Бесплатный фрагмент - Всё рифмуется

ВСЁ РИФМУЕТСЯ

сборник стихов и рассказов

Приглашение в смыслы

Я сижу и смотрю фильм, за окном дождь. За кадром — строки Галины Маркус. Этого достаточно, чтобы приковать взгляд к экрану.

Всё рифмуется, только не сразу.

Я не верю в отсутствие смысла

и закончу когда-нибудь фразу,

что беспомощно нынче повисла.

Стихи Галины — прежде всего стихи художника, они легко ложатся в память картинками, этюдами, этакими слайсами\ клипами, они о жизни наших друзей, соседей, знакомых. Они — о нас, и это неудобно. Потому что неудобно чувствовать себя постоянно на экзамене, как героиня одноименного стихотворения — вроде один экзамен сдала, а другой, более важный, пропустила, не прошла. Или стихи, написанные под мелодию из кинофильма «Список Шиндлера»:

Небо, Ты не видишь, что ли:

у земли нет больше соли,

есть зола, но нету соли… Пуст,

се и ваш дом тоже ныне пуст.

Больно так, что нету больше чувств.

Боль выносится за скобки, лирический герой чувствует, анализирует, и уже на четвёртой или пятой строке ловишь себя на мысли, что сопоставляешь себя и героя. Что видишь сюжет и участвуешь в этом сюжете — по крайней мере, как зритель. Это удивительно — читать стихи и одновременно видеть кино по ним.

Кино… как мы зависимы от экрана, приковавшего наше внимание каких-то лет сто назад, оно перерастает в сериалы, но всё равно мы любим смотреть фильмы 60-х, 70-х… Каждый раз, когда мне на глаза попадается «Охальник ветер птицей золотой \\ гоняет лист по мокрым тротуарам.\\ А мне сегодня всё даётся даром: \\твой долгий взгляд, мой призрачный покой», где-то в душе начинает играть мотив «Нас в набитых трамваях болтает» из «Служебного романа». Мазки, кадры, то яркие, то приглушенные цвета — мотив осени звучит и звенит в стихах Галины независимо от погодно-природной принадлежности. Есть у автора и зимние, и летние стихи, но

Хорошо всё у нас. Этот дождик по капле опознан,

по манере письма, по рифмовке и ритмике фраз.

И стихи у него получаются лучше, чем проза,

верный признак таланта — неверность погодным прогнозам.

или

Я пишу тебе письма — на каждом листке,

отправляю их в каждую новую осень.

Почтальон прилетает ко мне налегке

и всю стаю к тебе на крыльцо переносит.

Прочитав лишь эти строки, сразу понимаешь, что у автора доверительные, любовные отношения с осенью…

Галина Маркус (Мальцева) живёт в Москве, занимается, как она любит говорить, работой, которая к творчеству не имеет никакого отношения, живёт обычной жизнью обычного человека. Вот и стихи у неё — понятные, эмоциональные, где-то пинающие, а где-то провоцирующие на размышление, и образы — то с улицы, из перехода, с автобусной остановки, то из детства, то из прочитанных книг, а то из Библии. Автор умеет и любит поиграть словами — «Начинает шоу клоун, а заканчивает смерть», и «правда в зеркалах провисла», да и аллегории с аллюзиями и прочие приёмы в творчестве Галины не редкость — но никогда не самоцель. Концовки у её строк неожиданные, а сюжеты в стихах — даже если из жизни эльфов — всегда родные и близкие.

Когда я говорю о текстах Галины, перерастающих в картины и вырастающих из картин — это не только образ. Потому что в этой книге живет творчество, вдохновленное творчеством — полные света и тепла работы симферопольской художницы Елены Юшиной.

Иногда всё начиналось с картины, иногда — со стихотворения, но теперь живопись поэта кисти Елены Юшиной и художника слова Галины Маркус уже неотделимы друг от друга — они совпадают стилистически, интонационно, духовно.

Кстати, в сборник не зря включены и рассказы, они — часть и продолжение поэтического мировосприятия Галины. Совершенно разные ситуации из обычной и не очень жизни описываются по-настоящему лирично, будь то полёты по разным странам бабушки из дома престарелых, история попадания девочки Тани в шкаф с «кружочком света», или история любви Веры и Ушмана…

Для меня творчество этого автора давно стало близким и важным. Если оно станет таковым и для вас, я искренне порадуюсь.

Денис Васильев, поэт.

НА ОСТАНОВКЕ

Всё рифмуется

Всё рифмуется, только не сразу.

Я не верю в отсутствие смысла

и закончу когда-нибудь фразу,

что беспомощно нынче повисла.

Может, дело в запутанных вводных

— иероглифах племени майя,

но на чистую выведу воду

и с поличным те смыслы поймаю.

Отправляя послание в небо,

как бутылку в волну штормовую,

я на ощупь, прищурившись, слепо

всё рифмую, рифмую, рифмую…

Открываю за шторою штору,

а за ними — лишь хитрость картона.

Но однажды, в осеннюю пору,

я прорвусь сквозь чужие кордоны,

и с расчищенной старой картины

за последним записанным слоем

хлынут смыслы, сливаясь в едином,

поглотившем их правильном Слове.

2017

Часы

Старинные часы всегда стоят…

И пляшет свет, и сонно липнут тени.

А люди, опускаясь на колени,

из года в год наверх бросают взгляд —

такой обряд, хотя часы стоят.

Они вне расписания и дат.

А время, их покинув, мимо-ходит,

и тянет за незримые поводья,

и манит… но, как преданный солдат,

не покидая пост, часы стоят.

Мерцает свечек призрачный отряд.

Людей сменяют люди, а хоралы —

ночные скрипы. Исправляют нравы

и портят нравы сотни лет подряд.

Но на своём по-прежнему стоят

часы. Когда мы явимся на суд

и все пройдём под ними вереницей,

то время предпочтёт остановиться,

чтоб не считать столетьями минут,

и всё застынет.

А часы пойдут.

2017

*** (две ладони)

Две ладони сложены ковшиком,

но дырявы они, увы,

что ни сыплется в них хорошего,

всё сквозь пальцы — ну впору выть!

И не собрано, не засчитано,

не упрятано в закрома…

Знай, сокровища беззащитные

попадают в чужой карман.

Сколько было тебе отпущено,

а осталось-то — горсть трухи.

Не роняй же из рук опущенных

мне под ноги свои стихи.

2010

Подкинутые

Свернувшись в позу эмбриона,

мы ждём, мы терпеливо ждём:

вот примет роды дом казённый,

вот нас оставят под дождём.

Пелёнки под собой марая,

беззвучным криком заходясь,

лежим, подкинутые раю,

лицом к двери, ногами в грязь.

А кто-то что-то тащит дальше

и грубо ходит по ногам,

но всякий мимо проходящий

надежду оставляет нам.

А те, которые — да в двери,

а те, которых пустят в рай,

нам говорят: здесь всем — по вере,

марай пелёнки — не марай.

И нас никто не подбирает,

мы ни туда и ни сюда,

мы не доношены для рая,

мы и для ада — ерунда.

Но из дверей выходит некто

и нас находит на крыльце,

и поцелуем ставит метку

на каждом вымокшем лице,

и лба коснувшись, смотрит нежно,

стоит печально под дождём…

Но мы упрямо-безутешны

и этот взгляд не узнаём.

2015

*** (мысль сказанная)

Мысль сказанная — ложь. В моей душе

стихи трепещут, но лишь станут словом,

то чувств живых несчастные фантомы

зависнут в мире нужных падежей.

Распластаны, в пределы словаря

уложены. Их образы померкли,

а голос глух. И критик ходит с меркой,

ему на слово сразу верю я.

Но вот порой… бывает — странный свет,

и удивлённо я на них взираю —

в них то живёт, чего в себе не знаю,

и в том, что есть, моей заслуги — нет.

2005

Всё хорошо

Всё у нас хорошо! Но увозят осенние листья,

собирая, бесправные, в пыльный казенный мешок.

По этапу, в расход, без надежд и грядущих амнистий…

Инквизитор с метлой, свой участок жестоко зачистив,

смотрит в землю и помнит, что всё у нас тут хорошо.

Хорошо всё у нас. Этот дождик по капле опознан,

по манере письма, по рифмовке и ритмике фраз.

И стихи у него получаются лучше, чем проза,

верный признак таланта —

— неверность погодным прогнозам.

Значит, тоже не врёт… бьёт и льёт: «Хорошо всё у нас».

«Хорошо у нас всё, — говоришь ты, не ведая фальши. —

Вот придёт новый день — облегчение он принесёт.

С каждым словом точней, с каждым небом

— всё глубже и дальше…

Потеплее оденься — и так вдохновенно не кашляй,

не пиши, не ругайся… Не плачь! Хорошо у нас всё…»

2010

В подземке

Собираю тревоги в дорожную сумку весной,

чтобы вновь укачать их, созревшие, сонные, летом.

Сколько помнит поездок помятый билет проездной?

Всякий раз замираю у пасти стальной турникета.

Повезло? Так скорее — в подзимние долгие сны,

эскалатор-лыжня мягко спустит туда интегралом.

Пусть тревожно… allegro non molto… два дня до весны…

Лишь бы скрипка опять в переходе Вивальди играла!

Закрывается время. Так будь осторожен, держись

и не пробуй к нему прислоняться — здесь всё по закону.

Даже если объявит внезапно на станции жизнь:

«Не идёт дальше поезд. Покиньте, ребята, вагоны», —

совпадая на схеме с другими — отрезком на миг,

соблюдай этот кодекс, набивший оскомину, вещий:

уступай тем, кто слаб. И того пожалей, кто хамит.

Не забудь про багаж. Но не трогай бесхозные вещи.

Длинный, скучный прогон — как всегда, по кольцу и на юг.

Выбираться наверх по-любому придётся… и ладно!

От кружка до кружка — всё шлифую свою колею,

расплатившись за вход. Ну, а выход покажут бесплатно.

Может, снова ошибка? Маршрут был назначен иной?

«Соблюдайте спокойствие. Скоро отправимся». Трогай!

Что бояться? Все страхи давно — в рюкзаке, за спиной.

Но конечен туннель, а в конце его свет… слава Богу.

*** (ни покоя, ни воли…)

Ни покоя, ни воли. Но радость и отдых бывают.

Пусть неполные даже, они остаются собой.

Но не скрещивай веток —

— чем меньше желаний в трамваях,

тем надежней они доставляют заблудших домой.

Не гниют и не сохнут упавшие вовремя листья,

чуткий мистик мазками украсил сухой тротуар.

Я, наверное, сплю, но решаю задачи — по Пристли —

и сюжеты пишу для гуляющих осенью пар.

Вот садятся они на скамью и не знают, бедняги,

от кого разговор их зависит, куда их пошлют.

Я сегодня добра, как добры после отпуска маги,

и надрыва не будет — шлифуйте свою колею.

Ни покоя, ни воли — ни вам, и ни мне. Все мы дети

той суровости места, той нежности строгой небес.

Но ведь отдых бывает на этой печальной планете.

Я бы вас отпустила — вот честно! — на радость себе.

Но, увы, не могу — вы так грезите счастьем кольцовым,

это — пошлый сюжет. Поднимайтесь, закончен привал.

Бросьте, я не злодей, а любитель хороших концовок.

Ни покоя, ни воли! Но всё, что останется — вам.

2012

Осенние души

Осенние души хранятся в стеклянных сосудах,

что свет пропускают сквозь стенки — сюда и отсюда,

в открытых сосудах — ведь осенью души летают,

и медленно кружат их бледные легкие стаи.

Их мало кто видит — они ведь почти невесомы,

а кто-то, заметив, их примет за бабочек сонных,

за тихие ноты, что осень играет чуть слышно,

когда у нее наступает минута затишья.

Бывает, они, заблудившись, становятся робки,

в глухие сосуды их ловят и прячут под пробкой.

Зеркальные стены для душ беззащитных — не место…

И там пребывают они под домашним арестом.

Стократ отражаясь, теряются в бездне безликой,

и сами себе на суде предъявляют улики,

и сами себе назначают, увы, приговоры,

себя от себя взаперти охраняя сурово.

Спасите осенние души, ищите повсюду,

верните домой и храните в хрустальных сосудах…

Когда до краев преисполнятся света и слова,

их осень расплещет… и снова наполнит, и снова…

2020

/к картине Елены Юшиной «Скажите осени…» — холст, масло/

Экзамен

«Самарянин же некто, проезжая, нашёл на него и, увидев его, сжалился…» Евангелие от Луки, гл.10, 31—33.

Три вопроса, и пара заданий…

Дай мне справиться, Господи, силы.

В институте сегодня экзамен,

время шесть, а трамвай упустила.

Опоздаю! Забыла билеты,

попросить надо будет шпаргалки.

Вот ступеньки в метро, турникеты…

Ох, там плохо кому-то — как жалко!

Человек прислонился к колонне,

а из сумки посыпались вещи,

цвет лица совершенно зелёный.

Просто пьяный? Астматик? Сердечник?

Почему не идёт медработник?

Где милиция? Щиплет с нерусских?

Ну хоть кто-нибудь есть сердобольный?

Подошёл бы, привёл его в чувство.

Спит давно у людей наших совесть.

Пьян он всё-таки. Значит, разденут.

Полседьмого. Да где же мой поезд?

Буду там в семь пятнадцать примерно…

…Хорошо-то как дома! С конфеткой

выпью чая. Экзамен — отлично!

Отвечала я точно и метко

и декану понравилась лично.

Засыпаю. Ничто не тревожит.

Что мне снится?! Нервишки-то сдали.

Кто-то в белом… Ответит, быть может,

Как больной из метро — подобрали?

— Не спасли… — голос полон печали.

— Что же вы?! Где же ваш самарянин?

Позабыли послать?

— Посылали.

Но он очень спешил… на экзамен.

2004

На остановке

Так ждать автобуса! Как будто он корабль,

последняя надежда Робинзона,

от острова «Какой сырой ноябрь»

к родному континенту «Вот и дома».

Глядеть в пустой туманный горизонт,

секундной стрелкой делая зарубки,

боясь, что никогда он не придёт,

голодной болью мучиться в желудке…

Во всем ветрам открытом шалаше

из битого стекла — нещадно мерзнуть

без мыслей. И бесчувственно уже

стихами разбавлять тоску и прозу.

Обманываться — сколько можно раз!

Чужое судно — даже не заметит…

Дождаться! Неоправданный экстаз.

Автобус приплывёт. Корабль приедет.

Бежать к нему, цепляться — не уйдёшь! —

и видеть, как посмотрит обречённо

к скамеечке примёрзший грязный бомж,

на острове никем не приручённый.

2003

Должок

Она в переходе не просит подачек,

тележку толкает упрямо вперёд,

в которой когда-то возила на дачу

рассаду (кормилец, зарос огород).

Всегда деловито-ворчлива. Пальтишко

почти что по моде, пускай велико;

И даже кроссовки порвались не слишком,

зато ведь и пара нашлась целиком!

Чуть свет на работу спешит, как и прежде,

дебелым развалинам — вечный пример.

Годков пятьдесят отпахала прилежно,

назначили пенсию: тысяча рэ…

«А вы, современные, жить разучились,

с одежкою вместе кладёте еду

в пакете одном… Мне на барскую милость

рассчитывать глупо. Сама всё найду!»

Контейнер у ЖЭКа, помойка у дома…

Прошляпишь — и дворники всё заберут!

Топ-топ… Семенят, семенят по району

костлявые ножки. Продуман маршрут.

Ко мне обернулась она неохотно,

насквозь её взгляд подозрительный жёг.

Но стольник взяла — как налог подоходный.

Ступай, мол, себе. За тобою — должок.

З о н т ы

Нам Оле-Лукойе вручает с утра по зонту —

зелёному или в цветочек, с погнувшейся спицей.

Тому, кто ночами не спит — вот и сказка не снится,

и птицам, которые могут устать на лету —

всем тем, кто пытается как-то набрать высоту,

вручает с утра по смешному цветному зонту.

Мы кнопками щёлкаем, прыгаем, делаем взмах,

в полёте стихи сочиняем и мысленно спорим,

и точно к крыльцу приземляемся к нашей конторе,

с трудом привыкая к опоре при первых шагах.

Но мы на земле ощущаем беспочвенный страх

и ждём, когда кнопкою щёлкнем и сделаем взмах.

…А есть у него ещё черный и будничный зонт

для тех, кто летать не умеет и сказок не любит.

И мрачные люди бредут по болотистой хлюпи

и думают, как бы скорее закончить ремонт.

— Всем тем, кто склонился под грузом нелёгких забот,

вручает волшебник надёжный брезентовый зонт.

Бывает, зонтами случайно меняемся мы,

и вот надо мною — бесцветный, бескрылый, убогий.

И я черепахой горбатой ползу по дороге,

в толпе посреди деловитых слепых горемык,

и пусть спасены от дождя, от тюрьмы и сумы,

но там, под зонтами, бывает, меняемся мы.

А может, тогда попытаться совсем без зонта?

И полностью вымокнув, вдоволь заляпавшись грязью,

подняться хотя бы чуть-чуть. Ведь когда-нибудь разве

мы сможем забыть, что умели немножко летать?

Ах, Оле-Лукойе, ответь, ты научишь нас — да? —

взмывать над дождём без цветного смешного зонта…

2012

*** (вот такой вот вариант)

Вот такой вот вариант жизни-рая:

еду я, смотрю в окошко трамвая.

Не болит. И ничего не тревожит

(вы со мною, разумеется, тоже).

Мы листаем потихоньку пейзажи,

небо к вечеру становится краше.

Заливает весь трамвай теплым светом.

Проезжаем мы весну, осень, лето…

Проезжаем, не спеша, клены, замки,

деревенские дома и полянки,

небоскребы и холмы, водопады, —

— дальше, дальше, остановок не надо.

Проложил и над землей кто-то рельсы,

едем мимо облаков, едем вместе.

Тут и вовсе не темно — ночью звездной.

Оставляем позади все, что поздно,

не стремимся догонять то, что рано.

Залечились навсегда наши раны.

Мы не помним больше муторных будней,

и слова просты, и смыслы не мутны.

Растворяется стекло, воздух свежий,

и сбылись давно все наши надежды.

И кондуктор все билеты проверил,

здесь дается не по таксе, — по вере.

А при входе тут снимаются маски,

и не выглядит никто по-дурацки.

Мы и целое одно, и соседи.

Ну давайте же… поедем… поедем…

2019

*** (ты тоже улыбаешься)

Ты тоже улыбаешься дождю,

а значит, мы с тобой родные души.

Так хочется остаться и послушать

умильную его галиматью

с тобою на загадочном крыльце

под вывеской «Вокал».

Гадаю, кто ты…

Похожа на контральто.

Я — фальцет.

И у меня бывали в жизни ноты.

Бог не дал по мечтанию талант,

да на ухо медведь… а доконало

сольфеджио.

Теперь то «план», то «факт»,

а то б и я… под вывеской вокала.

Работа очень скучная. Везет

таким как ты — когда любимым делом…

Но может, все совсем наоборот,

ты вовсе не играла и не пела,

а просто под роялем мыла пол.

Вот, вышла подышать — у вас не строго.

А дождик, как и я, почти прошел.

Но тоже улыбается немного.

2019

небесно-птичье

«Ты прах и обратишься в прах»,

и чуду не бывать, покуда

гордыней прикрывая страх,

ты носишься в толпе за чудом.

Я выбираю новый стиль —

чтоб разум, покидая плотность,

за беззащитностью постиг

небесно-птичью беззаботность.

Меня отныне не страшат

ни увяданье, ни безличье.

Я постигаю не спеша

полётную свободу птичью.

Не сею и не жну. Восторг

от совершенства птичьих легких.

И Тот, кто мне взлететь помог,

удержит и дыханьем легким,

чтоб, сделав ставку на зеро

и проиграв свою погоню,

волшебное взяла зерно

с Его невидимой ладони.

2018

СВЕТОТЕНЬ

Забег

Холодный дождь накроет трассу,

и чудится, что финиш смыт.

В потоках утекает праздник,

а по спине струится стыд.

В упор не вижу конкурентов,

не распознать, где дождь, где пот.

Ни зги, ни рефери, ни ленты…

Всё через…

задом наперёд.

В балансе — пусто…

zero…

нечто…

Позор залез на пьедестал.

Бежала я — но всем навстречу.

Народ с трибун рукоплескал.

Так что — опять? Так что мне — снова?

А мой рекорд, а результат?

Брык — на коленку…

всё… готова…

На ста-а-арт…

2014

Сосед

Он занимал немаленький метраж,

не соблюдал помывочные смены,

не замечал из сахарницы краж,

но главное — пытал весь дом Шопеном.

Рояль бренчал и утром, и в обед —

большой рояль, блестящий, старый, чёрный.

И утомлённый музыкой сосед

решил прибегнуть к помощи закона.

Вот время было — так легко вопрос

решить… И пианист исчез навечно.

Сосед его вещички перенёс

в кладовку, а в рояле спрятал гречку.

Менялись мода, власть и города.

Хозяин не завёл, увы, семейства.

Он жил и жил. Ни бедность, ни беда

покоя не нарушили злодейства.

Туманом серым — брёл себе в киоск

и стлался возле дома тенью тусклой.

Шуршал в тиши. Сутулый, как вопрос,

а где же наказанье за «искусство»?

Но Бог не забирал его с земли:

«Anonymus?» Без подписи не примем!

Ворота во владения Мои

открыты лишь тому, чьё знаю имя».

Ну, а чего не жить? Как хорошо —

на личной кухне чай гонять с печеньем…

Но кто-то к деду в голову вошёл

и твёрдо застолбил свои владенья.

И что давно сгноенному за блажь

селиться здесь — с роялем непременно?

Но занял он законный свой метраж

и по ночам играет там Шопена.

2010

Список Шиндлера

к музыке Джона Уильямса

Больно так, что нету боли,

нету больше чувств.

Небо, Ты не видишь, что ли:

у земли нет больше соли,

есть зола, но нету соли… Пуст,

се и ваш дом тоже ныне пуст.

Больно так, что нету больше чувств.

Если вздрагивать при стуке,

значит, будет дым.

Небо, на каком же круге

Ты возьмёшь нас на поруки?

Мир упорен, помнишь это Ты:

моет руки — кровь вместо воды.

Мир упорен… кровь вместо воды.

А мы хотели тоже быть… под этим небом.

А мы хотели бы без «бы», но это «бы» — наша быль…

и судьбы не миновать:

Голо тело, сердце голо,

правда без прикрас.

Голым не до разговоров,

виноватых нет средь голых,

не до споров… Мир, смотри на нас.

Мир, не прячь глаза, смотри на нас.

Мир, смотри: мы — правда без прикрас.

Нас, как прежде, пролистают

и забудут, но

мы ведь истина простая,

мы-то верим, мы-то знаем:

мир спасает спасший одного.

Мир прощают только за него.

Мир прощают только за него.

2015

Кукла

Я механическая кукла —

пришита ленточкой улыбка,

включаюсь только в промежутках

меж забытьем и страхом липким.

А ночью, потерявши право

входить туда, где всё нормально,

я в сундуке своих кошмаров

дышу сквозь дырчатую марлю.

И всё не знаю, что похуже:

проснуться? В снах застрять подольше?

Мир сундука — насквозь простужен,

а мир снаружи — лоб наморщил.

И ключ повёрнут до предела,

ещё чуть-чуть — пружина лопнет.

Но я опять иду «по делу»

и внутрь втягиваю сопли.

2011

Час девятый

В камне вылитые дни

обогнать себя спешат.

От осанны до «распни»

расстояние — душа.

Раскалится пьедестал,

переменится народ.

За спиною у Христа —

мается Искариот, —

— Он прощупал эти дни,

он учуял: дело — швах.

От осанны до петли

расстояние — душа.

А Петра задавит страх

в этой адовой ночи…

Задушите петуха,

как же громко он кричит!

Тьму разлили, и фонит

обезумевший злодей.

От «лама́ савахфани́»

не укроешься нигде.

Вместо неба — чёрный смог.

Кто же правит в этот час,

раз оставил Бога — Бог,

и Господь покинул нас?

Час девятый, перестань!

Это уксус, не вино…

От осанны до креста

человечество одно.

2018

Отраженье

Белый снег и чёрные стволы.

Голо и стерильно, как в больнице.

Новые реальности малы,

не хочу ни плакать, ни лечиться.

Лампа за спиной, окно без штор.

Вот, стою — мишенью чёрных улиц.

Тьма слепит, в упор глядит Ничто —

где-то я с собою разминулась.

Нет, там кто-то целится, молчит.

Может, обозналась — вечер, тени?..

Не спасут врачи и палачи,

если убивает отраженье.

2011

Светотень

Границу нормы пододвину

на полшага, совсем чуть-чуть,

потом ещё наполовину —

и окажусь в стране причуд.

Здесь фонари горят под солнцем

и перекрикивают день.

Рисуйте, значит, как придётся,

всю эту нано-светотень.

Болеет тротуар. Прямая

теперь немножечко крива.

На небе облака ломает,

под ними морщится трава.

Зато со мною всё в порядке —

тут вам меня не изменить.

Я тихо двигаюсь с оглядкой,

из вида не теряя нить.

Но правда в зеркалах провисла.

Вот не пойму, кто виноват,

что я вам улыбаюсь кисло

и странно скашиваю взгляд.

2016

Разбираем ёлки

Ну вот, мы разбираем снова ёлки,

в коробки утрамбовываем праздник.

И то, о чём мечтали втихомолку,

попросим, подождав иных оказий.

Давно уже играем в эти игры:

заказ услуги свыше — торг уместный.

За свечечку по пять рублей привыкли

оздоровляться полностью телесно.

А коли раскошелимся на двадцать,

будь добр, Ты предоставь всего сверх меры,

а то, смотри, мы будем сомневаться

в Твоих — ну как их? — заповедях веры.

Грешны? Мы не крадём, не убиваем,

всё мелочи, а им виною — случай,

а если и чужого пожелаем —

так что же Ты других снабжаешь лучше?

Мы совесть выключаем, как приёмник,

а наши обещания и клятвы,

как будто многоразовые ёлки

в коробках тесных спрятаны куда-то.

Ты слишком много хочешь. Дай свободно

пожить немного. Сколько можно правил?

Ну что Ты всё стучишься в наши окна?

Ведь мы Тебя сейчас не вызывали!

И если б Ты пришёл сегодня к храму

и требовал — негромко, но упорно, —

любить врагов, мы б вызвали охрану

чтоб не мешал творить Тебе поклоны.

2003

Страшный сон

«Французы спятили, им отказали разом

И чувства, и душа, и мужество, и разум».

(Агриппа д`Обинье, «Трагические поэмы»)

— Марго, Марго! Мне снился страшный сон…

Охвачены безумием французы:

клянутся убивать перед крестом

и в помощь призывают Иисуса!

Ни жалости не зная, ни пощад

под сенью ночи, дьяволом ведомы,

Того, Кто заповедовал прощать,

назначили виновником погрома.

Хохочет, наслаждаясь, сатана:

кто разделён — его покорен власти.

Хоть до небес не выросла стена,

но истина разодрана на части…

Гиз отомстить, конечно, был бы рад

за все свои любовные печали,

но Медичи, но твой тщедушный брат

елей и мёд на свадьбе источали!

Ведь наш союз, средь смуты и войны, —

вершина Золотого Ренессанса,

спасение и веры, и страны —

не может быть двух истин… и двух Франций.

А снилось: реки крови — в воды рек

текли, и покраснела за ночь Сена.

Женою католичку я нарек,

но ныне — даже в Лувре нет спасенья.

То ужас был! Ворвался в спальню люд,

Я пал ничком, занёс приклад убийца…

Марго, Марго, прекрасная, молю,

скажи, тебе подобное не снится?

Признайся — для кошмара нет причин?

И магией любви на ниве счастья

свершится чудо…

— Генрих, помолчи!

Сюда идут! Скорее — прячься, прячься!

2009

Диалог

«Ну ладно, Ты за них умрёшь.

А хочешь знать, что будет дальше?

Любви и веры — ни на грош,

но море фарисейской фальши.

Предвидишь тысячи святых

как оправданье человека?

Но ты пришёл не ради них,

они и так Твои от века.

О, христианство победит!

Гляди, готов костёр для Жанны,

а сколько до-… а впереди…

Всех, помолясь Тебе, зажарят.

А ты готовишься — на боль!

Вот гвоздь — насквозь, вот смертный ужас…

За что? Чтобы один король

грозил крестом другому… Хуже,

Всё будет хуже во сто крат,

людей опять сжигают люди.

Твой брат по крови — им не брат,

там страшно… слышишь: «Jude, Jude!»

И дальним откликом: «Жиды!»

А что? Тебя они распяли.

Так пусть же превратятся в дым

или отвалят… то детали.

А вон писатель от казны

нарисовал — кого? — в икону:

антихриста, что полстраны

отправил загибаться в зону.

А вот, смотри: вот тоже крест,

Не деревянный, для начала,

а золотой, на животе,

что так несётся величаво!

Живот садится в лимузин

(есть бог иной у этой касты).

И грешникам другим грозит

он именем Твоим напрасно.

Скажи, где любят тут врагов,

отдав последнее кому-то?

Здесь надо зазубрить стослов,

и Ты у них в кармане — круто!

А автор этих наглых строк?

Как лихо он других порочит!

А между прочим, сам он… стоп.

Он про себя писать не хочет.

Теперь Ты видишь хорошо:

нет смысла умирать за этих».

«Но Я на час сей и пришёл.

Для них. Для всех. Вставайте, дети…»

2015

Газон

Чем пьянее, тем позднее,

что теперь держать фасон?

Всё увяло. Зеленеет

лишь искусственный газон.

Воздух серый, пеплом полон,

трудно плакать и смотреть.

Начинает шоу клоун,

А заканчивает смерть.

Шут — он тоже не железный

и играет кое-как.

Все давно под стол залезли,

веселится лишь дурак.

Чем позднее, тем пьянее…

Кто с пелёнок не привит,

тот, как травка, зеленеет

и на солнышке блестит.

2015

Бисер

Я рассыпала бисер смеха,

нахожу по углам случайно.

Здесь без смеха идёт потеха,

и сажусь я на трон молчанья.

Мой народец! На разной ноте

все молчат, только болен каждый:

«за» молчат, но молчат и «против»,

в лоб молчат или глаз не кажут.

Кто-то гордо, а кто невольно,

кто стыдливо, а кто жестоко.

Но им больно… Как всем им больно!

Даже в казни не будет прока.

Пусть палач инструмент заточит,

хочет — тупо, а хочет — остро,

но казнит он молчанья молча,

и во мне он разбудит монстра.

Встану с трона, скажу: не надо

подчинённых таких мне вовсе.

Но с другими — не будет сладу,

их опять переманит осень.

Бросив трон, собираю бисер —

не метать, а подальше спрятать.

Мир творился не слишком быстро.

Рыбы, птицы. И день был — пятый.

Осенне-депрессивное

Мы поздние нотки на слабенькой ветке —

пора нас судить беспощадней и строже.

Никто не спасётся, расставлены метки,

и хоть бы скорее… пускай не тревожат

пустые надежды. Последние песни

поют дураки, оторвавшись от стаи.

Но небо закрыто, диагноз известен,

кто смог бы взлететь — тот давно уж летает.

А нам и пытаться теперь уже тщетно,

а нам — покружив, пополнять эти сонмы

шуршащих и мёртвых, цветных и бесцветных —

осеннюю норму упавших и сорных

из прошлого года, из прошлого века

— мы ляжем слоями, от нас не убудет,

мы смыслы без звука, мы ноты-калеки,

обычные души обыденных судеб.

Нас поздняя осень привычно зачистит,

а мы никого не зовём за собою…

Вот только немного сочувствуем листьям,

что станут надеяться новой весною.

2016

Послесловие к дружбе

Господи, благослови ее, пожалуйста, успокой, включи в ее доме свет и ко лбу прикоснись рукой. А если и виновата в чем, то не она одна… Я знаю, слова — это страшно, они достигают дна.

Но ведь оно притаилось, оно родилось давно, оно очень долго пряталось, но было ей не равно. И с детства одежда колется, и строг родительский дом, а эта любовь шершавая кожу сняла потом.

Я что-то могла-должна была? А может, и не должна… Наверно, лежит вина на мне, иначе — какого рожна? А если я не причина, то почему тогда — цель? Сколько же было хорошего… с лучшею, с ближней моей. Не было крепче дружбы — ненависть ее крепка. Скажут, что можно убить меня — не дрогнет ее рука. Пока ее стрелы — мимо, пока еще недолет, но если они попадут, тогда… это войдет в нее.

Боже, молю, утешь ее в тягостном сне — пускай
просто забудет про страх и боль, только не отпускай, только не говори «не Моя», не урони во мрак!

Господи, она так любит…

Просто она любит — вот так.

*** («Мастер и Маргарита»)

Разве это счастливый исход?

Дальше — вечность. И вечна тоска.

Позади — и роман, и полёт.

Да, покой… всё, что в сердце живёт

не удастся уже расплескать.

Но к чему устремляется дух

в этой жизни? К кому воззовём

мы в страданьях и в радостях? Глух

тот покой. Свет лампадки потух,

и никто нам не явится в нём.

Для кого и о чём будет стих?

Слушать музыку? Гений в ней жив,

если Света божественный лик

в человечье творенье проник,

как история древняя — в миф.

Звать к Нему — назначение муз!

Что осталось? Земная любовь

в царстве духа, вне органов чувств?

Мир вдвоём — удивительно пуст

в повтореньях обманчивых снов…

Раз живая Любовь — не со мной,

всё не через Него и не в Нём,

что зовётся тогда добротой,

милосердием? Страшный покой…

Что не дарено — то мы крадём.

Разве нужен мне домик и сад?

Ни свечей, ни друзей не хочу.

Рай без Бога — всего только ад…

Нет, не Мастер, а Понтий Пилат

счастлив, с Ним уходя по лучу.

2006

*** (чудо)

Уже забили петуха,

уже повесился Иуда…

А все-таки, случится чудо,

хоть и не верится пока.

Мы спрятались в своих домах.

Нас запирает осторожность,

и меч безумства убран в ножны,

и сторожит, как цербер, страх.

А говорят, пришла весна,

да это попросту издевка!

Какая подлая уловка,

какая яркая блесна!

На самом деле, свет убит…

Наш свет в пещере замурован,

привален камень. Промыслово

на нас взирает злобный быт.

Надежда — словно решето,

все в пустоту из ниоткуда…

Но все равно: случится чудо

внезапно, просто. Ни за что.

2020

Люди с тёмными глазами

Перед ними беспомощны полностью мы,

и теряем слова, и теряемся сами.

Но приходят с какой-то иной стороны

люди с тусклыми тёмными, злыми глазами.

Они бродят средь нас, они смотрят на нас,

словно видят насквозь, и мы им не по нраву.

А на дне их бездонных таинственных глаз

есть неведомый яд, колдовская отрава.

И отводим мы взгляд, натыкаясь на них,

но умеют вылавливать нас зеркалами.

И тогда — пролезает в мой сон и в мой стих

кто-то с тёмными, злыми… моими! глазами.

2007

*** (храбрости в мире не поровну)

Храбрости в мире не поровну,

все мы боимся дементоров.

Все-таки выберем сторону —

встанем на сторону светлую.

Пусть для начала лишь мысленно,

щурясь на жгучее белое,

только нащупаем истину,

слепим словами несмелыми.

Нету чудеснее праздника,

чем, все сомненья измеривши,

выйдя ко свету опасливо,

встретить таких же поверивших.

Лица увидеть знакомые,

лица увидеть безвестные

выбравших верную сторону,

тоненький лучик над бездною.

2020

В сказке

Так и живем с чудесами

— яблочко кружит по блюдцу.

Смыслы проявятся сами,

стоит их только коснуться.

Нам удивляться не нужно,

— мы замурованы в сказке,

шарик по блюдечку кружит,

всё ускоряясь к развязке.

Смотрим подслеповато

взглядом испуганной дичи, —

что там увидишь со дна-то,

коли живешь в этой притче?

Сказка-то ложь, да намеки…

Глянешь вокруг: персонажи

учат усердно уроки,

только свои, а не наши.

Выпустим ль в поле клубочек,

биться с кощеем ли станем,

знает лишь сказочник точно,

чем все закончится с нами.

Хоть в чудесах мы не шарим,

сказку-то сказывать скоро…

Не тормозил бы он шарик,

не разбивал бы фарфора…

2020

АНКЕТА

*** (от хрустальной зимы…)

От хрустальной зимы замирая в восторге

и рыдая от сломанных веток рябин,

шла она в синеву и, скользя на пригорке,

так хотела, чтоб он её больше любил!

Чтобы ей не завидовать глупым сюжетам

и парить над житейским цинизмом подруг,

чтоб любовь не казалась похожей на смету,

а была бы похожей на «взгляды» и «вдруг».

Но какие же взгляды, когда уже поздно,

если титры идут, свет включают в кино.

И он рвётся к прохладе, стремится на воздух,

ну а ей остаётся, как прежде, одно:

то ползти, то лететь — в пустоту… до предела.

Экономя желанья, сжигать их дотла.

Он любил — но не так, как она бы хотела.

А лишь так, что мечтать о других не могла.

2011

*** (подоконник, книжка, чашка)

Подоконник, книжка, чашка.

К мёрзлому окну

тонкой блеклой промокашкой

зимний свет прильнул.

А за шторкою дремотной

день уже остыл.

Тянут время неохотно

старые часы

и немодным циферблатом

смотрят мне в глаза:

ты-то, ты-то вино-вата,

так-таки и знай.

Любопытная, рябина

тычется в окно.

Клин не выбиваю клином,

так что всё равно.

Но глядят друг в друга окна,

дотемна близки…

День твой был сегодня соткан

из моей тоски.

2016

Жёлтый цветок

Обглодали вороны рябину —

в эту зиму мороз был жесток…

Из окна кто-то по ветру кинул

густо-жёлтый, без ножки, цветок.

Неестественно-яркою точкой

он на ветках тоскливых повис,

и вцепился в них жадно и прочно,

и не смотрит, бессовестный, вниз.

Как серьгою дешёвою в ухе

у монашенки сирой горит,

придавая иссохшей старухе

и комичный, и жалостный вид.

Инородный — висит и не вянет,

притворяясь, что тут и зачат.

Но стыдится его притязаний

это дерево. В цвет кумача

наряжалась недавно гордячка,

горьковатым и тонким был вкус.

Ей не нужно нелепых подачек

и обиден под старость конфуз.

Но судьбой и ветрами прибило,

к ней насмешливый жёлтый цветок.

Он завянет… любимый… постылый…

В эту зиму мороз — так жесток…

*** (бабье лето…)

Бабье лето. Сентябрь. И туман по утрам.

Доставать ли забытое летнее платье?

Если верить глумливым кривым зеркалам,

лоск мой только годам набегающим кратен.

Нарушая все правила, скачут листки

под колёса, на красный — за осенью новой,

как мышата весёлые, прочь от тоски,

друг за другом, смешинками, слово за словом.

Их недолгая резвость, бессмысленный фарт,

всё не впрок. И, устав притворяться живыми,

затихают, уткнувшись носами в асфальт,

на обочине, в сизом забвении, в дыме.

Ну и ты, разумеется, не виноват.

Мне самой не нужны — ни закваска чужая,

ни шутливый намёк, ни настойчивый взгляд.

Просто зря ты сказал: «Я тебя уважаю».

2010

Надежда

Снег сыплет и тает, ты прячешь озябшие руки

и думаешь — вечность застыла под этим окном,

сейчас всё решится — иначе ты сгинешь в разлуке,

и этой расплаты ждут небо, деревья и дом.

Ах, эти влюблённые — просто наивные дети.

Она не придёт, и что толку упрямо стоять

и слать смс… Но, хоть я за неё не в ответе,

я буду с тобою, я рядом — опять и опять.

Я в каждой развилке и в каждом твоём повороте,

в молитвах и снах, и под дверью сижу у врача,

и прячусь в словах, и звучу в самой трепетной ноте,

и в точке, и в строчке, что надо с абзаца начать.

Чем дольше с тобой, тем я буду сильней и заметней.

Я в тяжести лет и в концовках прочитанных глав,

и в длинных гудках, и в коротких… И самой последней

покину тебя, лишь на крохотный миг обогнав.

2017

/к картине Елены Юшиной «Я тебя обязательно дождусь», пастель/

*** (меня ты узнаешь легко)

Меня ты узнаешь легко

в сумбуре роящихся улиц,

людской меня схватит поток

и выплюнет, как несъедобное.

Пальто мне всегда велико,

гримасой привычною хмурюсь

от новых и старых тревог,

да обуви неудобной.

Сквозь страны и через века

судьбы предписанием сложным,

виляя в случайностях дня,

на ощупь ступая впотьмах

идём мы друг к другу, пока

не станет однажды возможным,

что ты повстречаешь меня,

узнаешь в бессчётных мирах.

В том месте, где треснут асфальт,

и брошен пакет из-под сока,

ты сделаешь двадцать шагов

на север. И сразу поймёшь,

что это действительно я,

стою тебя жду одиноко

минуту и пару веков!

Узнаешь.

И мимо пройдёшь.

2003

Голый пейзаж

В этом голом пейзаже какое-то есть облегченье.

Словно выбора нет, и бесчисленных смыслов не надо

узнавать и слова подбирать, что расскажут точнее

о природе вещей… и тобой отведённого взгляда.

Всё так пусто и ясно. Не будет других примечаний.

Разветвленье дорог затерялось в одном из сугробов.

Если это печаль… нет причины у нашей печали.

Если это довольство — то чем мы довольны так… оба?

Для чего тосковать? Позади белый город и вечер,

и ветрище — такой, что казалось, обрушатся крыши.

Но — прошёл стороной,

и мне сравнивать, стало быть, не с чем,

разве только с надеждой, что ты меня всё ещё слышишь.

Застарелой лыжней время тащится дальше по кругу,

И как небо в мороз, моя совесть чиста. Но водою,

подо льдами укрытой, застынет судьба. По заслугам!

С этой совестью чистой, мой милый, тебя я не стою.

2007

*** (ты меня не ищи)

Ты меня не ищи. Я по узкой лыжне проводов

ухожу мимо окон слепых, замороженных разом

только фразой одной…

Той негромкой и будничной фразой,

погасившей огни всех идущих навстречу домов.

И дома, растворяясь в картонной тоске позади,

бестолково таращатся в небо пустыми глазами.

Этот город написан в коричневом цвете гризайлью,

и на плоскость его никому вслед за мной не взойти.

Это вовсе не дождь, это белый густеющий клей.

Он стекает с зонта, обливает покатые крыши.

Если я не уйду — ты меня никогда не услышишь,

ты меня не ищи… не ругай и не слишком жалей.

Ты меня не ищи, раз найти до сих пор не сумел.

Далеко на краю под названием «там, где нас нету»

в автомате кофейном налью себе крепкого цвету,

пожую, запивая, зефирный рассыпчатый мел.

Клей застывший на зонтике треснет, пойдёт кракелюр.

Может быть, я найдусь — только если ты правда захочешь

не оставить меня навсегда в нарисованной ночи,

в тот момент, как художник закончит картину свою.

2012

Что в улыбке твоей…

Что мне в этой улыбке? Смущенья напрасный итог.

Всё чужое в тебе, всё ненужное, всё — под запретом.

Ни закон обойти, ни поверить невнятным приметам:

что не путь — то тупик, всё неправильно, больно, не то.

Чей-то профиль мелькнёт за автобусным тёмным стеклом,

кто-то мимо пройдёт, кто-то глянет в глаза ненароком…

Что мне в этой улыбке? Сомнений сплошная морока,

будто что-то могло… Не могло… не могло, не могло!

Твой растерянный взгляд: самому не понятно, на кой

я мерещусь тебе на дорогах не найденных общих?

— То досадливо лоб так серьёзно, по-взрослому, морщишь,

то не можешь сдержать этой детской улыбки нагой.

Словно брошен пятак в постоянно пустую казну,

но к улыбке твоей никогда не бываю готова.

Даже если локтём прикоснёмся нечаянно снова —

проходи! Я сама, словно тень по стене, проскользну…

Будь же щедрым пока и разменных монет не жалей.

Пусть истрачу их все, не найдя очевидной разгадки,

не подсовывай сердцу украденным золотом взятки —

лишь умножит печаль то, что скрыто в улыбке твоей.

2008

Черноплодка

Тонкий прутик — рябину — принёс ты в свой сад,

посадил и сказал: «Станешь нежной и кроткой,

будешь ягодой красной мой радовать взгляд».

Обманули тебя. Прижилась… черноплодка.

Хоть упрямые ветки я в небо тяну,

только грозди мои — тяжелы и нелепы,

пригодятся вину, словно чуя вину,

но не каждому вкус их понравится терпкий.

На сестру я без зависти, в общем, смотрю.

Пусть она, а не я, вдохновляя поэтов,

всякий раз повторяет испытанный трюк:

привлекать к себе взор не весною и летом,

а когда уже красок не будет иных,

ярко-огненной вспышкой, печальною ноткой.

Но никто не возьмёт в свой пронзительный стих

неказистую, с пыльной ногой, черноплодку.

По плодам, по плодам… Но ты ценишь меня?

От давления, верно, советует доктор.

И продавшего кустик злосчастный кляня,

выжимаешь из ягод оборванных сок мой.

Хлещет густо-рубиновой кровью мой сок!

Как обманчива внешность: красотки-то пресны.

Но ты шепчешь: «Разборчивей буду я впрок

и куплю ярко-алую». Глупый мой… честный.

Детсадовская история

Ты в этот день дружить со мной решил,

вручая дар — никчёмный, хрупкий, детский.

а я его прижала сразу к сердцу —

стеклянный шар — от щедрости души.

И бережно несла его домой,

и любовалась света преломленьем,

из рук не выпуская на мгновенье,

шептала грустно-ласково: «Ты — мой».

Нет толку возмущаться и ворчать…

Но и сейчас, как прежде, непонятно,

за что ты рассердился и обратно

потребовал свой шарик сгоряча.

«Не отдавай, — сказали мне друзья. —

Соври, что потеряла». Неуместно

подарки забирать. Но только честной

тогда ещё была зачем-то я.

Проплакав целый вечер, поутру,

не проглотив на завтрак даже крошки,

тебе я протянула на ладошке

нелепую и хрупкую мечту.

А ты… А ты! Да ты о нём забыл!

Забыл и о приказе, и о ссоре.

Плечами пожимая, отдал Оле…

Такая вот детсадовская быль.

2008

/«Глициния», Елена Юшина, холст, масло/

Скорпион

В кн. Иисуса, сына Сирахова, злая жена сравнивается со скорпионом (Сир. XXVI, 9).

Под камнями, в щелях, под пожухлой листвой

ночью прячется зло. Ядовитое жало

на хвосте у него, и клешнею кривой

он цепляет прохожих сверчков запоздалых.

Не ходи в этот край, не подпитывай страсть.

Не должна быть любовь ни жестокой, ни тёмной…

Ту, к которой ты хочешь сегодня припасть,

в жёны взять — всё равно, что схватить скорпиона.

Только впрыснет под кожу накопленный яд,

и навеки печалью наполнится сердце.

Проклянёшь её лживые ласки стократ,

обожжёшься, но так и не сможешь согреться.

А потом кубок ревности выпьешь до дна.

Поцелует — укус, ускользнёт из объятий.

Нету хуже беды, чем дурная жена,

и чем злая жена — нет сильнее проклятья.

Глянь на небо — вот так и погиб Орион,

в цвете лет, преисполненный жизненной силы…

…Притаился готовый к броску скорпион.

Нарядилась и я. Ну, иди ко мне, милый!

2008

Подъездно-соседское

Тапки на босу ногу,

куртка сползает с плеч.

Хватит курить, ей-богу,

спички в подъезде жечь.

Тоже, подумать, драма!

Лучше ложись и спи.

Дочку качает мама,

муж постирал носки.

Всё у тебя в порядке,

строй из себя — не строй…

Тапки протри о тряпку,

грязь не носи домой.

Вон и подружка с пивом,

тоже, наверно, стресс…

И у нее всё криво.

И у неё всё — без…

2014

Как-то…

Морщины… Что морщины? Неизбежность.

У тонкокожих — как-то сразу, вдруг.

Глаза закрой — и снова стану нежной

под лаской снисходительною рук.

И отзовусь приветливо на фразу,

мол, у тебя опять усталый вид.

У тонкокожих, знаешь, как-то сразу…

И больно, даже если не болит.

А для тебя — бессмысленная вахта,

и раньше тоже был не высший класс.

У тонкокожих — быстро это как-то.

Но только у меня, а не у нас.

2014

Если…

Обязуйся — ходить в лес осенний и тихий,

и хранить его музыку-шорохи долго.

От одежд и колец никакого нет толку,

только слёзы пустые да память о лихе.

Сбереги лучше маленький шарик стеклянный

и усохшие ягоды горькой рябины,

что казалось по росту, а стало — по чину,

не трагедий финал, а антракт мелодрамы.

Не надумай достоинств, которых-то, честно,

положа руку на сердце, было немного.

только ты их не знал… Ну, не хмурься, ей-Богу,

я терпеть не могу пафос лживый и пресный!

Помнишь, как муравьи в нашу обувь залезли,

как боялась мышей, не умела готовить?

Прочитай, наконец, мою старую повесть

и скажи: «Всё равно мне не нравится!»

если…

2006

Разговор

Пусть себя откровенно, безжалостно выдам…

Долгожданный провал очевиден, но тих.

Я целую твой голос — на вдох и на выдох, —

он дрожит от неловких касаний моих.

Хрупкий шар твоих пауз поймаю дыханьем,

не давая упасть… В искривлённый туннель

запускаю, мобильным назло вертухаям,

волны связи иной, без настроек извне.

Спутник, радио, скайп и тем более провод —

всё не нужно, не шли мне сухих смс.

Кто и что изобрёл? Я — один только повод.

Ноу-хау. Возможно, и это — прогресс…

Не молчи, не скажи ничего наносного…

Неуклюже-нежна, дотянусь до мембран

и дотронусь до космоса. В каждое слово

поцелую тебя, каждой ноте воздам, —

— этой, низкой — особенно… есть же пределы!

Закрываю глаза… ожидаю — ответь…

«Извини, не пойму. Ты чего-то хотела?»

…На ушах твоих, милый, топтался медведь.

2011

Август

Август в самом деле нынче август,

и тактично осень не спешит.

мягко, соблюдая аккуратность,

тронет только краешек души.

Дерево всего два-три листочка

пожелтевших прячет, застыдясь.

словно ничего не зная точно,

лето чуть прореживает вязь.

Лето-осень… В августе их встреча

не горька ещё, но ждёт разлук.

Да и я прощалась в этот вечер,

не задумав горечи и мук.

Боль ещё нахлынет, пожелтеет

каждый лист. Всю зелень оборвав,

осень скинет маску. Перед нею

души обнажатся для расправ.

Праведен вердикт — пора в изгнанье!

Хватит баламутить! Из простуд

и дождей — назначит наказанье,

наведёт без спроса чистоту.

…Было или не было то лето?

Жизнь корнями в осень проросла…

Ты не жди — я больше не приеду,

в мире без того хватает зла.

Сделка

Охальник ветер птицей золотой

гоняет лист по мокрым тротуарам.

А мне сегодня всё даётся даром:

твой долгий взгляд, мой призрачный покой.

Не плачу! И не жди, не заплачу.

На сдачу у тебя — одни разлуки

и мелочь ссор. Отдамся на поруки

надежде — тонко лгущему врачу.

Идёшь — как глупо! — сразу напролом.

Но ветер переменится, наверно.

Он бросит, наигравшись, олух скверный,

ту птицу — с переломанным крылом.

Как ловкий вор, уходит от расплат

скиталец, обходящийся без крова.

Он жертвою своей не очарован,

в беде её ничуть не виноват.

Ты хочешь отомстить мне: боль за боль! —

И, жадный, не смиряешься с убытком.

А листик тонкий — птица-инвалидка,

безжалостно растоптанный тобой,

лежит в грязи. Тому, кто о цене

готов забыть — урок. Увы, напрасный.

Послушай… Я на всё давно согласна.

Но что ты предложить посмеешь мне?

2007

Опечатка

У встреч случайных — сложные мотивы,

и скользкий смысл, и снов обманный вкус.

Судьба моя — хитрюга-воротила,

твоя — мошенник, ябеда и трус.

Вдвоём они отправились на дело:

пусть красть грешно, но — жизнь, мол, это жизнь.

Кривую закруглили неумело,

С наваром пустяковым разошлись.

Моя судьба — до щедрости богата,

твоя — тряслась над каждым пятачком.

Одна из них призналась: «Виновата»,

другая отреклась: «Я ни при чём».

И, золота отсыпав напоследок,

да попросив полстрочки написать,

моя ушла по собственному следу,

твоя — кралась и пряталась, как тать.

У встреч случайных — странные задачи.

Ляп, клякса, опечатка? Вырван лист…

Но если нота сыграна иначе —

сфальшивил не рояль, а пианист.

Чтоб люди не заметили — быстрее

по клавишам персты его бегут…

Ты — первый уходи. Я не умею

с брезгливостью вымарывать судьбу.

2009

Сказание об эльфе

отрывок из поэмы «Найленир. Эльфийская баллада»

Что есть преграда, что — предел?

Где — лишь обычай, где — закон?

За сто ветров ты разглядел

звезды звенящей дивный сон.

На белой башне вековой

всей мыслью устремляясь вслед,

она стояла подо тьмой

ночных небес и страшных лет.

Твой острый взгляд её нашёл…

Не в силах повернуть коня,

как уезжал ты тяжело,

на битву счастье променяв!

Слова с её сорвались губ…

но далеко твой конь уже,

он мчит на зов военных труб

на пограничном рубеже.

Как точен глаз и быстр лук!

Посадка как твоя легка!

Прикосновенье тёплых рук

хранит разящая рука…

«Наш друг, не стоит хмурить лоб!

Забудь о деве роковой.

Пей за победу без забот,

ужель тебе дороже боль?»

Но звонок голос, полный слёз.

Вы не равны… Но тем сильней

и крепче связь. Ты что, всерьёз,

встал на колени перед ней?!

Безумный эльф! Даёшь обет…

Цена? Она не высока:

Вдвоём — десятки кратких лет,

и одиночества — века.

Беспечно родичи поют —

что им бегущие года?

А ты обрёк себя на труд,

её ждёт тлен, тебя — беда.

Но лучший миг — недолгий миг.

И смерти нет, и тлен — пустяк!

Ты радость тайную постиг,

а эльфы… пусть тебя простят.

2006

Вернись из чужих снов

На музыку песни «Where The Wild Roses Grow» (Ник Кэйв для альбома `Murder Ballads’).

Припев:

Вернись из чужих снов.

Покидай мир слепых теней.

Если слышишь далекий мой зов

отзовись на него скорей.

Он:

В лабиринтах судьбы потерялся опять,

и твой голос звучит все слабей и слабей.

Сквозь дремотный туман снова просишь не спать,

но как сладко мне в мире цветных миражей…

Она:

Угадаю тебя, разгляжу в темноте

тонкий профиль, отчаянный взмах твоих рук.

Только лживость зеркал предлагает не тех,

умножая число наших бед и разлук…

Припев.

Он:

Был суровым твой взгляд, беспощадною — речь,

я забыл, что такое и радость, и свет.

Не суметь одному общий сон уберечь…

позовешь — но, возможно, меня больше нет.

Она:

Эхо песню вдали переврет, повторит,

слов простых исказив настоящую суть.

Ты блуждаешь среди своих темных обид,

Неужели нам рай никогда не вернуть?

Припев.

Она:

Средь бесчисленных звезд зажигаю одну,

Подавая в ночи ожидания знак.

Но погаснет она, если только засну.

Почему ты не хочешь мой голос узнать?

Он:

Вот, над миром горит чей-то яркий огонь,

Маяком в глубине темно-синих небес.

Может, надо идти на него, на него?

Вдруг ты рядом и ждешь, где-то здесь, где-то здесь…

Припев:

Вернись из чужих снов.

Покидай мир слепых теней.

Если слышишь далекий мой зов

Отзовись на него скорей…

Покинь мир слепых теней…

Отзовись, возвратись скорей…

Примечание: Текст победил в 2008 г. на «Конкурсе одной песни» сайта Литсовет. Песня была исполнена профессиональными исполнителями. Звуковой файл можно найти на сайте автора http://galinamarkus.ru/pesni-na-stihi-avtora

Кленовые письма

Я пишу тебе письма — на каждом листке,

отправляю их в каждую новую осень.

Почтальон прилетает ко мне налегке

и всю стаю к тебе на крыльцо переносит.

И шуршат они там, и читаются вслух,

и трепещут, уснув на шершавом пороге,

но ты к шёпоту этому, видимо, глух

и, спускаясь, не смотришь, наверно, под ноги.

Как выходишь из дома, является он

— твой усталый двойник, — подметает ступени,

и ругает меня, и чихвостит сезон,

и стоит на подсвеченной золотом сцене,

подопрётся метлой и глядит далеко.

Там блуждает по городу странный прохожий,

и послания ищет — с моею строкой,

и найти их которую осень не может.

2016

/к картине Елены Юшиной «Кленовые письма», холст, масло/

Анкета

Нахальной клеткой сарафан

и в тон — серёжки из пластмассы.

Тетрадка тайная. Графа:

«Любимый цвет». Конечно, красный!

Давным-давно узнала ты

секрет притворства и успеха.

«Твои типичные черты?»

«Не плачу. Не жалею смеха».

А я — жалею и храню,

кому попало не вручаю,

я в солнечном живу краю,

и это — повод для печали.

Всё меньше яркая приязнь

к вещам, всё трепетней — к вещицам.

«Какая в жизни цель?» Лечась,

ни от чего не излечиться.

«Что для тебя любовь?» Ого…

Ты там зачёркиваешь что-то.

Всё просто: притворись нагой,

сними на пять минут заботу.

«А есть ли дружба»? Дружба есть.

Но как горька чужая чаша…

«Друг познаётся… это — честь!»

Нет-нет, скорее, степень фальши.

«Инициалы укажи

своей симпатии сердечной».

Какой уверенный нажим!

А это кто, кого ты — вечно?

Ты, с тонкой талией, вдали

маячить перестанешь скоро,

а всё, что у тебя болит,

меня теперь возьмёт измором.

Когда всё взыщут зеркала,

найдётся — красная тетрадка,

что ты когда-то завела,

а я — писала в ней украдкой.

2011

*** (смотрите, как…)

«Смотрите, как стесняется! Ну, что ты?

Ну, поцелуй скорей его, иди!

Глянь, убежала сразу… а с работы

лишь он войдёт, — летит всех впереди!

Она его — ну просто обожает,

а вот поцеловать — ну всё никак.

Вы знаете, тут гости приезжали,

он у неё не сходит с языка.

Ходили за рогаликом и булкой,

в кондитерской кассирша вышла в зал:

«Ой, шерстяная вязаная кукла!

Кто так тебя, малышка, обвязал?

Рейтузы, рукавички, шарфик, шапка!

Пальтишко — чудо! Ну и ну, дела…»

Так знаете? Она сказала: «Папа!» —

и гордо подбородок подняла.

«Ах, так, — смеялась я, — ну ты нахалка!

Пусть он тогда и вяжет, а не мать».

…Мой папа — самый лучший. Только жалко,

теперь уж не смогу поцеловать…

2013

*** (сценарий)

Ну вот, пожалуй, подытожим,

(пусть будет ямб, а не хорей):

теперь все девушки — моложе,

и только бабушки — старей.

Я позабыла время года

и перепутала листы:

работа, дом, метро, работа,

посты… да в соцсетях посты…

Из позабытого романа

леплю сценарий по ночам,

лечу придуманные раны,

пока свои кровоточат.

2014

Кастинг

Пригласи меня в дождь, как на праздник.

Вон танцует под струями лист,

все парадно блестит! Скоро кастинг.

Знаю, буду я новая Мисс.

Мисс дождя, Мисс — недлинные ноги,

Мисс простуженный голос, и Мисс

Старый зонтик. Не важно — пригоден

титул всякий. А ты — не плечист,

не спортсмен, не крутой, не начальник,

но на конкурсе этом — судья,

неподкупный, суровый, кристальный…

…Что ни год — прихожу только я.

ЗА НАДЕЖДОЙ

*** (я в платье длинном…)

Я в платье длинном, тёмно-синем,

рябины кисть в руке, как символ,

вхожу в осенний свет гостиной,

ступая в золото ковра,

и шлейф от талии струится,

в своих рисунках-небылицах

серебряным парчовым птицам

даря движение крыла.

Какая тайна в днях рожденья,

в их странных дато-совпаденьях,

ну, а особенно в осенних…

Со шлейфа птицы упорхнут,

усядутся почистить перья

в янтарно-изумрудных кельях,

среди возвышенных материй

найдя и пищу, и приют.

Я отпускаю их из плена

октябрь каждый неизменно.

И как же я несовременна,

но как — одновременна вам!

Я в платье длинном и немодном,

но небесам опять угодно,

чтоб я была одно-природной

рождённым осенью стихам.

В просторных залах, в этом виде

никто, я знаю, не обидит,

увидев отблески открытий

в прищуре ироничных глаз,

хранящих тайные подарки

и королевы, и товарки.

Я даже делаю ремарки

ей на полях — из этих фраз.

Вы говорите: «Где же платье?

Ну что за детское занятье?

Да и с какой, скажите, стати,

дарить тебе такой наряд?

Мы видим джинсы и ветровку,

и ты идёшь на остановку,

и как с такой экипировки

на ветки птицы полетят?»

Я промолчу, я не отвечу,

но чудо-ткань ласкает плечи,

и я уверена, конечно,

что знаю, как носить её.

Хоть выдают порой походка

и горделивость подбородка,

но я инкогнито, и ловко

скрываю звание моё.

2003

/картина Елены Юшиной, к стихотворению «Я в платье длинном…», холст, масло/

Дачные тени

Дачные тени. Мы завтра уедем.

Вьётся дымок с огорода соседей.

Светом янтарным ликует терраса,

столько прождавшая этого часа.

Кресло замерзло под выцветшим пледом.

Кто там маячит? Не бабушка ль с дедом?

Ходят, согнувшись, в саду собирая

яблоки-паданку. Пахнет сараем,

жухлой листвой и подвязанной розой,

мокрыми флоксами, детской глюкозой,

старым комодом и ветхой салфеткой.

Дед нам за лето проставил отметки —

всем по пятерке. Игрушки собрали.

Те, что остались, застыли в печали.

И, стариковски-неспешно, вслепую,

яблоки дед на крыльце сортирует.

Эти — в повидло, те — в лопнувший таз,

эти — ребятам.

Съешьте сейчас.

2016

Осеннее

Я напоить не в силах вас —

иссяк родник, пропали соки,

и только яда мой запас

на каждый день и каждый час

неисчерпаемо глубокий.

Вот, испарилась доброта.

Скребу по дну десертной ложкой,

но и десертная — пуста.

А там, на стенках, — маета,

да сострадания немножко.

Я отменяю ваш приход,

скорее приглашенья рвите —

вам не войти — не та, не тот…

Лишь ей, стоящей у ворот,

я открываю по наитью.

Пустой сосуд ей протяну,

она нальёт туда с избытком

победу, проигрыш, вину

и молодость — ещё одну…

И чуть помедлит у калитки.

2016

Небо

Грузное небо провисло

и насадилось на лес.

Разом обрушились листья,

клён потерял ирокез.

Вспоротым брюхом елозя,

серою мутью сочась,

небо лежит в коматозе

и у меня на плечах.

Ниже и ниже под небом

гнётся безвольно спина.

Мне прописали плацебо,

небу — предзимнего сна.

Мне бы поднять, а не бросить,

мне б дотащить до весны.

Скоро скукожится осень,

мир станет бело-простым,

Я предъявлю свою ношу,

мне подмахнут: проходи.

Небо, ты станешь хорошим.

спи у меня на груди.

2013

Акварель

экспромт к картине

Быт его давно несносен,

отколуплен, пылен, ржав.

Но он снова пишет осень,

охру с медью намешав.

Не скопил жене на отдых,

дочке не утёр слезу,

но он снова пишет воздух,

взявши кобальт и лазурь.

Ничего не будет после,

лишь прохожего зевок.

Но пока он пишет осень —

осень пишет про него.

2012

/«Художник», Наталия Маркус, акварель/

Должница

Прощальный круг — и тонут гуси

в воронке плачущих небес,

мешок бордово-жёлтой грусти

несёт усталый Репорез…

Хоть не подсчитаны цыплята,

и я, конечно, виновата,

что расточила прежний клад,

но, видно, время для расплат

не наступило. Вновь готова

Заревница палить листву

и, должников собрав к костру,

Отвесить самоцветов новых.

…Средь них найдётся невзначай

И умножающий печаль.

Полгода, как Змеевник вешний

минул, и выполз всякий гад,

и скорпионы мыли клешни,

а слово источало яд.

Но от наточенного жала

тогда, казалось, я сбежала.

Беспечный ветреник — прибой

волной заманивал рябой.

Но всё истрачено на взятки,

щедрот закончился запас,

и с горечью медовый Спас

взирал на жалкие остатки,

но, как заботливый отец,

Подал и мяту, и чабрец.

Теперь, беспомощность лелея,

я, не ломаясь, всё беру:

и мелочь медную с аллеи,

и дождь холодный поутру.

Напишет в воздухе прозрачном

решенье верное задачи

сам Златоуст… Примерзнёт лист.

По снегу путь и гол, и чист.

И ни намерений, ни планов…

Есть только звук, есть только миг.

И ангел мой прекраснолик,

в нём нет ни фальши, ни изъяна, —

— посланник, прибывший извне,

прикажет долг вернуть казне.

2010

*** (в день простылый)

В день простылый, призрачный и зябкий,

медленно ступая по листве,

я искала желудь, но со шляпкой,

а со шляпкой не было в Москве.

Ожидала осень кларнетиста,

тот был пьян, прийти никак не мог.

Я искала лист, но только чистый,

правильно-резной такой листок.

А потом, назад бредя уныло,

(что ни лист, то пятна — тлен и ржа),

я искала рифму к слову «силы»,

чтобы их хоть как-то поддержать.

В стороне от парковых дорожек

замелькал неверный силуэт, —

музыкант искал чего-то тоже,

может, свой утерянный кларнет?

На скамейке осень притулилась, —

кларнетист был спьяну очень груб.

А с небес вот-вот прольется милость.

На меня. На клен. На старый дуб.

2018

/картина Елены Юшиной «Под окном припарковалась осень», акварель, тушь/

Осенняя птица

Осенняя птица заходит в чужие дворы,

легко семенит по изъянам чужих тротуаров,

и есть у неё ещё пара несношенных крыл,

но птица не помнит, что смела летать и летала.

Не может представить, а как это? — город внизу,

квадратные шапки дворов застывают бетонно,

машины по кругу своих заключенных везут,

и чахло герани глядят из проёмов оконных.

Цепляясь за воздух, слепые деревья себе

карябают спины, шарахаясь к серым заборам,

и ищут проходы, и гнут сколиозный хребет,

и листья теряют, ведя бесполезные споры.

А сверху… наверно, по-разному, как повезёт:

бездонно и купольно, и восхитительно страшно,

но это полёт. Это долгий свободный полёт,

и это не каждый… Да, это сумеет не каждый!

…Осенняя птица сновала по мокрым дворам:

помойки, коты, столько сложного долгого дела…

Пока не услышала: «Хватит, подруга. Пора».

И птица очнулась. И вспомнила. И улетела.

2015

*** (затянулся этот день…)

Затянулся этот день,

затянул в слепые лужи.

Складки на земле утюжит

вечер — скучный телепень.

Мир внутри и мир снаружи

чаще сходятся теперь.

Завтра, угадаю — снег,

белым тестом всё слепляя,

ноты, провода, сараи,

щёлки между сонных век,

край вселенной с дома краем,

— снова выпадет — навек.

Все мы, знаешь, за окном,

кто внутри, а кто на ветке,

и у нас теперь не редки

снега ком и в горле ком…

От всего дают таблетки

в мире белом и простом.

Залетев в своё гнездо,

и укрывшись с головою,

слушаем, как ветер воет:

ми-ре-соль… соль-ля-си-до…

И живущая с живою

на два такта — заодно.

2013

*** (я вхожу неуверенно…)

Я вхожу — неуверенно, робко, смущённо.

Прикоснувшись едва, отступаю назад.

О, безжалостно мною сегодня прощённый,

вот и год миновал. Ты как будто не рад?

Принимал без меня и весёлых, и свежих,

нежных, жарких и страстных, и будешь о них

грезить в красочных снах — но всё реже и реже,

засыпая лишь в жгучих объятьях моих.

А они с каждым разом становятся крепче:

я всем телом прижмусь и губами прильну,

навалюсь на твои отдохнувшие плечи.

И ты примешь меня. И искупишь вину.

Пусть любовницы носят одежды цветные,

но невеста — простой чистоты образец.

Платье белое шьют мне прилежно портные,

не иссякнет запас драгоценных колец.

Ну, а будем женаты не день и не месяц —

отыщу свой замызганный серый халат,

то поплачу, то снова начну куролесить,

так начнётся привычный и долгий разлад.

А когда подвернётся хмельная шалава,

позабудешь опять — не мила, не нужна…

Но ты мой — если я на тебя подышала.

Помни, город, и жди. Я зима. Я жена.

Ангел первого снега

Я немного посижу и улечу…

В эту зиму — неподъёмная работа.

Хоть нам крылья и даются по плечу,

но сегодня тяжело плечам чего-то…

Обвисают крылья, мокнут, тянут вниз,

над обрывом мира — словно над порогом.

Первый снег… я повторю ещё на бис,

я взлечу… лишь посижу ещё немного.

2016

В поисках приюта

Ну что нам говорить — что грязь месить,

в сугробах пробираясь еле-еле…

Ведь зимние плоды уже созрели,

их держит только тоненькая нить.

Чуть-чуть ещё, и с ветки упадут,

рассыплется сухая мякоть снега,

и мы с тобою в поисках ночлега

отыщем кем-то брошенный приют.

Свечу зажжём, растопится камин.

Устроимся в уютных тёплых креслах,

и в этом уголке, таком прелестном,

остаться до конца зимы решим.

Пусть зимних звёзд холодный яркий свет

прольётся нам на пряничную крышу,

но мы и не увидим, не услышим

метелей, снегопадов и комет…

А если слишком сильный ураган

решит, что нам пора бы и наружу,

Ну что же? Мы немножечко потужим

и новый путь проложим по снегам.

2003

*** (снег)

Какой сегодня нежный снег,

слегка танцуя, он кружится,

касается ресниц и век,

целует без разбора лица.

А что за лица! На углу

старуха — просит при иконе,

я, как обычно, пробегу,

а снег — останется в ладони.

А девушка? Сдала зачёт,

одета в мини и не тужит.

Снег целится в воротничок

и забирается поглубже.

А этот господин в пальто —

начальник, видно, непреклонный,

авто в ремонте, но зато

на плечи падают погоны.

Лишь не собрать сегодня мне

столь редкий, драгоценно-белый…

Мы не сошлись опять в цене,

и я его рисую мелом.

2012

Снеговик

От окошка — пятно на снегу,

вот тебе и домашний очаг.

Я расстаться с тобой не могу,

и остаться снаружи — никак…

Обо мне беспокоишься ты,

прогоняешь — погреться в тепле.

Я, и правда, немного простыл

и прийти не смогу в феврале.

Как коротенькой встрече ты рад!

Не скучай, потерпи, хорошо?

Но внезапно случается март.

Я не знаю, куда ты ушёл…

2013

/к картине Елены Юшиной «До завтра», пастель/

Одуванчик

Я радость цвета первый принесу,

весёлый, яркий, свеженький, по маю.

Но жёлтый — лишь потеха, глубже суть

не сразу перед вами обнажаю.

Не наглой белой ватой тополей,

а нежностью былиночек прозрачных,

ранимых в эфемерности своей,

раскроюсь для поставленной задачи:

напоминая горестно о том,

что мир недолговечен, рай утерян —

быть странным одноразовым цветком,

развеяться от легких дуновений.

Создатель хрупкий нимб мне подарил

за то, что буду стоптан или сорван.

Среди творений дивных, знаю, мил

и я ему, простой, невзрачный, сорный…

…За то, что малым детям послужу

любимою игрушкой, и признанью

такому рад, и вовсе не стыжусь

отдаться их невинному дыханью.

…За то, что разлетаясь, раздаю

себя земле, пусть гол и неухожен

останусь. Да за то, что в честь мою

зовёте вы беспомощного «Божий…»

Снова с дождём

Он уместен, прохладен, чист.

Я вторгаюсь в его пространство.

Он считает, что мы — о разном

и, не глядя, мне в зонт стучит,

не жалеет моих идей,

туфель новых, натёрших ноги.

Может, он потому жестокий,

что и сам проходил весь день?

С ним промокну — пускай насквозь,

раз нам вместе идти так долго,

и плевать мне на форму чёлки,

раз нам встретиться довелось.

Но упорен холодный труд,

долог, скучен, природе нужен.

И ему — глубоко по луже,

если туфли мне вечно трут.

Он не хочет моих присяг,

не простит — мол, бывает всяко…

Он считает, что я иссякла.

Нет… Он сам без меня иссяк.

2015

За надеждой

А рябины моют в лужах ноги,

и густеет грязи тёмной каша.

Но земля вечерняя, о боги,

не грустна — наивна и бесстрашна.

Не набухли почки — подождите,

будет всё чудеснее, чем прежде.

И деревья тянут руки-нити

в небо, словно люди, за надеждой.

Не до звёзд… Но будто бы свеченье

где-то между туч и крышей мира.

Нет земли прекраснее вечерней,

если ты саму себя простила,

и народу в храме было мало,

и ты вышла, зонт не открывая,

и с любимой музыкой совпала

тишины мелодия живая,

и невольно попадая в ноты,

повторяя шёпот у престола,

вторила в согласии с природой:

«Господи, скажи мне только слово».

2008

/картина Елены Юшиной «Тишины мелодия живая» к стихотворению «За надеждой», пастель/

О будущей весне

Какие там стихи о будущей весне…

Чем стану я дышать в загаданном апреле?

Быть может, утеку, как надоевший снег,

цепляясь за стволы безмолвных чёрных елей.

А может, повезёт, и все-таки прорвусь,

как новый клейкий лист из криворукой ветки,

и солнца тихий луч меня коснётся — пусть

на краткий только миг, нечаянной пометкой.

А может, я очнусь от запаха земли —

тревожно заскрипят мои больные корни.

По жилам потечёт древнейшая, как мир,

та сила, что из тьмы на свет живое гонит.

А может, разольюсь — границы позабыв,

покинув берега, разбив зеркальный панцирь,

прогнившие мостки вскрывая, как нарыв,

чтоб вновь, оставив стыд, у ног твоих плескаться.

Прогорклым летним днём сквозь мути пелену

о будущем, ты прав, загадывать без толку.

Ах, как бы проскользнуть в ещё одну весну!

По краешку, тайком… продрогшей богомолкой…

2010

КРУЖОЧЕК СВЕТА

Гений

Застолье продолжалось не первый час, торжественная часть давно закончилась, до новой перемены блюд гости рассредоточились по комнате, только весёлый друг именинника остался за столом в компании благодарных слушательниц — двух незамужних женщин лет сорока — и травил свои любимые анекдоты. Женщины активно хихикали, хотя анекдоты почти все были несмешными или с бородой.

Гостиная служила одновременно столовой и кабинетом, поэтому комната выглядела тесновато. Герой дня стоял неподалеку с коллегами по работе — немолодым мужчиной профессорской внешности и его энергичной супругой. Они разложили на письменном столе справочники и чертежи и громко общались, перебивая друг друга. Женщина задавала сложные технические вопросы, мужчина саркастически улыбался, мол, ему-то и так всё ясно. «На работе у них, что ли, времени не хватило», — с улыбкой подумала Вера.

Она сидела в углу в мягком кресле, поджав под себя ноги — отсюда ей открывался вид на всю комнату, — и с удовольствием наблюдала за этой троицей. Вера ничего не понимала в предмете обсуждения, но ей всегда нравились по-настоящему увлечённые люди. Её муж, без сомнения, был из таких. Время от времени он оборачивался, тревожно оглядывал комнату, находил жену взглядом и, успокоившись, чуть виновато, но счастливо улыбался: «мол, извини, но ты же видишь, тут такое дело!» Она только мягко кивала ему, давая понять, что всё в порядке.

На кухне подходил пирог, но там хозяйничали мама и дочка. Веру к кухне не подпустили, велели уйти и не мешаться. Мясо приготовил муж, большой специалист по вторым блюдам, салаты придумала дочь, а что касалось пирогов, так никто не справился бы с этим лучше Вериной мамы.

Гостей у них не было уже давно. Вера помнила, как нравилось мужу, когда собирались его друзья — одноклассники, приятели по институту, сотрудники по работе. Никаких свадебных генералов, начальников или нужных людей. Вот и сейчас здесь только самые близкие. Ну, разве что две её незамужние подруги позваны, чтобы, наконец, испортить, то есть, конечно, наладить жизнь единственному в их компании холостяку, старому другу мужа. Какая-нибудь из них, по задумке хозяев, должна была ему приглянуться. Но этому типичному Дон-Жуану нравились все, а больше всего он нравился себе сам, так что обе дамы, похоже, старались напрасно.

Перед приходом гостей Вера убрала волосы наверх, но от шума и двух выпитых бокалов вина голова начинала болеть, и Вера вытащила раздражающие заколки. Густые каштановые волосы тяжело рассыпались по плечам. В эту секунду муж опять обернулся, забыл про чертёж и замер, не в силах отвести глаза. Значение этого долгого выразительного взгляда знали только они двое. Вера нахмурилась.

Ей не в чем было обвинить его — период отсутствия волос, как и всё, что ему сопутствовало, муж перенёс стойко, ни единым словом или взглядом не выразив сожалений. Но она знала, что её красоту он всегда в большой степени связывал с её волосами. И видела, как он радовался, когда они отросли снова. Эта радость вызывала у неё страх: а вдруг опять?..

Неожиданно застолье отодвинулось куда-то на дальний план, и на Веру нахлынули давно не посещавшие, почти закрытые уже памятью воспоминания. Она даже знала, почему они вдруг явились — их всколыхнула та самая тревожная мысль.

Вера быстро отвернулась — ей больше не хотелось встречаться с мужем глазами, словно он мог догадаться, о чём она думает.

А думала она сейчас про другой взгляд. Это была её первая, сильная, необычная любовь. Давно забытая сцена… сто лет не всплывала в памяти, и вдруг — такая яркая картинка! Вера покачала головой, усмехнулась: неужели это было, неужели, это, вообще, была она? Всё это так смешно сейчас…

А может, и не очень смешно…

***

Тогда-то ей точно было не до смеха.

Вера влюбилась, нет, полюбила — так, как никто не мог от неё ожидать. И действовала так, что, скажи ей кто раньше — за голову бы схватилась. Но её словно направляла чья-то властная рука.

Впрочем, кое-что было как раз в её репертуаре. Она влюбилась не в человека, а в голос. Человека она ещё тогда и в глаза не видала.

Но! Это были вовсе не фанатские штучки, нет. Фанатов она презирала, бегать за знаменитостями не стала бы никогда. Тут другое… такое болезненное, странное… Просто ей принесли плохого качества запись на кассете-болванке. Кассету стирали-перезаписывали несколько раз, что не могло не отразиться на качестве звука. Подружка, любительница дискотек, засунула в её старенький магнитофон: послушай, у нас там группа вживую пела. Ну как, группа, так, самодельщина, два гитариста, и этот, как его… вокалист. Заработать хотели. А народ-то пришёл танцевать. На фиг ему эти… барды, что ли? Но знаешь, как ни странно, все слушали. Вот, один парень даже записал. Что-то в этом есть, а? Говорят, они и в Москву ездят петь, в рестораны там их зовут. Наши, местные, а вдруг знаменитостями станут? Хотя местный-то там только Сашка-гитарист, а эти двое вроде в общаге живут, при филиале. Ну, в общем, хочешь — послушай, или сотри, мне не нужно.

Подружка убежала, а Вера слушала. Слушала часами и днями. Переворачивала кассету и слушала снова. Иногда кассету зажёвывало, она извлекала её из мага, аккуратно вытягивала плёнку, трепеща от волнения — не дай Бог порвать! — перематывала с помощью карандаша и ставила снова.

Тут был голос. Его голос. И слова — тоже его. Она откуда-то знала, что и слова написал тоже он. Голос был с небольшой хрипотцой, но глубокий, чистый, с такими сильными, настоящими интонациями. Слова — пронзительно-искренние. Несомненно, он гений, человек, которому незачем притворяться или подстраиваться, чтобы кто-то его оценил. Никакой погони за модой, ничего нарочитого — такие стихи обычно не поют на дискотеках, и при чём тут барды, и это даже не рок, это — да, именно стихи, стихи, а не песни, язык не поворачивался назвать это просто словами. Голос и стихи. Стихи и голос. И этого мужчину, каков бы он ни был, и где бы не находился, она любила.

Вот так вот — знала, что любит, и всегда любила, и ждала всегда этот Голос. А слова-то — они даже не о любви. Он пел про ветку с набухшими почками, на которую ему больно смотреть. Про травинки и жука на обочине. Про медленно проплывающее облако, отражающееся в луже. Про трещины в тротуаре. Были и другие песни, сложнее. Мысли о жизни и мире Голос выражал настолько близкими ей образами, что она узнавала следы прочитанных книг — тех самых, что читала она, отголоски знаний, до которых она дорастала одна, за закрытой дверью своей маленькой комнаты с книжными полками. Это всё равно как если бы вы обнаружили общих с кем-то родных, только гораздо лучше. Вера не удивилась бы, если б узнала, что только она и слышала в его стихах то, ради чего они были задуманы. Но как, разве это могло быть — какая нелепая глупость, странная недоработка небес, — что этот самый близкий и понимающий её человек — до сих пор — ничего — про неё — не знает?

Это надо было срочно исправить, и никакие условности — её редкая даже по тем временам девичья скромность, к примеру, или иные, вбитые ей в голову интеллигентными родителями понятия, — не могли уже ей помешать.

Расследование было проведено в кратчайшие сроки. Надо было спешить. Во-первых, если она его «открыла», могут открыть и другие — совсем-совсем чужие ему люди, которые не поймут смысла его текстов, но оценят его голос и глубину исполнения, догадаются, что он — гений, захотят сделать на нём деньги, переманят окончательно в Москву и — пиши пропало. Во-вторых, он мог завести себе девушку или жениться — почему-то она была уверена, что ещё не завел и не женился, но время-то терять непозволительно!

Зацепка — Сашка-гитарист — был найден через общих знакомых. Установлен факультет, курс и комната в общежитии. Подруги, которых пришлось посвятить (хотя бы для контакта с Сашкой), прыскали от смеха, как только она отворачивалась. Веселее темы для обсуждения, как влюблённая в Голос отличница-недотрога Верка, у них по тем временам не имелось. Но ей, всегда так трепетно относившейся к своей репутации, стало на всех плевать.

В общагу она попала с первой попытки. Приличным местным девушкам вход туда был заказан, поэтому вахтёрша вытаращилась на Верку сквозь замызганное окошко своей конуры и даже соизволила оттуда выползти.

— Это ещё к кому? — только и смогла выговорить она.

Позади Веры стояли две размалёванные шалавы в крайней степени мини и с бешеной химией на голове и презрительно разглядывали новую посетительницу — их только что не пустили.

Вера была готова к допросу.

— К Ушину, — назвала она разведанную фамилию, — к Ушину, да.

— К кому-кому? — ещё больше удивилась вахтёрша. — Мож-быть, к Ушману?

— Не знаю, мне так сказали, — растерянно забормотала было Вера, но быстро взяла себя в руки:

— Да, именно, к Ушману. Третий этаж, триста шестнадцатая комната.

— Зачем? — продолжала интересоваться вахтёрша.

Было видно, что её действительно занимает этот вопрос. Девчонки позади турникета мерзко захихикали и предложили свои варианты ответа. Вера их проигнорировала.

— Я — комсорг группы, — выпрямившись, заявила она самым что ни на есть комсомольским тоном. — Мне поручена отработка личного комплексного плана в рамках подготовки мероприятия, посвящённого выполнению задач пятилетки.

Она оттараторила этот бред на таких истинно пятилеткинских интонациях, что бабулька, отпрянув за своё стекло, рявкнула:

— Проходи! Только одна, одна! — тут же заорала она на двинувшихся было следом девиц.

— А чё — ей можно, а нам… — заныла одна.

— А ты что ли, не видишь, чё? На неё погляди и на себя! Это комсомольский работник, смотри, какая причёсочка, все волосики убраны. Поэтому ей можно, а ты — брысь отсюдова, лахудра лохматая!

«Комсомольский работник» с убранными, действительно, в самый что ни на есть пуританский пучок, волосами, не дожидаясь, пока вахтёрша передумает, ринулась по лестнице вверх и в мгновение ока оказалась на площадке третьего этажа перед дверью в коридор. Дверь была плотно притёрта, а вместо ручки — дыра, зато стекло в ней выбито, поэтому открыть её труда не составило. В коридоре Вера невольно зажала нос — на неё пахнуло всем одновременно: половой тряпкой, старым линолеумом, подгнившей картошкой, тушёнкой и грязными носками. Справедливости ради, в общем аромате присутствовал и шлейф от французских духов, кем-то сюда занесённый. У Вериной мамы таких отродясь не было.

Вера сделала пару шагов и притормозила в нерешительности. То, что двигало ею всё это время, внезапно предстало в таком абсурдном свете, что она чуть не повернула назад. Но взяла себя в руки — решать судьбу всегда нелегко! — и быстро, опасаясь передумать, зашагала по коридору, рассматривая написанные масляной краской номера комнат.

Из-за дверей раздавалась разносортная музыка, хохот или ругань. Номера были не по порядку, и Вера, введённая в ступор соседством триста девятой и триста тринадцатой комнаты, на кого-то налетела. Отпрянула и увидела длинноволосого парня с голым торсом и спустившимися трениками. Волосы у него на груди росли почти так же обильно и неопрятно, как и на голове.

— О-па, о-па, а это к кому же такая фифочка? У-ти-пуси, не ходи туда, иди лучше сюда! — парень заскакал перед ней, изображая вратаря перед воротами.

Вера безуспешно попыталась его обогнуть, парень сделал попытку поймать её в объятья, но она ловко проскользнула под его рукой и пробежала в самый конец коридора, где и уткнулась прямо в дверь, за которой, судя по номеру, и жил её Голос. Голос её судьбы.

Неизвестно, решилась бы она войти или позорно сбежала, предав эту самую судьбу, но волосатый парень, похоже, остался понаблюдать, чем закончится дело, поэтому Вера судорожно постучала. Ответа не последовало, и она слегка надавила на дверную ручку — дверь приоткрылась. Часы показывали около шести вечера, темнело осенью рано, но свет в комнате не горел, и, кажется, кто-то спал, не взирая на ранний час, на койке слева. Она ещё раз постучала по уже приоткрытой двери, и с подушки поднялась голова.

— К кому? — заспанно спросил её владелец. — Свет вруби… там, слева.

Похоже, это «к кому?» в общежитии было вместо приветствия.

Но она уже узнала свой Голос, замерла на мгновенье, и только потом нащупала левой рукой выключатель. Обладатель голоса приподнялся на локте, сел на постели, потёр, заслоняя от света, глаза, проморгался и поглядел на гостью.