Бесплатный фрагмент - Воскресшие и мстящие (новая редакция)

Борис Толчинский

НАСЛЕДНИКИ РИМА
Путь Империи. Расцвет

Книга третья

ВОСКРЕСШИЕ И МСТЯЩИЕ

Книга Януса

Роман из цикла

Краткое содержание второй книги

Таинственное происшествие способствует побегу мятежного Варга из темницы на имперском крейсере, а политическая борьба внутри самой Империи даёт ему новый шанс. Корнелий Марцеллин, пылающий неразделённой страстью к Софии Юстине, в то же время исполнен решимости вырвать власть из рук своей племянницы. Он раскрывает жестокие тайны Нарбоннской войны и обвиняет Софию в позорных неудачах кампании; София же, с присущей ей изобретательностью, отбивает его атаки. Одновременно она помогает скрываться Варгу — ведь смертельную охоту за ним ведёт сам легат Марсий Милиссин. Чтобы спасти Варга от гибели и защитить своего любимого Марсия от ревности Корнелия, развести их всех и укрепить свою власть, она проводит одну искусную интригу за другой.

Но положение Софии становится шатким, когда её престарелый отец, первый министр, за которого она правит, всё-таки решается уйти в отставку. Сама же София по возрасту пока не может претендовать на место первого министра. Кесаревич Эмилий Даласин, её кузен и друг, глубоко порядочный, но наивный человек, убеждает Софию уступить власть. Он не понимает всю меру ответственности, которую возложила на себя эта женщина.

В поисках поддержки София спешит в Мемнон, Священный Город аморийцев, к самим риши, таинственным хранителям Империи; когда-то риши пробудили в ней способности ментата — но зачем?.. Софию ждёт коварная ловушка: риши отказывают ей в поддержке, а путь назад, в Темисию, имперскую столицу, преграждает ураган.

Тем временем Корнелий Марцеллин не дремлет. Он похищает у Софии власть. Скоро эта власть станет необратимой, и ничто уже не помешает Корнелию сделаться полновластным правителем Империи. «Боги не делают сильными, боги выбирают сильных!», — вспоминает София завет риши и бросается навстречу урагану. Её сила духа, её вера в себя, её умения ментата побеждают слепую стихию. Софии удаётся успеть вовремя и помешать Корнелию. Но она пока не знает, что его истинная цель — не власть, а женщина, которую он создал и боготворит…

София восхищается Корнелием как политиком, как обаятельным негодяем, но не как мужчиной. Любимый же мужчина, Марсий, её отчаянной борьбы за власть не понимает и не принимает. Но она не может сдаться и уйти! Тем временем Корнелий, шурин Марсия, виртуозно играя на его чувствах и страхах, отвращает Марсия от Софии.

Рассудив, что власть для Софии важнее любви, Марсий покидает её. Зато Корнелий сам предлагает ей власть — но только вместе с собой… Чтобы отстоять свою власть, София рисковала жизнью — но поступится ли она ради власти своей княжеской честью, сможет ли отдаться мужчине, который ей противен как мужчина? Она находит третий выход: София побеждает самое себя, и теперь очарованный ею Корнелий готов добровольно, безо всяких условий, уступить ей место первого министра. Но эта власть Софии не нужна уже, она бросается вслед за любимым Марсием. Она уверена, что сумеет вернуть его и найти вместе с ним своё счастье. Идя навстречу новым испытаниям, она снова и снова вспоминает завет мудрых риши: боги не делают людей сильными — боги выбирают сильных.

***

Еретики Ульпины полны решимости сделать из герцога Варга послушное орудие своей мести великой и непобедимой Аморийской империи. Могущественный правитель Империи князь Корнелий Марцеллин намерен жестоко расправиться с мятежными галлами. Сумеет ли отчаянный Нарбоннский вепрь отстоять и свободу, и честь, и любовь?

Помочь молодому варвару в этой неравной схватке способна лишь прекрасная и хитроумная княгиня София Юстина, но ведь она по-прежнему надеется вернуть себе власть над Империей! Она не знает, что отныне над мятежным Варгом довлеют живые тени ненависти — воскресшие и мстящие.

Пролог

Новогодняя ночь на 1 января 148-го

Года Симплициссимуса (1787),

где-то в Северной Германии

Никто, кроме забытых гениев, не понимал, что это происходит наяву. И никто бы ни поверил — ни те двое, кому вскоре предстоит уйти к богам, ни остальные жертвы двоих забытых гениев. Не поверили бы сами многомудрые ментаты Мемнона, священной столицы Аморийской империи. Ибо ментаты, которые непросвещённому взгляду кажутся настоящими волшебниками, на самом деле люди, подобные нам, но сумевшие открыть для себя некоторые тайны души и разума.

Кем были на самом деле эти забытые гении, адепты свободы, пленники любви и ненависти, затруднились бы сказать даже мудрейшие из отшельников Мемнона.

Густые, неумолимые тучи стесняли мирный свод небес; колкие снежинки, эти замёрзшие слезы неба, изливались из беспросветных туч, одевая саваном сумрачный лес; ледяной ветер завывал меж дремучих елей, свистел у опасных камней, огромных, зловещих, разбросанных посреди леса какими-то самоуверенными строителями в некоей великой, безвозвратно утерянной древности. Ни искры света не могло родиться в этой стылой томящей ночи. Только мрак, ветер, мёртвый снег — и холод, ужасающий холод, который даже и мощных волков, истинных хозяев леса, заставляет этой лютой ночью прятаться в тёмные норы.

В такую новогоднюю ночь обязательно должно было что-то случиться. Что-то неприметное посреди захватившего землю мрака, но неизмеримо важное. И оно происходило, не могло не происходить!

Посреди развалин древнего поселения, в чудом сохранившемся доме-мегалите, пылал огонь, и было жарко, словно кипящая река протекала через этот чертог. Коренастый мужчина, видом угрюмый карлик, какими обычно пугают детей, в здоровенных кожаных сапогах, доходящих ему едва ли не до пояса, в буром кафтане, наверное, никогда не стиранном, с растрёпанными чёрными космами и длиннющей рыжей бородой, с кривым ножом за поясом, — так вот, сей живописный карлик сновал меж многочисленных очагов, то и дело подбрасывая в пламя вязанки хвороста, поленья, древесный уголь, да ещё странные предметы подозрительного вида, которые, впрочем, горели намного лучше хвороста и угля.

А в центре чертога, у чёрного, рассечённого надвое камня, — кто-то из опытных, но случайно забредших сюда читателей книг сказочного жанра наверняка подумает, что это алтарь тёмного бога, — стоял человек весьма впечатляющей наружности. Облачение его составляла длинная, до ступней, рубаха пепельного цвета. На поясе рубаху схватывала верёвка, витая из девичьих волос, когда-то бывших золотыми; повсюду этот необычный ремень украшали бляхи с ликами чудовищ и черепами существ, находящихся в отдалённом родстве с людьми. Крупное лицо этого господина сплошь состояло из морщин, как перепаханное поле из борозд. Глаза были отчётливо рыжего оттенка — или это только казалось в свете огнищ. Ресниц вроде не было вовсе, зато выше кустились сросшиеся чёрные брови. И волос было много, они упрямо лезли в лицо, преодолевая преграду в виде простого металлического обруча. Впрочем, нет, обруч не был простым: спереди его украшала гемма с изображением свирепо глядящего мужа, бородатого и одноглазого; всякий язычник с Севера, будь то скандинав, германец или галл, без труда узнал бы в бородаче Вотана, или Одина, знатнейшего среди богов, владыку Вальхаллы.

Для полноты картины опытному читателю книг сказочного жанра не хватает только чёрного ножа, желательно из обсидиана или иного редкого материала, ещё жертвы, прекрасной девушки на алтаре, над которой как раз и заносится нож, а также героя, который вот-вот, в последний миг, ворвётся в логово злодея-чернокнижника, поразит его самого и присного карлика, затем освободит свою пассию из чародейских пут; способ, каковым геройствующий персонаж пробьётся к логову, не столь уж важен — в конце концов, чтоб не замёрзнуть по пути, герою достаточно явиться из какого-то иного измерения, где, очевидно, климат более благоприятствует геройским подвигам.

Увы, всё было тут куда как прозаичнее: колдун у алтаря нож не держал в руке, не заносил его над алтарём, и девушки на алтаре на самом деле не было, как и злодейских мыслей в голове у колдуна. А сам он не был колдуном, хотя любил казаться. Стоял он перед этим чёрным камнем и шептал молитву. Само собой, героя он не ждал, поскольку просто не было проблем для настоящего героя; тот же, кого тут очень ждали, никак не проявлял себя. А карлик знай себе подбрасывал дрова в огнища, да озабоченно поглядывал в сторону хозяина.

Вдруг чародей воздел обе ладони и яростно воскликнул:

— Явись, о Дух Великий, приди ко мне, ничтожному слуге, даруй мне свою силу!

Вскричав такое, коленопреклонённый чернокнижник затворил глаза и принялся бормотать слова, понятные ему одному.

Карлик вполоборота посмотрел на господина, сумрачно вздохнул, в который уже раз сплюнул через правое плечо и подкинул в пламя очередной горючий предмет.

Ещё некоторое время прошло, и чародей снова подал голос. Слова были другие, но смысл не отличался: очевидно, волшебнику никак не удавалось добиться от Духа Великого взаимности, хотя он неутомимо подступался к Духу со всех сторон, где только тот мог обретаться.

Однако и в этот раз никто не откликнулся. Колдун опять пустился в бормотания, а карлик знай себе подпитывал огнища, но с убывающей охотой.

Этот безнадёжный ритуал повторялся в новогоднюю ночь уже много-много лет; сколько точно, ни карлик, ни его господин не знали, не считали.

Колдун ещё что-то бормотал, а карлик, потерявший всякую надежду, устало бродил по периметру чертога, когда в вышине, как раз над алтарём, возникла смутная тень, некое таинственное тёмное сгущение воздуха, отдалённо напоминающее силуэт человека. Было оно невелико, неприметно, и находящиеся внизу его не замечали, пока колдун в очередной раз не вскинул руки, чтобы выкрикнуть своё призывание.

Слова замерли на его языке — колдун, отрывши рот, молча взирал на это облако. Карлик проследил за взглядом господина и ничего не увидел. Беззвучно выругавшись, карлик отвернулся.

— Что попусту глазеешь? — услышал между тем волшебник. — Если тебе нечего сказать, пожалуй, я вернусь обратно, туда, откуда прибыл.

Колдун испуганно моргнул и обвёл взглядом чертог. Было очевидно, что никто, помимо тени, эти слова сказать не мог — карлик был нем от рождения.

Собравшись с силами, колдун вновь посмотрел на тень и вопросил:

— Кто говорит со мной?

— Кого ты призывал, тот говорит с тобой, — ответила она.

Гримаса не то радости, не то страха, не то отчаяния перекосила лицо колдуна.

— Ты Дух Великий?

— Я. Он самый, — отозвалась тень. — Ты верно мне служил, и вот решил я даровать тебе награду. Вернее, мне прискучило внимать твоим мольбам.

Голос у тени был более чем странным: не мужской и не женский, не высокий и не низкий, ни чистый и не шипящий — словно камень, металл или воздух изрекали человеческие слова. Голос звучал не только сверху, но и снизу, со всех сторон; отражаясь от стен, он вибрировал, усиливая сам себя — и затихал, как эхо в горах.

Для колдуна это было хорошим доказательством, что Дух Великий в самом деле посетил его. И всё же он, для верности, спросил:

— А чем докажешь, что ты Дух?

— Тем докажу, что вмиг исчезну, словно и не было меня, а ты останешься стенать и будешь этим заниматься, пока горбатая не заберёт тебя в страну таких же мелких недоумков, — сварливо отозвался голос.

Не на шутку испугавшись, колдун молитвенно сложил руки и воскликнул:

— Прости меня, ничтожного, Великий Дух, я грешен пред тобой!

— Все грешны предо мной, — холодно молвил голос, — и что теперь? Я должен к каждому из вас являться, дабы отпускать грехи? Ты, что же, полагаешь, у нас, великих духов, иной заботы нет?

— У вас? — изумился колдун. — Я думал… мне казалось, ты один, Дух Великий, Вечный, Всемогущий!

— Уймись. Один я, именно такой, как ты сказал. Ещё я самый мудрый: сей ипостасью я к тебе явился; а прочий я другими занят. Пожалуй, нечего мне делать больше у тебя: никчёмный разговор мне, Духу, неугоден.

— Постой, мудрейший среди мудрых! — отчаянно воскликнул человек. — Я ждал тебя полную тысячу лет!

— Ещё и лжец вдобавок, — брезгливо посетовал голос. — Ты думаешь, назвался колдуном и коротышку в слуги заимел, оделся, как колдун, живёшь убогой жизнью — и ты достоин моих благ? Смешно мне на тебя глядеть. Тебе бы в цирке выступать, хотя бы добрый люд потешил.

Чернокнижник залился краской и не нашёлся, что ответить.

— Обидно мне одно, — сказал вдруг голос, — что ум твой равен колдовскому мастерству. А я, как Дух, мудрейший среди мудрых, в ваш мир напрасно не являюсь. Тут надо нечто совершить — иначе больно делается мне за миг, бесцельно проведённый. Заметь: мучительно больно! Поэтому обычно я либо награждаю, либо караю. Поскольку ты не просишь у меня наград, придётся мне тебя убить.

Рыжебородый карлик с изумлением смотрел, как его господин заламывает руки и посиневшими губами — карлик, подобно многим глухонемым, умел понимать по губам — восклицает:

— Пощади, Великий Дух, и награди меня!

«Рехнулся наконец, проклятый, — подумал карлик. — Как только потеплеет, сбегу отседова. Дай, светлый Вотан, добрых людей: пригреют, обласкают, а может, кто шутом возьмёт или людей пугать. Я-то сумею! Али подамся к амореям — там, говорят, дивные люди в почёте у господ патрисов…»

Карлик не слышал, как голос говорил:

— Награды просишь, смертный? Изволь! Желаешь получить красавицу жену? Молчи — сам вижу, промахнулся. Да, знаю — мечтаешь обрести бесценный манускрипт! Опять не то? Ну, ладно… Нет, я не верю — ты алчешь стать владыкой братьев наших меньших? Что ж, похвалю тебя за дерзость!

— О, нет, Великий! Мечтаю о богатстве я…

— Всего-то? — разочарованно протянул голос. — Стоило стараться! О-ох, мелкий нынче люд пошёл средь ведунов… В прежние времена тебе подобные иначе как о власти над миром и не заикались!

— А можно? — зачарованно спросил колдун.

Голос из облака насмешливо хмыкнул:

— Тебе — навряд ли! Итак, чем будешь брать своё богатство: слитками золота, жемчугом, адамантами? Или желаешь рабами, ходячей ценностью? Помимо упомянутых богатств, имеются в наличии подлинные платиновые империалы с изображением Его Божественного Величества Виктора Пятого Фортуната, императора-августа аморийцев, в полный рост и в коронационном облачении… Ну, быстрее думай: не один ты у меня богатства жаждешь!

«Не понял ты, Великий Дух! Не злато нужно мне, а знания, которые суть сила!» — хотел воскликнуть чернокнижник, но губы сами прошептали, словно бы в экстазе:

— Империалами давай! И чтобы вместо Виктора сам я там был изображён!

В то же мгновение из воздуха посыпались империалы — большие платиновые кругляши, и на каждом живописан был, в полный рост и в аморийском коронационном облачении, наш знакомый чернокнижник.

— Ещё, ещё! — вопил он, вздымая руки к туманной тени, той самой, которую по-прежнему не различал рыжебородый карлик; надо ли говорить, что никаких империалов карлик также не видал?

Внезапно водопад монет иссяк.

— Ты получил задаток, — провещал голос, — а остальное будет, как только одолеем все необходимые формальности.

Колдун непонимающе посмотрел в пустоту, и голос поспешил ответить на немой вопрос:

— Не беспокойся. Всего-то надо — пожелать, чтоб я вошёл в тебя и стал тобой. Формальность, да и только.

Колдун отпрянул.

— Тебе нужна моя душа! — в прозрении воскликнул он.

— А чем ещё заплатишь? — насмешливо осведомился голос. — Неужто полагаешь ты, нам, обитателям иных миров, от вас, людей, иное нужно? У вас, помимо душ, пожалуй, только разум… И обладающие разумом нас, духов, на подмогу не зовут.

— Нечистый, сгинь! Я душу не продам за все сокровища Асгарда!

— Ну и глупец, — рассмеялся голос. — Не далее, как в прошлой вечности сам Вотан уступил мне правый глаз; взамен я наградил его, и все теперь считают, что Вотан — самый мудрый… какие недоумки!

Колдун недолго колебался.

— Возьми мой глаз за мудрость; хочу быть Вотану подобным!

— Так не пойдёт, — строго заметил голос. — У нас другой порядок принят: сперва стань равным Вотану, потом проси… сам посуди, зачем мне глаз слепого?

Колдун бросил тоскливый взгляд на свою левую руку и прошептал:

— Бери её, Могучий! Всё лучше, чем бездушным быть!

В голове зазвенело от незримого хохота. Внезапно хохот оборвался, и незадачливый проситель уловил:

— У нас тут не базар. Не хочешь душу уступать сильнейшему из сильных — уступишь её проклятой старухе. И без того я время у тебя теряю. Любой бы уже душу продал и насладился тем, что получилось… Подумай сам, зачем тебе душа? Много ли ты с неё имеешь? Не лучше ли вернуть такой никчёмный дар другому, понимающему в душах, ну а взамен земным богатством усладиться? Как замечал один разумный иврим, Богу — Богово, кесарю — кесарево. Иначе говоря, Духу — души, смертным… Итак, готовься к смерти, злополучный!

Колдун закрыл голову руками, словно так надеясь защититься от незримой сущности, и в исступлении вскричал:

— Пусть будет так, как ты желаешь! Бери меня, Великий Дух, войди в меня, стань мной!.. И наслади меня земным богатством!!

Карлик давно понял, что с хозяином беда. Но как помочь хозяину, не знал, а если б знал, навряд ли бы помог. В какой-то миг карлик увидел, что господин внезапно содрогнулся — всем телом, точно молнией пронзённый! — и тут же рухнул у черного, расколотого надвое, жертвенного камня.

Карлик осторожно обошёл тело. Господин не шевелился. Тогда карлик дотронулся до него кочергой. Ничего!

Карлик подошёл ближе и потыкал кочергой в разные места. Хозяин не подавал признаков жизни. Карлик дотронулся до руки хозяина и понял, она тёплая. Затем карлик дотронулся до шеи… Хозяин был жив!

«Видать, очухается скоро, — подумал карлик. — Знавал я одного припадочного, никому в округе житья от него не было… покуда вилами злодея не проткнули! А вдруг и этот… не будет мне пощады, когда придёт в себя проклятый!»

Приняв решение, карлик занёс кочергу над головой своего господина. В тот же миг голову пронзила боль — настолько острая, что карлику не хватило сил застонать. А следом явился голос:

— Не делай этого, дружок. Грех беззащитных убивать. Великий грех!

Оглушённый этой нечеловеческой болью и этим непонятным голосом, повинуясь чужой воле, карлик поднял голову. И увидел над собою серую тень.

— Не может быть! — охнул карлик, забыв о том, что он немой.

Хозяин между тем поднялся на ноги. Чужая воля заставила карлика взглянуть на хозяина. Да, это был он, хозяин. Только в какой-то миг карлику показалось, что видит он лицо совсем другое — маленькое, бледное, чем-то похожее на физию крысы, с бесцветными глазами и удивительным огнём, полыхающим в них…

Хозяин странно улыбнулся и проговорил, почти не раздвигая губ:

— Приветствую тебя, дружок. Скажи мне своё имя: это будет первый вопрос к тебе.

Карлик, чуть живой от ужаса, замычал и попятился.

— Не бойся, Андвари, — ласково молвил хозяин, — я тебя не съем: достаточно мне одного недоумка. Да, кстати: annum novum bonum felicem faustum fortunatumque.

* * *

Из записей Януария Ульпина

Нет на свете человека более великого, чем Марк Ульпин, и нет большего счастья, чем являться его сыном!

Мы превзошли ментатов из Мемнона, как люди объективно превосходят обезьян.

Всё получилось так, как предвещал отец, когда ещё мы были живы… я имею в виду, в прежних, в человеческих телах.

Мы провели их всех, от благородного Варга до Софии, умнейшей среди женщин.

Отец прекрасно сознавал, что рано или поздно амореи нас настигнут, а благородный герцог ничем не сможет нам помочь — для нас было важнее сохранить его для новых битв. Поэтому отец явил свой образ Варгу и научил, что нужно делать.

Варг сдался амореям; на следующий день в наше пещерное жилище ворвались враги и захватили нас. Это был критический момент! Признаюсь, я до конца не был уверен, что нам удастся отделить себя от бренных тел. Амореи сами облегчили нашу задачу, мгновенно заморозив эти тела. Ментальные умения отца и вера в торжество нашей идеи помогли нам возвыситься над жалкими останками. Дух победил материю — мы больше не были узниками физических тел!

Даже София, сама талантливый ментат, не обнаружила подвоха. Не смею осуждать её за это: всякий человек, чья мысль скована проклятым Учением Аватаров, не способен бросить взгляд за горизонт разрешённой науки. София приказала сжечь наши тела, и их сожгли… а мы остались на свободе, мы, похороненные всеми!

Нет смысла описывать наши новые ощущения: узникам физических тел не понять их. Скажу лишь, даже нам непросто было сохранить рассудок. Иные сущности витали вокруг нас, смущая разум, соблазняя дух, — но мы, могучие своей идеей, остались теми, кем были — остались мы Ульпинами, заклятыми еретиками, то есть борцами за свободу угнетённого народа Амории. У нас была цель, более великая и светлая, чем цели Александра и Цезаря — во имя этой цели мы обязаны были остаться сильными во всяком мире, куда забросит нас немилосердная Судьба.

Наполовину погруженные в Астрал, в мире людей мы были бессильны… почти бессильны. Отец предусмотрел и это. Он рассчитал, что мы сумеем обрести новые тела. «На свете много недоумков, готовых, точно проститутки, собою поступиться во имя эфемерных благ, отдаться первой встречной сущности, пусть даже это будет дьявол или астральный скоморох», — всё время говорил отец.

Он оказался прав — однако варианты не устраивали нас. Нам попадались человечишки настолько мелкие, что сама мысль даровать их телам души Марка и Януария Ульпинов казалась оскорбительной для дела, которому мы служим. Признаюсь, я долго возражал и против этого ведуна… Отец, подводя итог нашей мысленной дискуссии, заметил: «Мы лучше экземпляра не найдём. Этот хотя бы с благородными намерениями и даровитый, для варвара-язычника. Уверен, я сумею проявить его таланты. Подумай, Янус, какая у него отличная легенда! И внешность, о какой мы не могли мечтать. Никто не заподозрит в этом живом реликте мифологических времён учёного куратора Ульпина!».

Так рассудил отец — и снова оказался прав! Смутить карикатурного волшебника было делом техники, вернее, психологии: ведун увидел то, что захотел увидеть, о чем мечтал всегда, мечтал до исступления!

Отец с блеском провёл этот опыт, овладел ведуном, подавил его ничтожное «Я», быстро освоился в новом теле, и вскоре мы уже допрашивали карлика.

Конечно, не было и речи о том, чтобы я в него вселился. Придётся подождать другой экземпляр. Самое важное, отец уже имеет тело.

Мне даже и не верилось, что это наяву!

Мы извлекли из карлика всё, что он знал и что могло нам пригодиться, — ну а затем отец испробовал на карлике вновь пробуждённые ментальные возможности своего нового тела. В завершении наших опытов карлик уже не являлся разумным индивидом, поэтому отец счёл за благо освободить несчастного. К моему удивлению, отец сделал это, используя пирокинез.

Я наблюдал своим ментальным зрением, как по мысленному приказу отца пламя охватывает карлика, и был в смущении: прежде отец не владел искусством пирокинеза!

«Возможности этого тела шире, нежели у предыдущего, в котором я родился, — с готовностью объяснил отец. — Наверное, есть недостатки. Мы всё изучим, Янус, и мы поймём, с каким явлением столкнулись. Мы будем пионерами астральной трансплантологии! Никто до нас не смел даже помыслить о синтезе души учёного и тела варвара!»

Великий, величайший гений, титан свободной мысли, в сравнении с которым Демокрит и Аристотель заурядные невежды, достался мне в отцы! И если прежде, каюсь, были у меня сомнения в успехе нашей справедливой миссии, то нынче все они отпали. Кто выжил после смерти, кто обошёл врагов и сохранил друзей, кого питают сила духа и вера в торжество святой идеи, — тот одолеет призрачных богов, проклятых аморийских аватаров, этих зловещих монстров, паразитирующих в душах.

Мы сокрушим Империю Чудовищ, своим умом, руками смертных, и на обломках проклятой державы воссоздадим свободные республики трудолюбивых граждан.

Вот наша цель; но прежде надлежит вернуться к Варгу — сей благородный троглодит способен стать грядущим избавителем цивилизации от многовекового рабства.

Мы поведём его к свободе.

* * *

148-й Год Симплициссимуса (1787),

22 января, Галлия, окрестности Нарбонны

Из «Походных записок» рыцаря Ромуальда

Мы стояли на берегу и смотрели, как исчезают за горизонтом вражеские корабли. Мы — это мой герцог, его жена с маленьким Свенельдом на руках и рыцари, наши верные друзья.

— Мы победили их. Они бежали. Им не осталось ничего иного. Вернее, нет, они могли нас уничтожить. Всех. Им не хватило духу. И они бежали. Теперь нарбоннская земля свободна. Она — наша, и мы устроим нашу жизнь по своему хотению!

Эти достойные слова сказал мой герцог. Клянусь волшебным молотом Донара, он говорил не хуже, чем сражался! Мы, рыцари, прокричали здравицы ему и Доротее. Она их тоже заслужила!

Мы проводили взглядом вражеские корабли, а когда они исчезли, сели на коней и поскакали в Нарбонну. Нас ждал пир. В городе было голодно, но кое-что осталось. Нам много яств не нужно было для праздничного пира — у нас была свобода, она насытит нас.

[Три страницы вырваны.]

Шёл снег. Белые хлопья ложились под копыта наших лошадей. Я задрал голову вверх, откуда сыпались они, и ещё подумал: как же славно, что этот чистый белый снег больше не будет топтать сапог проклятого легионера. Я успел это подумать и в тот момент увидел чудо. Я увидел его первым и воскликнул:

— Смотрите! Сам одноглазый Вотан приветствует нашу победу!

Все посмотрели вверх и тоже увидели это чудо. В небесной вышине верхом на восьминогом Слейпнире парил и потрясал копьём, приветствуя нашу победу, сам владыка Вальхаллы, а на плечах его сидели два мудрых ворона, Хугин-Мысль и Мугин-Память.

Тут взгляд мой обратился к герцогу. Я обомлел. Мне показалось, он не рад Вотану, а совсем наоборот. Его лицо вмиг стало белым, как этот свежий снег. Кругом нас радовались наши друзья, красавица Доротея показывала маленькому Свенельду великое чудо, но мой отважный государь сидел на лошади, словно копьём пронзённый, его вороные кудри стояли дыбом, глаза выкатились из орбит, точно не отеческого бога он увидел, а чудище какое или мертвеца, восставшего из царства Хель.

И я услышал странные слова, которые срывались с его губ:

— Они… они живые! Аэросфера и корабль… моё бегство… и моё спасение… И эти сны!.. Это они, они… опять, опять они!

Часть VI. Проклятие

Глава сорок седьмая, в которой читатель убеждается, что его любимая героиня, разлучившись с властью, остаётся его любимой героиней

Из воспоминаний Софии Юстины

Три месяца я не у дел. Воистину, не ждала, что расставание с властью окажется столь горьким, унизительным, мучительным!

Да, ровно три месяца тому назад, ясным днём двадцать второго января, я отреклась от чести быть первым министром правительства Его Божественного Величества. Перед этим я победила всех недругов, соперников и равнодушных — своим отказом от заветной цели я победила самое себя. Август Виктор Пятый, этот мудрый бог державы Фортуната, понял и простил меня. Сверх того, он отпустил мои неисчислимые грехи и благословил начать жизнь заново. «Ты молода и многое ещё успеешь сделать в жизни», — сказал мне на прощание Божественный Виктор.

Я знала, разумеется, кто явится на смену мне, — тот, чьей заветной мечтой была не власть земная, а странная любовь, которую он сам себе придумал. Он, мой соперник, недруг мой, мой политический противник, брат моей матери, сенатор, князь и консул Корнелий Марцеллин, без памяти любил мой образ, не меня. Я не могла ему ответить с той же страстью. Мой дядя, полагаю, самый талантливый злодей, какой только встречался на моем пути. Я уважаю дядю, за сильный ум, упорство, хитрость, за интуицию и смелость — но полюбить такого не могу.

Когда я отреклась от власти и, в то же время, отказалась делить с дядей ложе, он испытал потрясение. Я, к счастью, обманулась: дядя не жаждал мести. Мы с ним стояли у великих стен Палатиума, он плакал и шептал: «Как может смертный мстить богине? Я преклоняюсь перед вами, я — ваш верный раб! Я буду ждать… ждать столько, сколько богам угодно будет… и вам, моя великая любовь!», — он всё ещё надеялся!

Затем мы с ним поехали в Сенат, и тут же мне пришлось расплачиваться за свою победу. Мои сторонники, члены фракции оптиматов, многим из которых я пообещала высокие посты в правительстве, узнав, что я по доброй воле упустила власть, чуть не растерзали меня — конечно, словом, но слова эти, слова людей, поверивших мне и мной разочарованных, жалили больнее настоящих стрел… Фракция выразила мне недоверие и избрала лидером сенатора Леонтия Виталина, человека, бесспорно, умного и порядочного, но к яркой политической игре не склонного.

Так благодаря мне аристократическая фракция, правившая державой Фортуната более сорока лет подряд, стала «оппозицией Его Божественного Величества».

И дальше случилось то, чего следовало ожидать. Корнелий победил в Сенате с огромным перевесом, два дня спустя его охотно поддержали делегаты от народа, и двадцать пятого января он снова посетил Палатиум, на этот раз затем, чтобы принять от Божественного Виктора пост первого министра.

Меня в то время уже не было в Темисии. Утро двадцать пятого января я встретила в горах Киферона, на новой вилле своего отца Тита Юстина — эту виллу он приобрёл, когда ушёл в отставку.

Отец — старый, уставший, со слезящимися глазами и трясущимися руками — встретил меня такими словами: «Я убежал от тебя, жестокая дочь, ибо ты хотела править, а у меня не было сил тебя остановить. Vae misero mihi! Ты и здесь меня нашла, неугомонная. Молю, оставь отца в покое, дай с миром умереть!».

После такого приветствия не было ни воли, ни желания что-либо объяснять. Я сама оттолкнула отца, презрев его страдания. Дочь стала для него чужой. Теперь я не могла жить вместе с ним. Повидавшись с Палладием и Платоном, моими сыновьями и его внуками, я уехала.

Мой путь лежал к любимому мужчине. Марсий жил на соседней вилле и каждый день ездил в Клинику психиатрической реабилитации, специалисты которой пытались вернуть рассудок его матери, Клеменции Милиссине.

Клеменция повредилась рассудком не без моего участия. Но я не представляла, что обида Марса на меня столь глубока. «Я звал тебя — ты отказалась, предпочтя власть любви. Что, передумала, решила домогаться меня? А завтра что? Могу ли быть уверен, что завтра не сорвёшься в новой бой с Корнелием?».

О да, Корнелию он благодарен — воистину, от ненависти до дружбы даже менее, чем шаг! Мой хитроумный дядя купил благодарность Марса, сдержав все свои обещания насчёт Клеменции. Лучшие врачи денно и нощно занимались ею, и прогресс был налицо. Клеменция начала узнавать сына, в речах её пробивался разум: всё говорило за то, что она скоро поправится.

Мне он воспретил навещать её. «Не знаю я, какие помыслы тобой владеют, — заявил мне Марсий. — Знаю одно: ты выгодой живёшь, тебе неважно, добром её добудешь или преступлением; не стану гадать, зачем ты хочешь к моей матери. Уйди, подальше от греха!»

Эти обидные слова мне говорил мужчина, который прежде обожал меня, который и сейчас любил свою Софию — и я его любила, я жаждала его вернуть, я ради этого презрела власть над всей Империей, над целым миром.

В свидетели зову богов: как я пыталась! По-моему, в политике мне было легче. Даже в объятиях жестокого Танатоса, когда циклон играл моим монопланом, я так не страдала. Я унижалась, умоляла, атаковала, отступала и снова устремлялась, чтобы взломать броню неверия, которой он укрылся от меня, затем играла сцены, я изощрялась так и сяк. По-моему, я самому Нарциссу внушила бы великую любовь ко мне — а Марс по-прежнему глядел вполоборота, в глазах его читала я загадочную смесь презрения, страдания и страха… Он будто бы боялся снова полюбить меня!

Это казалось пыткой, самой ужасной из многих. На остальные я старалась не обращать внимания. То были обычные терзания человека, отставленного от большой власти. Если прежде повсюду, где бы ни появлялась я, мне старались угодить, то теперь приходилось с боем брать даже самую нелепую твердыню, проблемы возникали будто для меня, и окружающие словно бы нарочно старались досадить именно мне, Софии. Меня везде встречали как просительницу, — меня, дочь и наследницу Юстинов, великородную княгиню, комита и сенатора Империи! — затем искали любой повод, чтобы отказать, а отказав, стреляли в спину наглыми ухмылками. Старинные друзья семьи меня не жаловали, полагая единственной виновницей несчастий Тита, друзья Корнелия по-прежнему были врагами, а остальные, прежде раболепствующие предо мной, видно, решили, что можно сбрасывать Софию со счетов… Было от чего прийти в отчаяние!

Возможно, меня третировали неспроста. Возможно, это настоящий заговор, и нити тянутся к Корнелию. Мой дядя, ныне могущественный правитель Империи, несчастлив без меня. Он так ко мне привык и так в меня влюбился, что жаждет возвратить меня любой ценой.

Я не хотела даже думать, что Марс отказывается от своей любви по сговору с Корнелием.

Так минули два месяца; ушла зима, но ничего с весной не изменилось, стало только хуже. Теперь я точно знала, как и почему ломались, угасали многие великие люди, едва лишившись власти.

Однако мне не минуло и двадцати девяти от роду, я была умна и красива, вернее сказать, я была намного умнее большинства своих сверстниц и неизмеримо красивее их, я прекрасно понимала эти свои преимущества, равно как и многие другие достоинства, выделявшие меня и сделавшие той, кем я стала, — но, главное, я не привыкла к поражениям от низших, я не умела проигрывать! Я знала, что перестану уважать себя, если их заговор удастся, если они столкнут меня в депрессию и превратят в своё послушное орудие.

Месяц назад, когда им уже казалось, что София Юстина доведена до нужной степени отчаяния, я решила нанести ответный удар и показать наивным, что так легко им от Софии Юстины не избавиться.

Я прилетела в столицу и выступила на заседании Сената. Это нужно было видеть, это нужно было слышать! Словно вся злость за все их пакости, словно все мои таланты, словно вся энергия моя, которую они мысленно уже похоронили, взыграли разом — иначе говоря, подлинная наследница духа Юста Фортуната зажглась во мне, и не было им спасения! Моя зажигательная речь длилась более трёх часов, но никто из коллег-сенаторов не посмел меня остановить. И хотя правительство Корнелия Марцеллина находилось у власти без году неделя, я обрушилась на него, точно именно это правительство виновно во всех несчастиях, свалившихся на мир в последнюю тысячу лет. Сверх того, я высмеяла программу Марцеллина, доказала её необоснованность, авантюризм, опасность для нашей великой державы. Уже к середине моей речи дядя сидел лицом багровый, точно Юпитер в гневе. Но, когда я завершила речь, он аплодировал совместно с остальными; не помню ещё случая, чтобы в Сенате гремела столь великая овация.

Veni, vidi, vici!

После триумфа ко мне подошли трое видных сенаторов аристократической фракции. Они заявили, что князь Леонтий Виталин в любое время готов вернуть мне главенство над фракцией, и что нужна я старым друзьям, «во имя торжества идей патрисианского единства».

Не старые друзья со мною говорили — старые, неисправимые лицемеры! Они вновь ощутили запах власти. Верно, решили, что я собралась штурмовать бастионы Корнелия, опять надеются проникнуть в Квиринал вместе со мной: им стало ясно, лицемерам, что князь Леонтий власти не добудет.

С «друзьями» говорила холодно. Пускай помучаются неизвестностью, как мучили меня. Тем более, сейчас не время идти в атаку на правительство: Корнелию найдётся, чем ответить. А если и когда наступит это время, злосчастным лицемерам придётся долго уговаривать меня, молить и унижаться, и лишь затем, возможно, соглашусь, а позже, встав у власти, морально раздавлю предателей!

Моя речь наделала в Темисии много шума. Поборники правительства быстро оправились; из тайников явились грязные бумаги, уличающие меня и прежних моих сторонников во всевозможных грехах. Я не стала участвовать в новом скандале, который сама же и спровоцировала, а попросту покинула столицу.

Я возвратилась в Киферею. В киферопольском аэропорту меня встречали разные «друзья семьи», ещё приехал сам архонт провинции. И прочие, чиновники рангом ниже, больше не смели унижать меня. У этих мелких служек прекрасно развит инстинкт власти: едва почувствовав, что я могу вернуться в силу, они вновь раболепствовали предо мной! Я наградила их презрением и отправилась к Марсу.

На вилле его не было, и я поехала в клинику. Стражи, поставленные у палаты Клеменции не то самим Марсием, не то Корнелием, пытались остановить меня, но я сломила их сопротивление и вошла в палату. Клеменция сразу узнала меня, а узнав, встретила как друга. Марсу ничего не оставалось, как принять это. Мы говорили целый час, и мне казалось, что лучшие мгновения нашей любви вернулись! В какой-то миг мне даже почудилось, что Клеменция готова нас благословить. Я была на вершине счастья, и Марс не сдерживал свою любовь ко мне. Но тут вошли врачи, люди Корнелия, и под предлогом, что больной опасно утомляться, выставили меня и Марса вон.

Ночь провела на вилле Марса, и грезилось, что это лучшая ночь в моей жизни. Словно я не знала: за каждой радостью идёт расплата, чем больше радость, тем злее неизбежная расплата.

Ещё не наступил рассвет, как нас подняли вестью о резком ухудшении здоровья его матери: Клеменция опять не узнавала никого. Марс бросил на меня отсутствующий взгляд, один лишь только взгляд — того было довольно: он был потерян для меня. Я не хотела с этим примиряться, я бросилась за ним, я убеждала, что это просто рецидив, что так бывает иногда, я приводила верные примеры, когда за рецидивом психической болезни идёт выздоровление, я даже объясняла, что рецидив случился, поскольку бедная мать переволновалась, от радости за счастье сына… в этот момент Марс обернулся ко мне, лицо его было страшнее маски Тифона, мне показалось, он готов меня ударить. Но он сдержался и всего лишь заявил: «Не счастье, а беду несёшь с собой ты, Тривия; покуда не было тебя, здоровье мамы поправлялось — а ты приехала, и все усилия врачей пошли насмарку!» Мне было горько и обидно, я хотела ответить ему, сказать, что, вероятно, местные врачи, люди Корнелия, нарочно спровоцировали рецидив, чтобы, в угоду первому министру, поссорить Марса и меня; а может быть, дядя сам отдал им такой чудовищный приказ… Я не сказала ничего: во-первых, это уже была политика, те самые ненавистные Марсу интриги, из-за которых он меня оставил, а во-вторых, мне просто надоело унижаться перед ним.

Неделю я ждала, надеялась, что он поймёт: на этот раз я невиновна, и сам придёт ко мне… Он не явился.

Последний день марта был днём его рождения, ему исполнялось ровно тридцать лет. Из космополиса приехала Эстелла, его старшая сестра, жена Корнелия. Она же рассылала приглашения на приём. Я втайне верила: вот-вот придёт курьер и передаст, что Милиссины рады меня видеть на празднике в честь юбилея Марса. Я так ждала, ждала до неприличия наивно, не как София, а как Пенелопа. Но курьер от моего Улисса не пришёл… Зато шли дни, все приглашения были разосланы; мне стало ясно, что Милиссинам я persona non grata.

Боги видят, я всей душой мечтала вернуть Марса, вернуть по-доброму, не прибегая к морально уязвимым методам. Ну, что ж, если по-доброму не вышло… Я сговорилась с двумя рабами Марса, кому он всецело доверял: первому, алчному, посулила свободу и богатство, другому, слабому душой, пригрозила раскрытием страшной тайны, которую хранил он. Обоим я дала инструкции, сама же утром двадцать шестого марта отбыла в Гелиополь.

В Гелиополе нынче правила Медея Тамина, моя недавняя подруга. Именно я протолкнула её, тридцатилетнюю провинциалку, на пост архонтессы «золотой провинции», как часто называют Илифию. Разумеется, я не стала доверять «подруге» свои истинные заботы, ибо знала, что Медея способна предать меня в любой момент, когда ей это будет выгодно. Я попросила её помочь мне срочно приобрести поместье на берегу океана. Медея, со свойственным ей хитроумием, попыталась утопить мою просьбу в ничего не значащих обещаниях, однако я быстро её раскусила — на самом деле «подруга» хотела сперва связаться с Корнелием, дабы испросить его указаний насчёт меня и моей просьбы, — и поставила её перед выбором: «Либо ты мне помогаешь сейчас, либо не жди от меня дружбы!».

Она тоже хорошо меня знала, недаром мы «дружили» двенадцать лет. Она представила, какие неприятности смогу ей причинить, когда стану первым министром. Хотя за минувшие два месяца Медея показала себя умной наместницей, ей было кого опасаться: очень многие влиятельные силы в Илифии до сих пор не жаловали «выскочку»; впрочем, даже если бы её превозносили как святую, я обязательно нашла бы крохотное пятнышко на белой тунике, немного постаралась бы, и туника бы белой никому не показалась.

Итак, Медея сочла за меньшее из зол исполнить мою просьбу, и уже к концу дня двадцать шестого марта я стала владелицей богатейшего поместья на берегу океана, и не где-нибудь, а в ста пятидесяти гермах к северу от Гелиополя, в лучшем районе «золотой провинции». Поместье стоило миллион империалов; разумеется, с собой у меня не было, да и не могло быть такой гигантской суммы, и Имперский Банк в Темисии не успел бы выдать мне её, поэтому я снова надавила на Медею и заставила «подругу», в свою очередь, надавить на гелиопольских банкиров. Они не стали прекословить своей архонтессе и «с превеликой радостью» ссудили мне залог.

А двадцать восьмого марта один из нанятых мною рабов вручил князю Марсию Милиссину моё письмо. В нем я звала любимого в солнечную Илифию, молила всё забыть и начать нашу с ним жизнь с чистого листа; а заключила я письмо такими словами: «Если тебе, возлюбленный мой Марс, я не мила, если меня ты бросишь, как возгордившийся Тесей оставил Ариадну, то я, подобно Ариадне, женою бога стану, недостижимой ни тебе, ни прочим смертным!».

Я понимала, что Марса не проймёт моя туманная угроза; для разъяснения её я и наняла рабов, которым верит он: эти рабы ему докажут, что я в страданиях любви неразделённой и в искупление своих ошибок намерена пожертвовать собой.

Да-а, поневоле пришлось составить драму, достойную пера Эсхила с Еврипидом!

Рабы отлично постарались: рано утром тридцатого марта, в день своего тридцатилетия, вместо того чтобы принимать поздравления, Марс примчался ко мне.

С ним, к сожалению, примчалась Медея. Выглядела она насмерть перепуганной, ещё страшнее Марса, и я могла понять её: если я уйду из жизни на вверенной ей земле, Корнелий в отместку её, Медею, превратит в ничто. Одним словом, бедняжка: неужели ей до конца жизни суждено лавировать между нами, как между Сциллой и Харибдой? «К сожалению» — потому что Медея слишком хорошо знала меня, знала мою волю к жизни, знала, что не отыщется причины, по которой я могла бы малодушно променять мир света, власти и любви на тусклое царство Прозерпины.

Поэтому я выложилась вся. Они застали меня обнажённой, стоящей по пояс в студёной воде, на хладном утреннем ветру, и в ладони я сжимала капсулу граина. Не хочется рассказывать, что было дальше, ибо Эсхил и Еврипид, нужно признать, творили лучше, у них, великих трагиков, и страсти бушевали неподдельные.

Но я добилась своего: Марс был у моих ног. Такая встряска, какую я устроила ему, всегда полезна для влюблённого мужчины. Теперь уж он молил и извинялся, ноги и руки мои осыпал пылкими поцелуями, и признавался в любви ко мне, снова и снова, опять и опять. Он был на всё согласен, лишь бы не потерять меня. Медею я отправила, дав ей понять, что для неё же лучше держать язык за зубами и делать вид, что ничего не приключилось.

Его юбилей мы справили вдвоём, он и я, в нашем поместье. Теперь — в поместье Марса: я передала ему дарственную. Да, это был великокняжеский подарок — пусть знает, счастливец, на что способна женщина в любви!

Я знала, разумеется, какие будут разговоры, какие страсти закипят, и сколько репортёров одномоментно сделают карьеру. На мне будут горох молотить, как писал Теренций; и Марсу достанется, хотя бы за то, что сбежал с собственного юбилея, больную мать оставив, и всё ради женщины со слишком колоритной репутацией, замужней дамы, между прочим!

(Мужем у меня числится некто Юний Лонгин, отец моих детей, — напоминаю, если вы забыли.)

Но это будет после, когда наши враги придут в себя, — а в этот день и в эту ночь мы были целый мир, возлюбленный мой бог, и я, его звездоокая богиня… Венцом наших блаженств стало купание глубокой ночью, в воде температурой четырнадцать или пятнадцать градусов; обнажённые, мы резвились в этом негостеприимном царстве Посейдона, а мои новые рабы испуганно таращились на нас из всех окон огромного дворца, хотя им было велено ложиться спать. Наверное, они решили, что мы сошли с ума! Я рассудила, что распродам их по всей Ойкумене, единственно затем, чтобы весь мир узнал, свидетелями каких безумств довелось им стать!

На следующий день мы возвратились в горы Киферона. Я никогда не забуду вылупленных, как у рыбы, глаз Эстеллы Милиссины, когда она увидела нас с Марсом. В тот миг я рассмеялась и поцеловала Марса, на виду у всех, тем самым демонстрируя безраздельное торжество ума и красоты над глупой серостью… Конечно, они мне не простят этого мига — но мне ли серости бояться? Я, как никто, умею обращать возмущение толпы в её восхищение: сегодня, завтра мне будут косточки перемывать, а послезавтра снова искупаюсь в лучах всеобщего восторга!

Вечером мне позвонил Корнелий, поздравил с «замечательной победой». У дяди правило: когда его интриги терпят неудачу, он делает довольное лицо и заявляет, мол, hoc erat in mea votis. Поэтому мой дядя, нужно отдать ему должное, никогда не ходит в побеждённых, и именно в такие моменты становится наиболее опасен. На прощание дядя заявил:

— Я использую все своё влияние, дабы приглушить возню, которая, вероятно, развернётся вокруг вас, милая Софи, и моего незаслуженно счастливого шурина.

— Очень жаль, дядя, — ответила я. — Признаюсь, ваша обожаемая племянница истосковалась по нападкам плебеев-борзописцев, друзей вашего правительства. А, впрочем, навряд ли буду я читать газеты: у нас с Марсом отыщутся намного более приятные дела!

Лицо Корнелия на видиконовом мониторе дрогнуло: я попала в цель! Представляю, как буйствует в душе этот Юпитер, одной лишь мыслью заведённый, что «более приятными делами» со мною занимается не он, а Марс.

Дядя собой бы не был, если б не попытался немного отомстить мне:

— Ну что же, наслаждайтесь, покуда сей счастливец выдерживает вас. Однако знайте, дражайшая племянница, один лишь я готов всю жизнь бороться, ждать и верить — а этот ваш герой не выдержит, упустит своё счастье!

Умеет дядя мой испортить настроение…

* * *

148-й Год Симплициссимуса (1787),

22 апреля, горы Киферона

Пейзаж в этих местах казался сказочным. Куда ни бросишь взгляд — повсюду горы, укрытые молочным одеялом снега. Сезонов не бывает здесь, а пасмурные дни случаются десять или двадцать раз в году, не чаще; температура в этих горах держится в пределах от десяти градусов мороза до десяти тепла; воздух неизменно чист и свеж, живительная сила его доказана многочисленными исследованиями; помимо того, в этих горах весь набор целебных вод, грязей и трав. Неудивительно, что издревле, как только появились эти удивительные горы, сюда стремилась аморийская знать, здесь были основаны курорты, где можно отдохнуть, подлечиться и даже покататься по снегу на особых досках, длинных и узких, крепящихся к подошвам, — аморийцы называют такие доски «стопами Феба», ибо живёт поверье, что сам Аполлон путешествовал в снежную Гиперборею именно на таких досках.

Ныне курорты Киферона открыты как для патрисов, так и для плебеев, но цены там совершенно невозможные. За один день пребывания на самом дешёвом из таких курортов взимают полтора-два империала, это больше, чем зарабатывает средний чиновник или коммерсант за месяц. Поэтому завсегдатаями курортов Киферона считаются князья и магнаты, да герои ратных и трудовых баталий, которым отдых в горах оплачивает государство.

Сейчас уже непросто вспомнить, кому из аморийских мудрецов пришла в голову идея построить в этих горах новую столицу провинции Киферея и, одновременно, финансовый и коммерческий центр Империи. Достоверно известно, что начали строительство Киферополя триста лет тому назад. Вероятно, тогдашние власти столь необычным образом пытались избавить стольную Темисию от засилья денежных мешков. А может быть, справедлива официальная версия возникновения Киферополя: тут, в горах, где сама природа благоприятствует умственной деятельности, и денежные дела идут лучше, нежели в перенасыщенной суетными страстями Темисии.

Магнаты по достоинству оценили заботу властей. Здесь, в Киферополе, владельцы крупнейших состояний устроили свои штабы, здесь расположились мозговые центры деловой активности, отсюда управляли потоками товаров, денег и идей; со временем магнаты Киферополя превратились в богатейших людей планеты и, став таковыми, влиянием сравнявшись с видными князьями, уже начинали зариться на политическую власть… Магнаты, сами плебеи по происхождению (гордые нобили, патрисы, по традиции избегали коммерческой деятельности) давали деньги другим плебеям, эти немалые деньги растворялись в предвыборных кампаниях, и «делегаты от народа», избранные в Плебсию, на самом деле были делегатами финансовой верхушки; помимо делегатов, толстосумам принадлежали практически все газеты, издающиеся в Империи. Все это знали, и всех это устраивало. Бывали случаи, отдельные магнаты зарывались, и власть, по-прежнему принадлежащая патрисам, строго указывала им на место — в ответ магнаты усиливали экономическое давление на власть. Иначе говоря, между официальной столицей в Темисии и финансовой столицей в Киферополе шла неторопливая позиционная война, с её обязательными победами и поражениями, решающего смысла не имеющими, поскольку и магнаты, и имперская администрация были одинаково заинтересованы в сохранении существующего порядка.

С приходом к власти в космополисе князя Корнелия Марцеллина, главы фракции популяров, магнаты Киферополя отпраздновали очередную победу над аристократами. Первый министр гарантировал снижение налогов и прочие финансовые послабления, о которых давно мечтали толстосумы. Однако вскоре выяснилось, что политической власти магнатам по-прежнему не видать; Корнелий, словно в насмешку над своими состоятельными союзниками, пригласил в правительство единственного плебея, да и того — на смехотворную должность директора-распорядителя департамента цирковых учреждений.

Некоторые магнаты, разочаровавшись в Корнелии, принялись обхаживать Софию, которая после своей отставки жила в Киферополе. Но София на политические ухаживания не отвечала, вследствие чего, с одной стороны, магнаты уверялись, что Корнелий пришёл всерьёз и надолго, а с другой стороны, эти же магнаты проникались всё большим уважением к дочери Юстинов, так как становилось ясно: её расположение будет дорого стоить.

Никто из денежных людей не верил, особенно после блестящей речи Софии в Сенате, что бывшая правительница покинула политику навсегда. Относительно причин, почему София всё же сделала это, среди магнатов не было единства; большинство считало, что это тонкий политический манёвр; другие полагали, что София попросту проиграла схватку Корнелию; находились и третьи, искавшие причину в любви, — однако и первые, и вторые, и третьи равно не ведали полной истины, как не ведала полной истины сама София; нынче ей было довольно романтической страсти к Марсию и побед на поле Амура.

София и Марсий стояли на горной террасе; вдали и внизу, в красивом ущелье, лежал Киферополь; его строения, преимущественно розового цвета, — то был цвет бога-аватара Грифона, небесного покровителя провинции, и легендарной богини Афродиты-Венеры-Кифереи, в чью честь была названа провинция, — эти строения взбирались по окрестным склонам, и могло почудиться, что не денежные воротилы обитают в этой горной стране, а некий волшебный народец, эльфы или гномы, известные по северным сказаниям.

За спинами Марсия и Софии вверх поднималось другое строение. Было оно не то вырублено в скале, не то сложено из гигантских монолитов песчаника; над входом большими золотыми буквами сверкала надпись: «Имперский центр рекреации и реабилитации». Ниже этой большой надписи располагались таблички поменьше — они разъясняли, какие именно лечебные заведения находятся здесь. У главного входа стояла беломраморная статуя Асклепия-Эскулапа, легендарного бога врачевания, а над входом висел большой портрет кесаревны Виктории Даласины, дочери Виктора V, которая считалась патронессой этого крупнейшего в Ойкумене медицинского учреждения.

Рядом, на другой террасе, Софию и Марсия ждал экипаж, готовый отвезти их на виллу Милиссинов, или в город, или куда они ещё укажут. Возница ждал долго; София и Марсий, выйдя из здания, как будто не собирались уезжать. Сначала темой разговора было здоровье Клеменции, которая только что благословила их любовь, затем обсуждали планы: София звала Марсия в Илифию, на благодатный берег океана, а Марсий отвечал, что да, поедет, но не сейчас, когда он нужен больной матери. София не говорила ему, сколь утомил её «отдых в горах»; не привыкшая к беззаботной жизни, она тяготилась однообразными, надуманными развлечениями, а ещё более — навязчивым вниманием со стороны окружающих, вернее, не самим вниманием, каковое она воспринимала как должное, а тем, что вынуждена своим бездействием обманывать надежды окружающих. Что же до Марсия, то он доволен был всецело и вдвойне. Во-первых, мама поправлялась, а во-вторых, любимая всегда была рядом: что ещё нужно для счастья?

Смеркалось; они стояли на террасе и смотрели, как гигантская воздушная сигара, выползшая из-за склона горы, медленно плывёт по небу. Вот она опустилась, пролетела мимо них и поплыла дальше, в сторону киферопольского аэропорта.

— Это не рейсовая аэросфера, — уверенно заявил Марсий, — хотя я вижу на гондоле стяг с Грифоном.

— Верно, — кивнула София, — ибо аватар Грифон покровительствует также одному нашему родственнику: ты разве забыл?

Марсий нахмурился.

— Зачем Корнелию прилетать в Киферополь? Он первый министр, любого может вызвать к себе в Темисию!

— Думаю, мы это скоро узнаем, — ответила София.

Только она успела сказать эти слова, на террасу въехала большая карета, открылась дверца, и из кареты появился человек в калазирисе магистра; он служил референтом наместника Кифереи.

— Надо же, как скоро, — озабоченно прошептала София.

Референт наместника сразу направился к ним. Отдав честь сначала ей, затем Марсию, сказал:

— Его превосходительство проконсул Домиций Беотин, архонт Кифереи, приглашает вас, ваша светлость, и вас, ваше сиятельство, на ужин в свой дворец.

— У нас другие планы на вечер, магистр, — сказала София. — Прошу вас передать архонту наши сожаления. Ещё передайте, что ему следовало приглашать нас по крайней мере за день до ужина, а не за час.

— От имени его превосходительства приношу вашей светлости самые глубокие извинения, — смущённо проговорил референт наместника, — и вынужден настойчиво просить вас принять приглашение его превосходительства; это весьма и весьма важно.

София надменно усмехнулась и произнесла:

— Я нахожу, что вы настойчивы не в меру, магистр!

— Прекрати его мучить, — прошептал ей на ухо Марсий. — Это всего лишь мелкий служка. Разве тебе самой не хочется поскорее узнать, зачем мы понадобились Корнелию? Я не припомню случая, чтобы он жаждал видеть нас обоих в одно и то же время!

Затем он решительно взял Софию под руку, и вскоре посланная за ними карета покатилась в город.

* * *

148-й Год Симплициссимуса (1787),

вечер 22 апреля, Киферополь, дворец архонта

Несмотря на поздний час, резиденция наместника напоминала растревоженный улей: мимо проносились слуги и курьеры, бегали чиновники, стражи, казалось, было втрое больше, чем обычно, наконец, у главного подъезда резиденции собирались богатые экипажи. Неопытному зрителю могло почудиться, что в самом деле намечается важный приём, а то и бал патрисианской знати. Однако опытный заметит, что ни на одном из экипажей нет патрисианского герба, что из карет выходят не гордые господа в роскошных калазирисах, с жёнами и прислугой, а люди в длинных плащах, и женщин среди этих людей немного, и женщины одеты так же, как мужчины; разглядев всё это, опытный наблюдатель заключит, что не патрисы-нобили, а плебеи, вернее, плебеи-магнаты, зачем-то собираются во дворце архонта.

Как только карета с Софией и Марсием подъехала, дворцовые слуги и милисы оттеснили магнатов в стороны, чтобы открыть свободную дорогу потомкам Фортуната. Магнаты, привыкшие к такому обхождению, покорно очистили путь, а когда княгиня София и князь Марсий вышли, огласили воздух приветственными криками. Марсий, у которого великокняжеская спесь была второй натурой, лишь сухо кивнул простолюдинам и проследовал мимо. София же, напротив, успела красиво улыбнуться, тем самым поздоровавшись со всеми магнатами сразу и с каждым в отдельности; она так поступила не столько потому, что эти важные люди могли ей пригодиться в будущем, сколько по привычке искушённого политика.

Как и подозревала София, приглашение на ужин было не более чем предлогом. Дворецкий провёл их в личный кабинет архонта.

Проконсул Домиций Беотин приветствовал Софию и Марсия у дверей. А в кресле наместника Кифереи сидел другой человек, его лицо было закрыто газетой, которую он читал. Или делал вид, что читает.

— Добрый вечер, дядя, — сказала, войдя, София.

— Вас не проведёшь, дражайшая племянница, — усмехнулся Корнелий, откладывая газету.

Кивком головы он дал понять архонту, что желает остаться наедине с гостями.

София с видимым разочарованием проводила глазами Беотина и произнесла:

— Нам обещали ужин!

— После, после, — поморщился Корнелий.

Выглядел он уставшим, даже измождённым. И София, и Марсий знали об умении Корнелия владеть собой, стойко преодолевать превратности судьбы, а все переживания удерживать в себе. Но тёмные круги под глазами и бледные губы вступали в резкий контраст с великолепным консульским одеянием, идеально сидящем на стройной фигуре нового правителя Империи.

Корнелий вышел из-за стола, галантно поклонился Софии и пожал руку Марсию.

Они ждали объяснений.

— Официальная цель моего визита в Киферополь — подготовка к приёму Божественного Виктора: наш бог и повелитель намерен отдохнуть в горах предстоящей осенью, со всей императорской семьёй, — произнёс Корнелий.

София и Марсий переглянулись: ещё не кончилась весна, и готовить приём Фортунатов мог бы любой ответственный чиновник правительства!

— Я также приму участие в совещании по вопросам торговли.

— Мы это поняли, увидев торгашей, которых ты велел позвать, — заметил Марсий. — Но что мешало тебе провести совещание по видикону, не покидая свой кабинет в Квиринальском дворце?

Корнелий испытующе посмотрел на него и сказал:

— Ты прав, шурин. На самом деле я приехал исключительно затем, чтобы прояснить один вопрос, и только вы способны мне помочь.

Корнелий жестом пригласил обоих к столу, а сам вернулся в кресло архонта. София послала Марсию тревожный взгляд: будь настороже!

— Вчера я получил окончательные результаты расследования событий третьего декабря… — начал Корнелий.

Марсий побледнел. Тот день он помнил слишком хорошо. Это был день, когда мятежник Варг, взяв в заложницы свою жену, дочь Корнелия и племянницу Марсия Доротею, сумел бежать с крейсера «Мафдет», где находился в заключении.

— Тебе не о чем беспокоиться, шурин, — сказал Корнелий, — равно как и вам, племянница. Виновные уже наказаны, и вас двоих среди виновных нет.

Выразительный взгляд Корнелия объяснил им, что он-то, сам Корнелий, прекрасно осведомлён о мере их участия в том злополучном деле.

— Благодарю! — сказал Марсий. — Ты поступил, как настоящий друг… хотя ты в дружбе нам не клялся.

София промолчала; пароксизмы благородства, время от времени проявлявшиеся у дяди, смущали её, им не всегда находилось разумное объяснение.

— Забудьте ненадолго о следствии и вспомните, какова была причина.

— Под причиной ты подразумеваешь падение аэросферы на корабль?

— Именно. Как вам известно, эта аэросфера должна была забрать тебя в Темисию. Но, подлетев к крейсеру, она вдруг рухнула вниз, и не куда-нибудь, а на башню эфиритового излучателя, и не когда-нибудь, а в момент, когда на излучателе проводились режимные испытания. Вследствие этого произошёл взрыв, из взрыва родился пожар, и в суматохе Варгу удалось бежать. Я с самого начала не верил в случайные совпадения!

Корнелий замолчал.

— Что говорят эксперты? — спросила София.

— Их заключение подтверждает мои догадки. Неполадок на аэросфере не было. Катастрофа стала следствием непостижимых ошибок первого пилота. Словно этот человек умышленно столкнул между собой воздушный и морской корабль, словно знал заранее, где должна упасть аэросфера, чтобы вызвать наибольшие разрушения и наибольшее смятение на крейсере…

Софию пронзила дрожь. Она внезапно поняла, на что, вернее, на кого, намекает Корнелий. Он внимательно смотрел на неё, словно надеялся забраться в душу и лично отыскать ответ. Его слова, тяжёлые, как раскаты грома, обрушились на её мозг:

— Первый пилот, виновник катастрофы, погиб, его помощник, оправившись от ран, не может вспомнить ничего. В заключении экспертов причиной катастрофы названо внезапное изменение погодных условий. Этот вздор я их заставил написать, чтобы закрыть дело. Но мы-то с вами знаем, какое объяснение смотрится наиболее разумным.

— Дядя… — стараясь унять дрожь, промолвила София, — я умоляю вас поверить мне: то, о чём вы подумали, совершенно невозможно!

— Говорите открытым текстом, — сурово произнёс Корнелий. — Мне доподлинно известно, что ваш любовник знал и знает, о ком идёт речь. Воспринимайте нашу беседу как очную ставку, если вам так угодно. Дело слишком серьёзно, чтобы утаивать истину!

— Не стоит пугать нас, дядя. Мы понимаем сами. И я вам повторяю: ваши опасения беспочвенны, — София выразительно обвела взглядом кабинет.

— Верные мне люди обследовали палату, — заявил Корнелий. — Никто нас не подслушивает, успокойтесь… на этот счёт! Мне самому не хочется, чтобы о нашей общей тайне узнал кто-то ещё.

София приложила руки к груди и молвила:

— Клянусь вам кровью Фортуната, дядя, наша тайна канула в Лету вместе со слугами Асфета!

— Я подтверждаю все слова Софии, — сказал Марсий. — Я видел своими глазами, как злодеев заморозили, а потом сожгли. Они мертвы, в этом не может быть сомнений!

На губах Корнелия проскользнула горькая усмешка. Он медленно покачал головой и произнёс:

— Тайны с людьми не умирают… Тайны становятся проклятием для тех, кто поступил глупо и самонадеянно. Вот мы сидим и рассуждаем, мы, в сущности, сами преступники: мы взяли на себя дерзость играть с нечистой силой, а нынче… нынче боимся даже назвать их имена! А говорите, тайна умерла… Что было тайным, стало явным!

— Дядя, прошлого не вернёшь, но что же делать нам теперь? Могу ли я заставить вас поверить, что еретики мертвы? — чуть не взмолилась София.

— Я вам поверю, дорогая. Иначе страшно вообразить, какие бедствия нас могут ждать. Я о другом хочу сказать… Как вы могли, София? Став первым министром, я получил доступ к сверхсекретным документам касательно этих злодеев, Марка и Януса. Меня бросило в дрожь! Как вы могли, София, с ними столько нянчиться? Всё это следствие, процесс, затем позорный столб! Вы играли фарс, вы зарабатывали политические очки! Вы, что, не понимали, сколь они опасны, эти исчадия Асфета? Злодеев нужно было сразу растерзать, как только их поймали!

— Их было только двое, — промолвила в ответ София, — они были патрисами, известными людьми. Патрисов невозможно просто «растерзать», сперва необходимо доказать вину…

— Нет, они не были патрисами, — с расстановкой произнёс Корнелий, — они вообще уже не были людьми! Вы совершили страшную ошибку, не убив их сразу. Я чувствую, нам долго ещё предстоит расплачиваться. Одним бы только нам, мы это заслужили!

Тут Марсий грянул кулаком по столу и воскликнул:

— Зачем ты рану бередишь? Разве не видишь, как она сама страдает, помимо твоих злых попрёков? Если б кто знал, как дело повернётся. А всё проклятый варвар, который их освободил! Клянусь, он от расплаты не уйдёт! Я сам…

— Прошу вас, дядя, — быстро сказала София, — давайте завершать этот гнетущий разговор. Вы получили, что хотели: я вас заверила, и Марсий подтвердил: злодеев больше нет! Мы можем удалиться? Я голодна…

— Потерпите, — сумрачно молвил Корнелий и, обращаясь к Марсию, добавил: — Оставь нас ненадолго, шурин.

— И не подумаю! Что ты намерен сделать с ней?

— Странные вы люди, — вздохнул Корнелий. — Вам кажется, что я с вами играю. Увы! Хотел бы поиграть — грехи мешают, ваши и мои… Оставь нас, Марсий. Иначе тебя выведут под руки.

Марсий побагровел, и София увидела, как его кисти сжались в кулаки.

— Прошу тебя, выйди! Он не причинит мне зла.

Когда Марсий их покинул, она сказала:

— Вы злоупотребляете вашей властью, дядя.

— Кто бы говорил! — усмехнулся Корнелий и вдруг сказал: — Минувшей ночью я побывал в Мемноне, в Храме Фатума.

Это известие столь изумило София, что она застыла, забыв обо всём.

— В Храме Фатума?

— Да. Там я получил подтверждение своей догадки, что вы, бесценная моя, замаскированный ментат. Иначе говоря, волшебница таится под маской дипломата и политика!

— О, нет!.. — простонала София. — Это ложь, тысячу раз ложь!

— Ладно, забудем. Я вас не выдам, дорогая, ведь я вас люблю! Что стоит моя жизнь без этой любви? Мой вам совет: будьте предельно осторожны, а лучше не используйте свой обоюдоострый дар. Кроме меня, о вашем даре могут дознаться и другие; я не уверен, что они станут держать язык за зубами — врагов у вас не счесть! Я был в Мемноне по другому поводу. Надеялся узнать побольше об Ульпинах. Спросить у самих риши, ведь риши знают всё… — Корнелий издал тягостный вздох и сумрачно промолвил: — Риши не приняли меня, София. Меня, первого министра Империи, самого могущественного человека Ойкумены! Как вы думаете, что это может значить?

«Это может значить, что они желают оставить нас, зазнавшихся смертных, с нашими мирскими проблемами и посмотреть, как мы управимся без указаний свыше», — подумала София, но вслух ничего не сказала.

— Вы молчите? Я не мог уехать из Мемнона ни с чем. Мне удалось преодолеть свой страх перед синклитом Храма Фатума и добиться встречи с одним из его членов. Имя этого…

— Постойте, дядя! Или вы не знаете, что имена высочайших посвящённых запрещается писать и произносить под страхом ужасной смерти? Нужно ли вам объяснять, что служители Фатума, если захотят, услышат вас и здесь? Скажите лучше, что он вам ответил.

— «Еретики живы постольку, поскольку вы слабы и их страшитесь», — таков был мне ответ; я больше ничего не смог добиться. Из Мемнона сразу отправился к вам. У меня сложилось впечатление, София, что мудрецы-затворники из Храма Фатума играют с нами в какую-то неясную игру. И сами же диктуют правила. Я не могу понять, зачем!

«Затем, чтобы подвергнуть державу Фортуната испытаниям и так проверить её крепость», — подумала София, но опять ничего не сказала. Она не была уверена, что дядя готов узнать правду и что она вправе выдать эту жестокую правду именно ему.

— Напрасно вы закрылись от меня, София, — негромко вымолвил Корнелий. — Неужели вы не видите, что я ваш друг, verus amicus, цели у нас общие, хотите вы того или не хотите?

— Я поняла вас, дядя. Могу теперь идти? Я вправду голодна.

— Идите, — разочарованно бросил он. — Нет, подождите! Я приглашаю вас вернуться в Квиринал.

София не смогла сдержать улыбки.

— Вы невозможны, дядя! Я же сказала вам, что не желаю быть министром вашего правительства.

Он поднялся с кресла.

— Вы могли передумать, дорогая.

— Я не передумала. Мне хорошо здесь, с Марсом.

Она сказала это и тут же пожалела: проницательный Корнелий послал ей понимающе-сочувственную улыбку и заметил:

— Вижу, как вам хорошо. Вы и лицом другая стали. Но душу не обманешь, милая Софи, — вы слишком яркая фигура для этой провинциальной суеты! Вы даже для столицы слишком яркая фигура, однако же столица к вам привыкла, и отвыкать никак не хочет! Представить Афродиту, Геру и Афину, в одном прекраснейшем создании дарованную нам богами, вне нашего Олимпа — да ни за что и никогда! Вы рождены блистать, вы созданы красавицам на зависть, на радость благородным кавалерам; мы все готовы возмущаться вашими фривольными нарядами, мы на словах пеняем вам за дерзость, мы тщетно размышляем, как бы заставить это чудо играть по нашим правилам, — но горе нам, оставшимся без вас! Уехали вы из столицы — и кажется, что потускнел наш мир! Теперь я понимаю греков, отважившихся напасть на могучую Трою ради одной Елены; о, если бы вместо Елены были вы, горячие данайцы ради вас снесли бы свой Олимп, со всеми олимпийскими богами! А вы, на что вы променяли великую столицу, лежавшую у ваших ног? Неужели мёртвый блеск льдов Киферона сравнится с сиянием ваших глаз? Я не поверю, что вам нравится царить среди плебеев-толстосумов, среди слепцов, которым красота монет и ассигнаций милее красоты телес и мыслей. Эти ничтожные людишки, я полагаю, суетятся вокруг вас, строят свои смешные планы, на случай, когда вы ухитритесь прогнать меня из Квиринала. Мне их жаль! Слепцы глядят, не видят счастья — они не видят вас! Прошу, София, возвращайтесь, верните жизнь в наши сердца. И если вам не жаль высокородных, подумайте хотя бы о простом народе. Клянусь вам, третьего дня один не самый худший репортёр заметил мне: «Когда эта женщина в городе, тираж моей газеты возрастает в три-четыре раза».

— Ах вы, плут! — рассмеялась София. — А не боитесь вы, что я, вернувшись в космополис, сразу же начну сражаться с вами?

— Это моя заветная мечта, — проникновенно вымолвил Корнелий. — Вы сами посудите: избранники народа у меня в руках, Сенат всецело за моё правительство, чиновный люд мечтает угадать мои желания… я изнываю без борьбы, теряю форму: вы разве не заметили, как скверно я смотрюсь? Если бы знал, сколь власть ужасна, я ни за что бы сам её не домогался.

— Дядя, вы самый искусный совратитель из всех, кого я знаю. Вы без труда уговорили бы весталку. Но не меня! Вашу заботу я ценю — и вы меня поймите. Я влюблена, и мне любовь важнее власти.

— Вы дарите свою любовь тому, кто вас не стоит.

— Довольно! Ваш труд напрасен, вам не разбить нашу любовь, и не пытайтесь даже! А попытаетесь — я страшно отомщу вам, дядя!

Корнелий пожал плечами.

— Мне незачем пытаться, дорогая. Глупец, кто жаждет лёд взломать словами: придёт весна, и лёд растает сам. Я давно понял, что ваш обманчивый союз никто разбить не властен; вы сделаете это сами, вы и Марсий. Вы слишком разные, как астроном и звезды. Любому астроному кажется, он видит беспредельный Космос — на самом деле звёзды лишь светят ему, влекут в глубины мироздания, туда, где астроном не властен побывать; самый великий астроном не в силах глазом разгадать Вселенную! Равно и Марсий: он любит крохотную часть того манящего создания, которое зовётесь вы, он не желает видеть ничего иного, его взор беден, он не в состоянии полюбить вас всю, не только красоту и страстность, но также ум, коварство, тягу к славе, влечение к игре и чувство долга… вся ваша личность попросту не может уместиться у него в сознании! Придёт один печальный миг, он в вас откроет нечто, на что упрямо закрывал глаза, — и ужаснётся неудержимым страхом ловца жемчуга, который опустился в неведомую глубину, нашёл диковинку и вот не знает, как охватить её руками, как вытащить на свет, не захлебнувшись. Я больше вам скажу, София: когда он вас увидит, правда убьёт его. Молю богов, чтобы в миг его прозрения вы не оказались рядом!

— Я не хочу вас слушать! — воскликнула она и бросилась к двери; Корнелий не удерживал её, а лишь смотрел ей вслед; она сама остановилась, словно терзаясь размышлением.

— Ну, отчего вы молчите? — услышала она. — Я знаю, что вас гложет. Вам робость не к лицу, отвагой равная Афине, так спрашивайте же!

София задрожала, и мысль возникла у неё: а может, дядя сам замаскированный ментат, ведь он читает её мысли!

Она медленно обернулась и, пряча взгляд, произнесла:

— Три месяца, как из нарбоннского удела ушли войска Империи…

— И вас интересует, почему никто о нем не вспоминает, — закончил за Софию Корнелий. — А зачем? Вы думаете, я повторю ваши ошибки и стану направлять легионеров, чтобы их сапогами втоптать в землю свободу вашего любимца Варга?

— Он не мой любимец, — быстро произнесла она.

— Ваш, знаю, ваш! Вы полагаете его достойным править. Ну, что ж… Пусть наслаждается мифической свободой! Зачем мне посылать войска? И без того нарбоннские дела всем надоели. Неясно даже, кто там правит: эдиктом императора герцогиней утверждена Кримхильда, решением Консистории — малютка Свенельд, мой внук, а Дора, моя дочь, до сих пор числится регентшей; и в это время сам мятежник Варг называет себя правящим герцогом. Вот какой «гордиев узел» проблем вы мне оставили, София! Но я не жажду развязать его — и разрубать пока не стану. Я подожду, пока ваш бунтовщик не приползёт ко мне с мольбой: «Дай хлеба, господин», — в этот миг я раздавлю его, как комара, и не останется воспоминаний! Его судьба послужит назиданием всем прочим бунтарям!

Смешанное чувство страха и радости захватило Софию. Страх был за Варга, благородного сына благородного отца, умного и достойного воина, которому злая судьба назначила родиться варваром, а не, к примеру, князем в Амории. Страх потому, что дядя не привык бросать слова на ветер. А радость родилась, поскольку дядя, очевидно, недооценивает Варга. «Он выдержит, я знаю, я надеюсь; не знаю, как, но выдержит, спасётся!»

О том, что Варг может спасти и удержать свободу своей родины, она не размышляла: такое было совершенно невозможно.

— Вы, впрочем, можете на это повлиять, — добавил Корнелий, — если займётесь снова внешними делами.

«Это ловушка, — подумала София. — Дядя хочет таким образом приблизить меня к себе! Чтобы помочь Варгу на деле, нужно быть первым министром. А этот пост у дяди, и дядя не отдаст его… вернее, он отдаст, но спросит цену, которую я не готова заплатить».

— Вы заблуждаетесь, дядя, — сказала она. — Дела Нарбоннии меня не беспокоят вовсе. Я знаю, вы в них разберётесь, со свойственной вам мудростью. Что я в действительности жажду, так это счастья в любви.

— И вы его достойны, — кивнул он. — Как жаль, дражайшая, что к счастью своему вы вечно избираете самый петлистый путь!

София, не сдержавшись, бросилась из кабинета. Ей казалось, что ещё одна минута общения с Корнелием, и жизнь будет испорчена раз и навсегда.

— Потом вам будет стыдно за это бегство от самой себя! — выкрикнул вдогонку ей Корнелий, но она уже не могла слышать его.

Марсий принял её в свои объятия.

— Что этот демон говорил тебе, любимая?

— Ничего… ничего нового! — отвечала на его груди София, тщетно пытаясь унять слезы.

Глава сорок восьмая, в которой снова происходят подозрительные чудеса

Из «Походных записок» рыцаря Ромуальда

Последние три месяца мой светлый герцог не в себе. А началось это в тот день, когда убрались амореи. В тот день, когда шёл чистый снег и в небе появился Вотан.

Мой государь давно не верил в Вотана, да и в иных богов не верил. «Богов творят лукавые жрецы, чтобы морочить честный люд», — заявил мне герцог ещё прошлым летом. Вот и теперь ему казалось, морок сотворили проклятые Ульпины.

Сказать по правде, сперва я тоже думал, что они вернулись. На следующий день мы с герцогом обследовали их прежнее логово в пещере Гнипахеллир.

Его мы не узнали, а если быть совсем уж честным, то даже не смогли туда пройти. Как видно, амореи, завладев Ульпинами, поспешили извести все их следы. А сделав это, для верности взорвали несколько ходов и залов, включая и чертог, который Марк Ульпин называл своей «лабораторией». Мы не нашли следов — как будто эти колдуны всего лишь нам приснились!

— Ты погоди, Ромуальд, со дня на день они опять напомнят о себе. Я знаю, Марк и Януарий живы! — сказал тогда мне герцог.

Но дни текли, а колдуны не объявлялись. Мы ждали чудес, знамений, вещих снов — но ничего этого не было. Если вы помните, прежде мудрые сны видела Доротея, но и ей не снилось больше ничего.

Со временем мой государь сделался несносен. Он всякий день бродил по лесу, по пещерам, брал меня с собой, всё что-то изучал, высматривал, как будто куст какой-то или камень мог заявить ему присутствие Ульпинов. Он ничего не находил, и в такие часы злоба, какую я не видел прежде, поглощала его; герцог грозил этим невидимым Ульпинам, проклинал и их, и амореев, и себя, за дурость, что связался с ними; разговаривал как будто сам с собой, а больше сетовал, что вероломные Ульпины нарочно мучают его, доводят до отчаяния, дабы потом явиться и прибрать к рукам.

Не знаю, кто уж его мучил, но знаю точно, что он мучил нас, и хуже всего приходилось бедной Доротее. Свою красавицу жену, мать его сына, которая ради него пожертвовала родиной и сладкой аморейской жизнью, он стал подозревать в потворстве колдунам, в сговоре с ними. Как прежде подозревал, будто Доротея шпионит против него в пользу отца, Корнелия Марцеллина. Несчастная молила ей поверить, клялась, что невиновна… но большее, чему поверил государь, так это заключению, что Доротея не по доброй воле потворствует Ульпинам.

— Проклятые еретики используют её, — сказал мне герцог, — а Доротея этого сама не видит или не хочет видеть!

Герцог стал злой, свирепый, как хримтурс. Малейшую провинность он наказывал; если в былые времена не находилось рыцаря, который бы не обожал его, то нынче государь точно задался целью убить эту любовь — одним лишь страхом правил!

Однажды я не выдержал и заявил ему, на правах друга:

— Напрасно ты пытаешься найти следы Ульпинов: в тебе самом злодеи наследили. Их уже нет, а ты себя ведёшь, как будто демоны тобою водят!

Мой государь разгневался тогда, вкатил мне оплеуху, точно не рыцарь перед ним стоял, а грязный смерд. Я не стерпел такое, мы подрались. И странно, драка со мной, с преданным другом, как будто вернула ему разум.

Он понемногу начал приходить в себя. Тем более, что прав безумствовать у государя не было: мы все нуждались в нём. Он был вождём свободного народа, он возглавлял борьбу с имперскими войсками, он победил, изгнал захватчиков — теперь он был обязан нами управлять!

Наша страна была разорена. Сто тысяч галлов амореи истребили, ещё сто тысяч увели в рабство; всего у герцога осталось полмиллиона подданных, и все хотели есть, работать, жить. Нам нужно было восстанавливать хозяйство; зиму мы пережили кое-как, но шла весна, поля были не убраны, зерна недоставало и на прокорм, и на посев, — и каждый понимал, что, если не засеем, то урожай не соберём, и в следующую зиму будем голодать.

Казна была пуста, и герцогу пришлось залезть в карман к своим подданным. Верные ему ратники проносились по городам и замкам, выколачивая налоги, точно дань. Платить приходилось людям, которые душой поддерживали государя в его борьбе с захватчиками. Однажды я услышал, как некий горожанин в сердцах ответил герцогу: «Мы верили тебе, а ты похуже вор, чем амореи: они последний хлеб не отбирали».

Отдельные бароны с волей государя не смирились, решили утаить добро, а когда люди герцога забрали добро силой, задумали уйти от нас, то есть, отложиться. Это уже была измена, и герцог покарал её с таким свирепством, какое ужаснуло даже мастеров заплечных дел. Замки мятежников он разорил, а самих ослушников велел привязать верёвками к коням и так тащить, пока весь дух из них не выйдет. С тех пор никто не бунтовал.

Однако главная опасность таилась там же, где всегда, — у амореев. Мы-то надеялись, что их первым министром станет Юстина, которая не раз щадила прежде нашего герцога. Когда пришло известие, что власть в Империи отныне отправляет Марцеллин, мы стали готовиться к худшему. Но у нас не было армии, с которой можно амореям противостоять.

— Если они высадятся снова, мы даже не сумеем дать им генеральное сражение, — не раз говорил мне герцог. — Легионеры будут гнать нас, как собаки лис, мы будем только огрызаться, и снова придёт день, когда собаки нас загонят, загрызут, а наши головы пошлют хозяевам.

Но время шло — никто не нападал на нас. И герцог понял, что за это нам следует благодарить самих врагов, сказать точнее, их политические дрязги. Очевидно, рассудил он, у первого министра Марцеллина нет возможности начать ещё одну войну, видать, некрепко он сидит в своём дворце!

Стало быть, нам выдалась новая передышка. В том, что амореи рано или поздно попробуют вернуть нас под своё имперское ярмо, герцог не сомневался ни секунды. Поэтому об армии была его первая забота. Он разослал верных людей в те части света, где меньше опасались амореев, — на острова эгейского архипелага, в Скандинавию и Каледонию, к склавинам и степным кочевникам. Ему нужны были сильные вои, но не такие, которые сражаются единственно ради звонкой монеты и мать свою готовы обменять на аморейские оболы. Само собой, бесплатно с амореями мало кто станет драться; осознавая это, мой государь опустошал запасы предков: всё золото и серебро, что оставалось, он направлял в оплату новых воев, а также на закупку снаряжения и провианта.

Тут тоже приходилось действовать умело, скрытно: купцы с иных земель к нам ехать опасались, а наших всюду притесняли, никто не продавал им ничего и ничего у них не покупал. Было яснее ясного, никак не обошлось без амореев! Известно, царствуют они в торговле, словно боги в Вальхалле! Нам приходилось заводить дела исподтишка, через третьих лиц. На этом мы много теряли, на наших бедах наживались лихоимцы, но выбора у нас не было. Мы продавали дорогие вещи предков, взамен же получали шанс.

Особенно нам помогли эгейские пираты. Люди это странные, на мой взгляд. Начать с того, что многие среди пиратов были амореи, отверженные, как Ульпины, но, к счастью, вовсе не кудесники. Ещё среди пиратов обретался всякий сброд, будто со всех краёв огромной Ойкумены; встречались там привычные нам греки, великие искусники морского ремесла, но были также удивительные люди с косым разрезом глаз, умеющие драться пальцами, точно ножами, и лазать по деревьям, как коты; ещё среди пиратов были черномазые, похожие на лестригонов-людоедов, и карлики, жующие траву, наконец, встречались там светловолосые гиганты, имеющие наглость утверждать, что мы, гордые галлы, от них произошли!

Эгейские пираты амореев опасались, поскольку против их военных кораблей пиратские посудины все равно что мужик с вилами против тяжеловооруженного рыцаря. Несмотря на своё подавляющее превосходство, амореи отчего-то позволяли пиратам жить и лиходействовать против аморейских же негоциантов. Изредка Империя устраивала показательные рейды на острова архипелага, но никогда разбойников не добивала. Как видно, тут опять политика замешана.

Из-за неё, политики, пираты трусили открыто с нами торговать. Сам был свидетелем, как разбойничий посланец говорил моему государю: «Мы за тебя обеими руками, герцог, мы ненавидим наглых амореев, мы будем помогать тебе — но горе нам, если об этом кто в Темисии прознает! Ты сам пока не представляешь, насколько длинные у амореев руки, от них не скроешься, разве что в морских волнах или в сырой земле».

Эта загадка, между прочим, также изнуряла герцога. Он понимал и без объяснений пирата, что амореи, если захотят, его везде достанут. Границу нашу никто не охранял, да и по морю убийцам труда не составляет к нам проникнуть.

— Стало быть, нет у них такого приказа, убивать меня, — размышлял герцог. — Амореи, нужно отдать им должное, ничего не делают без приказа. О, если бы у нас, у галлов, была б такая дисциплина, мы не тряслись бы нынче за свою свободу!

Со временем мой юный государь разобрался, почему события текут именно так, а не иначе:

— Лукавый Марцеллин не шевелит и пальцем, чтобы меня добить. Видать, надеется, что сам я приползу, взмолюсь о милости. Ну, нет, такому не бывать, он не дождётся: не для того мы проливали кровь, чтобы снова ползать на коленях!

Я понимал, насколько прав мой герцог, и восхищался его душевной силой. Пока внезапно боги не обрушили на нас опровержение его словам и чудо, которое совсем не ждали мы.

* * *

148-й Год Симплициссимуса (1787),

22 апреля, Галлия, Нарбоннский лес

Кабан был здоровенный, точно бык. Не доводилось мне такого видеть — и этого, сказать по правде, как следует не разглядел, так быстро всё случилось. Он смял трёх государевых собак, как будто это были жалкие щенки. Даже мы, дружинники герцога, рыцари не робкого десятка, порядком стушевались, когда это чудовищная тварь вдруг ринулась на нас. Один лишь государь ничуть не испугался — недрогнувшей рукой послал он боевую пику в спину зверя. Но вепрь был быстр, и государево оружие лишь поцарапало его.

Это был вызов. Герцог вспыхнул, его глаза обратились к стягу, где на кровавом фоне ярился черный вепрь, и государь воскликнул:

— Вот верный способ уяснить, который вепрь из нас сильнее: он или я!

Герцог взнуздал коня и бросил его вслед кабану. Мы неловко переглянулись: яснее ясного, не успокоится наш герцог, пока не одолеет зверя. Недолго думая, мы ринулись за ним. Но в тот же миг наш государь, не обернувшись даже, прокричал:

— Все возвращаются в столицу! Это моя война со зверем: его убью или погибну сам!

«Герцог безумен», — прочитал я во взглядах соратников. Не вольные ослушаться приказа, они остановили скакунов. «Мы обязательно вернёмся», — послал я им ответный взгляд и поспешил за государем. Я первый друг его, наперсник с детства, я не могу его оставить, и сами боги Асгарда не могут дать ему власти прогнать меня, рыцаря Ромуальда!

Мы неслись по лесу, точно ночные духи, преследующие заплутавших смертных. Кабана я не видел, но шум деревьев где-то впереди свидетельствовал: мы идём по следу. Герцог летел, меня не замечая, все мысли его, видно, поглощала бешеная погоня.

Не знаю, сколько это длилось. Ветки бросались на меня, царапали лицо, коня трясло в безумной скачке, а впереди я видел только спину государя. Мы были уже очень далеко от Нарбонны. Лес казался бесконечным, но я знал его и боялся не леса. Я мчался вслед за герцогом и представлял чудовищного кабана. Чем дальше, тем больше понимал я: непростой то зверь! Похоже, чудище нарочно завлекает герцога в чащобу, чтобы погубить. А он, словно не герцог вовсе, а мальчишка, презрел свои обязанности перед государством и погнался за зверем! Какое тут геройство?

Я попытался его остановить. Крикнул ему, что думаю об этой безрассудной гонке. Но государь лишь рассмеялся и обозвал меня обидными словами. Нет, я не трус! Сцепив от злости и досады зубы, я вынужден был мчаться за безумцем. Но даже я не представлял, какие испытания нас ждут.

Мы выехали на огромную поляну. Я наконец увидел кабана, и у меня под ложечкой заныло. У этого дьявольского существа был хобот! Конечно, не такой, как у слона, но хобот был!

Кабан развернулся на поляне — видно, надоело зверю убегать — и ринулся навстречу государю. Конь герцога встал на дыбы, затрясся в страхе… В тот миг, как будто, у меня остановилось сердце. Я видел, как мой государь соскакивает с лошади, и миг спустя она становится добычей кабана. Его клыки впиваются в круп и терзают верное животное. Кабан, безмозглая скотина, не понимает, что не лошадь его главный враг. Тем временем мой герцог, обнажив свой меч, подскакивает сзади и поражает зверя!

Но — ужас! — эта жуткая скотина не желает умирать, как подобает живым тварям. Залитый кровью, вепрь бросается на государя. Герцог не успевает воздеть меч. Чудовищный кабан сминает и меч, и человека. Мне жутко видеть это, я уже подле них, и верный меч в моей руке… но как помочь Варгу, не поразив его вместо кабана?

Внезапно туша, терзавшая моего друга, вздрогнула и завалилась набок. А из-под туши показался он — все кожаные герцогские одежды были изорваны в клочья, он был багров от крови, своей и этой твари, и наконец, он улыбался… гримасой демона из чёрного ночного страха!

В груди чудовищного кабана торчал кинжал.

— Я победил его, Ром, поразил прямо в сердце, — просто сказал герцог. — Из нас двоих сильнее оказался я.

Ну, что я мог ему сказать теперь, ему, назвавшему меня, как в детстве называл?

— Прости, я не успел тебе помочь, — прошептал я.

— Напротив, — усмехнулся он, — я знал, что ты со мною, рядом. И как же мог я оплошать? У друга на глазах? Что б ты тогда подумал обо мне? Нет, ты помог мне, Ром, не спорь, пустое дело спорить!

Да, это точно. Герцога можно убедить, когда он жаждет выслушать тебя. Но если он в чем-то уверен, как в самом себе, пустое дело прекословить. Таков мой государь, герой, убивший дьявольского зверя!

Мы не успели осмотреть добычу. Вдруг раздался свист, и я увидел, как со всех сторон к нам подступают люди.

Клянусь, меня их вид потряс поболее, чем даже облик дьявольского кабана! Все тощие, как жерди, сплошь облачённые в сверкающие чёрные доспехи, да так, что и лица не видно вовсе, даже глаз. Точно не люди, а живые тени! Их было двенадцать, как аморейских аватаров, и каждый имел в руке по длинному и странному мечу. Меч странным был постольку, поскольку рукоятка, тоже черная, занимала до трёх четвертей длины, а лезвие было лишь на конце клинка.

Двигались они напряженно, извиваясь, точно гады, и не нужно было нам иных свидетельств их враждебности. Герцог не стал гадать, откуда в нашем Нарбоннском лесу взялись такие чудные воины, и по какой заботе к нам пожаловали. Он схватил свой меч и встал в боевую стойку. Я сделал то же самое, оградив от нападения тыл государя.

Вдруг один из них взметнулся ввысь, точно лягушка, оттолкнувшись задними лапами, и, перелетев через нас, приземлился на ноги. Это впечатляло. Затем его рука унеслась куда-то, стремительно мелькнуло лезвие, и миг спустя какая-то игла вонзилась прямо в глаз мёртвого кабана. Признаюсь, я похолодел: это ведь мог быть и мой глаз, и глаз государя!

А в следующий миг иглы, быстрые, как стрелы, засверкали у наших глаз… но ни одна из них нас не задела!

Герцог недобро усмехнулся и крикнул чёрным людям по-аморейски:

— Эй, циркачи без лиц! А что ещё вы можете? Слабо сразиться, как мужчинам? Ставлю свою добычу, вот эту жирную свинью: ваши палки обломятся о славный меч Нарбонны!

Голос, низкий и шипящий, точно гад какой ползучий отвечал нам, произнёс:

— Жалкий глупец! Ты в нашей власти. И твой друг. Меч не спасёт тебя. Ты будешь страшно умирать. Ты будешь умолять о смерти, как о высшей милости богов. Но у тебя есть шанс спастись…

— Позволь, я догадаюсь сам. Мне нужно сдаться вам на милость, вам, подлым амореям?

«Чёрные» затряслись в беззвучном хохоте, и шипящий голос ответил:

— Нет, мы не амореи. Но даже мы, сильнейшие из сильных, склоняемся перед Хрустальным троном…

Теперь расхохотался герцог:

— Вы хвастуны и трусы, а не сильнейшие из сильных. Я не боюсь вас. Тем более, я вам не сдамся!

С этими словами государь первый бросился на аморейских прихвостней. Взвился огромный меч и разрубил одного из «чёрных». Но что это?.. Меч прошёл сквозь «чёрного», словно того и не существовало вовсе! А следом «чёрный» превратился в тень, и эта тень, подобно дыму от угасшего костра, начала расползаться во все стороны…

— Какой же ты глупец… — вновь услышали мы низкий шипящий голос… а следом «чёрные», извиваясь в беззвучном хохоте, исчезли, все до одного.

И лишь теперь мой герцог по-настоящему испугался.

— Колдовство… — простонал он. — Проклятое колдовство!

Я бросил взгляд туда, где должен был лежать убитый им кабан. Я был готов к тому, что и кабан развеется — но он лежал на земле, как надлежит лежать мёртвой туше.

Ребёнку стало бы понятно: всё это неспроста!

Мы снова не успели собраться с мыслями. Раздался дикий вой, и поневоле защемило сердце. А следом я увидел ИХ.

ОНИ стояли по окружности поляны — огромные, серые, с пылающими животной злобой глазёнками. Твари походили на волков не больше, чем на обезьян. Их длинные хвосты стояли торчком, как у котов, готовых к нападению. Я знал, кто эти твари. Мы видели таких в зверинце Миклагарда; Кримхильде, помню, тогда стало дурно от одного только вида тварей. Эти нечистые создания, как объясняют амореи, развились из-за многовековых мутаций Эфира. Живут они в мрачной Стимфалии и запретной Метиде, питаются человечиной; а ещё слыхал я, амореи нарочно скармливают им плохих рабов. Зовут этих тварей ликаонами, по имени мифического царя-эллина, который будто бы прогневал Зевса и обращён был им в волчище.

Каким недобрым промыслом мутанты-ликаоны очутились тут, на нашей нарбоннской земле, где никогда не видывали противных самой природе аморейских мутантов-кабиров? Видать, тем самым, каким и «чёрные».

— Ну нет, вторично я на чародейство не поддамся, — услышал я шёпот государя.

Только он сказал такие слова, один из ликаонов устремился к нам. Ко мне. Я поднял меч и разрубил чудовище. Раздался страшный визг, брызнула кровь… Тварь не была иллюзией, как «чёрный» — она была живая!

Увидев кровь собрата, все ликаоны бросились на нас, и закипела битва. Не знаю, сколько было их. Они взаправду нападали, клацали клыками, стремясь достать до нас, а их длиннющие хвосты вертелись так и сяк, пытаясь сбить нас с ног.

Наверно, одним лишь чудом удалось нам выжить. А может, боги в самом деле существуют и помогают нам. Скорее всего, боги не причём, мы сами себя вытащили, вернее, наши мужество, сноровка и сообразительность. Понятно, рыцарю не должно возносить себя — но вы иначе не поймёте.

Мы с ним стояли, с герцогом, спина к спине, и яростно работали клинками, не позволяя ликаонам нас достать. Они бросались, безмозглые, свирепые, как демоны, суть адские твари, — и отлетали от нас, вернее, отлетало то, что мы оставляли от них. Уверенность в победе все больше захватывала меня, я старался не думать, что будет, когда силы оставят нас… в конце концов, и им когда-нибудь должен прийти конец!

— Ром, сверху! — вдруг воскликнул государь, и краем глаза я увидел, что сонм проклятых тварей взобрался на деревья… вот-вот они обрушатся на нас!

Я и забыл, что ликаоны, подобно обезьянам, умеют лазать по деревьям.

— Ром, прорываемся в центр поляны!

Показывая мне пример, великий государь сам кинулся навстречу тварям. Не знаю, как уж это получилось — то ли оступился он, то ли чей-то хвост взаправду подсек его — но государь упал, и в тот же миг твари набросились на него. И тогда словно Донар в меня вселился! Сам не помню, что я такое сделал, но ещё мига не прошло, как я был подле герцога. Твари отхлынули, и мы воспользовались шансом. Мы добрались до центра поляны, где чудовища могли достать нас лишь с земли, не с деревьев. И снова встали мы спина к спине, мой государь и я, его оруженосец и наперсник с детства.

Те, что были на деревьях, слезли и присоединились к остальным. Теперь я мог представить, сколько их. Никак не меньше трёх десятков! Они образовали круг и медленно подступали к нам, к их жертвам. В тот миг я понял, что эти твари, если все разом бросятся на нас, добьются своего, и никакой клинок не остановит всех.

Видать, мой герцог о том же самом думал.

— Мы храбро умираем, Ромуальд, — услышал я. — Хороший, славный день сегодня! Не дрейфь, таких, как мы, жалуют Донар и Вотан!

Я поневоле усмехнулся. Мне ли не знать, что государь с недавних пор — безбожник. Неужто вдруг поверил, что по смерти за нами быстрая валькирия примчится и отнесёт нас в Вальхаллу?

Мы приготовились принять последний бой.

Ему не суждено было начаться. Откуда-то сверху послышались крики… вернее, нет, не крики, а птичий клёкот, если эту какофонию пронзительных звуков можно так назвать. Но мы глядели на земных врагов, не увидали, что творится в небе. Зато мы увидали, как клёкот подействовал на ликаонов. Злобные морды исказили гримасы страха, головы тварей вжались в туловища, и как будто лапы у них подкосились. Некоторые задрожали, а иные осмелились взглянуть на небо.

Тут клёкот повторился, жёстче и сильнее. Он был до того противен человеческому уху, что я в тот миг, поистине, мечтал оглохнуть.

Ликаоны, вмиг забыв о нас, бросились наутёк — не разбирая дороги, затаптывая друг друга, точно не сильнее хищники то были, а трусливые косули, почуявшие льва.

И вспомнил я рассказы амореев: более всего боятся ликаоны стимфалийских птиц. Вживую этих «птиц», хвала богам, я не видал, но по картинкам — сущие исчадия, в сравнении с которыми сам дракон Нидхогг всего лишь безобидная зверюшка! Если верить амореям, обитают эти грифы-переростки в Стимфалийских горах, куда даже безумцы по доброй воле не суются, и охотятся на всё, что движется, потому как ни одна из земных тварей не может этим мутантам противостоять. Я видал на картинке, как стимфалийская птица хватает и уносит ввысь сехмута, немейского льва, который, в свою очередь, с ликаоном справляется без труда. Чего уж говорить о людях!

У амореев даже существует особый орден Геракла первой степени — для тех, кто победил хотя бы одну такую «птицу» — но не слыхал я, чтобы им кого-то награждали!

«Теперь уж точно нам конец, — пронеслось у меня в голове, — со стимфалийской птицей добрым мечам не совладаешь, тут мощная пушка нужна».

С такой мыслью и я обратил взор в небо. И не увидел ничего! Пронзительный клёкот удалялся, словно летающая тварь преследовала тварей земных. Мы так и не увидели её.

Вместо стимфалийской птицы явился тот, кто стал причиной нашего спасения. Это был друид. Он стоял меж двух суровых дубов и казался ещё древнее их: кожа на его лице напоминала древесную кору, пальцы походили на корни могучего древа, шея была подобна стволу, а облачён друид был в белую рубаху до ступней, схваченную на поясе простой верёвкой, да ещё на голове его был белый балахон. Что это именно друид, я понял сразу, хотя до сей поры не видел ни единого и даже сомневался, существуют ли они. Конечно, это был друид, вне всякого сомнения, и выглядел он так, как должен, судя по сказаниям народа, выглядеть друид. Любой германец, галл или бритт признает настоящего друида в этом человеке. Да и кому ещё, помимо мудрого, могучего, великого друида, под силу обратить в паническое бегство сонм аморейских чудищ?

Я понял сразу, как он это сделал. Губы его были сложены трубочкой, им помогала рука — пронзительные звуки, услышанные нами, на самом деле не птица издавала, а этот наш спаситель. Но ещё более поразительным было другое: подле друида стояла моя лошадь и мирно щипала траву! Как будто не было ни ликаонов, ни жутких звуков, которые не то, что лошадь — свирепого быка бы напугали! Одной рукой, как я уже сказал, друид совершал пассы у губ, а другой поглаживал моего скакуна.

Мои размышления прервал государь.

— Так я и думал… — промолвил он и зашагал навстречу нашему спасителю.

О чем мог думать герцог? Я этого не знал. Мне оставалось следовать за ним. Герцог подошёл к друиду и, не опуская меча, спросил:

— Ты кто такой? Откуда взялся?

Тот прекратил свои манипуляции и посмотрел на нас. Глаза у друида оказались странные, рыжие, точно были выжжены огнём. А ростом он не уступал герцогу.

— Я спрашиваю, кто ты такой! — настойчиво повторил государь. — Отвечай, или умрёшь!

Воистину, слова герцога были безумны — говорить это могучему друиду, нашему спасителю! Я тронул государя за локоть и шепнул:

— Перед тобой друид, великий чародей, разве не видишь? Молю тебя, оставь угрозы!

— Пусть сам ответит, — усмехнулся герцог. — Или ты нем, как там тебя? А может, ты по-аморейски разумеешь только? — и государь повторил свой вопрос на языке амореев.

Друид медленно покачал головой и ответил по-галльски:

— Послушай друга своего, отважный Варг. Меня не устрашат твои угрозы. Хочешь разить — рази… чему быть, того не миновать! Но знай: тогда твои геройства ни к чему, и ты ничем не лучше Сигурда. Опять я, значит, обознался.

Слова друида были загадочны, и даже герцог растерялся поначалу; тем временем друид обратил к нам спину и двинулся в глубь леса. Герцог схватил его за плечо.

— Нет, ты так просто не уйдёшь! Могу ли я отпустить того, кто знает моё имя, кто спас мне жизнь? Изволь же объясниться: зачем ты это сделал?

Быстрым и твёрдым движением, удивительным для старика, друид смахнул руку герцога, но в лес уходить не стал. Он присел на пень и, не обращая внимания на нас и наше оружие, заговорил:

— Были у мудрого Хрейдмара три сына: Отур, Фафнир и Регин. Все трое — опытные в чарах, сметливые не по годам. Жили они с отцом и сёстрами близ водопада, где карлик Андвари, тот самый, владеющий искусством обращаться в рыбу, любил играть с другими тварями речными. Ещё у карлика имелось золото, и знали все, что видимо-невидимо его, поболее, чем у самого Вотана, но где оно сокрыто, не знал никто. Крепко берёг Андвари тайну своих сокровищ! Даже Отур, друживший с карликом, не смог вызнать её. Но вот однажды, когда грелся Отур на солнце, приняв облик хищной выдры, к тому месту пришли Вотан, Хёнир и Локи. Проклятый Локи, увидав выдру, тотчас кинул в неё камнем: так настигла Отура смерть. Сообща асиры освежевали выдру и шкуру взяли себе как трофей. С нею и явились в дом Хрейдмара. Горе постигло старика — он сразу же признал сына в этой выдре. А Фафнир с Регином объявили богам, что за убийство надобно платить! Могучий Вотан возражать не стал, ибо ценил законы, им же самим, великим богом, утверждённые, и объявил проныре Локи: «Ты, Локи, Отура убил — ты и добудь им золото в оплату». Здесь нужно объяснить, что Фафнир с Регином потребовали насыпать шкуру выдры золотом до краёв, да золотом прикрыть её снаружи… — старик замолчал, видно, переводя дух.

— Локи просто взял золото у карлика Андвари, — вставил я.

Друид кивнул.

— Не так уж просто это было, юный Ромуальд! Но Локи, даром, что ли, самый хитрый из богов, изловчился и поймал Андвари в сеть. Угрожая карлику смертью, он выведал, где тот скрывает золото. Сверх того, безжалостный Локи отнял у Андвари кольцо, которое дороже всего клада, поскольку было талисманом. Карлик, бессильный помешать Локи, только изрёк тому вослед: «Никто не насладится этим златом: два брата и восемь благородных рыцарей из-за него погибнут!». Но Локи лишь расхохотался: ему ли, богу, бояться проклятий карлика? А золото, что прежде прятал Андвари, досталось Хрейдмару, отцу трёх братьев. Теперь уж двух… Всё золото, да и кольцо в придачу, забрал он у асиров. А уходя, коварный Локи припомнил слова карлика и так напутствовал Хрейдмара: «Не жди добра ни от кольца и ни от клада! Твои же собственные сыновья поплатятся за обладанье им».

— Надеюсь, ты закончил? — сурово, но с издёвкой, спросил мой герцог. — Чем завершилась эта сказка, знает любой…

— Нет, не знает! — возгласил друид, и меня в дрожь бросило, настолько сильным, повелительным, величественным даже оказался голос старика. — Имей терпение дослушать! Ибо не знаешь ты, не можешь знать, что было дальше!

— А ты, стало быть, знаешь? — ухмыльнулся государь.

— Я — знаю! — ответил друид голосом, не оставлявшим сомнений в его искренности и, словно опасаясь, что герцог вновь помешает ему, поспешил продолжить: — Но мудрый Вотан возмутился словам Локи и заявил: «Негоже нам, убившим одного из братьев, такую же судьбу и остальным пророчить. Кто это золото к добру употребит, на благо людям, не одному себе, тот жив останется и славу, равную славе богов, завоевать сумеет». Тут Локи разозлился, что вышло-то не по его — но воля Вотана священна! С тем боги удалились. Отец, Хрейдмар, однако, словам Вотана не внял и золото, как я сказал, себе присвоил. В тот час обида братьев обуяла, и стали они требовать праведной доли. Отец же отказался наотрез. Фафнир, горячий нравом, вступил с ним в жаркий спор и в гневе смертью предка поразил. Как дух родителя покинул, Фафнир вскричал: «Всё золото моё отныне!». А Регин, третий брат, увидев это, припомнил прорицанья Локи и слова Вотана. Сдержал себя Регин и на проклятое золото покушаться не стал. Фафнир же обратился страшным змеем, для пущего испугу остальным, и удалился с кладом в тёмную пещеру, где на него, на клад, залёг. Так миновали годы; однажды Регин встретил молодого Сигурда и воспитал в нем лучшего из воев; героя, Сигурду подобного, не носила земля. И час пришёл, когда великий Сигурд прознал о кладе. «Убей Фафнира-змея, добудь то золото и всё употреби на благие дела; по слову Вотана, величием сравняешься с бессмертными богами», — сказал Сигурду Регин. Ужасная молва о змее шла, и даже Сигурд долго не отваживался воевать Фафнира. Но Регин от него не отступал — и вот настал тот день, когда герой, наученный великим чародеем, поразил злодея! Увы, блеск золота затмил герою разум. Подумал Сигурд, что Регин ради золота его растил, что Вотана и остальных богов приплёл, чтоб только соблазнить на подвиг; на самом деле же, подумал Сигурд, Регин теперь убьёт его и завладеет кладом. Ещё подумал Сигурд: «Зачем мне этот Регин, который меня может в любой момент убить? Ведь золото теперь моё».

— И Сигурд убил чародея! — не выдержал я.

Друид тут впервые улыбнулся — однако «милой» улыбку его я бы не рискнул назвать.

— Ты заблуждаешься, отважный рыцарь, — сказал друид, — как заблуждались многие прежде тебя. Подумай сам: неужто Регин-чародей такой глупец, что не предвидел, как золото воздействует на Сигурда-героя? Нет, он предвидел, но ничего менять не стал, поскольку золото издревле служит надёжным испытанием воли людской и чести. Тот испытания не выдержал, и проклятие Андвари-Локи настигло его прежде пророчества Вотана. Сигурд пал, проклятым золотом другие завладели, оно не раз меняло обладателя, но счастья никому не принесло…

— А Регин? — спросил я. — Что сталось с ним?

— Он выжил, и с тех пор священной целью его жизни было найти великого героя, который бы имел благую цель и Вотана желание исполнил.

— И как, нашёл-таки? — усмехнулся герцог.

Друид не сразу отозвался. Он медленно встал со своего древесного трона, величественно расправил плечи, испытующе посмотрел на государя и наконец сказал:

— Да, думаю, нашёл!

— Ты-то откуда знаешь? — удивился государь.

— Мне ли не знать, — усмехнулся старик в ответ, — ибо я сам Регин и есть!

В тот миг мне стало дурно. Я, обомлевши, глядел на старика. Так значит, он, стоящий перед нами, говорящий с нами, тот самый Регин? Регин-мудрец, имевший дело с Вотаном и Локи? Взрастивший Сигурда, героя из легенд? Регин, известный по сказкам всякому жителю Севера, — этот Регин перед нами?!

Нет, нет, не может быть такого!!

Герцог оправился прежде меня.

— Врёшь ты, старик, — заметил он. — Что ты колдун, я верю. Но ты не Регин. Никто не знает, существовал ли Регин на самом деле. И ты не можешь знать. Ты стар, но Регин старым был — если был! — уже в те времена, когда викинги, мои предки, покоряли прежних галлов, — а с тех времён тысяча лет миновала!

— И тем не менее, я Регин, — спокойно отозвался старик, — а в подтверждение моим словам… Готов ли ты, увидев проклятое золото, поверить мне?

— Золото?!

— Золото карлика Андвари, потом принадлежавшее Хрейдмару, моему родителю, затем Фафниру, брату моему, и Сигурду, которого я воспитал, и Нибелунгам, и прочим, кто не был упомянут… их нет уж на земле, а золото осталось. Люди умирают, а золоту что сделается? Как было, так и есть оно, лежит и ждёт героя. И только я владею тайной, где галльская земля хранит его!

Я видел, как вспыхнули глаза у государя моего. Золото! Что, больше, чем свобода, нужно нам? На золото мы сможем возвратить долги, и армию создать и оснастить, и голод, что надвигается на нас, остановить… да всё мы сможем с этим золотом!

Но мне не верилось, что это происходит наяву… мне вдруг почудилось, что чудной старик вот-вот развеется, как «чёрные». Я протянул руку и коснулся его.

Он был живой, из плоти, настоящий. Чудеса!

Не дожидаясь ответа государя, старик сказал:

— Пойдём, и сам его увидишь. Клад здесь, недалеко.

Мы с герцогом переглянулись. Старик, и без того слишком подозрительный, внушил нам ещё большую тревогу. Баснословные сокровища нибелунгов — «недалеко»? И он готов их нам отдать?!

Я в это не поверил — что говорить о герцоге, который, видно, не поверил ни единому слову колдуна.

А тот, словно подслушав наши мысли, полуобернулся и заметил с недоброй ухмылкой:

— Вам ли, отважным воинам, одолевшим эриманфского вепря, чёрных призраков из Нихона и стаю свирепых ликаонов, бояться меня, древнего старца?

— Не ты ли истинный хозяин чудищ? — с угрозой вопросил тут герцог, вздымая меч. — Как объяснишь, что эти твари появились тут, в Нарбоннии, где никогда не видывали таковых, в один и тот же час, в одном и том же месте, с одной и той же целью?

— Вепрь эриманфский привезён и выпущен на волю амореями, с целью причинить вред тебе и государству твоему, — спокойно ответил колдун, — как и ликаоны. Что же до чёрных призраков, то их призвали злобные аморейские боги-аватары, дабы смутить твой разум. Ты выдержал все испытания, остался крепок духом, равно телом. А почему случилось всё сегодня и в этом месте, я объясняю провидением богов, — наших, отеческих; они же повелели мне прийти к тебе на помощь, ибо по нраву ты им, герцог Варг!

— Ну всё, довольно голову морочить! — рявкнул государь. — Я, хоть и варвар, но я же не дурак и не доверчивый ребёнок! Нет никаких богов, ни Вотана, ни аватаров! Богами вы, жрецы да колдуны, честный народ смущаете… мне это знающие люди объяснили, тебе не чета!

Вдруг государь осёкся — и стал мрачнее ночи. Не знаю, что случилось, но будто нечто надломилось в нем. Я перехватил его взгляд, которым он словно пытался пронзить чудного старика.

А тот и виду не подал, что испугался государя.

— Хорошо… — процедил герцог. — Веди нас к золоту, а там посмотрим!

Всё оказалось правдой. Во всяком случае, золото было настоящее: я перепробовал его на зуб, да так, что зубы разболелись. Тут были золотые кубки, ожерелья, шлемы, даже мечи из золота. По виду всё казалось древним, как наша земля, и ещё древнее: в углу пещеры был сундук, доверху набитый золотыми римскими монетами-ауреусами с портретом древнего императора Марка Аврелия. Да, главное я не сказал: пещера была искусно спрятана меж трёх огромных дубов, и даже я, даже мой светлый государь навряд ли бы дорогу отыскали.

— Всё это золото твоё отныне, — заявил чудной старик. — Владей им и распоряжайся, как душа рыцаря и разум государя подскажут тебе. Однако помни о проклятиях Андвари и Локи, равно не забывай пророчество Вотана. Я знаю, ты мечтаешь отвоевать и затвердить свободу галлов; то благая, угодна отеческим богам мечта! Но если ты оступишься, как оступился Сигурд, если предашь свою мечту — то берегись проклятого золота, герой!

Герцог потряс головой, точно надеясь прогнать наваждение.

— Не знаю, кто ты есть на самом деле, — в волнении вымолвил он, — Поверить не могу, что Регин, воспитатель Сигурда, дожил до наших дней и сохранил чудесный клад. И никто не поверит… а если некто, умом некрепкий и душой, вдруг да поверит, то я, герцог, быстро этому безумцу рот заткну! Незачем нас, галлов, смущать волшбой: довольно с нас чудес, жить и работать надо! Нас это золото по волшебству к свободе не приблизит… но мы используем его на благо, как ты сказал, старик. Поэтому не обессудь, но для меня и остальных ты Регином не станешь. А назову тебя я Мерлином… сказывают, что был у бриттов такой могучий чародей, немало помогал он королю Артуру, когда тот бился с амореями за волю!

Старик рассмеялся и протянул государю свою морщинистую руку.

— Что ж, буду Мерлином, коли желаешь! Приветствую тебя, новый Артур!

И герцог пожал руку Мерлина.

— Спеши к своим друзьям, в Нарбонну, — ещё сказал наш новый Мерлин, — ибо тревогой за тебя полны отважные сердца. А золото твоё советую оставить здесь. Никто его не заберёт, ибо нашло оно героя!

Герцог вспомнил об убитом звере и заметил:

— Но прежде я вернусь на ту поляну, где лежит убитый мной вепрь, и заберу башку. Клянусь Вотаном, не стану оставлять стервятникам такой трофей!

Я изумился пуще прежнего: мой государь впервые со времён Ульпинов поклялся именем отеческого бога!

А Мерлин кивнул, соглашаясь с ним, и добавил:

— Этого мало. То не простой был вепрь, а эриманфский. Ты победил его и, по древнему обычаю, можешь получить силу врага.

— Ты говоришь об «обряде омовения»?

— Верно. Прикажи своим воинам доставить кабана в столицу. А там я проведу обряд.

Герцог колебался мгновение, затем сказал:

— Пока это случится, лесные звери обглодают тушу! Уж вечер близится!

Мерлин приложил руку к груди.

— Не беспокойся. Регин я или Мерлин, судить тебе, но силу, данную отеческими богами, отнять лишь они властны. Будь уверен, и завтра утром туша эриманфского кабана будет цела и свежа, как нынче.

Мы вернулись на поляну. Герцог обезглавил чудище, затем мы вместе сели на моего скакуна и направились в Нарбонну. Мерлин-Регин, или кто он там, остался на поляне. Когда он скрылся с глаз, мой государь протяжно, сокрушённо, с болью, какой не помню я, промолвил:

— Так я и думал, Ром… Так я и думал!

— О чём ты говоришь?

— Он не друид, не Регин и не Мерлин. Он — Марк Ульпин, ересиарх!

Услыхав такое, я чуть не свалился с коня.

— Ты в своём уме?

— Знаю, знаю, этот лесной старик на учёного ересиарха не похож ничем, — устало вымолвил мой государь. — И доказательств нет, что он Ульпин. А если бы они и были, всё равно не понимаю, как так вышло… Но я душой чувствую, Ром, что не никакой он не друид, а Марк Ульпин! Кто ещё мог бы такое подстроить? Кому ещё понадобилось бы дарить мне горы золота? Я ему нужен… моя душа!

Я захотел оглохнуть: не верилось, что в этот день, после всего, что с нами приключилось, мой государь способен завести старую песню о будто выживших еретиках Ульпинах!

Но государь молчал; до самой Нарбонны он больше не сказал ни слова. И там, у въезда в цитадель, я не выдержал и сам спросил его:

— Так если ты уверен, что это Марк Ульпин, почему сразу не убил его?

Герцог не ответил — потом, три дня спустя, он скажет мне:

— Убил бы, не размышляя ни секунды… если б уверен был, что этим я его убью! И не забудь, ещё второй есть — Янус. Как, думаешь, он будет поступать, когда его отца моей рукой настигнет смерть? Уж если убивать, то сразу и обоих…

* * *

Из записей Януария Ульпина

Великолепный был спектакль!

Отец играл на грани фола, ежесекундно ожидая, что благородный Варг сорвётся и попросту отрубит ему голову. Это было бы весьма печально: где ещё отец отыщет столь ценный экземпляр носителя? Но обошлось, и я, смотря со стороны, считаю, что наш план сработал.

«Эриманфского вепря» мы создали на основе обыкновенного дикого кабана: мой отец ещё в Мемноне считался одним из лучших специалистов по клеточной инженерии.

«Чёрных призраков из Нихона» творили вместе: он визуализировал фантомы, а я озвучивал и добавлял эффекты.

Неимоверно сложным оказалось действо с «ликаонами»: само собой, никаких ликаонов не было, но следовало убедить Варга и Ромуальда, что они реально существуют, создания из плоти и крови, нападают, кусают и хотят убить. В действительности благородный герцог и его наперсник воевали друг с другом, при этом будучи уверены, что вместе отражают ликаонов; отец работал с Варгом, я — с Ромуальдом. Когда же действо подошло к развязке, отец инсценировал бегство «ликаонов» — и концы в воду! — а в подтверждение геройств нашего голема остался труп вепря-мутанта.

«Разумеется, Варг не поверит нашим сказкам, не поверит в приснопамятного Регина, — размышлял отец. — Нас это не должно пугать. Ибо известно: чем ложь фантастичнее, тем крепче она действует на человека. Его идея — мне называться Мерлином — явилась результатом лжи; важно, что сию прекрасную идею не я ему навязал, а он сам предложил мне. Ergo, он согласен иметь подле себя человека с моей наружностью и под именем Мерлин. А что ещё нам надо для успеха предприятия?»

Проще всего было отыскать золото: подобных кладов викинги-захватчики немало схоронили в галльской земле. С нашими ментальными умениями мы могли бы предложить благородному Варгу не один такой клад, а, по крайней мере, десяток. Мы выбрали тот, что поближе, и вписали его в древнюю легенду. Попробуй теперь докажи, что это не то самое Золото Нибелунгов!

Как и надеялся отец, на золото он клюнул сразу. Не мог не клюнуть, ибо этот клад — спасение для герцогства, разорённого войной. Итак, он взял у нас золото, он снова наш должник, и никуда ему от этого не деться.

Мы поведём его к свободе — а заупрямится, по варварской своей гордыне, и потащим.

Как говорит мой великий отец, «этот Сигурд — или никакой».

Глава сорок девятая, в которой молодая княгиня проявляет озабоченность здоровьем дорогой подруги

148-й Год Симплициссимуса (1787),

23 апреля, горы Киферона,

Имперский центр рекреации и реабилитации

Молодая женщина, высокая и стройная, красивая непривычной в этих землях северной красой, стояла у окна и рассматривала мир. Она видела живописные вершины, окутанные молочным покрывалом снега, розовый город в расселине, его богатые дворцы и виадуки, она видела людей, спешащих по своим делам, далёких, кажущихся муравьями, и ей казалось, что не реальность смотрит на неё через стекло, а мир иной, недоступная сказка, отражается в некоем волшебном зеркале, подобном видикону амореев. Молодая женщина, не выдержав этой картины, в отчаянии махнула кулачком по стеклу. Нечаянно она прибила какую-то букашку, неразумную тварь, которая, как и она, пыталась вырваться на волю.

Да, палата, где её держали, с полным основанием могла называться «золотой клеткой». Полгода она обитала в роскоши, какой не знала за все предыдущие двадцать шесть лет жизни. Следовало только пожелать, и любые яства доставлялись ей незамедлительно. На первых порах, пока она была больна, врачи не отходили от неё, затем их становилось всё меньше и меньше; врачи не уставали удивляться, осматривая её. Затем, как будто, к ней потеряли интерес, и хотя она сама считала себя выздоровевшей, приходилось симулировать хворь, иначе, как она боялась, её оставят тут совсем одну, наедине с глухими стенами и неодолимым окном. Врачи, однако, были мастерами настоящими, наивная игра в болезнь была им не в новинку — но раскрывать её игру они не торопились.

Так проходили дни, недели, месяцы; энергия, пылавшая в молодой женщине, требовала выхода. Узница хорошо помнила, кто она такая и почему оказалась здесь. Ещё в минувшем году, едва придя в себя после тяжёлого ранения, она заявила окружающим: «Я Кримхильда, законная герцогиня-архонтесса нарбоннских галлов, меня сам император утвердил своим эдиктом! Поэтому вам следует называть меня „ваша светлость“, и только так!». Слову своему она была верна: иначе как на «ваша светлость» не откликалась. Ей это, впрочем, мало помогало: с ней обращались, как с большим ребёнком, как с дорогим подарком, не как с царствующей герцогиней. Помимо яств и безобидных развлечений, ей ничего не позволялось — и ни разу на её памяти ей не дали и шагу сделать из «золотой клетки».

Она, дочь Круна, была умна от природы, она прекрасно понимала, что держат её здесь нарочно, именно как дорогую узницу, и не врачей, обычных служек, нужно в том винить, а тех, кто заправляет аморийским государством. Врачи-тюремщики старательно ограждали узницу от новостей, и её знания о ситуации в Нарбонне, да и в Империи в целом, замерли на уровне октября-ноября минувшего года. Бессилие убивало её, она знала, что с ней поступают несправедливо, да просто нечестно; безысходность существования в «золотой клетке» доводила её, и прежде не отличавшуюся сдержанностью характера, до исступления — и она сошла бы с ума, если бы каждый день себе не напоминала: «Я обязана выжить, чтобы вернуть положенное мне». Воистину, она хорошо помнила, чья она дочь, — не просто дочь, а старший ребёнок! — она помнила, кто такая и что ей причитается согласно имперскому закону. Она даже не задумывалась, что это знание уже стало проклятием, виной и бедой всей её жизни.

Три дня тому назад, потеряв терпение, она объявила голодовку. Дочь Круна знала, ей достанет воли выдержать до конца. «Я добьюсь освобождения или умру», — рассуждала она; внутренний голос подсказывал ей, что истинные вершители её судьбы не заинтересованы в смерти законной правительницы нарбоннских галлов. Два первых дня тюремщики старались не замечать её тихого бунта: яства приносили, как обычно, — она в ответ не замечала эти яства. На третий день нервы у тюремщиков сдали, и её впервые попытались накормить насильно. Она не далась, и мучителям пришлось ретироваться; так она отпраздновала свою первую победу.

Вот дверь палаты снова отворилась, но Кримхильда даже не посмотрела в ту сторону. Кто мог явиться к ней? Тюремщик старый или новый, он всё равно тюремщик, хоть и в белых одеждах врача. Кримхильда скрестила руки на груди и плотно сжала губы, всем видом показывая истязателям, что им её не взять.

Раздались тихие шаги, чей-то приглушенный голос произнёс: «Вы уверены, ваша светлость?» — затем напряженный слух Кримхильды уловил ответ: «Да, я уверена! Оставьте нас, лиценциат», — и в тот же миг она узнала второй голос… поистине, его нельзя было спутать ни с каким другим, и сердце точно взорвалось, готовое выпрыгнуть из груди. Кримхильда резко обернулась — и увидела в дверях палаты Софию Юстину.

Она увидела ту, к которой мысленно взывала все эти долгие месяцы заточения, каждый день, едва ли не каждый час… увидела и растерялась.

Ибо София показалась ей, несчастной узнице, стократ прекраснее, сильнее, выше, чем в день последней встречи — там, в Нарбонне, незадолго до покушения. Впрочем, она не забывала никогда, что эта удивительная женщина, в одночасье переломившая всю её судьбу, на самом деле всемогуща — и это означало, в свою очередь, что именно София виновата… виновата во всем!

Да, она увидела Софию Юстину, величественную и великолепную, в роскошном золото-карминном калазирисе с тремя генеральским звёздами, нашитыми на рукавах, что указывало на высокий чин комита, и широкой лентой, пересекавшей грудь, с закреплённым на ленте символом сенаторского достоинства, большой звездой о двенадцати лучах; поскольку княгине Софии покровительствовал аватар Пегас, сенаторская звезда была гранена из цельного рубина и оправлена в платину — итак, Кримхильда увидела свою недавнюю наставницу и покровительницу во всем блеске могущества, увидела, растерялась, а затем боль и обида овладели ею.

— Вы! Вы!! — полным ненависти голосом воскликнула Кримхильда и этим сказала всё.

София, словно ожидавшая подобной реакции, мягко улыбнулась.

— Да, я. Пришла навестить вас, дорогая. Как вы?

От такой наглости Кримхильда задохнулась.

— Вы… в-вы н-навестить м-меня пришли?.. — заикаясь, переспросила она. — А где вы раньше были, ваше сиятельство… прошу прощения, ваша светлость? Кажется, так вас стоит величать теперь! Я вижу, вы стали сенатором! А кем ещё? Должно быть, пока я тут, в темнице, умираю, вы овладели Квириналом, стали первым министром! Ну что же, поздравляю! Вы умнее всех нас — поэтому вы побеждаете всегда, а мы, послушные орудия ваших побед… — в глазах Кримхильды появились слезы, и Софии показалось, что несчастная готова броситься на неё с кулаками.

— Возьмите себя в руки, дорогая герцогиня. Ваши претензии ко мне, по меньшей мере, неуместны. Да, я стала сенатором — словно в насмешку, отец отдал мне эту звезду, когда выбрасывал из Квиринала, прочь от реальной власти! Знайте же, милая моя, что нынче боги улыбаются другому: мой дядя Марцеллин, истинный гений вероломства, путём интриги сумел завладеть высшей властью! Я больше не вхожу в правительство; все, что вы видите на мне, лишь блеск юстиновского рода и собственных моих былых свершений… Вы мне не верите? — вопросила София. — Так рассудите сами: могла бы я, ваша подруга и должница (я помню, вы спасли мне жизнь), вам не помочь уйти от унижений, когда бы это было в моей власти?

Кримхильда, позабыв свой гнев, испуганно глядела на Софию. Неужели это правда, всё, что она говорит? Но, имея дело с Софией, разве можно быть в чем-либо уверенной?

— Вы обижаете меня своей обидой, — печально прибавила София. — Если не верите, могу вам показать газеты, где вы найдёте подтверждение моим словам.

— Нет-нет, я верю… — помимо воли отозвалась Кримхильда. — Но вы такая… вы такая красивая, что я подумала…

София улыбнулась; на память ей пришли вчерашние слова Корнелия.

— Я Юстина, а это значит, мне надлежит блистать и покорять; что же до власти, то она ко мне вернётся!

И сказано это было с таким природным достоинством и с такой внутренней убеждённостью, что Кримхильда, сама того не сознавая, вновь угодила в невидимый плен… который и привёл её в эту тюрьму-палату.

«Я верю… я должна поверить: она непричастна к моим страданиям! — думала Кримхильда. — Она всегда вела меня к отцовскому наследству, всегда мне помогала против Варга. А подлый Марцеллин, напротив, злодею Варгу неизменно пособлял, мне же упорно вредил! И как не быть иначе, когда дочь Марцеллина Доротея за Варга вышла замуж. О, горе мне! Теперь понятно, почему меня содержат в клетке — так повелел Корнелий Марцеллин, новый правитель амореев! Несчастная моя судьба! Умереть в этой темнице, от истощения и горя? Как добиться справедливости? Ведь я, в конце концов, законная наследница отца, правительница всех нарбоннских галлов, — меня сам император утвердил своим эдиктом! Первый министр не может отменять эдикты бога! Да, да! Я герцогиня-архонтесса, и Марцеллин обязан меня выпустить: непозволительно такую важную персону, какой являюсь я, насильно держать под замком! Да, Марцеллин обязан снова дать мне легионеров… и с ними я вернусь на трон отца — а зверя Варга изловлю и запытаю!»

Размышляя так, Кримхильда не заметила сама, что размышляет вслух — и София внимательно слушает её, изучает. Воспалённый взгляд Кримхильды вернулся к гостье, и София услышала:

— Во имя всех богов, какая это женщина! её низвергли — а она прекрасна, как богиня! О, мне бы её ум! И силу духа. Она вернётся к власти, в этом не может быть сомнений! Да, но когда это случится? Скоро ли?.. Она ко мне пришла — что это значит? Это значит, я опять нужна ей! — радость отразилась на лице Кримхильды. — Это значит, она поможет мне выбраться! Но как, если она власти лишена? О-о-о… Ну и пусть! Она что-нибудь придумает! Она на всё способна!

Говоря такие слова и глядя с искренним восторгом на Софию, злосчастная Кримхильда и представить не могла, что эта восхитительная женщина не далее как полгода тому назад лично отдала приказ устроить на неё, законную герцогиню нарбоннских галлов, покушение, с целью удалить её, на время, с игровой доски.

— А как вы себя чувствуете, дорогая? — участливо спросила София.

— Я совершенно здорова! — фыркнула Кримхильда. — Не думаете же вы, что злодейское покушение, устроенное Варгом, бывшим моим братом, способно увести меня в могилу?

— Вы говорите, Варгом?

— Не сомневаюсь ни секунды: это он! — вспыхнула Кримхильда; но вдруг шальная мысль-догадка, как неожиданная молния, пронзающая небосвод, возникла в голове, и Кримхильда в страхе замерла.

София послала ей доверительный взгляд и, выразительно оглянувшись по сторонам, прошептала:

— Держите свои правильные мысли при себе, моя дорогая. Немногого добьётесь вы, впрямую обвинив… вы сами знаете, кого… в этом ужасном преступлении! Враги наши сильны, лишь осторожностью мы с вами добьёмся справедливости.

— Да-да, — кивнула Кримхильда, — вы совершенно правы, ваша светлость… Ах, ну почему вас не было так долго?

София воздела глаза и снова прошептала:

— Вы сами знаете ответ. Мне было непросто проникнуть к вам. Но я проникла, я добилась, ибо я Юстина. А где не помогало мне имя, там в ход шли империалы.

Несчастная упала на колени и взмолилась:

— Молю вас, ваша светлость, освободите меня из этой страшной клетки! Я выйду на свободу… вернее, нет, я буду до предела жизни вашей преданной рабой!

— Терпение, терпение и ещё раз терпение, моя дорогая. Вы рассудите сами: столько уже терпели… ещё немного, и боги улыбнутся нам! А торопливостью мы всё только испортим. Вы видите меня, я вижу вас, я рада, что вы чувствуете себя прекрасно, ещё я рада, что принесла надежду; немного потерпите!

— Я так устала терпеть…

София сочувственно улыбнулась и подняла Кримхильду.

— Вы не пытались отдохнуть в объятиях Эрота?

— Один из надзирателей было пристал ко мне, но я отвадила его. Где это видано, чтобы светлейшая архонтесса отдавалась простому служке?

— Вы поступили совершенно верно, дорогая. Никто не должен забывать, каков ваш титул. Но взглянем с противоположной стороны. Разве не их обязанность удовлетворять желания светлейшей архонтессы? Вы можете использовать их как самцов, и в том греха для архонтессы никакого не случится.

Кримхильда покраснела.

— Вы говорите… «как самцов»?

— Конечно! — всплеснула руками София. — Они же большего не стоят против вас! Я вам советую немедля приступить и так отвлечься от печальных мыслей. Вы обольстительны, как редкая из женщин!

— А если я влюблюсь в простого служку? — прошептала Кримхильда.

— Есть верный способ избежать этой угрозы, — ответила молодая княгиня. — Самцов должно быть много!

— Много?!

— Да, и они должны услаждать вас все сразу. Тогда вы, захваченная бурной страстью, не успеете приметить среди них кого-то одного.

Кримхильда чувствовала, что лицо её горит, и пот струится по всему телу. София говорила невозможные слова, и говорила столь обыденно, как будто сказанное было в порядке вещей…

Точно проникнув в её страхи, София пододвинулась и молвила — Кримхильде показалось, крикнула:

— Не бойтесь, дорогая. Они вас не убьют — а наслаждение познаете, какое и представить невозможно. Взгляните на меня — бывало, я услаждалась страстью двенадцати мужчин сразу, и вот, как видите, красивая, счастливая, живая!

Ноги Кримхильды подкосились, и она едва нашла низкий скамн. «Двенадцать мужчин и София», — гремело в голове недавней галльской скромницы, но сцена, соответствующая этим словам, не укладывалась в её сознании. А София, подсев рядом, доверительно прибавила:

— Вам, милая, советую начать с двух или трёх, — и далее в течение десяти минут следовали рекомендации определенного свойства, которые автор воспроизводить не станет, дабы не смущать моральные устои благовоспитанного читателя; что же до читателя без комплексов и предрассудков, то у такого, безусловно, должно быть развитое воображение.

Итак, повергнув бедную Кримхильду своими советами в краску и стыд, София незаметно удалилась.

В дверях палаты она столкнулась с красивым молодым человеком, облачённым в калазирис мандатора. Больше у дверей никого не было, и София, едва взглянув на молодого человека, поняла, что он подслушивал. Гнев воспылал в ней, но вспомнив, кто это такой, она лишь улыбнулась и игриво промолвила:

— Ах, ты, негодник, князь Димитрий Адрин! Куда бы мне тебя сослать, и так, чтобы ты перестал преследовать меня?

Они были ровесники, вместе поступали в Императорский Университет и одно время были близки. Тит Юстин был бы рад такому зятю — фамилия Адринов, восходящая к Беренике Фортунате, считалась одной из самых уважаемых в Империи, и представители её не раз составляли достойные партии сыновьям и дочерям Юстинов. Димитрий был умён, сверх того, он был прирождённый организатор и обещал достичь высот в медицине, к которой испытывал стремление. Амбиции погубили его — вернее, погубила его София, равно и многих других, возомнивших о себе больше, чем они, на её взгляд, стоили. Сеть интриг, в которую по воле Софии угодил Димитрий, затянула его, а выбраться он не сумел. Со временем Димитрий всё прекрасно понял, но мстить возлюбленной не стал; подобно большинству неудачливых воздыхателей Софии, он продолжал её любить, безнадёжно и безответно; сказать точнее, он обожал её — но, не желая растворяться в кругу таких же столичных неудачников, сам напросился в Киферополь, надеясь быть подальше от блистательной Софии и ближе к делу своей жизни. К двадцати восьми годам он дослужился до должности заместителя директора Имперского центра рекреации и реабилитации. Но нынче глава Центра был в столице, и Димитрий Адрин исполнял его обязанности.

Впрочем, если бы София Юстина действительно стремилась поскорее навестить Кримхильду, ей не отказал бы и сам директор.

— Ты более не властна никуда меня сослать, — с улыбкой ответил Димитрий.

София пожала плечами.

— Я вернусь. Не веришь?

— А мне казалось… мне казалось, ты рада жить в горах, с Марсием Милиссином!

Нотки ревности были слишком отчётливы, чтобы София могла позволить себе игнорировать их.

— Оставим этот разговор, Димитрий. Ты проиграл; к чему теперь стенаешь?

Димитрий вздохнул.

— Ты всё такая же: лживая, от волоска на голове до мизинца ноги, нечеловечески прекрасная… и совершенно недоступная! Improbe amor, quid non mortalia pectora cogis?

— Ещё упомяни мой ум, подобный мудрости Минервы, который, в своё время, тебя оставил в дураках, — рассмеялась София.

— И ты опять плетёшь свои интриги, — с видимой печалью произнёс Димитрий. — Кто станет жертвой в этот раз? Если я понял верно, ты эту платиноволосую дикарку мечтаешь вновь использовать против родного дяди?

Вместо ответа она увлекла Димитрия к выходу и остановилась лишь на террасе.

— Сколь ты наивен, — сказала там София, — если не видишь уши, торчащие из стен!

— Кому нужно подслушивать больничный коридор? Это же не министерство колоний!

— А в министерстве как раз и не подслушивают. Кто из чиновных дипломатов по доброй воле выдаст затаённое? Но здесь больница, и элитная больница, тут необычные больные. А больные, как известно, бывают на язык несдержанны, а то и персонал. Ты меня понимаешь, надеюсь? Если ты не хочешь завершить жизнь в Обители Обречённых. Dii, talem avertite casum!

Она намекала на юношеские увлечения Димитрия древними учениями, которые Святая Курия давно признала еретическими. Однажды ей довелось увидеть на нём крестик, а в библиотеке — книгу «О граде Божием» карфагенского епископа Аврелия, которую в своё время запретил знаменитый тёзка автора, сам первый император Гай Аврелий Фортунат. София тогда пришла в ужас и взяла с Димитрия клятву кровью всё того же Фортуната, что он больше не будет так опасно рисковать.

— Ты говоришь это всерьёз? — озабоченно спросил Димитрий.

Она кивнула и прибавила:

— Восемь месяцев назад мне на стол положили папку с материалами, компрометирующими твоего директора, и основу составляли его собственные неосторожные высказывания. Я уже тогда могла устроить его отставку.

— Зачем тебе его отставка?

— Ротация кадров неизбежна. Даже дядя понимает это. За три месяца, что он правит державой, в отставку отправлены десятки высоких чиновников, надеявшихся править вечно.

— София, — прервал её Димитрий, — не надо начинать издалека. Да, я хочу встать во главе Центра. Но так не предлагай мне пост директора! Я знаю, что тебе нужна какая-то услуга от меня. Скажи мне прямо, я её исполню, — голос его затрепетал. — Для тебя я сделаю всё, что в моих силах, только попроси! И никакой оплаты мне не нужно: достаточно мне тебя видеть и разговаривать с тобой… раз уж на большее рассчитывать нельзя!

— Ты прав, меня весьма интересует наша бедная Кримхильда. Она действительно здорова?

— Физиологически — да. Раны зажили на удивление быстро.

— Твои подчинённые, вероятно, перестарались, выхаживая галльскую валькирию.

— Но ты сама…

— Оставим это! Ты сказал: физиологически здорова. А психически?

— Ты это спрашиваешь у меня? Ты — доктор психологии, а я — всего лишь врач.

— Не увиливай, Димитрий. Или ты думаешь, что я не помню, с каким блеском ты защитил диссертацию по психотерапии?

— Да, отклонения имеются, однако я бы не рискнул назвать её органической больной.

— Но ты слышал все её слова! Что это, как не мания?

— Sed semel insanivimus omnes, — улыбнулся молодой врач. — Любой из нас не в себе, мы отличаемся лишь стадией болезни. Вот взять меня, к примеру: я безнадёжно болен тобой — так что же, это мания? А ты сама, София? Хочешь, я приведу тебе с десяток диагнозов, от эксгибиционизма и навязчивой мании до полиморфной психопатии и маниакально-депрессивного психоза, и обосную, сколь тяжело ты страдаешь ими?

— Ты страшный человек, Димитрий Адрин, — прошептала София. — Скорее я бы приняла граина, чем согласилась стать твоею пациенткой!

— Увы, — вздохнул он, — больниц Империи не хватит, чтобы вместить всех нас, нуждающихся в излечении… Итак, чего ты хочешь от меня?

— Кримхильда нездорова. Это должно стать очевидно всем. У вас ведь есть лекарства…

Димитрий кивнул.

— Исменой её сделать или Антигоной?

— Пусть будет Антигоной галльского Эдипа, — ответила София, — ибо несдержанность натуры варварам присуща вообще и, в частности, весьма соответствует облику и репутации дочери Круна. Ей также скоро можно будет присовокупить болезненную гиперсексуальность…

— Забавно слышать это от тебя. А кстати, почему ты солгала ей? Двенадцать разве было нас с тобой?

— Я не могла сказать ей правду — бедняжка просто не поверила бы! А нужно, чтобы она всецело доверяла каждому моему слову.

— И значит, были мы «самцы»?

— Не обижайся, — улыбнулась София, — ведь важно, с кем сравнивать, и кого!

— Стало быть, я должен позаботиться о том, чтобы наша пациентка повредилась рассудком на почве нимфомании?

— Ни в коем случае! Не следует вредить бедняжке в самом деле. Пойми, это театр. Нам нужно будет убедить кое-кого, что эта женщина больна и не в себе.

— Ты убеждай, служительница Зевса, а я всего лишь врач, слуга Асклепия.

— Конечно. И постарайся не светиться у неё, Димитрий.

— В переводе на обычный язык я должен понимать: «Ты скоро станешь директором Центра». Верно?

— И звёзд на калазирисе прибавится, тебе я это обещаю.

— Нет, ты неисправима. «Что ты на звезды глядишь, о, звезда моя? Быть бы мне небом, чтоб мириадами счастливых глаз мог тобою, о радость моя, насладиться…»

Она отстранилась, так как заметила Марсия, выходящего из главного подъезда Центра. София вспомнила, что в это время он имеет обыкновение навещать Клеменцию. Марсий тоже их заметил и сразу потемнел лицом.

София покачала головой и молвила устало:

— И они ещё смеют обижаться на «самцов»!

— Жаль мне его, — успел сказать Димитрий, пока Марсий шёл к ним, — а, кстати, ты уже продумала, как будешь расправляться с ним?

* * *

148-й Год Симплициссимуса (1787),

23 апреля, горы Киферона, вилла Марсия Милиссина

— Я хочу знать, какие общие заботы свели тебя с этим эскулапом!

— Не смей так отзываться о добром друге моей юности.

— Как же, о друге! Я слышал…

— Довольно, Марс! В какой бы город мы ни прибывали, ты обязательно отыщешь повод упрекнуть меня.

— Да потому что в каждом обязательно находятся твои «друзья»! Я начинаю думать, что таковых мне не удастся обнаружить лишь на краю Orbis Terrarum, в каком-нибудь Нихоне!

— Отнюдь: при дворе тэнно служит военным атташе князь Констанций Пеллин, которым также имеет честь быть моим другом.

— Ты издеваешься? Я вижу, тебе нравится сталкивать нас лбами!

— А я считала, ты выше глупой ревности, мой воинственный Марс.

— Прошу тебя, во имя Кифереи, которая дарует своё имя этой замечательной земле, хотя бы здесь старайся не давать мне повод! Моя богиня, я так люблю тебя, что соглашусь скорее вызвать эскулапа на дуэль, чем допустить и мысль, что он тебе приятен!

— О, твои замыслы опасны! Этот достойный человек полезен государству. Не смей злоумышлять против Димитрия. И знай: он мне не приятен вовсе. Тебе единственному я дарю свою любовь, как Алкиона — Кеику, цени же и не упускай.

— Отрадно это слышать. Тогда зачем ты разговаривала с эскулапом?

— В твоём вопросе есть уже ответ. Medicus amicus et servus aegrotorum est.

— А разве ты больна?

— Я спрашивала его о Клеменции.

— Зачем? Маму лечат другие!

— Димитрий считает, что с матерью твоего ничего дурного не случится, если ты её покинешь… ненадолго.

— Он так считает, в самом деле? Пусть отправляется в Эреб: там будет раздавать советы!

— Ты сам себе противоречишь, Марс. Если б Димитрий имел бы виды на меня, разве хотел бы он, чтоб ты уехал? Ибо тогда и я с тобой уеду!

— Я не могу сейчас уехать. Я дал себе зарок, поклялся кровью Фортуната, что не оставлю маму, пока она не выйдет из больницы.

— О, горе мне! А если это, волею богов, случится через год?

— Прости, любимая: я дал зарок.

— А обо мне ты хорошо подумал, когда давал этот зарок?

— Все мои мысли о тебе, моя богиня! Взгляни вокруг — как тут красиво! И эта вилла — здесь всё, что мило твоему сердцу!

— И ты считаешь, этого довольно?

— А разве не по нраву тебе катание на «стопах Феба»? Мы можем заниматься этим каждый день, и снег будет хрустеть под нашими ногами!

— Т-так!.. Я кое-что скажу тебе, наивный Марс. Вчера нас посещал Корнелий, верно? А уже сегодня я провела беседу с тремя плебейскими магнатами и навестила злополучную Кримхильду.

— Что?!

— Кримхильду помнишь, Марс? Она недалеко от твоей мамы, в соседнем корпусе!

— Зачем тебе понадобилось к ней?

— Я чувствую себя ответственной за бедную дикарку. Она ведь пострадала по моей вине.

— А дальше?

— А дальше сам решай, любимый, что тебе важнее. И помни: забота мне отыщется всегда! Да, я люблю кататься на «стопах Феба», и твоя вилла мне по нраву, и ты единственный мне люб… но я — Юстина! Помни об этом.

Глава пятидесятая, в которой аморийский резидент составляет одно донесение, а посылает другое

148-й Год Симплициссимуса (1787),

ночь с 23 на 24 апреля, Галлия, Нарбонна

Донесение: доктор Ликон Транакис — князю Фасцию Клемину, комиту, министру колоний, в Темисию, дворец Большой Квиринал, Палаты Сфинкса (лично, совершенно секретно)

Ваше сиятельство!

Имею честь представить Вам очередной отчёт о ситуации в Нарбонне.

Сегодня на центральной площади города состоялось грубое языческое действо, участие в котором приняли сам узурпатор и его ближние сообщники. Наблюдали действо тысячи нарбоннских варваров и люди из других земель; с глубоким прискорбием вынужден доложить, что среди присутствующих была замечена дочь его высокопревосходительства Корнелия Марцеллина княжна Доротея.

Первым виновником этих новостей следует считать, однако, не самого узурпатора, а некоего старика, внезапно объявившегося в Нарбонне. Узурпатор называет его Мерлином, что само по себе служит дерзким вызовом Божественной власти; настоящее имя самозванца неизвестно. Обликом этот Мерлин напоминает жреца-язычника, каковые, благословением великих аватаров, были истреблены во всей Европе много веков тому назад. Дикари немедленно признали в нём друида и объяснили его появление милостью своих языческих божков.

Обряд, который он провёл, также известен галлам с древности и называется «омовением». В город была доставлена туша дикого кабана, якобы убитого узурпатором на охоте. Однако в тот день никакой охоты не было, из чего благоразумно сделать вывод, что узурпатор набрёл на труп животного случайно, либо в деле замешан вышеназванный Мерлин. Судя по размерам туши, один человек никак не мог убить этого зверя, даже принимая в расчёт известные физические данные узурпатора. Тем не менее, убитый вепрь был назван единоличным трофеем узурпатора, и дикари восславили своего вождя как величайшего, со времён Сигурда, героя. Важно отметить: имя приснопамятного Сигурда неоднократно звучало на площади (сам узурпатор, очевидно, примеряет на себя его сомнительные лавры), однако вовсе не упоминалось, что злокозненный мятежник Сигурд закончил жизнь верным федератом Божественного Престола.

Итак, туша кабана была разделана и помещена в огромный чан с водой, где и была сварена. Пока горел костёр, мятежники развлекали друг друга языческими песнями, плясками и воинственными речами. Когда же кабан сварился, соумышленники узурпатора извлекли его из чана, и началась трапеза. Простолюдинам также пожаловали объедков с господского стола, что послужило поводом для восторгов «широтой натуры» узурпатора.

После трапезы наступил кульминационный момент действа. Узурпатор снял одежды (всё, кроме набедренной повязки) и под восторженный вопль толпы окунулся в чан с горячим бульоном. Вышеупомянутый Мерлин прочёл над узурпатором заклинание, суть которого заключается в том, что узурпатор, как победитель кабана, вбирает в себя жизненную силу убитого зверя и сам своей мощью становится подобен кабану (вепрю).

Далее было объявлено, что по такому случаю алый с белыми лилиями государственный флаг Нарбоннской Галлии (утверждённый Божественным Престолом) отменяется, а вместо него официальным флагом герцогства признаётся знамя с вепрем, личный стяг узурпатора.

После «омовения» языческое пиршество было продолжено, и покорный слуга вашего сиятельства принуждён был внимать дерзким и оскорбительным речам злокозненных бунтовщиков. Эти воинственные речи, равно как и поведение узурпатора с сообщниками, не дают оснований надеяться на восстановление легитимной власти мирным путём. Нарбоннские бунтовщики бросают безумный вызов могуществу Империи; понимая, сколь велики заботы его высокопревосходительства Корнелия Марцеллина, я, как преданный слуга Божественного Престола, всё же обращаюсь к вашему сиятельству с настоятельной мольбой довести до сведения его высокопревосходительства консула и первого министра всю тревожность ситуации в Нарбоннской Галлии, каковая тревожность утверждается мной в настоящем и всех предыдущих донесениях.

Работая под личиной посланника эгейских пиратов, я добился вхождения в ближний круг узурпатора; имея в виду его мнительность, я остаюсь предельно осторожен; в то же время полагаю, что численность агентов, работающих со мной в Нарбоннии, следует увеличить в три-четыре раза: только так можно отслеживать и вовремя предотвращать все происки бунтовщиков. Со своей стороны, надеюсь и впредь саботировать контакты узурпатора с эгейскими разбойниками, от каковых он жаждет получать оружие и провиант.

Предлагаю также рассмотреть и решить вопрос об умерщвлении вышеупомянутого Мерлина, ибо этот ловкий самозванец, всячески подстрекающий дикарей к бунту, безусловно, представляет значительную угрозу имперской власти не только в Нарбоннской Галлии, но и в иных землях, откуда могут быть родом его слушатели; наиболее опасным видится альянс новоявленного Мерлина с популярным здесь вождём бунтовщиков.

Vivat Imperator!

* * *

Доктор Ликон Транакис с удовольствием посмотрел на бумагу. Затейливый рисунок: точки, линии, кривые, квадраты и овалы, фигурки, похожие на иероглифы страны Хань… При дворе герцога знали, что посланник эгейских пиратов увлекается художественной пиктографией — но мало ли какие у кого причуды? Тем более что увлечение своё бывший пират от герцога скрывать не стал и даже подарил «картину», которую Варг переварил единственно из вежливости, да потому, что нужен был пират для дела; кому бы в голову пришло, что пиктография служит прикрытием для криптографии и что пират-художник с Эгейского архипелага на самом деле аморийский резидент, глава обширной разведсети, засланной в Нарбоннию после войны?

Итак, с удовольствием посмотрев на своё творение, Ликон сложил бумагу в трубочку, запечатал в специальный непромокаемый цилиндр (для виду в нем хранились иглы), а затем вставил цилиндр в деревянную фигурку вепря и тоже запечатал — фигурку эту Варг направлял в подарок одному из важных пиратских адмиралов; на самом деле, как точно знал Ликон, по пути к архипелагу цилиндр исчезнет из фигурки, и два, максимум, три дня спустя донесение нарбоннского резидента расшифруют и передадут адресату.

Вдруг Ликон вспомнил, что у него имеются ещё четыре схожие фигурки, и решил избавиться от них, на случай обыска. Ликон открыл тайник, достал фигурки, внимательно их осмотрел… и поставил на стол рядом с первой. «Да, очень похожи», — подумал он и бросил первую фигурку, с донесением, в пылающий очаг. Затем, когда она сгорела, резидент передумал и запрятал фигурки обратно в тайник, все, кроме одной.

Ликон посмотрел в окно. «Уже рассвет, а я до сих пор не составил донесение!», — подумал резидент и принялся за работу. Он торопился, поэтому донесение вышло коротким; доктор Ликон Транакис весьма бы изумился, если б узнал, что и другие донесения его, прочитанные в космополисе, были похожи на это:

«Ваше сиятельство!

Имею честь представить Вам очередной отчёт о ситуации в Нарбонне.

Узурпатор проводит время в пирах и увеселениях. Так, нынче он убил на охоте кабана и, демонстрируя «широту натуры», угощал мясом наперсников и простой люд, надеясь, видно, так снискать расположение обманутого им народа. Воинственные речи узурпатора тут больше никого не могут возбудить, и даже жалкие крестьяне, некрепкие умом, всерьёз его бахвальство не воспринимают.

При узурпаторе теперь имеется свой шут — это старик курьёзного обличия, чем-то похожий на древесного волхва туземных сказок. Волхва все ради смеха называют Мерлином, однако чародейств, конечно, он не производит, а только фокусы, служащие потехой низкой толпе.

Государственными делами узурпатор не занимается, что также позволяет с уверенностью предсказывать скорый конец его правления, причём помимо всякого вмешательства имперской власти.

Vivat Imperator!»

Доктор Ликон Транакис с удовольствием посмотрел на бумагу…

* * *

Из записей Януария Ульпина

Пока всё складывается удачно!

Особенно нам повезло с имперским резидентом. Им оказался не выученный в тайных спецшколах Метиды чистокровный амориец, как можно было ожидать, а грек-ренегат, когда-то перешедший на сторону Империи. Конечно, он умён и мужествен, как подобает лазутчику, но, постоянно живущий под страхом изобличения и возмездия, Ликон некрепок духом, смущать его не слишком сложно.

Отец, однако, опасается другого. Беззубые отчёты Ликона Транакиса рано или поздно вызовут в Темисии подозрения: или резидент скуден умом, или предался неприятелю, или его рукою кто-то водит (sic!). Последнее для нас печальнее всего — достаточно прибыть с инспекцией любому мало-мальски грамотному ментату, и он нас тотчас обнаружит. Не лучше, если взамен беззубого Транакиса пришлют в Нарбонну настоящего фанатика-службиста. А есть ещё Адепты Согласия, к которым невозможно подобраться даже моему отцу… что будет, если и они приедут?

К счастью, пока эти опасения для нас неактуальны. Дела в самой Империи Чудовищ также благоприятствуют нам. Корнелий Марцеллин слишком занят внутренними реформами; нарбоннский же вопрос он полагает для себя решённым: Варг рано или поздно склонит выи, тогда и будет уничтожен, в назидание всем прочим бунтарям. Фасций Клемин, которого новый правитель поставил министром колоний, — заурядный чиновник, старик семидесяти лет, не питающий каких-либо амбиций и более всего ценящий собственное спокойствие; у меня складывается впечатление, что Корнелий через Фасция Клемина нарочно запускает внешнюю политику, чтобы показать всем, и особенно Софии, как он нуждается в ней. Да, у нас возникнут неприятности, если София Юстина вернётся в министерство: ей будет довольно одного беззубого послания, чтобы заслать в Нарбоннию целый легион профессиональных инспекторов!

Воистину, нам следует поторопиться.

* * *

148-й Год Симплициссимуса (1787),

27 апреля, Галлия, Нарбонна, дворец герцога

Доротея сидела у окна и рассматривала диадему. Это была необычная драгоценность, вещь, имеющая собственную богатую историю.

Считалось, что создали её многие века тому назад великие умельцы из викингов. Убор носили супруги галльских королей, а после распада королевства диадема перешла к жёнам герцогов Нарбоннских. Она представляла собой обруч с рунами, подобный тому, каким любила скреплять волосы северная богиня Фригг, супруга мудрого Вотана. А украшал убор огромный, величиной с кулак, смарагдовый камень. Однажды — было это лет двести тому назад — нарбоннский герцог подарил историческую диадему аморийскому правителю, который принадлежал к династии Юстинов; так драгоценность оказалась в фамильной коллекции князей. А полтора года тому назад наследница Юстинов, София, передарила диадему Кримхильде, дочери Круна, и та увезла драгоценность на родину. После покушения на герцогиню диадема перешла к Доротее, формальной регентше герцогства, однако вскоре верная жена Варга сочла себя обязанной пожертвовать и ею ради мужа. Замечательная диадема была продана пиратам и, казалось, сгинула навсегда. Поэтому жена герцога искренне изумилась, когда Варг безмолвно, но с любовью, живущей в каждом его взоре, вернул ей эту диадему.

— Я выкупил её для тебя, родная, — сказал Варг.

Доротея всплеснула руками.

— Тебе нужны доспехи, воины и хлеб, а не сверкающие безделушки, — с упрёком молвила она.

— Всё это тоже будет, — ответил он, — Мерлин сказал, найденного золота достаточно, чтобы набрать войско, какого не было у моего отца!

Девушка вздрогнула, когда Варг упомянул имя Мерлина — она всегда была сама не своя, когда видела старика или слышала его имя.

— Ну, не бойся, — с улыбкой сказал Варг, — Мерлин не причинит тебе вреда.

— А тебе? — тихо промолвила Доротея.

— Друид мой друг. Он привёл меня к золоту.

— И он же помог тебе вернуть эту диадему?

— Почему ты спрашиваешь?

Доротея оглянулась по сторонам и открыла рот, чтобы что-то сказать… Но вдруг она побледнела, и слова замерли у неё на языке.

Варг давно заметил у жены внезапные перемены настроения; как и Ромуальд, он полагал их следствиями тягот, которым подвергалась Доротея, сенаторская дочка, а ныне добровольная спутница жизни мятежника.

— Родная, не тревожься, — ласково промолвил он, — мы столько пережили вместе и остались живы! Прошу тебя, не нужно изводить себя заботами. Решать их — моё дело. Я герцог, государь моей страны, а ты всего лишь женщина, моя жена.

Налитые слезами глаза Доротея обратились к Варге.

— Давно ты мне не говорил такое… — с горечью прошептала она. — Я была тебе другом, не только женщиной, женой. Ну, что ж! Теперь у тебя иные друзья… Мерлин и его сын!

Варг потемнел лицом.

— У Мерлина нет никакого сына, — отрывисто бросил он.

— Да, извини… конечно, я ошиблась. У Мерлина нет никакого сына.

Не в силах больше выдержать облик жены, Варг удалился, и вскоре до Доротеи донеслись раскаты его голоса: герцог бранил каких-то слуг, попавшихся под руку.

— Ах, как нехорошо, — чуть слышно произнёс внезапный голос. — Ты, крошка, снова огорчаешь нас. А мы тебя предупреждали. Чего, наивная, надеешься добиться?

Доротея собралась с духом и вскинула голову.

— Варг должен знать, кто вы такие! — воскликнула она в пустоту.

— Он знает.

— Он знает? — смятенным эхом повторила девушка.

— Вернее, он догадывается, — ответил голос. — И это, собственно, уже не может изменить картину. Он, крошка, избран провидением, чтобы нести свободу угнетённым.

— А провидение — это вы и есть? И ваш отец?

— Да, мы и есть, глупенькая: на нас возложена ответственность за судьбы мира, так повелел Единый Бог.

— Вы демоны, — убеждённо произнесла Доротея, — и всё, что вы проповедуете, всё, что вы делаете, всё, что несёте людям, проклято! Свобода ваша проклята! И золото ваше проклято! И эта диадема, которой вы надеялись меня купить!

Она с силой отбросила драгоценность.

Невидимый голос, как ей показалось, глумливо рассмеялся.

— Нам нет нужды тобой обременяться, крошка, — услышала она, — ибо ты и так всецело в нашей власти. А будешь забывать об этом, как сегодня, — твой муж узнает, что ты всё время предавала его зловещим амореям.

— Но это ложь! — воскликнула девушка. — Он не поверит вам, он знает, сколь горяча моя любовь к нему и сколь крепка моя верность. Я не смогла бы предать Варга даже и родному отцу!

— Наша правда объяснит многие странности твоего поведения: многие, если не все. Не сомневайся, крошка, он поверит. И сверх того, его любовь к тебе поможет утвердиться в горечи предательства: «Любящий всегда верит тому, чего боится», это сказал Овидий, великий римлянин, певец любви.

— Нет, нет, вы не сделаете это… Я исполняла всё, что вы велели! Не можете вы поступить со мной столь низко — вы, называющие себя борцами за свободу!

— Этические категории нам малоубедительны, глупышка. Я это объяснял тебе не раз. И Варгу объяснял. Я говорил ему: «Если ты мечтаешь освободить свой народ, одно дело. Тогда все средства хороши, ну, или почти все. А если ты мечтаешь остаться в памяти потомков как благородный рыцарь, за правое и великое дело павший, — что ж, тогда сам выбирай, с кем тебе дружить!». Он выбрал. Выбрал нас. Выбрал свободу. Ты его жена. Ergo, его выбор — твой выбор. Не забывай об этом, крошка.

Доротея застонала и упала на кровать — но и там нашёл её отрывистый, чуть приглушенный голос:

— У нас, восставших против многовекового рабства, нет и не может быть моральных предрассудков. Мы же не варвары. Мы наследники Рима, дети величайшей из цивилизаций. Сверх того, мы превзошли и преодолели в себе цивилизацию, нас породившую, ибо сумели выпустить свой дух на волю, в прямом и в переносном смысле. Наше мышление свободно. Мы не связаны цепями догм и суеверий. Мы пионеры духа, мы учёные, мы настоящие творцы грядущего миропорядка. И, как учёные, мы утверждаем: всё правильно, что требуется для раскрепощения человеческого духа, для достижения свободы гражданина и народа…

Доротея, содрогаясь от рыданий, заткнула уши, но у неё непрошено возникла мысль: «Какая же это свобода, когда Варг в вашей власти?!».

И был ей мысленный ответ: «Не в нашей власти — а во власти провидения! И никуда ему не деться от своей судьбы: его руками провидение проложит миру путь к свободе, справедливости и счастью».

Глава пятьдесят первая, в которой боевому генералу остаётся победить либо умереть на поле Амура

148-й Год Симплициссимуса (1787),

29 апреля, горы Киферона,

Имперский центр рекреации и реабилитации

Марсия терзали недобрые предчувствия. Софию видел он всё реже, а накануне она и вовсе не ночевала у него. В душе Марсий отказывался даже предполагать, где и с кем она может быть. Ему было спокойно, лишь когда они проводили время вместе, наедине друг с другом, в окружении гор и снегов; в Киферополь он ездил с неохотой, ибо невозможно было не замечать восторженных взглядов, находивших Софию всюду, где бы она ни появлялась. А София, словно в пику ему, всегда была приветлива, любезна, и только боги знают, какие надежды подобное обращение могло внушить искателям её милостей. Марсий одёргивал себя; он представлял, сколь глупо выглядит, ревнуя к жалким провинциальным ухажёрам; в конце концов, размышлял Марсий, он князь, он молод, мужествен, красив и благороден, он не презренный служка, а солдат, боевой генерал, хоть и не на службе, — София любит именно его! Ещё он напоминал себе, что София, конечно же, не кокетничает с ухажёрами, нарочно заводя его… нет, она — прирождённый политик, и политики именно так ведут себя, когда им что-то нужно.

Но что ещё может быть нужно ей, если сама она отвергла власть и выбрала его, Марсия Милиссина?

Он терялся в догадках, и недобрые предчувствия терзали его душу. В памяти всплывало холёное лицо Димитрия Адрина. Стоило появиться этому лицу, как десятки подобных лиц, словно призраки, окружали Марсия, нашёптывали грязные слова, глумились над его любовью. Марсий знал, что эта самая любовь является его единственной защитой от безумных образов порочной ревности, и это осознание ещё больше угнетало его, потому что в такие моменты Марсий ощущал своё бессилие вмешаться и установить мужской контроль над страстью: он понимал, что призраки способны тотчас обрести плоть и кровь, если и когда сама София сочтёт необходимым их призвать.

Отдохновение от скорбных мыслей он находил у матери. Бывало, Марсий появлялся в палате Клеменции поутру и уходил уже в сумерках. Клеменция Милиссина, которую за жёсткий и непримиримый нрав коллеги-сенаторы называли Фурией, в жизни была ему не только матерью, но и отцом: родного своего отца Марсий совсем не помнил. Марсий всегда был самостоятельным в убеждениях и поступках; властной матери хватило ума не пресекать сильный характер сына, но взращивать его. Клеменция не жаловала дочь свою Эстеллу, бесцветную и слабовольную особу, к тому же умудрившуюся стать женой, а вернее, рабой Корнелия Марцеллина; в Марсии же, напротив, она видела себя, сын представлялся ей не только единственным достойным наследником славного рода Милиссинов, но и преемником её духа. Милиссины всегда оставались династией воинов. Клеменция не сомневалась, что Марсий рано или поздно станет великим полководцем и горячей кровью врагов впишет в историю своё имя.

Сам Марсий не пытался разбираться в чувствах матери; военную карьеру выбрал он не потому, что так хотела мать, а в силу собственных стремлений. Со стороны могло бы показаться, что он относится к Клеменции гораздо сдержанней, чем подобает любящему сыну, — но стоило произойти несчастью, как Марсий всё отринул, свою военную карьеру и отношения с Софией, он ринулся за матерью, туда, где мог быть ей полезен.

Он ни на миг не забывал, что удар с Клеменцией случился, когда ей сообщили о гибели сына. И хотя в том не было никакой вины Марсия, а были только происки невидимых врагов, он считал первым делом княжеской, человеческой и сыновней чести вернуть Клеменцию к жизни — он не простил бы самое себя, если бы мать из-за него покинула прекрасный мир.

Нынче он особенно торопился к матери. Рано утром на виллу передали сообщение, что Клеменция желает его видеть. Всю ночь проведший в тщетном ожидании Софии, Марсий переключил горестные думы с неё на мать и устремился в клинику. Но эскулапы поспешили обрадовать его: Клеменция с утра в отличном настроении, уже успела принять завтрак и прочитать газеты. Последнее немало удивило Марсия: за все месяцы болезни она ни разу не проявляла интереса к общественной жизни.

Обеспокоенный и заинтригованный, он вошёл в палату матери.

Сенаторы Империи с трудом узнали бы неистовую Фурию в этой седой женщине. Неподалёку от постели лежало зеркало, и Марсий сразу понял, что Клеменция долго и мучительно изучала новую себя. Его сердце болезненно сжалось.

— Садись, Марсий, — строго сказала Клеменция. — Нам следует поговорить о твоей судьбе.

— Мама…

Она воздела руку, повелевая ему молчать и слушать.

— Я долго думала о тебе одна… но вчера имела разговор с Софией.

— С Софией?

— Да, — Клеменция вонзила пальцы в ладонь сына и произнесла: — Она любит тебя, Марсий, но ты её теряешь!

— Она сама это тебе сказала? — пытаясь справиться с предательской дрожью, спросил он.

Клеменция отрицательно покачала головой.

— Ты знаешь, я всегда была против твоей связи с нею.

— Мама, я…

— Умолкни, сын! Послушай. Да, я всегда была против. Ибо я знаю эту семью… увы, я знаю её слишком хорошо! Юстины люди власти, это у них в крови. Таков был приснопамятный Сульпиций, прадед Софии; я помню, когда он входил в комнату, все трепетали! Я тогда была совсем маленькой, но мне до сих пор не по себе, когда вспоминаю Сульпиция. И его сын Донат, и дочь Диана такими были, и правили они державой Фортуната, и им никто не мог противостоять. А после них пришёл Тит, сын Доната, вернее, он вытеснил свою тётку из Квиринала, когда почувствовал себя сильнее. Пойми, сынок, для них, Юстинов, власть всегда на первом месте, и грех нам осуждать их за это! Они, считая с Юста Фортуната, создали наше государство, таким, какое оно есть. Мне порой кажется, что сами боги благоволят Юстинам… и отбирают из них лучших. Вспомни Овидия Юстина, старшего сына Тита, которого он пророчил в преемники. Овидий унаследовал таланты от отца… — Клеменция вздохнула, — но, видно, этого отныне мало, и Овидий умер. Наследницей Тита стала София.

Тут Клеменция недобро усмехнулась, и Марсий с изумлением услышал:

— Не ждала я, что кто-то в состоянии подмять под себя Тита Юстина; мне особенно приятно, что это сделала его родная дочь, и так скоро! Ты знаешь, я воспитана в добрых патрисианских традициях; меня всегда тревожило и возмущало поведение Софии. Я слышала о ней такое… что лучше при тебе не вспоминать. Но всё и всегда сходило ей с рук! Я знаю, скольких важных людей обидела София, — однако эти люди не горят желанием стать ей врагами. Все они зачарованы её умом, энергией и красотой. Она использует других, и женщин, и мужчин… особенно, мужчин! — Клеменция перевела дух и заключила: — Я всегда была против твоей связи с ней, ибо опасалась, что она и тебя сломает, а затем, когда ты ей наскучишь, выбросит. Но ты, мой сын, оказался сильнее, чем я думала. Ты подчинил её своей любви! Ради тебя она оставила столицу, оставила власть, к которой шла всю жизнь, переступая через нам подобных, — всё ради тебя, моего сына! Я горжусь тобой, Марсий!

Марсий, растроганный и потрясённый такими неожиданными откровениями, безмолвно поцеловал руку матери. Вдруг лицо Клеменции стало сурово, и она произнесла:

— А потом ты стал делать ошибки. Удовлетворился победой и позабыл, с кем имеешь дело. Она — Юстина. Она не может просто быть твоей. Мне горько это говорить, сынок, но без тебя София проживёт, без власти — никогда.

— Она сама отказалась от власти.

— Да, отказалась — ради любви к тебе. Марсий, пойми, ты ей был нужен сильным и разумным. Такой, как ты сейчас, ты ей не нужен! Если ты любишь, ты должен примириться с мыслью, что рано или поздно она вернётся в Квиринал: она такая, какая она есть, другой уже не станет. Цени, что она выбрала тебя. Сам видишь, какой у неё был выбор! Если ты любишь, ты должен полюбить и то, что дорого Софии, ты должен понимать её и поддерживать… тем более, сейчас!

Тон, которым Клеменция произнесла последние слова, насторожил Марсия.

— Тем более, сейчас?

Мать устремила на сына ясный, испытующий взгляд и, видно, решившись идти до конца, проговорила:

— Сейчас, когда София носит твоего ребёнка.

— Откуда ты знаешь?

— Я женщина и мать. Я вижу, — просто ответила она.

Марсий встал и в возбуждении прошёлся по палате.

— Но если это так, то почему София ничего не говорит мне, отцу?

— Она горда; ещё она помнит, как ты воспринял прошлого ребёнка…

— …Которого не было вовсе, — сумрачно промолвил Марсий.

— Да, и поэтому она молчит. Она не хочет связывать тебя ребёнком. Она хочет, чтобы ты любил её саму, такую, какая она есть. И тогда ребёнок будет вам не в испытание, а в радость.

— Мама, мама… — прошептал он. — Что же делать мне теперь? Я мечтал иметь ребёнка от Софии!

— Ты должен перестать делить её со мной. Я прожила своё, а вы…

— Нет, не желаю слышать это от тебя! Ты долго будешь жить, на зависть всем врагам! Я дал зарок, что не уеду, пока ты не поправишься, и точка, жребий брошен!

Клеменция улыбнулась.

— Упрямством ты пошёл в меня, сынок. И я не столь наивна, чтобы надеяться тебе разубедить. Послушай своё сердце. Ты, вопреки рассудку, полюбил Софию, и теперь уж поздно отступать! Это все равно, как если бы ты попал на территорию врага, где он повсюду: ты должен победить или умереть. Тебе ли, боевому генералу, это объяснять? Если вы вдруг расстанетесь, никто из женщин тебе Софию не заменит. Ты будешь одинок… поверь мне, прожившей всю жизнь в одиночестве, что нет ужасней пытки! Поэтому спеши к своей любви, будь снова сильным и разумным; она зовёт тебя в Илифию, на берег океана — езжай скорее, пока она тебя зовёт! Иди навстречу ей: «Audaces Fortuna juvat», как говорил Вергилий. Пойми же, наконец, она не может брать от жизни то, что ты согласен будешь дать. Она сама берет, что хочет. Спеши же, сын, за ней — прямо сейчас оставь меня, иди!

Рука Клеменции требовательно указала ему на дверь. Марсий не шелохнулся.

— Она нуждается в тебе, — прибавила Клеменция. — Там, в Илифии, в вашем поместье, вы будете жить друг для друга, она и ты, вы сблизитесь, и ты поможешь ей принять ребёнка. Твоего ребёнка!

— А ты? А как же ты?

— Я буду счастлива, когда ты пожнёшь своё счастье. Иди же, сын! — воскликнула Клеменция. — Довольно опекать меня, как малое дитя!

И в этот миг, глядя на мать, Марсий вновь увидел в ней неистовую Фурию. «Она здорова, — с радостью подумал он, — и это означает, что мой зарок исполнен; я не нарушу свою клятву, если последую советам мамы».

Марсий подошёл к постели, опустился на колени и поцеловал руку Клеменции — а затем, не говоря ни слова, вышел вон.

Как только он ушёл, Клеменция вызвала своего адвоката, старого и преданного друга семьи.

— Составьте дополнение к моему завещанию, — велела адвокату Клеменция. — Я желаю, чтобы после моей смерти место князей Милиссинов в Сенате Империи перешло к Марсию, минуя его старшую сестру Эстеллу. Вы можете устроить это?

Адвокат всё понял.

— Да, ваша светлость. Это против традиции, но мы можем воспользоваться прецедентом трёхвековой давности, когда Святая Курия оставила в силе завещание вашего предка Гонория Милиссина, передавшего место в Сенате младшей дочери, в ущерб старшей. Однако… неужели вы полагаете, что сенаторская звезда защитит Марсия, если вдруг…

— Меня же защитила, когда Тит… Довольно, мастер. Я не желаю это обсуждать. Сенатор неприкосновенен в силу закона. Даже Юстины не вольны переступать закон!

Адвокат покорно преклонил голову — и с горечью подумал: «Она ничуть не изменилась: такая же наивная, как тридцать лет назад!».

Интерлюдия шестая, в которой боги Вальхаллы выказывают наибольшее расположение

148-й Год Симплициссимуса (1787),

30 апреля, Галлия, поле Регинлейв близ Нарбонны

Было сумеречно; ветер носился по полю, точно пытался загасить факелы, пылавшие в руках людей. В самом центре поля сложен был постамент из дубовых брёвен, а на постаменте, покрытом новым флагом Нарбоннской Галлии, лежало тело.

Это был Крун, прежний герцог, отец Варга и Кримхильды, умерший — или убитый? — ровно год тому назад. Тогда его похоронили в спешке, не проведя над телом все обязательные ритуалы, и многим было непонятно, кого хоронит сын — любимого отца, великого правителя или недоброго владыку, предавшего нарбоннских галлов лютому врагу. А вскоре возвратились аморийцы, откопали тело Круна и похоронили заново, уже по аватарианскому обряду.

«Твой отец был великим воином и умным государем, — сказал Варгу Мерлин. — Он бы одобрил всё, что ты творишь, отстаивая землю предков. Ты не должен позволять лукавым амореям использовать святое имя Круна в борьбе против тебя».

Да, разумеется, Варг мог бы на это возразить, напомнить, что Крун сознательно предался амореям; что с полной искренностью преклонял колени перед Хрустальным Троном в Миклагарде; что и его, родного сына, поднявшего мятеж, пока был жив, склонял к покорности «естественной» имперской власти, и умер в день, который был назначен для решающего поединка с непокорным сыном, при крайне подозрительных обстоятельствах.

Да, Варг мог бы возразить Мерлину, сказать, что думает, — но он молчал, ибо вступать в спор с Мерлином не видел никакого смысла. Мерлин на то и Мерлин, чтобы всё знать лучше него, юного героя будущих сказаний. Мерлин — мудрый наставник. Таким был прежний Мерлин для легендарного Артура, короля свободных бриттов, — таким и новый Мерлин должен стать для Варга, герцога свободных галлов. Это понимали все. Это понимал даже верный Ромуальд, бесстрашный рыцарь, всей душой ненавидящий колдовство.

«Какое это колдовство? — недоумённо отвечал другу Ромуальд. — Когда это великие и мудрые друиды назывались колдунами?»

Конечно. Друид — не колдун. Друид — наставник и соратник властелина. Так завещали предки. Так же говорили боги. Известно, что друидов наделяет мудростью сам Вотан, царь богов.

Варг бросил взгляд на Мерлина. «Друид. Всем нам только друида не хватало, — подумал Варг и перевёл взгляд на отца, и мысль отразилась от мёртвого тела: — Отцу только друида не хватало! Для полного счастья».

Всё верно. Друид — он свой, из героических сказаний, он символ мощи предков, он память давней галльской воли — он много лучше и уместнее заморских чудодеев, каких-то непонятных еретиков с патрисианскими именами, чуждыми слуху галла, с учёными словами, с идеями, далёкими от здешней жизни. Друид же прост, как дерево дуб: известна мощь ствола, известны его корни, известно, что они в родной земле, ей верно служат.

Никто даже не думал выяснять, откуда взялся он, этот друид. Прежде в отеческих богов особенно не верили — а как поверишь, если они всегда и всюду отступают под натиском чудовищ-аватаров? — но стоило явиться Мерлину, и ожили в умах людей Донар и Вотан, Фригг и Фрея, Локи со всем своим нечистым потомством, имировы хримтурсы и карлики-нибелунги, мифические волки и драконы, великие герои и воинственные девы — все те, кого цивилизованные аморийцы привыкли называть «языческими идолами».

Варг думал о своих соратниках и подданных: «Им больше ничего не оказалось нужно, чтобы поверить древним сказкам. Один явился, и все поверили во всех!».

Лишь Доротея… Она чуралась друида. «Твоя жена ко мне привыкнет, — уверенно говорил Мерлин. — Их, амореев, с детства приучали: друиды — это зло, друиды девственниц приносят в жертву, друиды пьют кровь маленьких детей. Хочешь, чтобы дочка Марцеллина сразу же поверила друиду? Это невозможно. Она поверит, когда привыкнет ко мне».

Верно, это было надёжное объяснение, почему Дора страшится Мерлина. У Мерлина, между прочим, не бывало ненадёжных объяснений. Варг хотел удовлетвориться им — и не мог. Ведь они оба, он и она, страшились Мерлина по одной и той же причине. Варг читал это в её глазах — скорбных, молящих, всегда полных горечи, обиды и всё-таки любви. Как будто она хотела нечто от него, такое, что не решалась объяснять словами.

Он мог это представить. Он сам хотел того же, что она. Мысленно он не раз совершал этот подвиг — и мысленно же признавал, что подвигом таким убьёт её, себя и своё дело.

«Янус, — напоминал он себе. — Есть ещё Янус. Янус Ульпин!»

Янус мог быть где угодно и кем угодно. Варг не пытался вычислять, кто из его соратников может являться Янусом, — Янусом мог быть любой. Даже Ромуальд.

«Я не убью никого, — останавливал он себя, — нет в этом подвига, есть только слабость и отчаяние!»

Он вновь и вновь вспоминал слова Януса, сказанные ещё при жизни Круна, но по поводу Софии Юстины: «Там, где крепкая воля и могучий разум, мы бессильны».

«Он это искренне сказал, — думал Варг. — Они сильны тогда и там, когда и где мы слабы. Мы не избавимся от них, пока мы слабы. Ну что ж… Сыграем по их правилам».

Варг воздел меч и молвил:

— Мы провожаем государя. Великого отца нашей земли. И моего отца. Всю жизнь он дрался за свободу. Но под конец… Я не могу винить его. Он мой отец. Виню себя — и вас, друзья. Если бы мы сплотились вокруг Круна, он бы не сдался амореям!

Варг замолчал и оглядел соратников. Слова его застигли их врасплох. Но возражать никто не смел. Они смотрели на тело старого вождя, чья суровая мужская красота была возвращена искусством Мерлина, и переваривали слова Варга.

— Прощай, отец. Ты воспитал меня в любви к родной земле, и я продолжу твоё дело. У меня есть воля, у меня есть вера, у меня есть верные друзья, у меня есть мудрый наставник, посланный богами, — здесь Варг повёл головой в сторону Мерлина, — и у меня есть золото, зарытое моими предками, чтобы такой, как я, использовал его для достижения свободы! Мы победим и обретём её!

С этими словами Варг бросил свой факел в поленья. Издав прощальный галльский клич, то же самое сделали рыцари, стоявшие округ древесного постамента. И костёр запылал.

— Да будет так, по слову герцога и волею отеческих богов! — зычным голосом, подобным реву ветра в дубовых кронах, провещал Мерлин.

И вдруг, только сказал он эти слова, взаправду появился ветер — не тот, который суетно носился над полем, а могучий, целеустремлённый вихрь, способный погонять коней. Но, странное дело, вихрь этот не загасил погребальный костёр, напротив, он раздул пламя, и в считанные мгновения оно объяло тело Круна, взметнулось точно до небес, — а дальше и вовсе случилось удивительное.

Высоко в небе лепестки костра сложились в огромную огненную фигуру, накрепко слитую с могучим скакуном под нею. Судя по формам, фигура была женской. Левой рукой женщина правила конём, а в правой удерживала грозный меч. Была вся она в древних латах, вороные волосы выбивались из-под крылатого шлема и развевались на ветру; неистовая всадница сделала круг над костром и опустилась.

— Это валькирия Регинлейв! — воскликнул Мерлин, и словно гром небес вторил ему. — Я узнаю её, воинственную деву, давшую имя полю брани! Великий Вотан нам прислал её! Смотрите же, смотрите!!

И на глазах у потрясённых рыцарей крепкая мужская фигура восстала из костра. Конечно, она не была живая; весь сложенный из искр, призрак старого Круна величественно помахал Варгу рукой — и впрыгнул к валькирии, на огненного скакуна!

Могучий боевой призыв разнёсся над равниной, и непонятно было, кто кричал: то ли мертвец прощался с родиной, то ли валькирия приветствовала смертных, то ли Донар, сын Вотана, владыка бурь и громов, приветствовал нового воина, спешащего в чертоги Вальхаллы.

Варг не искал ответ — ответ ему был очевиден. Он вглядывался в черты женского лица и надеялся узнать в нем Софию. «Это она, Юстина, — носилось в его воспалённом сознании. — Она, которая меня предупреждала! О, как вы были правы, мудрая княгиня: я должен был объятиям Ульпинов предпочесть секиру палача!»

Валькирия София — если это была она — сделала прощальный круг над погребальным огнищем и, вместе с Круном, растворилась в чёрном небе.

Варг остался один.

— Предателей не забирают боги в Вальхаллу, — вознёс свой голос Мерлин. — Они благословили нас сражаться за свободу! Восславим, друзья, Круна, погибшего героя, и Варга, нашего отважного вождя!

* * *

Из записей Януария Ульпина

Satis superque est! После таких чудес меня самого впору отвозить в Вальхаллу — или в иную райскую обитель, где богоподобные герои отдыхают от мирских забот. Мы сделали для благородного друга максимум возможного. Если бы подобное случилось с Эхнатоном, Единый Бог уже с времён Кемет владел бы миром. Что говорить об аватарах — никто, кроме учёных и индусов, тогда не ведал бы о них!

Но я не вправе жаловаться на судьбу. Отцу намного хуже. Кто бы промыслить мог ещё хотя бы год тому назад, что мой великий отец, светило ментальных наук, превосходящий учёностью семерых мудрецов Эллады, всех вместе взятых, вынужден будет играть языческого ведуна и потакать дикарским суевериям?

Воистину, чего не сделаешь ради свободы, справедливости и счастья…

Часть VII. Провидение

Глава пятьдесят вторая, из которой видно, что верный друг может создать не меньше неприятностей, чем злостный бунтовщик

148-й Год Симплициссимуса (1787),

18 июля, океанское побережье Илифии,

вилла Марсия Милиссина

Небольшая курьерская карета подъехала к воротам, исполненным в стиле египетских пилонов. Возничий и стражи ворот обменялись короткими репликами, затем врата отворились, пропуская карету во внутренний двор.

Высокие стены, сложенные из глыб жёлтого песчаника, окружали его с трёх сторон. В центре двора огромный золотой фонтан источал искры солнечных брызг. А в глубине, на фоне океана, вырастал богатый дом, не дом даже, но дворец — с коринфскими колоннами, портиком и пропилеями, фигурным фризом и скульптурой льва на треугольной крыше.

Из кареты вышли двое мужчин. Оба были облачены в строгие калазирисы; и на этом сходство их заканчивалось. Один казался худым, его длинные прямые волосы цвета перезревшего каштана выбивались из-под клафта, наступали на глаза, отчего этому мужчине приходилось вздёргивать голову и поправлять головной платок; лицо было вытянутым и чем-то напоминало лошадиную морду; правда, узкие щегольские усы немного скрашивали его. Второй мужчина, напротив, был крепкого телосложения, с густой чёрной бородой, которая сразу выдавала в нём варвара; помимо характерной бороды, иноземную принадлежность гостя утверждал и головной убор — круглый шлем с крыльями по бокам, обнажающий высокий лоб; однако же волос не видно было вовсе. Имперский калазирис и шлем варвара неважно сочетались, но, очевидно, гость не разбирался в таких тонкостях, либо не придавал им значения.

Откуда-то появился майордом, живой старик с дерзко оттопыренными ушами. Быстро пробежавшись взглядом по фигуре варвара, майордом обратился к худощавому:

— Ваше высокоблагородие, её светлость готова вас принять незамедлительно.

Худощавый небрежно кивнул, не удостаивая служку ответом, и направился внутрь дворца; майордом ушёл вперёд, показывая дорогу, а варвар замыкал шествие.

Они миновали внутренние апартаменты и вышли к океану — там дворец подступал к воде красивыми золотистыми террасами. Спустившись на три яруса вниз, они, однако, не последовали дальше, а направились к павильону.

В саду из экзотических деревьев и растений высились кариатиды, они поддерживали мозаичный свод. Солнце стояло в зените, и его лучи творили под сводом фантастическую игру цветов, теней и блёсток. Во внутреннем пространстве, ограниченном кариатидами, располагался бассейн, вода в котором, казалось, переливается всеми цветами радуги. Из бассейна исходили благоухающие ароматы — возможно, их источали диковинные цветы, растущие прямо в воде. По периметру бассейна имелись беседки, увитые плющом, омелой и виноградом.

Сад был пуст, лишь в одной из беседок замечен был странный персонаж: совершенно нагой, если не считать набедренной повязки и невольничьего торквеса, старик, видом напоминающий пожелтевшую от времени мумию, склонялся над шахматной доской и бормотал какие-то неясные слова, наверное, молитвы. Фигуры он не передвигал, и непонятно было, с кем он играет, если играет вообще; возможно, размышлял над ситуацией. Присмотревшись к старику, можно было заключить, что он индус, а, зная хинди, утвердиться во мнении, что индус действительно погружён в анализ шахматной партии.

Однако худощавый гость языком хинди не владел; ещё раз оглядевшись и снова не приметив никого, помимо старика с торквесом (дерзкий майордом подозрительно быстро исчез), худощавый громко заявил по-аморийски:

— Эй! Я желаю знать, где твоя хозяйка.

Но окольцованный торквесом шахматист и бровью не повёл. Спутник худощавого усмехнулся в бороду и произнёс с северным акцентом:

— А мне казалось, ваши рабы покорны господам.

— Так оно и есть, граф. Возможно, эта старая обезьяна глуха. Раб, я к тебе обращаюсь!

Вдруг раздался плеск воды, и новый голос насмешливо проговорил:

— Ты поступаешь неразумно, Юний, пытаясь помешать возвышенным раздумьям моего Раждпура. Он йог, он не увидит вас и не услышит, пока я не поставлю ему мат… или он — мне!

Мужчины разом обернулись на голос и обомлели. К ним плыла молодая женщина; светящаяся блёстками прозрачная вода, очевидно, составляла её единственную одежду; иссиня-чёрные волосы были убраны под серебристую шапочку.

Из оцепенения обоих визитёров вывел резкий, подобный скрипу несмазанной колесницы, голос индуса. Он выкрикнул всего два коротких слова — и тотчас замолчал. Молодая женщина закрыла глаза, и пару мгновений спустя также ответила двумя короткими словами, но уже другими. Гости, ничего не поняв из этой переклички, могли, однако, заметить, что индус переставил фигуры два раза: первый — после своего возгласа и второй — после ответа женщины.

В этот момент она вышла из воды и предстала перед мужчинами. Бородатый, не в силах выносить такое зрелище, отвернулся, бормоча:

— Вот срам, вот позор! Где это видано…

Юний же, послав ей восхищённый взгляд, промолвил на сиа, языке патрисов:

— Софи, я знаю тебя десять лет, но всякий раз ты умудряешься ловить меня врасплох…

— Рада тебя видеть, Юний, — сказала она, нисколько не смущаясь. — На твоём калазирисе отныне три звезды. Тебе присвоили чин претора, не так ли? Что это означает? Ты расточил отцовское наследство и вынужден пойти на государственную службу?

Юний Лонгин принял горделивый вид и объявил:

— Отныне я имею честь являться старшим референтом первого министра!

София состроила насмешливую гримасу.

— Референтом? Да ещё и старшим? Браво, Юний, браво! Мой дядя наконец-то отыскал тебе приличную работу. Однако почему же ты не подле первого министра, старший референт?

— Он отбыл с государственным визитом в Сузы.

— В Сузы, к персам? Но это, по меньшей мере, глупо! — вспыхнула София. — Персидский шах готов был к нам прибыть — зачем же нашему правителю самому идти навстречу? Этот визит неуместен! Персам нельзя и в малом потакать, иначе шах забудет, что он всё ещё наш федерат! За одно это я бы, на месте дяди, уволила Фасция Клемина!

— Agnosco veteris vestigia flammae, — усмехнулся Юний. — Да и Корнелий говорил: «Бьюсь об заклад, моя прекрасная племянница бы так не поступила, находясь она у власти».

— Вам доставляет удовольствие ломать всё то, что я с таким трудом строила.

— Отнюдь! Твой дядя повелел мне передать: как только ты изъявишь волю вернуться на своё место, Клемин будет немедленно отставлен.

— Мне стыдно за него, за дядю, Юний: он интересы государства ставит в зависимость от собственных желаний.

— А он считает, от твоих!

Всё время, пока шёл этот разговор, германец в крылатом шлеме варвара и аморийском калазирисе стоял поблизости, спиной к обоим, сгорая от стыда и мысленно моля богов разверзнуть землю и таким образом спасти его честь. Юний, вспомнив о нем, скосил взгляд. София лукаво подмигнула, прошла к плетёному столику, взяла со столика золотистую схенти, которую и обернула вокруг бёдер. Затем сняла шапочку, освобождая волосы.

— О, боги… — прошептал Юний. — Софи, как ты великолепна! Гляжу я на тебя и не могу поверить, что это восхитительное тело принадлежало мне, и я ласкал когда-то эти груди, подобные небесным сферам, и целовал эти пылающие губы, и гладил твой живот, который…

— Уймись, велеречивый! Разве референту первого министра нужно быть поэтом? Да, ты ласкал когда-то мои груди; да, примыкал к моим устам; да, моё лоно принимало и твой фаллос, в числе прочих; да, ты оставил семя, которое дало наших детей, — но никогда тебе я не принадлежала! И никому, кто имел честь нести мне удовольствия!

— Ты до сих пор моя законная жена, — возразил на это Юний.

— Ах, снова да, конечно… — усмехнулась София. — Как я могла забыть!

Индус вновь подал голос, и странная перекличка повторилась.

— Ты играешь с ним в шахматы! Но как ты умудряешься…

— Я держу нашу партию в голове, — пояснила София. — Это непросто, но для ума весьма полезно.

— А я всегда считал, что твоему уму полезнее играть на мировой сцене, — проницательно заметил Юний. — Как печально сознавать, что ты сама себя сковала шестьюдесятью четырьмя клетками! И разве эти мёртвые фигуры способны заменить тебе живых людей?

Что-то изменилось в выражении лица Софии, и Юний понял, что попал в цель. «Корнелий снова прав, — подумал Юний, — она не сможет долго убегать от собственной натуры».

София, не отвечая Юнию, подошла к второму гостю и тронула его за рукав. Он резко обернулся, но, увидев перед собой женщину в одной только «набедренной повязке», застонал и опустил глаз.

— Прощу вас, не смущайтесь, граф Олштайн, — сказала она на языке германцев. — В тени температура нынче до тридцати двух градусов; сам ваш король меня бы не заставил томиться в душном калазирисе! Вы на себя бы посмотрели — как будто вы, не я, совершали омовение в бассейне.

И верно, пот струился даже по черной бороде варвара — но граф Олштайн, как и София, как и Юний, прекрасно понимал: это не от жары.

— Прошу вас, ваша светлость, облачитесь хотя бы в… — прошептал тевтон на своём языке, однако София, пожав плечами, заявила по-аморийски:

— Ваши предрассудки — это ваши предрассудки, вам с ними жить и вам от них страдать, не мне; теперь бы я хотела знать причину этого внезапного визита.

Однако граф не дал ответ, ограничившись лишь невнятным бормотанием, больше похожим на ругательства, и София повернулась к Юнию.

— Оттон Восьмой, король тевтонов и кимвров, прибывает нынче в Гелиополь, — официально заявил Юний. — В его честь проконсул Медея Тамина, архонтесса Илифии, устраивает большой приём. Соберутся важные особы…

— Я частное лицо, — отрезала София. — Передай Медее мои сожаления.

Юний покачал головой и сказал вполголоса:

— Зачем, по-твоему, германский властелин является в столицу «золотой провинции»? Я думаю, дело государственной важности!

— Ты думаешь или Корнелий приказал тебе так думать? — сощурилась София.

— Мы оба. Поэтому он и послал меня к тебе. Чтобы я… хм!.. как твой супруг, составил тебе пару. Ты можешь развлекаться здесь с любовником — но на приём в честь короля должна идти с законным мужем.

— Я ничего вам не должна: тебе, Талфибий, и Агамемнону, царю народов, пославшему тебя, — запомни, я ничего вам не должна!

— В таком случае, будь готова, что со дня на день сюда пожалует сам король Оттон. И не советую тебе прятаться. Ты знаешь, он настойчив!

София изменилась лицом, и Юнию показалось, что она надеется сжечь его взглядом. Немного поразмыслив, она произнесла:

— Конечно, я не стану прятаться. Ни от короля, моего доброго друга, ни от вас, коварных интриганов. Но вы об этом пожалеете, ты и Корнелий: вы, словно воры, которых не пускают в дверь, влезаете в окно! А мне не нравится, когда меня, Юстину, принуждают!

Юний, давно свыкшийся с угрозами Софии, прекрасно понимающий, что ей на самом деле не терпится блеснуть на упомянутом «большом приёме», скромно заметил:

— Скорее мы напоминаем Зевса, которого Акрисий, следуя твоему сравнению, долго не пускал к Данае, и Зевс пролился золотым дождём.

— Я не Даная. И ни тебе, ни твоему лукавому Корнелию не стоит ждать от меня Персея. Да, я приду… приду с тобой, не с Марсом — но пусть Корнелий не надеется, что выкрутил мне руки!

— Ну, что ты! — притворно изумился Юний. — Как можно? Ведь речь идёт о государственных делах, к которым ты, по старой памяти, имеешь интерес.

— Я частное лицо… — возразила София, но уже без прежнего задора.

Юний наклонился к её уху и спросил:

— Возможно ли мне знать, где нынешний счастливчик? Или Фортуна отвернулась от него? Страдает, растапливая скорбь в вине и праздных удовольствиях?

София повернула голову в сторону океана.

— Катается на скедии. И не надейся: он со мною счастлив, как всегда.

— А почему ты здесь, не с ним, если он счастлив?

— Да потому, — рассерженно ответила она, — что я играю в шахматы! А ты мешаешь мне никчёмным разговором. Сказал ли ты мне всё, гонец Талфибий, что поручил тебе твой господин Агамемнон? Если сказал, изволь меня оставить!

Юний кивнул.

— Завтра вечером я за тобой приеду, будь готова. Прошу вас, граф.

— Всего вам наилучшего, сир Олштайн, — широко улыбнулась София. — Вы были для меня на редкость интересный собеседник!

Оба отвесили ей поклоны и безмолвно удалились.

Уходя, Юний приметил, что София приближается к шахматному столику.

«Пропал учёный йог, — подумалось ему. — Уж на мёртвых-то фигурах она отыграется, пока не получается с живыми!»

В карете графа прорвало:

— Эта бесстыдная женщина… Вы говорите, она ваша жена?

— Во всяком случае, так говорит закон, — флегматично отозвался Юний.

— Я больше уважал закон Империи до этой встречи! — в сердцах воскликнул германец. — И вас я больше уважал, претор Лонгин!

— Взаимно, граф Олштайн. Я также полагал, что вы умнее. Примите добрый мой совет: когда вы снова повстречаете Софию, как она есть, лучше представьтесь хворым; она прощает идиотов только раз. Конечно, если не хотите, чтобы в один прекрасный день король Оттон велел отрубить вам голову.

— И эта женщина… вы говорите, эта женщина, может быть, вновь станет правительницей Империи? — подавленно спросил Олштайн.

— Не «может быть», а точно станет, — ответил Юний Лонгин, — и прежде, чем бы нам хотелось.

— Воистину, чудней, чем ваша, амореев, я страны не видел! — пробормотал германский граф.

Но в это время Юний уже думал о другом: он размышлял, почему София не составляет Марсию компанию в морских прогулках; он знал, как любит она море, свист ветра в парусах, высокую волну, стремительную скорость — и прочее, что дерзким обещает обольститель Посейдон. «Весьма и весьма странно, — размышлял Юний, — играть в шахматы в такой чудесный день, когда сам Гелиос зовёт к активным наслаждениям! Для шахмат более подходит вечер… Они могли поссориться; но в этом случае, насколько я знаю Софию, она тем более бы ринулась навстречу океану, пусть и одна, без своего любовника». Здесь Юний восстановил в памяти разговор с женой, представил её облик, — и догадался, что она беременна.

«У меня будет ещё один чужой ребёнок», — с содроганием понял Юний.

* * *

148-й Год Симплициссимуса (1787),

19 июля, Гелиополь, дворец архонтессы

«Город солнечного бога» нисколько не похож на сумрачно-загадочный Мемнон, помпезную Темисию или затерянный среди гор и ассигнаций Киферополь. В Гелиополе всё открыто — ветрам, могучим водам, человеческим страстям. Как будто сами боги захотели превратить Гелиополь в отдельный мир: город стоял на острове, окружённый на западе океаном, а с других сторон — протоками Маат, величайшей реки Обитаемого Мира; здесь, в дельте, река эта была подобна морю, так что, бывало, в мглистый день житель «солнечного града» мог вовсе не увидеть землю за рекой.

А между тем земля, править которой должен был Гелиополь, тянулась на сотни герм к северу, до самых Атласских гор; на юге же, сразу за рекой Маат, начинались владения дикарей, чернокожих мауров. Собственно, никто из аморийцев не полагал те места «владениями» коренных жителей, скорее, это была гигантская фабрика рабов и безразмерный рынок сбыта аморийских товаров. Нападений со стороны мауров в Гелиополе не ждали, ибо дикари были слабы, разделены (каждый род жил по своим законам) и запуганы грозной Империей, которая с фатальной периодичностью, лет, в среднем, в тридцать-сорок, устраивала карательно-показательные рейды вглубь маурской территории; таким образом, каждое поколение мауров могло вспомнить хотя бы один такой рейд. Дикарям воспрещалось отплывать от своего берега больше, чем на сто мер, при ширине южного устья реки Маат в двадцать герм, — и уж тем более, у мауров не было плавучих средств, чтобы добраться до островного града. В силу всех вышеуказанных причин жители Гелиополя являли абсолютную уверенность в завтрашнем дне; достаточно сказать, что за полторы тысячи лет жизни города здесь ни разу не возводили крепостные стены. У гелиопольцев есть на этот счёт забавный каламбур: «Скорее Марс начнёт сажать маис, чем наш маур переплывёт Маат».

Ночь — лучшее время в Гелиополе. Сотни, а иногда и тысячи человек ежедневно выходят в море, чтобы увидеть оттуда город, и зрелища этого не забывают до исхода жизни.

Ибо над городом, рекой и океаном, стоящая на одинокой скале, возносится невероятная статуя: колосс изображает могучего, величественного, благородного обликом мужа в греческом диплодии, с венцом из солнечных лучей, — но ошибутся те, кто признает в этом муже Гелиоса, солнечного бога эллинов! Нет, аморийцы вовсе не хотели сооружать в своём Гелиополе подобие Колосса Родосского. То был не древний и не вымышленный бог, а бог реальный и земной: сам первый Фортунат, основатель государства и государственной веры, царил над городом, рекой и океаном. Сказать вернее, Фортунат-Основатель царил над целым миром, поэтому колосс был не о глиняных ногах, а целиком из верного металла, и возвышался не на тридцать шесть мер, как статуя в Родосе, а на сто восемьдесят, подобно Фаросскому маяку в Александрии, и в самом деле служил маяком, в прямом и переносном смысле: весь покрытый пластинами золота, он днём нередко затмевал Гелиоса-солнце (так и было задумано мудрыми политиками и претворено гениальными зодчими!), а ночью источал фантастическое сияние, чудесным облаком одевающее город и окрестности. Статуя так и называлась, — «Колосс-Маяк Фортуната в Гелиополе», — и верно, Великий Основатель, воплощённый в золоте, словно бы указывал мореплавателям гавань истины и открывал надёжный путь к Божественному миру, в землях и в душах.

Колосс-Маяк Фортуната в Гелиополе был самым высоким, после Палатинского дворца в Темисии, рукотворным сооружением Ойкумены; в безлунную ночь отблески его сияния можно было приметить в сотнях герм от Гелиополя. Аморийцы с гордостью говорят, что довольно варвару однажды посмотреть на Колосс, как всякие замыслы против Империи проходят раз и навсегда.

Варваров в Гелиополе не меньше, чем самих аморийцев. Помимо обязательных рабов, здесь жили иноземные купцы, отверженные в своих странах нобили и множество людей иных занятий: мастера редких ремёсел, известные творцы искусств, а также самые искусные жрицы древнейшей из профессий. В Гелиополе высокий, худощавый, светловолосый ярл из Скандинавии мог запросто столкнуться на улице с тщедушным узкоглазым камбуджийским ламой; беззаботный подвыпивший матрос с испанского парусника — с мрачным, замкнутым в себе пуштунским ханом; утончённый индийский раджа — с размалёванным князьком из Дагомеи; ультраортодоксальный иудей-женоненавистник — с суровой и опасной амазонкой.