Бесплатный фрагмент - Все законы Вселенной

Павел Амнуэль
Собрание сочинений в 30 книгах

Книга 1. ВСЕ ЗАКОНЫ ВСЕЛЕННОЙ

Содержание

Все законы Вселенной

Взрыв

Бомба замедленного действия

Высшая мера

Через двадцать миллиардов лет после конца света

Все права на электронную версию книги и её распространение принадлежат автору – Павлу Амнуэлю. Никто не имеет право каким-либо образом распространять или копировать этот файл или его содержимое без разрешения правообладателя и автора.

© Амнуэль П. Текст

© Шлосберг И. Обложка

Гармония полифонии Амнуэля

Не в новость ложь и искренность не в новость.

Какую маску надевает совесть

на старый лик, в каком она наряде

появится сегодня в маскараде?

Бог ведает. Послушайте балладу,

но разделите нежность и браваду,

реальное событье с чудесами —

все это вы проделаете сами.

Придется покорпеть с моим рассказом,

ваш разум будет заходить за разум,

что в общем для меня одно и то же.

Потрудитесь. Но истина дороже.

И. Бродский, из поэмы «Шествие».

Зачем вы читаете это моё предисловие к Собранию сочинений Павла Амнуэля? Вы, конечно, знаете свой ответ на этот вопрос. Но вас, читателей, много (это доказывается просто — ни один издатель не взялся бы за издание 30-томного Собрания сочинений автора, у которого мало читателей)))), и ответы на этот вопрос, конечно же, могут быть самые разнообразные. Я же, взявшись представлять вам этот издательский проект, конечно, не могу себе представить и учесть все многочисленные интересы значительной части потенциальных читателей.

Сразу нужно предупредить, что данное издание не является полным Собранием сочинений. В нём отсутствует огромный корпус публицистических текстов, научных и научно-популярных книг, статей и переводов. Фактически, данное издание является наиболее полным на сегодняшний день собранием художественных произведений активно продолжающего свою работу писателя. И можно быть уверенным, что степень полноты этого издания — к удовольствию читателей! — будет только уменьшаться. Читателям же, интересующимся всеми сторонами творчества Амнуэля, для полноты картины придётся вести самостоятельный поиск публикаций его материалов в интернете. И это нелёгкая работа. «Потрудитесь, — предупреждает поэт, — но истина дороже».

В эру «бумажной литературы» в Предисловии было принято сообщать читателю основные биографические вехи представляемого автора, давать характеристику исторического фона, на котором создавались его произведения, перечислять издательства и вышедшие книги. Однако сегодня, в «электронную эпоху», через сервисы интернета вся эта информация легко доступна. Отдельный интерес представляют автобиографические заметки Амнуэля, которые будут опубликованы во второй книге настоящего издания.

Кому же из множества людей, которые будут иметь перед глазами тексты, опубликованные в этом Собрании сочинений, я могу сказать что-то конкретное в ответ на их ожидания? В первую очередь, к ним относятся следующие подмножества:

— Желающие получить подробный литературоведческий анализ творческого пути П. Амнуэля. Это желание может быть осуществлено после полной публикации всех отобранных текстов и кропотливой работы над возникшим корпусом материалов опытного литературоведа, специализирующегося на изучении фантастической литературы. Выпуском данного издания издательство создаёт богатое поле для плодотворной работы такого аналитика. С моей точки зрения, качественно её могут выполнить сегодня такие специалисты, как Дмитрий Быков, Владимир Борисов или Антон Первушин. Разумеется, не только они, но столь же тщательно, глубоко и с пониманием специфики жанра фантастики, которые нужны читателям этой группы, другим специалистам сделать это будет трудно. Что, конечно же, не исключает такой возможности. Одно могу сказать определённо: даже указанным мэтрам литературоведения в области фантастики вряд ли удастся поместить это издание в какой-то «классический шкаф» русскоязычной литературы.

В целом творчество Амнуэля не является ни «космической фантастикой» (Беляев, Ефремов), ни «социальной фантастикой» (братья Стругацкие), ни «интеллектуальной фантастикой» (Лем — по охвату читательской аудитории, он, безусловно, прежде всего, русскоязычный автор), ни каким-либо ещё известным до Амнуэля тематическим направлением. Для этого издания придётся открыть новый книжный шкаф под названием «эвереттическая фантастика». Это новый жанр фантастической литературы, создателем которого на русском языке и является Павел Амнуэль. Это и понятно — сам Амнуэль является одним из инициаторов возникновения в русскоязычной культуре новой области интеллектуальной деятельности, новой мировоззренческой парадигмы — эвереттики. Прошло почти четверть века с тех пор, как мы с Амнуэлем придумали этот термин, а сегодня его значение уже растолковывает всем желающим самое популярное воплощение искусственного интеллекта, созданный Яндексом голосовой помощник Алиса.

В литературном шкафу эвереттической фантастики множество полок — не только «космическая», «социальная», «интеллектуальная», «философская», но и «детективная», и «юмористическая», и «романтическая» проза…

— Любители «abstracts» в научных статьях и комиксов в литературе. Понятно, что, поскольку речь идёт о научной фантастике, читателю интересно знать, развитие или отрицание каких научных идей и гипотез автор положил в основу того или иного своего произведения. Но удовлетворить этот интерес в рамках предисловия к огромному корпусу текстов Амнуэля невозможно.

Во-первых, из-за того, что в произведениях Амнуэля затронуты проблемные вопросы физики, космологии, математики, биологии, психологии, социологии, философии и других естественных и гуманитарных ветвей познания столь глубоко и обширно, что на попытку вычленить их из текстов запрет наложен фундаментальным принципом Козьмы Пруткова — «Нельзя объять необъятное».

А во-вторых, потому что писатель Амнуэль относится к идеям учёного Амнуэля очень бережно и аккуратно, не выставляя их в «голом виде» на всеобщее обозрение. Те из читателей, для кого, прежде всего, важны разнообразные по темам и стилям блестящие литературные сюжеты, психологические и детективные коллизии, могут и не заметить, что увлекательное действо, представленное автором, является блестящим итальянским маскарадом или спектаклем театра кабуки, где за масками и гримом героев скрываются истинные творцы и источники авторского замысла — его творческие идеи.

А вот тем, кто хочет добраться до научных основ, автор как бы говорит: «Придется покорпеть с моим рассказом», причём порой это требует значительных интеллектуальных усилий, в ходе которых — это известно мне из личного опыта — «ваш разум будет заходить за разум». Но результат — после того, как авторские идеи вскрыты и осознаны — всегда подобен музыкальному послевкусию, тому состоянию души, которое возникает после прослушивания хорошей музыки.

— Прагматические скептики, для которых категорический императив выражается максимой «Не в новость ложь и искренность не в новость». В рамках этого предисловия я не смогу переубедить их в том, что творчество Амнуэля — это не тот типичный продукт заполнившего книжный рынок потока литературщины, где «ради красного словца» приемлемо использовать не только аморальные, но и прямо противозаконные средства. Но я могу сформулировать постулат, который скептики могут проверить в процессе чтения — я утверждаю, что всё, написанное Амнуэлем, интеллектуально искренне.

Характерной особенностью его авторской манеры является использование детективного жанра как основополагающей сюжетной формы. Да, в сюжетах многих произведений Амнуэля характерны ситуации, при которых «не в новость ложь», но герои его произведений обязательно её обнаруживают, расследуют причины её возникновения и вызванные ею последствия. При этом классическая схема детектива в случае использования её Амнуэлем, совсем не обязательно сводится к криминальной основе, хотя криминальные коллизии Амнуэль исследует часто, памятуя о том, что, со времён культового детектива со Смоктуновским «Берегись автомобиля», известно: «зритель любит детективы, ему приятно чувствовать себя умнее автора»)))).

«Фирменным приёмом» детективных сюжетов Амнуэля является исследование загадочных происшествий в обыденной жизни и связанных с ними преступлений, порождённых действием законов природы тех действительностей, в которых живут герои произведения. И читателю, после разъяснения сюжетной загадки в блестящем финале, как правило, остаётся только искренно удивляться вместе с героями, той новости, которую сообщил им автор.

Остальным же читателям, чьи конкретные пристрастия и интересы мне неизвестны, но — очевидно! — ищущим в книжном море хорошую литературу, полезно знать, что художественное творчество Амнуэля вдохновляется не только «профильными литературными музами» — Мельпоменой и Талией, но и музами науки и истории — Уранией и Клио. А по секрету могу сказать, что и лёгкое дыхание музыкальной музы Полигимнии явственно ощущается в эстетическом аромате прозы Амнуэля, делая её полифоничной. А это значит, что у читателя есть широкий выбор тем, сюжетов, психологических характеристик героев, среди которых он обязательно найдёт то, что наверняка придётся ему по вкусу.

Особо следует отметить, что всё, написанное Амнуэлем, технически исполнено на таком уникально богатом лингвистическом инструменте, как русский язык, которым он блестяще владеет. Тому свидетельство — перечень престижных русскоязычных литературных премий, присуждённых ему за значительный вклад в развитие отечественной научно-фантастической литературы: «Фанкон» (1997), «Бронзовый Икар» (2009», «Литературная премия имени И. А. Ефремова» (2009), «Портал» (2010), «Беляевская премия» (2011», «Аэлита» (2012), «Полдень» (2012), «Беляевская премия» (2013), «Беляевская премия» (2021).

Вот и всё, что я хотел сказать вам, читатель, ни опыта, ни вкусов, ни целей которого я не знаю. Но вы прочли это моё предисловие, и, в благодарность за это, мой искренний вам совет: смело погружайтесь в миры Амнуэля, где вместе с автором «разделите нежность и браваду, реальное событье с чудесами», и вы обязательно найдёте то, что искали для души.

«Ищущий, да обрящет…».

Ю. А. Лебедев

ВСЕ ЗАКОНЫ ВСЕЛЕННОЙ

«И тогда откроется новая страница истории человечества — страница, которая будет для нас словно солнечный свет для новорожденного».

Г. Уэллс, «О некоторых возможных открытиях».

Очередная комиссия прибудет на «Юности» через полчаса. Академия решила командировать на Марс Юмадзаву. Но даже и теперь, ожидая в Большом зале космопорта посадки «Юности», я не могу избавиться от странной апатии. Я устал. Устал от непрерывного одиночества и даже от самой работы. Доведись начать все сначала, я начал бы, но поступил бы, пожалуй, иначе.

Имел ли я право рисковать?

Что ж, я могу показать расчеты. Могу сослаться на результаты опыта, на его огромное значение. В этом и состоит моя цель — убедить людей, и я ее почти достиг.

Двадцать лет я не позволял себе думать ни о чем другом, кроме Проблемы. Я свыкся с ее постоянным присутствием и не мог представить, что будет потом…

За столиком у окна трое космонавтов громко обсуждают задачу безгравитонных зон. Молодые ребята, совсем молодые. На них смотрят с симпатией и легкой завистью. А меня подмывает подойти к ним и спросить, указав на шеренгу готовых к старту ракет:

— Зачем все это? Для чего?

Увидеть их изумление, а потом — соболезнующие взгляды, к которым я давно привык, и чувствовать себя как-то старше их, потому что они, как дети, верят в свои красивые ракеты.

Я сижу за столиком, жду сообщения о посадке «Юности» и думаю.

Что я скажу Юмадзаве? Может быть, просто вспомнить, как это было?

* * *

Я родился в Фарсиде, небольшом поселке переселенцев, когда атмосфера Марса была уже насыщена кислородом и стала пригодной для дыхания. Мои родители прилетели на Марс с первой партией добровольцев. По рассказам отца я знал, чего стоила людям эта атмосфера. После включения кислородных реакторов на Марсе остались небольшие группы наблюдателей, следивших за медленным изменением климата планеты. В обновленной атмосфере пылевые бури разразились с катастрофической силой. В те годы скорость ветра достигала скорости звука. Каждый ураган заносил наблюдательную станцию слоем песка толщиной в сотни метров. Люди отсиживались в бронированных домиках до тех пор, пока новый шквал не освобождал их из песчаного плена. Станции имели колоссальный запас прочности, ванты вгонялись в грунт на глубину более полукилометра. Две станции, расположенные в районе полюсов, все же погибли. Ураган подкопался под их основания, и во время очередного затишья станции оказались поднятыми на высоту тридцатиэтажного дома. Следующий шквал переломил ванты, словно тоненькие прутья.

Лишь несколько лет спустя бури стали слабее, а вскоре и вовсе исчезли.

Мне только однажды довелось попасть в ураган: он был вызван неожиданным взрывом готовившегося к старту планетолета «Рассвет». При взрыве погиб мой отец…

Странное было у меня детство. Представьте себе один из первых поселков переселенцев. Сиреневые пески на тысячи километров вокруг. До Земли в лучшем случае треть астрономической единицы. Я только по рисункам, фильмам и телепередачам знал, как выглядят леса и горы, только по магнитным записям мог представить себе, как шумит морской прибой.

Земные растения на Марсе приживались плохо. С ними происходили неожиданные мутации. В питомнике Фарсиды были высажены саженцы пихты и сосны. Не прошло и месяца, как все деревья пустили ярко-фиолетовые иглы. Потом сосна неожиданно запахла озоном. Биологи говорили, что внутренняя структура растений настолько изменилась, что они начали разлагать молекулярный кислород атмосферы. Деревья уничтожили, оставив несколько образцов для дальнейшего наблюдения.

Неподалеку от Фарсиды были открыты залежи ареона — руды, из которой добывали почти чистый германий, и я приносил оттуда удивительные по красоте коричневые камешки. Эти камешки да еще негодные детали приборов были моими игрушками.

В холодные вечера я любил бросать вверх пористые камешки ареона и слушать, как они летят. Камешки пели в полете протяжно и тихо, это воздух проносился сквозь тончайшие пустоты. Каждый камешек звучал по-особому, а громкость зависела от скорости полета, от силы броска. Я собрал целую коллекцию камешков — полных три октавы…

Меня рано научили читать. Отец привез с собой на Марс много книг по математике, физике, философии, космонавтике. У него был тридцатитомный «Планетологический справочник» и небольшие брошюры серии «Развитие физической картины мира» — квинтэссенция научной мысли всех времен». Первой книгой, которую я прочитал от корки до корки, были «Элементы математики» — фундаментальный труд многих авторов.

Мне удалось найти только две художественные книги. Одна называлась «Барон Мюнхгаузен» и не понравилась мне: фантазия у автора была какой-то убогой и нелогичной. Другую — это было «Преступление и наказание» — я не смог осилить даже до середины. Ракеты на Марс в то время ходили редко, примерно раз в месяц. В основном это были грузовые корабли, и возили они, конечно, не книги для детей, а вездеходы и научное оборудование. Приходилось читать то, что было в отцовской библиотеке. Семи лет я знал основы диффренцирования, а когда мне исполнилось десять, довольно успешно проводил для отца не очень сложные теоретические расчеты.

Потом началось великое переселение. Ежедневно прилетали десятки ракет, строились поселки, города, заводы. На месте зарослей низкорослых сине-зеленых растений встали циклопические сооружения, назначения которых я вначале вообще не понимал. Население Фарсиды и других поселков неудержимо росло. Появилось много моих сверстников. Земные дети трудно привыкали к марсианским условиям, и мне было скучно с ними. Они толковали о вещах, совершенно мне не знакомых, мечтали о стадионах, играх. Я жалел, что теперь приходилось жить в интернате и, кроме физики и математики, изучать много других, на мой взгляд совершенно бесполезных наук.

И вот тогда я впервые прочитал книгу об Амундсене. Удивительно бесстрашный человек, во многом похожий на знаменитого Рындина, покорителя Венеры. Впрочем, не в этом дело. Меня поразило другое. Амундсен был первым, кто прошел из Атлантического океана в Тихий Северо-Западным проходом. Чтобы преодолеть расстояние около тысячи километров, ему понадобилось больше года! Сначала я не поверил. Я мог сесть в астролет и через полчаса примчаться в Ксанту, за две тысячи километров. Ракета могла домчать меня на Землю за десять дней. Мне почему-то казалось, что так было всегда, и все эти фрегаты, паровозы, телеги представлялись столь же древними, как египетские пирамиды. Но книгу об Амундсене написал известный ученый, его нельзя было упрекнуть в неточности.

Я отправился в Ареоград — нынешнюю столицу Марса. Там была самая большая на Марсе библиотека. Город поразил меня. До этого я не покидал Фарсиду, привык к стандартным домам, к улицам, покрытым сиреневым гравием. Ареоград в то время был еще невелик, но это был город-эксперимент, здесь впервые на Марсе испытывались новые строительные материалы, новые архитектурные формы. Я был ошеломлен, не мог понять: где смысл? Дом-эллипсоид из стекла, здесь помещались лаборатории Института атмосферы, дом-призма с какими-то ушками на крыше, дом-колпак… Здание библиотеки тоже было экспериментальным: внешне оно напоминало первую ступень космического корабля, ракету со срезанным носом и утрированно увеличенными стабилизаторами.

Я провел в библиотеке неделю и только тогда вспомнил, что уехал из интерната, не предупредив учителей. Оказывается, из-за моего исчезновения поднялся страшный шум. Был объявлен чуть ли не глобальный поиск. Меня нашли и вернули в интернат.

Но я уже узнал все, что хотел. Я узнал, что Магеллан плыл вокруг Земли три года, Марко Поло обошел Азию за два десятилетия.

Да, до этого я не знал таких простых вещей. Книги были для меня откровением. Именно тогда я решил, что стою перед Проблемой, для разрешения которой не жалко потратить жизнь.

Эта мысль была почти интуитивной. Я еще не видел, какой логический мостик можно перебросить между древними путешественниками и современным человечеством. Гораздо позднее мне, напротив, казалось невероятным, что я не уловил этой связи сразу.

Я долго размышлял и пришел к такому парадоксальному выводу: несмотря на колоссальный прогресс, мы сейчас находимся на том же относительном уровне, что и три тысячи лет назад. Странный вывод, не правда ли? Но ведь я сказал — на ОТНОСИТЕЛЬНОМ, а не на абсолютном уровне.

Три тысячи лет назад мир древних греков представлял собой круг радиусом в несколько тысяч километров. Чтобы достичь границ этого круга, требовалось много месяцев. Наш сегодняшний мир, то есть то предельное расстояние, на которое мы посылаем наши планетолеты, ограничен орбитой Плутона. Для того, чтобы на экспериментальном корабле серии «Кварк» долететь до Плутона и вернуться обратно, нужны опять-таки многие месяцы.

Рассуждения пятнадцатилетнего школьника… Наивные рассуждения. Однако они привели к очень важным результатам.

Ведь после Плутона на очередь встанут экспедиции к ближайшим звездам. Люди подойдут к верхнему пределу скоростей — скорости света. Будут топтаться у этого порога и не смогут его перешагнуть. Сама природа предопределила человечеству эту границу.

Длительность экспедиций будет возрастать, они будут приносить сведения не своим, а последующим поколениям. Старая проблема, о ней говорили еще сто лет назад. Теперь уже не говорят — смирились.

Вы уйдете на межзвездном транспорте к Денебу, проведете в стенах корабля всю жизнь. За время экспедиции на Земле пройдет тысяча лет. Люди сумеют смоделировать на Земле условия Денеба и получат в лабораториях образцы, во имя которых вы потратите жизнь. Или построят более совершенный звездолет, который доставит на Землю нужные сведения раньше, чем ваша колымага успеет пройти полпути…

Правда, есть еще одна цель, для достижения которой, казалось бы, при всех условиях не жалко отправить в космос экспедицию для тысячелетнего странствия. Я имею в виду поиски внеземных цивилизаций.

Раньше и я думал, что нет благородней задачи, чем поиски себе подобных. Закончив университет, я, признаться, довольно долго размышлял, не пойти ли учиться в школу космической связи, не приобрести ли еще одну профессию. Потом решил — не стоит. Подал документы в Институт физики пространства и после нетрудного конкурса был зачислен на должность теоретика свободного профиля. Это давало мне возможность большую часть времени заниматься своими собственными идеями.

Связь цивилизаций, содружество миров… Конечно, это заманчиво. Но уже с самого появления космонавтики было ясно, что на прямой контакт надежды мало. По самым оптимистическим подсчетам, до ближайшей цивилизации больше тысячи световых лет. Поэтому основной упор делался на космическую связь. Но опять-таки: двухсторонняя связь вряд ли возможна. Это все равно, что посылать ракету, скорость сигнала не намного больше. Бессмысленно обмениваться письмами на расстоянии в тысячу световых лет.

Двухсторонняя связь осуществима, если расстояние между цивилизациями невелико и если цивилизации не очень отличаются по уровню развития. Шансы встретить на расстоянии в несколько световых лет цивилизацию ничтожны, а вероятность, что эта цивилизация будет находиться на нашем уровне развития, просто равна нулю.

Да, когда человечество выходит на просторы большого космоса, возникает трагическое противоречие между скоростью развития науки и скоростью передачи информации. Преодолев противоречия, связанные с общественным развитием, мы сталкиваемся с не менее глубоким противоречием в космосе.

Мы стоим перед стеной, название которой — скорость света. Мы не можем перескочить через нее. Не можем взять в руки топор и прорубить в стене брешь, потому что ни один топор не выдержит удара. Но можно положить под основание стены взрывчатку и разнести все это природой созданное сооружение вдребезги…

Попытки наладить связь между цивилизациями могут только углубить возникшее противоречие, но никак не разрешить его. Превысить скорость света вряд ли возможно. Приходится считаться с выводами теории относительности. Но можно поступить иначе: УВЕЛИЧИТЬ САМУЮ СКОРОСТЬ СВЕТА, сделать ее равной миллиону или миллиарду километров в секунду.

Об истории развития космонавтики я раздумывал очень долго, но мысль об изменении скорости света пришла неожиданно, как озарение.

Через год после того, как я начал работать в Институте физики пространства, нашей группе удалось провести расчет трехгиперонного распада системы кварк-антикварк. Я должен был сделать доклад в Новосибирске на конференции по квантовой мезодинамике.

Об увеличении скорости света я подумал на космодроме перед отлетом на Землю. Началась посадка, я собирался сесть в вагончик, доставлявший пассажиров к трапу. Не помню, о чем я думал тогда, неожиданно пришедшая идея начисто смыла все остальные мысли. Я остановился в дверях, кто-то толкнул меня, извинился, кто-то попросил отойти в сторону, не мешать посадке. Я вернулся в зал ожидания, сел за столик, хотел записать идею, сформулировать ее в четких выражениях. Тут же понял, что просто записать мало. Нужно проверить, посчитать.

Минуту спустя я мчался на стратоплане домой, в Фарсиду, а на космодроме динамики тщетно вызывали в планетолет зазевавшегося пассажира…

По привычке я сразу взялся за перо. Мне казалось, что стоит только решить пять интегральных уравнений, привести матрицы решений к диагональному виду, и все — Проблема перестанет существовать!

За три дня я исписал сотни листов бумаги. Смешно вспоминать об этом. Прежде чем браться за расчеты, нужно было многое продумать.

Я продолжал размышлять, и мне невольно пришлось задуматься о смысле и значении законов природы.

Скорость света — неумолимый закон, действующий в нашей части Вселенной. Один из камней того фундамента, на котором покоится все мироздание. Я сказал: увеличить скорость света, но ведь это значит поднять руку на ЗАКОН ПРИРОДЫ!..

С Земли поступил запрос: председатель Новосибирской конференции справлялся о причине моего отсутствия. Я отложил радиограмму в сторону и забыл, что нужно ответить: мысли были заняты другим. Я не подумал о том, что настраиваю против себя многих физиков. Позднее мне пришлось пожалеть об этом…

Физики назвали меня «человеком в себе». Не думаю, чтобы они были правы. Просто мне легче было работать одному, а в те редкие минуты, когда у меня возникало желание посоветоваться, случалось что-нибудь непредвиденное и нарушало мои планы.

Так было, к примеру, лет семь назад, когда меня вдруг одолело сомнение: я решил, что веду расчеты неправильным путем. Я выбежал из дома и направился в институт с твердым намерением «открыть душу». Было холодно, в воздухе чувствовалась какая-то тяжесть. Что-то мокрое падало мне на лицо, на волосы. С темного неба, медленно кружась, опускались рыхлые белые пушинки. Я стоял и глядел и долго не мог понять, что происходит. Потом меня будто ударило изнутри: снег!

Первый снег на Марсе…

В атмосфере было очень мало влаги, и климатологи уверяли, что переселенцам вряд ли удастся вообще попасть в дождь.

Снег шел больше недели. Все радовались как дети, никому не было дела до моих сомнений. Несколько дней электронные машины института работали с недогрузкой, и я использовал их для своих расчетов.

Но это произошло значительно позднее, во время одной из моих поездок в Фарсиду, а тогда, получив радиограмму, я машинально положил ее в ящик. Мысль мчалась дальше…

В сущности, у людей нет иного выхода. Или — или.

Или мы смиримся с неизбежным и станем в угоду законам природы притормаживать прогресс, лавировать, выдумывать оптимальные варианты развития на тысячелетия вперед, или мы будем вынуждены посягнуть на святая святых — на законы природы.

Едва ли не самое главное в любом поиске — отрешиться от общепринятых представлений. Это трудно, но необходимо. Как только я убедил самого себя в том, что человек ДОЛЖЕН научиться управлять законами природы, сразу прояснились многие вопросы.

Первый вопрос — философский.

Мы говорим: материя первична, а вторичны формы ее проявления. Законы движения материи, которые, собственно, и представляют собой всю совокупность законов природы, есть неотъемлемое СВОЙСТВО материи, и как всякое свойство, они могут быть изменены.

Нужно, чтобы все поняли: законы природы не фетиш. Фундамент у нас один — материя, а строить на этом фундаменте мы можем все что угодно.

Меня, однако, больше всего интересовало увеличение скорости света. Но скорость света на существует сама по себе. Она зависит от многих причин и прежде всего от закона тяготения. А закон тяготения связан со всеми другими законами, взаимодействует с ними, просто не существует без них. Если изменить скорость света, то станут возможынми полеты к далеким галактикам; но при этом изменятся законы тяготения, электростатики и электродинамики, другой станет оптика, атомная физика…

Я замахнулся на ВСЕ законы Вселенной!

Когда я это понял, мне стало страшно. Я бросил Проблему и занялся всякой чепухой. Смотрел в Фарсиде празднование Дня космонавтики, поехал в Ареоград, бродил по улицам, ходил на концерты.

Теперь Ареоград был уже большим городом с миллионным населением. Здания, которые в детстве казались мне разбросанными как попало, стали только частью гигантского архитектурного комплекса. А может, порядок был и раньше, только мой детский мозг не мог его уловить? Я вышел на площадь перед библиотекой. К ракете достроили вторую ступень, и теперь здание возвышалось на восемьдесят шесть метров. Оно было опоясано кольцом огней, а высоко, почти у шпиля, горела надпись: «Прогресс» — так назывался космический корабль, впервые в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году опустившийся на поверхность Марса (автор почти не ошибся в сроках, но только посадку на Марс совершил не советский «Прогресс», а американский «Вояджер» — прим. авт.).

Я был в филармонии, на концерте Густава Бейера. Слушал песчаный орган. В его трубах звучал ареон, пели коричневые камешки, которыми я играл в детстве. Бейер исполнял Баха и Горлова. Я никогда не слышал, как звучит фуга ре минор на обычном органе, я даже не мог себе этого представить. Мне казалось, что музыка, которую играл Бейер, никогда не была написана. Она рождалась сейчас, и не под пальцами органиста, а сама по себе. Рождалась из недр планеты, из камня, из воздуха, из песка. Из ураганов, которых давно нет, и из рокота еще не появившихся морей.

Эта музыка придала мне больше уверенности в правильности выбранного мной пути, чем долгие рассуждения о значении Проблемы.

Вернувшись, я снова сел за книги.

Пока люди только открывали законы физики, они могли не оглядываться вокруг, углубившись в поисках одной конкретной истины. Узкая специализация даже как-то помогала: сознание не разбрасывалось, сосредотачиваясь на нужном предмете. Теперь же я вынужден был заняться всеми законами сразу, ибо изменение одного закона ведет к изменению всех остальных.

Для каждого мало-мальски значительного эксперимента нужно создать соответствующую теорию. За изменение законов природы нечего и приниматься, если нет теории, учитывающей не только основные поправки, но также все эффекты второго, пятого и даже десятого порядков. Самые незначительные неточности могли привести к таким последствиям, что не только экспериментатор, но вообще вся видимая Вселенная перестали бы существовать.

Если бы единой теории полей — этого феноменального труда новосибирской группы Шестова — в то время не существовало, мне вообще не на что было бы надеяться. Оставалось бы сложить оружие и до конца своих дней подсчитывать всякие вторичные эффекты для Института физики пространства. Но группа Шестова работала, единая теория находила все больше сторонников среди физиков, я же давно был горячим ее приверженцем.

Я связался с Новосибирском.

Великий физик оказался маленьким лысым человечком с длинными руками и костлявыми, крючковатыми пальцами. Он был уже стар, но держался ровно и даже несколько молодцевато. Меня соединили с его домашним кабинетом, и я был разочарован, не увидев ни одной книги на полках, ни одного шкафа для микрофильмов. Десять минут спустя, когда сигнал дошел до Земли и Шестов заметил мое недоумение, он сказал:

— Я здесь только думаю.

Моя задача была трудна. Я не мог доказать Шестову свою правоту, я должен был попытаться убедить его в правильности моих идей, а это было вдвойне сложно. Физика-теоретика не удивишь невероятными идеями, он не может отвергнуть их в силу одного лишь внутреннего противодействия, интуитивного недоверия к новому. Но каждый физик настолько раб своих собственных представлений о природе, что его невозможно сбить с испытанных позиций без доказательств, в справедливости которых он мог бы лично убедиться. Поэтому свою речь я обдумал заранее до мельчайших деталей. Я хотел провести Шестова по тому логическому пути, который прошел сам, хотел, чтобы последний вывод о необходимости изменения законов природы он сделал без моей помощи.

Шестов слушал молча, изредка отмечал что-то в блокноте. Когда я закончил, он удивленно спросил:

— Это все?

Он не стал ждать двадцать минут, чтобы получить ответ, и заговорил быстро, короткими фразами:

— Мне нравится ваш подход к проблеме. Сама проблема — нет. Конечно, это мое личное мнение. Теперь конкретно. Вот здесь, — он показал мне исписанную страницу, — только принципиальные возражения. Вы понимаете, что при полном отсутствии теории, как сейчас, иных возражений и быть не может. Я отметил одиннадцать пунктов. Первый: у нас нет досконального знания ВСЕХ законов…

Он попал в самую точку. Эти возражения я знал и раньше, но еще не мог их отвергнуть. Я надеялся сделать это впоследствии, по мере того, как будет создаваться теория.

— Не отрицаю, возможно, вы и правы, — более мягко закончил Шестов, — но при теперешнем состоянии физики это бесперспективно. Нет практических предпосылок. Не стоит ломать здание, которое может послужить еще долгие годы. Повторяю, это мое личное мнение. Попробуйте убедить других…

Я долго чувствовал себя подавленным. Не писал никуда: знал, что отовсюду могу ожидать в лучшем случае такой же ответ. Потом решил, что бездельничать, когда впереди у меня вовсе не вечность, — преступление. Если Шестов не хочет понять меня сейчас, то лет через десять, когда у меня будут готовы хотя бы вчерне наброски расчета увеличения скорости света, Шестов переменит свое мнение.

Рассчитать локальное изменение законов, конечно, проще, чем заниматься сразу фундаментальным решением Проблемы, на что я надеялся вначале. Но и здесь трудности были настолько велики, что я мог умереть, так и не увидев окончательного итога. Да и кто мог заранее сказать, каким будет результат? В этом отношении труд теоретика — неблагодарный труд. После долгих лет работы можно получить коротенькую формулу, в которой уместится вся жизнь. Можно и вообще ни к чему не прийти.

Из окна моей комнаты в Фарсиде я видел, как возводилась Башня глубокого бурения. Ареологи хотели пробиться к гипотетическому ядру Марса. Башня росла с каждым днем, упираясь в фиолетовое небо, а у меня на столе росла стопка исписанной бумаги. Мой труд казался каким-то невещественным по сравнению с этим грандиозным сооружением.

Я переселился в пустынную область Исседона, к северу от Темпейской равнины. Здесь начиналось строительство экспериментальной базы Института физики пространства. Место было выбрано неудачно, и стройку законсервировали. Для меня, однако, Исседон был идеальным местом.

База располагалась на дне пологого кратера диаметром немногим более километра. Стрельчатые кактусы достигали здесь величины чуть ли не человеческого роста. Особенно густо они росли на склонах кратера, и пахли исседонские кактусы совершенно по-особому. К этому запаху каждый раз приходилось привыкать заново. Он не распространялся далеко, нужно было войти в заросли, а то и тронуть одно-другое растение. Вначале запах ошеломлял, он заглушал все остальные чувства. Мне казалось, что его можно видеть и слышать. Запах был синим и тягучим и гудел низко, с присвистом, как гудят в полете камешки ареона. Через несколько минут это ощущение пропадало, но оставалась необыкновенная ясность мыслей.

В Исседоне и небо казалось другим. Фарсида и Ареоград — экваториальные города. Восходы и заходы солнца продолжаются здесь считанные минуты и в пыльном городском воздухе не производят впечатления. В Исседоне я впервые увидел настоящие восходы. Это изумительное зрелище. Черное предрассветное небо за какие-то секунды все — от востока до запада — становится ярко-зеленым — это начинает светиться ионосфера. Потом по небу пробегают волны, сначала зеленые с розоватым отливом, за ними — бледные, голубоватые. В полном безмолвии они сшибаются друг с другом и падают, кажется, на самое солнце, которое медленно выплывает из-за горизонта. Звезды тоже мечутся из стороны в сторону, а если в это время над Исседоном проходит планетолет, его быстрое движение кажется зигзагообразным. После восхода небо бледнеет, успокаивается. Вечером все повторяется в обратном порядке, разве только волны катятся по небу медленнее и расплываются на полпути к горизонту.

Привыкнуть к новому образу жизни было нелегко. Воду и полуфабрикаты я получал из Фарсиды и два раза в неделю должен был дежурить по утрам перед своим домиком и ждать, пока рейсовый стратоплан Фарсида-Ситон сбросит контейнер. Впоследствии через Исседон прошла нитка водопровода, и проблема воды была решена окончательно.

На новом месте успели смонтировать Малый вычислитель, и я мог подключаться к нему в любое время. Лишь изредка, когда мне нужна была новая информация, я покидал Исседон и несколько дней проводил в Фарсиде.

Было это семнадцать лет назад.

Я поставил перед собой конкретную задачу — рассчитать увеличение скорости света до трехсот шести тысяч километров в секунду. Всего на два с небольшим процента.

Я очень хорошо, с мельчайшими подробностями, помню, что происходило со мной до переселения в Исседон. Последние же семнадцать лет слились для меня в однообразную серую ленту.

Сначала шла полоса неприятностей. То я задавал вычислителю неправильные условия, как это случилось в марте второго года, то никак не мог продвинуться дальше третьего приближения. Когда работа вошла в колею, время стало измеряться для меня не годами, а порядком приближения к решению Проблемы. Я так и отсчитывал время — год восьмого или год десятого приближения.

Изредка у меня получались результаты, которые не имели прямого отношения к Проблеме. Побочные эффекты, неинтересные мне, но имевшие некоторое значение для других областей физики. Я наскоро снабжал выводы комментариями, отсылал в «Физическое обозрение». Почти всегда статьи печатали, я получал оттиски и тут же забывал о них. Несколько раз я посылал в «Обозрение» и краткие сообщения о Проблеме. Заметки возвращались обратно с вежливыми извинениями и приписками вида: «неясность предпосылок», «незавершенность статьи не позволяет»…

Шел год шестого приближения, когда я узнал о строительстве «Демокрита» — колоссальной вычислительной машины на околосолнечной орбите. Формально я все еще оставался сотрудником Института физики пространства и потому легко смог добиться разрешения использовать «Демокрит» для своих вычислений. Два раза в неделю я посылал программу в Центр и сутки спустя получал готовое решение. У меня стало несколько больше свободного времени. Впрочем, что я говорю… До этого я не позволял себе даже минуты отдыха. Теперь я мог около часа ежедневно посвящать обдумыванию практического осуществления Проблемы.

Законы природы формируются в микромире — значит, нужно штурмовать микромир, не думая пока о далеких звездах.

Конечно, можно сказать, что в нашем мире и в микрокосмосе действуют РАЗНЫЕ законы. Закон тяготения — основа существования звезд и планет — почти не влияет на судьбы элементарных частиц. С другой стороны, считается, что поля ядерных сил никак не проявляют себя в большом космосе. Это заблуждение. ВСЕ законы формируются на элементарном уровне. Законы движения сверхскоплений галактик тоже имеют теснейшую связь с законами микромира.

К стыду своему должен признаться, что даже с устройством мезотрона я был знаком лишь в общих чертах. Я мог высказать идею об изменении законов природы. Мог — в принципе! — рассчитать несколько новых законов. Мог — и тоже в принципе! — указать, каких именно глубин материи нужно достичь, на что и как воздействовать, чтобы получить желаемый результат.

Но я не мог дать людям нужную технику! Принявшись за вычисления, я как-то не думал о том, сколько потребуется времени на техническое исполнение проекта. Теперь, когда стало ясно, что мне, возможно, удастся довести расчет до конца, я вдруг заторопился. Мне захотелось самому увидеть луч света, который помчится вдоль своей мировой линии со скоростью, большей чем триста тысяч километров в секунду.

Шел год восьмого приближения. Я привык к тому, что люди появляются в Исседоне два раза в год (ремонтная бригада из института), и почувствовал себя очень неловко, когда ко мне приехал Юмадзава, руководитель центра ядерных исследований. Он заговорил об «эффекте Кедрина», и я сначала не понял, что он имел в виду. Оказывается, речь шла об одной из моих заметок, опубликованной несколько месяцев назад в «Физическом обозрении». Я с трудом вспомнил: фотонные переходы внутри возбужденных ядер щелочных металлов.

— Это и есть «эффект Кедрина», — сказал Юмадзава, — лионские физики сделали прибор, получили интересные результаты. Тогда эффектом занялись в Барселоне, Риме, Ленинграде. Здесь, на Марсе, — в Фимиамате. Академия организует теоретический сектор в нашем Центре в Ареограде и предлагает вам возглавить работы. Теория эффекта нужна сегодня, сейчас…

Вероятно, это действительно было важно. Предложение Юмадзавы выглядело очень заманчиво. Я понимал, что обязан согласиться. В конце концов я устал от одиночества. То, что я делаю, не под силу одному, а предложение Юмадзавы — это работа, настоящая жизнь с людьми и для людей. Нужно соглашаться.

Я отказался.

Юмадзава уехал, а я вернулся к работе, к поправкам девятого порядка. Это было уже довольно высокое приближение. Далеко не то, что нужно, но после разговора с Юмадзавой у меня прибавилось смелости.

Я решил, что пора действовать. Покинуть на долгое время Исседон было нельзя, и с Центром планирования я связался по телевидению. Мне пришлось пережить сильнейшее разочарование. Я говорил о необходимости начать строительство мезотрона с минимальной энергией в квинтиллион мезовольт. Меня спросили, представляю ли я, во сколько может обойтись строительство. Я назвал очень большое число, зная, что земная экономика может позволить себе и не такие затраты.

Мне сказали, что сейчас ведется строительство первого межзвездного корабля на кварковых двигателях. В ближайшие годы не приходится даже думать о чем-нибудь другом. Впоследствии мое предложение может быть выдвинуто для всеобщего обсуждения.

Известие о строительстве межзвездного корабля было для меня громом среди ясного неба. Хотелось крикнуть: зачем? Зачем, если этот путь ведет в тупик и нужно подходить с другого конца! Но расчет не был завершен, и кричать было рано.

Кварковый звездолет построили спустя три года. Ему дали гордое имя — «Победитель». В экспедицию к Альфе Центавра уходили двадцать человек. «Победитель» при помощи стартовых ракет был отбуксирован к орбите Нептуна, и здесь состоялась церемония прощания. Я наблюдал старт по телевидению. Видел, как бросились врассыпную ракеты эскорта. Слышал, как метроном отбивал последние предстартовые секунды. Дали старт, звездолет выполз из поля зрения телекамер, и передача закончилась.

Почти месяц, пока была возможна связь с «Победителем», все станции Системы передавали информацию о ходе полета. Потом связь прервалась, и звездолет канул в пространство на много лет.

Старт «Победителя» произвел на меня удручающее впечатление. Я увидел, воочию увидел, насколько люди убеждены, что покорение космоса зависит от ракет.

К великому своему ужасу я понял, что остается только одно: САМОМУ довести расчет до конца и САМОМУ поставить первый эксперимент.

Вы понимаете, что это значит — поставить опыт самому?

Я не разбираюсь в технике, но допустим на несколько минут, что я отличный экспериментатор. У меня нет даже намека на лабораторию, но допустим на мгновение, что я имею доступ к самому большому мезотрону Системы. Даже в этом идеальном случае имею ли я право в одиночку ставить такой эксперимент?

Всегда есть возможность чего-то не учесть в расчетах, или в конструкции прибора, или в методике. Одним движением пальца я мог отправить в ничто всю Систему! Только человечество в целом может решиться на подобный опыт.

Я готов был полететь на Землю и еще раз попытаться убедить Шестова. Но это значило потерять по крайней мере два месяца, в то время как приходилось беречь каждую минуту.

Сейчас мне сорок лет, и я еще ни разу не был на Земле: не мог выкроить время. Действующий ныне закон отдыха, обязывающий жителей Марса раз в три года посещать Землю, был введен до моего переезда в Исседон. Врачи нашли климат Марсе вредным для людей и запретили более чем трехлетнее пребывание на планете. Я нарушил этот закон уже семь раз. Сначала я пытался объяснять, что прожил на Марсе много лет до введения закона и чувствовал себя прекрасно. Потом, когда работа вступила в решающую фазу, я вообще перестал замечать врачей…

Я отправился в Ареоград и явился в Институт теоретических проблем. Это было шагом отчаяния. Шел двенадцатый год работы, о практическом осуществлении идеи я только начал думать. Меня выслушали очень внимательно и сказали, что на голой идее не построить даже шалаша, тем более, что сама идея немного как-то несерьезна. «Если бы были готовы расчеты…» Хорошо, сказал я, будут расчеты, но разрешите мне пользоваться «Демокритом» семь суток из каждых десяти. «Видите ли, машина чертовски перегружена»…

Я вернулся в Исседон, чтобы обработать хотя бы часть вычислений и послать Шестову. Этот месяц был, пожалуй, самым тяжелым за все годы. Приходилось делать два дела сразу: считать поправки двенадцатого порядка и писать письмо. Нужно было на нескольких страницах уместить все, что я сделал за одиннадцать лет. У меня почти не оставалось времени для сна, я не вставал из-за стола по восемнадцать часов.

Сейчас я вряд ли выдержал бы такой ритм работы. За сорок дней я измотался окончательно, однако подробное письмо было написано. Тогда я подступил к скопившейся за месяц корреспонденции. Среди писем оказалось одно с новосибирским штемпелем. Оно было месячной давности и извещало о том, что директор Центрального физического института академик А. В. Шестов скончался.

Моя безумная гонка не имела ни малейшего смысла! Шестов умер месяц назад…

Вновь потянулись недели, месяцы… Я считал и считал…

В один из дней я узнал, что на орбите спутника Марса строится «Бочка Ферми» — автоматическая лаборатория строения материи, оснащенная мощным мезотроном. После введения в строй эта лаборатория должна была вести эксперименты по заказам различных институтов и индивидуальных исследователей. Это был идеальный для меня случай, если бы я решился поставить эксперимент. На станции не будет ни одного человека, только автоматы. Если «Бочка» и погибнет… Что ж, я готов держать ответ, но самое главное: не будет человеческих жертв.

Не будет? Я не мог сказать этого с уверенностью. В сущности, вся моя работа в последние годы заключалась в том, чтобы доказать точно: жертв не будет. Стоило мне захотеть, и я мог уже шесть лет назад поставить опыт на «Бочке Ферми». Мог, но не смел. Не было уверенности.

Я продолжал работать. Иногда, особенно в последние годы, я ощущал какую-то невидимую поддержку. Никто не предлагал мне своих услуг, но я замечал, что расчеты по моим заданиям делались быстрее обычного. В конце концов от меня отступились и врачи. Я перестал получать предложения поехать для отдыха на Землю.

Как-то (был июнь четырнадцатого года) ко мне явился паренек лет шестнадцати. Он пришел поздно вечером, продрогший, и мне пришлось согревать его горячим кофе. Он был невысок ростом, коренаст. Непропорционально развитая грудная клетка выдавала в нем уроженца Марса. Паренек заявил, что хочет помогать мне. Он слышал о моей работе от отца и считает, что я прав на тысячу процентов. Он готов делать для меня все. Он верит мне.

За многие годы я только один раз слышал эти слова. Нужно ли объяснять, как мне хотелось оставить паренька в Исседоне?.. Но он сбежал из интерната. Я вспомнил, как меня искали когда-то, вспомнил, сколько нервов я перепортил своим учителям, и самым строгим тоном, на какой только был способен, приказал моему союзнику вернуться домой. Торжественно поклялся, что через четыре года буду ждать его.

Он уехал рано утром, и я не видел его больше. То ли пропал юношеский задор, то ли он нашел работу поинтересней. Впрочем, четыре года еще не прошли. После его отъезда я вспомнил, что даже не спросил у паренька имени…

Изредка я позволял себе несколько дней отдыха. Ходил по степи, думал, сопоставлял, мечтал.

Я забирался довольно далеко от дома и однажды впервые увидел, как цветет пустынная мозглянка. Можно было пересчитать по пальцам людей, видевших эти алые семиугольники. Мозглянка растет в песке, ее стебель почти никогда не показывается на поверхности. Из песка растение добывает тепло, кислород. Можно всю жизнь ходить по знакомой тропинке и не знать, что под ногами, на глубине двух-трех метров, растет лес. Очень редко случалось, что пустынная мозглянка выпускала на поверхность длинный тонкий отросток с большим алым цветком.

Я наклонился, и лепестки слабо затрепетали, с них посыпались песчинки. На другой день я увидел на месте цветка лишь опавший бурый лоскут, рассыпавшийся от моего прикосновения.

Я стал ходить сюда ежедневно. Ложился на холодный песок, перебирал его руками, думал.

Вопросы техники перестали меня занимать, когда я понял, в каком заколдованном кругу очутился.

Я говорил себе: есть же в космосе и другие цивилизации. Пусть далеко от нас, за тысячи световых лет. И для них тоже существует этот бич — скорость света. Цивилизации, обогнавшие нас в развитии, уже должны были прийти к тем выводам, к каким пришел я. Они могли поставить эксперимент, о котором я мечтал. Значит, они могут заставить луч света двигаться с гораздо большей скоростью. Они могут преобразовывать законы природы.

Почему же мы тогда не видим никаких следов деятельности этих цивилизаций? Все, что мы до сих пор открыли во Вселенной, подчиняется старым как мир законам природы. Так что же, допустить, что мы, люди — самая высокоразвитая цивилизация?

Во Вселенной наверняка есть разум, намного обогнавший нас в развитии. И если мы не видим следов его деятельности, значит одно из двух: либо мы не там ищем, либо этих следов просто нет.

Попробуйте рассуждать с точки зрения той цивилизации, которая может управлять законами природы. Вы десятки раз подумаете, прежде чем изменить комплекс законов в пределах своей галактики. Ведь вы не одни в космосе: кроме вас, существуют и другие цивилизации, не достигшие вашего уровня развития. Вы будете стремиться применять свои силы так, чтобы никому не навредить. И поскольку для ваших целей необходимо все же изменять законы, вы будете это делать, но не во всем пространстве.

Впрочем, это мое личное, ничем не подкрепленное мнение. Я сейчас думаю об этом и еще не пришел к какому-нибудь твердому выводу…

Я закончил расчет несколько месяцев назад. Вероятно, можно было продолжать считать до бесконечности, но я остановился, когда понял: очередные поправки ничего нового не дадут. Главные формулы занимали много места и были не очень красивы. Этого и следовало ожидать, я ведь рассчитывал только один частный случай.

Как бы то ни было, я дожил до этого дня. Математика сказала: да, предположения были верны. Увеличить скорость света на два процента оказалось вполне возможно, причем без особого риска. Тридцать семь законов физики должны были измениться в результате эксперимента. Но, судя по расчетам, эти изменения невелики и на расстоянии двухсот метров от установки исчезают вовсе. Кроме того, сразу после окончания опыта все должно вернуться к обычной норме. Я мог дать заказ и провести эксперимент!

Несколько часов я бродил вокруг домика и никак не мог поверить, что наконец-то все кончено!

…Опыт я поставил спустя несколько дней. Я был уверен в том, что он не опасен, я верил в свою математику. Послал в Центр копии расчетов, указал последовательность операций и стал ждать. Никогда я еще не испытывал такого мучительного чувства! Я ждал, что случится несчастье, вздрагивал при каждом толчке, ударе, и в то же время внутренне был уверен, что все закончится благополучно.

ЭТО произошло, когда автоматическая лаборатория находилась низко над западным горизонтом. Я лежал на склоне кратера, там, где несколько лет назад видел цветок пустынной мозглянки. «Бочка» только что взошла и медленно двигалась к юго-востоку. Я не знал точного времени начала опыта и не отрывал взгляда от яркой точки, перемещавшейся от Альдебарана к Сириусу. У меня начали слезиться глаза, и я закрыл их руками. Когда я опять посмотрел вверх, от «Бочки» уходил в зенит белый узкий пучок света. Конечно, я видел не самый луч, а только вторичное свечение. Сверхсветовые кванты, взаимодействуя с вакуумом, порождали обычное световое излучение, распространявшееся во все стороны. Луч был виден около минуты, потом погас и… ничего не случилось.

Я вернулся в домик, меня била дрожь. Сел у окна и смотрел, как автоматическая лаборатория медленно поднимается к зениту.

Засветился огонек системы связи, и на экране появилась колонка цифр, переданная с «Бочки Ферми» автоматическим транслятором. В самом низу красным было подчеркнуто ОДНО шестизначное число. Интерферомерты, измерившие скорость созданного в лаборатории светового луча, нашли ее равной ТРЕМСТАМ ШЕСТИ ТЫСЯЧАМ КИЛОМЕТРОВ В СЕКУНДУ!

Побочные эффекты оказались незначительными: в некоторых отсеках отмечался скачок поля тяготения, появились неизвестно чем порожденные быстрые нейтроны, изменилась внутренняя структура вещества лазерной системы.

В тот же день я уехал из Исседона. Я был измучен и счастлив, но это блаженное состояние продолжалось недолго…

* * *

До посадки «Юности» остаются считанные минуты. Я прохожу к висячей террасе, открытой со стороны посадочного поля.

Эксперимент закончился благополучно, но Академия все еще воздерживается от публикации моих работ. Она назначает комиссию за комиссией, проходят недели, а окончательного решения нет.

Комиссия во главе с Юмадзавой — серьезное и, кажется, последнее испытание.

Странно: как крепко держатся люди за привычные убеждения! Иногда мне приходит мысль о том, что, прежде чем браться за законы в космических масштабах, имеет смысл изменить кое-какие законы человеческой психологии. Прежде всего — закон консервативности мышления.

ВЗРЫВ

2001 год, 17 октября, четверг, вечер.

В аэропорту Кирман взял такси. Он не хотел называть адрес Уолтона и велел ехать по Риверсайд авеню вдоль реки Вест-Уолкер. Боль немного отпустила, теперь она не разливалась по всему телу, а сосредоточилась в трех точках и пульсировала там. Именно в тех точках, где и должна была локализоваться.

Кирман устал. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы это быстрее кончилось. Пусть неудача, пусть он умрет, но быстрее. Если Уолтона не окажется дома, то придется ехать в отель, потому что передышка совершенно необходима. А в отеле его запомнят. Нет, Уолтон обязательно должен быть у себя.

Вот, опять началось. Боль, засевшая в печени, захватила уже весь правый бок. Ничего, повторял про себя Кирман, осталось немного. Машина шла по федеральному шоссе; Вест-Уолкер с цепью крутых ажурных мостов была, наверное, очень красива — Кирман любил реки, на базе в его комнатах висели большие, три на три фута, цветные фотографии рек при лунном освещении. Миссисипи. Конго. Сена… Кирман старательно вспоминал фотографии, чтобы забыться. Не удавалось. В клинике над его кроватью тоже висел постер с фотографией, и тоже река. В последние часы перед побегом Кирман старался вспомнить ее название. Это отвлекало от боли, и, когда наступил нужный момент, он, неожиданно для самого себя, легко переоделся — костюм висел в шкафу, никому и в голову не приходило, что Кирман, которому осталось жить считанные дни, может не то, чтобы уйти, но даже встать с постели.

Он вышел из клиники через кухню. В коридорах на него не обратили внимания — он заметил бы любой настороженный взгляд, чувства были обострены до предела. На кухне была суматоха, он спросил выход, ему показали, и он выбрался на Йорк авеню. Такси взял не сразу, прошел около квартала. И поехал сначала не в аэропорт, а к отелю «Довер» на Лексингтон авеню, и даже сделал вид, что хочет войти, но, когда такси отъехало, вернулся и поймал другую машину. Покружил по городу, и лишь от Центрального парка, на третьем уже такси поехал в аэропорт Ла Гардиа.

Погода стояла прекрасная — октябрь, мягкая осень. Он полетел в Карсон-Сити через Вашингтон. Это уже не было хитростью: в почтовом отделении столичного аэропорта Кирмана ждала посылка, отправленная им самому себе еще три недели назад, незадолго до того, как его, потерявшего сознание, увезли в клинику Рокфеллеровского университета в Нью-Йорке.

Кирман удивлялся, как удалось ему выдержать весь этот длинный путь, и длинный день, и все растущую боль, которую сначала сдерживал укол морфотамина. В Нью-Йорке наверняка уже обнаружили, что генетик Ричард Кирман, доставленный в базы Шеррард в критическом состоянии с диагнозом рака легких, желудка, печени, неоперабельный, исчез из клиники. Будут, конечно, искать, но ведь решат, что он свихнулся от боли и сбежал куда глаза глядят или просто свалился на улице. Поищут в других больницах, даже в моргах. Пока будут этим заниматься, он успеет сделать все, что задумал. Либо умереть, либо… Да. Либо.

Машина свернула на бульвар, и Кирман велел остановиться. То есть он, вероятно, лишь подумал об этом — такси продолжало медленно двигаться в общем потоке, водитель сосредоточенно смотрел вперед. Тогда Кирман набрал воздуха и произнес в переговорное устройство нечто, настолько режущее слух, что водитель мгновенно вырвал машину из потока и затормозил так, будто перед самым капотом увидел бомбу. Кирман выволок себя из машины, оставив на сидении десятидолларовую купюру.

Дом Уолтона находился в сотне футов, которые еще предстояло пройти. Последний раз Кирман был здесь пять лет назад. Тогда Уолтон работал в отделе экономической жизни еженедельника «Карсон Сити ревю», квартиру он еще не успел обставить, и они сидели на диване, которому предстояло утром отправиться на свалку. Они влюбленно вспоминали детство, и, Бог мой, в чем только не клялись друг другу! А потом не виделись пять лет, обмениваясь только открытками на Рождество. Дела Уолтона шли прекрасно — путь от репортера до заведующего отделом он прошел меньше, чем за год. Да и Кирман не нуждался тогда в помощи друга. Даже развод с Лиз почти не стоил ему нервов, все было сделано по обоюдному согласию, детьми они не обзавелись, так и остались друзьями, изредка Кирман ночевал у Лиз, обоим, вероятно, все-таки немного не хватало друг друга, хотя жить вместе они не согласились бы теперь ни за какие деньги… О том, что Кирман в последние годы работал на военной базе Шеррард, Уолтон не подозревал, он и не должен был знать о связи старого друга с военными. Для Уолтона Кирман оставался профессором биологии университета штата Нью-Йорк. Великим знатоком генетики раковых заболеваний.

По соседству с трехэтажным особняком, верхний этаж которого принадлежал Уолтону, выросла огромная пирамида — здание директората фирмы «Невада индастриз». Кирман постоял, прислонившись к стеклу фасада, за это время совсем стемнело, и в стекле отражались фонари, мелькали силуэты прохожих, будто жизнь шла там, в глубине. Кирман застонал — он не мог больше терпеть боль. Черт возьми, неужели он свалится в двух шагах от двери Уолтона? Почему-то последние шаги — самые трудные, порой их просто невозможно сделать. Кирман сейчас не мог себе представить, что это он, а не кто-то другой, совершил сегодня сумасшедший, но запланированный много дней назад бросок из Нью-Йорка через всю страну на запад.

Он добрался до двери особняка и отыскал сигнальную кнопку. Он даже, вероятно, нажал ее, но все уже проходило мимо сознания, он был заранее запрограммирован сделать нечто, и делал все, что должен был, не думая, полностью отключившись от внешнего мира. Лечь, думал он, и укол… Лечь — и укол…

* * *

В Овальном кабинете включили бра. Их недавно меняли, Купер лично подбирал оттенки хрусталя. Президент обвел взглядом стены. Обои в новом освещении казались не сиреневыми, а голубоватыми, хороший тон, такой, какого он добивался.

— Продолжим, господа.

Перед ним в креслах расположились министр обороны Кшемински, госсекретарь Вард, председатель комитета начальников штабов Хэйлуорд и руководитель контрразведки ЦРУ Сьюард. Директор ЦРУ, которого Купер недолюбливал за постоянную готовность сострить, вылетел вчера с рабочим визитом в ЮАР.

— Господин президент, — сказал Вард, — мы уже обсудили текст договора. О своей встрече с российским послом я докладывал. Новостей она не принесла. Русские настаивают на том, чтобы сохранить за собой релейные станции в Сибири и на Камчатке.

— Вы прекрасно понимаете, что нельзя ехать в Вену, не договорившись по этому пункту, — сказал Хэйлуорд.

— Спокойнее, господа. — Сьюард держал бокал с виски, пить он не любил, но считал, что бокал в руке придает разговору непринужденность. — Думаю, что это ложная тревога. Точнее, тревога, которая нам на руку.

— Вы выяснили причины неожиданного требования? — спросил Купер. — Договор практически готов. Русским он более необходим, чем нам. Если они не подпишут, то лишатся большого займа — на следующий год Валютный фонд заморозит свои выплаты. Какой смысл Разину за неделю до встречи вносить новое предложение, заведомо зная, что оно неприемлемо?

— Все сложнее, господин президент, — Сьюард резко двинул рукой, и жидкость пролилась на ковер. — Прошу прощения… Так вот, по агентурным данным… Это пока непроверенная информация, но думаю, она близка к истине… Русским стало известно о бункерах во Французских Альпах. До сих пор утечки информации не было, но по ряду косвенных данных можно судить о повышенной активности русской разведки в этом регионе.

— Ваша хваленая секретность, — буркнул президент.

— Ведется тщательное расследование…

— Это ваши проблемы.

Купер встал и начал быстро ходить по кабинету, от стены к стене. Поездка в Вену его беспокоила. И даже не сам договор, который, конечно, будет подписан, — русским этот договор совершенно необходим. Нет, Купера волновала его репутация. На последней встрече с Разиным три месяца назад он однозначно заверил российского президента в том, что у НАТО нет в Европе запасов стратегического оружия, — имелись в виду запасы списанного, но не уничтоженного, вооружения. Разин не преминет использовать в Вене полученную информацию, если она у него действительно есть.

Развить свою мысль Купер не успел. В кабинет вошла миссис Скрэнтон, его личный секретарь, женщина неопределенного возраста, навсегда застывшая, по мнению Купера, на отметке «сорок».

— Звонок из Лэнгли, — сказала миссис Скрэнтон. — Просят, если можно, мистера Сьюарда. Очень срочно.

Сьюард вопросительно посмотрел на Купера. Тот пожал плечами, сел в кресло и взял с подноса рюмку с коньяком. Повертел, посмотрел на свет, сказал:

— Миссис Скрэнтон, попросите, пожалуйста, чтобы нам принесли кофе.

Хэйлуорд и Вард с любопытством следили за Сьюардом. Временный шеф Управления бросал в трубку короткие «да, да», паузы между которыми удлинялись. Наконец он сказал:

— Держите меня в курсе, — и положил трубку. На лице его ясно читалось: «Только этого мне не хватало».

— Только этого не хватало, — пробормотал Сьюард. — Два часа назад из клиники Рокфеллеровского университета в Нью-Йорке исчез Ричард Кирман.

— Кирман? — президент не знал этого имени. Ничего не говорило оно и Варду, но Хэйлуорд сразу напрягся.

— Что значит исчез? — резко спросил он.

— Сбежал или похищен…

— Черт возьми, Джон, вы же говорили, что он вот-вот умрет, как он мог сбежать? И зачем?

— Господа, — вмешался Вард, — что произошло? Кто это?

— Ричард Кирман, — объяснил Сьюард, — известный генетик, занимался проблемами рака. Лет десять назад предложил так называемую генно-транспортную теорию. Тогда им заинтересовалась армия. Впоследствии Кирман вовсе отошел от преподавания и работы в университете штата Нью-Йорк. Это когда выяснилось, что есть возможность влиять на распространение раковых заболеваний.

— Распространение, вы говорите?

Президент наконец вспомнил. Дело это перешло к нему от прежней администрации, он не очень вникал в суть, подробностями занималась комиссия по контролю над вооружением. Речь, в общих чертах, шла о создании варианта так называемой «генетической бомбы» — медленного поражения противника путем влияния исподволь на генетический фонд. Да, и руководил проектом этот самый Кирман.

— В последнее время, — продолжал Сьюард, — Кирману удалось многого добиться. Генетическая бомба стала реальностью. Готовился доклад по этому вопросу. Но… вы понимаете, что никто не застрахован… У Кирмана рак. Конечно, это выглядит зловеще. Человек, занимавшийся распространением рака, сам…

— Без сантиментов, Джон, — поморщился Хэйлуорд.

— Да… Итак, Кирман сначала лежал в лазарете на базе Шеррард, было сделано все возможное, но время упущено. Метастазы и все такое. Перевели в клинику Рокфеллеровского университета в Нью-Йорке. Собственно, на Кирмане поставили крест. Жить ему от силы несколько дней.

— И он исчез, — резюмировал Купер. — Не представляю, ведь это ужасные боли, верно?

— Потому-то у моих сотрудников и возникло предположение о том, что он похищен.

— Кирман еще способен что-то выдать?

— Он был в сознании. А проблема чрезвычайно важная. Генетическая бомба, принципиально новое оружие.

— Это ваше упущение, Джон, — сказал президент, помолчав. — Надеюсь, Кирмана найдут. Хотя бы для того, чтобы похоронить.

— Уверен, — бодро сказал Сьюард.

Настроение у него было паршивое. Операция может занять часы и дни, а их у Кирмана немного. И если не удастся обнаружить хотя бы тело, скандал грозит оказаться значительно большим, чем думает президент. Сьюард знал об одном обстоятельстве — завтра Нобелевский комитет объявит фамилии лауреатов 2001 года, первого года XXI века. Премию по биологии и медицине присудят Ричарду Кирману.

* * *

После укола, полулежа в глубоком кресле, Кирман почувствовал себя человеком. Уолтон сидел напротив. Он уже изрядно выпил и, кажется, пил в одиночку еще до того, как позвонил Кирман.

Сам Кирман не пил ничего — ни спиртного, ни кофе, хотя жажда казалась ему сейчас страшнее боли. А на еду и смотреть не мог — знал, что желудок не в состоянии принимать пищу. Он сидел молча, собираясь с силами и мыслями.

— Да что с тобой, Дик? — не выдержал молчания Уолтон.

— Скажи, каким ты меня видишь?

— Ты серьезно болен или…

— Рак, Джо. Эта болезнь не красит, верно?

— Тебе нужен не репортер, а врач, Дик, — медленно сказал Уолтон. — Сейчас я…

— Не нужен мне врач. Репортер мне тоже не нужен. Сейчас мне нужен только друг.

— Но ты же совсем…

Кирман сделал резкий отстраняющий жест. Уолтон замолчал. Он не торопил, не спрашивал, только смотрел, в глазах у него была жалость.

— Лиз передает тебе привет, — с усилием сказал Кирман. Джо не знал, что они развелись.

— Она славная. Детей у вас по-прежнему нет?

— Нет… И уже не будет.

— Я не совсем понимаю, — Уолтон совершенно протрезвел. — Ты болен, и тебе нужен друг. Ты не держишься на ногах, и тебе не нужен врач. Ты оставляешь Лиз в Нью-Йорке и летишь через континент в таком состоянии…

— В Карсон-Сити у меня дело. Я не могу тебе всего сказать…

— Ну, это я могу понять. Ты связан с военными, верно? Иначе как объяснить твое пятилетнее молчание? Чем я могу тебе помочь?

— С этого надо было начинать, Джо, — пробормотал Кирман.

Подступила тошнота. Вместе с болью она поднялась к горлу, и Кирман заставил ее остановиться там. Нужно было сделать еще укол, приступы становились все чаще, чего-то он не учел, процесс развивался быстрее, чем он предполагал, и обязательно нужно успеть до утра… Нет, утром, едва станет светло… В темноте нельзя… Незнакомые дороги… Кирман очнулся.

— Мне нужна машина, Джо, — сказал он. — На день-другой.

— Я тебя отвезу, — сразу согласился Уолтон.

— Я поеду сам.

— Ты с ума сошел! Посмотри на себя…

— Так нужно, Джо.

— Ты от кого-то скрываешься?

— От кого? Просто это моя работа. Я должен выполнить задание. Будем называть это так. Тебе понятно?

— Нет.

О Господи, подумал Кирман. Он может из упрямства позвонить врачу, тот непременно вкатит какой-нибудь наркотик и отправит в больницу, и тогда действительно будет все. Тогда он действительно умрет.

Уолтон ходил по комнате широкими шагами, искоса поглядывал на Кирмана. Кирман ждал. Аргументов у него не было. Сил тоже. Он спал и видел сон.

В прошло году весна на базе Шеррард была буйной как никогда. Пустыня в западной части Невады скупа на растительность, но примерно с середины апреля в окрестностях базы пошли в рост кусты, и на эхинокактусах появились мелкие, но сочные красные цветочки. После рабочего дня, когда Кирман уже не мог смотреть на животных и на приборы, он уходил из зоны — один или с Бет. База располагалась в низине между холмами, и они поднимались на кручу, откуда открывался вид на предгорья хребта Уоссек — очень унылое место, где все было коричневого цвета, начиная от выпиравших из почвы, подобно скулам гиганта, огромных валунов, и кончая кактусами, в далеком прошлом растерявшими все зеленые оттенки. Они доходили до зарослей колючих шаров, бродили среди них. Кирман каждый раз замечал, что здесь почему-то лучше думается…

В последние годы он все больше отдалялся от чистой науки, и это его угнетало. Он искал оправданий. В конце концов, многие его коллеги в университетах работают на армию, сами порой не подозревая об этом. Академическая наука последние десять лет не получает достаточного финансирования, многие темы приходится сворачивать. Какая, в конце концов, разница, кто оплачивает работу, если оборудование прекрасное, коллеги умны, а результаты превосходят все ожидания. Нужно признаться: нигде он не смог бы получить таких эффектных результатов, каких достиг здесь, на базе Шеррард. За пять лет он не только полностью доказал генетическую природу рака, но пошел значительно дальше — научился вызывать искусственно рак любого вида.

…В путанице мыслей, куда толчками пробивалась боль, Кирман не мог выделить сейчас основного хода рассуждений. Перед глазами стояли заросли эхинокактусов и вдруг съеживались, превращаясь в мельчайшие пылинки на предметном стекле микроскопа, потом опять разбухали и представали длинными цепочками нуклеотидов, и начинали кружиться и кричать, и наливаться красным, и… Кирман понял, что опять теряет сознание. Он заставил себя разлепить веки прежде, чем сознание погасло. Комната куда-то плыла.

— Звоню Лонгу, — сказал Уолтон, увидев, что Кирман хочет подняться с кресла. — Это мой врач, и он не откажется…

— Джо, — оборвал Кирман, — ты не понимаешь… Если ты сейчас кого-то позовешь, у тебя могут быть неприятности. Я не принадлежу себе, ясно?

Собственная ложь казалась Кирману наивной, но иного способа убедить Уолтона он не видел.

— Не могу смотреть на тебя в таком состоянии, — пробормотал Уолтон.

— И не смотри, — сказал Кирман. — Дай мне немного придти в себя, и я уеду.

— А если меня спросят о тебе?

— Видишь ли… Те, на кого я работаю, знают каждый мой шаг, а другим знать не обязательно. Если будут спрашивать, то не те, кому положено знать. Пусть сами и разбираются.

Уолтон дернул плечом.

— Странную игру ты ведешь, — протянул он, — или с тобой ведут.

* * *

Отрабатывались сразу несколько версий, в том числе и не основные — время поджимало. Главной версией оставалось похищение. С точки зрения Олдсборна, руководителя нью-йоркского отделения ЦРУ, это была единственная приемлемая версия. Кирман при смерти, значит, не способен контролировать свои поступки. Вряд ли он может выдержать хотя бы минимальный нажим, психологический или психотропный. Идеальный объект.

Версия о бегстве выглядела значительно менее вероятной. Олдсборн и вовсе не стал бы ее разрабатывать, если бы эту версию не навязало ему непосредственное начальство в Лэнгли. Бежать Кирман мог лишь в состоянии внезапного помешательства, вызванного действием препаратов, которые ему вводили для снятия болей. Отработка этой версии не могла отнять много времени по той простой причине, что уйти самостоятельно Кирман мог не дальше, чем до соседнего квартала. Потом он наверняка упал бы, и его подобрал бы первый же полицейский патруль.

Запершись в кабинете, Олдсборн отключил все телефоны, кроме тех, что связывали его непосредственно с группами поиска. На дисплеях постоянно менялись числа и контуры городских кварталов. Выжимку из получаемой информации — простые нажатия клавиш отбирали из сообщений необходимые строки и спрессовывали их в абзацы сводок — Олдсборн тут же адресовал в Вашингтон, руководителю контрразведки Сьюарду, который все еще находился в Овальном кабинете президента, но просил держать его в курсе дела.

Первая группа «работала» клинику: опрашивала персонал, осматривала помещения. Оттуда поступило несколько сообщений, нуждавшихся в проверке, чем занимались еще две группы.

Персонал уверяет, что через главный подъезд Кирман не выходил. Во всяком случае — сам. Его могли только вынести — за время от 16.00 до 18.00 часов через главный подъезд пронесли несколько контейнеров с упакованным для отправки в ремонт оборудованием патологоанатомической лаборатории. Проверить этот вариант оказалось просто — фургон с оборудованием как раз разгружался у мастерской.

Тщательный опрос персонала еще не закончился, но было уже ясно, что для похищения оставались другие пути, исследовать которые было потруднее. Выход на хозяйственный двор клиники. В воротах электронный замок, и, как показал осмотр, за два контрольных часа никто не подавал сигнала на включение. Впрочем, на всякую электронику может найтись другая электроника…

Был еще один выход прямо на Йорк авеню — через кухню. На кухне в это время готовили ужин — все заняты, никому ни до кого нет дела, но каждый, конечно, хоть краем глаза видит на полметра вокруг. Ни носилок, ни мешков, ни контейнеров за это время к двери не проносили. Люди проходили — и на улицу, и с улицы. Разносчики, кое-кто из персонала, наверняка и посетители. Мог Кирман выйти? Мог. Никто из персонала кухни не знал его в лицо.

Группа Чезвилта — одного из самых перспективных сотрудников — отрабатывала окрестности клиники. Это было самое сложное: Кирман исчез в те предвечерние часы, когда на улицах скапливается столько машин, что порой на проезжей части не остается и квадратного фута свободного пространства. На тротуарах тоже толчея, люди идут с работы, в рестораны, бары, кино — да мало ли куда могут направляться жители Нью-Йорка, переключившись с дневных забот на вечерние? Олдсборн не возлагал особых надежд на то, что Чезвилту удастся что-то обнаружить: улица в такое время — это наверняка потерянный след.

Но первое сообщение поступило именно от Чезвилта. Черный мальчишка — чистильщик обуви, расположившийся на Йорк авеню напротив клиники, утверждал, что какой-то мужчина в синем костюме (именно такой исчез из шкафа Кирмана) останавливался неподелеку примерно в половине шестого. Стоял он недолго, и мальчишка запомнил его только потому, что вид у мужчины был ужасный — бледен как смерть, весь какой-то скрюченный, будто ему двинули под дых. Куда пошел мужчина дальше, мальчишка вспомнить не смог, потому что в это время занялся клиентом.

Стало ясно, что Кирмана, скорее всего, не похитили. Впрочем, версию о похищении не стоило еще сбрасывать со счетов. В том состоянии, в каком был Кирман, он не мог оказать решительно никакого сопротивления, и если рядом с ним стояли хотя бы двое, то это вполне могли быть сопровождающие. Олдсборн прекрасно знал методы такого сопровождения, незаметного часто даже для наметанного взгляда. Мальчишка же решительно не помнил, стоял ли кто-нибудь рядом.

На этой стадии поиска Олдсборн немного расслабился. Быстрое совещание (мозговая атака) с руководителями групп показало: общее мнение склоняется к тому, что Кирмана не похищали. Бегство же в состоянии предсмертной ремиссии могло скорее всего закончиться появлением трупа на улице. А трупы секретов не выдают. Конечно, надо искать, но это уже не столь важно. Так Олдсборн и доложил Сьюарду, вернувшемуся в Лэнгли.

18 октября, пятница.

Ранним утром из Карсон-Сити по муниципальной дороге номер 50 выехал спортивный «феррари». Солнце только взошло, дорога была пустынна, и Кирман решился выжать из машины (а точнее — из себя) сто миль в час. Ночь была самой тяжелой в его жизни, хотя все же удалось поспать часа два. Уолтон до последнего момента колебался, дать ли ему машину. Кирман и сам колебался бы на его месте. Намеки для секретное задание годились для газет. Перед самым отъездом, когда Кирман уже сидел за рулем, ему вдруг показалось, что, едва он уедет, Уолтон бросится звонить в Нью-Йорк, а потом, естественно, в полицию. Оставалась надежда, что Лиз не окажется дома — в Нью-Йорке скоро девять утра. Во всяком случае, от машины нужно избавиться как можно быстрее. Но сначала — найти место: пока оно существовало только на карте.

Еще на базе Кирман изучил весь район Невады, Юты и даже Калифорнии в поисках надежного угла, где можно было скрыться на двое-трое суток. Больше, по его расчетам, не потребовалось бы. В конце концов все свелось в этим двум-трем суткам — вся его жизнь. Особенно с того момента, когда он, работая у Бишопа в Бостоне над докторской диссертацией, заинтересовался проблемами рака.

До этого Кирман увлекался расшифровкой структуры и функционирования информационных РНК. По просьбе шефа он как-то провел серию опытов по выделению онкогенов из ДНК лабораторных мышей, а заинтересовавшись — и серию других, о которых лишь потом доложил шефу. Наконец Кирману удалось доказать — на это ушли полтора года, промелькнувшие, как один день, — что в некоторых случаях репродуцирование обычного гена с помощью РНК, структура которой изменена, приводит к раковому заболеванию. Защитив диссертацию, Кирман подписал контракт с университетом штата Нью-Йорк. Лабораторией здесь руководил опытный генетик Локвуд, который сначала отнесся к идее Кирмана скептически, но быстро убедился в способности молодого сотрудника выжимать материал из любого эксперимента и перестал вмешиваться в его работу.

Это были счастливые месяцы. Безумные месяцы уходящей юности, когда кажется, что завтра не будет ничего и все нужно сделать именно и только сегодня. Впрочем, Кирман не просиживал в лаборатории ночи напролет. Уходящая юность явила себя в совершенно неожиданной для Кирмана вспышке. Он познакомился с Лиз.

Само знакомство выглядело, с его точки зрения, предельно романтично. Кирман совсем не был знаком с жизнью Нью-Йорка, и только в его представлении уличное знакомство могло стать тайным и пикантным событием. Случилось так, что при входе на станцию подземки девушка, шедшая рядом, споткнулась, и Кирман поддержал ее под локоть. Она улыбнулась, он что-то пробормотал и неожиданно для себя тоже улыбнулся, потому что девушка была красива, у нее были огромные голубые глаза и светлые локоны, а всего остального Кирман не заметил.

Они начали встречаться. Лиз работала секретаршей в рекламном агентстве «Голд и сын» и вынуждена была время от времени спать с сыном (старший Голд был для этого слишком стар), на что и пожаловалась Кирману в первый же вечер. Все это показалось ему совершенной дикостью, он предложил набить Голду-младшему морду или что там у него есть выше воротника, но Лиз только рассмеялась и принялась втолковывать Кирману правила игры, называемой «Жизнь Нью-Йорка».

Они поженились несколько месяцев спустя, и Лиз ушла из агентства. Они сняли пятикомнатную квартиру в Бронксе, откуда Кирману было недалеко до работы — десять минут на машине.

К двадцати семи годам Кирман стал профессором и чувствовал себя человеком, у которого впереди будущее. Именно тогда он провел серию экспериментов и открыл способ лечения некоторых видов саркомы.

Он начал работать со все более сложными организмами и дошел до обезьян. Структуру молекулы т-РНК Кирман менял незначительно, все вроде бы оставалось неизменным, но «считывание» кода из ДНК и синтез белка велись теперь чуть иначе. Собственно, Кирман еще не знал достоверно, в чем именно состояла разница. Он лишь предполагал, что гены читались в ином порядке, несколько генетических «слов» пропускались. Книгу, называемую генетическим кодом, читал теперь теперь другой читатель, а сложность книги была столь велика, что, начав, например, не с первой буквы на первой строчке, а с третьей буквы на второй строчке, можно было прочитать совершенно иной текст.

Впрочем, совершенно иной не получился. Текст оставался прежним, но клетки с белками, синтезированные по новому коду, обладали способностью бесконтрольно делиться. Это был рак.

Кирман ввел обезьянам другую модификацию РНК, которая тоже читала генетический код нестандартно. Он считал, что ему наконец повезло, на самом деле это было везение фанатика, перебиравшего зерно за зерном в поисках золотой горошины.

Отдельные виды саркомы удавалось вылечить в течение двух-трех недель. Но только некоторые, не более того.

Впрочем, и это было, конечно, поразительное открытие. Триумф повлек за собой два важных следствия, которые могли бы поспорить друг с другом в том, как повлияли на его жизнь.

Во-первых, начался разлад с Лиз. Кирман, обладавший покладистым характером, не представлял, как можно жить в постоянном несогласии с любым мнением близкого человека. Такие отношения сложились у него с Лиз. Сначала он решил, что причина ее раздражительности — отсутствие детей. Виновным он считал себя, потому что однажды настоял на том, чтобы Лиз сделала аборт, — в то время он не мог представить, что в их идиллию ворвется третье, орущее во все горло существо.

На самом деле Кирман просто не замечал того, что любой другой мужчина почувствовал бы интуитивно. Лиз полюбила другого. Этот другой был владельцем страховой компании и чем-то напоминал Голда-младшего. Почему-то теперь эти повадки нахрапистого властелина не казались Лиз возмутительными. Может, сама того не подозревая, она скучала по прошлому? Лиз не спрашивала себя, почему все случилось так, а не иначе. До поры до времени Дик ни о чем не подозревал, он был настолько увлечен исследованиями, что не замечал даже, если Лиз отсутствовала по два-три дня. Она говорила, что уезжает на уик-энд к подруге, и этого было достаточно. В конце концов Лиз стало скучно обманывать, и она объявила Дику, что любит другого и им лучше разойтись.

Трагедии не произошло. Но и уверенности в будущем развод тоже не добавил — ни Кирману, ни Лиз. В качестве чужой жены, которой можно посвящать день-другой, Лиз вполне устраивала своего любовника, имено которого Кирман не знал и знать не хотел. Спец по страхованию приобрел для нее небольшую квартиру на Манхэттене — то была своеобразная компенсация за душевное неудобство, которое испытала Лиз, узнав, что ее бросили. К Кирману она все же не вернулась. Да он и сам понимал, что это невозможно. Новых знакомств Кирман не заводил, а мимолетные романы Лиз заканчивались ничем, и они вновь встречались, необременительно и хорошо.

Вторым же событием, круто переменившим жизнь Кирмана, стало приглашение сотрудничать с министерством обороны…

Проехав сорок две мили от Карсон-Сити, Кирман чуть было не пропустил знак поворота на дорогу номер 447, уходившую на север. Он с трудом вывернул руль, боль сразу же волной взметнулась от живота к голове, расплескалась там, и Кирман едва не врезался в дорожный указатель. Он выехал на дорогу 447 и молил Бога, чтобы она оказалась именно такой, какой запомнилась по очень подробной карте. Четыре с половиной мили шоссе должно быть прямым как стрела, потом оно упрется в овраг и круто свернет, чтобы запетлять по склонам холмов, где, если верить карте, окажется много глубоких пещер. Одна из них и нужна Кирману.

Шоссе действительно оказалось прямым и совершенно пустынным. Пятница только началась, до уик-энда еще несколько часов, да и вряд ли в этом направлении устремится волна желающих устроить пикник. Боль почему-то отступила — Кирмана била дрожь, руки тряслись, как у старика, машина виляла. Нервы, подумал он. Напряжение ожидания было у него сейчас сильнее боли.

Он увидел впереди знак поворота и остановил машину. Заставил себя выйти и осмотреться. Все кругом оказалось таким, каким и должно было быть, и это соответствие планов действительности ободрило Кирмана настолько, что он перестал дрожать и почувствовал даже, что способен твердо идти. Второе дыхание? Скорее, десятое. Второе открылось у него месяца два назад, когда он понял, что заболел. Потом пришлось преодолевать один барьер за другим, и для этого каждый раз нужно было новое дыхание. Третье, четвертое, а то и два сразу — иначе не выдержать. Сейчас — последнее.

Автомобиль, спущенный с тормозов, медленно покатился под уклон, перевалился через невысокие кусты на обочине и рухнул в провал. Кирман услышал треск кустов, грохот падения, а потом — взрыв, приглушенный стеной оврага.

Кирман между тем, совершенно уже не осознавая своих действий, карабкался по склону холма. Холм был пологий, но казался Кирману почти отвесным. Он расцарапал пальцы, порвал брюки, глаза воспринимали окружающее, мозг — нет. Это была агония, и будь Кирман в состоянии понять это, он остался бы доволен.

Выбирать уже не приходилось. Пещера, в которую он себя затащил, была не такой уж глубокой — скорее широкая ниша, открытая на восток. Здесь было сухо и пахло пустыней. Инстинкт гнал Кирмана в самую глубину, он уперся в стену и застыл, упав в неудобной, скрюченной позе. Мыслей не было. Не осталось ничего: ни боли, ни ужаса смерти. Любой врач, осмотрев Кирмана, сказал бы одно слово: мертв. Он и был мертв.

Но он жил.

Или жил не он?

* * *

Лиз чувствовала себя отвратительно. Пить она начала еще со вчерашнего утра, когда узнала, что Дику осталось жить считанные дни. Позвонив на работу и сославшись на болезнь, она выпросила день отпуска — и начала пить. Лиз думала, что забудется, но после каждого выпитого глотка память почему-то становилась все прозрачнее, то ли глаза ее, обращенные внутрь души, обретали зоркость, — но она, теряя представление о времени, все глубже погружалась в воспоминания и плавала там, совершенно безвольная.

Лиз старалась отогнать мысли о Дике, о том, что он умирает сейчас где-то в клинике, и подменяла эти воспоминания мыслями о человеке, к которому ушла от Дика, но ничего не получалось. Когда Лиз поняла, что никого, кроме Дика Кирмана, это сумасшедшего биолога, у нее в жизни не было, она начала плакать. Она лежала на кровати и плакала, и опять пила, а потом это стало настолько невыносимо, что она ушла из дома и бродила где-то, куда-то заходила, чтобы еще выпить. Она полностью утратила контроль над собой и действительно начала забываться. Был вечер, а потом ночь, кто-то наверняка дал ей наркотики, иначе не было бы все так гнусно и противно. И просто страшно.

Лиз поднялась на лифте на свой этаж, и здесь, едва она вышла в холл, ее взяли под руки двое мужчин и ввели в собственную квартиру, которая почему-то оказалась открытой.

Минут через пять, после нескольких таблеток аспирина и бокала сока, Лиз собралась с мыслями настолько, что поняла: одно из гостей зовут Хендерсон и он вовсе не грабитель, а, скорее, наоборот — сотрудник ЦРУ. Фирма произвела на Лиз впечатление, но вовсе не то, на которое рассчитывал Хендерсон.

— Что вы сделали с Диком? — закричала она. — Теперь вы за меня приметесь?

Она долго не могла взять в толк, что Хендерсона интересует единственный вопрос: видела ли она вчера вечером или нынче ночью своего бывшего мужа Ричарда Кирмана? Вопрос, когда она его поняла, вызвал у Лиз приступ истерики. Нет, нет, нет, она не видела Дика уже почти полгода, и прежде видела слишком редко; если бы они виделись чаще, если бы Дик вел себя иначе, нет, он не мог вести себя иначе, если бы она, дура, не делала глупостей, все могло пойти по-другому, и Дик не лежал бы сейчас в клинике, и если ему суждено умереть, пусть бы это было здесь, на ее глазах, чтобы потом всю жизнь видеть его лицо и обвинять себя во всем, что было, что есть, что будет, и чего не будет никогда…

Хендерсону было жаль женщину; он позвал помощника, вдвоем они перенесли Лиз — она уже спала — в постель. Потом он позвонил Олдсборну и получил указание ждать, когда Лиз проснется. Желательно, чтобы это произошло пораньше.

Лиз проснулась около полудня. За это время произошло несколько событий. Агенты, работавшие с частными таксомоторами, нашли водителя, который вчера ожидал клиента напротив клиники. На мужчину, похожему по описанию на Кирмана, он обратил внимание лишь потому, что тот плелся вслед за потрясающей негритяночкой, каких даже в Нью-Йорке редко встретишь. Мужчина именно плелся и даже спотыкался на ровном месте. Водитель следил за девушкой, пока она не скрылась за углом, — мужчины на улице в это время уже не было. Тот или вошел в какой-то подъезд, или сел в машину. После этого показания поиски среди таксистов возобновились с удвоенной силой.

Между тем в одиннадцатичасовом выпуске новостей телекомментатор компании CNN сообщил имена новых лауреатов Нобелевской премии — первой в XXI веке. Премия по биологии и медицине присуждена Ричарду Кирману за исследования в области генетической природы раковых заболеваний.

Проснувшись с тяжелой головой и почти ничего не помня из того, что происходило утром, Лиз обнаружила в гостиной двух незнакомых мужчин, смотревших телевизор. Хендерсону пришлось заново представляться. Теперь Лиз была в состоянии рассуждать трезво и дать показания. Нет, бывшего мужа она не видела. Скорее всего Дик ушел из госпиталя сам. Он и прежде бывал иногда взбалмошным. То есть совершал поступки, которых она не могла понять. Его эксцентричность, как ей теперь кажется, была связана с его опытами. С его раздумьями. С его идеями… Он вполне мог сбежать. Особенно если ему неожиданно пришла в голову мысль, которую он хотел бы проверить или обдумать, а для размышлений он иногда выбирал самые неожиданные места…

Лиз говорила и говорила, диктофон был включен, одновременно ее путаная речь передавалась по радиотелефону в центр, где эксперты анализировали каждое слово, а Олдсборн тут же давал новые указания поисковым группам.

Когда полчаса спустя Лиз выдохлась, от некоторых групп уже поступили сообщения: Кирмана не нашли…

* * *

Сьюард сидел в кресле, вытянув ноги, начавшие ныть в коленях, — верный признак приближения непогоды.

Сьюарду было ясно, что о похищении не может быть и речи. Либо Кирман действовал сам в состоянии умопомрачения, либо это заранее продуманный сговор, возможно, с участием каких-то разведывательных служб, с которыми биолог мог быть связан еще до болезни. Если верно первое, то действия Кирмана непредсказуемы и найти его в нью-йоркском водовороте за те часы, что ему осталось жить, вряд ли удастся. Если же Кирман связан с чьей-то разведкой, то какой был смысл бежать сейчас? Возможно, в последние перед побегом часы произошло нечто неожиданное, потребовавшее немедленной связи? Что? Новая идея? Открытие? Над чем, черт возьми, работал Кирман перед болезнью?

Сьюард попросил соединить его с базой Шеррард. Пока готовили связь, Сьюард услышал сообщение, которое взволновало его больше, чем все предыдущие донесения. Он, впрочем, предвидел такое развитие событий. Узнав о присуждении Кирману Нобелевской премии, репортеры ринулись на поиски лауреата; уже пробрались в клинику, а двое явились на нью-йоркскую квартиру Кирмана и к его бывшей жене, с которой еще не закончил работать Хендерсон. Сьюард понимал, что в ближайшее время необходимо будет огласить какую-нибудь разумную версию — ведь для всего научного мира Кирман был и остался генетиком, ищущим способы спасения от рака. Сугубо штатским человеком. От этого и нужно отталкиваться.

На экране возникло лицо начальника базы, и в это время дисплей связи с Олдсборном показал текст: «Вчера, около восьми вечера, в самолет компании „Пан Американ“, совершавший рейс из аэропорта Ла Гардиа по маршруту Нью-Йорк — Вашингтон — Сент-Луис — Карсон-Сити, сел человек с документами на имя Крамерса, фоторобот которого весьма похож на Кирмана. Данные уточняются.»

* * *

Беатрис Тинсли родилась на юго-востоке, их домик стоял на берегу Апалачского залива в нескольких милях от довольно большого и шумного города Талахасси. Отец ее держал заправочную станцию. Бизнес был относительно выгодным до тех пор, пока в 1994 году не построили новое шоссе — к северу от города. По старой дороге проезжало все меньше машин, и дела Тинсли пошли плохо. Станцию он продал, но еще осталась земля — двадцать акров, которые пока не падали в цене. Однако два года спустя родители Бет неожиданно скончались: сначала отец — от рака желудка, а вскоре и мать — от инфаркта.

Так получилось, что Бет осталась одна, когда ей едва исполнилось двадцать. Дом с землей она продала — брат матери, живший в Канзас-Сити, говорил, что она здорово продешевила, но жить на старом месте Бет не могла. Провела месяц у дяди, но не хотела быть обузой. Она окончила колледж, и одно время готовилась к поступлению в университет. Ее влекла биология, и в конце концов она пошла по объявлению работать в какую-то фирму, занимавшуюся медицинскими исследованиями. Неподалеку от огромного двадцатиэтажного здания фирмы, на окраине Канзас-Сити Бет сняла квартирку из двух комнат. Появились у нее и поклонники — из служащих фирмы. Платили в фирме неплохо, обещали платить больше.

В общем, Бет не могла пожаловаться на жизнь, и потому сама удивилась, когда ответила согласием (даже не подумав!) на предложение руководителя отдела: перейти на новое место, куда-то на запад Невады, где должна открыться перспективная фирма и где будут платить значительно больше, к тому же появится больше возможностей для учебы, да и вообще для продвижения. Очевидно, шеф уловил то, в чем сама Бет себе не признавалась: работа интересовала ее больше, чем возможные изменения в личной жизни; за несколько месяцев она стала опытным биологом-экспериментатором.

На сборы ей дали сутки, и она даже не со всеми знакомыми успела попрощаться. Отправилась в Неваду, ни о чем не жалея, но ни на что особенное, впрочем, и не рассчитывая.

Месяц ее продержали в Солт-Лейк-Сити: проверяли знания и квалификацию. Новая фирма, принадлежавшая Пентагону, Бет сначала не понравилась. Анализы, вскрытия животных, биопсии Бет делала очень умело, но работа ее в первое время угнетала. Возможно потому, что с ней часто беседовал офицер службы безопасности. Бет понимала, что работать ей предстоит на какой-то секретной базе армии, это было любопытно, но ее раздражала обстановка подозрительности. Вечера Бет проводила в увеселительных заведениях, куда ее приглашали новые друзья из лаборатории. Впрочем, она ни разу не пошла дважды с одним и тем же партнером.

Через месяц ее с пятью другими сотрудниками доставили на вертолете в пустынную местность, о которой она знала только то, что это где-то в Неваде, но недалеко от Калифорнии. После пышной растительности юга здесь было, как на Луне.

Зарабатывала Бет прилично, но что делать с деньгами на базе? Мужчины могли тратиться на выпивку, а для женщин оставалась единственная возможность разнообразить жизнь: пуститься в любовную интрижку, а то и выйти замуж, тогда хоть появится какая-то цель. Выезжать за пределы Шеррарда младшему персоналу разрешали с большой неохотой, да и куда было ездить? Ближайший городок Хоторн был такой же дырой, разве что по дороге на базу можно было прогуляться вдоль берега красивого озера Уолкер.

Через два месяца Бет познакомилась с Кирманом, и жизнь ее опять круто переменилась. Настолько круто, что сейчас, в полдень 18 октября 2001 года, она сидела перед майором службы безопасности Полом Рихтером и решительно не знала, что говорить, хотя все возможные варианты ответов были обговорены с Диком еще несколько месяцев назад. Вчера Дик был еще жив, а по ночному переполоху Бет поняла, что пока все идет по плану и Дик ушел.

— Милая Бет, — сказал Рихтер, — я пригласил вас к себе, чтобы кое о чем спросить. Из сотрудников базы вы ведь лучше всех знали Ричарда Кирмана, верно? Я слышал, даже собирались за него замуж?

— Дик не делал мне предложения, — Бет запнулась, — а теперь… Теперь уже, наверное, не сделает…

Рихтер покачал головой.

— Его болезнь для нас тяжелый удар. Лучший ученый. Ну… вам это известно лучше.

Значит, его не нашли, подумала Бет. Она поджала губы и приготовилась заплакать. Рихтер протянул ей бокал с соком, но успокаивать не стал, ему и нужно было вывести Бет из равновесия.

— Скажите, мисс Тинсли, в последнее время перед болезнью вы не замечали в поведении Кирмана чего-нибудь… ну, необычного?

— Нет, — сказала Бет. — Ничего такого… особенного.

— Вы были его ассистенткой, верно? Работали вдвоем. Часто бывали вместе. Не встречался ли Кирман в неслужебное время с кем-либо, кроме вас? На территории базы или вне ее…

— Нет, — решительно сказала Бет. — Он ведь очень уязвимый, Дик, и скрытный… Нет, сэр.

— Милая Бет, не нужно так официально. Мы ведь беседуем, и для вас я просто Пол.

Голос Рихтера казался Бет все более тусклым, между ее сознанием и миром возникла какая-то серая стена. Бет отвечала уже чисто механически, вопросы были простыми, ответы готовы заранее, и она начала думать о своем. О том, что Дик, наверное, уже добрался до пещеры. Он так и не сказал ей, какое именно место выбрал для того, чтобы переждать процесс. Кирман знал, что Бет могут начать обрабатывать препаратами, и она невольно скажет все, что знает. В любом случае она не должна была сказать ничего лишнего.

Рихтер не хотел пока применять к Беатрис Тинсли крутые меры. Она, конечно, знает больше, чем говорит. Но прежде чем менять тактику допроса, нужно представить себе, к какой именно области относится знание, которое она прячет так старательно, что оно проглядывает в каждом ее движении. Рихтер прекрасно умел отличать ложь от правды — так ему, во всяком случае, казалось. Допустим, Бет что-то скрывает. Это вполне может быть нечто из ее интимных отношений с Кирманом, и проку от такого знания немного. В иностранную разведку Рихтер не верил — эту версию навязало ему начальство, и он ее отрабатывал, понимая полную бесперспективность.

В отличие от теоретиков из Лэнгли Рихтер хорошо знал Кирмана — это был один из самых опекаемых людей на базе, его работа представляла первоочередной интерес. Связи тщательно прослеживались, и Рихтер был уверен — биолог вне подозрений. Иначе и быть не могло. Кирман — ученый, профессионал. В политике не разбирается. Считает, что каждым делом должен заниматься профессионал. Пироги должен печь пирожник, и печь так, будто каждый пирог — последний. И политику должен делать профессионал высочайшего класса — возможно, таких и нет в наши дни. А биолог должен на пределе своих сил заниматься биологией. Генетикой в частности.

Лицевая сторона этой идеи была совершенно очевидна, и Рихтер был доволен тем, что, судя по всему, оборотная сторона до сознания Кирмана не доходила. Кирман работал на базе Шеррард над генетической бомбой, способной погубить население страны так, что противник и не заподозрит вмешательства извне. Заманчивая задача для профессионального генетика, и Кирман решал ее на высоком уровне. Но при этом думал, по-видимому, что те, кто поставил перед ним задачу, тоже высококлассные профессионалы в политике и военном деле. А потому вмешиваться в их решения не только бессмысленно, но просто вредно.

Итак, Рихтер решил, что проверять возможные связи и политические взгляды Кирман, конечно, нужно. Но чего бы стоил он как профессионал-разведчик, если бы не обнаружил эти связи раньше? Их просто нет. Однако Рихтер, опять-таки будучи профессионалом, не давал воли самолюбию. Нужно проверить — он проверит. А потом начнет отрабатывать свою версию, более реальную, на которую в Лэнгли не обратили должного внимания. Кирман мог уйти из клиники по единственной причине — ему пришла в голову идея, которую необходимо было или просчитать, или доказать экспериментом. Сделать это мог либо в лаборатории университета, либо на базе. До базы далеко, часы Кирмана сочтены, значит, искать его нужно у нью-йоркских генетиков. Но это личное соображение Рихтера, начальство не спрашивало его мнения.

— Скажите, Бет, — Рихтер помедлил, — часто ли бывало, чтобы вдруг, среди ночи Кирману… Дику являлась какая-нибудь идея, и он покидал вас? Или наоборот, звонил вам среди ночи и просил придти в лабораторию, чтобы что-то проверить…

Бет улыбнулась. Этот вопрос Дик тоже предвидел. Господи, да Дик предвидел все! Она сделала вид, что задумалась.

— Н-нет, сэр.

— Пол, милая Бет, просто Пол…

— Да. То есть, нет, это было редко. Собственно, я только один раз и помню. Когда умирала Красавица… Помните?

Рихтер кивнул. Этот эпизод трудно было забыть. Года полтора назад Кирман переполошил всю службу безопасности, потребовав около четырех утра вертолет и объявив, что ему срочно нужно быть в лаборатории генетика Хадсона в Солт-Лейк-Сити, чтобы поставить некий контрольный эксперимент для проверки новой идеи. Рихтер не привык к таким методам работы. Лично его неожиданные идеи по ночам не посещали. Начался переполох, и только к пяти часам разрешение было получено. В половине шестого Кирман вылетел, а в шесть вертолет опустился на посадочной площадке, Кирман вышел под недоуменными взглядами охраны и объявил, что в дороге понял, где ошибся. Только и всего… А Красавица умерла — лучшая обезьяна из питомника. Идея оказалась ошибочной, и макаку похоронили.

— Еще вопрос, Бет, и я отпущу вас отдыхать. Среди коллег-генетиков у Ричарда много знакомых? Ведь за последние годы он кое с кем перестал переписываться, верно? Работа здесь не располагает к обширным связям. Старые рвутся, новые не заводятся…

Бет кивнула.

— Вы правы. Дик часто говорил, что чувствует себя здесь, как на необитаемом острове. Знакомых у него почти не осталось.

— Могли бы вы назвать две-три фамилии? Таких людей, с кем бы он переписывался или кого бы навещал.

Бет посмотрела на Рихтера удивленно, и он, прекрасно поняв этот взгляд, лишь кивнул, поощряя все же ответить. Корреспонденция, выходившая за пределы базы, в том числе и сугубо личная, перлюстрировалась. Почта, приходившая на базу, — тоже. Компьютеры имели выход в Интернет и на серверы сети Министерства обороны, но любые файлы — входящие и выходящие — изучались экспертами из службы безопасности. Рихтер был прекрасно осведомлен обо всех корреспондентах Кирмана и знал, что среди них не было ученых-генетиков.

— Он называл мне… Гордон из Детройта, например. Ширли из Кливленда… Больше не припомню.

— Спасибо, милая Бет, — улыбнулся Рихтер, — это пока все, что я хотел узнать. Идите к себе.

Бет поднялась. Ей показалось, что сейчас она упадет. Нужно спросить… Это ведь естественно — спросить о Дике.

— Господин Рихтер, — сказала она. — Ричард еще… Я хочу сказать, он…

— Он жив, — поспешно ответил Рихтер. — В тяжелом состоянии, но жив. Знаете, — он говорил вслед Бет, которая шла к двери, как лунатик, ничего не видя перед собой, — знаете, я сообщу новость, которая наверняка вас обрадует. Недавно передавали — Кирману присуждена Нобелевская премия.

Бет повернула к Рихтеру ничего не выражавшее лицо. Он ожидал иной реакции. На нее, собственно, и рассчитывал. Бет не могла не поразить новость, она ведь любит Кирмана. Что с ней?

Впрочем, конечно, подумал Рихтер, что, с ее точки зрения, Нобелевская, если Дик умрет? То, что она сказала, он сообщит по инстанции. И все же Тинсли что-то скрывает. Если часа через три Кирмана не найдут, за нее придется взяться всерьез, без сантиментов. Когда нужно, Рихтер мог быть и жестким. Он был профессионалом.

* * *

Думая о Ричарде, Уолтон понимал, что разговор высветил лишь вершину огромного айсберга, так и оставшегося под водой. Кирман находился в том состоянии, когда человеку не нужен никто, кроме хорошего врача. Или духовника, но ведь Ричард нерелигиозен. Почему он, Уолтон, поддался влиянию друга, оставил его в беде и даже дал машину? Если Ричард решил покончить с собой столь нетрадиционным способом, зачем создал столько неприятностей для Уолтона? Может ли быть, что Ричард действительно выполняет приказ? О том, что в последние годы Кирман был связан с военными, Уолтон догадывался. Как-то, года еще четыре назад, будучи в Нью-Йорке, он пытался разыскать Кирмана, но дома его не оказалось, Лиз сказала, что Дик много работает и что он ушел из университета, она же намекнула на некий контракт с министерством обороны…

С утра Уолтон сидел в кабинете и вычитывал с экрана экономичекое обозрение. Он ждал звонка и волновался, что его так долго нет. Если Ричард во что-то врезался на машине, то сюда уже давно ввалился бы какой-нибудь полицейский чин. Половина двенадцатого, скоро время обеда. Может, все не так страшно, как представляется? Ночью все видится в ином свете. Однако… Дик сказал, что у него рак. И похоже на то, очень похоже. Это быстрая смерть, и это ужасно.

В полдень Уолтон почувствовал себя вымотанным до такой степени, что строчки начали сливаться. Он отодвинулся от экрана. Пора пообедать и заехать домой. Возможно, Дик оставил машину где-нибудь на дороге и полицейские пригнали ее в гараж?

Проходя через холл, Уолтон неожиданно услышал фамилию Кирмана — ее назвал диктор телевидения. CNN показывала полуденные новости. Наконец до Уолтона дошло — Кирману присуждена Нобелевская премия.

Первым чувством стала обида: какая это была бы крупная репортерская удача — эксклюзивное интервью с лауреатом. Может, даже последнее… А Ричард промолчал. Не по-дружески это, нет. Уолтон ушел из редакции, хлопнув дверью, и лишь на улице пришел в себя настолько, что с досадой сплюнул. О чем он? Какие еще обиды? Знал Дик о премии или нет — какое это имеет значение по сравнению с тем фактом, что в любом качестве, Нобелевского лауреата или простого ассистента, жить ему осталось дни?

Лиз! Господи, почему он все утро терзал себя совершенно недоказуемыми мыслями, вместо того, чтобы снять трубку и позвонить в Нью-Йорк?

Возвращаться в редакцию не хотелось. Уолтон вошел в будку таксофона и, набирая код Нью-Йорка, припоминал нужный номер. Он звонил Дику по этому номеру четыре года назад, но память газетчика была цепкой, и он вспомнил. Трубку подняли сразу, но это была не Лиз, какой-то властный баритон почти по-уставному отрапортовал, что Ричарда Кирмана нет, и Лиз Кирман также отсутствует.

— Кто ее спрашивает? — спросил баритон.

Уолтон на мгновение растерялся.

— Лиз Кирман сейчас нет, — повторил баритон. — Назовите себя, я передам ей, когда миссис Кирман вернется.

— Ричардсон, — сказал Уолтон, которому в этот момент вспомнились все ночные недомолвки и предостережения.

— Мистер Ричардсон, — голос смягчился, — прошу прощения, вы не смогли бы перезвонить, скажем, через полчаса?

— Конечно, — сказал Уолтон и повесил трубку.

Выйдя из телефонной будки, он зашагал в сторону своего дома. Как ему вообще пришло в голову звонить в Нью-Йорк? Хорошо, что он назвал чужую фамилию. То, что он позвонил из таксофона — тоже большая удача. А ведь идея позвонить Лиз могла придти ему в голову на полчаса раньше, когда он был еще в редакции. Ясно, что Ричарда ищут. И ясно, что если Дик и выполняет чье-то задание, то при этом от кого-то скрывается. Господи, эти люди не считаются ни с чем! Человек обречен, а его посылают с каким-то…

Уолтон остановился, как на столб налетел. Почему он решил, что Ричарда кто-то куда-то посылал? Он попросту скрывается — по своей воле, разумеется. Но от кого, черт возьми, должен скрываться известный ученый, Нобелевский лауреат?

Нужно разобраться, подумал Уолтон. А я еще дал ему «феррари». Опознавательный знак. Пожалел старого друга. А Ричарду старая дружба помешала разве втравить меня в историю? Мог ведь взять машину напрокат. Что же теперь? Если Кирмана ищут, то рано или поздно найдут. Уж в этом можно не сомневаться.

Уолтон взял такси и поехал домой. Есть не хотелось, он только выпил немного, и волнение улеглось. Если бы речь шла не о Кирмане, Уолтон сделал бы прекрасный материал на первую полосу. Самого себя в роли героя репортажа «Погоня за Нобелевским лауреатом» Уолтон не представлял. Все это интересно, интригующе, если не касается тебя лично. Дурак, дал машину.

А все-таки я трус, подумал Уолтон. Пришел старый друг, жить ему осталось дни. Что он натворил — его дело, но он просил о помощи. А ты жалеешь, что поступил как человек, а не как свинья.

Уолтон умылся, привел себя в порядок, заодно послушал новости. Никаких сообщений о происшествиях, где упоминался бы его «феррари», не было. Ну и хорошо.

Он приготовился уходить, и в этот момент позвонили. Не снизу, а в дверь. Ноги почему-то стали ватными. А чего, черт побери, опасаться? Я-то при чем? — сказал себе Уолтон. Поговорим и разойдемся.

За дверью стояли трое. Один у лифта, второй на лестнице, третий — у двери, палец на кнопке звонка.

— Мистер Уолтон, — сказал тот, что стоял у двери. Он как-то сразу вдвинулся в холл, и те двое тоже. Уолтон опомниться не успел, как оказался сидящим на диване, а один из пришедших расположился в кресле, где ночью сидел Ричард.

— Что? — сказал Уолтон. — Я… Меня ждут.

— Мы ненадолго. Я Майк Стреттон, вот моя карточка, прошу.

Что там было на карточке, Уолтон не разглядел, но фотография соответствовала. Может, это были водительские права, а может, какие-то иные. Главное, что у Стреттона было право спрашивать.

— Так что вам нужно? — повторил Уолтон.

— Ничего особенного, мистер Уолтон, — мирно сказал Стреттон. — Я только прошу вас рассказать, когда к вам пришел ваш знакомый Ричард Кирман, о чем вы разговаривали и куда он потом направился. Лучше начните с конца — куда он направился отсюда. А потом вернемся к началу. Хорошо?

Мирный тон Стреттона приободрил Уолтона, журналист неожиданно представил себя героем триллера.

— Ричард Кирман? — сказал он. — Вы имеете в виду губернатора штата Невада в период с тридцать пятого по тридцать девятый год?

— Признаться, я не знаю, кто тогда был губернатором в Неваде, — равнодушно сказал Стреттон, и Уолтон решил, что победа одержана. Все оказалось не так сложно.

— Профессия, — с энтузиазмом сказал он. — Приходится помнить столько фактов, что…

— Вот и вспомните, — как отрезал Стреттон, — что говорил Ричард Кирман, куда и когда он ушел. И быстрее, времени у нас нет.

Двое, стоявшие у двери, шагнули вперед. Будут бить, обреченно подумал Уолтон. Он вспомнил Ричарда, его донельзя изможденный вид. «Мне не нужен врач. Репортер мне тоже не нужен. Сейчас мне нужен только друг.» Только. Так мало. Машину все равно найдут. А эти уже подошли вплотную. Вечно у них какие-то тайны. Пусть разбираются сами. В конце-то концов.

— Дик… Ричард Кирман ушел от меня около шести утра…

* * *

Рейболд, молодой фермер из Канагари, сбавил скорость. Меньше свиста в ушах, но больше шансов оказаться с Джой не в кювете, а в уютной пещерке, где можно развести костер и отдохнуть после трудовой недели. Быстрая езда убаюкала маникюршу из «Хилтона», с которой он познакомился вчера вечером, — Джой дремала, покачивая головой. Она ему сразу понравилась тогда, в баре. Он не любил случайных знакомств, но все оказалось проще, чем он воображал. И теперь они с Джой едут к пещерам, которые Рейболд спьяну расхвалил как райский уголок в этой унылой пустыне.

Поворот. Рейболд прижал педаль, машина пошла медленно, и он неожиданно ощутил запах гари. Фермер беспокойно принюхался. Бензиновая гарь. Запах стал острее, и теперь Рейболд разглядел струйку дыма, поднимавшуюся из оврага.

Он прекрасно понял, что это означает. Проломленный бордюр шоссе на повороте только подтвердил его предположение. Остановив машину, Рейболд подошел к бордюру. Джой спросонья, видимо, решила, что они уже приехали, и начала что-то искать в сумочке.

Рейболд попытался разглядеть упавшую машину в зарослях кустарника на дне — овраг был глубиной футов двести. Костей не соберешь. Люди наверняка погибли — похоже, что взорвался бак. Спуститься и посмотреть? Здесь не спустишься. Пока найдешь спуск, да пока… Живых там, конечно, нет. Нужно сообщить в полицию. Приедут, разберутся.

Джой подошла и встала рядом. Опершись на плечо Рейболда, она с любопытством смотрела вниз. Там мертвые, подумал фермер, а она глядит, будто это кино какое.

— Пойдем, детка, — сказал он, обняв Джой. — Я позвоню в полицию, ты не возражаешь?

Он вытянул из бокового кармана куртки коробочку сотового телефона.

* * *

Стемнело. Даже если бы кто-то заглянул внутрь пещеры, то вряд ли заметил бы в глубине скрюченное тело. Не услышал бы дыхания — дыхания не было. Не услышал бы биения сердца — сердце не билось.

Рейболд расположился с Джой ярдах в пятидесяти — пещер здесь было достаточно и для мертвых, и для живых…

* * *

Бет вернулась в лабораторию. Работа продолжалась, здесь уже знали о Нобелевской, и Бет ловила на себе сочувствующие взгляды. О побеге не знал никто.

— Вы сегодня не в форме, Бет, — мягко сказал доктор Кин, подойдя к ней после того, как она неудачно вытащила из клетки мышь, и та, попискивая, начала бегать по столу. — Я все понимаю, милая. Идите, отдохните до завтра.

И Бет ушла, не сказав ни слова и не попрощавшись. Ничего, все ее поняли. Хотя поняли вовсе не то, что было нужно. Дома у нее кто-то побывал — это она поняла сразу. Нет, все находилось на своих местах. Бет была уверена, что, если начнет сейчас проверять каждую мелочь, то и тогда не обнаружит следов — работали профессионалы. Но запах свой они оставили.

Бет свернулась клубочком в кресле, налила себе немного виски, но не пила, держала бокал в руке, и в него уходила ее сосредоточенность, ее боль, ее ожидание.

Только бы Дику не было больно, думала она. Иожет быть, ему уже не больно. Может, он уже стал другим. Каким? Каким он придет к ней? Или не придет вовсе? Только такая влюбленная дура, как она, могла позволить сделать все это. Что — это? Она ведь толком не знала, что именно они с Диком сделали. Недостаток образования сказывался. «Не нужно тебе всего знать, — говорил Дик. — Чем меньше об этом знаешь, тем спокойнее и тебе, и мне. За тебя и так возьмутся, если…» За нее уже взялись, но странно, что пока так слабо. Но возьмутся крепко, это Бет понимала. Особенно если доберутся до программы «Зенит».

«Зенит»… Вести собственные незапланированные исследования на секретной базе — искусство высшей категории. Бет думала, что никому, кроме Дика, это и не удалось бы. Помогло то обстоятельство, что, будучи руководителем лаборатории, Дик мог вмешиваться в ход любого эксперимента, в каждую мелочь. Мог сейчас заниматься одной проблемой, а через час — другой. На самом деле последние два года Дик работал в основном на себя. Он не имел права скрывать результаты исследований, он и не скрывал. Документация у него — у них с Бет — всегда была в порядке. Помогала им сложная система отчетности. Трудно, практически невозможно, полагал Дик, разобраться с деталях того или иного эксперимента, если результаты мозаично вписываются в данные других опытов, заносятся в память компьютеров в кодированном виде, причем — не только на базе, но и в память всей сети компьютеров министерства обороны. Чтобы хорошо работать с такой системой, Дик за полгода научился программировать лучше любого оператора на базе… Если эксперты в будущем захотят выудить всю информацию по «Зениту», им придется проанализировать более сорока широкомасштабных научных программ — все, что было сделано на базе за два года. Огромная информация, рассеянная в сетях, и времени на это уйдет много.

Осечка может получиться только с Бимбо. Все мыши, с которыми работал Дик, были уничтожены, кроме одной, запертой в сейфе в кабинете Кирмана. Там, в особом отделении, хранились и наиболее секретные документы по генетическому канцерогенному оружию, доступ к которым кроме Дика имел лишь специальный представитель министерства обороны. В этом сейфе почти год жила мышь по имени Бимбо. Или не мышь? Выглядела она мышью — прошлым летом Дик ввел Бимбо онкоген, а неделю спустя, когда раковые изменения стали очевидны, ввел препарат мутированной т-РНК.

Когда Дик положил мышь обратно в клетку, руки у него дрожали. Они с Бет были в лаборатории не одни, при опыте присутствовали человек десять — даже доктор Кин. Дик не скрывал важности именно этого эксперимента для всей программы. О мутированной РНК не было сказано ни слова, речь шла о новом виде онкогена, вызывавшем скоротечные формы рака. «Вы блестящий экспериментатор, — констатировал Кин. — Я смотрю на ваши руки, и мне кажется, что это руки Бога, творящего живое». Дик посмотрел тогда на свои ладони и ответил: «Я не хотел бы, Эл, быть на месте Бога. Этими руками я создал бы расу уродов. Я привык к генетическим аномалиям, а Господь творил красоту». У них тогда возник небольшой теологический спор, и о Бимбо забыли. А потом, несколько дней спустя, Дик продемонстрировал Кину мертвую мышь — не Бимбо, конечно. Бимбо в это время уже лежала в сейфе. Она уже не жила.

Нет, она еще не жила. Она становилась тем существом, которое и сейчас заперто в сейфе, где нечем дышать, где нет света, где много дней нет и пищи. А Бимбо живет. Кто это? Мышь? Или некое существо, похожее на мышь только внешне? Когда Дик изредка открывал сейф, Бет чувствовала ужас. Нечто подобное испытывал и Дик — Бет видела это по выражению его лица.

После того, как Дика отправили в клинику, сейф ни разу не открывали. Кроме ключа сейф запирался еще личным кодом, который Дик часто менял, каждый раз сообщая майору Рихтеру вовсе не то сочетание букв, которое устанавливал на самом деле.

После Бимбо были и другие мыши. Их препарировали — нужна была ясная клиническая и патологоанатомическая картина. Однажды, когда они гуляли вечером вдали от поселка и чужих ушей, Дик впервые рассказал ей толком о смысле экспериментов и о том, что ждет его и ее, Бет, потому что она должна быть с ним.

У него и тени сомнения не возникало — должна, и все. Бет хотела возмутиться — чисто по женски, ей хотелось быть с Диком, она любила его, но не терпела, когда ей говорили, что она что-то «должна». Дик целовал ее, а все возмущение Бет выражалось лишь в том, что она была с ним холодна. Впрочем, надолго ее не хватило. Дик прекрасно понял, он всегда все понимал, в мире не было более чуткого мужчины, чем Дик Кирман, и Бет удивлялась, когда он рассказывал, что расстался с женой потому, что они не могли понять друг друга. Дика так легко было понять!

Впрочем, она, конечно, понимала не все. До сих пор она не сумела разобраться в том, как удалось Дику создать сверхсущество. Это слово промелькнуло в разговоре только раз, Дик не любил таких высокопарных выражений. Сверхсущество. Но как еще назвать мышь, которая живет без воздуха, еды, питья, которая то имеет хвост, то не имеет, которая как посмотрит, то сразу хочется умереть от страха. И Дик может стать таким же после…

Бет считала себя рационалисткой и разозлилась: нельзя быть такой дурой! Сидит в одиночестве, давая всем, и прежде всего майору, понять, что она что-то знает и боится того, что знает?

Когда в дверь позвонили, у Бет не было сил подняться. Звонили упорно, а потом заверещал телефон.

— Милая мисс, — сухо осведомился голос майора, — почему вы не открываете?

— Мне плохо, Пол, — слезы в голосе Бет были совершенно естественны. — Если необходимо, я…

— Прошу вас, — в голосе Рихтера не осталось и тени доброжелательности.

Бет заставила себя встать и доплестись до двери. Двум офицерам службы безопасности пришлось вести ее под руки. Когда она вошла в уже знакомый кабинет, она вдруг подумала, что играть ни к чему, потому что Дик пришел в себя. Она не сумела бы сказать, откуда у нее эта уверенность. Шестое чувство? Но она точно знала, что Дик очнулся и что скоро он будет здесь, чтобы забрать ее с собой.

* * *

В Вашингтоне с утра было жарко. Октябрь оказался на редкость странным месяцем. Сначала целую неделю шли дожди, а потом тучи незаметно рассеялись, и вот уже десять дней на небе не было ни облачка. Воздух постепенно прогрелся осенним солнцем. Вчера было еще терпимо, а сегодня стояла удушающая жара, и Сьюард едва не поджарился, пока шел по аллее от автомобильной стоянки. Войдя в Овальный кабинет, где было, конечно, прохладно, он все же попросил разрешения снять пиджак, чем вызвал улыбку на лице госсекретаря, застегнутого на все пуговицы. Почти одновременно со Сьюардом пришел генерал Вудворт, председатель штаба биологической защиты.

— Начнем, господа, — в отсутствие президента, занятого в Сенате, совещание вел госсекретарь Вард. — Через полчаса придет Бобби, и мы должны будем что-то связно ему изложить, иначе я не завидую ни ему, ни нам.

Бобу Паттерсону, помощнику президента по связи с прессой, предстояло в час дня встретиться с журналистами, чтобы рассказать о судьбе Нобелевского лауреата Ричарда Кирмана. Точнее — о причине его исчезновения.

— Положение значительно осложнилось со времени нашего вчерашнего разговора, — начал Сьюард. — Кирмана пока не нашли, но это вопрос нескольких часов. Мы знаем, что из Нью-Йорка он вылетел в Карсон-Сити. Там он явился к своему приятелю, журналисту Уолтону, и провел у него ночь. Утром на машине Уолтона он выехал в неизвестном направлении. Поиск ведется, и здесь я особых сложностей не вижу. Проблема, как сейчас пояснит генерал Вудворт, в другом. Прошу вас, Барри.

— Я знаю Кирмана шесть лет, — генерал говорил медленно, подбирая слова. — В его характере есть особенность, на которую я давно обратил внимание. Индивидуализм плюс крайняя некоммуникабельность. С ним очень трудно сойтись. На базе Шеррард у него под началом была прекрасная лаборатория и больше сотни сотрудников, но наиболее важные эксперименты он всегда проводил лично, помогала ему только личная лаборантка и любовница Беатрис Тинсли. Майор Рихтер, наш офицер безопасности на базе, предпочитал не мешать, поскольку отчетность у Кирмана всегда была в порядке. Беда в том, что Рихтер не специалист в генетике, а усиленная секретность привела к тому, что Кирман оказался подконтролен только самому себе. И сложилась ситуация, когда Кирман начал работать практически на себя.

— Не понял, — резко сказал госсекретарь.

— Он проводил исследования, о которых мы ничего не знаем.

— Вы с ума сошли? Как это возможно?

— Это невозможно только теоретически. До некоторой степени виноват и я. Пять лет назад, когда Кирман начал на базе Шеррард работать над генетической бомбой по программе «Зенит», он был поставлен перед необходимость отчитываться только перед особым отделом министерства обороны, минуя собственное начальство, поскольку положение было слишком серьезно, и мы не хотели никакой — понимаете, никакой — утечки информации.

— Не понимаю, — сердито сказал госсекретарь. — Вы не доверяете руководству базы?

— Доверяем, Ральф, не горячитесь. Решение принималось не мной лично, а всем составом комитета. Видите ли, если бы исследования по программе «Зенит» успешно завершились, приведение в действие дальнейших планов потребовало бы такой степени секретности, какой прежде просто не было. Можно допустить в принципе, что противник узнает о существовании нейтронной бомбы и даже сам создаст ее. Можно примириться с просачиванием сведений о химическом оружии. Это скверно, но не трагично. Применение нейтронного или химического боеприпаса не может сойти за природную катастрофу. Иное дело — генетическая раковая бомба, и…

— Я понял, — махнул рукой Вард. — Понял. Но все же…

— Это дело прошлое, — пожал плечами генерал. — Мы действительно ошиблись. И прежде всего — в прогнозе. Раковая бомба оказалась вовсе не такой эффективной, как представлялось вначале. В определении степени секретности мы тоже ошиблись. Короче говоря, два года назад программа «Зенит» была свернута, и финансирование ее прекращено, о чем командование базы не было поставлено в известность, поскольку изначально не знало о существовании такой программы. Так вот, Ральф, сейчас выяснилось, что все эти два года Кирман вел какие-то исследования, прикрываясь несуществующей программой «Зенит». Установить, что именно он делал, сейчас невозможно, требуются очень опытные эксперты. Кирман распылял результаты экспериментов, перегоняя их по всей сети компьютеров министерства обороны. Везде у него есть свои программы, большая часть которых пока не обнаружена, а те, что обнаружены, защищены от взлома, и нужны не дни, а, возможно, недели, чтобы во всем этом разобраться.

— В общем, найти Кирмана живым совершенно необходимо, — резюмировал госсекретарь. — А журналистам скажем следующее. Кирман работал в лабораториях медицинских корпораций, сотрудничающих с министерством обороны. От работ, за которые ему присуждена Нобелевская премия, в последние годы отошел. Несколько месяцев назад, к сожалению, заболел. Положение критическое, в палату никого не допускают. Надеюсь, что хотя бы труп Кирмана вы сможете продемонстрировать? Я имею в виду похороны по высшему разряду…

— Да, — Сьюард энергично кивнул.

— Что касается исследований… Вы думаете, в этом есть что-то очень существенное?

— Я думаю, сэр, — сказал Сьюард, — что возня с журналистами и поиски Кирмана — ерунда. Главное — в этой странной работе.

— Верно, — поддержал генерал, — это и мое мнение. Ход «Зенита» я знаю, и если Кирман сумел в одиночку выбраться из тупика, в котором оказался два года назад…

— То что, Барри? — спросил госсекретарь.

— Это может дать кому-то власть над планетой.

* * *

Сознание включилось сразу. Кирман увидел над собой низкий свод пещеры, почувствовал, что лежит на острых гранях большого камня, но не испытал от этого никаких неудобств. Он продолжал лежать, хотя и понимал, что тело слушается его, и он может встать. Это, сказал себе Кирман, еще впереди. Мгновенно он вспомнил все и прислушался к тем точкам своего тела, которые источали боль и смерть еще несколько часов назад. Боли не было. Он перевел взгляд на поднятую руку и убедился, что это его рука — ни форма пальцев, ни длина их не изменились. Открытие немного удивило его — он предполагал, что хоть какие-нибудь внешние изменения должны появиться обязательно. Чтобы достать зеркальце из кармана пиджака, Кирману пришлось сесть. Движения были легкими и стремительными.

На него взглянуло худое лицо с запавшими глазами и ввалившимися щеками. Его лицо. Глаза смотрели остро и видели… Кирман неожиданно понял, в чем заключалось первое зафиксированное им изменение в организме. Он стал лучше видеть. В полумраке он различал мельчайшие детали не только на собственном носу, но и на стенах пещеры — футах в десяти. Различал малейшие оттенки цветов, хотя в такой темноте даже человек с прекрасным зрением вряд ли смог бы отличить коричневое от серого. Лицо его было именно коричневым. Кожа чуть темнее на подбородке и светлее на лбу. Ладони тоже стали коричневыми…

Кирман ощутил радость. Он готов был взлететь; это даже не радость была, а эйфория, ощущение беспредельной легкости духа. Он сделал это! Он создал себя заново! Именно себя, а не какое-то другое существо, ничего не знающее о собственном прошлом.

Кирман перенесся к выходу из пещеры — назвать свои движения иначе он не мог. Солнце стояло низко, он смотрел на оранжевый диск не щурясь, любуясь игрой оттенков на самом его краю. Кирман поразился красоте, вдруг открывшейся ему, и удивился на мгновение, как может октябрьское солнце так жечь. Он быстро понял свою ошибку. Изменились тепловые ощущения тела. На самом деле воздух не был горячим. Двадцать два градуса по Цельсию, подумал он с уверенностью в точности этой оценки.

Который сейчас час? — подумал Кирман и ответил себе: восемнадцать часов три минуты местного времени. Часы на запястье все еще показывали время восточного побережья. Что-то опять изменилось в его мозгу, и он понял, что не один здесь. Где-то неподалеку расположились в пещере мужчина и женщина. Им было хорошо вдвоем, но наступал вечер, и пора было возвращаться в Карсон-Сити.

Нужно уходить и мне, подумал Кирман. Нет, еще рано. Я не разобрался в себе. В том, что могу, а чего — нет. Сейчас это самое важное. Прежде, чем начинать новую жизнь в этом мире, нужно понять себя.

Кирман начал инвентаризацию памяти; делал он это методично, все глубже уходя в прошлое.

На поверхности лежало последнее воспоминание — гонка по утреннему шоссе, а чуть раньше был разговор с Уолтоном, казавшийся сейчас бессмысленным, потому что убедить друга Кирману не удалось… Назад. Побег из клиники. Боль. Еще раньше — мучительный перелет с базы Шеррард. Бет у трапа. Ее глаза. Единственный надежный человек. Никогда прежде — до встречи с Бет — Кирман не думал, что способен так полюбить. Лиз была эпизодом — долгим, мучительным, часто сладостным, но эпизодом. Бет стала самой жизнью.

Хорошо, подумал Кирман. Ничто из моих чувств к Бет не исчезло. Ничто. Значит, я прежний. Хотя бы в этом — прежний.

Эще раньше. Эксперименты, эксперименты, эксперименты. Почти пять лет. Военные называли это генетической бомбой, а он — управляемым онкогенезом.

Осторожно, опасаясь все же натолкнуться на стену, он начал вспоминать профессиональное: методику ограничений (рестрикции) онкогенной ДНК, методику, которую сам разработал и не опубликовал. (Изредка он посылал в «Nature» и другие журналы статьи, не имевшие отношения к его истинной деятельности, — имя Кирмана не должно было исчезнуть полностью со страниц научных журналов, ведь Кирман оставался всемирно известным ученым. Он говорил о себе: «Известный в пределах базы учены с мировым именем Дик». ) Кирману удалось выделить онковирус, а затем и антивирус, это было обещающим началом работ над генетической бомбой, но до промышленного производства было еще далеко. Кирман делал все, что мог, отрабатывая деньги, которые получал, и в этом смысле совесть его была чиста. Но работал он, в сущности, над совершенно иной проблемой, лишь прикрывая свою деятельность ссылками на генетическую бомбу.

Когда он начинал все это, то не предполагал, что дистанция отмеренная им, окажется столь короткой и приведет его на больничную койку, а потом сюда — в пещеру к северо-востоку от Карсон-Сити.

* * *

— Господа, — начал помощник президента по связи с прессой, — я зачитаю заявление, а потом отвечу на ваши вопросы.

— Накажи меня Бог, — прошептал Роберт Крафт, репортер «Нью-Йорк таймс», на ухо коллеге из «Вашингтон пост», — сейчас он скажет, что Кирман очень плох, и на него лучше не смотреть. Когда помрет, тогда сколько угодно…

Так и оказалось. Заявление не содержало новой информации, из-за которой стоило бы срочно связываться с редакциями.

— Судьба Кирмана трагична и символична в равной мере, — закончил Паттерсон, — но работу его, несомненно, продолжат коллеги. Рак будет побежден, господа.

— Послушайте, мистер Паттерсон, — не выдержал Крафт, — мы с вами сотрудничаем не первый месяц. Зачем эти пустые разговоры?

— Мистер Крафт, — сухо сказал Паттерсон, глядя не на репортера, а в объектив одной из телекамер, — я зачитал текст официального коммюнике. Каждый из присутствующих получит копию. От себя могу сказать: ситуация, по-моему, настолько ясна, что я не понимаю причин вашего повышенного интереса. Войдите, наконец, в положение смертельно больного человека. Вам нужна сенсация, а перед вами человеческая трагедия…

— Уважаемый пресс-секретарь, — Крафт тоже перешел на официальный тон; по рядам пробежали смешки. Все знали, что Паттерсон с Крафтом давно знакомы, не раз вместе обедали, отчего многие сведения перепадали первыми именно Крафту. Однако сейчас и он находился на голодном информационном пайке. — Перед нами именно человеческая трагедия, как вы изволили выразиться, которую вы почему-то превращаете в фарс. Нам не нужна сенсация, нам нужны факты, а уж сделать из них сенсация — наша профессия.

— Я и сообщаю факты, — начал Паттерсон.

— Которые не соответствуют действительности.

— Послушайте, мистер Крафт…

— Нет уж, послушайте вы, мистер Паттерсон. Если все здесь так ясно, то почему заявление делаете вы от имени госдепартамента, а не главный крач клиники от имени консилиума? Почему никто из врачей не захотел с нами разговаривать и перед прессой оказались закрыты все двери в клинику? Почему никто из нас не смог отыскать бывшую жену Кирмана? Почему в университете штата Нью-Йорк, где, по официальным данным, работает Кирман, его никто не видел уже года два? Почему Нобелевская премия присуждена Кирману за работы десятилетней давности — не потому ли, что за последние годы научная деятельность лауреата резко сократилась? И верите ли вы сами, мистер Паттерсон, что нам покажут Кирмана, пусть даже и мертвого? И если покажут, то кто сможет достоверно сказать, что умер он именно от рака?

— Я должен ответить на эти вопросы сразу или по очереди?

— Да как хотите? — Крафт пожал плечами.

— По первому вопросу: мы посчитали нецелесообразным отрывать врачей от работы — состояние Кирмана, повторяю, критическое. Прессу пока действительно решено в клинику не допускать — это распоряжение главного врача, и не нужно обвинять меня в том, что я его санкционировал. Бывшая жена Кирмана — потому и бывшая, чтобы делать то, что ей заблагорассудится. Я тоже не знаю, где она сейчас, и меня это не интересует. Что касается остальных вопросов, то комментариев не будет.

— Мистер Паттерсон, — подала из первого ряда голос Мэри Пенроуз из CBS, — ни в ваших ответах, ни в официальном коммюнике нет, к сожалению, новой информации. Все это мы и так знали…

— Весьма сожалею…

— Я закончу, если позволите, — спокойно продолжала Мэри Пенроуз. — Все это нашим зрителям, слушателям и читателям известно. Известно им также и то, о чем вы умолчали и что уже появилось сегодня в утренних газетах: Кирмана в клинике попросту нет. Еще вчера вечером он был похищен. Вот почему нам его не показывают. Вот почему клиника наводнена агентами из Лэнгли и вот почему от расследования фактически отстранено ФБР. Что вы скажете по этому поводу?

— У вас и ваших коллег, мисс, слишком богатое воображение…

Крафт вздохнул и начал пробираться к выходу. Пресс-конференция увядала на глазах. Паттерсон проследил взглядом за своим строптивым приятелем и перевел дух — кажется, конец. В это время из-за монитора вынырнул маленького роста мужчина и сказал:

— Кронинг из «Нью-Йорк геральд трибюн». Не поглядите ли, мистер Паттерсон, на фотографию, которую мы публикуем в нашем сегодняшнем вечернем выпуске?

Он пустил по рукам несколько экземпляров газеты, и в зале мгновенно возник шум. Крафт помедлил и вернулся на свое место. Перехватив экземпляр газеты, он взглянул на Паттерсона — лицо пресс-секретаря было бледно.

— Для телезрителей поясню, — сказал Кронинг. — Вчера под вечер фотограф-любитель Бакстон запечатлел своих друзей, с которыми встретился случайно на Йорк авеню недалеко от Рокфеллеровской клиники. Он не придал снимкам значения, вечер провел в баре, а сегодня, прочитав о побеге Кирмана, подумал, что клиника могла попасть в кадр, и пересмотрел фотографии. Как вы можете убедиться, на снимке видна стена клиники. На переднем плане друзья Бакстона, а на втором нетрудно увидеть человека в синем костюме, чрезвычайно похожего на Кирмана.

Откуда взялся этот тип? — раздраженно подумал Крафт. Неужели «Геральд» не могла прислать в Вашингтон кого-нибудь побойчее? Что он тянет резину? Совершенно очевидно — на снимке Кирман. Очень четко. Вид замученный. Да, повезло «Геральд»… А Патриксону не позавидуешь.

Крафт перебросил газету сидевшему рядом репортеру, и ее тут же едва не разорвали на части. Слушать лепет Паттерсона он не стал. В дверях уже возникла небольшая давка, но Крафту профессиональными движениями угря удалось выскочить в коридор одним из первых. Репортеры на тропе войны, подумал он. Набег команчей. Крафт еще не знал, что самый сенсационный материал предстоит добыть именно ему, но предчувствие увлекательной работы уже завладело им полностью.

* * *

Задав наводящие вопросы, смысл которых сводился к выяснению возможных связей Кирмана за пределами базы Шеррард, Рихтер неожиданно переменил тактику и спросил о работе над программой «Зенит».

Бет отвечала односложно, она больше прислушивалась к своим ощущениям, чем к вопросам майора. Она знала, что Дик жив, что все удалось, что он пришел в себя, и хотя она не могла понять, откуда ей это известно, все же в точности своего знания Бет не усомнилась ни на мгновение.

— Повторите-ка, милая мисс, — сказал Рихтер. — Еще раз и желательно без научных терминов. Вы понимаете, что ваши показания будут проанализированы… Я вам немного помогу. О состоянии дел по «Зениту» вы были обязаны докладывать непосредственно в биологический отдел Пентагона, минуя нас. Верно? Финансирование «Зенита» было прекращено два года назад как бесперспективное. А вы продолжали работать, не так ли?

Прощупайте девчонку по «Зениту», сказали ему. Выясните, что получилось в результате, где хранится информация, кроме компьютерных сетей, если возможно, — коды доступа к файлам. И без спешки, майор, здесь важно не поднимать панику. И учтите, что эта Тинсли может, действительно, ничего о кодах не знать…

— «Зенит», сэр? Но ведь, как вы сами сказали, об этом мы не имеем права говорить на базе, приказ никто не отменял, и я…

— Милая мисс, не будем играть друг с другом. Вы не имели права говорить о «Зените», и два года назад я вас об этой программе не спрашивал, потому что сам не был информирован. Ситуация изменилась, вам не кажется? И изменили ее вы сами, вы с Кирманом. У нас нет времени ждать представителя биологического отдела министерства. А спросить у Кирмана нет возможности…

— Зачем торопиться? — сказала Бет обреченно. — Дика действительно нет, сэр, и как я подумаю, что он мог бы так обрадоваться… я об этой премии, сэр… Он ведь и не предполагал, что…

— У нас нет времени, — повторил Рихтер, не обращая внимания на слезы Бет. — Буду с вами предельно откровенен, мисс… Видите, я даже немного нарушаю данные мне инструкции… Последняя работа Кирмана и ваша, мисс, имеет чрезвычайное значение для обороны страны. Именно последняя, та, что вы вели, прикрываясь программой «Зенит».

Он помолчал минуту. Молчала и Бет, уставившись на Рихтера непонимающим взглядом.

— Я вам помогу… — сказал наконец Рихтер. — Кое-чего наши эксперты добились, хотя времени прошло очень немного. Вы продолжали заниматься мутациями информационной РНК. Вы хотели изменить программу считывания генетического кода таким образом, чтобы возникали клетки, еще более активные, чем раковые. Чтобы эти клетки были запрограммированы генетически на уничтожение раковых новообразований. Результат — организм возвращается к нормальному здоровому состоянию. Так сказать, воздействовать ядом на яд…

— Да…

— Но ведь не только это? Вряд ли только из-за этих выводов Кирман пошел на огромный риск, на продолжение экспериментов под прикрытием программы «Зенит». У него были какие-то личные цели. Думаю, что если мы начнем с целей, то доберемся и до остального, верно?.. Так что же ему было нужно? Слава? Но работа такой степени секретности славы добавить не может. Я просто рассуждаю, видите, и концы с концами не сходятся. Что еще? Деньги? Но Кирман зарабатывал не меньше ректора иного университета. Тогда что же?

Рихтер смолк, ожидая ответа. Молчала и Бет. Она знала, что и когда скажет, все это она репетировала с Диком и сейчас думала совсем о другом. Дик умница, он все правильно предвидел. И главное — он жив, значит, все хорошо. Дик нашел ее. Он говорил, что не знает способа, которым даст знать о себе, но был уверен, что способ окажется необычным. «Может быть, — сказал он, — мне достаточно будет подумать о тебе, и ты отзовешься. Ты сразу поймешь, что я думаю о тебе.» Бет была уверена, что сейчас Дик думает о ней. Где бы он ни находился, сейчас он думает о ней.

Рихтер удивленно и с нараставшим напряжением следил за переменой, происходившей с Бет. Разница между сломленной горем женщиной и этой Бет, что сидела сейчас перед ним, была поразительной: глаза ее горели, бледность щек сменилась румянцем, и даже размазанная тушь не производила неприятного впечатления. Рихтер ничего не понимал. Перемена произошла во время разговора. Может, он сказал что-то, послужившее… Рихтер помнил каждое сказанное слово, каждый жест. Нет, ничего такого. Может, она сама что-то вспомнила? Что? Важное настолько, что мысли об умирающем любовнике отступили на второй план? Женская логика, раздраженно подумал он. Лучше иметь дело с сотней мужчин-профессионалов, чем с одной экзальтированной девицей. Ей могло вдруг придти в голову нечто такое, что мне и не померещится.

Рихтер включил яркую лампу и направил свет в глаза Бет.

— Вы мне не ответили, — жестко произнес он.

19 октября, суббота.

Кирман шел быстро. Он шел уже третий час, но не чувствовал усталости. Иногда переходил на бег, но долго бежать почему-то не мог — ноги становились будто деревянными, отказывались сгибаться. Кирман в этом не разобрался, и незнание доставляло ему удовольствие. Он все время чутко прислушивался к своим ощущениям, каждое мгновение ожидая, что собственное тело преподнесет ему какой-нибудь сюрприз. Ночь была темная, луна еще не взошла, небо с вечера было затянуто легкой облачностью, до горизонта, сжатого здесь холмами, было рукой подать, и ни одного огня, ничего, что указывало бы на близость жилья. Собственно, вокруг был полный мрак, но Кирман прекрасно различал дорогу, точнее — узкую тропу, петлявшую среди нагромождения валунов.

Кирман шел и размышлял. Бет сидит сейчас на базе в обществе майора Рихтера, профессионального шпиона и доносчика, человека хитрого, но не очень далекого. И этот майор пытается вытянуть из Бет сведения, которые она и без того сообщит ему часом или двумя позднее, потому что так решил он, Кирман. Бет умница, она чувствует меня, подумал Кирман, понимает, что я жив, и я знаю, что она со мной, и это тоже новое качество моего организма, которому еще предстоит найти название, как предстоит еще придумать название моей способности видеть в полной темноте, идти вот уже три часа семнадцать минут, не чувствуя усталости, определять время с точностью до минуты, не ощущать никакой потребности в пище, слышать мысли других людей, как того фермера в пещере. Кстати, я уже давно не слышу ни его, ни его спутницу, с тех пор, как перевалил за холм, неужели это что-то вроде ультракоротковолнового излучения? Впрочем, утверждать нельзя… Вообще говоря, меня следует тщательно исследовать — желательно, разрезать и проанатомировать. Я и сам с величайшим интересом посмотрел бы, что и где у меня расположено внутри. Но вот вопрос — удастся ли меня разрезать?

Так что же сейчас главное? Цель. Для чего я? Для чего я такой, каким стал? Я придумал себя, создал себя, тогда же я придумал себе цель, воображал, что это замечательная цель. Я ошибался.

Странное это было желание, иде-фикс, — стремление к власти. Власть — вот чего я хотел, вот ради чего пошел на эксперимент, потому что мне было ясно: иным способом я никогда не получу никакой власти ни над кем, кроме, может быть, женщины, которая меня любит.

Подсознательно это желание было у меня всегда. С детства. Я просто очень долго не понимал этого. В этом было главное противоречие моего характера, вовсе не приспособленного для того, чтобы властвовать. Я провалил бы любую политическую акцию, если бы меня поставили во главе государства. В генетике я силен, да. Это моя страна, здесь мне вольготно, но в этой стране для чего мне власть над людьми, она бы мне только мешала. Черта характера — привык работать сам, ни с кем не делиться идеями. Этим моим качеством, кстати, ловко воспользовались. Разве я сам пришел к мысли сотрудничать с военными? Нет, они меня нашли и долго подводили к идее работать на базе. Когда я созрел, мне предложили, и я согласился. Только и всего.

Я мотивировал свое решение тем, что на базе можно спокойно работать, не заботясь о грантах, субсидиях и ежегодных конкурсах. А на самом деле хотел власти — только армия дает возможность командовать людьми так, как ты считаешь нужным. И когда я пришел к гипотезе о генетическом перерождении, когда понял, что разница между мной и обычным человеком, таким, к примеру, как Рихтер, которого я хотел переиграть по части секретов и почти всегда переигрывал, потому что был умнее, — разница эта может стать побольше, чем различие между Рихтером и обезьяной, когда я это понял, то какой оказалась первая мысль? Самому! Только самому! Потому что это — власть. Реальная, никем не контролируемая, бесконечно упоительная власть.

И тогда я решился. Промаялся несколько ночей, приводя доводы «за» и «против», с научной точки зрения, и с точки зрения политической, и с точки зрения военной, и с точки зрения морали, и даже эротики. Насчитал семьдесят три аргумента «за» и только восемь «против». А мог бы не считать аргументов, если бы был честен сам с собой, — ведь я знал, все равно знал, что сделаю это, потому что хотел власти, и, приводя аргументы, я только успокаивал себя, уговаривал как младенца, потому что боялся. И правильно боялся, ведь знал — будет боль, и еще раз боль, и незнание того, что случится в следующий миг, и, наконец, очевидная возможность умереть, потому что мыши — это мыши, методика — это методика, а я — это я. Я бы и дальше тянул, но нельзя было. Пришлось решать — или ставить опыт на себе, или сообщать о результате по инстанциям, прекрасно понимая, что, получив такой козырь, ни один военный не оставит его в моих руках, инициатива уйдет от меня навсегда. Если власть нужна была мне, то еще больше она нужна была тем, наверху, кто уже обладал властью, но хотел власти, еще большей. Для меня это стремление было подсознательным, для них — жизнью. Не мне было тягаться с ними в открытую. Вот почему ты решился на это, профессор Кирман, Нобелевский лауреат.

Неужели я не понимал тогда, насколько это глупо? Глупо не для меня лично, хотя и для меня тоже, — но глупо и безнравственно по большому счету! Цели в высоком смысле слова у меня нет. Эксперимент ради эксперимента. И это отвратительно, когда, поставив жестокий опыт на самом себе, начинаешь понимать, что цель, к которой ты стремился, была ничтожной…

Неожиданно Кирман остановился. Дорога петляла среди холмов, ночь была темной, но дорогу он все же видел, а там, за холмами, он видеть не мог, но все равно прекрасно представлял себе все изгибы асфальтовой ленты. Что-то он сказал недавно во время перебранки с самим собой… Что-то… Да. Кирман, Нобелевский лауреат. Что это еще за мания величия? Нет… Не мания. Я действительно получил Нобелевскую премию. Присудили еще вчера, а объявили об этом сегодня днем. Как я узнал? В машине я радио не включал, да и рано было. Сообщили позднее, когда мне было не до радио. Я был попросту мертв. Потом…

Еще одна новая способность организма? Предвидение? Ощущение всего, что касается его личности? Способность принимать радиоволны?..

Кирман сосредоточил внимание на этом последнем предположении и ясно увидел перед собой лицо телекомментатора. «Нобелевская премия по биологии и медицине за 2001 год присуждена Ричарду Кирману за достижения в исследованиях, связанных с генетической природой онкологических заболеваний… Сведения из Нью-Йорка противоречивы. По сообщениям официальных источников, Кирман умирает от рака. По другим, и сведения эти представляются достаточно надежными, Кирман действительно находился на лечении в клинике Рокфеллеровского университе в Нью-Йорке, но вчера вечером скрылся… Перед вами фотография… История весьма интригующая, и я уверен, что в ближайшие часы мы сможем информировать наших телезрителей… По-видимому, нити тянутся в достаточно высокие сферы…» Передача прервалась рекламой, и Кирман отогнал ее, как назойливую муху. Фотографию он разглядел и себя узнал.

Смогла ли дорожная полиция обнаружить машину? — подумал Кирман. Я ведь могу узнать это точно, разве нет? Если я могу чувствовать телепередачи, то почему бы не…

Он сосредоточился и почувствовал, будто падает куда-то, но даже не пошатнулся — падение прекратилось, и он увидел Уолтона. Журналист лежал на диване и смотрел в потолок. Он думал о чем-то неприятном, мыслей его Кирман не ощущал, но общее состояние брезгливости к самому себе уловил прекрасно. Предал, понял Кирман. Он представил троих мужчин, склонившихся над Уолтоном. У одного из них оттопыривался задний карман брюк, и, что самое смешное, в кармане — Кирман прекрасно это понял, не видя, — лежал завернутый в полиэтилен сэндвич. А Уолтон говорил. Он рассказал все, что знал. Все. И сейчас, лежа в темноте, испытывал такое чувство отвращения к самому себе, что впору вешаться.

Ну и вешайся, с неожиданной яростью подумал Кирман. Он мгновенно похолодел от этой мысли. Что-то, значит, осталось в нем от прежнего пещерного Кирмана, если он смог… Прочь! Ненависть к любому человеку, даже предателю, безнравственна. Бог с ним, с Уолтоном.

Ясно, во всяком случае, что до Карсон-Сити ищейки уже добрались. А может, добрались и до машины Уолтона, а там и до пещеры рукой подать. Это означает, что времени у него меньше, чем он рассчитывал. Времени — для чего?

Главное сейчас — вызволить Бет. А потом добраться до любого компьютера, имеющего выход в сеть министерства обороны и открыть все без исключения файлы с результатами работы, выпустить их в интернет — на всеобщее обозрение. Чтобы каждый человек на планете понял свое предназначение, чтобы каждый узнал, для чего живет и почему многие принимают мученическую смерть от рака, названного по глупейшей иронии незнания «болезнью века». Кирману вовсе не показался странным неожиданный для него переход от «я» к «мы», от власти для себя к идее счастья для всех.

Прежний план рухнул, и Кирман похоронил его в памяти без сожаления. Равномерный шаг не мешал думать, напротив — придавал мыслям определенный ритм. Кирман видел каждый бугорок на дороге, знал, что ждет его за поворотом, прислушивался к своим ощущениям. И в то же время спокойно и обстоятельно составлял план действий, анализируя собственную жизнь. Он вскользь отметил еще одно новое свойство — думать одновременно о нескольких вещах, принял как должное, оставив на будущее анализ и этого изменения в своем многократно изменившемся «я».

Кажется, начинает светать. Чтобы вызволить Бет, мне

Здесь повернуть, дорога нужно попасть на базу. Это

идет правее, за пригорком необходимо и для того,

брод через ручей, и собаки, чтобы поработать с

если они спустят собак, компьютерами. Впрочем, о

потеряют след. Вот и ручей, компьютерах потом, эксперты

я видел его оттуда, откуда все равно не разберутся в

видеть не мог. Что это все кодировке, слишком много

же: способность видеть сквозь цепей задействовано. Не

предметы, предельно станут же они анализировать

отточенный слух (журчание!) все без исключения файлы в

или способность предвидеть сети. Кто им позволит?

будущее? А время позднее — А Бет… Рихтер отпустил ее

три сорок шесть. Почему я спать, я вижу, как она

уверен, что это точное лежит, даже чувствую, какой

время? Ощущение времени сон ей снится. Боже, как я

естественно для человека, но ее чувствую! Она все

ведь не с точностью до сделала правильно. Впрочем,

минуты. В генах этого не они больше озабочены моими

может быть. Или может?.. поисками…

Кирман остановился. Ноги неожиданно подкосились, он опустился на песок и сразу лег, потому что даже сидеть было невыносимо. Мысли на мгновение смешались и опять разделились на два ручья. Усталости Кирман не ощущал, но встать не мог. Не было и голода — с самого вечера, с того мгновения, когда он очнулся в пещере. Тело все больше деревенело, казалось, что даже мысли потекли медленнее, сейчас все процессы в организме остановятся, и тогда он умрет, действительно умрет. Не навсегда — то того мгновения, когда взойдет солнце. Знание это было интуитивным, но совершенно твердым. При чем здесь солнце? — подумал Кирман.

Он физически ощущал, как отключаются в его теле отдельные клетки. Он жаждал рассвета, но до восхода оставалось еще почти два часа, горизонт на востоке едва-едва начал светлеть. Неужели так будет каждую ночь? — с досадой подумал Кирман. Умирать с темнотой и возрождаться со светом? Почему свет? До последней минуты он прекрасно жил в темноте. А теперь… Его могут найти… Не найдут… В темноте… Все…

* * *

Сьюард приехал в Лэнгли рано. День предстоял критический. Срок, отпущенный Кирману врачами, истекал. Приходилось теперь ориентировать сотрудников на поиск не живого Кирмана, а, скорее всего, его трупа. В крайнем случае придется загримировать под Кирмана какого-нибудь покойника и показать его журналистам. Съедят они это или нет — их проблемы. Сложнее с Крафтом из «Нью-Йорк таймс». Крафт умеет копать не хуже иного сыскного бюро, у него огромное количество знакомых и в самом Лэнгли. Вчера вечером эти знакомые должны были подбросить репортеру идею. Нужно проверить, как сработала наживка.

В оперативном зале ничего с вечера не изменилось. Дежурный офицер доложил сжато, картина получилась достаточно сложная и неприятная. В конце концов Сьюард решил, что поиски трупа можно отставить на второй план. Труп он и есть труп, с ним не поговоришь, в смысле информации это нуль. Гораздо сложнее ситуация с «Зенитом».

Ясно, что Кирман продолжал работу по этой программе и после ее отмены. В Пентагоне допустили оплошность, секретность оказалась слишком высокой и, как это бывает в подобных случаях, привела к бесконтрольности. Возможно, что существуют и другие, пока не отмененные, программы такой же степени секретности. Эту глупость, которая была не более чем следствием перестраховки, нужно было немедленно пресечь, и Сьюард отметил себе: поднять вопрос на первом же совещании с руководством министерства обороны.

А в данном конкретном случае искать выход из создавшейся ситуации придется ему, точнее — его ведомству. Глупое это занятие — вести разведывательную операцию по той единственной причине, что в собственном доме секретность превысила разумный предел. Хорошо бы свалить ответственность на директора, но шеф ЦРУ вернется только к следующему уик-энду.

Эксперты уже работают. В их доклад Сьюард вникать не стал, файл был короткий, строк тридцать, ожидать большего результата было бы нелепо, прошла ведь всего одна ночь.

Инцидент с мышью его поразил. Информация службы безопасности базы Шеррард была сухой, но емкой. Сьюард представил себе переполох, поднявшийся на базе, когда эта мышь сбежала из сейфа. Трудно обвинять в происшествии лаборантку Кирмана — Тинсли сама была посвящена не во все детали работы, да и недостаток образования сказывался. На допросах она не лгала — проверка на полиграфе показала это однозначно. Но здесь бы нюанс, понятный, повидимому, и Рихтеру. Тинсли не лгала, отвечая на прямо поставленные вопросы. На непоставленные вопросы она, естественно, не отвечала, а как мог Рихтер прямо ставить вопросы по проблеме, в которой не разбирался? Тинсли вполне могла утаить важную информацию.