Бесплатный фрагмент - Вуду

Моему любимому человеку,

жене Александре, посвящается.

В У Д У
(роман)
Глава 1. Сашкино детство

Сашка уже проснулся, но открывать глаза не хотелось. Он любил это время суток, когда тёплый и ласковый луч солнца грел щёку, из открытого окна доносились звуки проснувшейся деревни, щебета ранних птиц и невероятные запахи сирени растущей под окном, тонкий и пьянящий аромат которой растекались по всему расслабленному телу, наполняя всю душу теплом и умиротворением. А ещё Сашка очень любил запахи ландыша и фиалки. Под окном рядом с кустами сирени, бабушка, зная Сашкину страсть, где-то нашла и высадила дикие ландыши. Они хорошо прижились на новом месте. Эти удивительно маленькие, белоснежные цветочки-колокольчики с темно-зелеными крупными листьями источают непередаваемые и неповторимые по своей насыщенности запахи и дарят красоту внешней чистоты растения. А в саду за домом Сашка мог часами лежать на траве, где цвели крохотные, но до головокружения ароматные фиолетово-синие дикие фиалки. Их запах, свежесть и нежность просто поражали. Как, такой крохотный, с детский ноготок цветочек может источать столь сильный аромат и быть таким совершенным по своей форме? В свои восемь лет Сашка не был неженкой, он просто любил то, что ему нравилось и что он просто, искренне, по-детски любил, воспринимал, чувствовал, оценивал.

Тонкое, хотя и ватное одеяло, пошитое из разноцветных кусочков ткани, было пёстрым, прохладным, легким и уютным. Так бы и лежал под ним долго-долго! Окно завешено марлей, закрепленной на деревянной раме крупными, слегка проржавелыми кнопками, что не давало комарам и мухам проникнуть к Сашкиному ложу. Недалеко от постели с потолка свисала ещё и ловушка для мух — липкая крученая лента, выходящая из маленького бумажного тюбика. С улицы тянуло свежестью и каким-то блаженным спокойствием, нарушаемым заливистым пением жаворонков и чириканием воробьёв. Едва слышны негромкие и неспешные женские разговоры. Сашка узнал голос матери, значить она уже отогнала нашу кормилицу Зорьку на выгон в центре деревни. Сюда с раннего утра сгоняют коров с подворьев, и уже потом пастухи, хлёстко щёлкая кнутами, вели стадо на луга. Хотя это была Сашкина негласная обязанность, но сегодня ему дали поспать подольше. Корова-кормилица и любимица дома была красивой, чистой, ухоженно и умной. Она сама могла доходить до выгона и вечером возвращаться ко двору, но ей, видимо, доставляло удовольствие Сашкино сопровождение, с тонкой лозиной в руке и гордым покрикиванием, подражая манерам, настоящего пастуха. Зорьке даже частенько приходилось вставать на защиту маленького погонщика, когда соседская вредная корова чуть ли не каждый вечер старалась боднуть Сашку. Заметив злонамеренное стремление животного зацепить рогами ребенка, Зорька устремлялась наперерез, отгоняла её и всем своим телом прикрывала мальчишку. Сама же проявляла терпение и равнодушие к Сашкиным выходкам. Так, однажды, подойдя к своему двору, где за день поставили новые ворота, Зорька остановилась в недоумении и не торопилась входить во двор. Сашка же с нетерпением хлестал её лозиной, требуя скорейшего послушания. Корова терпела долго, потом медленно подняла заднюю ногу и копытом в грудь оттолкнула, отодвинула надоедливого малыша. Не ударила! Именно оттолкнула — вот в чём был смысл поступка умного животного. А ведь её удар копытом для ребёнка мог быть просто смертельным, в лучшем случае — увечным. Сашкина мать видела это всё из окна дома. Первоначальный испуг впоследствии перерос в искреннюю радость и любовь к благородному поступку животного. После такого случая о Зорьке, её доброте и добродушии ещё долго говорила вся деревня.

Из передней комнаты доносились потрескивания горящих дров в печи и запах чего-то очень вкусного. Передняя комната — самое оживленное место в доме, место приготовления и приема пищи, застольного сбора всей семьи, ведения разговоров, вечерних посиделок и рукоделия. В общем — самая, как говорили, рабочая, обитаемая и жилая часть дома. Напротив печи стоял большой стол с лавками и самоваром в центре, в красном углу — иконы и лампада, обрамленные расшитыми рушниками. Ближе к выходу в сени стояла кровать, за ней место, предназначенное для временного содержания рождающегося, обычно в зимнее время, потомства от нашей кормилицы Зорьки. В период долгих зимних вечеров стол отодвигали, освобождали место под огромный узел с волной (так называли, с ударением на первый слог, остриженную овечью шерсть). Собирались все женщины семьи и соседки, устанавливали прялки. Пряли, наматывая на веретёна шерстяные нити, и пели душевные, протяжные и нежные песни. В печи потрескивали горящие дрова, на стене неярко светила прикрепленная керосиновая лампа, тихое поскрипывание прялок и негромкое женское пение — такого уюта, тепла и умиротворения не встретишь никогда и нигде на всём белом свете! Сашка с сёстрами ложились на кровать и засыпали под эти убаюкивающие, домашние, такие добрые и немыслимо свои звуки родного дома, родного очага.

Сашкина деревня была не большая, двором сто пятьдесят, не более, и разделена неглубокой ложбиной, в большие весенние паводки наполняемая талой и речной водой. Южная часть деревни, где был его родной дом, называли Любимовкой, и содержала она всего дворов сорок. Именно здесь были первые поселения казаков, получивших наделы после двадцати пяти лет служения царю и отечеству. Земли тут плодородные, с жирным, блестящим чернозёмом. Рядом лес с прилегающим к нему тучным лугом и рыбной рекой. Дворы стояли на большом расстоянии друг от друга, но соседи ладили и жили дружно. За ложбиной — более поздние поселения, называли Хутором, с большим количеством дворов, расположенными теснее друг к другу, с длинной улицей, от самой реки, и выходящей к железнодорожному вокзалу. Здесь находились магазин Сельпо, клуб, начальная школа, почта, контора колхоза, животноводческие фермы, конюшни, хозяйственные постройки, то есть основные атрибуты жизни и деятельности всей деревни. Но Любимовка, на правах старшинства, была местом настоящего, истинного патриархального управления всей казацкой жизнью поселения.

На выгоне, как на главной площади проводили праздники и гуляния. Старики поддерживали строгий казацкий порядок, учили молодежь уму разуму, проводили смотры подготовки юношей к службе в армии, оценивали умения и силы подрастающей смены. Уважение и почёт к старшим был безоговорочным, любое проявление не почитания каралось сразу, на месте, хлестким ударом кнута с длинным плетёным ремённым концом.

Сашке особенно нравился праздник проводов зимы — Масленица. К месту проведения торжества, к выгону привозили невысокие столбы, и, обязательно, один высоченный, вкапывали их в землю. Устанавливали длинные столы, ставили лавки, привозили мельничные жернова, делали смешную и страшную куклу — чучело зимы. В домах пекли блины, пирожки, запекали в печах целыми молодых поросят, бараньи ножки, птицу, готовили разнообразные мясные блюда. Ведь после масленицы начинался Великий пост до самой Пасхи, до следующего, не мене торжественного и весёлого праздника с представлениями и игрищами.

Еще мороз пощипывал носы и щеки, снег был хрупким, колким, жестким, не мягким и оттепельным. Лошади, тройками запряженные в сани-розвальни, были украшены лентами, колокольчики в конных упряжках звенели, играли гармони, трещотки, бубны, балалайки, девушки пели задорные песни, смех и веселье царили в деревне. Устанавливали высокий столб, теслами очищенный от коры, белый гладкий до блеска, на вершине укрепляли две пары хромовых сапог. Парни по очереди пытались взобраться на него и снять дорогой приз. Удавалась это не сразу и не всем. Под общий хохот и подбадривания, опоясав солдатским ремнем себя и столб, двоим, особенно ловким, раздетым и разутым, все же удалось добраться до заветного подарка. Столб был побежден! Призы доставались самым ловким и умелым парням!

Затем наступал самая интересная для Сашки часть праздника — джигитовка. На торцы не высоких вертикально вкопанных столбов устанавливали желто-коричневые, специально сохраненные в погребах, тыквы. Старики садились вдоль длинного, ещё не накрытого стола, внимательно следили и оценивали главное казацкое умение. Парни разгоняли своих лошадей до карьерной скорости, жонглировали саблями, подбрасывали свои шапки в воздух и успевали ловить, не уронив на землю. На всём скаку проползали под лошадиным брюхом, на ходу соскакивали с сёдел, легко отталкивались от земли и вновь запрыгивали на лошадей. Делали стойки, зацепившись одной рукой за луку седла, второй за подпругу, ровно держали ноги вверху в течение спешного бега лошади. Такого в цирке не увидишь! Из-под лошадиных копыт летел снег с кусочками ещё промерзлой черной земли, люди хлопали в ладоши, криками и свистом поддерживали каждый удачный трюк, каждое удачное действо молодых наездников. Самым сложным заданием было разрубить на торце столбика тыкву. Срубить не просто так, а что бы она, рассеченная посредине, оставалась на месте, не улетала, не падала вниз! Вот где проявлялись особые умения и ловкость, сила и скорость острейшего клинка в руках настоящего казака, настоящего джигита.

Ещё сложнее было положить лошадь. Здесь конь должен понимать и слушаться всадника как никто. Животное и человек действуют вместе, слажено, как единое целое. С силой натягивая удила, седок заставлял лошадь пятиться назад, затем останавливал ход, сгибались задние ноги, слегка касаясь своим крупом земли, животное валилось на бок. Наездник должен успеть соскочить, не быть придавленным телом животного и не ослабить уздечку, иначе конь тут же вскочит, прижаться вместе с лошадью к земле, пролежать вместе несколько минут недвижимы и не издающими ни единого звука, словно находясь в засаде. И только потом, после команды, резко вскочить, вместе с лошадью, уже в седле. Зрелище было завораживающее! Восторженные зрители и суровые судья аплодировали каждому удачному участнику этого удивительного действа и реального взаимопонимания человека и животного.

Праздник продолжался показом силы и выносливости юношей. Нужно было поставить на ребро круглые и плоские, с отверстием в центре, каменные мельничные жернова, просунуть в дыру руку, согнуть её в локте и пронести этот груз как можно дальше. Соревнование постепенно переходило в негласное соперничество молодежи Любимовки и Хутора.

Завершалось праздничное представление кулачным боем. Условия были простыми, но строгими. Первое: бой продолжается до первой кровяной юшки; второе: лежачего участника — не бить! Старики внимательно следили за соблюдением этих нехитрых правил. Несмотря на мороз, парни раздевались, оголяли торсы по пояса, снимали шапки, показывали пустые руки, становились в два ряда, лицом к лицу, крестились и по команде шли стенка на стенку.

Строгие наблюдатели не только следили за своевременным выводом из драки окровавленных и не могущих продолжать бой парней, но и давали оценки взрослению и становлению молодежи.

— Гляди, Игнат, в прошлом годе твой Митька с первого удара валился как сноп, а сейчас вон уже пять раз по сопатке получил и ничего, стоит на ногах твёрдо! Окреп отрок, окреп!

— Да и Федька твой уже третьего парня положил на землю. Силён малец! И умнее становится. Видишь, повалил парня, подал руку, помог подняться.

— Не плохая смена растет, не плохая, — старики горделиво одобряли действия молодых парней.

Ребята дрались без злобы, без ненависти, без ярости. Над ними поднимался пар от разгоряченных тел, снег местами покрывался пятнами крови, утаптывался под ногами твердым и скользким покровом.

— Всё, ребята, хватит! — громкая команда старшин останавливала это удивительное по своему миролюбию побоище.

Парни прекращали бой, обнимали соперников, похлопывали друг друга по оголенным плечам и спинам, подбадривали более слабых, братались, хвалили более сильных соперников. Затем мыли руки и умывались холодной колодезной водой, вытирались длинными льняными, отбелёнными и с разноцветными вышивками рушниками. Соперники в драке должны были вытираться одним рушником с разных концов, так закреплялась дружба между ними, так они становились роднее и ближе друг к другу, так крепла и росла настоящая, мужская, казацкая солидарность.

Ну, а теперь с Богом! Все к столу, всем кормиться до отвала! Давайте, ребятушки, рассаживайтесь, угощайтесь, чем Бог послал! — оглашал главный старшина.

Женщины спешно, чтобы не остыло, несли из домов дымящиеся кастрюли, чугунки, огромные миски, сковороды, наполненные ароматными яствами, празднично приготовленными блюдами. Всё пришло в весёлое, искрящееся радостью движение, суету, поспешность, заботу — настал черёд показа своих талантов и умений женской половины деревни. Длинный общий стол ломился от количества поданных блюд, от их разнообразия, ароматов и вида приготовленного пиршества. В огромных кастрюлях дымился блестящий, наваристый борщ — непременное блюдо праздника. На огромных блюдах красочно расположились зажаренные молодые поросята, рубленные бараньи тушки, запеченные гуси, куры, утки, куски свежего, с мясными прожилками, сала, тушеная капуста с грибами и мясом, жареная и вяленая рыба, моченые яблоки, солёные огурцы, помидоры, грибы от хрустящих груздей, белых и мясистых боровиков до вкуснейших опят. На больших мисках возвышались горы отваренной картошки, сдобренные коровьем маслом или мелкими шкварками (как кому понравиться!). Старикам ставили в больших бутылях местное спиртное — самогон, слегка мутноватый, не крепкий, немного сладковатый с запахом опарного теста. Молодым выпивка категорически запрещалась, да они и не стремились к ней, воротили нос от неприятного запаха. Не приученные! Ну и, слава Богу! Для молодежи стояли стеклянные трехлитровые банки выдержанного в подвалах, резкого как добрый хлебный квас, только слегка кисловатого и прозрачного березового сока. По торцевым краям стола, как на параде, стояли рядком заправленные и дымящие самовары, изредка раздуваемые угасающий огонёк голенищами сапог. К завершению всеобщего пира — чай! Заваренный на веточках смородины, с мятой, душицей, зверобоем и чабрецом он был обязательным условием при оценке мастерства казачек по выпечке рогаликов, пирогов, пышек, пончиков, кренделей и прочей печной умелости. Ну, и, конечно же, блины — главный символ Масленицы! Блины предлагались с различными начинками: мясом, творогом, рыбой, капустой. Отдельно — с маслом, медом, сметаной, вареньем! На любой вкус, на любое желание!

Праздник по обычаю завершал обряд сжигания чучела зимы, разукрашенного и водруженного на длинную жердь, установленную в центре выгона. Его обкладывали поленьями дров, соломы и поджигали. Вокруг костра девушки и парни водили хороводы, пели песни, прогоняли зиму, звали весну, звали тепло, звали любовь, звали счастье.

Потом молодежь становилась в « ручеёк», самое трепетное и душевное игрище. Сердце девушки с замиранием ждало, когда же приглянувшейся парень, возьмёт её за руку и проведет через длинный коридор поднятых и сплетённых рук. Выведет её на передний край «ручейка», словно с предложением пойти дальше по жизни вместе, вдвоем с ним и навсегда. Девушки стеснялись, опускали глаза, делали равнодушный вид, но вдруг вспыхнувший предательский румянец щек выдавал их чувства. Парни тоже смущались, краснели, но виду не подавали, мужики же ведь! Видимо так и зарождались взаимные симпатии, перерастающие в любовь, в надежные и крепкие семьи.

Как правило, на таких мероприятиях и определялись будущие семейные пары. Старики, как сваты на смотринах, внимательно следили за этой игрой, оценивали девушек и парней, улавливали скрываемые взаимные влечения и симпатии. В случае взаимного одобрения отцов девушки и парня, как будущие родственники, они ударяли по рукам, давая устное согласие на их будущее, на их сватовство. И свадьбы справляли всей деревней, осенью, после сбора урожая, так же многолюдно, весело и хлебосольно.

День клонился к концу, вечерело. Усталое веселье затихало, гасло, оно становилось более чувственное, нежное, интимное. Не такое как днём веселье, более похожее на широкое разгулье, громкое и слегка показное. Мужики рассаживались кучками, по интересам, вели неспешные беседы. Курили самокрутки, набитые махоркой, а лучше всего — самосадом, спичками ковыряли в зубах и сплевывали застрявшие кусочки мяса. Женщины, кто сидел за столом, подперев рукой голову, пел протяжные и душевные песни, кто не спеша убирал посуду и подпевал сидящим.

Молодые девчата, взяв под руки гармониста, начинали частушечную перепалку с парнями, которые гурьбой следовали за ними. Теперь они все вместе направлялись к клубу, продолжать гулянье до глубокой лунной морозной ночи, а то и до утренних петухов. Это уж кому как повезет!

Девушки подтрунивали ребят колкой частушкой:

Меня милый не целует,

Говорит: «Потом, потом!».

Я гляжу, а он на печке

Тренируется с котом!

Парни принимали вызов и едко огрызались:

Я свою Наталию,

Узнаю по талии.

Чем не шире талия,

То — моя Наталия!

Юношеский смех и веселье удалялись, переборы гармошки становились тише, где-то вдалеке, как и затихали звуки на выгоне, главном месте проведения праздников деревни.

Хоть и редкие деревенские праздники, но они были яркими, веселыми, задорными, впечатляющими, запоминающимися на всю жизнь. В них наглядно выражалась вся широта, вольность русской души, простота и открытость, казацкая сила единства поколений и суть казацкой свободы. Они оставили свой неизгладимый след в Сашкиной памяти, в сердце, в его душе.

— Внучёк! Вставай, завтракать пора, — послышался голос бабули.

Голос самой дорогой и заботливой бабушки, с нежными, как у ребенка, но такими сильными и умелыми, красивыми руками, всегда веселой и говорливой, всегда и везде успевающей во всех делах и занятиях. Всё, что готовила бабушка, было невероятно вкусным и запоминалось на всю жизнь.

Сашке не надо было повторять дважды. Откинув одеяльце, поправив постель, посмотрев на ещё спящих сестёр, он стремглав понёсся к столу.

Бабушка указала рукой на умывальник, засмеялась, видя недовольное, искривлённое лицо внука. Увы, но без этого утреннего моциона завтраку не бывать! Умывальник — металлический бочонок с длинным носиком-палочкой (как называл его Сашкин отец) был заправлен холодной, колодезной водой — для зоркости глаз (так тоже говорил отец)! Словно обжигаясь студёной свежестью воды, Сашка быстро умылся, сел на лавку в предвкушении вкусного завтрака. На столе уже стояла большая стопка блестящих блинов, смазанных гусиным пером с растопленным коровьим маслом, миска сметаны, в одном глубоком блюдце золотился свежий мёд, в другом — любимое варенье из черной смородины. Парное, только что надоенное молоко стояло ещё в ведре, вспененное и теплое. Процедив через марлю, бабушка разлила его в три алюминиевых кружки, и стала звать к столу внучек.

Сашкин дедушка держал небольшую пасеку, состоящую из десятка полтора пчелиных ульев. Поэтому в доме всегда имелся мёд, настоящий, пахучий и золотистый. А день его выкачки из рам, заполненных плотными и полными сотами, превращался в семейный праздник. Сашку интересовало и удивляло всё: почему деда не кусают пчёлы, почему медовые соты в рамках шестиугольные и все одинаковые, как пчёлы заполняют и закупоривают их воском, почему мёд такого золотистого цвета, и ещё тысячи «почему». Дед, не торопясь, дотошно старался отвечать на все вопросы, ему нравились подобные интересы ребёнка. Он много рассказывал о великом трудолюбии пчёл, о пользе и лечебных свойствах мёда, и даже о том, что с мёдом можно и нужно кушать всё. В качестве примера, дед брал с грядки огурец и помидор, разрезал их пополам и намазывал мёдом. Такого своеобразного и неповторимого вкуса в сочетании с запахом свежих овощей и медового аромата Сашка не испытывал больше никогда в жизни!

Сашка положил в свою кружку три ложки варенья, от чего молоко превратилось из белого в фиолетовое, пахучее и сладкое. А бабушка каждый блин намазывала сметаной и мёдом, сворачивала в рулет и подавала внуку. Невероятная вкуснятина! К этому упоительному наслаждению присоединялись Сашкины сестры.

Бабушка Ефросинья, в деревне её называли просто — баба Фрося, была не только искусница по части приготовления пищи, но и прекрасная рассказчица. Дети часто просили её рассказать про историю своей деревни, о том, как происходила революция, гражданская война, Великая Отечественная. Её повествования отличались простотой речи и доходчивостью изложения, приправленные иронией и юмором.

Она обычно начинала свои рассказы с того, что всем казакам выдавались земельные наделы, передаваемые по наследству. И каждый наследник обязан сохранять и преумножать своё хозяйство, поэтому трудиться приходилось не покладая рук. А нас с дедом Колей в семье одни дочери, пять девчонок это не парни, тяжело ему приходилось без мужской силы и поддержки. Но работали все от зари до зари, поэтому и хозяйство наше крепкое. Земли хватало под сад, огород и пашню. Во дворе корова с тёлкой, два коня, с десяток овец, два поросенка, куры и утки не в счет. Своя, хоть и не большая, пасека. Всё это требовало рук, умелых, натруженных и сильных.

А вот некоторые в деревне, хоть и имели свои земли, но то ли из-за лени, то ли из-за любви к водочке-самогоночке, потихоньку забрасывали свои земли, плохо, а то и совсем не обрабатывали её. А кушать то хочется, вот и приходили к другим семьям наниматься на работу, батрачить, значит. Рассчитывались с батраками в основном зерном, огородиной, денег-то почти не было. За алтын, три копейки по нынешнему времени, раньше на базаре можно было корову купить! Зерно за работу старались давать семенное, чтобы оставляли на посев, не тратили попусту. Но батраки не берегли его, пускали на сивуху, и по весне опять приходили проситься на работу. Правда, таких в деревне было мало, с десяток дворов с трудом наберется. Но все-таки были. Жаль, конечно, их. Ведь были и они своими, из казацкого роду-племени. А вон как выходило! И на них уговоры не действовали.

Помогать по хозяйству часто приходили монашки. Их монастырь располагался в верстах пяти от нашей деревни. Работали они только за еду, видно тяжело у них было с пропитанием. Молча, отработают день в поле, молча, медленно поедят, помолятся в хате у хозяев и так же молча, уходят. На прощанье обязательно попросятся прийти снова. Были они молоды и красивы, но худы и бледны, с усталыми, но очень чистыми и светлыми глазами. Монашек любили и жалели, никто не спрашивал их, почему подались в монастырь, почему ушли от мирской жизни, почему укрыли свои тела с головы до пят в черные одеяния. Накормят, напоят и проводят с Богом.

Так и жили тихо, мирно, размеренно. Старики держали порядок, люди трудились, мозолями и потом добывали себе пропитание и никто не жаловался на трудности или несправедливость. Трудности были, а вот несправедливости — нет! Жили по законам стариков и предков, как сейчас говорят — по «домострою».

По осени, после сбора урожая, играли свадьбы. Девок выдавали замуж по договоренности родителей, чтобы род был здоровый и крепкий. Для молодой семьи мужики-умельцы всей деревней за три дня делали сруб для нового дома и конек — за день, вместе собирали лозу на дранки, вместе штукатурили внутри дома. На реке резали камыш на крышу, клали печь. Так что за пару летних месяцев вселяли новую семью в свои хоромы. Живи молодежь, плодись и размножайся! Хорошо жили, чего Бога гневить!

И вот однажды утром деревню разбудил тревожный звук била. На выгоне к вкопанному в землю столбу был привязан кусок рельса, и битьём по нему оповещалось любое чрезвычайное событие в деревне, пожар или ещё какое-либо лихо. На сей раз, собравшиеся люди увидели, что посреди выгона стояла тачанка с пулемётом, на ней сидели и стояли люди в кожаных куртках с маузерами в деревянных кобурах на боку. Но самое интересное в том, что среди незнакомых вооруженных людей стояли почти все бывшие батраки и батрачки. Все в новых кожанках и с пистолетами, бабы обрезали косы (грех-то какой!) и повязали красные косынки. Смех, да и только! Какой-то мужик с красным бантом на груди объявил, что в Питере произошла революция, царь-батюшка отрёкся от престола, Временное правительство низложено! Про то, что царь был слабоват, безвольный и не вояка, наши казаки знали. Поэтому и не уважали. Но и пусть бы сидел себе тихонько на троне, лишь бы нам не мешал. А вот про Временное правительство слыхом не слышали. Керенский какой-то сбежал в бабьей одежде. Украл, наверное, что-то из казны государевой. Других объяснений у наших казаков не нашлось.

Так вот, как объявил мужик с бантом, власть теперь в деревне принадлежит к Комбеду, то есть Комитету бедноты, то есть бывшим батракам, но теперь — революционерам. Поэтому под угрозой оружия будут экспроприировать экспроприаторов (еле выговорила эти слова бабуля) и забирать излишки для нужд Комбеда и нормальной жизни Коммуны, которая будет располагаться в бывшем графском замке. Всем желающим можно тут же записаться в Коммуну и перебираться в замок со всем своим скотом и добром. Новая жизнь должна начинаться! Постреляли в воздух, припугнули, как могли, казаки стерпели. Старики обиделись, засомневались. Мол, как будет этот Комбед власть в деревне держать, если у себя в хозяйстве не могут навести порядка. Кто такие «экспроприаторы» не сказали, а вот «экспроприировать», то есть грабить — это стало ясно сразу. У кого под угрозой пулемёта на тачанке забрали лишнюю корову или тёлку, кур, гусей и прочую живность. Наш дед Коля в то время работал на железнодорожной станции машинистом паровоза, пролетарий, значит. Поэтому нас сильно тронуть побоялись. Но попытка что-либо отобрать была. Обошлась она одному из приезжих революционеров очень дорого. Дедушка стоял в воротах своего двора и когда тот экспроприатор кинулся за нашими курами, Коля выписал ему такую оплеуху, что несчастный любитель курятины летел метров пять. Потом с полчаса приходил в себя и ещё долго искал в траве свой кожаный картуз и пистолет. Маузер дед нашел сразу, сломал ему боёк, высыпал в отхожее место патроны, вернул владельцу со словами: «Будешь им орехи колоть или гвозди забивать! На большее он не годиться!». Видя дедову решимость, силу и мощь, оставили нас в покое.

Всю осень и зиму в бывшем графском замке, а теперь в Коммуне дым стоял коромыслом! Резали скот и птицу, из зерна варили сивуху, ели и пили, гуляли от души! Пришла весна, а с ней в деревню пришли «коммунаровцы» — кушать и пить нечего, сеять нечем. Так скоропостижно скончалась Коммуна Комбеда!

А потом началась гражданская война. То белые придут, то красные. А то вообще какие-то зеленые, цветные, разные банды. Один атаман так всё время падал, шнурки у него на ботинках не завязывались и длинные были. Наступал на них, спотыкался, падал, бедолага, постоянно, как хворый падучей. И все обещали спасать и защищать нас, поэтому грабили. Долго наши мужики терпеть такую «защиту» не смогли, разогнали к чертям всех, досталось и разным атаманам, и белым. А вот красных пожалели. И всё потому, что эти не грабили. Жалкие они какие-то были, полураздетые и разутые, голодные, но гордые и идейные. Может поэтому многие наши мужики и пошли за красных, больше их защищать, чем нас. А воевать наши казаки умеют, только не берегут себя! Вот наш дедушка Коля и потерял свой глаз.

Про Великую Отечественную Войну бабушка рассказывать не любила, начинала плакать. Видимо были ещё свежи в памяти те страшные годы лишений и горя, боли и слез, страданий и утрат, голода и холода, человеческой ненависти и предательства.

Сначала войны на фронт призвали всех мужчин призывного возраста, потом ушли в ополчение добровольцы, но враг приближался, не останавливался, валил, как снежный ком с горы в лютую зиму. Когда через деревню проходили наши отступающие войска, оставшиеся старики, взяли своё оружие и ушли в леса. Деревня словно вымерла. Остались только немощные, женщины и дети.

— Запомни, внучек, что я тебе скажу. Врага не бойся! Враг на то и есть враг, что бы его уничтожить. А вот бояться надо предателя! Этот по страшнее врага будет. Он ходит с тобой по одной земле, дышит одним воздухом, пьет из родника одну с тобой воду и потом наносит самый подлый и самый страшный, неожиданный удар в спину!

Немцы в начале вели себя нормально, зверствовали в основном мадьяры, румыны, прихвостни фашистские. Грабили и убивали, издевались, как могли. Но самым горьким было то, что среди них особенно отличались наши предатели. У нас в деревне два таких было, Попов и Сунько, бывшие главари Комбеда. Они же первыми и пробежали к немцам, упали на колени и кляли Советскую власть, на чём свет стоит. А что бы выслужиться начали сдавать всех офицерских жен и детей, коммунистов у нас правда не было, но они всё равно настаивали, что есть много «очень сочувствующих» Советской власти. Вот до сих пор не пойму, какая им от этого польза была? Чтобы просто сохранить свою подленькую, никчёмную жизнь? Ведь на фронт не пошли, прикинулись больными и убогими.

К этому времени наша старшая дочь Алёна уже была замужем, на руках ребенок, шестилетний Славка. Муж её Виктор был лейтенантом, офицером, значит. Так вот этот Попов и привел к нам в дом мадьяров. Вывели они Алёну и Славика во двор, поставили к стене, воткнули стволы автоматов в рот и хотели расстрелять. Но тут подъехал на мотоцикле немецкий офицер, остановил издевательство, прогнал извергов. Говорил нам, что сам до войны работал в Казахстане, а дома у него жена и дети малые, показал фотографию. Спас, одним словом, спас. Но только Алёна после этого стала седой, белой как лунь и сердцем больная, а Славик заикается. Муж её Витя уже старшим лейтенантом погиб при форсировании Днепра. Прислали потом похоронку и документы его с разводами от днепровской воды.

На вокзале немцы поймали двух партизан, те хотели подорвать цистерну с бензином. Всё деревню согнали на вокзал, устроили публичное истязание пленников для общего устрашения. Пытали и мучили страшно, добивались узнать дорогу в партизанский отряд, но те молчали. Тогда они зацепили крюками за языки и так протащили через всю деревню до самой реки. Там и расстреляли. Царствие небесное великим мученикам!

Бабушка замолкала, вытирала льющиеся ручьём слёзы, крестилась, шептала молитвы. Собравшись с духом, продолжала свой рассказ:

— Да, в деревне не осталось ни одного двора, где бы ни было похоронок с фронта. Пол деревни как косой мужиков выкосила проклятущая война. А к предателям этим, что Алёну со Славиком мучили, через неделю ночью пришли партизаны, подняли с теплых постелек в одних кальсонах, вывели в конец огородов, да и расстреляли. Дней пять никто не хотел хоронить, убирать их трупы.

Всё время пока была оккупация, немцы боялись наших партизан, знали, что за каждого убитого поплатятся десятком своих смертей. Особенно после того как на железной дороге у самого вокзала подорвали целый состав набитый итальянскими вояками. Форма была у них какая-то интересная: разноцветные нашивки, шляпы с перьями. Погибло много и перья эти летали потом по всей деревне ещё с неделю. Отомстили за зверство над подрывниками цистерны. В лес посылали карательный отряд, но он назад не вернулся.

Женщин гоняли на работы, избивали, слабых стреляли. Отбирали всё, что увидят. За домом вырыли окопы в рост человека, там часто прятались от немцев и бомбежек. Голодовали страшно.

А когда отступали немцы, тогда уж вымещали свою злость на нас как могли. Забрасывали наши окопы гранатами, или просто подходили к нему и расстреливали всех, кто там находился. Через дорогу учительница жила, не успела прибежать в наш окоп, а спряталась в своем, возле дороги. Нашли её потом мертвой, обе ноги прострелили.

Дом наш разбомбили, ничего не осталось, одна печная труба! Всё унес огонь! Нет, ещё чудом осталась вот эта маленькая иконка со Спасителем, написанная на деревянной дощечке очень давно, небольшая — десять на двенадцать сантиметров, обшитая чеканным металлом, только в прорезях лик Иисуса и его руки. Надо же, даже краска не потрескалась, и глаза смотрят как живые! Мне её ещё моя бабушка подарила, когда я за Колю замуж выходила. Вот это чудо, так чудо!

Господи, сколько же испытаний в водовороте войны выпадает на долю ни в чем не повинных людей!? — заключала свой грустный рассказ бабушка, постоянно вытирая слезы.

Дети продолжали завтракать, когда в дом вошла матушка. Так они нежно называли свою мать.

Это была стройная и крепкая, ещё молодая женщина с длинными до пояса темно-русыми вьющимися волосами, с черными, в разлет, широкими бровями и голубыми глазами. Правильный овал лица, легкий румянец щёк, сочные и полные губы говорили о здоровье этой яркой представительницы женского стандарта красоты и стройности донского казачества. Увидев сидящих детей, аппетитно уминающих бабушкин кулинарный шедевр, она нежно улыбнулась и потрепала головы всех по очереди. Матушка порой была строга, особенно по отношению к Сашке, ведь он, хоть и младший, но — будущий мужчина и защитник, поэтому с него и спрос. На девчонок она покрикивала, а вот ему попадало. В ход шли веник, тряпка, лозина, тапок, в общем, всё, что было под рукой. Но Сашка не обижался, он знал, что получал поделом. Его шкодливый и неуёмных нрав, прямо, скажем, давал для этого достаточно поводов. Тем более что била она не больно, больше для острастки и видимости науки. Сашка это понимал, старался быть более сдержанным, но вскоре забывал про матушкины шлепки и получал новые.

— Сашка, там, у двора тебя ждут ребята. Наверное, побежите на речку? Только смотри, аккуратно там, глубоко не нырять и далеко не заплывать! Хорошо? — у матушки это было и приказание и просьба.

Речка, речка… Любимое место Сашкиного детства. Участок реки, проходящий вдоль деревни, выходил из лесной чащи, был очень красив и живописен, имел ширину метров шестьдесят, с почти незаметным, ленивым течением, с многочисленными тихими заводями, покрытыми крупными листьями лотоса и бутонами кувшинок, над которыми свисали ветви ракитника. Левый, дальний берег был невысок, но обрывист, покрыт низкорослым кустарником и выходил на широкую, заливную пойму, за которой, словно стена, стояли меловые горы с полуразрушенным, старинным графским замком на вершине.

Сашка любил приплывать к этому берегу. Тут, в многочисленных неглубоких боковых норах обрыва жили и прятались раки. Детская рука легко проникала вовнутрь. Раки кусались не больно, только щипали детские пальцы. Привязанная к поясу тряпичная сетка, быстро наполнялась копошащими серыми членистоногими. У ребят в кустах заранее были припрятаны котелок, соль, лавровый лист и спички. Сваренные на костре уже красные на вид, раки дарили детворе нежное белое, приятное на вкус мясо в своих хвостиках и клешнях, которое просто таяло во рту.

Правый берег имел пологий песчаный спуск, окаймленный густо растущими ивами и вербами. Часть берега реки, свободный от порослей, использовался под пляж. От пляжа вниз по течению, вдоль неторопливой водной глади, проходила узкая улица с десятком добротных домов-срубов. Напротив каждого из них на воде качались плоскодонки. Их обычно привязывали к забитым береговым колышкам или к склонённым у воды ивам простыми верёвками без замков. Лодки использовались не только для рыбной ловли, в основном для хозяйственных целей. На них перевозили скошенную на островках и лесных полянах траву для кормления домашнего скота и птицы, хворост и жердины из леса, срезанный камыш, рогоз и чакон, из которых делали маты-подстилки, покрывали крыши домов и сараев. Всё, что давали река и лес, всё использовалось, всё находило своё применение. Хозяева лодок разрешали детворе свободно пользоваться ими и давали вёсла с условием далеко не заплывать и при окрике возвращаться на место.

Река кормила всю деревню. Каждая семья имела свои зарыбленные, прикормленные места. Один-два раза в месяц Сашкин дедушка запрягал в дроги коня, брал с собой небольшую сетчатую пирамиду-кобылку, и за несколько часов набирал целую телегу щук, лещей, окуней, голавлей, краснопёрок, вьюнов и раков. Улов использовали рачительно: варили уху, рыбу жалили, солили, сушили, коптили в бане. Запасов хватало всем и надолго. А во время паводков дедушка надевал высокие рыбацкие сапоги, брал ружьё и выходил на залитый водой луг. Бродил по пояс в воде, высматривал. Потом слышались глухие выстрелы. Дед возвращался домой, еле неся на плечах огромных щук. Длинные хвосты рыб волочились по земле. Вот тогда весь дом радостно суетился и хлопотал вокруг такой чудной добычи, готовил из неё редкие и вкусные блюда. Со щук аккуратно снимали кожу, мясо рыбы перемалывали с различными специями и вновь заполняли в прежнюю оболочку, зашивали нитками. Рыбина приобретала прежнюю форму. Её отваривали, потом остужали, и нарезалась круглыми дольками, как колбасу. Получалось два блюда: из отвара ароматный рыбный суп и вкуснейшая фаршированная щука.

Детвора, как могла, обустраивала свой пляж. Каждый год, после весеннего паводка приходилось восстанавливать мосток-трамплин. Благо лес рядом, и им позволяли срубить несколько жердин для стоек и толстых веток для помоста. Недалеко от места купаний из земли бил родник с кристально чистой и до зубной боли холодной водой. С наступлением лета его чистили, укрепляли стенки импровизированной купели и делали ограждение. Выходящие к водной глади береговые пласты глины служили материалом для строительства очага в месте разведения костра. Мусор всегда собирался в яму, выкопанную подальше, в стороне леса. Порядок и чистота на пляже благодаря усилиям детей были идеальными. Ребята жарили пойманную рыбу, нанизывая её на ивовые ветки, варили в припрятанном в кустах котелке уху или раков, а когда не было уловов, то обходились печеной в золе картошкой и поджаренным на огне салом. Накупавшись до синевы губ и неудержимой тряски подбородков, закапывались в золотистый горячий от солнца песок, испытывая истинное наслаждение и блаженство.

Взрослые одобряли эти детские дела и заботу о пляже, и когда сами приходили по вечерам искупаться в реке, то не могли сдержаться и помогали в укреплении мостка, наведении порядка и прочей, как им казалась, благоустроенности места ежедневного летнего обитания и развлечения своих отпрысков. Сельский труд особенно весной и летом тяжел и многообразен, от зари до зари, не дающий времени на отвлечения, на должный догляд за детьми. Поэтому такая ребячья занятость и самостоятельность для них считалось благом.

Ниже по течению, река разделялась на несколько мелководных, чистых и быстротечных рукавов. Здесь когда-то, давным-давно, стояла водяная мельница. Сейчас от неё оставались торчащие из воды толстые деревянные обломки, часть бревенчатых перекрытий, только и всего. Зато это место славилось несметным количеством пескарей. И они были совсем не пугливы. Можно спокойно бродить по неглубокой воде в окружении целых стай этих проворных сереньких рыбок. Сашке нравилось рыбачить тут по двум причинам: во-первых, когда стоишь в воде и тихонько шевелишь пальцами ног, то поднимается донный песок. Тогда пескари просто набрасываются на поиски поднятой со дна пищи, пощипывая своими маленькими усатыми ротиками детские ступни. Было очень щекотно и приятно. Во-вторых: для ловли не требовалось удочки, достаточно метрового куска лески с грузилом и крючком. В чистой воде, совсем рядом видно как пескарь заглатывает наживку. Остаётся только вовремя подсекать и тащить глупую рыбёшку. Получаешь двойное удовольствие: вот тебе и улов, и массаж для ног!

Плавать Сашка научился в шесть лет. Научился быстро и просто: спрыгнул с лодки посредине речки и поплыл к берегу. Рядом плыли старшие ребята для подстраховки, но она не понадобилась. Река и Сашка подружились, скоро и надёжно, доверились друг другу. И с того дня он стал переплывать реку, научился правильно дышать, отдыхать на воде, широко раскинув руки и ноги, нырять на глубину до боли в ушах, чувствовать себя в воде легко и расслабленно. После того, как матушка увидела Сашкино умение плавать, у неё (как она сама сказала) отлегло от сердца. Речка была покорена, и он смело мог проводить с ребятами там целые дни без надзора старших.

— Будете бежать по лугу, смотрите под ноги. Клевер цветёт, пчел много, опять искусают, — не унималась матушка.

Тут она была права. Вчера Сашка вытащил с босых ног четыре пчелиных жала. Боль была привычная и быстро утихла, но правая щиколотка припухла, что не осталось не замеченным.

Луг для Сашки был особо любим. Он начинался сразу за огородом. Стоило только выйти со двора, перейти узкую, травяную, не наезженную улицу, перелезть через прясла и спуститься вниз по огородной меже до высоких верб, выросших из кольев, когда-то вбитых в мягкую и влажную, уже луговую землю. Заливаемый по весне, и ярко-зеленый, благоухающий сейчас, луг звенел стрекотом кузнечиков, жужжанием пчел, сухим шелестом почти прозрачных крылышек стрекоз и щебетом птиц. Для Сашки луг казался огромным, с множеством красок и наполненный жизнью. Среди жёлтых лютиков, бордового клевера, синих цветков чакона, величаво и гордо ходили аисты в поисках пищи. В мелкой протоке на одной ноге стояли цапли, выжидая момент для поимки зазевавшегося лягушонка, серые выпи при каждом шаге смешно вытягивали длинные шеи. По ровной и более сухой траве бегали друг за другом серые зайцы-русаки, уводя людей от места нахождения маленьких зайчат. Это зеленое травяное море представляло собой широкую низину, разрезанную вдоль, почки посредине неглубокой речной протокой, и отделяло деревню от леса. Направо луг спускался к реке, налево — уходил далеко, почти до соседней деревни. Перед лесом луг переходил в песчаный взгорок, где была колхозная бахча с одиноким неказистым шалашом сторожа деда Гриши и его лохматым псом по кличке Юденич. Многие старики в деревне воевали в гражданскую войну, и часто рассказывали ребятам о былых подвигах, а своим собакам давали такие клички, наверное, с целью не забывать о прошлом или подчеркнуть характер животного. В Сашкином дворе рос огромный кабель, названный дедушкой — хозяином дома, Колчаком.

Когда наступало время сенокоса, вся деревня была на лугу, все были заняты, всем было дело. Косари начинали звенеть косами рано-рано, когда солнышко только собиралось просыпаться, и утренняя роса, в виде мелких и свежих алмазов, покрывала тонкие стебельки трав. «Коси коса пока роса!» — говорили мужики, отбивали остриё полотен кос, крестились и становились в рядок друг за другом. И тут уже не отставай, не сбивайся с равномерного и строго ритма, одинакового и синхронного взмаха рук, иначе подрежут пятки!

Сашка с восторгом наблюдал как, казалось бы, неспешно, синхронно, словно единый, многорукий и многокосый организм, проходят косари, оставляя за собой ровные валки скошенной травы. Широкие, крепкие, потные спины и сильные руки, уходящих вдаль косарей вызывали у Сашки восторг и детскую зависть. «Вот скоро и я стану взрослым и таким же сильным, встану рядом и наравне с ними!» — была заветная Сашкина мечта.

По команде старшего косаря, этот единый организм останавливался. Мужики скручивали из газетных обрывков самокрутки, называемыми «козьими ножками», набивали их крепкой махоркой или табаком-самосадом. Перекуривали, вытирали пучком травы косы, отбивали их оселками, и вновь включался равномерный ритм работы. Когда солнце подходило к зениту, часам к одиннадцати работа прекращалась. Косари ели уху или крупяную юшку, приготовленную в большом котле на треноге, и ложились спать в шалаши, сооруженные заботливыми женскими руками. Часам к четырем по полудню, работа косарей возобновлялась и продолжалась до самого заката, а то и позже.

Женщины и девчата, красивые и стройные, с крепкими загорелыми икрами ног, в легких ситцевых платьях, с головами, укрытыми белыми косынками, завязанными на шее так, чтобы, максимально закрыть свои лица от палящего солнца, вооруженные граблями с длинными и острыми на конце древками, ворошили или сгребали уже подсушенную траву в небольшие копны. Такая работа не любит тишины. Над лугом в воздухе витали всеобщее веселье, смех, шутки и… песни. Это не просто песни, это протяжное, спокойное, идущее от сердца, из души, чистое и нежное выражение надежды и веры на счастье, на любовь! Поэтому, наверное, всякую работу в деревне женщины сопровождали пением. Так и работа спорится, и руки меньше устают.

Запах свежескошенной травы, клевера, который невозможно описать, до головокружения, до комка в горле наполнял Сашкины легкие! Чудесное, такое своё и родное женское пение, всеобщее весёлое людское настроение, заставляло усиленно колотиться Сашкино детское сердечко. Он восторженно воспринимал и впитывал в себя окружающий его мир, наслаждался удивительной природой родного края, и восхищался людьми, живущими в согласии с ней. Он был счастлив!

Сенокос для Сашки был ещё и трудовым крещением, которое он с честью выдержал ещё в прошлом году! Детям поручалось с утра наловить в протоке кобылкой рыбы для ухи косарям. Орудие лова — кобылка представляла собой сетку, натянутую на ивовый каркас в виде усеченного вдоль конуса, то есть плоское днище и полукруглый верх. Две детей брались за бока широкого конца кобылки и волокли её вдоль протоки, а третий заходил спереди и загонял в неё рыбу. За пару часов набиралось достаточно, чтобы прокормить и косарей, и женщин, да и ребятам было вдоволь.

Затем, самое интересное и ответственное дело. Уже просушенное и собранное в небольшие копенки сено надо стянуть к месту скирдования. Выполнялась эта работа ребятами с помощью лошадей и длинных веревок-волокуш, привязанных одним концом к лошадиным холкам. К копенке подъезжал седок, обхватывал её низ вторым свободным концом волокуши, закреплял его к лошади и тащил порцию травы к скирде. Тут главное — не размазать, не распылить чужой труд, а доставить сено до места с сохранением целостности копенки. Сперва, конечно, у Сашки не получалось, но к пятому — шестому разу он уже не слышал насмешек в свой адрес, а вот одобрения — были. Сашка этим очень гордился. Конечно, в успешной работе большая заслуга принадлежала Росинке, самой красивой в деревне кобыле, любимице и казацкой гордости Сашкиного деда. Каурая, с рыжевато-блестящим оттенком, высокая, стройная и тонконогая красавица с огромными умными глазами цвета свежескошенной травы, была уже жеребая. Маленький, игривый и резвый жеребёнок с белой отметиной на лбу по кличке Звездочка, не забегал далеко от своей матери и периодически подскакивал за своей порцией молока. Росинку Сашкин дедушка берёг, на тяжелые работы не давал, ухаживал за ней особо. Для тяжких трудов на подворье имелся старый мерин Молот, спокойный, неторопливый трудяга, основной помощник в хозяйстве. Как потомственный казак, дед считал, что двор не может жить без лошади и говорил: «Всё что угодно забирайте, только коня не трогайте! На пузе плясать буду, только чтобы быть с конём!».

Росинку дедушка приручал к Сашке постепенно. Каждое утро давал возможность кормить её яблочком или сахарком из Сашкиных рук. Они вместе убирались в стойле, посыпали пол свежим и чистым речным песком с опилками. Заставлял внука много и ласково разговаривать с целью привыкания лошади к нему и его голосу. Самое важное было приучить к послушанию и выполнению команд, поданных жестами. Лошади удивительно быстро привыкают и реагируют на движения рук человека. Так, поворотом кисти и предплечья рук влево — вправо, Росинка меняла направление ходьбы, согнутая в локте рука с открытой ладонью останавливает движение, а от резкого взмаха вверх такой рукой лошадь встаёт на дыбы. Но самый важный для Сашки жест, когда, согнутые в локтях две руки плавно опускаются ладони вниз! Росинка неспешно становилась одним коленом на землю и склоняла голову. Ребёнок, опираясь на её выставленную ногу, обхватывал руками волосатую холку. Подъёмом головы, он забрасывался на спину лошади и через секунду они вместе вставали с земли. Сашке казалось, что он парит в воздухе, даже дух захватывало! То ли действительно от высоты, то ли от счастья. Дедушка, всегда суровый и серьёзный, в этот момент широко улыбался и глаза его сверкали счастливым блеском. Ведь это он, не взирая, на протесты матушки, впервые посадил внука на коня, когда тот ещё не умел ходить. «Только так и вырастит настоящий казак, настоящий человек!» — говорил дед.

Когда Сашка впервые самостоятельно оседлал Росинку, та повернула голову на маленького седока, посмотрела своими травянисто-зелеными глазами и спокойно приняла такую незначительную для себя ношу. Сдавив коленями бока лошади, Сашка давал команду на остановку, отпустив колени — на продолжение хода. Подчинение командам седока было безукоризненным. Так и завязалась дружба коня и маленького человека.

Для всех было непонятным, как дедушка Коля, такой радетель и бережливый хозяин своего бесценного сокровища — Росинки, давал работать на ней в сенокос своему внуку. На подобные вопросы он, обычно, отмалчивался или же, усмехаясь в свои седые, прокуренные усы и бороду, говорил: « Ведь для внука и рощу свою Росинку, мне на ней не ускакать! Уж больно резва, красавица, уже не по мне!».

Дедушка Коля был уважаемым в деревне человеком. «Старая и закалённая гвардия, правильный человек, крепкий хозяин, настоящий казак» — говорили про таких людей. Ветеран двух войн, во время гражданской войны потерял один глаз. В Великую Отечественную войну даже добровольцем не взяли из-за этого, мол, староват уже и калека. Поэтому он пошел партизанить, говорил, что глаз правый видит мушку, а левый стрелять не мешает, все равно его надо закрывать. Был он невероятно сильным, кряжистым, не высокого роста с широченными плечами и крепкими руками! «Какой-то квадратный ты у меня, Коля», — говорила про него бабушка. Густые седые волосы, такие же белые усы и борода были всегда аккуратно подстриженные, черные брови и единственный черный глаз — он был похож на цыгана, если бы не казацкий говор и манеры. Крупный и правильный нос на загорелом, но практически без глубоких морщин, всегда спокойном и уверенном, редко проявлявшем какие либо эмоции, лице дополнял колоритный образ деда. Всё говорило в облике этого человека о силе физической, силе духовной и какой-то, просто не мыслимой, надежности.

В семье у деда царил «домострой», каждое его слово и решение не обсуждалось, и являлось законом. Поэтому Росинка была отдана Сашке на время сенокоса безоговорочно. Тем более что внук любил, понимал и хорошо ухаживал за кобылой. Каждый вечер после трудового дня ребята пригоняли лошадей к реке, мыли натруженных животных, клыкастыми металлическими щетками соскабливали присосавшихся клещей. Шкуры лошадей становились чистыми, гладкими, блестящими, гривы и хвосты расчесаны. Река, словно одеялом, накрывалась густым седым туманом, вода тёплая, как парное молоко, освежала, расслабляла натруженные тела и снимала усталость. Накупавшись вместе с лошадьми, ребята пригоняли табун на взгорок, где их уже ждал дед Гриша, бессменный сторож бахчи и негласный нянька для подростков на время косовицы. Догорающий костер, вокруг которого были разложены кожухи, говорили о том, что ужин готов. Стреножив передние ноги лошадей, ребята отпускали их на выпас, сами подходили к костру, располагались на пахнувших овчиной старых тулупах, принимались за ужин. Густой, с мелкими шкварками и дымком, горячий кулеш, запеченная в золе картошка вприкуску с зеленым лучком и ноздреватым пахучим хлебом после трудового дня казались невероятно вкусными и аппетитными. Правление колхоза выделяло деду Грише продукты для кормления подростков, а уж о его кулинарных способностях и любви к детям знали все в деревне.

Дед неспешно раздавал ребятам еду и спокойным голосом рассказывал военные и колхозные истории, старые интересные события из жизни деревни. К звездному небу струился белёсый дымок костра, слышались фырканья и редкое ржание пасущихся в темноте лошадей, от реки тянуло прохладой. Росинка со своим жеребенком обязательно, по нескольку раз за ночь, подходила к костру, как будто убеждалась, сыт ли и спит ли её второй приемыш-Сашка. Веки тяжелели, дым костра отгонял комаров, дед укрывал простенькими покрывальцами уставших ребят. Сон, самый крепкий и здоровый, самый сладкий, с добрыми цветными и красочными сновидениями наваливался на детей легким и мягким покровом.

Всегда, при удобном случае, дед Гриша учил ребят дружбе. Он говорил, что в жизни любого человека, а для казака в особенности — надёжность и преданность друга. «Сам погибай, а товарища спасай!» — таков главный девиз русского человека», — часто повторял дед.

— Вот почему нас никто и никогда не побеждал и не победит, пока в русском духе живет этот девиз. На войне надежный товарищ — значит, прикрыта твоя спина, в жизни в трудной ситуации — подставленное плечо друга, в семье надёжная жена — счастье в доме. Без надёжного друга жизнь скупа, обделена, сиротская.

Он приводил в пример давнюю и крепкую дружбу Сашкиных дедов Коли и Фёдора:

— С детских босоногих лет жили они бок обок, вместе ловили рыбу, шкодили в деревне, лазали по садам и огородам, получали ремнём по задам, вместе ушли служить царю и отечеству. Вернулись домой с Георгиями на груди и закалённой в боях дружбе, спасали друг друга не один раз, сами говорили, что если бы не их дружба давно бы были головы в кустах, а так — вся грудь в крестах. Дед Коля потом пошел на станцию работать машинистом паровоза, а дед Фёдор держал крепким свое хозяйство. Помогали друг другу обрабатывать землю. У Коли пять дочерей, у Фёдора — два сына и две дочери, рук рабочих всё равно не хватало. Приходилось нанимать батраков. Оба хозяйства были крепкими, но трудились от зари до зари, до кровавых мозолей, не покладая рук. Но тут грянула революция, продразвёрстка, а потом и раскулачивание. У кого был добротный дом и нанимал батраков, тот — значится, был кулак! В деревню приехали красноармейцы на телегах и с винтовками. Колю не тронули, ведь пролетарий был, а вот у Федора забрали всё, что было в доме и под домом, в сараях и клетях, всё зерно, скотину, птицу, даже с окон занавески поснимали. Самих погрузили на телеги и с небольшими узелками скарба отправили в Сибирь, на выселки.

Уже не помню, кто сообщил деду Коле о случившемся. Тот бросил паровоз, оседлал своего коня, взял два мешка зерна и большую бутыль самогона, загнал коня, но нагнал телегу с семьей Федора возле села Ольшан. Слава Богу, не успели доехать до райцентра. Там бы уже ничего не помогло. А тут Коля смог откупить у конвоя зерном и самогоном семью друга, вернул её домой. Что уж он им говорил и как это он сделал, никто не знает. Кто говорил, что грозился пустить под откос свой паровоз, а кто говорил, что просто разоружил весь конвой и пообещал сломать их винтовки к чертям собачьим, силы-то у него было немереное! В общем, вернул он Фёдора с семьёй в пустой дом и пустой хлев. И стали они делить один кусок хлеба и одну картошку на две семьи. Но с голоду не померли, выжили, выпрямились, устояли. Когда беда у одного, то человек может согнуться, не устоять одному под гнетом горя, а когда вместе, то беда делится на всех поровну, так и легче переносится.

Но ведь как жизнь устроена интересно, какие испытания приносит она людям! Прошло время и уже в Великую отечественную войну, когда наши войска гнали немцев и освобождали нашу деревню, в Колин дом попал снаряд от «Катюши». Дом полностью сгорел, осталась одна печная труба. Теперь Фёдор забрал к себе Колину семью! И опять две семьи выстояли, выжили, выстрадали, встали на ноги. И дом новый поставили и хозяйство укрепили.

Вот что означает настоящая дружба и надёжность! А потом и поженились сын Фёдора Кузьма и дочь Коли Настя — твои родители, Сашка! Жаль, что ты не помнишь деда Фёдора, умер он, когда тебе было всего полтора годика. И жена его Наташа, дивная на всю губернию красавица, ушла следом за Фёдором через месяц. Истопила баньку, вымылась, расчесала длинные до пят косы, надела чистое бельё, вышла на крылечко, поклонилась на все четыре стороны, попрощалась с солнышком, вошла в дом, легла в постель и тихо умерла, по-христиански. Не смогла без него жить, любила очень…

Так что Сашка, тебе есть чем гордиться, род твой крепкий, закалённый, прошел через такие испытания и основан он на настоящей человеческой, русской, казацкой дружбе и надёжности. Запомни это на всю жизнь и на веки сохрани память о своих предках!

Стопка блинов на столе таяла. Сашка отложил один блин для Росинки, на что бабуля одобрительно кивнула головой.

— Я тут тебе положила «тормозок», — сказала матушка, заворачивая в газету краюху хлеба сдобренного своим, домашним подсолнечным масло, толстый, с мясными прослойками кусок сала, пучок лука и два отваренных яйца.

— А если сильно проголодаешься, прибежишь домой, — явно безнадёжно добавила она.

Хлеб выпекала бабушка так, как никто в деревне. Он, испеченный в русской печи на березовых дровах, круглый, ноздреватый, с поджаристой коркой, с невероятным запахом и вкусом, мог быть использован просто как отдельное блюдо. Секрет такого особенного вкуса бабушкина хлеба состоял в том, что выпекался она его на крупных капустных листьях. Хотя бабушка легко делилась своим секретом с другими, но всё равно такого вкуса и запаха у них не получалось. А масло было выжато из своего, собранного на своём огороде подсолнечника на общей маслобойне в соседней деревне. По осени срезали зрелые шляпки подсолнухов, лущили семечку, просеивали во дворе на большую тряпицу, укладывали в мешки и ждали своей очереди на выжимку. Давили масло, как правило, зимой. Сашка хорошо запомнил, как дедушка и отец загружали на дровни мешки с семечками, в деревне собирался целый обоз из шести-семи саней, и по снегу, с раннего утра отправлялись в путь. Снег наметал сугробы по самые окна домов, женщины волновались, постоянно выглядывали, не идет ли обоз, всё ли то ладно.

Уже темнело, вьюга злилась и завывала, бросала в окна охапки рассыпчатого, сухого, морозного снега.

— Ну, всё, вроде бы едут! — с облегчением выдохнула бабуля, вглядываясь в тёмное, заснеженное окно. Крестилась и начинала хлопотать возле печи.

В доме поднимался настоящий переполох. Печь трещала горящими дровами, женщины суетились, звеня сковородками и кастрюлями, носились по передней комнате как угорелые! Предстоял праздник! Кто бежал открывать ворота, кто просеивал муку и готовил к замесу тесто. Сашке по душе была такая суета, он был в предчувствии чего-то нового, интересного. Были слышны ржание коней и громкие крики во дворе, потом возня в сенях, что-то сгружалось и расставлялось, и вот в передней открылась входная дверь. С клубами морозного, холодного пара входил дедушка, неся в руках большой молочный бидон. Открыв крышку, по всему дому расплылся, растёкся, расстелился как невидимый туман приятный плотный и густой аромат свежего, терпкого, вызывающего слюну, подсолнечного масла. Захватив черпаком тягучую, упругую жидкость, дед рассматривал на свет перетекающую, густую, темновато-желтую со стойким аппетитным запахом струйку.

— Добрый продукт! Удался отжим! — заключал дед Коля, — до следующей зимы хватит, да ещё и останется.

Почти до первых петухов в доме всё пеклось, кипело, шипело и жарилось. Пончики, выворотки, слойки, пампушки и всё, на что хватало женской фантазии, превращалось в праздник живота. Самовар кипел, челюсти с хрустом жевали, дети искали в пончиках запеченную бабушкой монетку, чтобы загадать желание, которое непременно должно исполниться!

— Может молочка налить в бутылочку? — матушка продолжала уже просящим голосом, собирая сына на речку.

— Нет. Мы же к деду Грише заглянем. Он нас арбузами накормит, — парировал Сашка.

Во-первых, он стеснялся ходить с посудой. А во-вторых, пробегая мимо бахчи, дед Гриша зазывал ребят и выдавал им по арбузу. Эти ягоды в средней полосе не вырастали до крупных размеров, максимум с детскую голову, но сахаристость и зрелость набирали достаточно. Сторож считал, что лучше давать ребятам арбузы самому, а не допускать возможной потравы бахчи ребячьими набегами. Хотя ребята строго блюли честь и не позволяли вольности воровства. Но, как говорил дед: «От соблазна и греха — подальше!».

И ещё дед Гриша был знаменитым мастером столярного дела и единственным в деревне непревзойденным печником. В его руках постоянно находился кусок дерева и различные резцы. Сделанные им свистульки и дудочки дарились каждому малышу в деревне. Ребята любили приходить в сарай к деду Грише и наблюдать, как из верха его рубанка выползали длинные завитые полоски светлой деревянной стружки, пахло свежим деревом и опилками. Почти все окна домов в деревне были украшены резными наличниками и ставнями с не повторяющимися дважды узорами, для каждого дома — свои, отличные от других.

На зиму для молодежи дед Гриша изготовил свой знаменитый во всей округе шедевр — деревянные, на десять человек, санки. Полозья, выточенные как на Новогодней открытке, с закрученными вверху спиральками. Пять спаренных рядов сидений со спинками и боковыми поручнями, высоким резным изголовьём последнего сидения. Все эти ряды мест были сделаны так, чтобы следующий ряд были немного выше предыдущего и не заслонял видимости сидящих сзади. Прямо как ряды мест в театре! Санки были большими, но легкими, гладкими и устойчивыми.

Некоторые люди подсмеивались над Гришей, говорили, мол, столько сил и времени тратишь на один миг катания на таких санках. На что он отвечал:

— Из мгновений радости и счастья складываются жизнь и доброй характер человека, а не из часов скучного прозябания в тоске, грусти и безделья.

Зимой собиралась молодежь, брали у деда санки и волокли их через замерзлую, звенящую крепким прозрачным льдом речку. Затем через покрытую толстым слоем снега пойму поднимали на меловую гору, на самую вершину. Спереди садились младшие, сзади — более старшие ребята, они сталкивали санки с места. Начиналось невероятно сказочное действо свободного скользящего полёта с самой высокой точки местности! Санки набирали скорость, в ушах свистел ветер, снег летел в лицо, рассыпался по сторонам. От воздушного морозного потока захватывало дух. Детские радостные крики, визг и смех были слышен в самом отдалённом углу деревни. Слетев с горы, санки проносились по пойме и выскакивали на ледяной покров реки, где начинали кружиться, словно в каком-то веселом танце, в вальсе десяти счастливых пар! Несколько минут длился этот непередаваемый по своей красоте и радости свободного полета спуск, всего лишь минуты счастья, но такие памятные и незабываемые! И снова тащили санки на гору. За короткий зимний день ребята успевали всего лишь три-четыре раза спуститься с горы, но эти спуски того стоили!

После таких катаний Сашка прибегал домой весь в снегу, в обледеневшей одежде, с раскрасневшим лицом, но радостный и счастливый. В сенях долго оббивал веником с одежды и валенок замерзлые льдинки и слипшийся снег. Бабушка заставляла снимать с себя всю промокшую одежонку. Растирала маленькое тельце внука подогретым домашним самогоном, заставляла надевать сухое нательное бельё, наливала большую кружку чая с калиной. Ярко-красные, налитые ягоды, словно только что сорванные с ветки, придавали чаю кисловатый с горчинкой вкус и великолепный неповторимый лесной аромат. А затем укладывала на широкую и просторную печную лежанку, застеленную ворсистым овечьим кожухом. После таких процедур уже никогда не заболеешь, это со стопроцентной гарантией!

А печи дед Гриша клал умело и грамотно. Сбоку пристраивал плиту, которая топилась как дровами, так и углём. На её чугунной рабочей поверхности со съёмными кольцами для увеличения нагрева кастрюль и чугунков, готовили пищу для семьи и для домашнего скота. Дымоходы проходили так, чтобы теплый воздух и от печи и от плиты проходил через лежанку. Поэтому она зимой всегда было тёплой, нагретой, уютной, как массажные столы в римских термах только без пара. Старики смеялись, говорили, что это римляне у руссов переняли делать теплыми лежанки в своих банях. Может и правда, кто же теперь узнает.

— И ещё, вчера какие-то басурмане у бабы Фёклы оборвали все яблоки «белый налив», с двух деревьев. Не знаешь, чья это работа? — допытывала матушка.

— Ты же знаешь, что я не ворую. Хватит, научен на всю жизнь, — ответил с обидой Сашка.

Воровать Сашку, действительно, отучили в прошлом году, быстро и на всю жизнь. А дело было так.

Возле клуба кто-то оставил бочку, с небольшим количеством солидола в ней. Полупрозрачная, вязкая масса привлекала деревенскую детвору. Зацепив палкой солидол, невзначай, от нечего делать, измазали ворота ближнего двора. Переполох поднялся страшный! Измазать ворота дома солидолом или дёгтем по местным традициям и обычаям означал позор, бесчестие для женской половины этого двора. Хозяин снимал ворота, работал рубанком до кровавых мозолей, состругивая верхний, испоганенный слой древесины. Но всё равно людская молва и сомнения оставались: а может и поделом, а может и не дети, а неудачливый жених? Кто теперь разберёт? Шумиха прошла, но бочку так и не убрали. На следующий день Сашка, совсем случайно, оказался возле этой злосчастной ёмкости. Вокруг никого не было. До её края он дотянуться не смог, маловат росточком. Подложил камень, стал на него, перегнулся через край бочки и уже хотел зацепить палочкой заветную массу и тут… невыносимо острая, резкая и огненная боль пронизала всю заднюю часть детского тела. Слезы и моча брызнули одновременно, дыхание перехватило как от удара в живот. Боль, стыд и обида разрывали Сашкину душу. Над ним стоял старик-конюх с уздечкой в руках. Ременно-металлическое орудие порки ещё покачивалось в руке экзекутора. Ребёнку казалось, что второго удара он просто не выдержит, умрёт. Но второго удара не последовало, дед укоризненно качал головой и собирался что-то сказать. Тут Сашка увидел, как в их сторону, ровно и высоко восседая на огромном жеребце, скакал его отец. Вот оно, спасение и отплата обидчику!

Сашка боготворил своего отца и очень гордился им. Это был уже не молодой, средних лет видный мужчина. Высокий, под два метра ростом, с черными кудрявыми волосами, всегда чисто выбритый и опрятный, с красивым и мужественным лицом, ясными зелеными глазами. От отца исходили сила, уверенность, спокойствие, справедливость и скромность.

В родную деревню он вернулся после войны и службы только в 1947 году. Великая Отечественная война застала его в Ленинграде, куда поехал учиться в ремесленное училище. По молодости лет на фронт ещё не взяли, и он пошёл в ополченцы. Защищал город, эвакуировал детей из блокадного, голодного и промёрзлого бывшего Питера. На всю оставшуюся жизнь насмотрелся людской боли и страданий, голода и смертей, поэтому дрался неистово и зло, по-русски, по-казацки гнал фашистов до самого Берлина. Идя в рукопашную атаку, в 1942 году сказал: «Погибну, считайте меня коммунистом!». Не погиб, но в парию был принят. Пули и осколки миновали отца, крепкий организм и природная сила справлялись с фронтовыми невзгодами и легкими ранениями. На поверженном рейхстаге оставил свою подпись и направился бить японцев. Их эшелон доехал до Урала, как война была закончена. Япония капитулировала. Дослужив ещё положенные по сроку службы два года, ветеран весь в орденах и медалях возвратился домой. Здесь его ждал второй, не мене тяжёлый, трудовой фронт, восстанавливать разрушенное и разграбленное хозяйство. Люди оценили отцовскую молодецкую силу, хватку, сметку, работоспособность и умение находить правильные выходы из сложных житейских ситуаций. Избрали его руководить колхозом. Отец противился, говорил о своей молодости и неопытности, не умении руководить людьми. Старики же возражали, мол, молодость — не порок, она проходит быстро, и как руководить нами мы тебе сами подскажем, а вот если будешь зазнаваться, то получишь, невзирая на ордена и медали, нагайкой по «доброй стариковской казацкой традиции». Пошутили, посмеялись, но на том и порешили — быть Кузьме председателем. И действительно, отец постоянно советовался со стариками. Знал, что они плохому делу не научат, подскажут, поддержат добрым словом и дельным совет, подставят своё, пусть не такое уже крепкое, но очень надёжное плечо. А учтивость и уважительное отношение к старшим были впитаны им с молоком матери и устройством всего казацкого быта.

Война наложила на отца свой отпечаток. Пройдя через ужасы голодной блокадной жизни, для него первейшим делом была забота о сытости и здоровье детей, о людях, обустроенности их труда и быта. Первым делом он организовал детский сад, освободил женские руки для работы в колхозе. Старым казакам и старушкам тут нашлось занятие по их душе, стали главными наставниками и воспитателями подрастающего поколения. Они вкусно кашеварили и заботливо присматривали за детьми, как за своими внуками, учили их уму разуму и всем премудростям жизни. Отец сам привозил из города редкие по тем временам продукты и сладости, игрушки, следил за своевременным получением необходимых продуктов с колхозных складов, занятиями детей и их играми. Местный фельдшер тётя Нина постоянно проверяла чистоту и гигиену, следила за здоровьем малышей. Самое главное то, что детский сад был построен быстро и руками самих колхозников, начиная от отделки помещения до изготовления детских кроваток, столиков и табуреток. Отец только добился выписки наряда на древесину, а столяры и плотники сделали всё остальное. Мастера своего дела постарались на славу. Работали не в ущерб основных дел, вечерами, ночью, но добротно и качественно. Людям в деревне это нравилось, ну а про детей и говорить нечего!

В доме деда на почётном месте стояла единственная на всю округу зингеровская швейная машинка, ещё бабушкино приданное. Она была мобилизована на службу для нужд всего колхоза. Отец привозил из райцентра рулонами ткани, а матушка ночами шила всей деревне рубахи и платья. Поэтому в доме по вечерам постоянно находились люди, примеряли пошитое, смеялись, шутили, говорили, что все как из инкубатора вышли в одинаковых одёжках. Но матушка старалась из одноцветной ткани разнообразить фасоны одежды.

Особая забота проявлялась к старикам, одиноким и немощным. Им в первую очередь развозили со станции на дрожках уголь, дрова из лесных делянок. Молодёжь и даже школьники привлекались к работе по переносу угля в закрома сараев, распиловке, колке и складированию дров, ремонту плетней и заборов, заготовке камыша для обновления крыш. Старики плакали счастливыми слезами и старались сами внести посильную лепту в колхозные дела. Кто ткал дерюжные коврики, кто вязали шерстяные носки и варежки, кто ремонтировал хомуты и сбруи, кто плёл маты из рогоза и чакона, да всего и не перечислишь. Каждый день колхозные склады пополнялись изделиями рукотворной работы. Жизнь в деревне бурлила, кипела, жила полной и насыщенной жизнью. Люди воочию убеждались, что жить становилась лучше, поэтому и работали на совесть.

Денег в колхозе тогда не платили, работали за трудодни. Поэтому отец давал возможность людям продавать за деньги в городе на базаре свои молоко и прочие молочные продукты. Для этого по воскресеньям выделял старенькую бортовую машину. Люди загружались в кузов с бидонами, вёдрами, кринками, кастрюлями и рано-рано выезжали в райцентр. Узнав про такую председательскую «вольность», отца журили и наказывали в райкоме партии, говорили, что возрождает кулаков в своём колхозе. Он отвечал, что если каждый колхозник будет жить и работать как кулак, то от этого только колхозу и будет лучше. Наказаний он не боялся, но переживал крепко. Переживал от того, что его не понимают кабинетные чинуши. Со стороны райкома даже была попытка на отчётно-выборним собрании колхоза заменить отца на посту председателя привезённым райкомовским инструктором. Но народ возмутился и устроил такую бучу, что посрамлённые приезжие отбыли ни с чем, вернее, с чувством радости, что остались живы и не биты казацкими нагайками. Больше подобных попыток с их стороны не было.

Не забывал отец и про отдых односельчан. Для колхозного клуба были куплены новенький баян, пластинки для видавшего виды, но ещё рабочего патефона, шахматы, шашки. Пусть не густо, но тогда это было значимо. Зимними вечерами, когда работы в колхозе было меньше, в клубе особенно было многолюдно и многоголосно. Тут репетировал деревенский хор под руководством местного баяниста Фёдора, пели песни и частушки, молодежь отдыхала, танцевала, к ним присоединялись люди постарше, игры и веселье были тогда очень востребованными. Отец обязательно, правда, ненадолго заходил в клуб, играл пару партий в шашки (это было его любимое занятие), беседовал со стариками, шутил с молодыми, и старался незаметно и тихо уйти, дабы не мешать веселью.

А Новый год Сашка запомнил на всю жизнь. Отец сам вместе с плотниками установил в клубе такую ёлку, которая вращалась, и с потолка сыпались бумажные снежинки! Новогоднюю красавицу украшали всей деревней, изготавливали детские поделки, приносили из домов игрушками. Праздник был с настоящим Дедом Морозом (в нем, правда, угадывался высокий и неуклюжий комбайнер Лёшка) и Снегурочкой (всем известной завклубом Асей). А в конце утренника каждому малышу вручались большие кульки с очень вкусными и редкими по тем временам подарками, привезенные отцом из райцентра.

Но однажды Сашка увидел, как может сердиться отец. Дело было весной, люди готовились к посевным работам. В конторе колхоза, куда Сашка принес отцу неказистый обет, переданный матушкой, было многолюдно и шумно. Каждый что-то предлагал или даже требовал, доказывал, убеждал. Непрестанно звонил телефон, из райцентра требовали ускорить начало посевов, не допускать срывов графиков и сроков, постоянно передавались указания и директивы. Но тут в контору вошел молодой человек в костюме и светлой рубашке при галстуке. Перекладывая с руки на руку папочку, пухлую от бумаг, он представился уполномоченным от райкома партии, ответственным по посевной кампании в нашем колхозе. Отец попросил всех выйти на улицу. В конторе остались Сашка, отец, однорукий учётчик дядя Трофим — спокойный и широкоплечий фронтовик, и этот ещё совсем юный, но деловой и самоуверенный уполномоченный. Райкомовец сразу напористо начал наступать на отца с упреками за невыполнение указаний сверху, угрожал всевозможными наказаниями и строжайшими последствиями невыполнения директив партии. Тирада затянулась, тон его голоса возрастал по мере высказываний. Сашка видел, как у отца сдвинулись брови, глаза наливались краской, желваки забега на худощавых скулах. Руки сжимались в кулаки до белизны пальцев. Сейчас должно произойти что-то страшное, подумал Сашка! Таким отца он ещё не видел. Дядя Трофим примирительно положил свою единственную руку на отцовский кулак, спокойным взглядом посмотрел в глаза отцу и негромким голосом сказал зарвавшемуся уполномоченному:

— А мы вот сейчас возьмём тебя, мил человек, под белы твои рученьки, вывезем в поле, снимем с тебя твои чистенькие и наглаженные штанишки и посадим голой задницей на земельку. Посидишь этак с полчасика, прочувствуешь каково оно на холодной землице то. Простудишь к чертям собачьим свои мужские причиндалы так, что потом детей своих иметь не сможешь. Вот тогда и сам сможешь определить: надо ли сеять сейчас или обождать малёхо? Зерно, тем более семенное, должно лечь в теплую и влажную земельку, как в пуховое одеяльце. Тогда и урожай будет достойным и хлебушек сладким. Мы каждый год ходим в передовиках по району по сбору зерновых, потому что земля это полита потом и кровью наших отцов, дедов и прадедов, и мы знаем на какое поле и когда бросить семя.

Юноша опешил, стоял с застывшими в горле угрозами, с разинутым ртом и испуганными глазами. Он прекрасно понимал, что народ тут простой, слов на ветер не бросает, сказано — сделано. Учат здесь, по необходимости, разными методами, от внушения до принуждения (для особо непонятливых учеников), и никто потом не признается: было, такое или не было? Осознав свой глупый гонор и всю серьезность своего положения, райкомовец сразу скис, потух, сгорбился, в его глазах накатились слезы.

— Да не переживай ты так, — уже примирительно сказал учётчик Трофим, — я пошутил. А то ты выглядишь сейчас как в той присказке: «Упал обмоченный уполномоченный!». Но запомни, в каждой шутке есть большая доля правды. Не забывай про это. Ты, мил человек, доложи там, на верху, если уж тебе так надо, что посевную мы начали по вашему графику. А мы уж тебя не подведём, отсеемся в срок, люди у нас работящие. И урожай получим, как всегда, лучший в районе, потому что, не для графика и отчётов зерно в землю закладываем, а для себя и людей хлебушек растим! Такая наша агрономия, самая правильная, выверенная поколениями. А если ещё пару дождиков в маю, то и агрономы по хрену, — уже со смехом закончил однорукий учётчик.

Уполномоченный, обрадовано, начал быстро рассказывать о том, что сам он городской, недавно окончил сельскохозяйственный техникум, стал агрономом, вступил в партию и вот получил первое партийное задание, которое он так рьяно, но глупо хотел выполнить.

Сашкин отец, уже примирительно, со спокойным лицом, добавил:

— А ты бы отпросился у своего начальства на время посевной пожить в нашей деревне, посмотреть, как работают люди, побеседовать со стариками, перенял бы их мудрость и знания, накопленные веками. Тебе бы это пошло на пользу. Жильё мы тебе найдём, да и голодным не будешь, поставим на полное довольствие. Так, Трофим? От одного рта колхоз не обеднеет. Если понравиться, оставайся у нас в колхозе, не протирать же тебе штаны по райкомовским кабинетам, да перекладывать папки с бумагами. Скучно же ведь! А нам молодые и грамотные специалисты ой как нужны.

Молодой уполномоченный послушался Сашкиного отца, добился сначала командировки в колхоз на время посевной, да так и прижился здесь, уж больно люди тут хорошие и место красивое. Обзавелся семьей, народились дети, а сам он стал с годами знаменитым на весь район агрономом.

Сашкин отец искренне любил свою работу, свою деревню, людей, живущих в ней и окружавших его. И люди отвечали ему взаимностью. Сашка видел, понимал это всем своим маленьким сердцем. Он гордился своим отцом. И сейчас, наблюдая, как тот красиво и ладно скачет к нему на самом крупном и своенравном колхозном жеребце, видел в нём своего ангела-спасителя. Надежда на освобождение от порки за этот злосчастный, триста лет ненужный Сашке, солидол приближалась.

Конь под отцом был знатный: вороной до блеска, высокий под два метра в холке и непокорным нравом. Он не мог стоять спокойно, норовил пуститься вскачь, едва удерживаемый сильной отцовской рукой. В колхозе было два племенных жеребца: старый, более степенный, в белых яблоках породистый Жених, и молодой, красивый и крепкий, но совсем неуправляемый Бес. Бес никого не подпускал к себе, злобно наливал кровью свои огромные глаза, кусался, брыкался, сбрасывал с себя сбруи и любого седока. Его можно было только с большим трудом запрячь в двуколку, но никак не для верховой езды. Конюхи поговаривали уже о том, что может быть стоит отправить его на мясокомбинат, но отец решил сам справиться с этой проблемой. Несколько человек запрягали Беса в небольшую и легкую двухколесную тележку, два конюха удерживали вожжи пока отец усаживался на жесткое сиденье. Перехватив ремни вожжей, отец крикнул: «Отпускай!». Бес рванул с такой скоростью и силой, что двуколка моментально скрылось в клубах придорожной пыли. Более трех часов люди у конюшни ждали, что же будет в итоге. «Всё, угробит Бес нашего председателя», — сокрушались старики. Но вот перед глазами переживавших людей предстала изумительная картина. По деревенской дороге галопом скакал огромный, чёрный и блестящий, весь в белой пене с седоком на спине без седла, ещё норовивший рвануться в любую сторону, но жёстко удерживаемый и управляемый, измождённый и уже покорённый красавец конь по кличке Бес! Отец весь мокрый от пота, с ног до головы покрытый пылью, запыхавшийся и уставший, но довольный и счастливый, соскочил с жеребца. Отцу приходилось ещё крепко держать в руках то, что осталось от сбруи. Не давая коню проявлять своенравия, он обтер обильную, белую и резко пахучую пену с конского тела и отвел его в стойло.

— Разбитую двуколку заберёте возле мелового оврага. И приготовьте надёжное и крепкое седло, завтра на нём поеду, — сказал Сашкин отец, не обращая внимания на восторженные возгласы, похвалу и одобрения столпившихся людей.

Весть эта разнеслась по деревне с невероятной скоростью. Везде, возле колодцев, на фермах и станах, на стариковских дровяных посиделках только и было разговоров о силе и ловкости председателя. Женщины, встретив Сашкиного отца, громко цокали языком и даже хлопали в ладони, старики почтенно снимали свои картузы, одобрительно кивали головами, выражали искреннее уважение за сохранение казацкого умения джигитовки и обычаев отцов и дедов. Отец стеснялся, краснел и отмахивался, он не любил похвалы в свой адрес. Уж так был устроен этот человек. Но с той поры Бес слушался только Сашкиного отца и был его постоянным и верным другом и помощником.

Сашкина защита, спасение и надежда на коне были уже совсем близко. Возле этого уже ставшим ненавистным солидолом в бочке. Отец удивлённо посмотрел на заплаканное, чумазое от слез и грязи с мольбой и надеждой в глазах, детское лицо. Затем перевел взгляд на рядом стоящего конюха и на уздечку в его руках. В глазах старика светились ирония и лукавство, он молчаливо ждал отцовской реакции.

— Что тут у вас? — спросил отец.

— Да, я.… Да, я только.… Да, я только хотел…, — обида, боль и слезы не давали Сашке сказать, что только хотел посмотреть этот солидол, а ему за это так досталось.

Отец наклонился, взял сына под мышки, усадил к себе в седло, вытер своим носовым платком лицо ребенка и посмотрел в детские глаза. Этот взгляд Сашка запомнил на всю жизнь! Всегда нежный и ласковый, ясный, любящий и чистый, сейчас был строгим и суровым, с искренней обидой и укором, проникающим внутрь Сашкиного тела, до самой глубины души!

— Что же ты позоришь меня, сын! Запомни на всю жизнь: не твоё что-то — не смей трогать! Никогда в жизни!

Отец опустил Сашку на землю и повернулся к конюху:

Поделом ему твоя наука, Никита! А бочку сейчас же откати на склад, не давайте повода для проявления детских глупостей! И тому, кто бросил её тут, тоже отпусти пару шлепков, скажешь, что председатель разрешил, — уже с улыбкой добавил отец старику.

Сашка бежал домой, заливаясь слезами, плакал навзрыд от обиды, боли, несправедливости и бессилия что-то изменить или исправить. «Ведь я не собирался измазать чьи-то ворота, а вот как вышло! Хотя, стой! А если бы я уже подцепил на палку этот злосчастный солидол, обо что бы его вытер? Не о ближайшие ли ворота, как другие ребята? Непроизвольно, бездумно как все, по накатанной дорожке? И почему я взял чужое, не своё, без разрешения? Украл, опозорил отца и себя тоже!» — так думал Сашка, вытирая слезы, — «Прав отец, и дед-конюх прав! А я глупец, и поделом мне досталось! Никогда в жизни не возьму чужого, никогда!».

Верный вывод, отцовский наказ и боль от уздечки запомнились Сашке на всю жизнь.

— Не воруешь, не воруешь? А кто у Красновых в огороде подсолнух сломал? — настаивала матушка.

— Мам, так нам баба Вера нам его отдала. Спроси хоть у Витьки, он вон во дворе, — парировал Сашка.

По пути на речку ребята всегда проходили мимо огороженного пряслами надела Красновых. На поле, засеянном кукурузой, выделялись редкие, но высокие и крупные стволы подсолнечника. Самый большой подсолнух с самой крупной шляпкой возвышался с краю, возле самой дороги. Сашке интересно было наблюдать, как обрамленный желтыми листочками серо-черный круг всегда был направлен в сторону солнце. Он поворачивался своё круглое лицо вслед за дневным светилом, словно своим взглядом сопровождал его движение по небесному пути. Утром подсолнух смотрел на восток, к вечеру — на запад. И так каждый день, подставляя себя живительному свету, впитывал энергию и тепло, набирал силу, пока не затвердеет лузга, не нальётся крепостью и маслом семечка, не пожухнет и опадёт жёлтая рамка круга.

Чего греха таить, у ребят давно чесались руки от желания сорвать этот самый большой круглый проводник солнца. Тут не помогали Сашкины уговоры выполнять обещания не брать чужого, их не устрашало неминуемое наказание, не менее страшное, чем за похищенный солидол. Ребята были настроены решительно и без участия Сашки. Казалось, что судьба подсолнуха-великана предопределена окончательно и бесповоротно. Но тут, словно из-под земли, вырастала зловещая, похожая на сказочную бабу Ягу, фигура бабы Веры, такая же сгорбленная, старая и морщинистая, с палкой-клюкой в руках. Она грозила своим кривым коричневым пальцем и скрипучим хриплым голосом.

— Уж я вам сорву, анчутки окаянные! Прясла мне изломаете! А то я вас сейчас этой палкой, да по спинам! — скрипела бабка, прогоняя детей.

Она всякий раз обзывала ребят анчутками или бесенятами. Правда, обзывалась беззлобно, больше для острастки, что только веселило их. Внешний вид и угрозы не пугали ребят, но получить клюкой по спине явно не хотелось. Поэтому заветный подсолнух оставался на месте.

А вчера, как обычно, проходя мимо, ребята надеялись увидеть заветный подсолнух, но на месте его уже не было. Ребята опешили. Кто мог посягнуть на их, казалось уже присмотренный и примеченный предмет вожделения? Опять неожиданно, словно из-под земли появилась баба Вера. Она протягивала Сашке подсолнух, тот самый желанный зеленовато-желтый круг туго набитый серо-черными семечками.

— Держите, анчутки! Для вас же растила и от вас же берегла, чтобы хоть чуть-чуть налился зрелостью. Да наломайте ещё початков в огороде. На костре подпечёте, вкусно будет. Да только прясла мне не поломайте! — махнула клюкой бабка.

— Спасибо, бабушка! — почти хором ответили ребята и бросились ломать початки кукурузы.

А Сашка стоял растерянный и смущенный, держа в руках, не украденный, а полученный за выдержку, соблюдение отцовского завета и своего обещания, подарок! И голос бабки не казался уже Сашке скрипучим, и лицо было не таким уж морщинистым и старым, а даже симпатичным, с какой-то девичьей задоринкой и блеском глаза. Только руки, заскорузлые и натруженные, со скрюченными пальцами были такими же старыми и некрасивыми. Сашке так захотелось погладить эти руки. Он прикоснулся к ним, провел своей маленькой ладошкой по узловатым пальцам, как бы прося прощения за плохие мысли, за свое пренебрежение к старости, которое он допускал ранее при виде этой старушки. Баба Вера всё поняла, поняла без слов, и в её глазах навернулись слезы.

— У тебя доброе сердце, дитя. Сохрани его по жизни. И помни, что в каждом человеке, молодом или старом, красивом или уродливом тоже есть добро, пусть не всегда видимое. Храни тебя, Бог! — тихо сказала баба Вера, тыльной стороной ладони вытерла слезу и тихо, опираясь на свою клюку, побрела к дому.

Сашка стоял оглушенный, поражённый словами этой сказочной старушки, пока ребята с охапкой початков в руках не потащили его к речке.

Дети разломали подсолнух поровну, и в тот день Сашка упивался, наверное, самыми вкусными в своей жизни, ещё незрелыми, бело-мягкими семечками. И початки, нанизанные на острые палочки, поджаренные на костре, с взорванными от огня зернами и почерневшими боками, были просто объедением. Этот день стал незабываемым, особенным, значимым.

— Сегодня накупаетесь, а завтра пойдёте работать на зерновой ток! Хватит лень погонять, надо и людям помогать. Зерно в поле осыпается, скорее надо убирать. Людей не хватает, а работы много, — матушка горестно покачала головой.

— Мам, так мы это в раз, хоть и сегодня! — радостно ответил Сашка.

— Ладно, ладно уже. Я бригадиру сказала, что вы с завтрашнего дня прискачете. На многое от вас не рассчитываем, но с вами веселей, да и знать будете, как хлебушек достаётся, — согласилась матушка.

Жатва, жатва, страда — основное, главное летнее событие в деревне! Вот когда люди работают без устали, день и ночь, когда время, как бы сжимается и превращается в один долгий день, с небольшими перерывами на еду и короткий сон, да и тот, посменный, одни дремлют, а другие работают.

Все ребята любили это время года и ждали страду, хотели быть полезными старшим. Участие в сборе урожая вызывало у них неподдельную гордость и причастность к чему-то значимому и взрослому. Зерновой ток представлял собой большую забетонированную открытую площадку, примыкающую к крытому навесу, куда складировали готовое зерно для сдачи на элеватор или же для будущей посадки, как семенное. Зерно не должно быть сырым, сгниёт сразу, или же не залёживаться, перегорит, спечётся быстро. Здесь работали в основном женщины и дети. Сушили и провеивали зерно, бросая его лопатами на черпаки веялок и ленты транспортеров. Старик-механик следил за работой агрегатов, быстро ремонтировал и устранял поломки. При этом постоянно подтрунивал над работающими женщинами, шутил и рассказывал байки. Казачки громко смеялись, не злобно отвечали на дедовы колкости и постоянно пели. Без песни нет работы — говорили в деревне. А петь они умели! Каждая песня как рассказ о женской нелёгкой казачьей доле, о любви и ненависти, страдании, тоске и ожидании счастья.

Приезжала машина, шофер шутил с девчатами, откидывал задний борт, зерно ссыпалось на площадку, новая порция для обработки готова. И тут для ребят наступал самый счастливый момент. Водитель махал рукой, и двое из них быстро оказывались в кузове грузовика, обшитом презентом, чтобы не просыпать, не потерять зерно при перевозке. Сашка становился, держась за высокий передний борт, и подставлял лицо жаркому обдувающему ветру. Он наслаждался скоростью езды и красотой окружающей сельской природы.

Вот и хлебное поле. Комбайны идут в рядок, друг за другом, оставляя за собой ровные рядки сжатой соломы, как косари на лугу в косовицу. Трубы шнеков вибрируют в ожидании выдачи новой порции намолоченного зерна. Машина подъезжает к комбайну, подставляя пустой кузов под устье выхода намолота. Теперь они движутся вместе, синхронно, словно связанные одной нитью — золотым потоком зерна. Из шнека в кузов сыплется сверкающий в солнечном свете хлеб! И тут уж не зевай, лопатами раскидывай зерно равномерно, чтобы не гонять полупустую машину! Зерно с пылью, но хлебный запах стоит такой, даже дух захватывает!

— Молодцы ребята, хорошо затарили машину! Поправим брезентовую накидку, чтобы не потерять по дороге наше добро. А теперь марш в кабинку! К обеду ещё пару ходок надо сделать, — кричит шофер, пересиливая шум машины и грохот комбайна.

Вот, она, красота и удовольствие — сидеть в кабине грузовика Газ-51, выставив в открытое окно свой локоть, вдыхать запах бензина и подпрыгивать на пружинах сиденья, покрытых коричневым дерматином, по- взрослому, как большой!

Обед в поле всегда незабываем. Колхозная повариха тетя Даша-Пулеметчица приезжает на машине с бидонами и подстилками. Она всегда машет белым полотенцем, как военный парламентёр, созывая на обед комбайнеров и всех, кто есть в поле. Пулеметчицей её прозвали за говорливость, мол, выдает столько слов в минуту, как пулемет Максим. Не высокая, средних лет, кругленькая, как колобок и шустрая как мышонок, с красивыми льняными волосами, спрятанными под белой легкой косынкой, и всегда веселыми глазами, курносым небольшим носиком, родинкой на верхней сочной губе, она была любимицей всей деревни, всего колхоза. Её отличало какое-то повышенное внимание к людям, стремление живого участия в решении их проблем, непременного оказания помощи и заботы. Поэтому готова была отдать последнее, чтобы не видеть чьего-то горя или грусти. Но главное — она считала почему-то всех голодными и старалась непременно и срочно их накормить. Сашка наблюдал такой случай, когда тётя Даша в кругу подруг взяла из общей корзины яблоко, надкусила его и протянула соседке, мол, на тебе, оно такое вкусное, а я себе возьму похуже. Все долго смеялись, а тётя Даша, смущаясь и краснея, объясняла, что так наголодалась в послевоенные годы, что это чувство голода до сих пор не выходит из головы.

На большом покрывале, расстеленном на скошенном участке поля, быстро раскладывался хлеб, ноздреватый и пахучий, нарезанный крупными кусками, ломтики сала с мясной прослойкой, пучки зеленого лука и головки чеснока. Тётя Даша успевала одновременно накрывать скатерть и зачерпывать из бидона воду для умывания едоков. Комбайнеры, потные и запыленные, с белыми пятнами вокруг глаз от защитных очков, водители автомашин и ребята-помощники выстраиваются в рядок. По очереди, не торопясь, мыли руки, умывались под веселым надзором и неустанными разговорами Пулеметчицы, держащей в одной руке черпак с водой, в другой — полотенце. Только после этого всем выдавались ложки.

— На второе сегодня вам новое блюдо, вычитала в газете. Называется — макароны по-флотски! А на завтра побалую вас пловом, председатель дал разрешение на забой барашка, — с гордостью объявила кормилица.

Ну, а традиционный Дашин борщ, этот шедевр поварского искусства был просто сказочно вкусен. Вприкуску с салом и чесноком, да ещё с черным теплым хлебом, да со сметаной — пальчики оближешь! Повариха сначала накладывала в глубокие металлические миски из отдельной кастрюли уже нарезанные куски мяса и только затем большим половником — золотистый, пахнущий капустой и приправами борщ. Сашка замечал, как тётя Даша старалась положить ребятам куски мяса побольше. Взрослые на это одобрительно кивали головами, говорили, что мол, это для их роста и силы. А комбайнер, дядя Никифор, сидящий рядом, незаметно подкладывал часть своих кусков в Сашкину миску. На детское возмущение он одобрительно ухмылялся.

— Жуй, жуй, дитя, у тебя зубки молодые, крепкие! И будут ещё крепче. А у меня зубов мало, не прожую я такое мясо, — явно лукавил колхозник, глядя на ребенка теплыми и ласковыми глазами.

Его крепкая и жилистая ладонь погладила Сашкину голову. Ребята видели и чувствовали, пусть немного грубоватую, чисто мужскую, не всегда открытую и явную, заботу и любовь старших по отношению к ним. Взрослые растили себе достойную смену и вкладывали свою душу в них. Чему же тут удивляться?

— Какое такое жёсткое мясо! Я его вываривала, как полагается! — с обидой в голосе возмутилась повариха. Потом поняла хитрость комбайнера и уже по-другому, примирительно добавила, что мол, бывает и у неё огрехи!

Все обедали не торопясь, с наслаждением, с явным уважением к пище и самой поварихе.

Дождавшись достойной оценки нового второго блюда (макароны по-флотски были просто изумительными!), тетя Даша засобиралась уезжать.

— Пустую посуду, сложите в ведро, остатки хлеба — в кастрюлю, да крышкой накройте, дабы не заветрелся. В бидоне компот, сами наберёте, сколько хотите. А, я, поеду других кормить, на обратном пути всё заберу, — улыбаясь, распорядилась Пулеметчица.

Помахала рукой, умчалась, укатила весёлая и добрая душа. Стало тихо, знойно и немного грустно. Закончив обедать, выпив по большой алюминиевой кружке компота, мужики, молча, как по команде закурили. У всех были папиросы «Север». Правление колхоза закупило в Сельпо партию папирос и выдавало всем в поле на сутки по две пачки, чтобы не отвлекались от работы и не бегали в магазин. Работников это устраивало и папиросы нравились.

Мужики курили, молча, как бы украдкой, согнувшись, сбивая пепел себе в ладони. Затем, поплевав в эту же ладонь, тушили в ней окурки и с силой затаптывали в землю — не дай Бог допустить пожара, солома как порох, загорается моментально! Береженого Бог бережёт, свой хлеб, свое поле, свои и заботы!

— Ну, хватить сидеть, пора и за работу, — сказал кто- то.

Мужики, как по команде, встали, так же молча, пошли. Комбайнеры с помощниками к комбайнам, шоферы — к автомашинам, ребята, собрав посуду и хлеб, как велела Даша-Пулеметчица, побежали следом.

Сашка стоял и смотрел на удаляющихся людей, запылённых и пропитанных потом, натруженных и уставших, взрослых и молодых, но таких крепких и сильных, добрых и чистых душой, где нет места злости, зависти, подлости и предательства.

— Да, плавки ваши ещё целые, не порвались? Сегодня вечером будет примерка вашей формы, — матушка хитро улыбнулась.

Сашка радостно подхватился, громко чмокнул в щеку матушку.

— Спасибо, мамуля! Плавки у всех в норме. А вот за форму — особая благодарность! А номера пришьёшь?

— Пришью, пришью. Только не совсем одного цвета будут, ленты то разноцветные, да и маловато их, — с сожалением сказала матушка.

Сашкина мать пошила из оставшихся кусков сатина всем ребятам одинаковые плавки. Это не хитрые пляжные одежонки для них были верхом хвастовства и гордости. Два треугольника материи, простроченные снизу и одного бока, завязывались пришитым шнурком со второго бока. Они легко одевались на одну ногу, легко завязывались и так же легко снимались. На вид это были просто изумительные, узкие плавки, а не какие-то семейные трусы. И ребята выглядели в них просто шикарно! По крайней мере, им так казалось.

А форму они ждали уже давно. Сашкин отец помог ребятам определить футбольное поле на ровном участке луга, впритык к самой деревне и выписал в сельском совете наряд на лесины для установки ворот. Речным песком сделали разметку поля, установили створки ворот. Работали с таким азартом и задором, что к ним невольно подключались многие взрослые. Отец привез из города футбольный мяч, сшитый из кожаных полосок, со шнуровкой, с запасной резиновой камерой, накачиваемой велосипедным насосом. И самое главное, всем игрокам достались настоящие, резиново-тряпичные, белые с круглыми наклейками для щиколоток кеды! Так как Сашка был вратарём, то бабушка связала ему, правда шерстяные, но перчатки, а не рукавицы какие-то! Руки в них потели, но не беда, а водрузив на голову картуз, Сашка был прямо таки вылитым Львом Яшиным.

Вратарем Сашка стал случайно. Ребята гоняли по полю мяч, когда на велосипедах приехали более взрослые парни и предложили сыграть с ними. Играли пять на пять человек. Сначала Сашка играл в нападении вместе с Васькой Жидковым. Буквально за несколько минут Васька забил прекрасный гол, и соперники расстроились и рассердились. Они не ожидали такой наглости и напора от столь малолетних футболистов, начали играть грубо и скоро травмировали вратаря Сашкиной команды Витьку. У того распухло колено, требовалась замена. Матч прервало стадо коров, проходящее через поле и оставляя за собой навозные лепешки. В какой-то момент возникла сложная ситуация у ворот малолеток. Соперник настаивал на одиннадцатиметровом ударе. По их мнению, имело место игра рукой. В ворота встал Сашка, надел картуз, приготовился, расставил руки и ноги. Такой маленький, в картузе и с растопыренными пальцами, похожий на паучка. Бить штрафной удар вышел шестнадцатилетний верзила, обутый в тяжёлые ботинки. Сашка успел среагировать на полет мяча и выставил руки. Но сила удара была такой, что мяч пробил детскую защиту и попал прямо в лицо незадачливого вратаря. Падая назад, он выставил правую руку и её попал в ещё тёплую коровью лепёшку. Один глаз опух, видимо от шнуровки мяча, и не открывался. Сашка старался протереть его рукой, не обратив внимания на то, что рука была измазана в коровьем навозе. В общем, вид незадачливого вратаря был, прямо скажем, смешным, жалким и запоминающимся. Но, самое главное, мяч то был отбит, и гола не было! Соперник, прервав игру, быстро ретировался на своих велосипедах от греха подальше. Сашку умыли, синяк под глазом гордо сиял ещё с неделю, а звание бесстрашного и непробиваемого вратаря закрепилась надолго.

Ребята болели за футбольную команду московского «Спартака» и не пропускали ни одной радиотрансляции игр с её участием, а их кумиром был нападающий Галимзян Хусаинов. Поэтому Сашкина матушка шила ребятам форму со спартаковским ромбиком на груди. На трусах красовались лампасы и номера на майках. А отец обещал приглашать ребят из соседних деревень на постоянные игры и проводить футбольные турниры.

Сашку нельзя было назвать отважным или смельчаком, но и трусом он не был. Он просто никого и ничего не боялся. В его жизни не было ничего и никого, чтобы его страшило или пугало. Сказки, которые он читал, были добрыми и красивыми, его окружали добрые и внимательные люди, деревенская природа была для него приветлива и награждала таким обилием цветов и красок, от которых захватывало дух. Ему было невдомёк, кто или что, а главное, зачем должно пугать или обижать его. Если, сестрёнки боялись темноты и думали о спрятавшихся в ней чудищах, то Сашка точно знал, что в там никого нет и быть не может. Они с отцом часто летом укладывались спать во дворе под открытым небом на камышовых матах. Отец специально посылал его в самые темные уголки двора или в сад за яблоками, приучая и, главное, убеждая Сашку в отсутствии опасности для него. Вот только бабушка была уверенна, что в доме за печкой живет домовёнок. Но так как он охранял наш дом очень хорошо, то был добрым. А Сашке так хотелось увидеть это маленькое, лохматое и симпатичное существо, чтобы поиграть или поговорить с ним. Как не старался Сашка дождаться этой встречи, не смыкал глаз, приготавливал чего-нибудь вкусное на угощение, ждал, но всякий раз сон побеждал, и все его старания оставались напрасными.

Но в этой, ещё такой маленькой и короткой детской жизни произошло интересное и даже необычное событие. Это случай испытания страхом. Может быть, именно он и наложил отпечаток на дальнейшую Сашкину судьбу и его поведение в сложных жизненных ситуациях.

В деревне был принят не писаный закон: все собаки должны быть во дворах на привязи, кошки должны ловить мышей, а собаки охранять двор, а не бродить по улицам. Как правило, в деревне были добротные дома, но недалеко от колодца, стоял один старенький, одинокий, явно без хозяина, покосившейся домишко. Калитка и забор хотя и были подремонтированными, но выглядели старыми и требовали замены. Въездные ворота плохо закрывались и были постоянно открытыми. Жила там такая же старенькая, сгорбленная и одинокая старушка баба Маня. Говорили, что в молодости она была очень красивая и вышла замуж за самого здорового и сильного в деревне казака Василия. Детей не успели завести, началась война. Василий с первых дней ушел на фронт. В начале войны наша армия отступала, и полк, в котором он служил, попал в окружение. Выходя в прорыв, был ранен, попал к немцам в плен и… пропал. Баба Маня всё ждала и ждала своего Васю, так и не вышла вторично замуж, хотя предложений было много. Уже после войны в соседней деревне фронтовики рассказывали, как они были с Васей в немецком концлагере, вместе бежали. Однако Василий был очень большой, рана не зажила, ему требовалось больше пищи, его силы иссякли, бежать он дальше не мог. Похоронили его где-то в польской земле, даже место приблизительно не знали. Однако баба Маня не верила этим рассказам. Она всё ждала и ждала, часто выходила на дорогу, ведущую в деревню, высматривала, не идет ли домой её Вася…

Колхозники и соседи жалели старушку, и, чем могли, помогали. Ей давно предлагали сделать новые ворота, калитку и забор, но баба Маня отнекивалась, мол, на мой век хватит, а вот придёт Вася, тогда уже и поставит всё новое. Починить крышу, завезти угля и дров на зиму — это забота колхоза; наколоть и сложить дрова, наносить воды, починить забор, помочь с продуктами — это соседское дело. Из живности баба Маня держала только козу и собаку. Коза тоже была старенькой, но молоко давала. А вот собака была приметная, невероятно злая, огромных размеров. Кличка у неё была Палкан. Лохматая, серо-пепельного цвета, длинная шерсть торчала в разные стороны и увеличивала размеры животного. Грозный, хриплый и надрывный лай разносился на всю округу. Палкан лаял и бросался на всех проходящих мимо двора, вызывая страх и боязнь того, что он может в любой момент сорваться с цепи. Баба Маня успокаивала всех крепостью цепи и надежностью ошейника.

Собака ещё ни разу не срывалась с привязи, соседи посудачили, посудачили и привыкли. Мол, что обижать старушку, она одинокая, да и не вредная, как обычно бывают в её возрасте.

Однажды Сашка проходил мимо бабкиного дома, услышал привычный, злой и хриплый лай Палкана. Но, что-то было не обычное в этом лае. К нему добавился лязг цепей! Оглянувшись, Сашка увидел, что этот грозный зверь, с оскаленной пастью, брызжа слюной, с налитыми кровью глазами всё-таки сорвался с привязи и быстро приближался к нему. Страха не было, желания бежать тоже. Сашка просто оцепенел, замер, стоял как вкопанный, выставив вперед ладони своих рук. Он спокойно и внимательно смотрел в глаза приближающегося разъяренного зверя.

«Почему ты ругаешься? Ведь я ничего тебе плохого не сделал. Я не заходил на твою территорию, не трогал твою пищу. Почему ты так злишься на меня?» — неустанно думал Сашка.

Невероятно, но огромный пёс почему-то начал замедлять свой бег, лай не был уже таким угрожающим и злым. Какая-то осторожность стала просматриваться в его поведении, хвост начал медленно покачиваться из стороны в сторону, из глаз уходил кровавый налет. Палкан остановился, не доходя метров двух до стоящего с вытянутыми руками Сашки. Так они и стояли несколько минут, словно изучая друг друга. Затем собака села на задние лапы и тихонько начала скулить. Сашке стало жаль этого несчастного, одинокого, вечно сидящего на цепи полуголодного пса, явно с перетянутым горлом ошейника. Но тут появилась с палкой в руках хозяйка Палкана. Она криком старалась отогнать от ребёнка свою собаку, замахиваясь палкой для удара по зверю.

— Баб Мань, не бейте его, — крикнул Сашка. — Он ничего плохого мне не сделал. Вы просто ослабьте ему ремень ошейника. А то он задыхается и не может нормально проглотить хлеб, а только воду!

Сашка протянул свою руку к ошейнику, но баба Маня палкой отвела её, приговаривая:

— Не смей! Оттяпает руку зараз! Я сама ослаблю!

Бабка быстро схватила оборванную цепь возле поводка и увеличила длину ремня ошейника. Сашке показалось, что зверь облегченно вздохнул, и уже преданными глазами посмотрел на него.

Пес, словно униженный и посрамлённый, поджал хвост, опустил голову и послушно пошел за бабой Маней.

Тут же подбежали матушка, соседи. Все они ощупывали Сашку, искали следы укусов, громко кричали, ахали и охали, удивлялись, как это ребёнок остался цел после такой встречи с громадным и злым зверем.

В деревне ещё долго обсуждали это удивительное происшествие и не могли толком объяснить, почему пёс пожалел ребенка. Но Сашка был уверен, что главное — он не испугался! Не струсил и не побежал! Отсутствие страха дало возможность понять зверя, узнать чего он хочет, что его мучает. Он внутренне, не понятно как, но чувствовал, что и зверь понимает его. Они были на равных и не старались выяснять кто из них сильней. Да и зачем? Во время недолгой молчаливой дуэли, глядя друг другу в глаза, между ребенком и зверем произошло что-то такое, что не поддается объяснению, даже сейчас, спустя многие годы.

— Тебе бы в цирке укротителем работать, — говорили ребята.

Но Сашке не суждено было стать ни укротителем, ни дрессировщиком. Ему была уготована совсем другая, более яркая, сложная и непредсказуемая судьба. Но об этом позже.

— Слышишь, Сань, ты там слишком не гонорись, не задирай носа после вчерашнего случая в клубе. Некрасиво как-то получилось с этим артистом. Ведь он так старался, да и другие люди ему подчинялись. Один ты у нас, необычный какой-то, — продолжала матушка.- Какой уж там гонор? Стыдно за необдуманный поступок. Выглядел глупо, — с краской на лице ответил Сашка.

Вчера в сельском клубе состоялся долгожданный концерт-представление заезжего цирка. В нём выступали гимнасты, жонглёры, фокусники, клоуны, две живые обезьянки, но главным номером значилось выступление гипнотизёра. Видеть, как можно подчинять волю других людей своей воле — для всех было интересным, необычным и долгожданным. И вот, наконец-то на сцену вышел высокий, худощавый с большими пронзительными зелёными глазами человек в чёрной накидке-плаще, в белых перчатках и шляпе-цилиндре. Проходя вдоль первого рядя сидящих детей и взрослых, он провёл по их головам своей рукой. И, о чудо! Народ, как подкошенный, валился на пол или падал на зрителей, сидящих сзади. Гипнотизёр хлопнул в ладоши, люди очнулись. Поднялась шумиха, удивлённые возгласы переходили в смех.

Сашке артист почему-то сразу не понравился. Он показался ребенку слишком надменным и каким-то повелительным. Высокомерие и пренебрежение к другим читалось в его манере поведения. Сашка не привык видеть таких людей и это его настораживало. Гипнотизёр пригласил выйти трём зрителям к нему на сцену. Первой выскочила всем известная разбитная и вечно весёлая доярка Нинка. Молодая, лет двадцати, крепкая и стройная, в ситцевом платьишке, с русыми длинными косами, аккуратно уложенными вокруг головы, искрящимися голубыми глазами, с румяными, словно накрашенными щёчками, крупными, алыми и сочными губами девушка слыла красавицей и хохотушкой. Смущенно краснея, Нинка подошла к артисту. Тот что-то сказал ей, провел руками вокруг девичьей головы, и та стала ровно и плавно падать назад. Два ассистента гипнотизёра аккуратно подхватили и уложили обездвиженную девушку на две табуретки, подставленные по голову и под пятки ног. Нинка лежала с закрытыми глазами на двух точках опоры ровно, как бревно, слегка покачиваясь в середине тела. В клубе стояла мёртвая тишина.

Сашке очень нравилась Нинка, он даже мечтал о том, что когда станет взрослым, то обязательно женится на ней. Но сейчас ему стало жалко девушку, казалось, что так лежать ей было очень больно и голове, и ногам. Ему захотелось разбудить, оживить её, не допустить дальнейшего, как он считал, издевательства над ней! Сашка рванулся к сцене, но помощники гипнотизёра, улыбаясь, попридержали порыв ребёнка, похвалили его за смелость и сказали, что сейчас очередь вот того мужчины, а потом уже и ты выйдешь на сцену.