Бесплатный фрагмент - Вракли

Посвящается моему самому близкому и самоотверженному другу, моей любимой музе и жене по совместительству, которая единственная из нашего окружения не причитала ни строчки из всего мною написанного. С надеждой, что таки прочтёт…

Врать — означает приукрашать истину

в целях её более художественного изображения.

Обманывать — говорить неправду, т.е. лгать

Вракли — письменное изложение вранья.

Врать можно — нельзя обманывать

Я.

Каждый человек может написать

как минимум один роман — роман о его жизни.

Кто-то

В школе я ненавидел писать сочинения,

поэтому не любил уроки литературы

Предисловие: как я стал графоманом в смутной надежде, что это не так

Еще совсем недавно появление этого субъекта в коридорах издательств или редакций толстых, не совсем толстых и совсем тонких журналов вызывало панику сотрудников и желудочно-кишечные колики у директоров и главных редакторов. Толстый или худой, высокий или низенький, брюнет, блондин или совсем лысый, чаще мужчина, реже женщина. Всех их объединяло одно — горящие глаза и толстая папка под мышкой. В папке — гениальное. То ли роман, то ли сага, реже повесть, иногда стихи. Бывали и сборники рассказов и даже пьесы. Каждый из авторов, вне всякого сомнения, был выдающимся творцом, инженером человеческих душ, а проще — великим писателем. По крайней мере, таковым в собственных глазах, а также, по мнению родных и близких. Которые также весьма вероятно рассчитывали на часть гонорара, как компенсацию морального урона, полученного в течение многих часов прослушивания бессмертного творения. Что двигало этими людьми? Слава, красивая жизнь, которую по слухам вели удостоившиеся права увидеть свои имена, набранные типографским шрифтом, заоблачные, опять же по слухам, гонорары… А может просто не мог этот субъект не писать. Как почти по Жванецкому — писáть как и пúсать надо, ну, когда уже не можешь… Кого-то вышибали за двери издательства или редакции бдительные дежурные, кто-то добирался до секретарш, кому-то повезло попасть к заму, и совсем уж счастливые или просто везучие, представали перед очами главреда или директора. Бесспорно, среди орд этих графоманов были настоящие таланты. Редкие, как жемчужина в куче навоза. Их появление доказывало остальным неудачникам, что все это дело случая, что это совсем незаслуженно, что вот я, именно я должен был быть на его, этой бездарности, месте… Можно было, конечно, и по почте отправить свою нетленку. Можно, конечно. Чтобы получить стандартный ответ типа — портфель заказов редакции сформирован на этот год, впрочем, и на следующий, а также на пятилетку, да и вообще до конца столетия. Так что, уважаемый, принять Ваше, в целом интересное произведение, мы не можем.

Вот так, или приблизительно так, из год в год шла невидимая для остальной части наших граждан битва. Сколько судьб было изломано из-за непризнания и равнодушия. Сколько инфарктов и инсультов поразило редакторов журналов и директоров издательств. Сколько реально талантливых произведений не встретили своих читателей? Кто знает? Но тут как ангел с неба упал на головы человечества Великий и Ужасный Интернет вместе с неразлучным и не менее великим, но совсем не ужасным Компьютером. Зачем ночами скрипеть пером, к счастью хоть не гусиным, зачем бегать и унижаться перед машинистками, платить им за то, чтобы нашкрябанные вами сотни листов перевести на читаемый даже без очков машинописный текст. С тем, чтобы потом сложить эти листики в красивую папку с завязками, надеть парадный костюм и рубашку с галстуком и бегом в редакцию. А там, прямо с порога в морду… Сейчас же благодать. Стучи по клавишам, исправляй, сохраняй. Тут тебе красненьким подчеркивает, что тут два п надо, а тут ни одного. Можно распечатать любым шрифтом, можно и рисуночки вставить, и свое фото с женой на фоне Эйфелевой башни….А можно….

Кто те гении, что первыми придумали эту proza.ru и ему подобные сайты? Кто спас сотни редакторов журналов и директоров издательств, а также сотни тысяч пишущих соотечественников? В конце концов, неважно кто, важно к чему это привело. Каждый может стать писателем. Именно писателем, потому что писателем становится любой пишущий, как только у него появляются читатели. Нет, не те родственники, которые из вежливости или от безысходности выслушивают ваше авторское заунывное прочтение. Нет, совсем вам незнакомые люди. И мало того, что они читают, так они и реагируют! Более того, чаще всего благожелательно. Может быть, правда, они ваши собратья по этому ремеслу. Но и это не важно. Главное, вы теперь имеете возможность самовыражения. Графоман в сети интернета уже и не графоман. Он не ищет славы, не рассчитывает на гонорар или всемирное признание. Конечно, может его и поддерживают легенды, как один крупный издатель случайно прочитал, предложил, заплатил.. Может быть и так. Но вот что интересно. Там, на этих сайтах, действительно можно встретить что-то забавное, интересное и даже увлекательное. В конце концов, почему бы и нет? Разве мало талантов на просторах нашей необъятной?

Среди ненавистных предметов в школе, литература и русский язык были самыми мной ненавистными. Русский язык потому, что читал я целыми абзацами. Следовательно, запомнить правописание отдельных слов не мог. Учить же правила было нестерпимо скучно. Я был и есть абсолютный технарь и любой предмет, в котором логики было мало или вообще не было (История КПСС или научный коммунизм) мной воспринимался с трудом. По этой причине в дневнике физика, математика, химия и кое-что еще были на пять, язык же выше трех не получался. Не лучше дело было с литературой. Т.н. классика восторга не вызывала. За исключением весьма ограниченного числа произведений большинство вызывало зевоту и дойти не то, чтобы до их конца, а даже до средины было не в мочь. Хотя читал я много. Так много, что дневного времени не хватало и много раз родители вылавливали мне под одеялом с фонариком и книгой. А что же говорить о сочинении. Темы — идиотские. Типа: пейзаж в «Войне и мире» на примере известного описания дуба. У меня вообще позже в душу закралось подозрение, что Лев наш Николаевич был супер графоманом. На эту мысль, как ни странно, навело меня именно то описания дуба, о котором размышлял Болконский. Не меньше проблем было и со свободной темой. Считалось, что надо писать о чем-то возвышенном, о народе, партии, комсомоле. Какие там рассуждения о партии, когда вид коротенькой юбки соседки по парте наводили на иные, уж совсем не печатные мысли.

Окончив физфак, я попал по распределению в Ядерный центр, где требования к писательству были просты. Заявления разного типа — по форме. Отчеты — по правилам. Статьи — по требованиям редакции. Диссертации — по указаниям ВАКа. И никаких вольностей. Заявления писались от руки и в таком виде пускались в дело, все остальное попадало в руки секретарш-машинисток, и их грамотность придавала документу, статье, диссертации окончательный приемлемый вид. Я же нес ответственность лишь за содержание.

С появлением компьютера секретарши-машинистки вымерли как класс, а я благодаря Word с удивлением узнал, что «в течение», оказывается оканчивается не на И, а на Е! И перестал краснеть, сдавая в редакцию очередной опус. Так продолжалось до тех пор, пока я не послал на три буквы одну сволочь зам. министра и не оказался в частной компании. Среди новых коллег я выглядел поначалу белой вороной, чему способствовали моя предыстория, уровень образования и остепенненость, а также интеллигентный вид. По этой причине помимо основных обязанностей зам. гендиректора по науке, на меня возложили подготовку информационных материалов, которые я обозвал «вракли». Они должны были убеждать купивших наши приборы, что те не только не ошиблись, но обязаны продолжать покупать до скончания веков и убеждать остальных следовать их примеру. Требований было никаких, точнее два. Первое — нравиться Гендиректору. Гендиректор, он же единственный владелец фирмы, жесткий и требовательный руководитель не прощал промахов, был криклив и крут на расправу. Зная историю моего предыдущего увольнения, он меня уважал, любил и побаивался, чем я беззастенчиво пользовался. По этой причине фактически оставалось лишь одно требование нравиться покупателям.

И к собственному изумлению я обнаружил, что писательство представляет собой приятное занятие. Более того, когда фирма из небольшого кооператива превратилась в довольно известное предприятие не только на просторах бывшего СССР, но и в Европе, Азии и даже США, появился еще один вид моей деятельности. Выступления на конференциях, выставках, семинарах и прочих мероприятиях в маняще привлекательных местах типа Вены, Парижа и прочих. Я убедился, что на Западе статьи и доклады принято писать в легкой, можно сказать даже в слегка легкомысленной форме. И меня понесло. Я упражнялся в собственном остроумии, украшал свои произведения эпиграфами, цитатами любимых авторов. Более того, я умудрился переводить эти вставки на английский и срывал аплодисменты на своих выступлениях. И несло так до тех пор, пока жизнь круто не изменилась. Не суть в том, как и куда меня понесло, но важно, что обязательность в писательстве на благо фирмы ушла вместе со мной.

Прошло пару лет. Я нежился в новых условиях своего существования. Необременительные обязанности свободного эксперта и научного консультанта, многочисленные приятные командировки по замечательным местам Европы и Америки, причем в сопровождении любимой жены (ее участие в обязательном порядке определялось в каждом контракте) в полной мере соответствовали лозунгу «Жизнь удалась!» И вот, однажды, наш питерский друг известный под прозвищем Бухарец, который был уже довольно известным писателем на просторах Интернета, обратился ко мне с просьбой написать предисловие к очередному его сборнику. Этот сборник он намеревался выложить опять же в Интернет с робкой надеждой, что заметят… (см. выше). Я поупирался для приличия и согласился. Предисловие — пару страниц — не проблема. Дойдя до шестнадцатой, я уже не мог остановиться. С трудом, наступив на горло собственной песне, я выдрал из неё четыре или пять и отправил другу. А далее…. Далее меня засосало. Но.. Я удачно женился много лет тому назад. Хотя, это, конечно, не означает, что моя жена удачно вышла замуж. По этой причине в нашей семье она умная, а я симпатичный. И умная моя жена сказала:

— Милый, ты, несомненно, талантлив! Пиши, только не лезь со своим творениями ни в Интернет, ни, боже упаси, в редакции. Пиши для себя и тех, кто любит тебя таким, какой ты есть. У тебя много замечательных историй и твоим друзьям и родственникам это будет интересно.

Мне кажется, что основная мысль, которую она не высказала, была: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы детей на стороне не заводило. По крайней мере, это подтверждается ее твердым отказом читать мои писания.

— Я за эти долгие годы наслышалась от тебя этих историй многократно и принимала в них непосредственное участие, чтобы их еще и читать!

Я последовал этому мудрому совету. Друзьям и родственникам нравится. Так они говорят. Некоторые выражают такой бурный восторг, что закрадывается подозрение в неискренности. Тем не менее, чем грубее лесть, тем приятнее ее слышать. А что касается жены, то я ее предупредил о своем завещании: чтобы стать единственной моей наследницей, она должна будет выучить всё написанное мной наизусть и зачитать на поминках, на девять и сорок дней и окончить на годовщину! Кроме этого решил издать книгу с тем, чтобы раздать друзьям, а ей облегчить процесс запоминания материала…

Бабушка и не только

Моим воспитанием почти никто не занимался.

Даже улица. Кроме Бабушки.

Как ей удалось не испортить меня — ума не приложу.

Так случилось, что отец мой умер, когда я был пацаном тринадцати лет. Помню я его смутно, так как виделись с ним не часто и недолго. Мама в то время училась в аспирантуре в Питере, а отца после его аспирантуры отправили по распределению в маленький полесский городок Мозырь. Родители, видимо, сочли, что школа в Питере, точнее в то время в Ленинграде, была несколько лучше, чем в этой полу-деревне на берегу Припяти. Кроме этого, мне кажется, что отношения между родителями были далеко не безоблачными и, если бы отец не заболел, вероятнее всего, что они бы развелись. Таким образом, лето я проводил с отцом, а остальное время в «скворечнике». Так прозвали друзья и родственники крохотную комнатушку в коммунальной квартире, где жило 5 семей. Площадь скворечника была метров 16—18, плюс небольшой коридорчик длиной пару метров и шириной чуть больше полутора. Все прозвали этот коридорчик предбанником. В нем стоял маленький холодильник, стол и сундук, на котором мне стелили постель. Стена предбанника выходила на лестничную площадку и те, кто приходил к нам, не звонили в дверь, а стучали ногой в стенку — это означало, что свои. Низкие сводчатые потолки, два окна, выходящие в типичный питерский двор-колодец, где по утрам шумели грузчики, разгружавшие машины мясной и овощной лавок. И, что совсем удивительно, еще в начале шестидесятых годов дом отапливался дровами — в каждой квартире стояли печки. Такая же печка была и у нас. Черная, чугунная и круглая она напоминала большую буржуйку, но в отличие от неё долго хранила тепло. По рассказам бабушки и другой ленинградской родни в тех домах, где было печное отопление, блокаду пережить было гораздо легче. Людей губил не только голод, но в первую очередь холод. Позже печка исчезла и в скворечнике, как и в других комнатах квартиры, появились привычные батареи центрального отопления. Все неудобства типа высокого четвертого этажа, единственного крана с холодной водой на кухне и тогда еще керогазов вместо нынешнего природного газа с лихвой окупались местоположением жилья. Центрее трудно придумать — угол Невского и Герцена. За одним углом Дворцовая площадь, за другим — набережная Мойки. Через Неву дивный музей военно-морского флота, далее музей артиллерии — что еще нужно мальчишке. Дома лишь ночевали, а остальная жизнь кипела в школе, музеях (вход школьникам бесплатный), в изумительных пригородах. Красотища, если еще учесть, что бытовые проблемы в том возрасте не осознавались и не мог я себе много позже представить, как же взрослые умудрялись жить в тех условиях, и почему мама плакала, когда мы уже здесь в Городе въехали в собственную двухкомнатную квартиру.

После окончания аспирантуры и успешной защиты диссертации маму направили в наш Город создавать молочную науку в виде НИИ. Она его таки создала и директорствовала до самой своей смерти в совсем далеко еще непреклонном возрасте. Отец умер вскоре после воссоединения нашей семьи, и я остался с мамой. Которая в силу своих служебных дел моим воспитанием занималась лишь по вечерам после очередного вызова в школу по поводу безобразного поведения ее сына, т.е. меня. Странно, но формулировка «безобразное поведение» не отражала реальной сути дела. Да, я был в понимании учителей отъявленным хулиганом. А как еще, если шесть раз был изгоняем из школы. В действительности все мои проблемы происходили от излишней любознательности и подвижности. Стырить в кабинете химии кусок натрия и проверить, взорвет он унитаз или нет? Взорвал, в женском туалете. Неделю я блаженствовал вне школы. Однако был водворен обратно после того, как мама оплатила восстановление сортира, и вымолила прощение у звероподобного директора. Который был звероподобен лишь внешне, из-за чего мы, ученики младших классов, боялись его до икоты. А на самом деле отличался добрым и даже излишне мягким характером, чем мы уже в старших классах беззастенчиво пользовались. Другой раз, перегнувшись через подоконник, я вылил ведро воды на головы, как предполагал, двух девиц из параллельного класса этажом ниже. Они периодически высовывались из окна и кричали нам что-то очень обидное. В момент опоражнивания ведра вместо двух голов появилась одна. Но уже завуча, противной тетки, которая в отличие от директора имела ангельскую внешность и звероподобный характер. Опять неделя дома, опять мольбы мамы и опять же водворение в школу. Подобных случаев было аккурат шесть, что и соответствовало числу исключений. До последнего полугодия выпускного класса у меня по поведению была крепкая четверка. Но, появление этой оценки в аттестате грозило почти волчьим билетом, с которым соваться в любой ВУЗ было почти бесполезно. Я, скрипя зубами, смирился и вымучил пять баллов за год и, следовательно, в аттестат. Но это все было потом.

А вскоре после смерти отца мама стала интенсивно привлекать бабушку для воспитания, отбивающегося от рук ребенка. Процесс воспитания протекал на двух основных временных отрезках — мои приезды в Ленинград на каникулы и приезды бабушки к нам. Надо отметить, что в силу специфического бабушкиного характера, они с мамой могли уживаться лучше всего на расстоянии или в случае крайней необходимости не более пары месяцев подряд под одной крышей После чего был необходим антракт. Таким образом, график моего воспитания выглядел следующим образом: лето в Ленинграде или на даче у родни в Луге, сентябрь-октябрь у нас, осенние каникулы там, вторая четверть у нас, зимние каникулы там. В основном в Комарово на лыжах с дядей, маминым двоюродным братом. Самую длинную четверть, третью, обе стороны целиком не выдерживали, и я получал месячную передышку, когда бабушка съезжала к себе, а мама моталась по командировкам. Понятно, что на последнюю четверть, отдохнувшая от выяснений отношений с мамой, бабушка возвращалась к нам и по окончанию четверти забирала меня к себе на лето.

Итак, бабушка. Родилась в самом начале 20 века в семье полковника и была предпоследним ребенком из шестерых детей (четырех девочек и двух мальчиков). Родители бабушки потомственные польские дворяне. Достоверно удалось установить самое раннее упоминание их фамилии — 1684 год. Так как оба родителя были католиками, то все дети при крещении получали по два имени. Бабушка же, как самая любимая, получила три: Алина, Станислава и Беатриче. В миру же все знали её по первому. По юношеской тупости я особо не интересовался бабушкиной жизнью того периода. Лишь иногда по какому-либо поводу она вдруг вспоминала забавные сценки. Многое я уже забыл, но некоторые помню. Например, несколько воспоминаний Стефании Ивановны, моей прабабушки.

«Один эпизод в моей жизни укрепил во мне веру в сверхъестественное. Когда моя сестра Ядвига скоропостижно умерла, все решили, что причиной тому был сердечный приступ. Но какая-то невидимая сила тянула меня посмотреть вполне определенный ящик ее стола. В нем оказалось много вещей, и опять что-то толкнуло меня чтобы посмотреть именно кошелек: там была записка, из которой я узнала, что она покончила с собой».

«Я видела императорскую семью на маневрах в Тамбове. Мы, жены офицеров стояли в толпе зрителей. Когда кавалькада всадников проехала мимо, Великий Князь обернулся и посмотрел на меня».

«Однажды в Москве я увидела, как какой-то человек, стоя на бочке окруженной толпой, говорил речь. Мне сказали, что это некто Ленин….»

«Среди студентов, приходивших к нам, был один, не выделявшийся среди остальных. Я никогда бы не подумала, что из него выйдет Пилсудский…»

Образование бабушка получила весьма специфическое. Окончила в Москве Благородной дамы Чертковой институт благородных девиц. В отличие от Смольного института таких же благородных девиц, собственно образования она практически не получила. Основной задачей выпускницы было стать образцовой женой. По этой причине бабушка знала три языка — английский, французский, немецкий, умела рисовать (учителем был известный художник Архипов), знала хорошо историю (ее преподавал Н. А. Кун — автор широко известной книги «Легенды и мифы древней Греции), прекрасно готовила. А все остальное — постольку поскольку. Это, как ни странно, я впервые услышал от нее про географию и извозчиков. Особенные нелады у бабушки были с математикой, хотя, вот парадокс, всю свою жизнь после революции она проработала бухгалтером! Я описываю начало её пути с тем, чтобы было ясно — понятие о воспитании детей у неё было крайне своеобразное и можно считать чудом, что она этим воспитанием умудрилась не нанести непоправимый вред мне и через меня обществу, в которое я со временем влился.

Во времена совместного проживания в Ленинграде, как я отметил ранее, свободного времени у меня было немного. Помимо школы бабушке вздумалось обучать меня английскому языку. Сначала она написала 300 английских слов русскими буквами и заставила просто выучить наизусть. Можете себе представить моё произношение! Видя результаты, бабушка устроила меня в группу таких же страдальцев, с которыми частным образом занималась преподавательница английского языка в каком-то ВУЗе. Звали ее Милица Теодоровна. Говорили, что большую часть жизни она прожила в Англии, и её особо ценили за истинное произношение. Занятия были в целом необременительными. Мы учили стихи, читали, ставили небольшие сценки, рисовали. Особое удовольствие доставлял мне путь домой. Дорога шла от Васильевского острова и я делал большой крюк, чтобы полюбоваться на корабли у пристани. А когда занятия проходили по воскресеньям, заходил по дороге в Зоологический музей или музей этнографии.

По выходным дням было принято встречаться с родственниками и друзьями. Недалеко от нас жила семья, состоявшая из трех дам: Зои Павловны, подружки детства и однокурсницы бабушки по тому самому институту, тети Риммы, её дочери и одной из ближайших маминых подруг и Тани, её внучки и почти моей ровесницы. В хорошую погоду, как правило, мы встречались посредине между нашими жилищами в Таврическом саду. Зоя Павловна с Таней и мы с бабушкой. Как я понял гораздо позже, постоянство встреч, вероятно, обуславливалось мечтами обеих семей о нашем совместном с Таней будущем. Как женщина Таня меня в том юном возрасте не интересовала, но зато я считал её верным другом. Как Таня считала, я не знаю, а ныне она говорит, что не помнит. Может и не врет. В те годы в Ленинграде ещё не вымерла особая категория старушек. Хотя какие они старушки в том своём раннем пенсионном возрасте. В прохладную погоду они, как на подбор сухощавые (последствия пережитой блокады), в неярких пальто и аккуратных платьицах, в простых, но кажущихся изящными туфельках и в шляпках удивительно разнообразного фасона. На пальто или платье брошки, на шее бусы. В основном недорогая бижутерия, но встречались и натуральные вещи. Летом, легкие платья с обязательными кружевными воротничками и манжетами, белые носочки и белые панамки. Именно такие панамки носили в Союзе юные пионеры. Ленинград в те годы был тихим спокойным городом. То ли последствия блокады, то ли не выветрившаяся память о столичном статусе делали этот город совершенно особенным. Приезжих удивляли очереди на остановках общественного транспорта. Никакой толкучки, все стоят в одну линию и заполняют транспорт без суеты и толчеи. Продавцы вежливые, прохожие идут не спеша, по эскалатору в метро никто не бежит. Колоссальный контраст с Москвой, куда я попал первый раз уже студентом. Да и сейчас Питер во многом остался таким же, особенно в то время, когда заканчивается туристский сезон. Да и в сезон, пожалуй, только на Невском, да у музеев толпы. А стоит нырнуть от Невского чуть дальше и зачастую всего несколько человек в поле зрения.

Пока мы с Таней носились по парку, бабушки вели степенную беседу о чудесных прошлых временах.

— Вы помните, дорогая Алина Габриэльевна, — начинала Зоя Павловна, — приезд великой княжны в 1914! — Как же, конечно, помню. — А помните, что нам всем тогда в честь её приезда подарили чудесные наручные часики. — Да, да, На таком черном бархатном ремешке! — Помните, как мы передразнивали противную француженку — Же ву зем, же ву за дор, живо за ноги и об забор! Ха-ха-ха! и так далее и тому подобное.

Некоторые друзья и родственники жили вдали от центра, на окраинах города, которые выглядели почти по-деревенски, и к ним полагалось наносить визит не чаще раза в месяц. Это были длиннющие путешествия на двух автобусах, которые ходили довольно редко и путь туда занимал почти два часа. Поэтому визит был рассчитан на целый день и возвращались мы домой поздним вечером. Почти все жили тогда в коммунальных квартирах, и отдельная квартира считалась исключительной роскошью, которой обладали лишь единицы из круга родни и друзей. Гораздо позже, когда я учился в старших классах, а тем более, будучи студентом, я старался приезжать в любимый город каждые каникулы. Бабушка всегда тщательно готовилась к визиту единственного, и поэтому обожаемого внука. Эта подготовка включала: составление плана совместных и самостоятельных визитов к родственникам и друзьям, закупку трех, как минимум, килограммов бананов (я их обожал, но у нас в городе их сроду не завозили), а также два деликатеса — балыковую колбасу из Елисеевского и копченую кету.

В нашей квартире жило 5 семей. Естественно, что сцены типа Вороньей слободки бывали и у нас. Бабушка моя была самой образованной среди других обитателей и по этой причине всегда была над схватками. Противники по очереди обращались к ней за советами, с просьбой правильно и грамотно составить жалобу на соседа, выступить судьей в очередной склоке или, по крайней мере, свидетелем. Бабушка с вдохновением исполняла эти роли, чем заслужила признание всех жильцов. Отблески же её славы частично освещали и моё безмятежное детство. Все жители этой коммуналки пережили блокаду. Бабушка не любила вспоминать то время. А я, дурак, не настаивал. Только иногда, урывками, бабушка вдруг вспоминала какие-то случаи и события. Больше всего она рассказывала о попытках эвакуироваться из города в Свердловск, куда успела отправить мою маму. Там жила почти вся наша родня по бабушке — ее сёстры и младший брат. Старший же брат был репрессирован за дружбу с Пятаковым и расстрелян. Последняя третья попытка почти удалась, но уже на приличном расстоянии от города поезд, в котором ехала бабушка, был полностью разбомблён. Погибли практически все. Бабушка рассказывала, что она успела упасть в какую-то канаву и, уткнувшись лицом в землю, молилась. Молитву эту она повторяла мне много раз, но она была на польском и я, опять же дурак, не запомнил и не записал. Бабушка вернулась в город и поступила на работу бухгалтером в столовую. Это и печка в скворечнике спасли ей жизнь. Работа в столовой давала возможность всегда отоваривать карточки, что было очень важно, потому как многие не успевали и гибли от голода. Кроме этого, уже, по словам моего дядюшки, бабушке удавалось каким-то образом использовать карточки дважды, избегая их уничтожения. Этим добавочным пайком она делилась с родственниками и одного из них, двоюродного племянника спасла от голодной смерти.

Бабушка красавица в молодости и в блокадное время, я думаю, была достаточно привлекательна. По отрывочным ее воспоминаниям было ясно, что успехом она пользовалась, и этот успех был также немаловажным источником поддержки. Но в основном она помнила и рассказывала мне действительно жуткие истории из жизни блокадного города. Настолько жуткие, что я, хоть и помню многие, но описать рука не подымается. Тем более, что они часто идут вразрез с официальной информацией. Что в этом? Правда жизни или бабушкины вымыслы? Не знаю. И уже не узнаю. Тем не менее, бабушка прошла этот путь, хотя не раз была на волосок от гибели. Немецкий снаряд пробил стену в соседней квартире, но не взорвался, а бабушка была рядом. Налет бомбардировщиков застал её на мосту через Мойку. Бомба упала рядом и опять-таки не взорвалась. Бабушка все эти и подобные им случаи относила на счет силы той самой молитвы, которая спасла её во время неудачной эвакуации… Вот что удивительно. Пройдя через все эти испытания, бабушка сохранила жизнерадостность и какую-то лёгкость. Она могла легко всплакнуть, и тут же засмеяться. Чтобы не случилось, её лозунгом было: — Nic strasznego! — Ничего страшного!

По-настоящему за мое воспитание бабушка взялась, когда мы покинули Ленинград. Первое, что она сделала, завела ученическую тетрадку на обложке, которой было написано: «Хорошие и плохие поступки моего внука». Страницы были расчерчены на две части и над левой была надпись: «Плохие поступки», а над правой, соответственно: «Хорошие поступки». Этот уникальный документ был обнаружен моей женой во время очередной генеральной уборки квартиры. Процесс уборки был прерван надолго, так как жена лежала в конвульсиях, зачитывая избранные места нашему пятикласснику-сыну. Я взвыл от такой не педагогичности и попытался прервать процесс своей дискредитации. Жена же, давясь от смеха, сообщила мне, что то были цветочки, ягодками же был найденный там же мой дневник. Который был испещрён записями типа «Прошу Вас срочно зайти в школу» или «Ваш сын безобразно вел себя на уроке — связал под партой шнурки соседки, которая была вызвана к доске и упала на первом же шаге!». Не говоря уже об оценках. Обладая чисто техническими склонностями, я терпеть не мог литературу, русский язык и подобные предметы. Что находило отражение в соответствующих графах. Если посчитать среднее арифметическое, то выше 3.2—3.5 никак не выходило. Что в корне противоречило моим воспитательными сентенциям типа: «Вот я в твои годы….». Бабушкины же записи вскрывали дополнительные черты и так уже далеко не столь привлекательного образа. К плохим поступкам относились: грубил бабушке, отказался вынести мусор, гулял во дворе допоздна, не сделал уроки, не помыл за собой посуду и т. д. и т. п. В разряде же хороших, были такие записи: «отремонтировал полочку, покрасил столик, заменил перегоревшую лампочку». Как вы понимаете, часть тетрадки в разделе плохих поступков была заполнена почти полностью, в то время как раздел хороших сиротливо синел десятком записей. И это лишь за один год! Хорошо еще, что оба документа приходились на мой шестой класс. Представляю, если бы нашлись более поздние. Сын очень внимательно, почти без улыбки прослушал этот краткий курс истории своего отца и, намотав на ус особо эффектные сообщения, удалился к себе для выработки стратегии поведения в условиях новой информации.

Как я отметил ранее, бабушкины представления о моем воспитании были, мягко говоря, своеобразными. Начнем с моего внешнего вида. Бабушка считала, что я должен производить «впечатление». Под этим она понимала, например, наличие у меня лба мыслителя. С целью достижения требуемого результата мне делали челку где-то посредине между бровями и затылком. Эффект был совершенно обратный. Лоб зарастал так, что я скорее становился похожим на промежуточное звено в эволюции обезьяны в человека. Только к тридцати годам появляющиеся залысины, в конце концов, восстановили мой более или менее человеческий облик. Еще хуже с одеждой. До школы меня наряжали в бриджи с пуговками под коленками, чулки и бархатные курточки, что производило неизгладимое впечатление на местную шпану. В начальной школе мы в те времена ходили в форме, что спасло меня от издевательств одноклассников. Позже бабушка насмерть стояла сначала против брюк-клёш, потом против излишне зауженных, потом против длинных волос, потом против бороды и т. д. Даже будучи женатым зачастую встречал крайне неодобрительный взгляд бабушки и бормотание на тему, что «Эта» не может одеть меня как следует. «Эта» — так бабушка называла мою жену. Вообще, бабушка обожала свою дочь, мою маму, меня и своего гениального племянника. И соответственно, терпеть не могла всех, кто нас окружал. Она не любила моего отца, потом отчима, мою жену и даже своего правнука. Причем её главным аргументом было то, что «Эти» все нас недостойны. Бабушка не грубила, не устраивала сцен, но так поджимала губы и одаривала таким взглядом, что человек тут же осознавал своё полное ничтожество в её глазах. Бороться с этим было невозможно, что, кстати, было одной из основных причин, почему она и моя мама не могли долго уживаться друг с другом.

Будучи интеллигенткой во многих поколениях, она иногда вела себя совсем не интеллигентно. В соседней квартире жили две сестры, одна моего возраста, другая на год младше. Их мать была завучем в соседней школе, а отец, естественно, преподавателем научного коммунизма в ВПШ. Девицы посещали музыкальную школу, а дома отрабатывали гаммы на пианино, установленном у соседней с нашей квартирой стенки. Можете себе представить, каково нам было! Никакие просьбы переставить инструмент к противоположной стене, увещевания и даже мягкие угрозы не действовали. Бабушка нашла простое решение. В то время я обзавелся магнитофоном и постоянно крутил современную музыку, т.е. рок, Битлз и прочее. Бабушка установила этот магнитофон в комнате у стенки и как только девицы начинали измываться над пианино, требовала врубить на полную громкость что-нибудь особенно резкое. Например, Satisfaction, Rolling Stones! Иначе говоря, зуб за зуб, око за око! Эффект был ошеломительный. Соседи взвыли и просили ради Христа прекратить! Но бабушка была неумолима. Пианино передвинули. А вернувшаяся с работы мама пришла в ужас. Они долго ругались на кухне по польски, да так разругались, что бабушка уехала в Ленинград раньше срока. Я ликовал, музыкальный кошмар прекратился и в мамины командировки мог свободно предаваться разгульной жизни без надлежащего присмотра.

Если бабушка считала, что она права, то превращалась в стенобитное орудие времен средневековья. Ей ничего не стоило в рамках прав покупателей прямо таки измываться над продавцами. Купила коврик на стену, пришила петельки и повесила. Недели через три поняла, что он ей не нравится. Вернула в магазин с петельками, купила новый. Та же история. Остановилась на четвертом варианте. Когда мы с ней проходили мимо того магазина, при её виде на двери мгновенно появлялась табличка «Закрыто на переучет». Однажды купила в соседнем рыбном магазине селедку. Съела кусочек, не понравилась. Сдала! Честное слово. Так как в окрестностях нашего дома было всего несколько магазинов, в которых продавалось всё и не требовалось бегать дальше, мы с мамой слёзно просили бабушку не буйствовать. Ей-то что, пару месяцев у нас и домой, а нам тут жить… Кстати, её пример общения с системой услуг в городе оказался заразительным. Я, уже будучи женатым человеком, успешно бомбил соседние магазины в процессе поиска дефицита, который как раз наступил с началом моей самостоятельной семейной жизни.

Среди своих сестер и братьев бабушка выделялась своими талантами. Мало того, что она свободно говорила на английском, французском и польском языках, а также неплохо по немецки, так она писала стихи на этих языках. Все мы, её родня, получали стихотворные поздравления к различным праздникам: я на английском, мама на польском, подруги на француском и т. д. Кроме этого, она рисовала. Не скажу, чтобы уж очень, но для любителя совсем неплохо. Свои картины она раздаривала близким. И сейчас у меня в квартире висят наиболее ею любимые. Особенно ей удавалось копирование. Как-то раз, когда я был на каникулах в Ленинграде, она каждое утро бегала в книжную лавку. Там висела картина — морской пейзаж. Он так ей запал, что она решила написать копию. Так как сделать это в самом магазине или заполучить картину домой хоть на день было невозможно, она и бегала, чтобы запомнить кусочек и нарисовать. Я потом сравнивал копию с оригиналом. Поверьте, копия была лучше! Похожая история случилась с картиной малоизвестного сейчас, а в своем время затмевавшего славой самого Левитана, художника М. Гермашова. В очередной визит к племяннику, страстному филокартисту, она увидела открытку с изображением одной из самых известных картин Гермашова «Зима». Бабушка написала такую удачную копию, что я, не смущаясь, выдаю её за авторскую. Запах красок сопровождал всё мое детство и, возможно, стал основной причиной моего, а позже и нашего семейного увлечения живописью. К сожалению, хотя и моя мама рисовала, на мне, моём сыне природа решила отдохнуть, а чтобы не создавать проблем в семье, заодно отдыхает и на жене. Так что страсть к живописи вылилась у нас в филокартию (коллекционирование открыток), собирательство книг по живописи и посещение художественных музеев. Последнее стало реальной причиной наших путешествий по миру. Выбор города для посещения определяется наличием в нем пристойного музея и в результате мы смогли посетить практически все крупные европейские музеи и часть американских.

С бабушкиным рисованием связана еще одна история. Как я отмечал ранее, по своей дурости я мало интересовался подробностями её жизни. Причем не только блокадного периода, но и гораздо более раннего. Но тут в своё оправдание замечу, что тридцать седьмой год и расстрел старшего бабушкиного брата оставил глубокий след в её душе. Она панически боялась повторения тех времен. Стоило мне включить «Спидолу», всеволновой транзисторный приемник, и начать слушать вражьи голоса, как бабушка влетала в комнату, закрывала окно, захлопывала форточку и требовала отключить громкость и слушать через наушники. Видимо по этой причине она неохотно вспоминала то время, а я не настойчиво приставал. Известно немного. Например, первый раз она вышла замуж совсем молоденькой, кажется, в 18 лет. Но сбежала тут же, когда обнаружила у мужа лысеющую макушку. Также неизвестны подробности ее знакомства с моим дедом, немцем, попавшим в плен в Первую мировую войну. Дед же ушел из семьи, когда маме было лет 5. Его расстреляли в 1940 за дружеские отношения с Пятаковым. Причиной ухода, по словам бабушки, было его увлечение женщинами, что подтверждается материалами КГБ, которые мне удалось получить и прочитать. Бабушка воспитывала маму одна.

Еще ребенком, я с удивлением обнаружил на плече у бабушки странную татуировку. Полумесяц, пронзаемый мечом и шестиконечная звезда. Причем не звезда Давида, а странная остроконечная. На мой вопрос, бабушка, слегка смущаясь, говорила, что дурацкое увлечение молодости, что это было модно в те времена. Позже я узнал, что такие же татуировки были на плечах у её сестер. Правда все они эти татуировки свели, осталась только бабушкина. Я совсем позабыл про это, а вспомнил тогда, когда уже после бабушкиной смерти разбирал её фотографии. На одной она была запечатлена на даче моего дядюшки в Луге за рисованием натюрморта. Легкое платье без рукавов обнажало плечо, на котором ясна была видна эта татуировка. А через несколько лет мы с моей московской кузиной занялись восстановлением истории нашей семьи. Разыскивая истоки фамилии по женской линии, я случайно нарвался на польский гербовник, где к своему полному изумлению увидел герб семьи — золотой полумесяц, пронзаемый мечом так, что с другой стороны он казался католическим крестом, водруженным над полумесяцем, а слева — та самая звезда. Остроконечная немецкая геральдическая. Оказалось, что бабушки и её сестры таким странным образом решили сохранить вид семейного герба!

Особой страстью бабушки были платья и украшения. К сожалению, в блокаду практически всё было утеряно. Старинная мебель была сожжена в печке, так как часто дров просто было не достать, драгоценности почти все были обменены на продукты, одежда износилась. Но бабушка умудрялась из крайне скромного в те времена ассортимента тканей шить свои удивительные платья, а дешёвая бижутерия на них выглядела как самая что ни наесть драгоценность. Платьев было много. Каждое на определенный случай. Многие из них имели свои названия. Помню, как под впечатлением посещения концерта пианиста Ван Клиберна бабушка пошила шикарное бархатное тёмно-вишнёвое платье, которое так и называлось — Ван Клиберн. Каждое утро начиналось у зеркала. Бабушка надевала платье данного дня, долго примеряла клипсы, ожерелье, кольца, подкрашивала брови и губы. Она всегда выглядела дома не просто опрятно, а как-то по праздничному. Кстати и моя мама, и жена никогда дома не допускали так называемого домашнего вида. Никогда с самого детства по нынешнее время я не видел дома на близких мне женщинах чего-то неопрятного — всегда причесанные, изящно одетые, слегка подкрашенные они создавали праздничную атмосферу. Кроме всего бабушка прекрасно готовила, и только благодаря ей я полюбил кулинарию и научился готовить сам, а позже стал учителем своей жены, которая в момент начала нашей совместной жизни умела весьма отдаленное представление об этом искусстве. Наше знакомство с ней произошло как раз по причине её сложных отношений с кухней, когда она в стройотряде свалила всех бойцов кулинарными упражнениями и сама заметно повредила свой организм за кампанию. Надо тут же отметить, что жена оказалось на редкость способной ученицей и быстро превзошла своего учителя, о чём я не только не жалею, но с бурным восторгом приветствую.

В чём же, в конце концов, заключалось бабушкино воспитание внука? Да ни в чём! Просто она была потрясающе легким человеком, прожившей тяжелую жизнь, потерявшую свою любимую дочь, но оставшаяся жизнерадостной до самого своего ухода. Может быть, просто её пример и оказался тем, что и надо было мне, чтобы быть таким, каким я стал и каким надеюсь остаться.

Проныра

Совсем недавно мы с женой культурно отдыхали. Нет, не в том смысле, что грамм по сто пятьдесят, а в самом что ни есть прямом смысле. Посетили выставку Бакста в нашем художественном музее. Его, как Арт-Нуво с Миром Искусства в придачу мы любим и знаем, так что обоснование мероприятия налицо. Выставка открылась довольно давно, день будний и поэтому народа относительно не много. Разделись, купили билеты и направились в зал. Я, выдрессированный моей женой почти в джентльмена (точно знаю, в какой руке должна быть вилка, если в правой руке зажата котлета), пропустил даму вперед и задержался при входе для предъявления билетов. Жена впорхнула в зал и была почти немедленно остановлена двумя подозрительными мужиками. Позже, чтобы усилить впечатление, она говорила, что издалека заметила их пристальный и оценивающий взгляд. Дескать, выбирали нечто самое неординарное, выдающееся и привлекательное среди посетителей. Это неординарное, выдающееся и привлекательное определялось тем, что кроме выставки мы собирались укрепить ослабшие организмы хорошим кофе и отличными пирожными в известном заведении, и по поводу появления в нём жена приготовилась, по её словам, выглядеть.

Она игриво защебетала с типами, я слегка взволнованный её избыточно оживленным видом подошёл ближе.

— Небось, мошенники какие-то, сейчас наобещают три короба, а там, смотришь, и без штанов расстанемся. Естественно, моих. Кошелёк — то наш именно там, — подумал я с испугом.

Испуг был обоснован информацией, поступившей накануне от родни из Питера. Как сообщила кузина, мой любимый Дядюшка, почетный профессор Питерского университета, безусловный гений (без кавычек) нашей семьи попался. Каким образом мошенники прознали про его легкие проблемы со здоровьем неведомо, но узнали и достали по телефону. Дядюшка вовсе не простак, но что на него нашло, ума не приложу. Сначала они сообщили ему, что знают его проблемы и готовы помочь за скромное вознаграждение. Потом попросили подышать в трубку — телефонную! (Хорошо, что не попросили еще и пукнуть в нее!). Прослушав его взволнованное дыхание, заявили, что у Дядюшки тромб в мозжечке. Затем предложили замерить давление в положении стоя, сидя и лежа. По результатам исследования заявили, что он, по его словам, откинет копыта не позднее конца недели и единственное спасение немедленная госпитализация. Для этого требуется перевести на счет больницы триста пятьдесят тысяч рублей. Дядьку спасло лишь отсутствие требуемой суммы, а когда он обратился к дочери за недостающей частью, общими усилиями зятя и внука был спасен. Как оказалось, это был не первый случай. Просто раньше суммы были гораздо меньше и собственных средств Дядюшке хватало.

Ну, с другой стороны, моя жена непредсказуема. Может быть абсолютно доверчивой, чем беззастенчиво пользовался наш тогда еще юный сын, нещадно дурившей ей голову в моё отсутствие, но может быть наоборот настолько недоверчивой, что не поверит в моё честное объяснение появления подозрительного пятна на воротничке. Как оказалось, я промахнулся. Два подозрительных типа оказались менеджерами банка, который спонсировал организацию выставки и даже приобрёл у частных коллекционеров несколько картин за очень большие деньги. Более того, как оказалось, по их словам, жена была тысячным посетителем выставки и ей полагались подарки и интервью. С подарками я смирился, а с интервью нет, и влез в него с ногами, как обычно. Типы на это согласились благосклонно, видимо, заранее предполагая, что меня все равно оттуда частично вырежут. Потом нас фотографировали. Причем с такого ракурса, чтобы мой обычный бомжеватый вид был частично скрыт правильно выглядевшей женой. Потом это все показали по телевизору, разместили в интернете и на страницах пары газет.

— Вот же, проныра, — подумала большая группа недружественного к нам населения, — опять этот гад встрял!

Тут надо отметить, что их замечание было частично справедливо. Частично, потому, что такое происходило не раз, и не два, и ей-богу, я никогда не был инициатором, а все происходило по странному стечению обстоятельств. Просто планида у меня такая — встревать.

Еду в командировку в Словакию. По совпадению, в Братиславе живут мои близкие друзья, у которых я намеревался пожить для экономии командировочных расходов. Сообщать заранее не хотел, зная неуемный характер хозяйки, которая из моего приезда делает невероятное событие и начинает подготовку за пару недель, доводя до изнеможения всё своё семейство. Как обычно, я сначала добирался одним поездом до Праги, а потом уже другим до Братиславы. В Прагу поезд прибывал рано утром, следующий же был после обеда. Я с удовольствие тратил имеющееся время на пиво, шпикачки, кофе, изумительные пирожные и другие радости. Выйдя из вокзала, я медленно двинулся в сторону Вацлавской площади, где находился маленький ресторанчик самообслуживания с теми самыми шпикачками и дивным темным разливным пивом. Проходя мимо знаменитого отеля «Ялта» в самом начале площади, я обратил внимание на непривычно большую для этого времени дня толпу у входа в отель.

Я очень любознательная личность. Правильнее сказать любопытная, но любознательность звучит интеллигентней. Я стал у входа и не успел освоиться, как дверь открылась, и из отеля довольно быстрой походкой вышел…… Далай-Лама. По инерции он проскочил мимо официально встречающих и оказался прямо передо мной. Тут я обратил внимание, что в нас уперлись многочисленные телекамеры, прятавшиеся до этого за спинами встречавших. Посмотрев в мои глаза, Далай-Лама, как все до него честные и наивные люди, попался. Он протянул мне руку, мы обменялись рукопожатиями, причем он долго, даже слишком долго не отпускал мою к изумлению окружающих. Потом спросил что-то, я не понял, переспросил по английски, он повторил уже понятно, в смысле, что желает мне процветания и здоровья, я ответил тем же. После этого он двинулся далее и уже не останавливаясь, прошел к поджидающему автомобилю. Растерянные официально встречающие трусцой последовали и кавалькада отбыла. Я пошел дальше, сопровождаемый восхищенными взглядами толпы: Такой человек и один, без охраны!

Можете представить себе братиславских друзей, которые за полчаса до моего появления у них, смотрели по телевизору новости и увидели эту сцену у отеля «Ялта».

Дело этим не кончилось. В Братиславе я пробыл несколько дней. Для возвращения домой выбрал медленный ночной поезд из Братиславы, чтобы прибыть в Прагу утром и провести там весь день до вечера, так как мой следующий поезд отправлялся около десяти часов. В Праге у меня есть любимый маршрут, по которому я обычно прогуливаюсь после обязательного посещения магазинов и приобретения подарков своему семейству. Часть маршрута проходит через Пражский град, где находится резиденция Чешского Президента. И вот, проходя по двору, я был чуть не сбит с ног пробегающим мимо человеком. Тот, задев меня, остановился с извинением, и я опознал в нем …. Вацлава Гавела, на то время Президента Чехии. От неожиданности я пролепетал, что, мол, ничего страшного. Он спросил, русский ли я, а я кивнул головой и нахально поинтересовался, чего он тут носится.

— Да, вот, — смущенно ответил Президент, — напротив пивная, решил кружечку опрокинуть.

Клянусь, так и было.

Неожиданно мне обломалась такая халява, о которой и мечтать не приходилось. Звонок из Вены, что уже само по себе приятно. Мой бывший коллега Володя по Ядерному центру, в котором мы протирали штаны после распределения из университета, поинтересовался, смогу ли поучаствовать в учебных курсах, организуемых МАГАТЭ в Дамаске (для тех, кто не знает, это в Сирии). В теме прозвучали два волшебных слова: МАГАТЭ и Пальмира (опять же для тех, кто не знает, древний город в пустыне в той же Сирии). Первое означало бесплатный пролёт для меня и жены, суточные, гонорар за лекции, отель минимум четыре звезды. Второе — реализация давней мечты, так как любимый город Питер называют Северной Пальмирой, а что такое Южная хотелось увидеть собственными глазами с детства. Особенно тогда, когда с бабушкой гулял по Дворцовой площади. Почему полет бесплатный для нас с женой? Да потому, что наивные магатэшники принимали нас, младших братьев по разуму, за нормальных профессоров и выдавали деньги для покупки авиабилета в бизнес-классе. Что превышало процентов на тридцать стоимость двух билетов в эконом (отчетов не требовали). Сперва я высказал сомнения в возможности участия. Дело в том, что по-честному, тематика лекций была не вполне в рамках моей квалификации. Близко, но не вполне. Я сказал, что подумаю и перезвоню завтра или, в крайнем случае, послезавтра. Сомнениями я сдуру, а может, наоборот, к счастью поделился с женой. Кто не знает, жена у меня умная, а я, так себе, симпатичный. Учитывая этот факт, не требуется богатого воображения, чтобы представить, что ответила моя жена. Скажу лишь, что через полторы минуты после высказывания ей моих сомнений я уже звонил в Вену с криком: Я соглааассеееннн! За месяц до отъезда я проштудировал материалы, присланные Володей, и был готов.

Не буду рассказывать про волшебный Дамаск, курсы и прочее. Скажу лишь, что к своему огорчению я выяснил, что вожделенная Пальмира, а также не менее интересное место — Маалюля, где сохранился арамейский язык (считается, что именно на нем говорил Христос) и икона богоматери, которую по легенде нарисовал Св. Лука, находятся далеко от Дамаска и попасть туда не представляется возможным. Я, было, отчаялся, но тут произошло следующее. В рамках учебы мы посетили границу с Иорданией, где было установлено оборудование знакомое мне так, как знаком автомат Калашникова заслуженному старшине. И надо же случиться такому, что оно сработало в тот момент, когда мы стояли рядом. Пограничники остановили фуру и засуетились вокруг неё с ручными приборами, стараясь обнаружить место, где должен был находиться радиоактивный источник. Тут на сцену весь в ослепительно белом вышел я и спел арию корифея из оперы «Радиационный контроль на границах государств». Потрясенные слушатели, включая толпу пограничников с обеих сторон границы, потребовали продолжения банкета, т.е. специальной лекции на следующий же день. Что и было организовано.

Обрадованные таким интересом к предмету организаторы в качестве поощрения предложили исполнить любые мои в рамках разумного желания. Их было у нас — целых три. Первое — сменить дату вылета на два дня позже. Второе — обеспечить доставку в Пальмиру (один день) и Маалюлю (второй день). И, наконец, третье, обеспечить переводчиком. Все три были с блеском выполнены. По первому желанию билеты сменили, а второе и третье смешали в одном стакане: дали легковой автомобиль с водителем и с его дочкой в качестве переводчика. Описывать Пальмиру именно сейчас, когда от того великолепия, что нам удалось увидеть, ничего не осталось грустно и больно. Скажу лишь, что никакие римские и греческие развалины не могли сравниться с тем чудом в пустыне. Понять же идиотов, разрушивших это, я не в силах. После длительной прогулки по самой Пальмире, я попросил водителя заехать в огромный замок-цитадель на высоком холме, который возвышался над всей равниной. Мы поехали, но вдруг, перед последним поворотом к замку нас остановила группа военных. Они сказали, что проезд закрыт и чтобы мы поворачивали обратно. Тут, моя разъяренная непредвиденным препятствием жена, высунулась из окошка и на ясном очень непечатном русском языке выразила сомнения в их происхождении, а также происхождении их близких и далеких родственников, пояснила в куда и на что им всем направиться толпой, пожелав при этом такое, что даже я испугался. Военные среди всего непечатного потока уловили пару слов, которые идентифицировали как русские и, отдав честь, пропустили. Уже на подъезде к замку мы увидели шеренгу очень черных лимузинов. И здесь требуется небольшое пояснение.

Жили мы в прекрасном пятизвездочном отеле недалеко от центра Дамаска. Все там было замечательно, и номер, и завтраки и удивительный кофе в вестибюле бесплатный для всех постояльцев. Было лишь два недостатка. Первый — вопли муэдзина по утрам такой силы, что их не глушил даже двойной стеклопакет. Второй — телевидение только на местном языке, все 100 каналов. И вот, как-то утром, бездумно щелкая переключателем каналов, я вдруг услышал русскую речь. Уставился на экран — ба! Каменская! Хоть я этот сериал и не люблю, но для меня и жены это было как дождь в пустыне. Сгоряча, я подумал, что это организовано в честь нас. Но, как оказалось, в честь, но не нас. Первые сомнения о том в чью же честь, меня обуяли, когда мы спустились к завтраку. При входе в отель были установлены металл детекторы. Неужели, Путин! Я мысленно начал составлять план по нечаянной встрече с ним, но тут же с огорчением понял, что поймать его будет невозможно. Российское ФСО это сила. Тем не менее, в глубине сознания этот факт зафиксировался.

И вот, мы вышли из машины и по тропинке, что шла над дорогой, двинулись к замку. Из-за поворота показался толпа людей в черном. Чуть впереди шел мужчина. — Неужели все-таки Путин, — пронеслось в голове. Нет, оказалось, почти. Т.е. совсем не Путин, а Президент Таджикистана Рахмон. Я всегда отличался мгновенной реакцией. Дождавшись, когда Рахмон поравнялся с нами, я довольно громко обратился к нему:

— Господин Президент! Привет из дружественной Белоруссии!

Рахмон остановился и удивленно уставился на меня. Потом также громко вдруг спросил:

— А вы тут как?

Я немедленно воспользовался ситуацией, скатился на дорогу, прошипел жене — Снимай скорее, бля!

Подошел и мы обменялись рукопожатиями. Жена шныряла вокруг, щелкая фотоаппаратом. Толпа и охрана замерла в недоумении. Я рассказал Рахмону про курсы. МАГАТЭ и что-то еще. Плел все подряд, стараясь потянуть время. Тут Президент очнулся и грозно спросил, указывая пальцем на жену:

— А это кто, такая шустрая?

— Жена, — гордо ответил я.

— Ну, раз жена, то можно.

Мы еще раз пожали руки друг другу и разошлись. Делегация отбыла, а мы валялись на траве, давясь от хохота. Жена же долго меня пытала, знал ли я или нет заранее. Не верила в мою исключительную реакцию. Позже мы выбрали из всех снимков один, с моей точки зрения, наиболее выразительный. Мы стоим с Рахмоном рядом. Я, подняв руку, указываю куда-то вдаль, а Президент, чуть наклонив голову, почтительно внимает. Сопроводили подписью: «Правильной дорогой идет Таджикистан под Вашим мудрым руководством, господин Президент!». Этот снимок с подписью разослали друзьям и просто знакомым. Ответов было три варианта. Первый. Враки, фотошоп — меньшинство. Второй — Президент-то прилично одет, а ты, в какой-то кацавейке, бомж, позор — чуть больше. И, наконец, третий — подавляющее большинство — Вот же, проныра! Везет гаду!

Лечу в Штаты в очередную командировку. Пересадка во Франкфурте. Благодать, у меня серебряная карточка, что служит пропуском в вип-зал. Там тихо, мягкие кресла, бесплатная выпивка и закуска. Сажусь в кресло за круглым столиком. Набрал фруктов, бокал виски. Дремлю. Шорох, открываю глаза, напротив усаживается мужчина в летах. С ним два сопровождающих, помоложе. Вокруг стада свободных кресел и столов. Смотрю на мужика и… Да это же наш главный враг — сенатор Мак-Кейн. Эх, жаль, что пистолет не провезти в ручной клади. Тем не менее, изображаю улыбку на лице и спрашиваю вежливо, дескать не Вы ли этот самый сенатор. Да, кивает вежливо гад. Представляюсь, потом, набравшись нахальства, прошу разрешения сфотографироваться вместе. Получив согласие, сую свой фотоаппарат в руки одному из сопровождающих сенатора, и мы становимся рядом, принимая разные позы и выражения лиц. Благодарю и делаю вид, что мне пора, допиваю и доедаю на ходу, удаляюсь к выходу. Выбрал фото с выражением типа, да мы тебя сукин сын, насквозь видим, и оправил тем же адресатам. Реакция аналогичная, тем более, что и в тот раз я был в той же самой серой кацавейке, что с Рахмоном.

До и потом были многочисленные неожиданные по времени и месту встречи с мелкотой в виде министров, генсков МАГАТЭ и прочих. Или совсем смешные типа семинара в Париже. Вообще-то, мы туда и не собирались. Должны были на встречу с представителями фирмы в Кельне. Жена уже и чемодан собрала, и план составила, и отель мы заказали. Собирались выкупить билеты, как вдруг позвонил один из партнеров и сообщил с прискорбием, что встреча отменяется, так как они должны в это время присутствовать на важном семинаре в Париже. А дело было накануне Рождества. Зная взгляды моей жены на заграничные поездки особенно накануне такого праздника и, тем более, на неожиданную отмену таких поездок, я, скуля, испросил можно ли и нам там. В смысле встретиться в Париже. Да, это отличный выход и превосходное решение прокомментировал партнер мой скулеж. Хлопнула входная дверь, жена вернулась после набега на магазины. Я зашел к ней и трагическим голосом известил об отмене Кельна. Пока она принимала соответствующее выражение на лице и искала подходящие определения моей сущности, я попытался выступить по Жванецкому и произнес, как мне казалось, естественным тоном.

— Но, дорогая, планы, конечно, изменились, и поэтому нам надо в другое место. Нам в Париж. По делу.

Несколько минут жена переваривала информацию, оценивая степень её достоверности. Видимо моя интонация оказалась правильной, и жена прерывисто вздохнула и молча склонилась над уже полностью собранным чемоданом. Париж требовал другого. Я ретировался и две недели до отъезда жил как в раю. В Париже мы поселились недалеко от Триумфальной арки. С утра мы с коллегой на семинаре, счастливые жены в городе. Семинар четыре дня. Времени на общение достаточно. Организация превосходная. Обедаем там же. Круглые столы, белые скатерти. Официанты во фраках, вино. Сижу и недоумеваю, и с чего такая щедрость. Нас с коллегой и партнерами по переговорам разлучили. Меня усадили за стол в самой средине зала. Отмечу, что семинар сопровождался выставкой и проходил в старинном особняке. На столе против каждого стула карточка с фамилией. Справа и слева от меня ничего не говорящие фамилии похожие на испанские или португальские. Садимся, здороваемся. Тут начинается обмен визитками. Получаю от каждого из пяти сидящих со мной, раздаю свою. У меня все просто — доктор такой-то, научный консультант по этому, эксперт в том. Сложив стопкой полученные, начинаю читать. Первая, матерь божья! Вице-президент республики Парагвай, далее Премьер Министр Гондураса, потом вице-премьер правительства Бразилии, министр энергетики Аргентины и, наконец, министр обороны Уругвая. И я, тут же…

Все вежливы, ко мне с вопросами. Я же перед обедом как раз врал со сцены минут сорок, хотя всем давали по двадцать. Отвечал, даже шутил. Итак, все четыре дня. В последний день одностоловники фотографировались только со мной, приглашали к себе, обещали, хвалили. Коллега и партнеры, просидевшие все обеды за столом с мелкотой из различных Мухосраний извелись от зависти. Переговорам, впрочем, это не помешало. Фото я в этот раз рассылать не рискнул.

Вот я и думаю. Вряд ли мне удастся когда-нибудь безнаказанно совершить настоящее преступление. В процессе подготовки алиби я обязательно нарвусь на подобную встречу и попадусь. А показания на суде такой значительной личности не оставят шанса на мое оправдание даже самому замечательному адвокату.

Смерть актера

(Qualis artifex pereo!)

Посвящается мне

В детстве я был косноязычным и невероятно боялся публичных выступлений. Частично я мог преодолеть себя в классе у доски, где за такое запросто можно было схватить пару, а более или менее нормально общался в компании таких же пацанов. Кто меня не знал в те времена, не верят, а кто знал, уже позабыли. Только мама могла бы подтвердить, но её давно уж нет. Стоило мне поручить прочитать стихотворение на каком-нибудь мероприятии, как я не спал ночь накануне от волнения и обязательно забывал текст. Иногда в самом начале выступления, иногда в конце. Но ни разу не смог завершить. На меня махнули рукой и перестали привлекать. Мама, спросив о фильме по моему возвращению из кинотеатра, кроме мало понятных междометий, типа: и тут он, бах, а они, значит, тоже, и тут вжик из-за угла…. Размахивание руками и попытки изобразить лицом действие лишь усложняли понимание.

— Да, говорила мама, — неужели в роддоме подменили!

А на улице, когда меня о чём-то спрашивали, я краснел, заикался, размахивал руками и показывал направо, когда сам говорил, что налево. Перелом произошел в девятом классе. Причин были две: первая, очевидная, девочки. Проснувшиеся гормоны требовали хоть какого-нибудь выхода и общение с противоположным полом могло быть успешным, как говорил О’Генри, только через уши. Вторая причина заключалось в том, что придурковатая учительница математики Мария Максимовна в очередной раз отправилась в декрет и у нас появилась новая, Людмила Сергеевна, по прозвищу Красная Смерть. Красная, потому что всегда ходила в ярко красной кофте, а смерть потому что….

Зайдя впервые в наш несчастный класс, она села, раскрыла журнал, представилась и сказала, что теперь два последних года она будет вести у нас математику, а в придачу будет нашей классной. Затем подошла к доске, расчертила её на три части, написала на каждой из них задания. Потом вернулась за стол, открыла журнал, ткнула пальцем и вызвала трёх осужденных, по одному на задание. Далее села в пол-оборота, чтобы одним глазом следить за мучениями, другим же пресекать помощь зала. Не успел первый, Вовка, написать и половину решения, как она прервала его:

— Садись, два. Кто не знает, почему два?

Известная учительская подлиза Светка подняла руку и пропищала:

— Я!

Смерть глянула на нее из-под очков и:

— Как фамилия? Ясно. Садись, два. Кто ещё не знает, почему два?

В корриде негромко чесалась муха. Затем КС так же застрелила оставшихся у доски двух невинных, и обратилась к классу:

— Итак, кто может решить эти задачи?

Ответом была могильная тишина, похоже, что все прислушивались к мухе на коридоре. Так, продолжила Смерть и опять открыла журнал. Я понял, что подвиг Матросова единственное, что могло предотвратить поголовное истребление девятого А и поднял руку. Смерть передернула затвор, подняла автомат на уровень моей груди и навела прицел. Потом сказала с явным сомнением:

— Выходи!

А всё было просто. Накануне я от нечего делать решал задачки из дополнительного задачника Шахно. И эти все три были именно оттуда. Я вышел к доске и быстро написал решения, потом добавил еще по одному, другим способом. Людмила Сергеевна уставилась на доску, потом отвела прицел от меня, клацнул затвор, неиспользованный патрон упал на пол.

— Фамилия, неожиданно подобревшим голосом, — спросила она.

Я ответил.

— Садись, пять.

Эти экзекуции продолжались два года. В журнале против каждой фамилии стояло до сорока отметок за четверть. Тройка считалась за счастье, четверка за манну небесную Пятерки получали только двое, я и будущая медалистка Ленка. Меня же к доске практически не требовали, и отметок в журнале против моей фамилии было как у нормальных учителей — пять-шесть. Меня Красная Смерть вызывала только тогда, когда на полу валялись трупы почти всего личного состава класса. Тогда она, лениво растягивая слова произносила:

— Ну, ну иди, покажи этим, как решается эта простейшая задача.

Благодаря ей я до сих пор знаю математику с геометрией и тригонометрией, как святой отшельник знает Отче наш. Но, к концу десятого класса, когда исходя из отметок по математическим дисциплинам девять десятых класса даже мечтать не могли об аттестате и справка о среднем образовании была едва достижимой мечтой, на выпускных экзаменах Людмила Сергеевна поставила всем не менее четверки. А тем, кто двигался далее в технические ВУЗы — пятерки и вывела такие же отметки в аттестате. Причём же здесь мое косноязычие, спросите вы. Когда я решил лечь на амбразуру в её первый приход в класс, я чудесным образом излечился на промежутке между доской и моей предпоследней партой в крайнем правом ряду. И меня прорвало и так понесло, что моя мама говорила подругам:

— И в кого это он, такой говорливый? Наверное, в роддоме подменили.

Ах, если бы я ограничивался говорливостью. Но тогда, по дороге к доске, где-то там наверху, что-то перепутали и воткнули в меня буйное воображение. Куда оно меня заводит, я не знаю и, что самое неудобное, не могу этот процесс контролировать. Вот, например. Мы на машине возвращаемся с дачи. Жена предложила сделать крюк и зарулить к её институту. Учитывая свой дачный вид, попросила подняться на кафедру и забрать какие-то документы. Я поднялся, представился и попросил эти самые, будь они неладны, документы. Одна из сидящих там дам передала мне папку. И мне бы развернуться и уйти, но я застрял и нарвался на вопрос:

— А что же она сама не забежала?

В течение получаса я излагал следующую историю. Оказалось, что вчера вечером жене позвонила близкая подруга и, рыдая в трубку телефона, сказала, что наложит на себя руки, что пыталась повеситься, но верёвки подходящей не нашла, а та, что она нашла, оборвалась, и что она сейчас не хочет взорвать весь подъезд газом из духовки, куда пытается засунуть голову и прочее, прочее. Жена на такси рванула к подруге, поймала её в последний момент, когда та намеревалась вскрыть себе вены огромным кухонным ножом. Причина была понятная всем женщинам: он оказался сволочью и ушёл к другой, с детьми и даже с тещей. Далее меня несло еще больше. Я живо описывал отчаяние моей жены, которая всю ночь пыталась упокоить подругу, как пришлось выпить с ней вместе две, даже три бутылки водки, что, наконец, подруга успокоилась. А потом оказалось, что он вовсе не сволочь, а с тещей и детьми уехал на пару дней к родне в гости и оставил записку, которую она не заметила. Уф! Потрясенные героизмом моей жены, слушательницы сморкались в платочки и пили залпом валерьянку. Наконец вдохновение меня покинуло, и я унес ноги. На вопрос жены, почему так долго, я ответил коротко:

— Искали.

До дома также коротко отвечал на её вопросы о том, кто там был, в чём одет и как выглядели. На следующий день я долго не решался зайти домой после работы. Пытался авансом заработать бонусные баллы, посещая все магазины по дороге. Открыл тихонько дверь, намереваясь прошмыгнуть в свою комнату. На моем пути встала фигура жены со скалкой в руке.

— Ну, конец, — успел подумать я.

Но скалка была как инструмент устрашения, своё имущество моя рачительная жена берегла. Она тихим голосом, что заставило задрожать у меня внутри даже то, что по законам физики дрожать не может, спросила:

— Зачем?

Что я мог ответить. Сам не знаю. Провинность я отрабатывал две недели. В дальнейшем жена, посылая меня к кому-нибудь с поручением, писала текст на листке бумаги и требовала, чтобы я читал и не вздумал отвечать на вопросы. Иногда мне это удавалось.

Что отличает хорошего актёра от плохого, а женщину от мужчины? Вера. Вера в то, что он/она не играет, а живет в данный момент этой жизнью. Женщина даже не ставит перед собой задачу типа по Станиславскому. Она изначально, со времен Евы, автоматически истово верит, что вот именно так, это происходит или должно происходить. Она в такой момент совсем не та, какой была пять минут назад. Она другая и сколько бы вы её не пытали, она будет стоять насмерть на своём. Так и любой из нас в обычной жизни, будет насмерть стоять на своём, когда это своё и есть реальный кусочек собственной жизни. И хороший актер точно так не входит в образ, а просто проживает его. Поэтому он так убедителен. А как же иначе? Все обычные, нормальные люди играют какие-то роли при изменении обстоятельств. Одни хуже и фальшь сразу бросается в глаза, другие гораздо лучше и им верят. Огромное количество мошенников говорит о том, что такой талант не редкость. И некоторые особо талантливые из них могли бы дать фору и очень хорошим актерам. Не подумайте, что я претендую на лавры Остапа Бендера. Нет, я просто пытаюсь объяснить, что точно так как эти гении, при возникновении необходимости переключаюсь в другого человека. Но, что меня, видимо, отличает, так то, что я, как правило, не только не знаю заранее своей роли, но и довольно смутно помню, что я нес оторопевшим зрителям. По этой причине я никогда не готовлюсь. Я просто пытаюсь представить себя в ситуации: а, что, если действительно, это все так… Я описал свой бред коллегам жены не потому, что я помнил, что им нёс в азарте. Жена пересказала мне дословно то, что ей сообщили подруги.

Сейчас, в наше время по множеству причин, использовать этот талант мне приходится довольно редко. Чаще всего, когда я вынужден выручать жену. Она имеет активную жизненную позицию и потрясающее умение встревать в разные ситуации. Как я не раз отмечал, её хулиганские действия входят в полное противоречие с внешним видом и голосом. Именно голос в былые времена создавал проблемы. Звонок по телефону. Жена берет трубку:

— Алло.

В трубке:

— Позови маму или папу!

Жена:

— Слушаю.

В трубке:

— Перестань дурачиться, передай телефон кому-нибудь из родителей или бабушке с дедушкой!

Жена:

— Уже передала. Я и есть мама.

Далее все зависело от того, кто звонил. Иногда были извинения, сконфуженные объяснения и просьбы не обижаться. Иногда бросали трубку. Так, однажды, не дождавшись продолжения разговора, жена убежала в магазин. А звонил, как оказалось, классный руководитель нашего сына третьеклассника. И этот руководитель, взбешенный таким неуважением, тут же направился к нам домой разбираться. Школа, к несчастью, была напротив, через улицу. А в это время мы с женой занимались абсолютно незаконным видом деятельности — изготавливали вино. С этой целью закупался виноград сорта Изабелла и закладывался в огромную шестидесяти литровую бутыль. Которая закрывалась резиновой перчаткой. Перчатка периодически стравливала избыточное давление и запах в кухне стоял специфический, но легко узнаваемый. Учитель позвонил в дверь, сын открыл. Учуяв подозрительные ароматы, он быстрым шагом пошел по следу и уставился на резиновую пятерню, гордо поднятую над бутылью. На вопрос, что это такое, десятилетний Павлик Морозов сдал родителей с потрохами. Попутно рассказал всю технологию преступления и раскрыл тайну. Которая, по словам предателя, заключалась в том, что сначала для себя и особо близких друзей по бутылкам разливалось чистое натуральное вино. Потом в бутыль добавлялась вода с сахаром, и из этого готовилось вино для обычных приятелей, и, наконец, был и третий вариант с той же водой и сахаром для врагов и нежданных гостей. Затем сын показал батарею бутылок готовых к розливу готового продукта. Количество бутылок и уровень образованности сына так потряс классного руководителя, что он нас не заложил, а вскоре ушел на пенсию. По возвращению родителей домой и после допроса с пристрастием, сын прошел полный курс молодого бойца, и вскоре достиг уровня своего отца-пройдохи. Дальнейшее его совершенствование остановилась после дезертирства в одну очень приличную европейскую страну. Он рассказал мне, что местные жители это непуганые идиоты и напоминают умственно неполноценных. По этой причине дурить убогих грешно и сын перековался в честного буржуа. И я, когда там появляюсь, стараюсь сдерживаться и вести себя достойно. Ну, однажды лишь в ресторане на вопрос официанта, не хочу ли ещё, я провел ребром руки себе по шее, дескать, всё, сыт по горло. Ну, потом пару часов пришлось объясняться с полицейским и доказывать что я, ей богу, ни официанта, ни весь ресторан убивать не собирался.

Но раньше, до революции, мой талант был востребован не только в нашей семье, но и теми, кто имел несчастье (счастье) в критические моменты быть рядом. Где же в основном разворачивались сражения? Да везде. Это сейчас вы, лежа на диване и тыкая пальчиком в компьютер, можете за пять минут заказать гостиницу на островах Фиджи или в рабочем районе города Говнодонска. Или за те же пять минут не только заказать, но получить билет на рейс до Гонолулу. Через Париж и с ночевкой там. Чтоб, значит, на Эйфелевой башне постоять и подумать о бренности бытия в смысле увидеть Париж и…. До революции вопрос гостиницы даже не стоял. Он не возникал, так как на него, на вопрос, ответа не было. Был только в том случае, когда у вас на голове кепка-аэродром, а бумажник не влезает в карман и переносится в авоське. Причем внутри он красный, фиолетовый, зачастую зеленый и даже коричневый (напомню: красный — десять рублей, фиолетовый — двадцать пять, зеленый — пятьдесят и коричневый — сто). Ну, как получить место в гостинице, скажем в Братске? Как, если в окошке администратора занята маникюром Олимпиада Ивановна. Для меня все женщины такого типа существовали под этим именем. Возраст — от бальзаковского, формы — впечатляют, волосы — сплошная перекись, голос — стеклянный с металлическим перезвоном. Что мог я предложить ей, имея кошелек толщиной в трамвайный билет и вид выпускника интерната для сирот? Оказывается, мог. Что для этого требовалось? Требовалось постоять за колонной пять-десять минут и представить себе, а что бы было, если… И тут, как говорил бессмертный лейтенант Таманцев, наступал момент истины. Теперь главное надо было подойти к окошку, не прямо в лоб, а так, слегка с краю и стать с выражением, которое автоматически появлялось на лице в тот момент, когда истина наступала. Т.е. лицо человека, одномоментно потерявшего сорок родственников, но в списке потерянных тещи не было. И ждать. Ждать, пока ОИ не обратит внимание. Высочайший пилотаж, это когда она сначала обратит внимание, потом выражение на её лице типа, кто тут торчит без дела, сменится на несколько недоуменное и даже благожелательное. Паузу, надо держать паузу. Хорошо, тут же гулко сглотнуть слюну. Слез не надо. Лишнее и может сорвать представление. Цель простая: дождаться вопроса типа, что Вам? или, о счастье, чем могу помочь? Добившись этого вопроса, меня несло по волнам буйного воображения.

Что там было? Не помню, но могу предположить. Я, говорил Олимпиаде, что ни на что не претендую. Мне бы квадратный метр под лестницей в подсобке, одной полой курточки прикроюсь, на вторую лягу. Далее, скорее всего, излагалась история, типа я с группой коллег в командировке, что мы должны были лететь дальше, но я приболел и опоздал на самолет, а теперь мне надо дождаться, когда пришлют деньги на пропавший билет… И так далее и тому подобное. Если возраст ОИ по отношению к моему допускал взаимоотношения мама-сын, то после моего монолога, как правило, у неё могла блеснуть слеза и дрогнуть губы (а ведь и мой может вот так, и кто же ему поможет!). В этом случае дело кончалось полу люксом, или, в крайнем случае, стандартным одноместным номером с отдельным ключом в ванную или даже сауну, если такие были в наличии. Если же возраст ОИ был ближе к жена-муж, то я, естественно, изображал несчастного, жена которого уже неделю не имеет весточки и вместе с табунчиком детишек обивает пороги милиции, умоляя объявить в розыск. Риск был, что заглянув в паспорт, ОИ могла обнаружить сиротливую запись о наличии одного сына. Но ей было не до этого. Захлебываясь слезами и соплями, она спешила заполнить вожделенную бумажку туда же: в полулюкс или, в крайнем случае, одноместный номер, и ключик…

Таких, как Олимпиада Ивановна я встречал огромное число раз. Они все были обыкновенные тетки, наверняка, добрые, хорошие матери и жены, но развитой социализм портил их для общественного употребления. Их существование было горем для обычных командированных, туристов, простых граждан, но, зато я благодаря им имел жизнь довольно беззаботную. Знаете ли вы, что собой представляли сибирские аэропорты? Например, в Новосибирске или Иркутске в конце августа? В здание не войти, не то чтобы к стойке пробиться. Южные направления — это поэма. Самолет Новосибирск — Ташкент. Три десятка орущих и толкающихся у кассы граждан восточной наружности, которые размахивают паспортами, набитыми пачкой двадцати пяти рублевок. До начала регистрации полчаса. Нас двое. Сорок минут, и дежурный начальник смены, другая, но все равно Олимпиада Ивановна, звонит в кассу:

— Света, там двое, с бумажкой от меня. Им два билета до Ташкента.

Вы скажете, мол, кто-то лишился законного места, и я на их несчастье… Не говорите. Тогда, продравшись через толпу претендентов и ввинтившись в окошко, я получил вожделенные два билета. И тут у самой кассы молоденький лейтенант скулит на одной ноте:

— Неделя отпуска, а я уже второй день и ни просвета…

Я тогда тихо кассиру:

— Милая, дай еще один, забыл сказать ОИ, что товарищ с нами. Кассир затравлено сглотнула и… дала третий билет. Едва отбился от слезливых объятий и бегом на регистрацию.

Более того, мне НИ разу не было отказа в билете на самолет, поезд, теплоход или в гостиничном номере. Т. е. ВСЕГДА что-то было в загашнике, и я всего-навсего был тем, кому это доставалось раньше других, Конкурентами у меня были лихие ребята кавказско-восточной наружности, а если вдруг появлялся очередной несчастный лейтенантик, я всегда старался ему помочь. Хотя были и не вполне приглядные страницы в моей биографии.

Мы втроем, жена и мой приятель застряли на вокзале в… не важно, в каком городке Средней Азии. Ждем проходящего поезда. Я волнуюсь. Что такое поезда в этих местах в те времена помнят немногие. Жуткий бичевоз, курсирующий между Тайшетом и Абаканом представлялся верхом комфорта по сравнению, например, с поездом Ташкент-Каган. Однажды мы с женой решили им воспользоваться. Будучи опытными путешественниками, мы заняли правильную позицию на перроне. Когда поезд остановился, и дверь в вагон открылась прямо перед нами, я не успел и глазом моргнуть, как толпа вбила нас с женой внутрь, пронесла по битком набитому общему вагону (других в поезде просто не было) и донесла до туалета. Дверь в него была выломана и уложена на унитаз. Это было единственное свободное место, как я думаю, во всем поезде. На этой двери мы и доехали.

Не желая повторения этого, я ознакомился с ситуацией. В поезде были общие вагоны, в основном, но и два купированных и два плацкартных Отлично, на худой конец, плацкарт приветствуется. У кассы толпился народ. Надо сказать, что у узбеков, таджиков и прочих киргизов была особенность. Если у кассы собиралось больше двух человек, то они тут же создавали толпу. Здесь же было человек десять, и толпа выглядела внушительно. Потолкавшись по присутственным местам вокзала, я узнал, что в этом поезде бывает от трех до пяти свободных мест. Не больше. Я сначала взгрустнул, но потом мне пришла в голову простая мысль. Я подошел к толпе, постоял, потом задал какой-то пустяковый вопрос. Мне ответили, и завязался неспешный разговор. До прихода поезда оставалось чуть больше часа, и касса должна была открыться минут через сорок. Времени хватало. Постепенно я перевел разговор в русло привычек и обычаев, характерных для разных народов. Странные вы люди, журчал я, создаете себе проблемы. Вот толпа, а в цивилизованных странах принято стоять в очереди. Далее я трепался о достоинствах очереди по сравнению с вот такой, тыкал я в них пальцем, неорганизованностью. Потом начал эту очередь формировать. Сам стоял рядом с окошком кассы, бдительно следя за порядком. Жене и другу сказал, что как только я быстрым шагом двинусь к выходу, немедленно следовать за мной. В положенное время окошечко открылось, я мгновенно сунул деньги без сдачи и попросил три купейных места. Поучил и рванул к выходу. Подельники среагировали, и мы выскочили на перрон одновременно. Еще пару минут, и мы грузились в вагон. Из здания вокзала выкатила толпа с криками:

— Держи гада!

Но было поздно. Дверь в вагон захлопнулась и поезд тронулся. Как оказалось, в этот раз билетов было четыре, три в купе и один в плацкарт. Стоявший за мной мужчина долго ковырялся со своим плацкартным, что дало нам фору унести ноги. Потом следующая за мужчиной женщина какое-то время пыталась уяснить ситуацию, потом она поняла, потом возглавила толпу… Но было поздно. Совесть меня мучила, там, в очереди за мужчиной стояли одни женщины. Простите меня, добрые люди.

Если должностное лицо юная барышня, то и образ мой был совсем другой. Этакий балагур-весельчак, попавший в нелепую ситуацию. Как не помочь? Мы с женой и другом пытаемся вылететь в тот же Ташкент из того же Новосибирска двумя годами позже. Все то же самое. Но у регистрации стайка барышень. Жену засунули на второй этаж с напутствием отсюда только в туалет и быстро назад. Шесть часов с барышнями, дескать, мы геологи, отстали от партии, денег совсем нет, только вот наскребли на три билета, но дали на 15 сентября, а сейчас только двадцатое августа. Бумажник, вот он, совсем пустой, пару рублей, чтоб с голоду не помереть. А третий товарищ с поломанной ногой там, в зале ожидания… Девицы ахали, местами ржали, местами рыдали… В Ташкенте я обнаружил в рюкзаке записку, которую долго берег, но потерял во время переезда на другую квартиру:

— Счастливо долететь! Таня, вторая смена, аэропорт Толмачево…

Иногда представление требовало подготовки и продолжалось часами, иногда оно было совсем кратковременным и забавным. Мы с сыном и женой на озере Искандеркуль, что в Таджикистане. Рядом с ним маленькое озерко, по берегам огромные валуны. Вокруг Фанские горы, красота. Мы втроем загораем плоской вершине валуна, что частично погрузился в воду. Слышу, крики. Встал, на противоположном берегу суета, народ бегает, лошади, всадники. Стою, смотрю. Вдруг через громкоговоритель:

— Эй, ты там! А ну брысь подальше!

Мне и брысь! Ну, дают. Я в ответ:

— Ты, козел вонючий! Тебе, что жить надоело!

Смотрю, по тому берегу бежит мужичок, руками машет и кричит:

— Брат! Брат! Прости, брат, мы тут кино снимаем, можешь пол часика не высовываться! Жена с сыном валяются рядом и ржут:

— Брат козла! Ха-ха-ха!!!

Ну, я:

— Вы, жена и сын брата козла, чего ржете?

Это же Азия. Там все было примитивно просто. Я мгновенно входил в образ начальника. Не большого, а так, ниже среднего. Мгновенно менялась осанка, походка, в голосе появлялся намек на металл. Местная публика, так и не успевшая проскочить из феодализма в развитой социализм и застрявшие на пол пути к очень недоразвитому, отличалась особым чинопочитанием. Свой начальник — величина, а европейского вида из Москвы — заоблачная вершина. С географией у них было не вполне, и всех нас они определяли москвичами, т.е. начальниками особо приближенными к султану. Поэтому не надо было напрягаться, а лишь себя таковым представить и всё, скатерть-самобранка с ковром-самолетом и с дворцом на сдачу.

Или. Мы с коллегой в Париже. Дел стада, на музеи времени в обрез. А коллега скулит, давай в Лувр. Хочу, говорит, на неё в подлиннике взглянуть. Да ничего особенного, я ему. Ну, ладно. Пошли. А очередь — метров триста и почти не двигается. Туристический сезон. Коллега скис, нет смысла стоять, не успеем. Я представляю себе: мы двое, отстали от нашей организованной группы. Засмотрелись на витрины, а когда подошли, те уже входят, и вот-вот последний, Сашка к примеру, зайдет. Билеты у старшего, денег ни копейки. Пиши пропало. Вернусь домой, близкие с вопросом, ну как видел Джоконду, и такое отчаяние охватило…

— Сашка! — ору я неожиданно для самого себя.

Коллега аж подскакивает от испуга.

Я: — Стой, мы здесь, подождите!

Люди оглядываются, я всем по анлийски: — отстали от группы! Хватаю оторопевшего коллегу и бегом мимо очереди. Наивные иностранцы с сочувствием дорогу уступают, кричат друг другу, чтоб, значит, нас пропустили. Вкрапления соотечественников в очереди узнавались по шипенью:

— Вот, гады! Жулье отечественное!

Успели.

Бывали и камерные представления. Еду в Варшаву поездом. Чемоданчик небольшой. Там свои вещи и прибор размером в две мыльницы. Везу на испытания. Для таможни — ничего, кроме… Тогда вывоз валюты был строго регламентирован. Если везешь чуть больше ста долларов, должен иметь бумагу. Наша бухгалтерия такую выдавала, но я забегался и не успел. С собой пятьсот. Поймают, заберут, штраф влепят и с поезда снимут. На всякий случай сунул под матрац на верхней полке напротив. Если что, не моё! В купе я один. В Бресте стоим три часа — колеса меняют. В вагоне кроме меня пару человек — средина ноября. Таможня. Заходит дама неопределенного возраста. Я последний для неё клиент в нашем поезде. Присела и ласково, что, мол, везете. Я человек опытный и, если таможне делать нечего, и она не прошмыгивает мимо, то надо сразу достать чемодан и открыть. Открыл. Дама сначала на прибор уставилась. Я ей песню акына про радиацию. Она слушает и так, как-бы невзначай ручками по чемодану шарит, рубашки прощупывает, трусы всякие, по днищу постукивает. Я пою, а она щупает. Потом на вешалку оглянулась типа, ой, какая у Вас куртка замечательная. Встала и как-бы интересуется производителем, по карманам пробежалась, швы прощупала. Часа два так ошивалась, спать не дала, зараза. Уходя, в двери остановилась, окинула взглядом купе и посмотрела мне в глаза. Опрометчиво для себя, но к счастью для меня и ушла.

Еду назад. Брест. И надо же такое, опять эта зараза. И она меня узнала. Бегло просмотрела содержимое — все в пределах. Собралась уходить. Я не удержался и говорю:

— Вот Вы меня шмонали весь вечер на пути туда. И ничего.

Она:

— Что, неужели провезли?

Я:

— А как же, валюта, под матрацам!

Она:

— Вот, ёлки-палки! Ведь чуяла спинным мозгом — жулик! Уже хотела по купе пошарить. И что меня остановило?

Я промолчал. Не надо было мне в глаза смотреть. Оказывается, эту заразу знали все. Она зверствовала, особенно, с официальными туристами и с челноками. Выворачивала их наизнанку, даже в интимные места могла заглянуть. Я собой гордился.

Таких и не только таких случаев было множество. Жена тоже не отставала. Там, где нужное лицо было мужского пола, я, как истинный джентльмен, уступал даме дорогу. Однажды в Баку мы должны были вылететь домой, но билетов не было. Я кинулся к кассе, там к счастью очередная Олимпиада Ивановна. Но, не успел я войти в образ, как увидел, что по коридору шла моя жена втроём. Слева и справа от неё гордо двигались два летчика. В руках одного был рюкзак жены, у другого — её сумочка. Тройка прошествовала мимо меня, через несколько метров жена обернулась и знаком приказала следовать. У неё на всё это ушло шестнадцать минут — рекорд нашей семьи. Если надо остановить попутный автомобиль или даже поезд (и такое бывало!), я залегал в кустах, а жена поднимала руку. Как только бедолага резко тормозил, я выскакивал из-за засады. Делать нечего, везли. И даже денег не брали.

Несмотря на творческие удачи душа требовала большего. Хотелось сцены, толпы рукоплещущих зрителей, автографов на улице. Как-то нам пришлось выступать в театре перед самой благодарной публикой — актерами и режиссерами. Я специально остался один, после того как жена отработала свое. Я трепался, что-то изображал, все ржали. Но, когда я, вдохновленный приёмом, громко обратился к главрежу и нашему приятелю Коле с просьбой дать мне роль. Маааленькую, но со словами. Жена, не дав ему открыть рот громко, на весь зал сказала:

— Дай, Коля, ему роль. Но чтобы его после этого тут же застрелили. Иначе чем пулей, ты его не остановишь!

Надо полагать, что ни у сценаристов и режиссеров так и не нашлось такой роли, и я напрасно ждал годами. Времена изменились. Как я уже сказал, мой талант становится практически невостребованным. Олимпиады Ивановны канули в лету. Их место заняли молоденькие барышни. Пока они годятся мне в дочери, потом плавно перейдут во внучек. Дурить им голову смысла большого нет. Все можно заказать по интернету. Принесут домой с благодарностью. Жена постепенно становится всё более и более благоразумной и мне практически не приходится расхлебывать её художества. Передать опыт некому. Внучки живут в очень приличной европейской стране и их дают нам на выпас на все каникулы. Чему я буду их учить, если там самым страшным преступлением является подсказка на уроке!

И мне остается лишь повторять вслед за Нероном: О! Qualis artifex pereo! — О! Какой актёр погибает…..

Я и кулинария

(Повесть о холестерине и липидах разной плотности)

Посвящается АГ

Часть первая. У нас

Однажды мы пили в кампании друзей. В таком обществе никто особо за словами не следит, будучи уверенным, что все шутки понимаются и принимаются. Можно выпендриваться, нести чушь, трепаться, только не перейти черту и не обижать друг друга. Среди нас была дама, подруга жены приятеля. Я, как обычно, врал, т.е. рассказывал о наших последних путешествиях, про Индонезию, Сирию и прочее. Упоминал семейные гастрономические пристрастия, особенно свои: устрицы, омары и прочая морская живность. Дама, прервав мое враньё, выразила сомнение в правдивости изложения, почему-то особенно касательно устриц. Видимо мой обычный полу-ободранный бомжеватый вид ввёл её в заблуждение. Я, по инерции пошутил, что чего тут удивляться, я же из богатой семьи. Приятели, слышавшие это не раз, а главное, знающие, что это реально означает, заржали. Дама оскорбилась до невозможности. Она уткнулась в свою тарелку и шипела, дескать, тоже мне, буржуй нашёлся. Я внимание на неё больше не обращал, но позже жена справедливо заметила мне, зачем, мол, дураков дразнить. Она, как обычно, была права, я согласился и впредь так не шутил. Но тема гастрономических пристрастий засела во мне, так как она в полной мере отражает некоторые аспекты формирования меня, как личности. Т.е. желудок во многом повлиял на голову и организм в целом.

С раннего детства я любил поесть. Эта любовь была сформирована различными обстоятельствами. Первые касались моей бабушки по отцовской линии. Она ушла из жизни, когда мне едва минуло шесть лет. Простая деревенская женщина она готовила такую же простую пищу. В те времена отец неплохо зарабатывал, что позволяло бабушке готовить ежедневно то, что в деревне появлялось лишь по праздникам. До сих пор вкус мачанки из свиных ребрышек с пышными блинами для меня не превзойдён. После смерти той бабушки меня сдали прямиком в Ленинград в руки бабушке по материнской лини. Тут началась настоящая кулинарная вакханалия.

Алина Габриэльевна, из старинной польской дворянской семьи, закончила прямо перед революцией Благородной дамы Чертковой институт благородных девиц для дочерей высших офицеров. В отличие от Смольного института благородных девиц, бабушка образования в широком смысле слова не получила. Из нее и других девиц готовили будущих жен офицеров со всеми вытекающими последствиями. Кулинария, три языка, живопись (преподаватель художник Архипов), музыка, танцы, правила поведения — на первом месте. По остаточному признаку, математика (с трудом на нынешнюю тройку), география (а извозчики зачем?), история получше. Ведь ее преподавал известный ученый Николай Альбертович Кун (Легенды и мифы древней Греции!). Польское происхождение плюс институт сделали из бабушки выдающеюся хозяйку. И это быстро сказалось на моем облике.

Я выглядел еврейским мальчиком из приличной еврейской семьи. Почему еврейским? Посудите сами, упитанный с видом щек сзади, бархатная курточка, короткие вельветовые штанишки на пуговичках под коленками, лоб мыслителя. Бабушка считала, что у мужчины лоб должен быть как ее любимого политического деятеля В. И. Ульянова и поэтому выстригала мне челку куда ближе к макушке, чем к бровям. Со временем это привело к тому, что волосы стали расти гораздо ниже, и я долгое время был похож скорее на недостающее звено со лбом шириной в два пальца. Зато с возрастом появление залысин привели, наконец, сначала к нормальному лбу, а позже и ко лбу мыслителя. Жаль, что бабушка не дожила. И теперь главное. Нос. До определенного возраста нос был длинноват, но прямой как дорога грешника в ад. Однажды, катаясь на лыжах, я повредил его, и нос загнулся, приобретя классический иудейский профиль. Эта легенда дала трещину много позже. Когда жена родила наше сокровище, то на второй день мне передали её записку. Жаль, не сохранил, но запомнил слово в слово:

— «Дорогой! Зачем ты меня обманывал? Ты ведь не носом упал на лед, а генами! Нашего сына ещё ни разу не спутали во время кормления. При попытке сестрички подсунуть его другой женщине, та вопила, уберите это не моё.»

Когда же я получил сына в руки, то ужаснулся, половину лица занимал не нос, а целый шнобель, той же изумительной формы. Мало того, этот нос переехал далее и у старшей внучки он повторяет наш с сыном, а у младшей намечается аналогичная картина. Правда надо отметить, что у сына, а тем более у внучек в отличие от прародителя всё это выглядит гораздо изящнее и вопрос о происхождении не возникает. Тем не менее, жена после этого случая долгое время, как мне казалось, пристально рассматривала мои мужские подробности, стараясь обнаружить или не обнаружить следы хирургического вмешательства.

Потом мы переехали в наш город. Отец умер, когда мне едва минуло тринадцать лет, и я остался с мамой. Мама, директор небольшого НИИ, была занята созданием молочной промышленности в республике, что требовало частых командировок. Периодически вызывалась питерская бабушка, но часто мне приходилось быть и одному под необременительном присмотром маминых подруг. Которые не злоупотребляли посещением меня, а в основном справлялись по телефону. И во весь рост встал вопрос о питании. Кое-что мама заготавливала перед отъездом, иногда командировка случалась неожиданно. Мама оставляла деньги на пропитание и требовала питаться в столовой. По какому-то недоразумению или просто случайно, наша семья получила квартиру в самом центре города в доме, принадлежавшем ВПШ (кто не знает — Высшая Партийная Школа при ЦК партии). Соседями были преподаватели и служащие этой школы.

Дом был уникален. Построен в самом начале пятидесятых годов пленными немцами с высокими потолками, лифтом и шикарным двором. Это был даже не двор, сад или скорее небольшой парк, площадью чуть более гектара. Обнесенный высоким забором с воротами и калиткой, которая открывалась в семь утра и закрывалась на ключ в одиннадцать. Если кто-то припозднился, надо было зайти в соседнюю с воротами дверь в общежитие слушателей ВПШ и попросить дежурного открыть. Двор был засажен деревьями, кустами, там была беседка, скамьи, клумбы. Даже моя питерская тётка приезжала к нам в отпуск и большую часть времени проводила в этом дворе. А мы, детишки практически одного возраста, в теплое время года спали там на раскладушках. Кроме уникального дома и сада, ВПШ обладала и другими замечательными достоинствами. Столовая. Качество отменное. Многие наши соседи ходили в неё с судками и брали обеды на дом. Далее — буфет. В нём продавались свежайшая сметана, изумительный творог, сыр, знаменитые творожные батончики в шоколадной глазури и прочие высококачественные продукты. ВПШ имела также свою швейную мастерскую. В ней работал потрясающий портной. Арон Ефимович Квас. Он был таким классическим евреем, что бесспорно служил бы прекрасной моделью Рембрандту. Если бы тот жил в наше время или Квас — в его. Каким-то образом Арон Ефимович раздобыл выкройки настоящих джинсов, и я гордый и счастливый был в те времена обладателем вельветовых в тонкий рубчик американских штанов. При этом Квас умудрялся вставлять в карманы медные заклепки, что окончательно вводило в заблуждение окружающих.

Дополнительными достоинствами нашего дома являлось наличие рядом небольших магазинчиков, куда публика с окраин не добиралась. Возможно по этой причине, а также благодаря близости к власти (в двух шагах от ЦК), они снабжались отменно. Особенно впечатлял рыбный магазин. Куда современным супермаркетам до него. Кто-нибудь знает, что такое сельдь ящичного посола, или слегка подкопчённая керченская селедка, или та же селедка в бочках. А красная рыба! Семга, не туфта норвежская, а северодвинская или пинежская, розовенькая со слезой на срезе, чавыча, кета. Горбуша, та вовсе за рыбу не принималась. Омуль, сиг, корюшка. Красная икра нескольких сортов. Черная — зернистая, паюсная, осетровая, белужья. И за приемлемую цену. В смысле для директора НИИ и преподавателя ВУЗа (моего отца). Этой черной икрой жена попрекает меня по случаю. Я, сдуру, рассказал, что однажды мой отец купил, кажется, то ли полкило, то ли целый килограмм черной икры. Наверное, свалилась шальная премия, а может, дело было перед праздником, и ждали гостей. Короче говоря, мама нажарила блинов из гречневой муки. (заметьте, черную икру употребляют с блинами из гречневой муки, а красную — с блинами из обычной, белой). И я сметал стопку этих блинов с несколькими столовыми ложками той самой икры. После чего мучился пару дней почками. Теперь, если что, то жена говорит, ну, конечно, куда нам, мы чёрную икру столовыми ложками не едали!

С учётом окружающего меня изобилия, посещать столовку мне не хотелось. Пища, даже для высшего комсостава меня не привлекала. Ну и деньги тратить хотелось по минимуму. Вот я и начал учиться готовить самостоятельно. Освоил известную литературу — Книгу о вкусной и здоровой пище, и стал практиковаться. Мама была очень продвинутым для своего времени человеком. У нас появлялись самые разные технические кухонные новинки. В том числе и первая скороварка. Кажется, венгерская. Её привез кто-то из маминых сослуживцев. Я освоил её и готовил потрясающие отбивные с луком. Пёк блины, делал различные соусы, научился варить супы. Маме не говорил, чтобы не иссякло финансирование. Излишки денег легко находили применение. Хоть и советские времена, но искушений хватало.

Новый этап моих взаимоотношений с кулинарией наступил с удачной в целом женитьбой и заметно менее удачной с гастрономической точки зрения. Моя очаровательная жена к этому счастливому моменту подошла в состоянии полного отсутствия какого-либо взаимопонимания с кухней. Более того, мы-то и познакомились в результате её неудачной попытки покончить с целым стройотрядом однокурсников, которые по недоразумению выбирали поварих по внешним данным. Её спасло лишь то, что она навредила не только организмам бойцов отряда, но и себе самой. И последствия этого вредительства я застал, когда мы, бойцы соседнего стройотряда, заехали к ним. Все лежали с лицами цвета медного купороса. В том числе и она. Невзирая на цвет лица, впечатление произвела и продолжает производить на меня уже много лет. Учитывая её полную несознательность в вопросах приготовления пищи, я взял всю готовку на себя. Она же стала настолько способной ученицею, что вскоре превзошла меня, и мы стали развлекаться в кулинарии с ней вдвоем.

Мы собирали книжки, искали специи, придумывали новые блюда. Жена взяла на себя практически полностью приготовление пищи в обыденной жизни. Для гостей и особых праздников за мной было оставлено несколько фирменных блюд, в приготовлении которых я достиг недоступных для простых смертных вершин кулинарного искусства, и получивших среди друзей названия, производные от моего имени и фамилии. Гораздо позже, когда сын женился и унёс ноги от нас в очень европейскую страну, невестка обратилась ко мне за помощью. Они ожидали в гости богатого француза, женатого на русской, её подруги и коллеги. Для того, чтобы принять гостей на все пять меня просили прибыть и приготовить пару этих выдающихся блюд. Халява есть халява, почему бы и не прокатиться. Я прибыл и приготовил. Француз, изображавший из себя гурмана высшей пробы, долго канючил рецепт. Только после того, как я ему сказал, что рецепт будет выбит на моей надгробной плите, отстал и зауважал так, что подарил бутылку охренительного коньяка. Охренительного по вкусу и, особенно, по стоимости. Я смог лишь опрокинуть пару рюмок, после чего сын конфисковал коньяк, заявив, что я если и ценитель, то в лучшем случае самогона и нечего переводить продукт.

Эти же блюда я готовил тогда, когда у нас собиралась большая богемная компания из актеров, режиссеров, поэтов и прочих технически безграмотных субъектов. В этих сборищах принимал участие и наш самый любимый друг по прозвищу Бухарец. Он действительно был родом из этого славного города. Перебрался в Питер, женился, завел трёх очаровательных детишек, поселился в трехстах метрах от Исаакиевского собора в большой квартире в доме с садиком. Кто не питерец, этого пассажа не поймет. Кто поймет, засохнет от зависти. Бухарец обучил нас потрясающей узбекской кухне, помог с оборудованием в виде казана, мантышницы и различных особенных пряностей. Жена со временем, скажу честно, превзошла его даже в плове, не говоря о шурпе, мантах, лагмане и прочих шедеврах, Бухарец был самым обожаемым и желанным нашим гостем. В Питере он прославился как выдающийся повар, написал несколько роскошно изданных книг по кулинарии, вёл передачи по местному телевидению, а также, не поверите, стал известен как русский писатель. За что был избран мне на зависть членом Союза писателей России. При информации о сборище у меня под девизом ДБЖ — день большой жратвы, подкрепленной сообщением о визите Бухарца, народ валил толпами. Друзья приводили нас в качестве примера строительства коммунизма в одной отдельно взятой квартире. Во многом это было связано еще и с тем, что мы с женой много путешествовали во время отпусков, а я мотался по командировкам в различные почтовые ящики, рассеянные по стране.

Тогда в СССР распределение продуктов не подчинялось никакому здравому смыслу. Очень близок к истине известный анекдот: что такое длинная, зеленая и пахнет колбасой? Ответ: Электричка Москва — Калуга, или Москва — любой другой город. Т.е. в СССР была идеальная система распределения продуктов и товаров — всё доставлялось в Москву, а сами граждане развозили по домам. По этой причине в одном городе не было практически ничего в свободном доступе, но по какой-то причине полки были заставлены жутким дефицитом для соседних городов. Так, например, в Обнинске, куда я часто ездил в знаменитый ФЭИ, консервированный зеленый горошек — главный компонент салата Оливье, был в изобилии. У нас же добыть хотя бы банку, когда его, иногда выбрасывали, можно было с риском членовредительства. Или Димитровград с не менее известным НИИАР. Там гречкой, кажется, только что дороги не посыпали зимой, а у нас — только для диабетиков. Аналогичная картина наблюдалась с одеждой и обувью. По этой причине мои частые командировки позволяли доставлять в семью то, что в нашем городе имели люди приближенные к различного рода кормушкам. Также выгодно было ездить в Москву в Курчатовский институт или ВНИАЭС. Заранее связывался по телефону с коллегами и делал заказ: сервелат финский — одна палка, чай Бодрость — две пачки, кофе Арабика — сколько возможно. А также сыр Виола, красная икра, крабы и прочее. В обмен вез наш лен, косметику и многое другое. Но и дома были лазейки. Мы с женой и сыном были, пожалуй, первой семьей в городе, разъезжавшей везде на велосипедах. В том числе по окраинам, которые в то время были почти деревнями со своим чисто деревенскими по виду магазинчиками. В них постоянно появлялся некий дефицит. На каждом нашем велосипеде сзади были установлены корзинки, куда складывалась добыча. Жена поясняла сыну, что всё это на случай голодной зимы. По прошествии нескольких лет сын пытал меня, ну когда же это самая зима наступит.

Несмотря на решение продовольственной программы в рамках нашей семьи, изучение бессмертной книги о вкусной и здоровой пище показывало, что до изображенного на её страницах изобилия ох как далеко. Но, надежда скорого наступления коммунизма еще оставалась, что заставляло временно смиряться с трудностями расцвета застоя. И тут произошло ужасное. Нам засветила поездка в Чехословакию. Мама завела друзей в Братиславе, съездила туда с моим отчимом, потом чехи гостили у нас. И неожиданно пришло приглашение для меня с женой. Я имел допуск и не надеялся на получение разрешения, но к моему удивлению, все-таки получил. Жена же проблем не имела. И мы собираемся в дорогу. Получить возможность поездки в заграницу по приглашению было неслыханной удачей. Не очень важно в какую. Но, Чехословакия в то время была в особенном положении. Последствия 1968 года сказались на отношениях нашей великой державы с этой страной. Терзаемая легким комплексом вины, КПСС делала все возможное, чтобы как-то исправить ситуацию и вкладывала в ЧССР невероятные средства. Чехи же использовали ситуацию и покупали лицензии на производство массы доселе неизвестной продукции, а также ввозили в страну невероятные для нас вещи. Если учесть что тем, кто ехал по приглашению меняли астрономическую сумму денег, аж 15 рублей в день, а курс обмена рублей на кроны был грабительский для чехов, но крайне привлекательный для нас, то можете себе представить, какие перспективы открывались. Более того, чешские друзья заказали нам массу всяких странных для нас вещей, что в результате компенсации с их стороны увеличивали и без того огромную суммы крон.

Почему же это событие я назвал ужасным. Да потому, что в результате его я был готов перейти из первой стадии диссидентства — идеологический диверсант, на более высокий уровень — внутренний эмигрант и даже в подписант. Прав был мой гениальный дядюшка, когда говорил, что советского человека пускать заграницу надо по особому графику. Первый раз в Болгарию или Польшу, на второй раз — в Венгрию или Румынию, потом в ГДР или Чехословакию, и только потом ему можно доверить посещение настоящей заграницы, западной. Хотя не мешало все-таки ещё перед этим посетить почти Запад — Югославию. Когда-то дядюшка сам прошёл все эти круги, и попал на невероятную халяву в Париж по делу. На целый месяц. В основном он там развлекался самостоятельно, изображая некую научную деятельность, но один раз был вовлечён в нашу делегацию для мини конференции в университете. Опытные организаторы с французской стороны по привычке обеспечили наших обедом и посещением магазина Тати. Этот огромный универмаг торговал всем, что не находило искушенных парижских покупателей. Промтоварами, вышедшими из моды, полу-просроченными продуктами, парфюмерией, не имеющие никакого спроса и прочим великолепием. И все это по смешным, даже по отношению к нашей зарплате, ценам. В группе товарищей была дама райкомовской наружности и той же сущности. Она оглядела полки, сравнила цены с зарплатой её французских коллег, вспомнила политэкономию социализма пополам с научным коммунизмом и… упала в обморок.

Мы не райкомовские работники, политэкономию и прочую белиберду не посещали, сдавая экзамены по шпаргалкам, передаваемым из поколения в поколение. Так что морально были готовы. И зря. Действительность потрясла. У колбасного магазина в Праге я едва не подвинулся рассудком. Книга о вкусной и здоровой пище отдыхала! Я стал считать, после ста сбился. Чего там только не было! Большую часть висевших чудес я даже не знал, как называть. Дальше — больше. В каждой забегаловке, а они в Праге на каждом углу, за смешные наши десять копеек наливали восхитительный апельсиновый сок. При этом он был охлажден, несмотря на летнюю жару. И это контролировалось! В маленьком кафе мы были свидетелями, как в помещение заскочил парень, налил стакан сока, сунул туда термометр, записал в блокнот и умчался. Бармен вытер пот со лба и слабо улыбнулся, что означало, что тест сдан. В тех же забегаловках за наши сорок копеек наливали Мартини, со льдом и лимоном. Тот мартини, о котором только читали и думали, что это сорт коньяка. Первые в жизни восхитительные персики, настоящие греческие, каждый завернутый в гофрированную бумажку, я попробовал именно там. Бананы. На каждом шагу. Я их обожал и мог получить только в Питере, где перед каждым моим приездом бабушка покупала три кило зеленых и заранее укладывала в большую кастрюлю для дозревания. Хот доги, цыплята на гриле и это конец семидесятых.

В самом центре на Старомястской площади в ресторане мы заказали такого целого цыпленка и по пол-литра потрясающего темного чешского пива. Абсолютно удовлетворенные желудочно и разомлевшие мы вышли на площадь. Жара. Я плюнул на все, разделся до пояса, снял туфли и носки, закатал штанины и улегся прямо под памятником Яну Гусу среди таких же то ли местных, то ли западных туристов. Жена примостилась рядом. Мимо строем шла группа соотечественников. Мы с женой при встрече с ними всегда старались поиздеваться. Вот и сейчас, я громко сказал ей, что опять эти советские шастают, нигде нет от них покоя, ни в Париже, ни здесь. Наши тут же подтянулись, перешли на строевой шаг, а старший прошипел: Внимание! Возможна провокация, удвоить бдительность!