Бесплатный фрагмент - Воспоминания

АДРИАН ТОПОРОВ

Книга воспоминаний народного учителя Адриана Митрофановича Топорова, человека большой и сложной жизни (он родился 24 августа 1891 года по ст. стилю), не может не вызвать к себе вполне определенного интереса. Подавляющее большинство читателей знают А. Топорова как автора нашумевшей книги «Крестьяне о писателях». Теперь он выступает в несколько ином качестве — писателя, мемуариста, собирателя ценностей, имеющих тенденции к исчезновению. Кое-что из переписки талантливого учителя было уже опубликовано, некоторые воспоминания его появлялись в газетах и журналах, в отдельных сборниках, посвященных памяти какого-либо писателя (А. Балина или Б. Горбатова, например). Однако сейчас это все впервые объединяется, дополняется другими очерками и письмами, сохранившимися фотодокументами и создается книга историко-культурной значимости, нужная, прежде всего, Сибири, поскольку о сибиряках в ней преимущественно идет речь.

Многое в очерках А. М. Топорова так или иначе связано с его учительским трудом на Алтае, с его записями суждений крестьян о литературе, поэтому следует поподробнее остановиться на этой стороне его жизни. А. Топоров не просто человек, случайно имевший на своем долгом веку интересные встречи, а русский советский деятель народного просвещения, и его общения с людьми имели свою, часто профессиональную цель, были продиктованы необходимостью, были часто связаны с борьбой за полнейшее осуществление своих идей. Кроме того, с ним самим люди искали встреч, хотели его знать как просветителя новой формации, оригинального, ищущего и, самое важное, — делающего, а не болтающего о деле.

В 1963 году в Новосибирске вторым изданием появилась книга А. М. Топорова «Крестьяне о писателях». Первое было осуществлено еще в 1930 году в Москве и имело подзаголовок: «Опыт, методика и образцы крестьянской критики современной художественной литературы». А впервые несколько записей мнений крестьян из коммуны «Майское утро» Алтайского края были опубликованы А. Топоровым в 1927 году (в бийской газете «Звезда Алтай» от 29.У, 19.VI, 3.VII, 10.VIII и в журнале «Сибирские огни» №6); затем на протяжении 1928 — 1932 годов в журналах «Сибирские огни», «Настоящее», «Земля советская» печатаются новые и новые записи, вокруг которых, особенно после выхода книги, разгорается яростная полемика.

В те годы многие писатели и критики отзывались о работе Топорова очень высоко.

А. М. Горький в письме к В. Я. Зазубрину:

«Пошлите мне Вашу книгу „Два мира“; интереснейшую беседу слушателей о ней я читал, захлебываясь от удовольствия» (М. Горький и советская печать. «Архив М. Горького», т. Х, кн. 2. М., 1965, с. 350).

В. Зазубрин, который первым должен был решить, печатать в «Сибирских огнях» записи и статьи А. Топорова или нет, писал Адриану Митрофановичу 8 ноября 1927 года:

«Я только на праздниках смог как следует посмотреть Вашу работу. Конечно, она необычайно ценна. Читал я ее как самую увлекательную повесть или роман».

Критик Д. Тальников:

«В интересном исследовании А. Топорова наш писатель, если бы хотел поглубже связаться с эпохой и читателем, мог бы почерпнуть многое полезное для себя» («Красная новь», 1928, №11, с.231).

Критик и литературовед Н. Трунев:

«Во всяком случае, то, что сделано т. Топоровым, представляется большим шагом в будущее, светлым обещанием» («Сибирские огни», 1929, №5, с.143).

Выдающийся просветитель и библиограф Н. А. Рубакин писал А. Топорову в 1930 году из Лозанны:

«Ваша замечательная книга ценна ее внутренней честностью. Потому и она особенно поучительна. Она откроет глаза многим и многим на настоящую роль и на социальное значение литературы».

Но именно в это время над головою А. Топорова начали сгущаться тучи. Полемика развивалась бурно и приобретала подчас весьма неожиданное направление. Достаточно напомнить об одном простом житейском факте. А. Топоров, вынужденный защищаться, с горечью писал, что в результате накалившихся страстей и в печати, и в районе, где учитель читал крестьянам художественные произведения, он «вот уже десять месяцев как безработный».

Защищаться, разъяснять свою позицию было крайне необходимо и потому, что учителя сняли с работы, и потому, что его книга «Крестьяне о писателях» расценивалась уже как хитрая вылазка замаскировавшегося классового врага, который «тонко ведет свою линию и умело… протаскивает от имени крестьян свои «чистосердечные взгляды» («Сибирские огни», 1930, №8, с.115).

Да, это был тот же самый журнал «Сибирские огни», который в течение 1927—1929 годов печатал записи А. Топорова, поддерживал его. Исторически этот эпизод в жизни журнала объясняется довольно просто. К этому времени журнал перешел в руки писателей из СибАПП. В почете на страницах журнала стала рапповская критика, отличавшаяся, как известно, и групповой пристрастностью, и прямолинейностью, и далеко идущими нередко политическими выводами.

Самая мягкая фраза в саркастической, злой статье Г. Павлова «Методика строжайшего беспристрастья» звучала так:

«Методические» советы А. Топорова тянут в другую сторону. Оговариваемся прямо и открыто: нам не по пути».

А в заключение говорилось:

«Мимо всего этого нельзя пройти, ибо за этим стоит аполитичность, беспартийность, идеализм, поповщина» («Сибирские огни, №6, с.109, 114).

М. Беккер в журнале «На литературном пост» озаглавил свою статью с применением термина определенной окраски: «Против «топоровщины». В ней он писал:

«Его (Топорова) установка ошибочна, неверна, политически реакционна» (см. «На лит. посту», 1930, №23—24, с.57).

А «Сибирская советская энциклопедия» в 1932 году обобщала как нечто устоявшееся и бесспорное:

«Книга Топорова „Крестьяне о писателях“ — образец беспринципной, антимарксистской критики литературных произведений» (т. 3, с.203).

Так в то время было покончено с А. М. Топоровым и его книгой. Он надолго замолчал.

Появление второго издания книги «Крестьяне о писателях» вызвало поток восторженных рецензий и откликов. Они появлялись в разных, самых неожиданных уголках страны, даже там, где обычно о книгах, опубликованных в Сибири, не писали. Приведу только показательные, неповторяющиеся заголовки рецензий: «Герман Титов назвал ее легендарной» («Белгородская правда»), «Бесценный труд учителя» («Южноуралец»), «Продолжение легенды» («Южная правда») и т. п. А в газетах «Известия», «Алтайская правда», «Литературная Россия», «Учительская газета» и во многих других замелькали заголовки: «Второе рождение необыкновенной книги», «Удивительная книга», «Звезды зажигаются на земле», «Книга и подвиг»…

Мы непосредственно убедились, какую большую культурную работу проделал А. М. Топоров. Он сразу стал человеком известным, его показывали в киножурналах, о нем говорят по телевидению и радио, много и подробно пишут в газетах, издают воспоминания, а в 1965 году вышла книга В. Гусельникова «Счастье Адриана Топорова».

Чтобы разобраться в сущности опыта А. Топорова, следует только напомнить кое-какие факты его биографии, поговорить о его педагогических взглядах, потому что, несомненно, Адриан Митрофанович, прежде всего, учитель, а потом уже селькор, журналист, исследователь.

Я не буду подробно рассказывать его биографию, заинтересованных отсылаю к книге В. Гусельникова. но хочу подчеркнуть, что к учительству А. Топоров готовил себя с того момента, как поступил в Каплинскую учительскую школу, т. е. с 1905 года. А когда познакомился с революционером-народовольцем Л. П. Ешиным и ощутил влияние этого разносторонне образованного человека, он начал сознательно готовиться к учительской миссии — много читает, думает, совершенствуется в игре на скрипке, берет уроки сценического искусства и т. п. В 1915 году Адриан Митрофанович сам приходит к инспектору народных училищ Барнаульского уезда и просит направить его учителем в деревню. Так двадцатичетырехлетний А. Топоров попадает в село Верх-Жилинское.

Здесь несколько примечательных фактов: молодой человек круто изменил свою жизнь, он по убеждению, добровольно едет в «глухое село» и обучает там не только детей, но и взрослых, иначе сказать, «прозорливо» приступает к осуществлению того, что после Октября будет составной частью культурной революции. К 1920 году он помогает энтузиастам-крестьянам организовать коммуну «Майское утро» и становится у них учителем.

Если сейчас беспристрастно присмотреться к тому, что делал учитель А. М. Топоров в коммуне «Майское утро», то правомерно сказать, что он был там истинным просветителем, упорно и творчески ищущим новые формы культурной работы на селе. Кроме школы для детей, которую коммунары создали прежде всего, работали ликбез и школа повышенной грамотности, систематически (это обстоятельство надо подчеркнуть) проводились политинформации и научно-популярные лекции, учителем были организованы хор, оркестр, драмкружок, систематически велась читка художественной литературы. Драмкружок ставил десятки различных произведений, преимущественно классических, и даже выезжал по приглашению в другие села. В коммуне, конечно же, при участии учителя, выходила стенгазета, шла антирелигиозная работа, шла борьба за бытовую культуру через санкружки, санкомиссии и т. п.

В ходе этой работы выяснилось, что А. Топоров не только хорошо подготовил себя к деятельности сельского учителя, но еще и обладал счастливым характером — он был энергичен, напорист, инициативен, он умел и предлагать новое, и осуществлять его практически, а если требовалось, то и доказывать на собраниях, конференциях и в печати. Он был деревенским активистом, вникал во все поры крестьянского существования, стремясь облегчить, улучшить жизнь коммунаров.

Это топоровские действенное участие во всей жизни деревни потребовало от него и нового подхода к школе, к проблемам воспитания. Он довольно быстро приходит к убеждению, что школе нужна органическая связь теоретической учебы с производительным трудом, а воспитание детей и особенно всего народа должно строиться на пробуждении в каждом человеке его творческих сил, его собственной инициативы, его самостоятельности.

По свидетельству ученика Адриана Митрофановича С. П. Титова, он был «следопытом детских душ», постоянно искал, «на что может отозваться детская душа», и «ради этого делал все возможное», а Г. Блинов, знавший Топорова в двадцатых годах, так о нем написал «Он в каждом человеке искал искорки таланта».

Нельзя сказать, однако, что учитель А. Топоров все тогда делал образцово, не совершал ошибок, не придерживался подчас неверных, опрокинутых жизнью взглядов, не действовал прямолинейно, и категорично. Так, однажды он написал полемическую статью, в которой доказывал, что пора бы заменить школьные учебники школьной газетой (см. «Просвещение Сибири», 1930, №1, с. 98 — 102). Он был инициатором реформы правописания в русском языке, удивительно напоминающую ту, которая недавно была единодушно отвергнута нашей общественностью. Статья А. Топорова называлась решительно: «Долой балласт!» (см. «Просвещение Сибири», 1929, №№9—10). В ответе критикам на книгу «Крестьяне о писателях» (см. журнал «Земля Советская», 1932, №9, с. 142) он сам сформулировал ее недостатки, часть из которых ныне им самим справедливо предана забвению. Словом, он был сыном своего времени, случалось, и сплеча рубил, и был излишне самонадеян, скор на выводы, но в главном он оставался убежденным советским просветителем, народным учителем; у него и тогда было и сегодня есть чему поучиться.

Опыт Топорова — это прежде всего плодотворный опыт систематической, заинтересованной и широчайшей пропаганды художественной литературы, опыт воспитания эстетических вкусов народа на выдающихся образцах литературы мира, опыт воспитания нового человека через усвоение им всего богатства идей и устремлений, воплощенных в образах лучших творений человечества.

Затем это опыт изучения читателя, по тем временам самого многочисленного и недоступного обследованию, — читателя-крестьянина, который только вчера был почти поголовно неграмотен и о книге имел в большинстве случаев весьма смутное представление, питая свою потребность в художественном освоении мира в фольклоре, в музыке, преимущественно тоже фольклорной, в танцах и плясках, в религиозных обрядах.

Наконец, этот опыт, появившись в виде книги читательских мнений о современной литературе, со всякого рода размышлениями и теоретическими обобщениями проделанной работы, сам стал явлением литературы, занял свое место в литературном процессе конца двадцатых и начала тридцатых годов и тем самым стал фактом активного участия в происходивших тогда литературных и нелитературных боях.

В боях. И это следует подчеркнуть. Оказалось, мало было проделать большую и полезную для народа работу, оказалось, мало о ней было написать хорошую книгу, — все это надо было еще и защищать и отстаивать; оказалось, за нужные людям идеи надо было бороться, каждый день из года в год идти за них на бой… некоторым сейчас кажется, что коль скоро книга «Крестьяне о писателях» переиздана, то и не к чему еще и еще раз доказывать полезность проделанной работы. Вот ведь как все ясно и просто! А между тем в борьбе за эту сегодняшнюю простоту и ясность у человека ушли многие годы жизни. Надо понять, что у А. Топорова действенная, а не словесная любовь к Родине, любовь к советским людям.

Все это вместе взятое и сделало Топорова фигурой приметной, а его воспоминания о деятелях культуры и литературы своеобразными и по-своему содержательными. Прежде всего он выступает как человек, стремящийся к познанию своего края и своего времени, как литератор, бережно относящийся к культурным ценностям прошлого страны и пытающийся внести свою лепту в дело сохранения этих ценностей.

В некоторых очерках, если не в большинстве, А. Топоров сообщает нам новые документы и факты. Возьмите хотя бы письма В. Я. Зазубрина в очерке «Искатель нового» или факты из биографии скульптора С. Р. Надольского. Сравнительно невелик очерк о поэте, журналисте и педагоге П. А. Казанском, о человеке сложной и поучительной судьбы. А между тем его облик, характер убеждений, особенности поэтической деятельности переданы достаточно ясно и полно. Историю нельзя улучшить, но и выбрасывать из нее то, что представляет какую-то ценность, не следует, так как этим простым актом мы не обогащаем, а обедняем самих себя.

Появление новой книги А. М. Топорова — свидетельство нашего уважительного отношения к таким работникам культуры Алтая, как А. В. Анохин, А. С. Пиотровский, И. Г. Зобачев, А. О. Никулин и другие. Не все они принимали заметное участие в общественно-политической жизни края, но то, что сделал Анохин в области этнографии и музыки, но живописные работы Никулина или стихи Пиотровского — наше достояние, наше культурное наследство, от которого мы не собираемся отказываться. А кроме того, Топоров нередко создает свой портрет писателя, художника, композитора, пытается проникнуть в их духовный мир, свидетельствует как очевидец, с кем же именно мы имеем дело, когда читаем, слушаем или смотрим их произведения. Не всегда Топорову это удается, но в тех случаях, когда ему сопутствует удача, как в воспоминаниях о Зазубрине или Ерошине, Балине или Пермитине, мы получаем ценное произведение нашей пока что небогатой мемуарной литературы.

А. Топоров без претензий на полноту пытается воспроизвести существенные, по его мнению черты своих современников — как далекого прошлого, так и настоящего. Тем самым он раскрывает нечто существенное и в самом себе. А картина жизни последних десятилетий между тем дополняется новыми штрихами.

Прошли годы. Край, в котором А. Топоров начинал свой нелегкий, но плодотворный жизненный путь, неузнаваемо преобразился. Изменился облик городов и сел, построены крупные промышленные предприятия, шагнуло далеко вперед сельское хозяйство. Вместе с ростом экономики больших высот достигла культура. Но нам и теперь дороги имена тех, кто был зачинателем создания социалистической культуры на Алтае. И эта небольшая книжка о них представляет историко-культурную значимость.

Н. ЯНОВСКИЙ

ВОСПОМИНАНИЯ И ВСТРЕЧИ

АВТОР СКАЗА О ЕРМАКОВОМ ПОХОДЕ

В юности я очень любил гуманистические и революционно-романтические стихотворения, заучивал их наизусть, декламировал на вечерах и в приятельских компаниях. У меня собралась коллекция стихотворных антологий и «чтецов-декламаторов», а надо сказать правду, дореволюционные «чтецы-декламаторы» издавались образцово: с хорошим шрифтом, на отличной бумаге, с портретами писателей, поэтов и артистов.

Среди любимых книг у меня была известная антология «Русская муза», составленная П. Я. (П. Ф. Якубовичем-Мельшиным). В этой книге я и напал на стихотворение еще неизвестного мне в те годы поэта Георгия Андреевича Вяткина. Оно было без заглавия и начиналось строфой:

Нас много… нас много. Так будем смелее

Бороться и дерзостно мстить!

И боги не смогут огонь Прометея

В горящих сердцах погасить…

Эти страстные строки и заставили меня запомнить имя их автора…

Я уроженец бывшей Курской губернии — одной из захудалых местностей царской России. Мое родное село называлось Стойло (ныне Старооскольского района Белгородской области). Это нелепое название само говорило за себя, и вряд ли надо объяснять, почему тоска по другой, вольной жизни вошла в моих родных, соседей, в меня с детских лет. Мы все мечтали уйти «из провальной ямы» в Сибирь, которую представляли себе пугающим, но сказочно богатым Беловодьем. Многие куряне начали переселяться в Сибирь. А моя мечта осуществилась лишь осенью 1912 года: я получил место учителя в одной из начальных школ Барнаула, который в те времена был довольно культурным центром, благодаря множеству поселившихся в нем политических ссыльных.

Народный дом в Барнауле был создан по инициативе либерального народника В. К. Штильке. В фойе зимнего театра Народного дома висел большой портрет этого человека рядом с портретами Г. Н. Потанина и Н. М. Ядринцева. Над сценой зимнего театра (в саду был еще и летний театр) горели знаменитые слова Н. А. Некрасова:

«Сейте разумное, доброе, вечное».

Барнаульской городской библиотекой заведовала образованнейшая женщина, политическая ссыльная У. П. Яковлева. Она была моей заботливой руководительницей в самообразовании и рекомендовала читать стихи Георгия Вяткина, называя его самым популярным сибирским поэтом.

В те дни пропагандистом поэзии Вяткина в Барнауле был В. К. Сохарев, владелец единственного в городе книжного магазина, помещавшегося в Соборном переулке. Сохарев вышел из народных учителей и, следуя примеру томского издателя и просветителя П. И. Макушина, старался продавать в своем магазине наиболее полезные народу книги, решительно отметая всякую верноподданническую макулатуру. В магазине Сохарева часто сходились книголюбы города и вели там литературные разговоры и дебаты. Имя поэта-сибиряка Георгия Андреевича Вяткина упоминалось здесь довольно часто.

С тех пор я не переставал следить за творчеством Георгия Андреевича. Помню, сильное впечатление произвело на меня его стихотворение «Рожь».

Цветущей ржи звенящий шелест,

И тихий лепет васильков,

А там, вверху, пустыня неба

И караваны облаков.

И видно, как горячий воздух

Течет над рожью, как под ним

Она, склоняясь, сонно млеет

И сыплет цветом золотым.

Когда ж с полей промчится ветер,

Колосья вздрогнут, побежит

Живая рябь по ним широко,

Рожь затрепещет, зашумит

И кланяется долго-долго…

Промчалась бурная волна,

И вновь кругом под знойным солнцем

Покой, дремота, тишина.

Прочитав в бийской газете «Звезда Алтая» об опыте крестьянской критики художественной литературы в коммуне «Майское утро», Георгий Андреевич счел нужным прислать мне свои размышления и наставления:

«Новосибирск, 8.7.1927.

Уважаемый тов. Топоров, — простите, не знаю Вашего имени-отчества, — Ваш опыт по выявлению отношения крестьянства к художественной литературе представляется мне чрезвычайно ценным и, конечно, Вы должны его продолжать. Но мне кажется, что тут существенно важен выбор вещей и что надо брать вещи, вполне понятные крестьянству, а не Пильняка и т. п., хотя бы и очень талантливых писателей. Ведь читать крестьянам Блока или Пильняка, или футуристов — это все равно, что малограмотному рабочему дать вместо элементарной политграмоты „Капитал“ Маркса или полемику Ленина с народниками и меньшевиками. А вот Есенина, мне думается, уже можно попробовать (в его лучших вещах). Следует также Сейфуллину, Неверова, Подъячева — тех, что ближе к толстовской простоте и реалистичнее.

Не забудьте сибиряков. Начните с превосходного рассказа Наумова „Умалишенный“, возьмите кое-что у Гребенщикова, Шишкова, Новоселова, Гольдберга, Урманова, Пушкарева. Если хотите, меня, попытайтесь узнать крестьянское восприятие моего „Сказа о Ермаковом походе“, напечатанного в №2 „Сиб. огней“.

Необходимо заглянуть в классиков. Толстой, Некрасов, частично Чехов будут, несомненно, приняты. А вот дойдет ли пушкинский „Анчар“, характерная лирика Лермонтова, Тютчева?

Думаю, например, что Демьян Бедный воспримется сильнее Некрасова, Подъячев сильнее Толстого. Любопытно!

О Ваших опытах знаю только по „Звезде Алтая“, но там очень кратко, надо бы поподробнее. И конечно, опыты необходимо расширить. Найдите себе помощников и ведите работу одновременно в ряде мест.

Привет. Г. Вяткин».

В ответном письме я рассеял сомнения поэта насчет способностей крестьян-коммунаров чувствовать и понимать великие произведения, написанные «не для деревни». Георгий Андреевич решил объясниться:

«14. 8. 1927 г.

Многоуважаемый Адриан Митрофанович, отвечаю на Ваше письмо с некоторым запозданием, т. к. только вчера вернулся из Семипалатинска (реферировал для „Известий“ ЦИК процесс Анненкова).

Конечно, я высказывал свое мнение о Вашей работе на основании случайных отрывков из нее, которые попадались в газете. Я и не подозревал, что у Вас столь обширный репертуар — от Гомера до Метерлинка. Само собою разумеется, что тогда не страшны и Пильняк, и Блок.

Пришлите рукопись заказной бандеролью. Очень хочется почитать. Кстати, скоро придет Зазубрин.

Если, паче чаяния, рукопись не подойдет для „С. огней“ (от нелепостей никто не застрахован), то месяцем-двумя позднее она все равно увидит свет — думаю, что такую оригинальную работу с удовольствием возьмет и Москва.

Отзывом крестьян о „Ермаке“ Вы меня очень обрадовали. Спасибо Вам за инициативу.

Ну, пока всего доброго.

Будем ждать рукопись. Перепечатали ли Вы ее в нескольких экземплярах? Подобную работу нельзя иметь в одном экземпляре.

Крепко жму руку.

Г. Вяткин»

В коммуне «Майское утро» я «заразил» любовью к художественной литературе не только взрослых, но и пионеров (все школьники в ней были пионерами). По примеру взрослых и дети тоже пожелали высказываться о прочитанных книгах. Эти высказывания я тщательно записывал.

В практике преподавания я заметил, что обсуждение литературных произведений весьма благотворно отражается на «развязывании языка» детей. Я учил школьников писать сочинения по методу переживаний и наблюдений. Еще в учительской школе, когда ее воспитанники впервые в жизни испытывали «муки слова», на этот метод натолкнуло меня стихотворение русской поэтессы Юлии Жадовской (1824 — 1883):

Лучший перл таится

В глубине морской,

Зреет мысль святая

В глубине души…

Надо сильно буре

Море взволновать,

Чтоб оно, в боренье

Выбросило перл;

Надо сильно чувству

Душу потрясти,

Чтоб она, в восторге,

Выразила мысль…

Под влиянием этого стихотворения я соображал: если все взрослые, в том числе и писатели, лучше говорят и пишут в тех случаях, когда их «души потрясены», то это же верно и в применении к детям.

И я стал разрабатывать подробности «метода наблюдений и переживаний».

Метод дал великолепные результаты в моей школе. Его использовали и некоторые другие педагоги Косихинского района. Творческий азарт охватил школьников. Получилась «гора» интереснейших сочинений. Я написал о своем методе большую статью, иллюстрированную этими сочинениями. Статью опубликовали в «Сибирском педагогическом журнале», а позднее частично перепечатали ее в Москве, в сборнике «Свободные сочинения и детское творчество в программах ГУСа», вышедшем под редакцией Н. Н. Иорданского в 1926 году.

Георгий Андреевич, узнав о новом методе развития мышления и речи школьников, попросил у меня детские сочинения для журнала «Товарищ», в редколлегии которого он работал. Я послал их ему. Интересен его ответ, в котором поэт виден как чуткий педагог, добросовестный редактор, как человек, нежно любящий детей и желающий им безоблачного счастья и радости. Поэт писал:

«16. 1. 1929.

Адриан Митрофанович, простите, что долго не отвечал Вам по поводу детских рукописей.

Ездил в Москву, недавно вернулся и внимательно перечитал все Ваши 64 (!!) рассказа. Для „Товарища“ наиболее приемлемы 3 вещицы: „Село Верх-Жилинское“ М. Носовой, „Игра в Парижскую коммуну“ В. Бельского и „Коммуна „Майское утро““ Титовых. Эти вещи мы намерены напечатать.

В остальных очень уж много разной жестокости и грубости, а такие вещи, как „В двадцатом году“ и „Ночью“ Блинова, просто кошмарны. Мне думается, что нельзя обрушивать на плечи ребят столько ужасов. Не будем превращать школьников в юных старичков, пусть пока живут и радуются.

Можно бы частично использовать автобиографию М. Концевой, „Черт — учитель музыки“ С. Титова и кое-что еще, но очень стеснены мы местом, а материала слишком много.

К очерку Титовых о Вашей коммуне нужны (обязательно!) снимки, иллюстрирующие жизнь и работу „Майского утра“. Если их нет — сделайте и поскорее пришлите. Намечаю этот очерк для №2 или 3.

В феврале ГИЗ выпустит мою новую детскую книжку „Приключения китайского болванчика“, пришлю ее Вам для разбора в Вашей детской аудитории.

Сердечный привет.

Г. Вяткин».

Нужно заметить, что рассказы «В двадцатом году» и «Ночью» написаны учеником старшего возраста. Они изображают ночные набеги вооруженных бандитов на квартиры организаторов коммуны «Майское утро». Автор сам пережил кошмарную ночь. Такой он и представил ее в своих сочинениях…

Благим желаниям Георгия Андреевича относительно сочинений моих учеников не суждено было сбыться (об этом я был извещен им незамедлительно):

«Новосибирск, 11. 4. 1929.

Уважаемый Адриан Митрофанович, приходится огорчить Ваших ребят. Выбранные мною рассказы Ив. Борисова и др. новая редколлегия „Товарища“ отклонила. Мне их жаль (вещи были уже набраны), но ничего не попишешь. Пришлите, пожалуйста, что-либо новое из ребячьего творчества, написанное в этом году, по Вашему выбору (я завален рукописями, подчас некогда читать).

Кроме того, лично к Вам просьба — напишите для „Товарища“ живой очерк о ребятах коммуны.

№3-й вышел у нас на ять, — внешнее оформление очень удалось.

Итак, жду Вашего очерка.

Сердечный привет.

Г. Вяткин».

После этого письма мои связи с редакцией «Товарища» порвались, так как в Сибкрайиздате подули губительные для всей сибирской литературы вапповские суховеи.

У меня целы письма Георгия Андреевича. Если графология — верная наука, то эти письма говорят о душевной красоте их автора.

Встретившись с Георгием Андреевичем в Сибкрайиздате и поговорив с ним, я невольно вспомнил каллиграфию его писем. Она точно отражала внутренний и внешний облик поэта. Во всей его фигуре, костюме, чертах лица и интонациях голоса виделась и чувствовалась интеллигентность и неотразимая приятность. Даже его белый ус (другой был иного цвета) так шел к нему!

ТИХИЙ ПОЭТ

Не могу представить себе человека, который не полюбил бы его с первой же минуты встречи. Приземистый, тощенький блондин с большой круглой головой и орлиным носом, деликатный и по-девичьи застенчивый, он сразу пленял собеседника. Его синие глаза лучились чистотой и кротостью. Во всей его подбористой, аккуратной фигуре, в словах и обращении с людьми сквозил неподдельный артистизм.

Сын польского повстанца, сосланного в Красноярск, он с десятилетнего возраста жил с матерью в Барнауле. Окончив городское училище, затем учительскую семинарию, Пиотровский стал работать народным учителем в селе Зайцеве Барнаульского уезда.

Еще до Октябрьской революции на страницах газеты «Жизнь Алтая» изредка печатались его лирические стихи и маленькие рассказы из жизни начальной школы.

В 1920 году Пиотровский вернулся в Барнаул. Из родных у него оставалась только мать-старушка, обожавшая своего единственного сына. Он преподавал литературу и русский язык в средней школе, расположенной в дачной местности за рекой Барнаулкой, в одном из зданий бывшего женского монастыря.

В 1922 году Александра Степановича избрали секретарем Алтайского губернского отдела Союза работников просвещения. Моя членская книжка, сохранившаяся до сего дня, заполнена его рукой 1 декабря 1922 года.

Но Пиотровского не привлекала эта выборная должность, тянуло к творчеству и в следующем году он принял заведование литературно-художественным отделом редакции газеты «Красный Алтай». Здесь его постоянно окружали начинающие литераторы. Он был щедр на добрые советы и мог безошибочно угадывать ростки таланта.

Квартира Пиотровского была тесной и бедной. Но, входя в нее, люди окунались в какую-то особенную атмосферу. На стенах комнаты — три-четыре репродукции с картин Левитана, Поленова, Васильева; на столике — изящно оформленные портреты Чехова, Бунина, Есенина; на этажерке стояли аккуратно переплетенные томики стихотворений любимых поэтов — Фета, Тютчева, Блока. А над кроватью, за ковриком, заткнуто диковинное перо какой-то птицы и веточка вербы с распустившимися почками…

Я дружил с Александром Степановичем около двенадцати лет и поэтому вблизи наблюдал его личную жизнь и литературно-общественную работу.

За консультацией к нему, чуткому ценителю искусства, часто обращались актеры и режиссеры, скульпторы и живописцы, поэты и прозаики. Они откровенно делились с ним своими творческими замыслами и просили совета. Он никому не отказывал в помощи, но при этом всегда подчеркивал:

— Мне так кажется… Ну, а там — как хотите. Автору виднее.

Помню, Анна Караваева, начинавшая свою литературную деятельность в «Красном Алтае», нередко просила Пиотровского «просмотреть» написанные ею произведения. Первая ее крупная повесть «Флигель», опубликованная в «Сибирских огнях» в 1923 году, предварительно прошла через руки Пиотровского, равно как и ее первые стихи. Анна Александровна допытывалась:

— Александр Степанович, почему у меня так не выходит, как у вас, — лаконично, емко?..

Смущаясь, он отвечал:

— Да… как сказать? Я просто не умею писать длинно. Длинные стихи без глубокой мысли плохо ложатся в голову. Читателю трудно одолевать их.

Основное содержание его немногих стихотворений — лирические пейзажи, овеянные романтическими, едва ощутимыми настроениями. В предельно кратко нарисованных и, казалось бы, самодовлеющих пейзажах поэт находит свой поворот темы, и стихотворение приобретает неожиданно волнующий «общечеловеческий» смысл. Помню, меня поразили строгие прозрачно-ясные строки из его «Ледохода».

Там с крутояра — чернозема

Над зеркалами мутных вод,

Среди березника у дома,

Старик глядит на ледоход.

Реки ломаются доспехи,

С весенним льдом плывет зима:

Дорога, проруби и вехи,

И глыб сугробных терема.

Но почему за далью синей

Утрата их ему больна?

Быть может, там плывет на льдине

Его последняя весна.

Поэт не любил спешки в творчестве, а медленно, терпеливо и тщательно гранил свои скупые, но для меня незабываемые стихи.

— Спешить некуда, — часто говорил он. — Спешка — плохая помощница истинной поэзии.

Александр Степанович Пиотровский — поэт-миниатюрист. Из его больших произведений я помню только одно — поэму «По Алтаю». Она напечатана в «Алтайском альманахе», изданном в Петербурге в 1914 году.

Отдельно вышли в свет только два тоненьких сборничка стихотворений поэта. Первый — под названием «Алые сумерки» — был издан в Барнауле в 1922 году на скверной бумаге. Второй — «Стихи» — там же в 1927 году издал на собственный счет и в убыток бескорыстный любитель и пропагандист советской художественной литературы Василий Михайлович Семенов.

В среде друзей Александр Степанович всегда шутил, шаржируя известных барнаульских общественных деятелей: литераторов, врачей, адвокатов. При этом он неподражаемо верно передавал интонации голоса, мимики и жесты пародируемых лиц. Так, весьма популярного в Барнауле врача Велижанина он точно рисовал несколькими фразами:

— А вэс тим-пи-ра-ту-рит? Дышите… Еще дышите… Тэ-э-экс!

Будучи человеком «тише воды, ниже травы», Александр Степанович, однако, дерзал восставать горой за несправедливо обиженных товарищей. Тяжелого инвалида, но талантливого артиста, драматурга и фельетониста С. Ляликова недолюбливал редактор «Красного Алтая». Стоял вопрос об увольнении несчастного человека, обремененного большой семьей. И Пиотровский решительно предложил редактору:

— Увольте меня. Оставьте товарища Ляликова: у него же семья. Куда он пойдет, если вы уволите его?!

И карающая десница редактора не опустилась…

В Барнауле литераторы охотно встречались со своим читателем. На литературные вечера и диспуты приходили рабочие и служащие. Александр Степанович бывал неизменным участником этих вечеров. Но его стихи не производили на слушателей сильного впечатления, потому что автор читал их еле слышно. Они были рассчитаны на чтение в интимном кругу. Их задушевный лиризм совершенно пропадал при громкой декламации в большом зале…

А. С. Пиотровский на военной службе носил какой-то офицерский чин. И как же он тяготился этой обузой! Он возмущался и жаловался:

— Какая каверза судьбы! Я должен изучать науку уничтожения людей ради веры и царя! Всегда с ужасом думал о том, что во время войны мне пришлось бы убивать такого же человека, как я.

Надо думать, что это было отражением тех антивоенных настроений, которые тогда господствовали у интеллигентов его типа.

По складу своей натуры Пиотровский был романтик и философ. В литературном кружке он нередко заговаривал о таких художественных произведениях, в которых трактовались этико-философские проблемы…

Поэт любил путешествовать по Алтаю и Енисею, где он собирал сказания о былом. Однажды, вернувшись из Красноярска, он рассказал мне о своей встрече с тамошним старожилом.

Старик рассказал поэту интересную историю о том, как муха, нарисованная на чистом листе бумаги, понравилась красноярскому губернатору и была началом славы великого художника В. И. Сурикова. Спустя тридцать лет я вычитал этот эпизод в монографии, посвященной жизни и творчеству живописца-красноярца.

А. С. Пиотровский был тонким рисовальщиком. Его карандашные пейзажи поражали необычайной поэтичностью. Но он заботливо скрывал их от посторонних. Один из его пейзажей — «Березки» — долго хранился у меня, но погиб вместе со всеми моими архивными материалами во время Отечественной войны…

Последний раз Александр Степанович Пиотровский гостил у меня в коммуне «Майское утро» в июне-июле 1929 года. На память об этих днях осталась групповая фотокарточка.

Покинув Сибирь в мае 1932 года, я потерял следы моего друга. И только в 1957 году Иван Евдокимович Ерошин подал мне печальную весть о кончине Пиотровского. Последние несколько лет Пиотровский учительствовал в Кемерово.

«Я жил в Кемерово, расспрашивал местных литераторов о нем, — писал И. Е. Ерошин, — но никто не мог мне что-либо сказать, и никто не знает, где его могила».

По-видимому, А. С. Пиотровский в те годы уже совсем отошел от литературных дел, ничего не писал и не печатал, не общался с пишущими, учительская работа поглощала все его силы.

После опубликования этого моего очерка об А. С. Пиотровском в №8 журнала «Сибирские огни» за 1969 год А. Дрыгина, проживающая в городе Калтане Кемеровской области, прислала в редакцию письмо для пересылки мне. Она писала, что в 1935—1936 годах была ученицей А. С. Пиотровского в школе шахтерского поселка близ Кемерово. Нарисовав правдивый портрет Александра Степановича как человека и педагога, А. Дрыгина в конце письма сообщила:

«Умер он в 1939 году. Я уже в этой школе не училась. О его смерти мне рассказал бывший ученик нашей школы в годы войны. На похоронах было много его учеников. Последний год он почти не работал, болел. Похоронен он на кладбище шахты „Пионер“, что находится в восьми километрах от Кемерово…»

К пятнадцатилетию литературной деятельности А. С. Пиотровского П. А. Казанский напечатал в газете «Красный Алтай» критическую статью под заглавием «Тихий поэт». Этими словами точно определены и нрав Пиотровского, и сущность его поэзии.

Подготавливая стихотворения для сборника «Стихи», Александр Степанович разложил их на столе и сказал мне:

— Выбирай, какое тебе посвятить.

Я выбрал «Песню». Она народна по духу и характерна для лирики «тихого поэта». В ней я чую сладостно-томящую музыку «Осенней песни» Чайковского:

Дует к снегу с Покрова,

Вся дубравушка примялась,

Лишь одна сивун-трава

В буром полюшке осталась.

В буром полюшке осталась,

Снега бела дожидалась.

Да среди забытой ржи,

Словно в поле сиротинка,

Над обрывом у межи

Стонет горькая осинка.

Стонет горькая осинка,

Плачет, плачет невидимкой:

«Как на свете белом жить?

Лето красное далече.

Долго ль друга проводить,

А дождешь ли встречи?

А дождешь ли встречи?..

Друг мой, друг далече!..»

Иван Евдокимович Ерошин подарил мне фотокарточку, на которой снята группа старых алтайских литераторов: он, Илья Мухачев, Александр Пиотровский и Василий Семенов. Снимок сделан в 1926 году.

Драгоценная фотография стоит теперь на моем столе, воскрешая в памяти барнаульские встречи с певцами Алтая…

АЛТАЙСКИЙ САМОЦВЕТ

Илья Андреевич Мухачев — выходец из семьи алтайского лесоруба. Когда отгремели громы гражданской войны, он некоторое время не знал причала, был в тяжелом материальном положении. Нужда погнала его в Бийск, где он поступил на кожзавод мездрильщиком — сдирал подкожную плеву. Но и тут жилось ему не сладко. Питался кое-как, перебиваясь с хлеба на квас. Ходил в обшарпанной военной шинелишке с кожаными самодельными пуговицами.

Но чуткая душа его жадно воспринимала «все впечатленья бытия» и просилась излиться в живом слове. И он стал пробовать свои силы в стихах.

Первые стихотворные опыты он отдал еще в декабре 1923 года в верные руки искателя талантов Василия Михайловича Семенова, работавшего в редакции бийской уездной газеты «Звезда Алтая».

К четвертой годовщине комсомола Алтая Илья Андреевич написал стихотворение, которое было опубликовано 8 января 1924 года в «Звезде Алтая». И В. М. Семенов убедился, что Илья Мухачев — незаурядный, но еще «сырой» талант, и настоятельно посоветовал ему учиться, читать.

В 1924 году были напечатаны стихотворения Ильи Андреевича «Комсомольцы», «Голодные дети Германии» и «Комсомольцы Алтая». Семенов всячески поддерживал его. В «Обутке» — сатирическом приложении к «Звезде Алтая» — молодому поэту была предоставлена широкая «жилплощадь», и читатели скоро заметили его — стихи и частушки звучали в журнальчике едко и своевременно.

В начале 1926 года Семенов перебрался из Бийска в Барнаул и принял заведование отделом в редакции газеты «Красный Алтай». «Обуток» прекратил свое существование. В Барнаул потянулся и Мухачев. Но здесь он попал из огня да в полымя. В редакции газеты не оказалось для него штатного места, а для внештатной репортерской работы он был совершенно не пригоден.

Тогда Семенов предложил завести в газете уголок «Колючие факты». С ним согласились. Для уголка отбирались подходящие материалы из писем селькоров и передавались Мухачеву. Илья Андреевич сочинял по ним сатирические стихи, которые печатались под псевдонимами: Лука, Крюков, Шило, Зуб и т. д. Одновременно поэт писал и разные другие стихотворения. Однако гонорара за всю эту работу не хватало даже на мало-мальски сносную жизнь.

Как раз в эту пору он и появился в квартире Александра Пиотровского — в доме учителя И. М. Чупрунова на улице Короленко. Там я и познакомился с Ильей Андреевичем.

Высокого роста, слегка раскосый, одетый в замызганные пиджачишко и брючонки, он выглядел медвежатым деревенским парнем. Застенчивый и угловатый, он говорил так вкрадчиво и робко, точно сообщал собеседнику какую-то тайну. Иногда по лицу его скользила хитроватая усмешка, которая говорила: «Погодите, я вам ужо покажу!» Но когда он, вынув из кармана замусоленные клочки бумаги, читал по ним свои новые стихи, то весь преображался, казался выше ростом, победно оглядывал слушателей. Обычно монотонный голос его покорял тогда гибкими, задушевными интонациями…

Освоившись в кругу барнаульских друзей, Илья Андреевич много и громко говорил о литературе, рассказывал о своих приключениях, творческих замыслах и восторгался Есениным, особенно его «Москвой кабацкой».

В период увлечения Есениным он написал «Цыганку» — явное подражание своему кумиру. Это стихотворение Илья Андреевич считал тогда своим большим достижением и охотно декламировал его в кружке Пиотровского. При этом он даже изображал пляшущую цыганку, выкидывая характерные антраша, изгибаясь и встряхивая воображаемыми кудрями и серьгами.

Однажды кто-то из участников кружка высказал сомнение в высоких достоинствах нездоровых стихов Есенина. Илья Андреевич вмиг ощетинился и разразился саркастической тирадой:

— Эх, вы!.. Слепые и глухие… Мир еще не знал такого тонкого проникновения в суть вещей и души человеческой, какое показал Есенин!.. Нос у многих толст, чтобы почувствовать всю глубину и поэтичность каждой есенинской строчки… Есенин — титан поэзии! Он опередил нашу эпоху на сто лет!..

Его увлечение нездоровыми стихами Есенина было непродолжительной болезнью, которую он превозмог без особых мук. Но, безусловно, осталось на всю жизнь преклонение перед высоким и прекрасным, что создал Сергей Есенин.

В. М. Семенов тогда хорошо зарабатывал, имел просторную квартиру на Интернациональной улице и мог позволить себе такую роскошь, как издание книги начинающего поэта. Одна комната была отведена Илье Андреевичу, но он стеснялся приходить ежедневно, отнекивался. С трудом убедили его хотя бы обедать у Семенова, который в это время усиленно работал над повестью об Алтае. Закончив, он дал Илье прочесть рукопись. И через два дня, за вечерним чаем, Мухачев, пришедший с Пиотровским, прочел свое новое стихотворение «Чуйский тракт». Оно очень понравилось всем присутствующим, как ранее понравилось стихотворение «Камень», видимо, созданное как нечто противоположное стихотворению «Камень» Пиотровского. Тогда Семенов, шутя, обратился к Пиотровскому:

— Казнись, Саша! Илья уже побил тебя «Камнем», а теперь весь Алтай на тебя опрокинул…

Все рассмеялись. А Василий Михайлович уже серьезнее продолжал:

— Пора бы тебе, Илья, сборничек стихов издать — ведь много хороших стихов у тебя накопилось.

В Барнауле в 20-х годах не было государственного книжного издательства. Вот почему в июле 1926 года Семенов предпринял издание на собственные средства сборника Мухачева «Чуйский тракт», так как был убежден — поэт написал уже немало ценного. Весь тираж — 2000 экземпляров — издатель подарил автору в безусловное его распоряжение. Сдав этот тираж в барнаульский книжный магазин Сибкрайиздата, Илья Андреевич получил 400 рублей — изрядную по тому времени сумму…

Сборник назван первым помещенным в нем стихотворением, на которое поэта вдохновила повесть Семенова «Аргамай».

Сборник «Чуйский тракт» понравился и моим слушателям — крестьянам в коммуне «Майское утро». Их тронула кольцовская искренность, простота и живописность стихов алтайского самородка.

Помню, Михаил Алексеевич Носов пророчил:

— Из этого Ильи Мухачева разгорится большой поэт…

И он «разгорелся». Начиная с 1925 года до самой смерти поэта в 1958 году его произведения не сходили со страниц «Сибирских огней» и других периодических изданий Сибири. Лирические миниатюры постепенно сменялись широкими картинами, изображающими советского человека, покоряющего и преображающего природу для счастья всех людей…

ЧЕЛОВЕК С ДУШОЙ НАРАСПАШКУ

Элегантный брюнет с правильными чертами лица, в темном пенсне, с залихватским коком, он походил на салонного «жоржика», а на самом деле был рубаха-парень, простак, душа-человек.

Из Петрограда в Бийск Константин Петрович Кравцов попал как беженец гражданской войны. Летом 1918 года, оказавшись временно в Бийске, я подружился с ним.

Он печатал в местной газете свои лирические стихи, маленькие рассказы и стихотворные фельетоны, направленные против колчаковских бесчинств. Подписывал он свои произведения разными псевдонимами.

Рассказы его отличались чеховской простотой и тонкими психологизмами. Такова его «Эпитафия». В ней изображался старик, дьячок при кладбищенской церкви, от природы наделенный поэтическим даром, который он употреблял на составление заказанных эпитафий. Но когда умер его единственный и любимый сын, дьячок не мог найти для эпитафии слов, которые выразили бы всю глубину его отцовской скорби. И «муки слова» окончились простой фразой: «Спи, мой желанный».

Сильное впечатление на слушателей производил рассказ Константина Петровича «Письмо». Сюжет его таков.

Конец первой империалистической войны. Фронт. Брожение среди солдат… Рядовой Степан Бочкарев, поняв чистым сердцем большевистскую правду, начал агитировать товарищей повернуть штыки и дула назад, чтобы превратить войну империалистическую в войну гражданскую. Царская охранка ловит его…

Дома давным-давно ждут не дождутся письма от Степана. Наконец, долгожданное письмо приходит. Родные рады, разрывают конверт и читают: «Рядовой Н-ской части… Степан Бочкарев за призыв солдат к ниспровержению существующего строя осужден к смертной казни и расстрелян».

Так, помню, оканчивался рассказ. И он действовал на слушателей, как неожиданный выстрел.

Увидел ли когда-нибудь этот рассказ свет, не знаю.

Сатирическая «Колыбельная» К. П. Кравцова ходила в Бийске по рукам. В ней автор бичевал террор колчаковских банд, рисовал продовольственные беды населения. Костя предложил ее газете, но редактор вырвал из нее жало. Однако и в кастрированном виде стихотворение имело большой успех. Антиколчаковского духа вытравить из «Колыбельной» не удалось.

Все стихотворение забылось, но некоторые строки из него еще живы в моей памяти:

Вот и лампочка погасла…

Спи, сыночек, почивай!

Будет сахар, будет масло,

Будет сало, будет чай.

Гули, ласточки уснули,

Кончив свой полет и труд.

А повсюду свищут пули

И гуляет буйный кнут!

Твой отец, слуга народа,

Скоро выйдет из тюрьмы.

Засияет свет свободы,

Заживем на славу мы…

Квартировал Константин Петрович в Заболотной части города Бийска, на окраине. Комната, в которой он ютился с женой и дочерью-подростком, была убогой: потолок провисший, стены кривые, пузатые, в полу зияли большие щели, из которых несло холодом…

В летнее время Константин Петрович писал на припечке: стола письменного у него не было. А зимой свое рабочее место он устраивал просто: садился на кровать, перед ней ставил табуретку, а на нее громоздил длинный дорожный чемодан. На этом чемодане он и написал сатирическую пьесу-сказку «Иванушкино счастье», изданную в Бийске на бурой оберточной бумаге. С большим успехом эта пьеса шла на сцене бийского городского театра, построенного, как говорили, купцом Копыловым, грабившим алтайцев десятки лет!..

Постановкой сказки руководил актер-профессионал — одаренный комик, но пьяница и забулдыга. Главную роль пьесы он сыграл превосходно! Так что чудаковатый, но остроумный городской врач Петр Петрович Боржек не зря шутил:

— Да, чтобы так сыграть дурака, надо иметь много ума!..

Считая, что он создал своей игрой славу Кравцову, комик-алкоголик принялся бесцеремонно «доить» автора «Ивашкина счастья». Сегодня он у него брал десять рублей, завтра — пятнадцать, послезавтра — двадцать.

— Костя! У нас у самих нужда, — укоряла жена. — Развяжись ты с ним!

— Но пойми, Нюша, у него же нет ни шиша! А в семье четверо!

В редакции бийской газеты Константин Петрович заведовал литературным отделом. Раз поздно вечером он прибежал ко мне на квартиру и, размахивая в воздухе бумажкой, возбужденно заговорил:

— Талант! Матерый талантище! Не только актер, но и поэт! Смотри, какую он штуку завернул! На днях пущу в газете. С редактором я уже договорился. Аванс дал автору — пятнадцать рублей. Конечно, пока из своих… Потом сочтемся.

И Костя артистически прочитал мне стихотворение «Мысль». Я расхохотался.

— Что ты?!

— Костя! Милый! Это же стихотворение давным-давно опубликовано в антологии «Русская муза»!

Я достал эту книгу с полочки и нашел в ней стихотворение «Мысль», подписанное буквой «Д».

— Костя, видишь: настоящая фамилия автора этого стихотворения неизвестна. Твой «матерый талантище» знал, кого удобнее обокрасть.

Константин Петрович рухнул на стул и прошипел:

— Как он подвел меня!!.

Этот скандальный эпизод положил конец дружбе Кости с актером-забулдыгой.

Весной 1919 года Константин Петрович Кравцов перекочевал из Бийска в Барнаул. Снял комнатку на даче родственников писателя Глеба Михайловича Пушкарева в сосновом бору, около женского монастыря. Сочувствуя большевикам, он скрывал у себя дезертиров из колчаковской армии, кормил и поил их, хотя крайне нуждался.

В Барнауле Константин Петрович печатался редко. В 1925 году он гостил у меня в коммуне «Майское утро». Коммунары готовили тогда к постановке его «Ивашкино счастье». На репетициях автор сам был режиссером. Спектакль доставил ему большое удовольствие…

Тоска по Ленинграду неотступно томила Константина Петровича. И он не раз откровенно признавался:

— Я неисправимый урбанист. Люблю большой город! А тем более — Ленинград!

При первой возможности он туда и уехал.

ДОН КИХОТ БАРНАУЛЬСКИЙ

Жарким летом 1921 года в палисаднике квартиры А. С. Пиотровского, в бору за рекой Барнаулкой, собралась группа молодых литераторов. Константин Петрович Кравцов шутливо представил приведенного с собою товарища:

— Познакомьтесь: шалун всесветный, но благородный поэт, неискоренимый патриот Сибири, ходячая энциклопедия, Дон Кихот Барнаульский — Александр Иванович Балин. Прошу зачислить в нашу ложу!..