым пришлось как раз на период создания этой поэмы. Я видел промежуточные варианты и даже перепечатал один из них на машинке. Впоследствии эта копия затерялась, и найти её я не смог. Но одну подробность запомнил. Глава II. Сальери говорит Моцарту:

Терзал и вас Господствующий Вкус,

но вы, не льстясь

на лёгкий подвиг моды,

нашли в душе

такой простор для муз,

что сумма грёз разбухла до свободы.

Увидев очередной вариант, я удивился, что мощная метафора последней строки заменена чем-то менее выразительным: «что всем примнилось зарево свободы». Вяло, несмотря на повтор «р». Спрашиваю, зачем было так заменять. И узнаю, что редактор ни в какую не соглашается, чтобы какая-то «сумма» — научный термин — могла присутствовать в тексте, посвящённом музыке. Лобанцев когда-то приводил в пример Пушкина: допустим, цензура не пропускает какие-то строки, — значит, нужно написать ещё лучше. На деле иногда происходило наоборот, Лобанцев уступал требованиям редактора, и кто знает, сколько ярких строк утеряно! Позднее, уже по смерти Лобанцева, я узнал, что поэт Юрий Конецкий готовит к изданию сборник стихов Лобанцева и что он, Конецкий, старается восстановить, отыскать наиболее выразительные варианты строк (а часто это варианты первоначальные), и я тогда предложил эту прочно засевшую в моей памяти строчку, которая и заняла своё место в книжке.