Бесплатный фрагмент - Вологодские кружева

КНИГА ПЕРВАЯ

ДЕБЮТ

«Жизнь человеку даётся один раз, и прожить её нужно… весело!» —

народная мудрость.

«Умный в гору…

высотный ход не погонит!» —

топографическая мудрость.

I

Едва я прошёл внутрь вокзала, как ко мне подлетел какой-то шустрячок:

— Эй, парень, сколько времени?

— Семь, — мельком глянул я на часы.

— О, какие часики кайфовые! Можно взглянуть?

— Чего на них глядеть, часы как часы. — И я пошёл было прочь, но шустрячок схватил меня за руку:

— Извини, браток, я ведь спец по часам, это всё издержки профессии. Дай сигаретку, если не жалко.

Я дал ему сигарету и всё-таки решительно направился к выходу в город, но зачем-то ещё раз решил уточнить время.

— Вот это да! А где же часики? — сказал я негромко.

— Какие часики? — послышался низкий хриплый голос.

Я повернул голову и увидел сержанта милиции.

— Товарищ сержант, — как я был рад! — вот только что часы стащили! Прямо с руки! Совсем на лету!

— Щёлкать меньше надо!

— Вообще-то я не щёлкал, — недоуменно пробубнил я и, глядя в абсолютно спокойное лицо сержанта, понял, что нужны ему мои часики точно так же, как мне его дети от первого брака!

Сержант посмотрел на меня очень внимательно:

— Документы есть?

Я молча вынул из кармана паспорт.

— Так. Вроде всё нормально. А зачем к нам в Череповец приехал?

Я забрал у сержанта документ и весело улыбнулся:

— Да вот, мне в Питере все уши прожужжали: ах, какие в Череповце люди радушные и гостеприимные! Решил проверить.

— Ну и как?

— Полное соответствие! Кстати, как проехать в Заречье?

— Понятия не имею.

— Огромное вам спасибо!

Я изо всех сил толкнул дверь. Она, нежно скрипнув, широко распахнулась. Я быстро шагнул раз, но второй не успел — массивная дверь, теперь уже без каких-либо нежностей, своим возвратным движением кинула меня обратно. Тогда я осторожно отжал дверь плечом и боком просочился наружу.

На автобусной остановке было человек пятнадцать.

— Товарищи! Как доехать до Заречья? — спросил я менее уверенно, чем сделал бы это, не повстречайся мне сержант.

— На «пятёрке», до конца, — бросил белобрысый парень лет двадцати.

— Ты что дуру гонишь? — возразил ему брюнет в костюме-тройке и галстуке с пальмами, — на «семёрке» надо ехать!

— А я говорю, на «пятёрке», урод!

— Сам ты урод!

И брюнет с белобрысым, без дальнейших выяснений красоты лиц и тел, начали азартно молотить друг друга руками и ногами.

Толпа на остановке развеселилась, а мне стало дико тоскливо: это ж надо, приехать в незнакомый город и в мгновение ока лишиться имущества и доверия к властям, а найти только сомнения в нормальности местных жителей!

Тем временем к брюнету и белобрысому подключились ещё двое парней, помоложе, и дело у них пошло энергичнее. На асфальт остановки летели капли крови, осколки зубов, клочья волос и рубах, а так же незамысловатые эпитеты.

В разгар зрелища кто-то потянул меня за рукав:

— Молодой человек, — рядом стояла симпатичная женщина средних лет, — вот подходит «семёрка», вам нужно на неё.

— Значит, всё-таки на «семёрке»?

— А это безразлично, и «семёрка», и «пятёрка» идут до Заречья.

— Так что ж тогда эти придурки передрались? — задал я вопрос немного риторический.

— А это так называемый местный колорит. Вы, я вижу, приезжий?

— Да, из Ленинграда.

— О, тогда многие вещи вам будут здесь не совсем понятны!

II

— Серёга! Ё-моё! Неужели это ты?!

Я смотрел и не верил своим синим глазам: Андрей, мой друг, с которым в технаре сидели за одним столом, а потом попали в одну экспедицию, стоял передо мной, широко разверзнув объятия и вонзаясь в меня своими чёрными цыганскими очами! После всех утренних плевков судьбы меня как будто умыли ключевой водичкой. На душе и внутри организма стало тепло, как после ста граммов водки, а на глаза почему-то навернулись слёзы.

— Серж, что с тобой? Ты плачешь?

— Нет, Андрэ, это просто акклиматизация к новым условиям обитания.

Как оказалось, Андрюха торчит здесь, на базе экспедиции, уже три дня, но чем дальше, тем меньше ясности.

— Понимаешь, Серж, мы ведь с тобой практически первый сезон работаем, ни черта не знаем. А здесь у них — впрочем, как и везде — всё через задницу делается. То бишь, не они нам рабочих будут искать, а мы сами должны этим заниматься.

— А что же Кислухин и Кнестяпин?

— О! Я тут недолго, но всё уже знаю. Кнестяпин, наш главный инженер, всё время болтается по партиям: то там погостит-погудит, то — там. А Кислухин, наш доблестный начальник экспедиции, здесь торчит, но не один, а с целым штатом симпатичных девиц, оформленных им же на разные должности. Ты бы их видел! Это же гарем! А он в нём далеко не евнух! Короче, он тут пашет, как вол, вернее, как бык племенной!

— Да, — усмехнулся я, — тяжёлая жизнь у начальства.

— Я думаю, так, Серж. Давай найдём какого-нибудь бича, и будем работать вместе. Тут у них высотки немеряно, а это, как я узнал, самая кайфовая работа: если нормы не завысят, то можно вполне заработать.

— Что я слышу, Андрэ? Ты хочешь заработать денег? Для чего?

— Для того чтобы весело их потратить!

— Тогда я — за! Всеми членами. Кстати, авансик нам дадут?

— Дадут, но только перед выездом в поле. А пока я взял ящик тушёнки. Ты тоже бери.

— И что с ней делать?

— Да, я ж забыл, что ты только приехал. Тушёнка здесь покруче денег будет! Понимаешь, Серж, тут некоторые вещи нам не совсем понятны. Но сейчас мы прошвырнёмся по городу, и ты начнёшь потихоньку вникать в прелести местной жизни.

— Вообще-то я уже кой-какие прелести успел повидать.

— Ну и как они тебе?

— А как «Чёрный квадрат» Малевича: пока просто смотришь — всё ясно, но когда начинаешь задумываться — извилины выпрямляются!

III

— Смотри и учись, — сказал Андрюха и нажал кнопку звонка первой попавшейся квартиры девятиэтажного дома.

Дверь открыла пожилая женщина.

— Хозяйка, тушёнка нужна?

— Почём?

— Два рубля банка.

— Беру. Десять банок.

Я был поражён. Весь торг не занял и минуты.

— Что поделать, Серж, — грустно улыбнулся мой друг, — голодный край! Тут колбаска и мяско бывают так же часто, как у нас в Ленинграде землетрясения и пылевые бури.

Звякнув в соседнюю квартиру, мы быстро продали оставшиеся десять банок и, с пустым рюкзаком, но полным карманом денег направились к магазину.

Андрюха сунул меня в очередь за вином, а сам пошёл поискать чего-нибудь деликатесного, как он выразился, для души.

Когда я запихивал последнюю бутылку «Агдама» в рюкзак, появился мой друг, но не один, а с приятной невысокой девушкой. И всё-то было при ней: фигурка, выпуклая там, где нужно и сколько нужно, ножки с лёгкой кривизной лодыжек, но кривизной не портящей, а только подчёркивающей их соблазнительность, пышные, чуть вьющиеся волосы и огромные зелёные глазищи.

— Познакомься, Серж, это — Татьяна. Она едет работать с нами.

Хорошо, что рюкзак стоял на столе, иначе количество целых бутылок было бы под большим вопросом.

— Здравствуй, Серёжа, — девушка молодец, не стала утруждать себя излишним выканьем, — я много о тебе слышала!

Нам вторично повезло, что рюкзак стоял на столе!

— А во сне я тебе, случайно, не снился? — я хотел это спросить едко, но голос чуть возвысился и получилось как-то виновато-просительно.

Татьяна прищурилась, внимательно на меня посмотрела, чуть прикусила нижнюю губу, как это делают в кино соблазнительницы, и томно прошептала:

— Может быть!

И улыбнулась. Настолько естественно, не жеманно, что мы все легко рассмеялись и заговорили друг с другом как старые добрые приятели.

Оказалось, что Таня, закончив в прошлом году школу, никуда не поступила и работала ученицей кого-то на заводике, производящем чего-то, — какая, на фиг, разница! — поэтому она абсолютно свободна и поедет с нами хоть в Антарктиду!

— Вы, конечно, можете думать, что я какая-нибудь прошмондень (она это слово выговорила очень смачно, а мы энергично замотали головами, причём я — вправо-влево, а Андрюха — вверх-вниз), но я просто люблю приключения. И ещё я вижу, что вы ребята отличные и не будете ко мне приставать по пустякам!

— Извини, Танюша, — откашлялся я, — а что ты имеешь в виду под словом пустяки?

— Именно то, Серёжа, о чём ты и подумал!

— И о чём же я подумал?

— О пустяках!

IV

Проснувшись, но, ещё не открывая глаз, я понял, что меня что-то давит. Это что-то было тёплое, очень мягкое и пахло так вкусно! Когда же глазки все-таки рискнули увидеть свет божий, я просто задохнулся от благоговения: Татьяна, обняв меня одной рукой за шею, лежала со мною в одном спальном мешке, а на её лице светилась милая улыбка!

Как я ни пытался, но вспомнить момент залезания нас в мешок не смог. Ну и фиг с ним! Главное, факт налицо!

Когда я попытался погладить задрожавшей рукой свою прелестницу, то понял вдруг, что лежим мы совершенно одетые. Странно, если не сказать больше! Что бы это значило?

В это время, как бы услышав мой немой вопрос, Таня открыла глаза и прожурчала:

— Не бойся, Серёжа, у нас с тобой ничего не было.

— С чего это ты взяла, что я боюсь? — голос почему-то резко сел.

— Ну как же, ты ведь лежишь и гадаешь: было ли что, а если было, то всё ли сделал так, как надо. Да?

— Ну, почти, почти.

— Так вот, ничего не было. А всё потому, что ты, Серёжа, настоящий мужчина!

Тут я тихо заплакал про себя: «Успокойся, Серёжа, у нас ничего не было, потому что ты настоящий мужчина!» Бред!.. Бред!..

— Видишь ли, — продолжала Таня, мягко улыбаясь, — я тебя попросила перед тем, как влезть в твой спальник, чтобы ты, если, конечно, считаешь себя настоящим мужчиной, без моего согласия ничего со мной не делал. И ты мне поклялся! И сдержал слово, хотя тебе было очень тяжело, я это чувствовала всю ночь!

— Я рад, что не обидел тебя, — промямлил я. А что ещё мне было сказать?

— И ещё, подумай, если я начну с вами сразу же заниматься ЭТИМ, то кем тогда для вас стану? Разве вы меня сможете хоть чуточку уважать? А вы мне нравитесь оба, честное слово! — Таня горячо поцеловала меня в губы и быстренько выпорхнула из спальника. Потом она сладко потянулась и вышла из вагончика, который был нашим временным жилищем.

Я покрутил головой и обнаружил, что спальник Андрея пуст. Полежав ещё несколько минут, я сказал сам себе:

— А ну, настоящий мужчина, вставай, хватит валяться, тебя давно уже ждут не дождутся великие дела, подвиги и другие бытовые проблемы!

V

— Серж, ура! — Андрюха влетел в вагончик радостный и энергичный.

— Ура, так ура, — я пожал вяло плечами, — тебе видней.

— Ты что, сегодня не доспал?

— К сожалению, наоборот, переспал. Так что там насчёт ура?

— Сплошная везуха! Во-первых, уговорил Кислухина, чтобы он разрешил оформить Таньку, во-вторых, пришёл тут какой-то мужик устраиваться — будет у нас рабочим. И, в-третьих, едем мы в партию Литомина, а это значит, что с нормами будет всё отлично, он мужик справедливый.

— Что ж, Андрэ, всё здорово.

— Да, но есть ещё в-четвёртых…

— Что-то ты говоришь это не очень бодро.

— А вот я и не знаю, бодриться ли тут. Короче, нам суют практиканта, ему обязательно нужно освоить высотные хода.

— Какого практиканта? — не понял я. — Это шутка? Мы ведь сами ещё ни хрена не умеем. Я лично вообще не представляю, что это за высотка. Мы в технаре её не проходили, а те три месяца, что я работал в прошлом сезоне, и работой-то не назвать.

Андрюха вздохнул:

— Ты это мне говоришь? У меня в биографии всё аналогично. Но Кислухин сказал, что если мы не возьмём этого студента, то Танька с нами работать не будет!

— Это серьёзный аргумент. А, впрочем, Андрэ, чёрт-то с ним! Мы ведь не деньги сюда примчались заколачивать, а просто приятно провести время, совмещая работу и некоторые шалости. Пусть будет студент. А если он окажется не таким, какой нам нужен, то мы его…

— Утопим в болоте!

— Ну, нет, это слишком легко. Мы его перевоспитаем!

— Точно. И сделаем из него ценителя всех пороков человеческих!

В дверь осторожно постучали.

— Входи, входи, кто там такой вежливый? — крикнул Андрей.

Дверь открылась, и в вагончик вошёл высокий тощий белобрысый парень в синем джинсовом костюме. На его бледном лице ярко сияли голубые наивные глаза без малейшего намёка на какие-либо пороки или страсти.

— Здрасьте, меня зовут Владимир Налётов.

— Да, — посмотрев внимательно на студента, я перевёл взгляд на Андрея, — тут, пожалуй, более оптимален вариант с болотом.

Андрюха понимающе покивал головой.

Студент же, похлопав, как бабочка крылышками, пушистыми ресницами, робко спросил:

— Нам нужно будет идти в болото?

— Как тебе сказать, молодой человек, — подлил я солидности в голос, — всё будет зависеть исключительно от твоего поведения.

— О, вы меня не знаете! Я буду работать, как Павка Корчагин!

— Вот это-то и настораживает!

VI

Машину в последний раз тряхнуло, и наконец-то она остановилась.

Состояние у всех нас было плачевное. Если вы когда-нибудь гоняли на ГАЗ-66, да на полном газу, да поперёк железнодорожных полотен в течение двух часов, да находясь не в кабине, а в кузове чудо-вездехода, то вы меня поймёте. Если не гоняли, то попробуйте — кайф ломовой!

— Ну что, ребятки, живы? — участливо, но не без ехидства, спросил Литомин, открывая задний борт.

Внешность нашего начальника партии вполне подошла бы для роли комиссара в каком-нибудь героическом фильме о доблестной красной армии.

— Нормально, Андрей Степанович, все целы-здоровы! — бодро отрапортовал Вовик.

— А что ты за всех-то говоришь, — угрюмо бросил Мишка, тот самый рабочий, которого нам дали. — Ты, пацан, за себя отвечать привыкай.

Пока что о Мишке я не сложил мнения, но делать это не торопился. Вот устроим расслабушку, и всё станет ясно.

Рядом с Литоминым появилась Таня, которая, естественно, ехала с ним в кабине. И, хотя там места для двоих пассажиров чрезвычайно мало, но Литомин, как истинный джентльмен, плюнул на неудобства и два часа героически переносил лишения, которые ему доставляли трущиеся о него различные части тела девушки! Зато каким молодцеватым он выглядел!

«Может быть, — подумал я, — напомнить, что зимой, в Ленинграде, отмечали его пятидесятилетие? Нет, не надо, пусть походит гоголем».

— Андрюша, Серёжа, — Таня улыбалась почему-то виновато, — у вас всё хорошо?

— Что тебе до нас, девушка? — показно нахмурил густые брови Андрей и, потеребив свои черные, красивые усы, упрекнул: — Эх, Танюша, за что же ты нас бросила, таких молодых, симпатичных и милых!?

Литомин шутку не понял и назидательно произнес:

— Подрастёшь, тёзка, узнаешь, что молодость — не главное! — и, ловко пригладив платиновые волосы, начал помогать нам сгружать вещи.

Я до боли прикусил губу, чтобы дико не заржать.

— Ну так что, ребятки, всё понятно? — ласково, по-отечески спросил Литомин.

— Процентов на девяносто я… — начал было Андрюха, но тёзка его прервал:

— Ну и чудно. Значит, связь в семь, остальное — по ходу дела.

Литомин всем пожал руки, а Татьяне что-то ещё шепнул на ушко, и полез в кабину.

— Ну, мужики энд леди, пока, — помахал нам рукой Витька, шофёр, — желаю весело провести время!

И ГАЗ-66, затарахтев восемью цилиндрами своего явно больного двигателя, через пять минут скрылся в портьерах леса, прерывая связь с цивилизацией и бросая нас одних здесь, в этом далёком углу!

VII

Угол!

Что это такое?

Ни за что не догадаетесь, перебирая в уме геометрические и метафорические понятия! Всё гораздо прозаичнее: Угол — это деревня. Вернее, три дома, что остались от той самой деревни, которая на наших картах, составленных двадцать пять лет назад, выглядела довольно-таки большой и живописной.

— Ну, тёзка, ну, зараза! — плюнул зло Андрей.

— Чем он так тебе не угодил? — не понял я друга.

— Как это чем? Зачем он меня оборвал на полуслове? Я ведь что хотел сказать? Что процентов на девяносто я ни хрена не понял!

— Чего тут понимать, наливай да ней, — пожал плечом Мишка.

— Ой, мальчики, а у меня же сегодня день рождения! Восемнадцать лет! Я теперь взрослая!

— Поздравляю! — Андрюха раскланялся перед Таней, как истинный идальго. — Однако что-то я не заметил, что ты была дитём!

— А вот некоторые заметили, — Таня почему-то стрельнула взглядом в меня, потом продолжила. — Ну, так как мы проведём этот день? В суровом трудовом ритме или в ритме рок-н-ролла?

— Да чего языки чесать, — предложил Мишка, — все механизмы перед работой смазывают, а мы тоже, хоть и живые, а всё ж — механизмы. Да и повод недюжинный.

И все посмотрели на меня.

— А я-то тут при чём? — напустил я показное удивление.

— Как это при чём? Тебя Литомин назначил бригадиром, ты и командуй! — легко отдал мне бразды правления Андрей.

— Тогда так, — сказал я, — берём инструменты, и пошли работать. — Потом, оглядев суровые лица своих подчинённых, пояснил: — А вы разве не знаете, что хождение в магазин за горючим приравнивается к работе?

— Конечно, знаем, — заулыбался Мишка, — а рюкзак приравнивается к инструментам!

Магазин был километрах в пятнадцати, но Мишку это не смутило, и он, прихватив с собой Вовика (якобы, для воспитания в том сильной личности), легко зашагал по чудному бездорожью. Издалека они смотрелись оригинально: невысокий, но плотный Мишка широко и уверенно впечатывал в землю подошвы болотников, а рядом семенил длинный, но тощий Вовик, цепляясь одним отворотом сапога о другой, отчего они издавали жалобный, противно щекочущий внутренности скрип.

— Как в басне Крылова, — глядя им в спину, обронил Андрей.

— Это в какой? — не понял я. — «Волк и ягнёнок»?

— Нэт, дарагой, «Журавэл и Лысиц»!

VIII

В первый раз мышонку попалась такая вкусная еда. Как был необычайно ароматен этот невзрачный, мягкий, коричневатый кусочек! Зубки мышонка работали проворно, и наслаждение от еды окончательно убило последние разумные опасения, вызванные присутствием людей. Хотя, мышонок никогда не считал их своими врагами. Да за свою короткую жизнь он с людьми и не сталкивался, разве что прятался порой от нечастых собирательниц ягод.

Да, конечно, спящие люди не представляли для мышонка опасности. Но он зря ослабил внимание. Ночной лес не любит этого!

Беззвучно мелькнула тень на фоне насыщающегося светом неба, и глупый мышонок, тоненько пискнув, так и не доев кусочек понравившегося ему хлеба, уже летел высоко и быстро, сжатый стальными когтями совы. Сове сегодня не везло на охоте, и она уже было приготовилась отправиться на дневной отдых с пустым желудком, но удача всё ж улыбнулась ей.

А к оставшемуся лакомству уже подрулил новый трапезник. Он долго бродил вокруг этой полянки, но не решался выйти на нее. Полянка источала нехорошие запахи человека и дыма. И то, и другое было очень знакомо пожилому ёжику. Он много повидал на своем ежином веку: и в пожары, глотающие лесные чащобы, попадал, и с человеком успел пожить, угодив однажды в любопытные детские ручки. Но всех бед ёжик удачно избежал и давно жил в своём, знакомом до последней травинки участке леса, считаясь здесь законным хозяином.

Проглотив последние хлебные крошки, которые ему не очень-то и понравились, ёжик побродил вокруг потухшего костра, между разбросанных вещей и даже, совсем осмелев, обнюхал спящих людей. Нет, больше ничего интересного он не обнаружил и покинул полянку, чтобы заняться поисками своей обычной кормёжки.

А небо уже совсем высветилось, заманивая к себе солнечный диск, который закатился куда-то далеко за земную поверхность…

Тамарка ловко молотила своими миниатюрными пальчиками по клавишам пишущей машинки.

— Здорово у тебя получается! — восхитился я.

— А у меня всё здорово получается, — обведя язычком полные губки, улыбнулась она. — Уж тебе ли это не знать!

Я только вздохнул, а Тамарка снова защёлкала литерами по валику, но ещё громче…

Я открыл глаза и сразу понял, что это был сон. Но почему же тогда щёлканье не прекращалось? Нет, это не пишущая машинка.

— Дятел, что ли? — вырвался у меня вопрос.

— Нет, его жена, дятелка! — прощёлкало возле уха.

Я повернул голову и ткнулся носом в нос Тани, который был холоден, как эскимо.

— Если б ты знал, — проклацала она, — как я замёрзла!

Я посмотрел на часы: 6:30. Потом не без труда поднялся и огляделся. Мы с Таней, оказывается, спали возле куста черёмухи просто так, на голой травке! С другой стороны куста лежали в обнимку Мишка с Вовиком. Андрюху я в поле зрения не засёк. Невдалеке зияло чёрное пятно кострища, над которым висел расплавленный чайник, а вокруг, изысканно-небрежно, были разбросаны наши шмутки: рюкзаки, палатка, посуда и, как бриллианты в изумрудном обрамлении, повсюду валялись пустые бутылки, в которых ещё вчера было так много согревающего душу и тело напитка!

— Однако! — поворошил я волосы на не совсем свежей голове. — Натюрмортец!

— Бригада! Подъём! — заорал я.

Нет, куда там! Ни один труженик даже не шелохнулся. Тогда я решил их попинать ногами. Но вовремя одумался — всё же это не совсем педагогично и гигиенично. Есть ведь гораздо более действенный способ!

— Эй, орлы, — произнес я вполголоса, — кто хочет похмелиться, вставайте, а то я всё пью один.

Не успел я договорить последних слов, как Мишка уже был рядом, а из черёмухового куста, с треском и сопением, на четвереньках выполз Андрюха с пустой кружкой в руке:

— Давай, Серж, наливай, не пьянки ради, а сугрева для.

Я оглядел их рожи и констатировал:

— Хороши! Впрочем, и я, наверное, не лучше! А насчёт опохмелки я не в курсе. Сам только встал. Ищите. Что найдёте — всё ваше. А мне лучше кто-нибудь объясните, почему мы не поставили палатку?

— Так ты ж сам запретил нам это делать, — подал голос Вовик и, распахнув глаза, добавил чистому небу голубизны.

— Странно, почему же я это запретил? — подозревая какой-то подвох, засомневался я.

— Ну как же, ты ведь целую лекцию нам прочитал о том, чего нельзя делать в пьяном виде.

— И чего же нельзя делать?

— Гнать хода, рубить визирки и ставить палатки.

— Ну что ж, — вынужден был признать я, — теоретически всё логично.

— А практически, — широко зевнула поднявшаяся Таня, — всё офигенно глупо, а, главное, холодно!

Мишка, просматривавший бутылки на предмет залипания там остатков спиртного, плюнул и со злой ухмылкой бросил:

— Да что ж, мы не русские, что ли?!

— А при чём тут это? — не въехал Андрюха, всё ещё, в надежде на чудо, державший кружку в вытянутой руке. — Подумаешь, палатку не поставили.

— Какая, на хрен, палатка! Я про водку говорю: ни капли!

IX

— Ну, всё! Хватит завтракать. Уже полдень, а мы всё чаи гоняем!

— А почему гоняем чаи? — поднял возле виска указательный палец Андрей.

— Потому что работать не хотим.

— Да я не про то, Серж. Мы гоняем чаи сейчас потому, что именно я настоял взять второй чайник. Так что, скажите мне спасибо!

— Спасибо, — угрюмо поблагодарил Мишка, — но, по-моему, это ты ложился вчера последним и накидал в костёр кучу дров, а чайник оставил висеть, чтобы он всю ночь был горячим. Он и согрелся до полной переплавки!

Андрюха только развёл руками.

— И всё-таки, — в меня уже вселились какие-то начальственные чёртики, — нужно сегодня немного поработать, прогнать хоть один километр хода.

— Прогнать один километр хода? — переспросила Таня. — Пожалуйста!

Она встала, сложила перед своим очаровательным ротиком ладони рупором и крикнула:

— Километр хода! Пошёл вон отсюда!

Потом села и смиренно посмотрела на меня:

— Всё, Серёжа, я его прогнала.

Шутка удалась, и я её попытался развить:

— Коли ты у нас такая шустрая, то прогони тогда ещё сотни полторы километров — это наша месячная норма, а нам лишь останется звякнуть Литомину, чтобы поскорее привозил зарплату.

И всё-таки до вечера мы много успели сделать: отвязались от сигнала и прогнали пару километров, благо, ход пока шёл исключительно по полянам.

Лагерь решили оборудовать капитально, потому что впереди было километров двадцать пять сплошной рубки, и мы с Андрюхой справедливо рассудили, что поскольку и по открытой-то местности мы ещё толком не можем работать с необходимой скоростью, то хода по лесу, с рубкой, дело совсем дохлое. Торчать нам тут много дней и ночей!

Итак, Мишке, как наиболее опытному человеку (в экспедициях он правда не работал, но возрастом был нас постарше лет на десяток), мы поручили заготовку дров, Андрюха решил соорудить стол и скамеечку, Вовочка занялся установкой палатки, а Таня погрузилась в кулинарные вопросы. Мне же, как начальнику, досталась самая сложная и ответственная работа: думать, что делать дальше!

Все работали воодушевлённо, с фантазией, поскольку для каждого, как оказалось, его работа явилась творческим дебютом (особенно для меня).

И плоды этого творчества не замедлили созреть!

— Ну, как моя мебель? — горделиво показал Андрюха на кривой столик и пару скамеечек, сбитых из ольховых палок. — Я даже спинки сделал, чтобы вам было удобнее.

— Спасибо, — сказал Мишка и уселся на одну из скамеечек. Но удобств почувствовать не успел. Мебельный шедевр переломился пополам безо всяких прелюдий, и Мишка оказался на земле.

Андрюха почесал затылок:

— Вот, чёрт! Не рассчитал малехо предельную прочность. Ты, Мишель, немного тяжеловат для моей мебели.

Мишка поднялся, пожал плечами, но ничего не сказал.

На вторую скамеечку сесть никто не решился.

Мы поставили кастрюлю с татьяниным варевом прямо на травку и разлеглись вокруг неё, как древние римляне на своих оргиях.

Начавшаяся было работа ложками, резко застопорилась.

— Я, конечно, понимаю, Танюша, что ты всех нас любишь, но не до такой же степени! — выразил Андрей общее недоумение по поводу соляного раствора, изготовленного девушкой, и замаскированного под суп.

На глазах Тани навернулись слёзы, она бросила ложку и скрылась в лесу. Вовочка тут же вскочил и побежал следом.

— Вот, Андрэ, учись у студента, — одобрительно кивнул я, — он истинный джентльмен, не то, что ты, невежественный мужлан! Сейчас девушке так нужно сочувствие и утешение!

Андрюха немного поник.

Таня вернулась очень быстро и одна, а на её личике не было абсолютно никаких следов неутешных рыданий.

— Я ведь вам говорила, что не умею ни варить, ни жарить, ни печь! Я умею только есть! А посему, попрошу без претензий. Тем более что первый блин, если верить народу, всегда получается гадким!

— Какие претензии, Танюша! — успокоил я её, хотя успокоение ей было нужно так же, как мне повышенные соцобязательства. — А где, кстати, Вовочка?

— А почему мне должно быть это известно? — удивилась она.

Мы все недоумённо переглянулись.

В это время показался Вовик. Его лицо было красным, а в глазах виднелись остатки слёз.

— Вот, чёрт, из-за этой пересолки всего наизнанку вывернуло, — устало выдавил истинный джентльмен.

X

Полночи нас душил дым костра, в котором чадили сырые дрова, в избытке заготовленные Мишкой, а когда они наконец-то прогорели (или, скорее всего, элементарно потухли), и мы приготовились плюхнуться в приятные сны, на нас обвалилась палатка. Поскольку это событие произошло как раз в тот момент, когда мы находились на границе между явью и сном, то и реакция на внештатную ситуацию получилась довольно своеобразной.

Первым попытался вскочить Вовочка, лежавший в серединке, но тут же упал Мишке на голову. Мишка его скатил с себя прямиком на Таню, и та завизжала во всю силу лёгких. Вовочка ж, осознав, на кого он теперь улёгся, перестал предпринимать какие-либо попытки подняться и лежал, балдея. Всё же Таня его спихнула со своего мягкого тела, и Вовочка оказался на мне, но балдеть на себе я ему позволил ровно столько, сколько потребовалось мне, чтобы откатить его в сторону. Андрюха, лежавший с краю, оказался умнее всех: он спокойно приподнял брезент палатки, вылез наружу и стоял, наблюдая за нашими кувырками и наслаждаясь вылетающими из-под палаточного покрывала сочными эпитетами, глаголами и междометиями.

Через полчаса, отсмеявшиеся, пересчитавшие шишки от дружеских объятий, мы улеглись прямо на палатку и наконец-то спокойно уснули…

Солнышко, конечно же, разбудило бы нас вовремя, пощекотав прозрачными, но горячими пальчиками, но деревья-нахалы выставили свои головы и груди и захапали все солнечные ласки для себя.

Мы же, утомлённые ночной физкультурой, проснулись только в десять часов, опоздав, естественно, на радиосвязь с Литоминым.

Ну, и фиг с ним!

Мишка — без всяких указаний! — побросал в кусты все свои заготовленные дрова и, набрав сушняка, развёл бездымный костёр, на котором Таня приготовила великолепную пшённую кашу с тушёнкой. Мы наелись до отвала, и теперь, отяжелевшие и расслабленные, занимались нехорошим делом — курением. Таня и Вовик в это зло пока не вляпались и поэтому просто валялись на травке, согреваемые лучами солнца, которое уже поднялось настолько высоко, что наглые сосны и ёлки не могли всю его живительность присваивать исключительно себе.

— Ну, Серж, — пугая струйкой дыма наглых комаров, которые, однако, боялись этого точно так же, как паровоз — породистую немецкую овчарку, изрёк Андрей, — что у нас сегодня?

— Как будто сам не знаешь.

— Я-то знаю, ты объясни нашим работникам.

— Объясняю: сегодня будем учиться работать.

— Так мы ж вчера научились! — подпрыгнул Вовик.

— Это мы научились, вернее, начали учиться гнать ход, а теперь нам надо научиться лес валить.

Все посмотрели на Мишку.

— Нет-нет, — замахал я руками, — не так, как Мишка. Нужно рубить не всё подряд! А ещё это необходимо делать строго по прямой. Главное, чтобы был просвет хотя бы в руку толщиной, нам уже хватит.

— И всего-то? — удивился Вовик. — Какие там нормы?

— Два километра в день на человека.

— Давай, Серёга, говори, куда рубить, к вечеру пару норм заделаю!

Вовик встал, взял топор и, как заправский плотник, провёл большим пальцем вдоль лезвия инструмента.

— Что ж, раз намечается такой трудовой подъём — вперёд! А ты, Танюша, занимайся бытовыми проблемами, прояви фантазию.

— Ага! Мне тут одной очень здорово сидеть! Вы сейчас в этот лес врубитесь и убежите за пять километров, а меня тут медведи или волки сожрут!

— Не бойся, — успокоил я её, — Вовик тебе поможет. Мы правда будем далеко, но он-то начнёт рубиться прямо отсюда, поэтому всегда будет рядом с тобой. Если что, крикни, он непременно услышит.

Вовик посмотрел на нас свысока:

— Ну, это поначалу я буду рядом, а потом, Танечка, я сомневаюсь, что ты до меня докричишься!

XI

Я вернулся к лагерю самым последним. Нет, вовсе не потому, что желание работать было во мне больше, нежели в остальных, просто мой участок был самым дальним.

Приятно, что меня подождали, и не пришлось ужинать одному!

Еда, с каждым разом становившаяся более вкусной (молодец, Танечка, старается!), исчезала в наших ненасытных ртах молниеносно.

— Что все молчите-то? — не выдержал я этого сосредоточенного заглатывания пищи. — Поделились бы вновь приобретёнными впечатлениями!

— Да обыкновенная работа, — удивился Мишка, — какие тут впечатления?

— А мне понравилось! — рубанул воздух рукой Андрей. — Но я не просто рубился, а старался завалить как можно меньше деревьев.

Я посмотрел на Вовика, сосредоточенно работающего ложкой:

— Ну а ты, Вова, много прошёл?

— Я же говорил, что две нормы сделаю, значит, сделал.

— Ты прорубил четыре километра? — на лице Андрюхи отчеканилось недоумение. — Да быть того не может!

— А может быть, даже и больше. Я, между прочим, работаю без перекуров и лишнее деревце не ленюсь завалить!

— Дурачина ты! Я ведь не потому валил меньше деревьев, что ленюсь, а просто мне их жалко. К тому же, нам платят не за кубатуру, а за погоннаж.

— А сколько прорубают самые опытные рубщики? — полюбопытствовала Таня.

— А фиг его знает, — пожал я плечами, — но я думаю, что и для них четыре версты — это супер рекорд.

— А вдруг наш Вовик — ас из асов! — подпрыгнула девушка. — Может быть, в нём талант от рождения, и скоро мы будем плакать от счастья, что судьба нас положила к нему под бочок в одну палатку!

— Вовочка, — жалобно шмыгнул носом Андрюха, — молю тебя, не забудь обо мне, мелкой букашке, и поделись Нобелевской премией, когда тебе её дадут как лучшему вальщику баобабов!

— Молодцы, умеете зубоскалить! — похвалил я друзей. — Но ты, Вовочка, вот что мне скажи: ты поляну проходил?

— Какую поляну?

— Полянка как блюдечко, метров сорока в диаметре, до неё от начала визирки ровно километр.

— Да не было там никаких полян.

— Тогда сам посчитай, сколько ты прорубил.

— Да чего тут словами брякать, — вскочил Андрей, — пошли, дровосек, посчитаем!

Они вернулись через полчаса. Андрюха впереди, а за ним Вовик, безнадёжно понурив белокурую голову.

— Еле-еле с полкилометра набралось, — выплюнул Андрей голенькую горенькую правду.

— Эх ты, Вовик, — укоризненно покачала головой Таня, — а я-то думала, что ты у нас самый ценный член бригады!

— А он у нас и есть самый ценный член, — сказал Мишка и спокойно закурил. Потом, видя наше некоторое замешательство, добавил. — Бригады, конечно. А вы что подумали?

Вовик молча взял топор и направился к своей визирке.

— Ты куда? — окликнул я его.

— Как куда? Надо ведь доделать всё до конца.

— Ну-ка, положи топор и не строй тут из себя непризнанного стахановца! Уже темно, а он, видите ли, рубкой решил заняться. Хочешь оттяпать себе какой-нибудь член тела?

— Вот это будет картинка! — заржал Андрюха. — Самый ценный член бригады, но без члена!

Вовик насупился. Тогда Таня подошла к нему и нежно обняла за угловатые плечи, и, хотя они были одного возраста, но он рядом с нею казался её сыном или, как минимум, младшим братом.

— Не слушай, Вова, этих придурков. А скажи-ка им: лучше жить без члена, чем без мозгов!

Вовик открыл было рот, чтобы повторить Танины слова, но тут до него дошёл весь роковой смысл фразы девушки, и он резко от неё отстранился:

— Да ты что, Танька, говоришь! Не-е-е-ет! Я уж без мозгов как-нибудь обойдусь!

XII

Первой потерей в нашем имуществе явились каски. Да, те самые строительные текстолитовые каски, которые к месту на стройке и на некоторых производствах. Но в тайге работать в касках могут только последние идиоты!

Во-первых, от жары и так с ума сходишь, а пластик, нагреваясь, ещё немилосердно добавляет мозгам градусов! Во-вторых, эта гадость всё время сваливается на глаза и её постоянно нужно поправлять. И, в-третьих, в каске изнутри крепятся пластиковые растяжки, чтобы она не давила прямо на темечко, поэтому между самой каской и головой есть пространство, в которое с большим удовольствием залетают комары и совершают там свое гнусное кусучее действо! А теперь представьте, что вы делаете, когда вас кусает комар? Правильно, бьёте его рукой. Но в данном случае попадаете ладошкой по каске. И кровопийца остаётся безнаказанным, и ручке бо-бо!

Итак, каски мы решительно отвергли и выбросили в чащобу!

— И зачем вы их только брали? — недоумевала Таня.

— А это ты спроси у своего попутчика, о которого тёрлась в кабине, — ехидно ответил Андрюха.

— Ну, тёрлась, а тебе-то что, жалко?

Андрюха вдруг упал на колени, прижал руки к груди и взвыл:

— О, прекрасная жестокость! Зачем же ты мучаешь меня трениями своих прелестей о всяких придурков!

Потом встал, отряхнул колени, свёл брови к переносице и отчеканил:

— Всё, концерт окончен! Иду вешаться!

— Веревочку намылить? — участливо спросила Таня.

— Что вы, что вы, миледи, вешаться — не трахаться, обойдёмся без смазки!

— Идиот!

— Ой, Танечка, извини, я ж забыл, что ты ещё девственница!

— А ты пробовал?

— К сожалению, не сподобился!

— Тогда дебаты объявляю закрытыми!

Я смотрел на Таню с одобрением: молодец, не смущается! А как же иначе, ведь сама напросилась в мужской коллектив, а бабе с мужиками жить — забыть, как по-бабьи выть!

Второй потерей, но продуктовой и поэтому самой значительной, стал хлеб. Вообще-то он никуда не терялся, а просто был начисто съеден.

Нет, мы не были прямо уж так шиты каким-то там лыком! Мы всё предусмотрели заранее и взяли с собой пять килограммов муки. Оставался пустяк — сделать из неё полноценный хлеб!

И вот, однажды вечером, мы решили освоить хлебопечение.

— Мишка, давай помогай, — предложил я, — ты человек деревенский, должен знать, как хлеб пекут.

— Да проще некуда, — невозмутимо ответил тот, — берут опару, суют в форму и пихают в русскую печь. Всё!

— Ничего себе, всё! — взвилась Таня. — Ишь, как у него просто! Где мы тут тебе возьмём опару с формой? А печку русскую? Да и что такое эта самая опара!?

Мишка прикурил сигарету и глубоко вдохнул дым:

— Зря ты, Таня, на меня сердишься, я больше ни шиша не знаю. Но то, что хлеб тот очень вкусный — это точно!

— Опара — это игра слов, — предположил я. — Когда идут двое бухих субъектов — типа Мишки с Вовиком — им кричат: о! пара!

Мишка только хмыкнул, а Вовик вдруг подскочил, словно к нему под зад пристроился любопытный ёжик:

— Ура! Гениальное предложение!

— Ну-ну, — скептически протянул Андрюха, — блесни ерундицией.

— Я, конечно, не пекарь…

— Охотно верю!

— Да подожди ты, Андрэ, не перебивай, — заступился я за Вовика, — дай ему свою мысль вытряхнуть.

— Вообще-то, я мысли не вытряхиваю, а излагаю, — слегка высокомерно поправил меня самый ценный член бригады, — но суть в следующем: делаем тесто погуще и на сковородку его — шмяк! Пусть себе готовится!

— Тоже мне, гениальная мысль, — разочаровалась Таня, — эта штука давно известна — блины называется, их жарят. А хлеб пекут, духовка нужна.

Но едва девушка договорила эти слова, как мы увидели, что её тоже что-то осенило:

— Мальчики, мы придурки. У нас ведь две сковороды, так? Значит, в одну кладём тесто, второй закрываем, и всё это сооружение засовываем… догадайтесь, куда?

— В задницу гениальному пекарю! — заорал Андрей.

— Дурак ты, Андрюша. Засовываем в горящие угли!

Мы истекали слюной, как собаки в час кормления, а Вовик бубнил тонким голоском:

— Ах, как я хочу хлебца! Ах, как я хочу хлебца!

Наконец, решив, что нужный час пробил, мы стали осторожно вытаскивать наше хлебопекарное сооружение из костра.

Видимо, желание вкусить хлеба было в Вовочке сильнее разума, иначе он не стал бы пытаться скинуть верхнюю сковороду прямо на углях. Сковороды изнутри были обильно смазаны свиным жиром от тушёнки, и, едва Вовик приоткрыл верхнюю часть сооружения, как оно вспыхнуло и весело загорелось. Все отскочили от костра и смотрели на яркие, хаотично извивающиеся языки пламени.

Первым от замешательства освободился Мишка. Он схватил палку, на которую мы вешали кастрюлю и чайник, и с трудом выковырял хлебопекарное сооружение из костра, потом остатками чая полил то, что получилось. А получилось нечто бесформенное и обугленное.

Таня поискала глазами Вовика:

— Ну, дружок, ты, кажется, хотел хлебца? Давай, кусай!

Вовик зябко поёжился:

— Что-то во мне желание угасло.

— Желание угасло? — зло сплюнул Андрюха. — Ничего, я сейчас его в тебе разожгу, и ты у меня сожрёшь всю эту чёрную хреновину, да ещё и сковородки языком вылижешь до блеска!

XIII

— Серёжа, а где мы находимся? — спросила меня как-то Таня, когда я сидел у костра и изучал по карте маршрут наших дальнейших похождений.

Я показал ей.

— А это что?

— Это Волонга, деревня.

— А она большая?

— Значит так, девочка, ты работаешь в лесу, мало ли что тут может случиться. Короче, ты должна уметь читать карту.

— И что же может случиться?

— Ну, откуда я знаю. Возьмёт и сожрёт нас четверых какой-нибудь безмозглый медведь. Что ты будешь делать?

— Интересно, чтой-то он вас сожрёт, а мной подавится, что ли?

— Как только он до тебя доберётся, ты начнёшь визжать, он сразу обделается и убежит. Так вот, предположим, ты осталась одна…

— Хватит мне мозги полоскать! Это ж надо, из-за того, что я тебя спросила, большая ли деревня, ты развел целую канитель! Не нужна мне твоя карта! А будешь ещё приставать с этими науками, я возьму этот лист зелёной бумаги, разукрашенный таким же балбесом, как ты, и схожу с ним в кустики, вот. Тогда ты и сам фиг из леса выйдешь!

— Как хочешь, душечка. В этой деревне семьдесят домов.

— А магазин там есть?

— Ну ты даёшь, девочка! Счас, обозначат тебе на карте все магазины да ещё напишут, что в них продаётся и по какой цене!

— Ладно, не бухти, как дедок. Сколько километров до этой Волонги?

— Не больше десяти.

— Ага. Совсем рядом.

Таня, закусив свою пухлую губку, о чём-то задумалась. А я почему-то сразу понял её мысли:

— Тебе хочется сходить в магазин?

— Да. А ещё хорошо, если там есть аптека или больница.

— А это-то зачем?

— Нужна вата или марля.

— И для каких таких целей?

— Серёга, тебе сколько лет?

— Двадцать, — не понял я её вопроса.

— Сомневаюсь.

— О, чёрт! — стукнул я себя по лбу. — Я как-то об этом не думал!

— И правильно делал. Об этом должна была думать я, дура! Эх, верно говорит одна мамина подруга: чтобы у женщины не было критических дней, она должна быть всегда слегка беременна!

— Весёлая у твоей мамы подруга.

— Что ты! Просто обалдеть, какая весёлая. Особенно она веселится, когда возвращается к себе домой, а там её встречают восемь детишек, причём, рождённые от восьми же папочек!

— А ты против детей?

— Нет, не против. Я люблю детей и хочу их. Но только не восемь и, желательно, от одного отца!

— Хорошо, Танюша, завтра с утра идём в Волонгу. Кого с собой возьмём?

— А ты подумай хорошенько.

— Я думаю, что… никого.

— Молодец!

Рано утречком, перед сеансом связи, я сказал Андрюхе:

— Как ты думаешь, хлеб нам нужен?

— Конечно. И сигареток мало.

— И водочки! — дыхнул мне в ухо невесть откуда взявшийся Мишка.

— Тогда мы с Таней сбегаем в магазинчик, а вы тут пока найдёте репер и привяжете ход, о’кей?

— О чём речь, Серж! А что тёзке сказать на связи?

— Передай ему привет от Тани.

Мы с Танюшей накинули рюкзаки и помахали руками ребятам:

— Мы быстренько, туда и обратно.

— Ну что ты говоришь, Серж, всё ясненько: туда и обратно, туда и обратно, туда и обратно!.. И запомни, совсем не обязательно быстренько!

XIV

— Как, говоришь, Серёжа, называется эта фигня?

— Гать.

— Ах ты, гать твою! Напридумывают же интересных названий!

— Просто это старая гать, вся сгнившая. Когда она была новой, по ней так приятно было ходить!

— Ты-то откуда знаешь? В прошлой жизни здесь хаживал?

— Просто мне так кажется

— А мне кажется, что если мы сейчас не посидим вон на той берёзке и не отдохнём полчасика, то я больше не смогу шагати по этой гати. Ого! Стихи получились! А ты не пробовал стихи писать?

— А как же, с детства балуюсь.

— А почему мне никогда не читал?

— Ну, этому есть две причины. Во-первых, стихи мои ещё не того качества, чтобы ими кого-то нагружать. А во-вторых, ты меня не просила.

— А ты почитай, и я скажу тебе, хороши ли они.

Мы уселись на здоровенную берёзу, лежавшую поперёк просеки, по которой мы и шли.

— Хорошо, коли уж тебе так хочется, слушай, но без претензий.

— Ну, нет, — запротестовала Таня, — претензии я высказать должна, иначе это будет несправедливо!

— Что ж, слушай:

Воды! Воды! — устало шепчут

Потрескавшиеся уста.

Один глоток — и станет легче,

И будто бы я не устал.

Один глоток всего-лишь нужен

Для жизни в этом мире мне,

Один глоток — смогу я слушать,

Смогу смотреть в глаза тебе.

Глаза твои — вулкана жерло,

Пылают страждущим огнём,

Они прекрасны, словно серны,

Они несчастны, как Содом.

Всю жизнь глаза твои блистают,

Зовут к себе: вперёд, вперёд,

Но, чтобы видеть их, я знаю —

Глотка воды недостаёт!..

Таня слушала меня заворожённо, чуть приоткрыв ротик и склонив голову к плечу, и я, читая свои юношеские вирши и глядя в её зелёные глазищи, чётко осознал, что это стихотворение написано именно об этих глазах. Я понял, что видел их, во сне ли, в мечтах ли, но видел и сочинял свои неуклюжие строчки именно о них!

Таня приближала ко мне своё лицо, её глаза становились всё больше и больше и, наконец, слились в одно пятно, а я почувствовал на своих сухих губах тепло губ её, влажных, пряных, упругих…

Выйдя наконец-то из леса, мы увидели перед собой железную дорогу, а за ней разноцветные кубики домов, и эта картина радостно ударила по глазам после некоторого лесного однообразия.

Магазин мы нашли сразу — это было единственное кирпичное здание, а возле него стоял небольшой зелёный домик с прибитой на стене табличкой, на которой красовался красный крестик.

— Ура! Ура! — воскликнула Танюша и прямиком пошагала к домику.

— Увы! Увы! — сказала она через минуту, когда выяснилось, что медпункт работает один раз в неделю, и этот раз был, конечно же, вчера!

Вдруг меня осенило:

— Послушай, девочка, у нас ведь есть четыре марлевых полога, тебе на сто лет хватит!

— А какого они размера?

— Они натягиваются внутри палатки, значит, и размера такого же.

— Ну что ж, на один раз хватит.

— Всех четырёх?!

— Серёж, давай лучше о чем-нибудь более приятном, а?

— Хорошо. В магазин!

В магазине человек пятнадцать занимались обычным деревенским делом: стоя в очереди, судачили о том, о сём. Но стоило нам перешагнуть порог и поздороваться, как все мгновенно умолкли и уставились на нас. Взгляды были настолько пристальные, что мне показалось, что я голый. Я даже, наклонив голову, осмотрел свой фасад, но, к счастью, одежда не отсутствовала.

Таня, одетая в энцефалитку и здоровенные болотные сапоги, мгновенно вызвала жалостливые восклицания женщин (а кроме прекрасного пола в магазине никого и не было):

— Ох, бедненькая девчоночка, да кто ж тебя в лес-то загнал?!

— Господи, да что ж у тебя за родители-ироды, куда ж они ребёнка отпустили!

И т.д., и т.п., всё в тех же выражениях. Но самое интересное, что, как бы они ни жалели нас, а, вернее, ребёнка-Таню, но без очереди всё-таки не пропустили!

Мы встали в самый конец.

Кто-то вошёл в магазин ещё, и, спустя несколько секунд, я почувствовал тяжесть руки на своём плече. Резко обернувшись, я увидел сияющую рожу незнакомого мне мужика.

— Здорово! — заорал он настолько громко, что у меня зазвенело в моих нежных ушах, привыкших лишь к лесной тишине да редким Танюшиным вскрикам.

— Здорово, — кивнул я.

— Слышь, земеля, а ведь ты из Питера, — уверенно заявил мужик.

— Точно! — изумился я. — А ты что, меня знаешь?

— Нет. Но я всех питерских насмерть чую!

Я, правда, не понял, что значит чуять насмерть, но всё же мужика зауважал.

А тот безапелляционно влепил:

— Значит, так, отоваривайтесь и — ко мне в гости! Возражения и отказы не принимаются! А ну, бабы, брысь, дайте людям отовариться. Вам свои языки и на том свете не перечесать, а у них — дело.

— Какое такое дело? — послышалось из очереди.

— А такое: в гости ко мне идут! А будете вредствовать, опять всю ночь стану песни петь!

— Боже, спаси! Боже, спаси! — закрестились старушки.

XV

Когда в небе бледно-бледно замаячили полторы луны, я понял, что пора отправляться в наш маленький брезентовый домик.

Мы с Таней сидели за столиком прямо в огороде, возле дома нашего неожиданного земляка. Сам же он давно уже почивал невдалеке, удобно уложив своё тело на грядку, покрытую пышным ковром морковной ботвы, а голову засунув в огуречные заросли.

Перейдя железную дорогу, мы с огромным трудом нашли нужную просеку и побрели, цепляясь ногами за всё, что выступало над землёй больше, чем на один сантиметр.

Перебор по части спиртного был ох как значителен! Я это чувствовал не только по своему состоянию, но и по тому, с каким упорством держалась за меня моя прекрасная спутница.

Мы прошли, вероятно, полвечности и наконец-то добрели до поваленной берёзы.

— Всё! — Таня бросила на землю рюкзак. — Больше никуда! — И попыталась усесться на берёзу. Но попытка не удалась, и девушка шлёпнулась в траву.

«Хорошо, — успел подумать я, — что здесь место высокое и нет воды».

Потом я взглянул на небо, где луны уже стало две с половиной, и упал рядом с Таней. И ещё я услышал чей-то голос (или глас?):

— Внимание! Сознание отключается!

И я отключился…

Я проснулся оттого, что кто-то тормошил меня за нос. Открыв один глаз, я понял, что лежу в родной палатке, а за нос меня дёргает Андрюха, но он почему-то весёлый и пьяный.

— Доброе утро, кормилец, — улыбнулся он шире плеч, — как самочувствие?

Как ни странно, но самочувствие было неплохое.

— А где все? — оглядел я пустую палатку.

— Там, — неопределённо махнул рукой друг и резко повалился. — Теперь сплю я!

Возле костра сидели Таня с Вовиком и пили чай. Рядом, метрах в четырёх, под ёлочкой, валялся Мишка и храпел, как прихворнувший ринитом слон. Я сразу понял, что он пьянющий в хлам.

Вовик быстренько схватил чайник, стоявший возле самого костра, и, налив кружку доверху, подал её мне.

Я с жадностью отхлебнул несколько глотков и не выдержал неопределённости:

— Ёлки-палки, я не понимаю, что тут у вас происходит?! Или это крыша моя отчалила в неизвестном направлении? Почему это мы, пившие вчера, трезвы, а вы, которым пить, кроме воды, было нечего, валяетесь пьяными под каждым кустом?!

— Ну, вообще-то, я трезвый, — справедливо заметил Вовик, — а насчёт того, что все пьяны, так это претензии к себе, пожалуйста.

— В каком смысле?

— А в прямом и переносном.

— Слушай, студент, либо ты говоришь ясно, либо сейчас у меня пойдёшь рубить секвойи!

— Серёженька, лапочка, сядь возле меня, а я тебе всё-всё расскажу, — тоном нянечки детского садика просюсюкала Таня.

Я уселся рядом с девушкой, отхлебнул пару глотков чаю и приготовился слушать.

— Долго вчера ждали нас мальчики, до темноты, да не дождались. И пошли тогда Мишутка с Вовочкой нам навстречу. И повстречали они у поваленной берёзы наши отрубившиеся тела. И притащили они нас на себе, а также и наши рюкзаки. А в одном-то рюкзаке было винища видимо-невидимо! И получилась у них весёлая ночка с песнями да танцами! Вот и вся сказочка.

— А откуда у нас вино, Таня?

— Забыл? Мы ведь покупали пару бутылок для ребят.

— И ты хочешь сказать, что они такие неподъёмные с пары бутылок?

— Какая пара бутылок? — шмыгнул носом Вовик, — там их штук восемь было!

— Ах ты, чёрт! — вдруг вспомнил я. — Это, не иначе, землячок! То-то он мне всё про какой-то сюрприз втирал. Ну что ж, сюрприз действительно получился!

XVI

— Ну-ка, дружок, — обратился я к самому ценному члену нашей бригады, — расскажи, что вы вчера сделали.

— Дорубили визирку и прогнали ход, но привязаться к реперу не успели — стемнело, — отчеканил чётко, как на экзамене, шустрый малый.

— Тогда вот что. Пусть эти танцоры-песняры тут храпят дальше, а мы пойдём и привяжем ход, а заодно проведём небольшую рекогносцировочку.

— А я с вами? — спросила Таня.

— А это уж дело твоего желания, — предоставил я ей выбор, справедливо полагая, что состояние её после вчерашних похождений не может быть абсолютно нормальным.

— Неужели, Сережёчка, ты думаешь, что я такая идиотка, что буду сидеть тут и охранять драгоценный, громогласный сон двух алкашей!

— Всё понятно, девочка! Тогда бери рюкзак, бросай в него чайник, банку тушёнки, буханку хлеба и — вперёд!

— Вот, — показал пальцем на берёзку Вовик, — здесь мы и закрепили ход.

— Ну, вы и лентяи, — посмотрел я на аэрофотоснимок, — ведь до репера осталось метров пятьсот. Могли бы и потрудиться малехо, а не только перегружать себя ожиданием нашего возвращения!

— Я-то тут при чём?! Командовал Андрей.

— А кто орал, что будет работать, как Павка Корчагин?!

— А кто мне сказал, что главное не работа, а получение удовольствий?!

Ну что тут сказать, молодец, Вовочка, далеко пойдёт!

— Танюша, бери рюкзак, иди на полянку и ищи пока репер, а мы через десять минут подгоним ход.

— А что такое репер?

— Репер — это бетонный столбик, вкопанный в землю на два метра.

— Ты, видно, совсем офанарел! Я что, землеройка или экскаватор, чтобы зарываться на два метра?

— Ну, ты уж совсем меня за идиота считаешь, — оторопел я от такой логической выкладки. — Неужели ты, девочка, думаешь, что я способен заставить тебя проделывать такие вещи?

— Я, Серёжечка, ещё слишком мало с тобой знакома, чтобы ведать обо всех тайниках твоих мозговых загогулин! А вдруг ты в душе садист?

Я только пожал плечами:

— Вполне возможно. Но сегодня обойдёмся без зверств. Значит так: найдёшь на полянке деревянный столбик. Вокруг него — колечком — выкопана канавка. Это и есть репер, вернее, сторожок над ним. В землю, Танюша, — запомни, в землю! — зарываться не надо!

— Ну, где репер? — спросил я Таню, устанавливая нивелир на полянке.

— Вот уж не знаю! Но одно точно: нету тут никаких ни сторожков, ни колечек, ни треугольничков, ни даже параллелограммиков! Ни шиша!

— Быть того не может. Вот видишь, тут, на карте, да и на снимке, чётко обозначено: репер №1042.

Таня посмотрела на меня, как Ленин на Фаню Каплан:

— Я охотно верю, что на твоей карте это всё есть и даже, думаю, что ещё очень много всего интересного можно на ней отыскать, если постараться. Но здесь, — Таня показала рукой на полянку, — здесь есть только травка, полупустой рюкзак да я, дура, пытающаяся тут отыскать какую-то хренатень!

— Эх, девочка, — снисходительно улыбнулся я, — искать надо уметь!

За два часа мы общупали каждый сантиметр этой долбаной полянки, площадью соток в десять, но, кроме злости и разочарования, ни шиша не нашли.

— Серёга, — проявил догадливость Вовик, — а вдруг это не номер репера, а год его закладки?

— Ты знаешь, Вовочка, я не удивлюсь, если это так!

А в это время к нам подкрался волчий аппетит и вцепился мёртвой хваткой в наши желудки. И первой не выдержала Таня:

— Да в гробу я видела эти сторожки и реперы! Да пропади пропадом вся ваша топография и геодезия! Вовик, разжигай костёр, будем пить чай и есть тушёнку!

Таня расстегнула рюкзак, чтобы вынуть из него чайник, но тут же отскочила в сторону:

— Господи, ужас-то какой!

— Что, тушёнку забыли? — тревожно спросил Вовик.

— Ты посмотри, что тут творится!

Вовик сунул свой буратинный носик в рюкзак и воскликнул:

— Вот это кишмиш!

Потом он поднял рюкзак и засмеялся:

— Рюкзак-то на муравейнике лежал!

Мы долго вытряхивали наглых оккупантов, но они упорно цеплялись за всё что можно, особенно, за сахар.

— У, гады, сладенького захотели! — и Таня недобро пнула ногой по муравейнику.

И муравейник неожиданно развалился на две части, показав внутренность, которая оказалась деревяшкой, испещрённой несметным количеством дырочек.

И тут я всё понял:

— Так это же и есть сторожок! Просто подгнил чуть-чуть, а муравьи гнилинку любят, им здесь тепло.

— Да? — недоверчиво ухмыльнулась Таня. — А где же колечко?

— А хрен его знает, — пожал я плечами. — Может, заросло, а может, наши коллеги, заложившие этот репер, поленились его окопать.

— Нет, не так, — засверкал глазами Вовочка, — они заложить-то заложили, но только — за воротник, а потом сами тут и окопались!

— Ничего, — утешил я ребят, зато мы теперь знаем, как искать реперы.

— Точно, — воскликнула Таня, — нужно взять рюкзак, бросить его как можно дальше, потом два часа где-нибудь поболтаться, после — вытряхнуть из рюкзака муравьёв, чуть-чуть поматериться, хлопнуть себя по лбу, и готово! Репер найден!

ХVII

В лёгкой работе и тяжёлом отдыхе промчалось недели три.

Судьба, а, вернее, тот, кто трассировал наш маршрут, вторично свела нас с деревенькой Волонгой.

Был уже поздний вечер, когда мы, прилично уставшие и абсолютно промокшие от нудного, не летнего дождика, подрулили прямиком к домику своего земляка, размечтавшиеся провести эту ночь под крышей, обсохнуть, отогреться и на халяву чего-нибудь пожевать. Но, видно, у главного распорядителя халяв на сегодня все лимиты были исчерпаны: земляка дома не оказалось!

— А он уж недели две как в Ленинград уехал, — объяснила нам говорливая соседка.

— По делам, наверно? — машинально спросил я.

— Да где там! Он тут неделю куролесил, надоел всем хуже смерти!

— Песни пел? — припомнил я угрозы земляка несговорчивой очереди.

— Ага, ага, — закивала соседка, ничуть не удивившись моей осведомлённости. — И ведь как, зараза, делал! Залезет ночью на крышу и начинает объявлять: «Песня арлекина», исполняет Алла Пугачева!» И давай орать всю ночь вместе с хором!

— А он что, не один пел?

— Да это собаки. Видать, им понравилось. А нам каково? Ажно мурашки по коже! Так орал неделю, а потом собрался, всех обматерил, особенно какую-то Ностальгию — замучила она, видишь, его! — и умотал в Ленинград. Мы всё думали, что за Ностальгия такая? Нет у нас такой. Потом решили, может это Настасия? Так она отказывается, знать, мол, ничего не знаю! Ну, уехал, и слава Богу! — и соседка три раза перекрестилась.

Мы весело посмеялись, но недолго — сырость и усталость не идеальный катализатор смеха.

На нашу просьбу переночевать соседка замахала руками, мол, негде, но дала совет сходить к бригадиру. По тону и уважению, с какими она произносила слово бригадир, мы поняли, что он здесь, в Волонге, заместитель не только Господа Бога, но и самого генсека КПСС!

Можно было даже не спрашивать, где живёт бригадир, его домище был виден из любой точки деревни, как Эйфелева башня из каждого закоулка Парижа.

Мы постучали раз, другой, и, не дождавшись никакого ответа, Андрюха рванул массивную дверь на себя и первым прошёл внутрь. Я осторожно скользнул следом. Посредине большой комнаты стоял большой-пребольшой стол, за которым сидел, конечно же, большой-пребольшой мужик.

«Если это не бригадир, — подумал я, — то пусть меня отправят в самый женский монастырь!»

— Здравствуйте, нам бы бригадира, — несколько оробел Андрей.

Огромный мужик только кивнул головой, словно говоря: это я. Потом так же молча достал из-под стола трехлитровую банку, наполнил до краёв два стакана содержимым этой банки и неторопливо, по очереди, поставил их перед нами.

— Спасибо, — прижал руку к груди мой друг, — но мы люди вообще-то непьющие, а привело нас к вам исключительно дело…

Но тут я, увидев в глазах бригадира недобрые огоньки, ткнул Андрюху локтем в бок. Потом взял стакан и медленно, сквозь зубы, процедил в себя крепко пахнувший самогон. Когда дыхание, сбитое адским горючим, восстановилось, я пошарил глазами по столу в поисках чего-нибудь съедобного, но, кроме нескольких стаканов, обнаружил лишь большую миску с клюквой. Как ни странно, но вкус болотной ягоды легко убил во рту самогонный аромат.

Андрюха, последовавший моему примеру, чуть-чуть поторопился — он поперхнулся самогонкой и закашлялся, но смог быстро взять себя в руки.

Густые брови бригадира отползли немного от переносицы, что, вероятно, означало улыбку, и он пробасил:

— Пятро, разберись!

И тут я увидел щуплого мужичка, который находился рядом с бригадиром, но, из-за более чем внушительных габаритов хозяина, терялся за столом, как Венера в лучах восходящего Солнца.

Пятро шустренько вскочил, пожал нам руки и, узнав суть проблемы, мгновенно разрешил ее:

— Мы вам дадим комнату в комсомольско-молодёжном общежитии. Только мебели там нет.

Какая к аллаху мебель, мы же не институтки из Смольного! Главное — крыша над головой, а если это крыша молодёжного общежития, то разве можно пожелать что-то более великолепное!

XVIII

Как нас тупо давит однообразие жизни! Как стремительно мы покрываемся тоскливой плесенью от монотонности будней!

О, слава вам, буйные сюрпризы Судьбы! О, слава вам, ехидные сарказмы Фортуны!

В длинном деревянном бараке, который и был тем самым общежитием, и правда было много комсомолок и комсомольцев, но пик их активности, увы, пришёлся на двадцатые-тридцатые годы! И сейчас, несомненно, некоторые из комсомолок были душою молоды и даже озорны, но тела их давно потеряли свои холмистые формы и превратились в унылые, однообразные равнины и болота.

Что ж, разочарование мы перенесли стоически, к тому же усталость требовала удовлетворения.

Палатку мы бросили на пол, и постель была готова. Долгожданный сон пришёл бодро и неумолимо.

Первым среди ночи заныл Вовочка:

— Да что ж это такое! В лесу жрали-жрали и здесь покоя не дают!

— Если ты имеешь в виду комаров, — послышался мишкин голос, — то напрасно на них грешишь. Это не они. Ты слышишь хоть один писк?

— Нет, не слышу, — чуть помолчав, робко произнёс Вовочка, а потом заорал. — Так кто же меня глодает тогда?!

— Кто, кто, — громко зевнул Андрюха. — Приезжай ко мне в гости на улицу Ломоносова, я тебе покажу там твоих искусителей.

Я мгновенно всё понял, потому что бывал в гостях у Андрея неоднократно — нас жрали обыкновенные клопы.

Только когда мы включили свет, я понял, как я глуп и наивен. Эти клопы не были обыкновенными! Величина их поражала, а количество просто било наповал. Все стены и потолок были усеяны копошащимися тварями! Но мало того, здесь было ещё неимоверное количество разнокалиберных тараканов, которые, впрочем, быстро попрятались от лучей стоваттной лампочки. Клопы же не очень реагировали на свет, они были либо храбры, либо, что вероятнее, зверски голодны.

А на часах было всего-то шесть утра.

Через три часа мы прощались.

Андрей вызвался вместе с Мишкой и Вовиком сходить сделать один небольшой, но очень далёкий ход. Мне же он великодушно (слегка поскрипев зубами) разрешил остаться на эти два-три дня наедине с Танюшей, тем более что сегодня должен был приехать Литомин и привезти деньги и тушёнку, и нужно было его кому-нибудь встретить.

Если я вам скажу, что долго и упорно отказывался остаться с Таней, вы мне поверите? Нет? Странно!..

Первым делом после проводов товарищей мы сходили в магазин, купили два флакона дихлофоса и устроили последний день Помпеи для клопов и тараканов. В результате химической атаки нами было уничтожено такое количество наглых насекомых, которого с избытком хватило бы на неделю пропитания небольшому племени бушменов.

Потом мы почистили стены, помыли полы и поставили три кровати с матрасами, которые нам обеспечил шустрый Пятро. Мы могли бы взять и пять кроватей, но, увы, жилплощадь не позволяла этого.

И вот тогда помещение сразу стало похоже на комнату, где живут люди!

Литомин приехал в час дня на поезде и, быстренько выдав деньги (тушёнку он фиг привёз!), побежал проверить опознаки нашего ближайшего хода. Я хотел его сопровождать, но он отказался:

— Если всё сделано правильно, найти их будет нетрудно, если же я опознаков не найду, то работа ваша — брак, подлежащий переделке!

И он рысцой побежал проверять результаты наших трудов.

— Ну, начальничек, ты не боишься, что работа наша будет забракована?

— Нет, девочка. Я хоть и тружусь в нашей доблестной экспедиции с гулькин пупок, но одну вещь про Литомина знаю точно: он никогда не ходит проверять в неудобные места. А этот ход вдоль железной дороги, куда он помчался, помнишь, как мы делали?

— Наконец-то признался! А раньше не мог сказать? А мы-то всё думали, чего ты на нас взъелся, цепляешься к каждой ерунде: то сторожок недостаточно ровный, то надпись не очень чёткая, то окопка не идеальная! Думали, что плохое настроение на нас вымещаешь, а Андрюха всё шептал мне: «Ишь, изгаляется, начальник фигов, дали придурку власть!»

— Ничего, это он в шутку.

— Не знаю, не знаю.

В магазине мы закупили продукты и несколько бутылок вина, рассчитывая, что Литомин, поужинав, ночевать у нас не останется, а уедет вечерним поездом, и тогда уж мы тут оторвёмся!

Но не тут-то было! Я забыл, осёл, что у Литомина здесь была зацепочка, и этой зацепочкой, конечно же, являлась Татьяна.

В пять часов вечера, сияющий и довольный, начальник партии вернулся с проверки:

— Ну, Серёга, честно говорю: я поражён! Если и остальные хода так же оформлены, то вы просто молодцы!

Я, скромно улыбаясь, пожал плечами, как бы говоря: а разве может быть иначе?

За ужином Литомин был разговорчив (естественно, большей частью не со мной!) и весел. Я же всё посматривал на часы: до поезда и, значит, до «отрыва», оставалось чуть больше часа.

Заметил ли Литомин это, нет, но начал собираться. И всё было бы хорошо, но тут влезла Танюша со своей дежурной вежливостью:

— Вообще-то, Андрей Степанович, вы бы могли и у нас переночевать, кровать одна пуста.

Я замер в ожидании живительных слов: «Спасибо за приглашение, но мне нужно ехать». Нет, уши поймали слова иные:

— А правда, Танечка, чего мне, уставшему, на ночь глядя трястись в душном вагоне, переночую у вас, здесь так комфортно и уютно! Сергей, ты, надеюсь, не против?

— Ну что вы, Андрей Степанович, как вы могли даже подумать об этом!

Я улыбнулся и посмотрел на Таню так, как смотрит людоед на свой десерт.

XIX

Хоть поезд отходил очень рано — в шесть часов — но эта ночка показалась мне самой длинной в жизни! Это же какие-то муки разнузданной инквизиции: быть рядом с прекрасной девушкой и полудюжиной бутылок ароматного портвейна и не мочь наслаждаться ни тем, ни другим!

В четыре часа, так и не смежив ни на мгновенье глаз, я выполз на крылечко, уселся на ступеньки и закурил сигарету. Меня тут же радостно облепили соскучившиеся по моей кровушке комары и дружно принялись за дело. Но до них ли мне было!

Минуты тянули часы тяжело, медленно, как бурлаки по Волге атомную подводную лодку, залитую по горловину верхней рубки ртутью. И только петухи, прочищавшие свои глотки то справа, то слева, дарили мне надежду, что час нашего прощания с Литоминым всё-таки настанет!

И тут злая мысль клюнула меня исподтишка: а вдруг Татьяне придёт в голову предложить Литомину остаться ещё на денёк?

— Ну, нет! — выбросил я резко окурок, и он прочертил по дорожке бледно-алую полоску. — Если она это сделает, то я сразу пью пару бутылок, хватаю Литомина в охапку и отношу на рельсы, где положу его под первый попавшийся товарняк! А рядом с ним уложу эту Таню… Каренину! Пусть общаются!

Как ни странно, но время, оказывается, не стояло на месте, и Литомин проснулся, собрался, позавтракал и умотал мучить другие бригады.

Поезд ушёл ровно в шесть, а в семь я уже был пьян до неприличия. И Татьяна меня не бросила в этом деле, помогая по мере сил!

День полетел, кувыркаясь, весело и насыщенно и прервался в полдень крепким сном — тревожное ночное бодрствование требовало компенсации.

Разбудил нас настойчивый стук в дверь, производимый явно не согнутым пальчиком.

— Ну кто там ещё? — крикнул я сквозь остатки сна, закипая, как наш чёрный чайник на жарком костре.

— Это мы.

— Кто мы?

— Местные.

— Мы местных не заказывали, не мешайте спать!

— Открывайте, а то окно вышибем.

— Попробуй, если жить хочешь! — это крикнул не я, а тот, который сидел во мне и был пьян и храбр.

С глухим звоном разбилось оконное стекло, и на пол комнаты шмякнулся грязный кирпич. И это меня резко завело. Нет, не то, что кокнули окно, а то, что кирпич был грязный! Ведь мы так старались, отмывая полы!

— Ах вы, уроды! — вскочил я и как был — в одних плавках — пошагал к выходу, прихватив по пути у печки здоровенную кочергу с деревянной ручкой, приклёпанной к верхней её части.

Выйдя на крыльцо, я увидел толпу человек в пятнадцать. Тут, насколько я успел заметить, были пацаны возрастов разных, начиная лет с пятнадцати и кончая годами тридцатью. Но роднило их одно: все они были бухие, и на всех рожах высвечивалось крайнее пренебрежение ко мне.

Но тот, который был во мне, плевал на количество и настроения этой кодлы:

— Ну, кто окно вышиб? Выходи, убью! — и я со всего маху ударил кочергой о крыльцо, отчего кочерга с сухим треском разломилась на две части, и у меня в руке осталась лишь деревянная ручка.

От толпы отделился невысокий, но довольно-таки широкий пацан лет двадцати и, изрядно покачиваясь, шагнул в мою сторону два-три раза.

Я, абсолютно безо всяких мыслей о последствиях, взмахнул палкой и влепил ему в ухо. Пацан моментально плюхнулся в грязную лужу. А мне, мгновенно отрезвевшему, тут же вспомнился анекдот про ковбоя и его внутренний голос, вернее, финал того анекдота, когда внутренний голос говорит ковбою: «А теперь сваливаем!»

Но случилось нечто странное, до сих пор не осознанное мной даже с вершины лет прожитой жизни. Местные, ловко выковыряв своего друга из грязи, подхватили его на руки и быстро свалили в неизвестном направлении.

Я постоял ещё минуту, ожидая возвращения утроенной по численности толпы, вооружённой вилами, топорами и пулемётами, но ничего этого не последовало.

Тогда я смачно плюнул в то место, где валялся мой супротивник, и пошёл в свою комнату.

А там меня встретила бледная, вздрагивающая Танюша, обеими руками прижимавшая к груди топор. В её глазищах, устремлённых на меня, были восхищение и обожание:

— Серёжка! Я всё-всё видела! Поцелуй меня! Поцелуй так крепко, чтобы я умерла!.

XX

— А вот и мы! Не ждали? — просунулась в дверь довольная длинноносая физиономия самого ценного члена нашей бригады.

— Вовочка! — радостно всплеснула руками Таня и принялась бурно обнимать парня.

Тот немного оторопел от такой неожиданной реакции на своё появление, но быстро взял себя в руки:

— Танечка, между прочим, я не один, оставь себя немножко и на других.

В комнату ввалились Андрюха и Мишка, причём последний имел под своим глазом огромный синячище. Я вопросительно уставился на обладателя этого шедевра, но Мишка только поморщился и махнул рукой.

После того, как мы ребят накормили и налили, естественно, по стакану-другому винца, Андрюха достал огромную трубку, набил её махоркой и выпустил в комнату сразу столько дыму, что пришлось немедленно открывать нараспашку окно, поблёскивающее новенькими стёклами, вставленными нам расторопным Пятром.

— Андрэ, откуда у тебя эта штучка? — беря у него из рук трубку, спросил я.

— О том после. Начну-ка я лучше с истоков.

И он нам поведал о злоключениях своей маленькой бригады в течение последних трёх дней.

Распрощавшись с нами, зашли они в магазинчик и купили на Андрюхину заначку винца в дорожку. Да не одну бутылку и не две, а десяток! Естественно, когда они притопали к месту начала хода, то ни о какой работе и речи быть не могло. Пили долго и толково, и даже Вовочка, наш наивный трезвенничек, не избежал дьявольского искушения!

Под вечер назюзюкавшийся Мишка решил отправиться посмотреть на поезда, мол, это его любимое занятие. Выйдя на железку и ожидая там тепловозики и вагончики, он вдруг обнаружил, что забыл спички, а курить, ох, как было охота! Не возвращаться же обратно за два километра за огоньком! Прикурить не у кого. Тогда Мишка — простой парень! — решил тормознуть первый же поезд и прикурить у машиниста.

И он его остановил!

Но когда машинист с помощником узнали, за каким хреном он это сделал, то… Короче, Мишке повезло, что жизнь его продолжилась! Но главное всё же то, что, после того, как неласковые тепловозники основательно попинали Мишку, прикурить они ему всё-таки дали!

На следующий день Андрюха почувствовал себя не очень великолепно и, чтобы отлынить от работы, решил это преподнести как педагогический приём. Здраво рассудив, что Вовик — практикант и ему нужно учиться работать самостоятельно, он отправил этого самостоятельного субъекта с Мишкой, дабы они прогнали маленький трёхкилометровый ходик. Вовик, конечно, обрадовался, всё сделал, да вот невязку притащил на эти три километра аж два метра с хвостиком, а это раз в тридцать выше допуска! И пришлось Андрюхе, вместо расслабухи, перегонять этот ходик заново, а потом ещё делать и основной.

Но зато, при привязке к последнему сигналу, неудавшемуся педагогу повстречалась прелестная пастушка цыганистого вида, от роду лет эдак семнадцати, курящая огромную трубку. И так она была прекрасна и непосредственна, что Андрюха проболтал с ней и остаток дня, и вечер, и ночь, и утро. Короче, если бы не настойчивые приставания Мишки и Вовочки, фиг бы он ушёл оттуда раньше зимы!

— И вот, в знак нашей неожиданной любви, — глубоко вздохнул Андрей, — она и подарила мне своё сокровище.

— Это ты про её честь говоришь? — ехидно влезла Таня в его светлые воспоминания.

— Ну, честь, это само собой, но я имею в виду трубку, — и Андрюха с наслаждением затянулся, но, видно, очень глубоко — его пробрал такой резкий и продолжительный кашель, что слёзы из глаз брызнули дождём.

— Вот видишь, это честь девичья тебе поперёк горла встала! — назидательно проговорила Таня и почему-то пристально посмотрела на меня.

Нет-нет, никакого приступа кашля у меня не случилось!

XXI

…Хорошо играть в догонялки возле самого берега. Здесь, и так медлительная Сухона, почти недвижима, и солнце без усилий прогревает чистую воду. Маленькие весёлые окуньки это знают и всегда днём спешат сюда, чтобы погоняться друг за другом, поигрывая своими полосатыми бочками. Да тут и безопаснее. Взрослые, вечно голодные щуки и судаки сторожат свою добычу в более сумрачных и скрытных местах.

Здесь же окунькам раздолье! Они носятся, быстро-быстро шевеля тёмно-красными плавничками, успевая на ходу схватить подвернувшуюся кстати вкусную личинку какого-нибудь насекомого, и опять спешат вдогонку друг за дружкой.

Медлительные мидии, полураскрыв свои домики-бронежилеты, ползают по песчаному дну, собирая всё, что можно слопать. Они слишком заняты и слишком серьёзны, чтобы интересоваться забавами малышни.

Но иногда какой-либо из окуньков с невероятной скоростью вылетает прочь из воды и назад не возвращается. Это значит, что он только что вкусно пообедал ароматным бордовым червячком. Есть правда среди окунёвой пацанвы парочка тех, кто вернулся. Их легко отличить от остальных по надорванным губам и более спокойному поведению — горький опыт добавляет солидности!

Как в воде хорошо, тепло и тихо!

Но вот тишину нарушили далёкие непонятные звуки. Они усиливались и явно приближались.

Окуньки заволновались и сиганули в глубину, а к тому месту, где они только что резвились, подплыло что-то большое, громкое и абсолютно несъедобное.

Но рыбёшки не уплывали далеко, они знали, что очень скоро эта громадина исчезнет так же, как и появилась, а они снова вернутся на своё любимое место…

В Устье-Вологодское мы затесались случайно. Этот лакомый кусочек был припасён для другой бригады, но что-то там изменилось, и Литомин послал сюда нас, сделав, таким образом, нам приятный сюрприз.

А лакомым кусочком этот участок был из-за своего плоского открытого рельефа, по которому гонять нивелирные хода — удовольствие наивысшее! И любой, кто хотел заработать много денег, легко здесь выдал бы 600—700% месячной выработки. Но бедный Литомин не мог даже и подумать, что мы приехали сюда не за деньгами. Мы жаждали приключений и острых ощущений! А деньги, право, — как это пошло!

Итак, из Волонги поезд притащил нас в Сокол, а там мы уселись на маленький колёсный пароходик, который нагло присвоил себе поэтическую фамилию: Кольцов! Он, пыхтя и отплёвываясь чёрным дымом, доставил нас в этот самый посёлок Устье-Вологодское, называвшийся так потому, что был он расположен на месте впадения в Сухону реки Вологда, то бишь, в её устье.

«Кольцов» отвалил от старой ржавой баржи, служившей здесь пристанью, и почухал вверх по Вологде в одноимённый областной центр.

Мы легко нашли начальника пристани и взяли его за горло, требуя какого-нибудь жилья. Он долго и ловко выворачивал своё горло из наших цепких пальцев, уверяя, что ничего подобного в его ведении нет. И всё-таки мы его доконали и в итоге получили настоящую квартиру, состоящую из кухни и двух комнат. Это было жилище экипажа буксира «Щука», и до их прихода из недалёкого плаванья мы могли покайфовать в человеческом жилье.

— Но смотрите, — предупредил нас начальник пристани, — как только придёт «Щука», сразу освободите помещение, а то там ребята горячие, мало ли что!

— Да ладно, — успокоил его Андрюха, не сегодня-завтра мы тут чего-нибудь да найдём, снимем домик и переедем.

— Дай бог, дай бог, — почему-то ухмыльнулся начальник.

Итак, мы расположились в чудо-квартире и принялись потихоньку обживать жилплощадь.

Андрюха с Мишкой пошли погулять по посёлку (хотя какой он посёлок, так, деревушка, домиков в полсотни) и разведать обстановку.

Танюша оккупировала кухню, и что-то готовила, судя по ароматам — вкуснявое!

Вовочка где-то отыскал подшивку «Огонька» за позапрошлый год и уткнулся в неё, повизгивая от удовольствия.

А я просто валялся на кровати, наслаждаясь ничегонеделаньем.

Андрюха с Мишкой вернулись неприятно удивлённые:

— Это ж надо, сухой закон! — раз десять повторил Мишка, и с каждым повтором голос его становился всё более жалостливым.

Наконец мне надоело это нытьё, и я спросил у Андрея:

— Чего он стонет? Пароходом, что ли, контузило?

— Да я и сам в шоке, Серж! Представляешь, у них тут на время навигации — сухой закон! Ни водки, ни вина, ни… хрена! Зато жратвы в магазине навалом, всё есть, как в Ленинграде!

— Ничего, — успокоил я друга, — раз здесь живут люди, значит, они что-то пьют, а раз пьют они, то и с нами авось да поделятся. За деньги, естественно.

— Кстати, — продолжил Андрюха, — на жильё тут тоже рассчитывать нам не фиг, никто ничего не сдаёт — полный облом!

— Серёга, — подал голос Мишка, прекративший свои жалобные стоны, — новоселье-то будем отмечать? Или нарушим традиции предков?

— Чем, Мишка? Ты же ходил в магазин.

— Да ладно тебе, сам ведь всё объяснил. Ты только подкинь деньжат, а остальное — мои заботы!

XXII

В полночь наши гости решили всё-таки расползаться по домам. И если Коля — тот, у кого Мишка нашел самогонный источник — своё намерение сдержал и пошёл (в сопровождении Мишки) именно домой, то второй наш гость — начальник пристани — поступил немного иначе. Он направился прямиком на своё рабочее место. С ним же увязался и Андрей, нашедший с хозяином здешних мест какие-то общие темы.

Мы с Танюшей вышли на берег реки, немного постояли и решили искупаться, благо ночь была мягкая, тёплая. Весело барахтаясь около берега (Сухона — река очень солидная, широченная и глубоченная, и ночью заплывать далеко просто страшно), мы неожиданно услышали сначала какой-то дикий свист, потом скрип и скрежет, и я догадался, хоть тоже был изрядно наклюкавшийся, что это включился громкоговоритель, висевший на здании пристани. И вскоре начали из динамика выскакивать интересные слова и фразы и, падая на тёмную поверхность воды, разлетаться в разные стороны подобно разнокалиберным шарикам.

— Ща-а-а-а-с, Андрюха, мы их все-е-е-е-х направим куда надо! — язык начальника пристани зацеплялся за каждый его зуб.

— И ты думаешь, Петрович, они тебя послу-у-у-у-шают? — а язык Андрюхи зацеплялся, вероятно, ещё и за гланды.

— Меня-а-а-а? — и Петрович заорал во всю мощь. — А ну, слушай сюда-а-а-а! Всем паровым — на-а-а-а-лево! Всем дизелям — на-а-а-а-право!

— А па-а-а-а-русным?

— Каки-и-и-и-м?

— Па-па-а-а-русным. Корветам, там, катамаранам…

— Катараманам? А катараманам всем — прямо!

— А прямо — это куда?

— Прямо — это прямо!

— Не-е-е-ет, Петрович, прямо катара, тьфу, камара, тьфу, катамараны не плавают!

— А я говорю: прямо!

— Так прямо же — берег!

— Это не моё дело!

Собаки всей деревни уже давно весело перелаивались, обмениваясь впечатлениями. Мы же с Таней дико смеялись и торопливо гребли к берегу, дабы не утонуть от действия этого смеха.

И тут мы услышали пароходный гудок и увидели, как из Вологды поворачивает направо, в Сухону, большой трёхпалубный красавец. Обалденные колёса бешено молотили чёрную воду широкими лопастями, и она, переливаясь, искрила отражёнными от парохода огнями.

— Петрович, смотри, — донёсся Андрюхин голос, — а этот пароход пошёл напра-а-а-а-во, а должен — нале-е-е-е-во.

— Кто разрешил? Назад! — Петрович ввернул несколько изумительных фраз, потом, словно что-то вспомнив, присвистнул. — Так это же «Шевченко»! Щас, Андрюха, возьмём водки — он у нас заправляется!

Динамик ещё раз треснул, свистнул и наконец-то заткнулся.

А мимо нас, солидно шумя работающими машинами, проходил расцвеченный огнями, огромный, как «Титаник», пароход, и на его грязно-белом борту большими тёмными буквами было гордо выведено название: «Шевченко Т. Г.»

Пароход и правда, пройдя метров двести, отшвартовался, знать, Петрович не всю ещё соображалку пропил!

Когда мы оделись и уже собирались возвращаться в свою квартирку, откуда-то появился Мишка:

— Всё, Серёга, когда нас выгонят с пристани, будем жить у Коли, я договорился. Места у него много, он сейчас один живёт.

— Что значит сейчас?

— Ну, жена с сыном приедут на днях. Но, я думаю, они нам не помешают.

— Они-то нет, — уверенно сказала Таня, — да вот, боюсь, что мы им создадим некоторые неудобства!

— Да? — удивился Мишка. — А я об этом как-то не подумал.

В это время показалась обнявшаяся пьяная парочка: Андрюха и Петрович. Они прошли в полушаге от нас, но, кроме пароходных огней, для них сейчас не было ничего интересного в нашем мире.

Через несколько секунд они скрылись во тьме, но, после минутного затишья, из неё вылетело с рёвом и взвизгиванием:

— Лю-у-бимый го-о-о-род может спать спо-о-к-о-о-ойно-о-о-о!..

XXIII

Как ни странно, но после вчерашних, мягко говоря, излишеств, все мы себя чувствовали довольно-таки сносно, и, пусть мы сюда приехали не за деньгами, но работу всё же надо делать.

Самый первый ход начинался в двух километрах от Устъя-Вологодского. Туда мы и почопали. Ход в основном должен был проходить по берегу Сухоны, но первый же опознак нам нужно было сделать километрах в полутора правее, в лесу. Тогда, чтобы не терять времени даром, мы решили оставить Вовочку, дабы он прорубил визирку. Мы же погоним ход, а этот опознак сделаем позже, привязав его петлёй.

Итак, выстворив для нашего самого ценного члена бригады направление рубки, мы отвязались от сигнала и погнали ход.

— Вовик, ты смотри там, лишних километров не нарубай, — напутствовал Мишка парня, — береги лес, нам ещё там жить!

Но студент-практикант уже шустро махал топором, делая вид, что ничего не слышит.

Пройдя километра два, мы обнаружили старую ржавую баржу, валявшуюся на берегу. Ну как можно было пройти мимо, не облазив её всю сверху донизу!

Удовлетворив любопытство и не найдя там ничего ценного, мы галопом помчались дальше. Темп нашего продвижения действительно был таким, ибо берега Сухоны открытые и с минимальными перепадами высот, а что может быть для нивелировки прекраснее?!

Когда начало темнеть, заканчивался десятый километр хода, а это — почти три дневных нормы! Всё происходящее казалось нам, далеко не стахановцам, невероятным трудовым подвигом.

Мы уже радовались и поздравляли себя с первой удачей, начисто позабыв, что Судьба всегда подкарауливает радостных, самоуверенных и счастливых с резиновой дубинкой за каким-нибудь углом жизни!

До репера, чтобы привязаться, оставалось каких-то семьсот метров, а это, при нормальных условиях, полчаса работы. Но стремительно темнело, и вскоре видимость ухудшилась настолько, что ни о каких наблюдениях через оптику нивелира не могло быть и речи.

— Всё! — констатировал Андрюха, — ни черта не вижу: ни реек, ни уровня. Баста!

— Что же делать? — спросил я почему-то у Тани.

Но та, изрядно уставшая, лишь равнодушно пожала плечиками.

— Значит, — решил я, — придётся закрепить ход и идти домой, а завтра снова возвращаться и доделывать.

— Что-о? — равнодушие Тани упорхнуло ласточкой, — ты хочешь сказать, что завтра снова сюда тащиться за десять километров, а потом чухать обратно?

— Есть ещё вариант, — почесал я подбородок, — переночуем здесь, а рано утром…

— Да иди ты на фиг! Причём, не рано утром, а прямо сейчас, поздно вечером! — прервала меня девушка, ярко вспыхнув прекрасным негодованием. — Неужели ничего нельзя придумать? Ну, мальчики, вы же такие умные!

После таких слов действительно нельзя было что-нибудь не придумать.

Андрюха предложил сделать три факела, и одним дать подсветку инструменту, а оставшимися освещать рейки.

Как ни странно, но всё у нас получилось. Правда такие вещи, по технологическим правилам, делать нельзя, но я думаю, что если бы те, кто придумал эти правила, попали в аналогичную ситуацию, то меньше всего они думали бы о такой ерунде!

Наш маленький отряд, уставший, но довольный, возвращался берегом Сухоны, а светлое ещё небо делало ночь не такой уж тоскливо-непроглядной.

В одном месте река заворачивала петлю километров в пять, но если срезать и продраться сквозь кустарник, разбавленный редкими вкраплениями берёзок, то можно было сократить это расстояние более чем в пять раз. Мысль эта пришла в голову мне, и я её тут же обнародовал.

Все настолько обрадовались такому варианту, сулящему огромную экономию сил и времени, что те семьсот-восемьсот метров, которые необходимо было пробираться сквозь кусты, вызвали лишь лёгкую досаду…

Отчаянье стало появляться только к исходу третьего часа блужданий в непроходимых ивово-ольхово-берёзовых джунглях. До этого же мы бодро отыскивали сначала север и юг (но небо давно заволокло тучами), а потом, естественно, виновного в наших злоключениях. Впрочем, я не совсем точен, потому что виновник был найден сразу. Нет, я не отрицал своей вины, но всё же рискнул напомнить своим соскитальцам, что они уже давненько покинули детские садики и даже школы. Тогда они, легко отказавшись от своей взрослости, тут же навешали на меня ещё столько собак, что я счёл разумным надолго замолкнуть, чтобы не оказаться виноватым в иных катаклизмах, как планетарных и галактических, так и локальных. Я решил выждать время, ведь, когда усталость возьмёт своё, ни у кого не останется сил заниматься поисками крайнего.

Так и случилось. Теперь ночная тишина нарушалась лишь чавканьем сапог по болотистой поверхности да хиленькими всхлипами и стонами. Очень редко доносился шум проходящего судна, но звук настолько ровно расходился в ночном воздухе, что определить точно направление на него было невозможно…

В нашу квартирку мы ввалились часов в пять утра, и очень напугали своими лохмами, замусоренными листьями и паутиной, и лицами, иссечёнными ивовыми плётками, Вовочку и ещё троих мужиков, сидевших за богато накрытым, но изрядно опустошённым столом.

— А вот и мои друзья, — очень даже заплетающимся языком промямлил сквозь набитый рот Вовочка.

Один из мужиков, чернобородый красавец, поднялся со стула, пристально посмотрел на нас и недоверчиво протянул:

— Так это и есть твои симпатичные ребята и красотка-девушка?

Таня зло, по-мужски, сплюнула на пол кровь, сочившуюся из рассечённой веткой нижней губы, и шагнула вплотную к красавчику:

— А что, я тебе не нравлюсь?!

И они упёрлись друг в друга такими красноречивыми взглядами, что я сразу понял: у нас с Таней больше ничего не будет!

XXIV

Я одиноко сидел на заброшенной барже, пытаясь утопить своё горе в самогонной водке. Пить не хотелось абсолютно, но что поделать, такова традиция, не нами заведено, не нами и порушено будет.

По идее, алкоголь не должен был брать в плен ни моё тело, ни мой разум. Но он, зараза, брал! Либо самогонка была очень качественна, либо горе моё не так уж цепко вгрызлось в меня. И последнее вернее, потому что, несмотря на всю прелестность Танюши, я почему-то очень мало опечалился тем, что ей понравился кто-то другой.

— Странно, — рассуждал я сам с собой вслух, — ведь мне казалось, что я её так люблю! Что если она меня покинет, то жизнь сразу станет тяжёлой гнетущей обузой, и я без сожаления сброшу её. Я даже не мог представить, что просыпаюсь и не вижу эти волшебные глаза, эти пенистые волосы, что не пью нектар этих сладостных губ!

Я выпил ещё четверть стакана запашистой косорыловки (когда выдыхаешь пары после приёма внутрь самогонки, рожу зверски перекашивает — это я замечал на других, а, следовательно, и моя физия была не лучше!), закурил сигарету и завыл вполголоса:

— Я тебя никогда не увижу,

Я тебя никогда не забуду!..

— Тебя что, невеста бросила?

Я резко заткнулся, повернул голову влево и увидел в трёх шагах от себя девчонку лет тринадцати-четырнадцати. Её симпатичное конопатое личико выражало неподдельное сострадание.

— Хочешь черники? — спросила она и протянула мне небольшую корзинку, доверху наполненную переспелыми ягодами.

— Не знаю, — честно ответил я, — не знаю, мисс, чего я хочу, а чего — не очень!

Потом всё же взял пригоршню ягод и всыпал их себе в рот. Божественный аромат и вкус черники казалось проник внутрь меня и мягкими волнами разошёлся по телу и самой душе.

— Как здорово! — вырвался у меня стон.

— Не жалей ты о ней, она не для тебя! — по-взрослому серьёзно сказала девочка и присела рядом со мной.

— И откуда же тебе-то это известно, — я нисколько не удивился, потому что и сам понимал: всё так и есть.

— А я видела тебя с ней.

— И что, так сразу и поняла, что она не для меня?

— Конечно.

— А ты, часом, не колдунья?

— Я ещё не знаю, — ничуть не рисуясь ответила девочка. — А вообще-то, хотелось бы.

— А что бы ты сделала, будь колдуньей?

— Я стала бы тогда постарше и влюбила бы тебя в себя.

— И ты это серьёзно?

— Конечно.

— Но зачем?!.. — я удивился настолько, что не сразу смог подобрать слова. — Зачем я тебе такой… дрянной, порочный, некрасивый?!

— Неправда! — обиделась она. — Ты хороший! Ты добрый! Ты красивый! И я знаю, что я именно та, которая нужна тебе!

— Но ты же меня не знаешь, ты никогда меня раньше не видела, — и, не понимая, какой довод ещё можно привести, я ляпнул, — мы же с тобой не знакомы!

— И всего-то? Пожалуйста: меня зовут Катя, а тебя — Серёжа. Вот и познакомились! И, потом, я тебя уже видела и даже восхищалась!

На это я только молча разинул рот, как карась перед последним прыжком на сковородку.

— Да-да, помнишь, в Волонге, когда ты один разогнал целую толпу хулиганов? Я там была в гостях у бабушки, она живёт как раз в доме напротив.

Это меня доконало и я впал в полную прострацию. Вот где самое время выпить! Рука потянулась к бутылке, но глаза мои поймали взгляд Кати, в котором мелькнуло осуждение, и я вместо бутылки взял новую сигарету.

А Катя улыбнулась и сказала просто:

— Давай я буду твоей невестой?

Я уже немного успокоился, вспомнил, что она всего-лишь ребёнок, и легко поддержал игру:

— Ну если, мисс Екатерина, вы сами мне предлагаете эту честь, то я не имею права отказать вам!

— Ты не бойся, Серёжа, пять лет пробегут быстро, а потом мы поженимся, и у нас будет много детей!

Я смотрел на её милое личико и не ощущал в себе даже самой малой частицы печали, лениво глодавшей меня ещё какой-то час назад. Нет, конечно же, я не принял всерьёз все разговоры Катеньки, но осознал одну очень важную вещь: она, как чудесная целительница, своей очаровательной наивностью и непосредственностью в мгновение ока избавила меня от хандры и ненужных тяжёлых размышлений. И я понял самую банальную вещь: всё лучшее — впереди!

— Ну что ж, невеста, пора домой. Ты не против, если я тебя провожу?

Она серьёзно посмотрела на меня и строго изогнула чёрную бровь:

— А разве ты посмел бы не проводить меня?!

XXV

Утром я проснулся первым и довольно-таки рано. И совсем не потому, что я любитель вставать с петухами, а по той простой причине, что спать накануне я завалился часов в восемь, сразу после того, как вернулся с Катюшей с заброшенной баржи.

День начинался ясный, тёплый и тихий, и в первый, наверное, раз за весь этот полевой сезон во мне вдруг загорелось желание работать. Да не просто желание, а какой-то чесоточный зуд, меня даже стало тихонько трясти от нетерпения поскорее закинуть на плечо штатив с нивелиром и пошлёпать вперёд по плоскому и твёрдому берегу Сухоны.

И я, не дожидаясь пробуждения бригады, пошёл на кухню и стал собственноручно готовить еду.

Мы всё ещё жили на пристани, потому что ребята со «Щуки» оказались классными и, вопреки предсказаниям Петровича, никуда нас не выгнали.

«Да, — думал я иронично, помешивая в кастрюле пшённую кашу, — щукари настолько добры к нам, что не только поделились своим кровом, но и избавили меня от невыносимой обузы в лице Тани!»

Я хотел было себя пожалеть, но не обнаружил почвы для этого чувства. Как всё здорово и безболезненно обошлось! И тут вспомнилась Катя: а вдруг она и правда колдунья, и каким-то чудесным образом вынула из меня мою скорбь?

— Ой, как вкусно пахнет! — прервал мои размышления Танин голосок, и я увидел её цветущее личико. — Серёжка готовит еду, значит, что-то случилось, — весело пропела она.

Я смотрел на неё, и мне почему-то стало приятно, что ей так хорошо.

А Таня погасила улыбку и плеснула в свой голос виноватинки:

— Серёжа, понимаешь, мне нужно тебе сказать одну очень важную вещь…

— Нет, Таня, — мягко прервал я её, — не говори мне никаких важных вещей. Я их все знаю. Ты не бойся, я не Отелло и душить тебя не стану. Ты, может быть, мне не поверишь, но я рад, что всё так получилось, что ты, возможно, нашла своё счастье!

— Ты рад? — в её глазах появилось что-то такое, чего я раньше не видел.

— Да, я рад.

— Понятно. Я просто тебе никогда не нужна была по-настоящему! Или же ты всё врёшь и строишь сейчас из себя эдакого пофигиста!

И я понял, что светилось в глазах Тани: это была злость! Злость ли на то, что я так легко от неё отказался, или же злость, вызванная тем, что я был весел и спокоен, а не бился в истерике о стены лбом и не ползал на коленях перед своей возлюбленной, моля её о снисхождении и жалости к себе.

Я не стал рассказывать Тане о своих горьких думах на заброшенной барже, тем более о встрече с исцелившей меня девочкой. Я просто спросил её:

— Тебе с ним хорошо?

— Да! — резко, с вызовом, бросила она.

— Так радуйся жизни, девочка!

Она взглянула на меня так, будто хотела ударить, но, вместо этого, вдруг заплакала и уткнулась мне в плечо. И плач её был так громок (да нет, это были рыдания!), что через минуту все были на ногах: и наши орлы, и щукари!

— Танюша, что случилось? — подскочил красавчик и, оттолкнув меня в сторону, прижал девушку к себе. — Что он тебе сделал?

Я краем глаза успел заметить, как Мишкин кулак взлетает вверх, имея явное намерение попробовать на твёрдость физиономию красавчика, и перехватил это довольно-таки мощное оружие.

Таня успокоилась, посмотрела на меня, потом на красавчика:

— Серёжка — самый лучший на свете человек! И я его люблю, как старшего брата!

— А меня? — в глазах красавчика появились печаль и боль.

— А тебя я просто люблю!

XXVI

«Щука» в две секунды переправила нас на противоположный берег Сухоны и почопала по своим делам, натужно тарахтя стареньким дизелем.

Сегодня мы работали вчетвером. Впрочем и экипаж буксира тоже был не в полном составе (красавчику и Тане мы предоставили выходной), и двум Сашкам приходилось работать за того парня, ну а нам — за ту ещё девчонку!

Репер мы откопали быстро, и я хотел было отвязываться, но Андрюха попросил:

— Погоди, Серж, давай полчасика покурим, пивка попьём.

— Пивка? — я посмотрел на друга и заподозрил его в неполной целости ума.

— Конечно! — и тот достал из-за пазухи две бутылки «Жигулёвского». Тогда Мишка из того же места, но у себя, достал ещё две бутылки.

Я молниеносно выхватил у Андрюхи одну бутылку, открыл её при помощи топора и сделал несколько глотков с такой жадностью, словно только что перешёл Каракумы.

— Пиво! Боже мой! Но откуда, Андрэ, откуда оно взялось здесь, в этой прелестной глуши?

— Спать меньше надо, — бросил Мишка и с не меньшей жадностью присосался к своей бутылке. Но нет, его мучило отнюдь не чувство ностальгии по давно не испытываемому вкусу жидкого хлеба, его томила обычная похмельная жажда!

А я быстро допил пиво и, блаженно улыбаясь, вопросил:

— А ну, колитесь, чем вы вчера занимались, и приемлемы ли эти занятия Уголовному кодексу РСФСР?

— Серёга, хочешь ещё пивка? — подсел ко мне поближе Вовочка и протянул свою бутылку, опорожнённую лишь на треть.

Я радостно схватил её, но всё-таки спросил:

— А ты что же?

— Да я не особый любитель пива.

— Ну, спасибо! А не сбиваешь ли ты меня просто с темы, а, не особый любитель пива?

Огромные голубые наивные глаза Вовочки стали ещё больше и ещё голубее, но наивность в них давно возмужала и стала уже вполне походить на озорство:

— Да правда я пива не люблю. А насчёт вчерашнего, — Вовочка на секунду запнулся, — так, покатались маленько.

— Ага, — кивнул я, — это уже что-то. А на чём покатались?

— Да Сашки нам предложили, мол, давайте мы вас на буксире покатаем. Мы и согласились.

— Просто так? Ни с чего? — не очень поверил я.

— Как это ни с чего? — глубоко затянулся сигаретным дымком Мишка. — Очень даже с чего. Мы сидели, было скучно. Ты ведь свалил куда-то, ни фига не сказав. Танька тоже скрылась с этим ухарем. Нас оставалось только трое…

— И вы решили, что это перст судьбы, ехидно вставил я, — как же, быть втроём и не «сообразить»!

— Ну, вообще-то, Серж, нас было пятеро, — уточнил Андрюха. — Сашки со «Щуки» тоже маялись незанятостью. Короче, взяли мы литруху — да под тушёнку! Кайф! Потом ещё одну — совсем балдёж! И тут Сашки говорят, что скоро пойдёт «Шевченко», а там пива у них — хоть залейся! Но мы чуть-чуть опоздали, и этот долбаный лайнер уже свалил. Тогда Сашки завели свой торпедоносец, и мы погнались за пивом. Километров через пять мы настигли пароход и прямо на ходу к нему пришвартовались. Капитан сначала поорал, потом плюнул, сказал только, что на обратном пути он эту «Щуку» утопит на хрен, а то, мол, не проходит и недели, чтобы она ему поперёк курса не попалась! А потом, с пивом, мы поплыли обратно. Вот и всё.

— А мне порулить дали! — вставил радостно Вовочка.

— Ага, — ухмыльнулся Мишка, — ты и нарулил! Вылетели мы на берег, как кит в приступе безумия!

— Да руль какой-то странный на этом корабле, — оправдался Вовочка.

— Не руль, а штурвал, — поправил его Андрюха, — и не он странный, а ты, Вовик. Ведь он, Серж, так лихо на берег въехал, что нас потом «Синоптик» целый час в воду сдёргивал!

— Что ещё за синоптик? — не понял я. — Метеорологи здесь, что ли, работают?

— Да нет, это тоже буксир, но больше «Щуки» раз в десять. Он, как и «Шевченко», — паровой и колёсный. Вот, за десять бутылок пива нас с берега и стянули.

— Интересно, а сколько же вы купили всего?

— Да тут дело тёмное, — почесал Андрюха макушку. — Купили-то мы полсотни бутылок.

— Что ж тут такого тёмного?

— А то. Пятьдесят минус десять сколько?

— Сорок.

— Вот видишь. А осталось всего четыре. И ни одной пустой!

Да, действительно, дело тёмное!

XXVII

Первую половину хода на пивном допинге мы пролетели быстро и азартно.

Но за очередным поворотом реки нас поджидал сюрпризец: всё пространство между рекой и лесом, что был метрах в трёхстах от неё, занимали сотни и сотни коров.

— Ого, сколько коровушек! — восхитился я.

— Это не коровы, а ярки! — безапелляционно заявил Вовочка.

— Ярки, ярки, где ваши доярки? — заорал Андрюха.

— Сами вы ярки, — покрутил пальцем у виска Мишка, — ярки — овцы, а это тёлки!

— Что-то ты путаешь, — не поверил Андрей, — у тёлок и ножки постройнее, и вымя посимпатичней!

Но, смех смехом, а нам нужно было пройти сквозь это стадо. Здесь не было ни пастухов, ни прекрасных пастушек, тёлки тусовались сами по себе. С двух сторон, как я уже отметил, пастбище огораживали река и лес, а с двух других — изгородь из жердей и проволоки.

Так как Мишка был сейчас на передней рейке, то он и пошёл в эту тёлкотню первым. Но за него-то я был спокоен — парень деревенский, ему такое общество привычно.

Беспокойство во мне запело, когда в стадо пришлось лезть нам с Андрюхой. Станция — место, где установлен нивелир — получилась как раз посредине пастбища, и, едва я успел привести уровни в свои нуль-пункты, любопытные коровы окружили нас плотно, как людская толпа на Невском. Но людской толпе на Невском абсолютно наплевать на своих отдельных членов, чего нельзя было сказать о коровушках. Они напирали, подвигаясь всё ближе и ближе, и вот уже их мокрые холодные носы тычутся нам то в уши, то в затылки.

Прекрасно понимая, что это всего-лишь мирные коровки, к тому же, ёще не узнавшие сладостных бычачьих объятий, я всё-таки начинал потихоньку мандражировать. Мне представилось, что задние, стремясь удовлетворить любопытство, напирают сильнее, плотнее, а передние, которым деваться некуда, поневоле делают из нас плотные кожаные мешочки, набитые костями, кровью и дерьмом!

— А представляешь, Серж, — почему-то шёпотом заявляет Андрюха, будто прочитав мои мысли, но несколько в ином ракурсе, — представляешь, сейчас там, на том конце луга, их позовёт какой-нибудь придурок, и все они ринутся туда. Что будет с нами?

— Не с нами, а из нас. Из нас получатся прекрасные отбивные шницели. Давай-ка быстренько отнаблюдаем и валим отсюда на фиг!

Легко сказать, попробуй сделать!

Коровье стадо своими холками и головами чуть-чуть, сантиметров на пять-десять, но оказалось выше горизонтальной оптической оси нивелира, и в поле зрения трубы я видел перевернутую ухмылку Вовочки, а перед ним, как вздымающиеся морские волны, шевелящиеся крупы крупных рогатых скотин.

Хорошо, что ноги штатива имеют достаточный запас длины! Я поставил нивелир как можно выше, но тут оказалось, что мой-то рост этого запаса длины не имеет. Слава Богу, Андрюха, который был сантиметров на десять повыше меня, эту проблему решил!

— Вовочку подождём? — спросил Андрей, отнаблюдав обе рейки.

— Ну уж нет! Он так явно стебался над нами, что пусть в одиночку пройдёт сквозь своих ярок!

Вовик продирался через коровью толпу, отмахиваясь от любопытных добродушных животных трёхметровой рейкой, и что-то им говорил.

— Вовочка, а что ты им рассказывал? — спросил я позже, когда мы все уже перелезли последнюю изгородь и оказались на свободе.

— Ничего я им не рассказывал, я просто им объяснял: я не бык! я не бык!

— Ай-яй-яй! — покачал головой Мишка, — а они-то, бедные, так надеялись на чудо!

Обратно мы возвращались уже в темноте, и никаких тёлок на пастбище не обнаружили.

— Видать, всё же кто-то их позвал, — отметил Андрюха, — повезло нам.

Да, в этом нам повезло. Не повезло в другом. Когда мы расставались с Сашками, то уговорились, что они нас переправят и обратно.

— Вы только свистните, — заверил Сашка рыжий, — я сплю так чутко, что клопа на стенке слышу!

Мы свистели, орали, визжали вероятно не меньше часа, но, кроме всех собак Устья, никого не разбудили. А они, довольные, что у них появился повод вдоволь полаять, старались на все лады!

— Надо плыть самим, — охрипшим голосом предложил Мишка и стал раздеваться.

— А инструменты, шмутки? — засомневался я.

— Да нет, я сплаваю один и всех там на уши поставлю!

А тьма была кромешная. Только на противоположном берегу горели несколько лампочек на пристани. Они отражались в чёрной воде, увеличенные и живые, и как будто дразнили нас, подобно солнечным зайчикам.

Мишка лихо подошел к воде, неторопливо в неё погрузился и осторожно-осторожно поплыл.

— Ну вот, — довольно потёр руки Андрюха, — засекаем полчаса — этого ему хватит вполне, чтобы доплыть и разбудить кого-нибудь!

Но хватило и одной минуты: Мишка уже вылезал на берег, но на наш.

— Ты что? — удивился Вовочка, — уже туда и обратно?

— Нет, я сразу обратно, — начал одеваться Мишка. — Сам иди попробуй!

— А что? — не понял студент.

— А ничего! Вообще ничего! Я плыву и ни хрена не вижу, кроме этих идиотских огней, которые мелькают в глазах, как пьяные звёзды. А ещё мыслишка гадкая в башке ёрзает: вот сейчас выскочит глиссер из-за поворота или какой-нибудь бухарик на моторке, и всё, привет родне!

Стало холодно и тоскливо.

— Что сидеть попусту, — решил я, — давайте хоть костёр запалим.

И мы стали на ощупь искать дрова.

Внезапно послышался плеск, и не просто плеск, это был звук, издаваемый вёслами, когда они входят или выходят из воды.

— Серёжа, ты здесь? — услышал я знакомый голосок.

— Катерина? Ты?!

— Я.

В песок с чмоканьем воткнулся нос плоскодонки, и из неё выпорхнула Катя.

— Невероятно! — я подошёл вплотную к девочке и попытался заглянуть ей в глаза, но темнота прочно держала их в заточении. — Как же ты нас услышала?

— А я и не слышала, — тихо сказала она. — Мне сон приснился, что ты сидишь один на берегу и плачешь, потому что не можешь переплыть реку и увидеть меня.

XXVIII

«… Спасибо тебе, что ты есть на свете! Не забывай. Таня». — Так заканчивалось послание моей бывшей возлюбленной, расставание с которой, слава Богу (и слава Екатерине!), прошло так непринуждённо.

«Щука» ушла в Вологду, увозя неплохих ребят и отличную девчонку, подарившую мне немало чудесных мгновений. Обратно «Щука» вернётся уже с другим экипажем.

А Таня, конечно, правильно сделала, что не осталась здесь, с нами, вкушать сласть и горечь приключений. Её приключения теперь будут совсем иными.

Ну и ладно!..

Нам пришлось переселиться к Коле, потому что вновь прибывшие щукари и слышать не хотели о том, чтобы кто-то посторонний находился в их драгоценном жилище. Ну и хрен-то с ними! Пусть плачут и рыдают, когда поймут, какие острые ощущения и умопомрачительные впечатления они потеряли, выгнав нас!

Колина семья уже вернулась, и о размещении нас в жилой части дома не было даже и намёка. Коля нам предложил чердак:

— А чо, тут нормально, сенцо свежее. Только это, пчёлы сюда залетают.

— Для чего? — не уяснил я.

— Так у меня ульи в саду, не приметили, что ль?

— Приметили, как же. Только зачем пчёлам на чердак лететь, если проживают они в саду?

— Так тут старые соты валяются, пчёлки и прилетают подкормиться. Но они смирные, — Коля улыбнулся и добавил, — если их не трогать.

Мы быстро и крепко заснули в уютной мягкой постели из душистого сена, вдыхая будоражащий аппетит медовый аромат. И сон мне поэтому снился добрый и сладкий: я сидел посредине огромного луга, вытканного невероятным цветочным узором, и большой деревянной ложкой лопал мёд из тазика, а вокруг меня, парами, летали пчёлки, выписывая в воздухе фигуры высшего пилотажа…

Продрав глаза, я обнаружил, что утро уже состарилось, а на чердаке никого, кроме меня, нет. Мне хотелось ещё поваляться, потянуться, но мою дремотную пелену сняло резкое жужжание, и перед самым носом я увидел пчелу, нагло уставившуюся на меня. Тут же, чуть поодаль, я заметил ещё одну мохнатую прелестницу, потом ещё и ещё, и ещё и понял, что пора вставать, вернее, уползать из этого жжжуткого места, потому что подниматься в полный рост я не решился, а счёл благоразумным покинуть чердак иначе — по-пластунски, благо хорошо освоил это занятие за время краткой солдатской службы после окончания военной кафедры техникума.

Выбравшись на улицу, я довольно расправил плечи и не спеша пошагал к реке, дабы совершить там утреннее омовение, но увидел впереди Вовочку, отчаянно махавшего мне руками и что-то кричавшего. Слов я не разобрал, но жесты нашего самого ценного члена бригады были настолько нелепы и резки, что я решил: что-то случилось. И тогда я побежал к Вовочке. Но успел сделать лишь пару шагов, как почувствовал, что в моих длинных волосах что-то резко загудело и защекотало мне затылок. Я машинально хлопнул ладонью по месту раздражения, и в то же мгновение голову пронзила адская боль! Я остановился, не понимая, что случилось, и мгновенно вся эта история повторилась ещё дважды, но теперь в районе темечка.

От боли в моих глазах стало сначала очень светло, будто в них направили зенитный прожектор, а потом потемнело, как в полночь на марсианском экваторе. Я обеими руками, будто в приступе горя, схватился за голову, но тут же, дважды, был пронзён неизвестным агрессором в зад и схватился руками уже за него. Так вот, держась ладонями за задницу, я помчался всё же к Вовочке, напоминая, вероятно, человека, объевшегося накануне неспелых яблок.

Вовочка же, видя, что я бегу к нему, скатился кубарем с высокого берега к воде и полез в нутро старой баржи, намертво пришвартованной к суше и являвшейся причалом для судов. Я, уже догадавшись, что со мной произошло, последовал примеру своего подчиненного.

Там, в чреве ржавой посудины, как библейские ионы в ките, находились остальные доблестные члены нашей бригады.

— Сколько? — морщась, спросил меня Андрюха.

— Сто девяносто четыре.

— Чего сто девяносто четыре?

— А чего сколько?

— Да ну тебя! Что ты прикидываешься! Сколько жал оставили эти твари в твоём организме?

Я ощупал голову и другое, более мягкое место:

— То ли пять, то ли шесть, фиг поймёшь.

— Повезло, — Мишка втягивал в себя голубой сигаретный дымок так часто, словно задался целью попасть в книгу Гиннеса.

— Ничего себе повезло! — покачал я головой, и в ней огромный колокол болезненными ударами проиграл какой-то траурный реквием.

Но оказалось, да, повезло, потому что меньше десяти укусов разгневанных мохнаток никто из моих сострадальцев не насчитал!

Особенно не повезло Мишке. Его лицо опухло, будто он беспробудно пил лет двадцать, а тело было сплошь в волдырях от этой навязчивой иглотерапии. Но он сам немного виноват. Когда пчёлы атаковали троицу моих друзей, все они, не сговариваясь, помчались к реке. Там Вовочка и Андрюха залезли в баржу, а Мишка почему-то скопировал страуса: он забежал по колени в воду и, согнувшись, сунул в неё голову. И все мохнатые труженицы цветочных плантаций лихо набросились на эту странную фигуру без головы, но с другим, более удобным объектом для поражения! Спрятавшиеся в барже ребята увидели пузыри, забурлившие в воде над тем местом, куда нырнула Мишкина голова, и поняли, что он там орёт. Но когда лицо всё же показалось на свет божий, оно шумов не издавало. И даже после того, как в него одномоментно впились несколько жужжащих камикадзе, никаких звуков не послышалось!

Андрюха выскочил из своего убежища и насильно затащил туда Мишку, уже потерявшего всякую связь с реальностью земной жизни.

Немного позже Вовочка осторожно вылез из баржи на разведку и, увидев меня, закричал, чтобы я шёл обратно, но я понял иначе.

Через час в дырявый бок баржи просунулась довольная Колина рожица:

— А вы чо тут, в прятки играете?

— Слышь, Колян, как там? — издала звук пухлая Мишкина физиономия. — Пчёлы улетели?

— Куда? — не понял Коля.

— К чёртовой бабушке!

— А-а, вас пчёлки побеспокоили? Так они всегда немного сердитые, когда я у них мёд забираю.

— А ты у них мёд забирал?

— Ага. Хотел вас свеженьким угостить. Пошли, мёд вку-у-у-у-сный!

— А самогоночка будет? — сдерживая злость, проскрипел зубами Мишка.

— Так если надо, конечно.

— Надо, ой, как надо! — покачивая головой, простонал Андрюха, — и, пожалуйста, Коля, только без меда!

XXIX

Солнышко хоть и стояло в зените, но в конце августа жары уже не было, и работа доставляла истинное удовлетворение. Правда, немного портило настроение одно обстоятельство: привязка и отвязка ходов. Практически все наши хода (за исключением одного, того самого, что проходил сквозь коровье общество) шли по одному берегу Сухоны, а реперы и сигналы находились на другом.

— Это Литомин специально нам сделал! — в который раз уже скрипел Андрюха, раздеваясь, чтобы плыть на другой берег.

Мишка раздевался молча.

Мы плавали на отвязку и привязку поочерёдно: я с Вовочкой, а Андрюха с Мишкой. Делали мы это как для страховки, так и для компании. Хорошо еще, что водичка была тёплая и погода не дождливая.

Проплыть метров триста-четыреста, толкая перед собой рейку, работа трудная, но смешная. Трудная, когда это делаешь сам, а смешная, естественно, когда на это взираешь с высокого берега и кидаешь поучительные реплики.

Ребята благополучно переправились, и вот уже Мишка поставил рейку на металлическую марку, вмурованную в бетонный столбик сигнала.

Я не спеша беру отсчёты и с тридцатикратным увеличением наблюдаю, как мои голые друзья, чуть подрагивая от долгого купания, отмахиваются от радостных комаров, неожиданно нашедших калорийную еду. Я нарочно не тороплюсь, потому что Андрюха поступает точно так же, когда выпадает наша очередь плавать.

— Правильно, правильно, Серёга, — злорадничает Вовочка, — подержи их подольше. В прошлый раз мы с тобой чуть не час торчали голышом на открытом берегу!

— Да, — поддержал я его, — нам тогда повезло!

Везение заключалось в появлении маленького теплоходика «Ласточка» в тот сам момент, когда мы, мокрые и абсолютно голые, торчали, как два придурка, с рейкой на пустынном берегу. На теплоходе народу было битком, и все пассажиры и пассажирки, конечно же, с любопытством уставились на нас. Вовочка, держащий перед собой вертикально стоящую рейку, нашёл за ней естественное укрытие для своего интимного места. Он прижался к этой расчерченной доске и стоял, улыбаясь наивно и добродушно. Я вначале спрятался за Вовочку и прижался к нему, но тут же понял, как мы будем смотреться со стороны, и что о нас подумают проплывающие путешественники. Тогда я плюнул на приличия и, выйдя из-за Вовочки, уставился на теплоход, а руки демонстративно убрал за спину.

И началось!

— Эй, мальчики, возьмите меня к себе, я тоже нудистка!

— Алё, почём километр мягкого шланга?

— Комаров, комаров отгоняйте, а то в трусы не поместится!

А я уже развеселился и только крикнул в ответ:

— Спасибо за поддержку и понимание, друзья!

И «Ласточка», высоко прогудев, скрылась за поворотом.

Но сегодня, увы (для нас с Вовиком), прелести наших коллег не предстали ни пред чьим взором!

И вот они уже подплывают к середине реки, возвращаясь на нашу сторону.

Мы так и не поняли, откуда взялся этот глиссер! Вероятно, ветер был от нас и здорово гасил звуки. Глиссер промчался прямо по нашим незадачливым пловцам и на громадной скорости полетел дальше. Две большие волны ринулись к берегам, обнажая пустынную середину реки. Но уже через секунду показалась одна голова — это был Андрюха. Вторая голова замаячила над водой гораздо позже и намного дальше. А между этих двух голов, как тире между точками, покачивалась рейка. Мишка с Андреем, не сговариваясь, поплыли к этому тире и схватились руками за противоположные его концы, представляя, вероятно, рейку неким спасательным средством…

На берегу Мишка, уже одевшийся и немного согревшийся движениями и сигаретой, выдавил:

— Я думал — всё! Отплавался!

Андрюха посмотрел на него и согласно кивнул головой:

— А я, когда увидел перед собой это чудовище, вспомнил только то, что у него нет винтов, потому-то и нырнул. А ты, Мишель, тоже это вспомнил?

Тот, не думая, покачал головой в отрицании:

— Нет, я вспомнил, что ещё не получил зарплату, а если я потону, то Вовочка загребёт себе все деньги и за меня даже стакан не поднимет.

— Ну уж неправда! — обиделся Вовочка. — Стакан бы я за тебя поднял и даже с удовольствием выпил!

Мишка засмеялся, бросил в воду окурок и показал Вовочке кукиш:

— Во! Фигу тебе, а не удовольствие!

XXX

Мужик косил траву широкими и уверенными движениями. Мы его заметили издалека, но ещё мы увидели — и это главное! — лодку, наполовину вытащенную на берег.

— Вот это везуха! — обрадовался Андрей, — хоть один разок отвяжемся по-человечески, а не по-лебяжьи!

— Это как? — удивлённо округлил свои голубые гляделки Вовочка.

— А так: не замочив задницы!

— Точно, — поддержал я его и добавил, — и не посверкав передницей.

Мужик был так увлечён своим травокосьем, что не заметил, как мы подошли почти вплотную.

— Бог в помощь! — пожелал Мишка.

Мужик резко обернулся, и мы увидели его лицо, перекошенное от страха. Он шагнул назад, потом ещё, а дальше произошло что-то непонятное. Мужик, бросив косу, кубарем скатился с высокого берега вниз к лодке и, шустро спихнув её в воду, начал лихорадочно грести к противоположному берегу.

— Мужик, стой! — заорал Мишка. — Переправь нас на ту сторону!

— Да пошли вы… козлы! — со злобой выплюнул косец.

— Ах ты, гадюка! — Мишка сбросил на землю рюкзак и начал быстро раздеваться. — Ща я покажу тебе, кто тут козёл!

Лодка была уже на середине реки, когда Мишка с разбегу прыгнул в воду. Будь мужик поумней, он бы просто грёб вдоль реки по течению, и тогда Мишкина дыхалка откукарекалась бы на первой же сотне метров. Мо мужик, явно не быв Сократом, грёб прямёхонько на берег, и Мишка, и так отлично плавающий, а сейчас подгоняемый благородным негодованием, стал заметно догонять обидчика.

Лодка ткнулась в отмель. Косарь, выскочив из неё, ловко вскарабкался на берег и мгновенно скрылся в ближайших кустах.

Мишка не стал за ним бегать, он просто сел в лодку и вернулся на нашу сторону.

Когда мы, споро отвязавшись от репера при помощи лодки, присели перекурить, Мишка предложил:

— А давайте эту лодку заберём с собой, пригодится.

— Точно, — согласился Вовочка, — а этот, — и он гневно посмотрел на другой берег, — козёл пусть побудет лебедем!

Лодку мы не взяли, а оставили на том месте, где она была причалена до нашего появления. На дно же её Андрюха положил лист бумаги, на котором каллиграфически вывел: «Мужик, если хочешь увидеть настоящего козла, погляди в воду!»

Привязаться до темноты у нас не получилось, поэтому, закрепив ход, мы решили пройти вперёд километра два-три и там, напротив репера, заночевать.

Ещё издали наши уши засекли характерный звук работающего, очень мощного двигателя, а за очередным поворотом открылось фантастическое зрелище: что-то огромное и непонятное стояло на реке, ближе к нашему берегу, и было разукрашено десятками разноцветных огней, а сквозь металлический лязг, производимый этим монстром, до нас доносилась… музыка!

И вдруг перед нами, застопорившими ход от необычного видения, появилось здоровенное животное.

— Волк! — вскрикнул Вовочка и спрятался за Мишку.

Волк посмотрел на нас, склонил голову набок и дружелюбно махнул хвостом.

— Пират, отставить! — донёсся до наших ушей приятный басок, и через несколько секунд подошёл высокий бородатый мужик.

— Здорово, братцы, — он протянул нам поочерёдно свою ладонь, в которой наши ладошки спрятались, как скворцы в скворечне. — Попутным ли ветром вас к нам забросило или ураганом занесло?

Такого гостеприимства я не видывал ни до, ни после этой чудесной встречи! Огромная и непонятная машина оказалась простой землечерпалкой, углубляющей фарватер Сухоны, а работало на ней десяток обычных мужиков. Они нас накормили, устроили на ночлег в своих каютах, уплотнив без раздумий друг друга, а на следующий день дали отличную шлюпку, при помощи которой мы привязали ход.

Но не это главное. Мы почувствовали буквально физически уважение этих мужчин, умеющих вкалывать до солёной корни в подмышках, к нашей работе, к нашей жизни! И, когда мы прощались, не было слов и тирад, были только крепчайшие, до хруста суставов, рукопожатия и радушные, желающие удачи, улыбки!

— Вот она, поэзия жизни! — не удержался я от высоких слов, когда мы уже достаточно далеко отошли от драги.

— Интересно, — хмыкнул Андрей, — а как же ты тогда назовёшь встречу с тем долбаным косарём?

— Ну, это любой скажет, здесь не надо быть умником, — встрял Мишка, — раз тут поэзия, то там была проза!

— Точно, — согласился я, — проза в стиле соцреализма.

— Ни фига вы не шарите! — Вовочка пренебрежительно махнул рукой. — Там был обычный плоский анекдот!

XXXI

Меленький, нудный, с привкусом осени дождик испортил всё утро.

Нам оставалось прогнать всего один ход, но миленький подарочек природы убивал всякое желание куда-то идти и что-то делать. К тому же, у нас кончились и деньги, и провизия, а наша рация, размерами с небольшой сервант, заткнулась уже давно по неведомым никому причинам, и мы не могли попросить нашего мужественного шефа посодействовать нам в преодолении трудностей быта.

Итак, мы сидели на чердаке в тишине — у пчёл погода была нелётная — и решали, что же делать: голодными идти в мокрый лес или остаться здесь и сидеть сухими, но… опять же голодными.

Когда Вовочка принялся обсасывать старые пчелиные соты, в которых мёда было столько же, сколько мяса молодых бычков в столовских котлетах, Андрюха не выдержал:

— Нет, надо же что-то делать!

Я покивал головой в знак согласия:

— Конечно. Надо. Ты же у нас такой умный, трубку куришь, внеси рацуху.

— Хорошо! — Андрюха натянул сапоги и мгновенно испарился с чердака.

Вернулся он довольно быстро, перепоясанный патронташем, с ружьём в руках и со зверской решительностью в глазах:

— Готовьте посуду. Через пару часиков принесу вам рябчиков!

— Вообще-то мы не буржуи, сожрём и ворону, — милостиво разрешил я Андрюхе не проявлять чудес охотничьего искусства.

Тот только махнул рукой и, как конь по деревянному мосту, затопал по лестнице.

Не успели затихнуть его решительные шаги, как Мишка тоже начал натягивать сапоги.

— И ты за рябчиками? — оскалился Вовочка.

— Нет, за ананасами, — процедил сквозь зубы Мишка, показав, что Маяковский ему не хрен с бугра. Потом добавил, — пойду, рыбки наловлю, хоть ухи поедим.

— Ну, Вовочка, теперь наша очередь, — принялся обуваться и я. — Поскольку первое и второе блюда у нас уже почти в кармане, то есть, в желудке, то нам нужно подумать о блюде третьем.

— Пойдём яблоки воровать? — оживился Вовик.

Я пожал плечами, потом кивнул:

— А что, это идея. Пошли, побродим по этому Устью, может чего нам бог и подкинет.

И ведь правда, подкинул!

Около магазина, куда мы почему-то направились, хоть денег в кармане было копеек десять, причаливала баржа. Продавщица, естественно, нас уже знавшая, улыбнулась так ослепительно, что я сразу понял: сегодня нам повезёт!

— Ребятки, срочно нужно разгрузить товар. Народ будет только к вечеру, а начать бы надо прямо сейчас.

Я вспомнил, как мы с Андрюхой разгружали в Питере машину с продуктами в гастроном. Тогда это получилось легко, играючи. А тут — баржа. Подумаешь!

— Сколько там товару? — тоном бывалого грузчика поинтересовался я.

Продавщица стрельнула зелёными глазами в накладную, пошевелила губами и просияла:

— Да всего-то двадцать пять тонн!

«Фигня, — подумал я, — это же пять машин, а с одной мы тогда управились за час!»

И мы лихо принялись за дело.

Во-первых всего, нами был вытянут ящик пива, которого в трюме баржи, к нашей великой радости, оказалось в избытке, и отставлен в сторонку, как часть оплаты будущего труда. Выпив по бутылке, мы браво ринулись в трюм.

Когда я принёс в магазин первый мешок, то понял, что ни к вечеру, ни к утру, ни через неделю, ни даже к концу нашей жизни, эту баржу нам с Вовиком вдвоём не разгрузить! Нет, здесь нужно быть помесью тяжелоатлета с акробатом, чтобы, волоча на горбу полцентнера, балансировать на скачущем, как батут, трапе! Причём, этот трап идёт из брюха баржи вверх под углом градусов в тридцать. Но, и пройдя это цирковое кидалово, необходимо карабкаться по тропке на почти отвесный берег, где торчит, как орёл на Эльбрусе, этот магазинчик с улыбчивой продавщицей.

Правда, видя темпы разгрузки нами этой гигантской баржи, улыбка зеленоглазой работодательницы плавно улетучивалась, и выражение её лица стало именно таким, каким вы себе его и представляете!

И вот, на втором часу работы, неся мешок с мукой весом в семьдесят килограммов (а сам я не весил и шестьдесят!) и будучи им нечаянно придавленным при незапланированном падении, я понял: во мне погасла последняя искорка желания физического труда. Духовно я умер! Выкарабкавшись из-под пыльного мешка, и взглянув на Вовочку, сидевшего поодаль на корточках и духовно отдавшего концы ещё раньше меня, я с нарастающей злобой прохрипел:

— Да пошли они все: и эта продавщица, и этот горный магазин, и эта баржа со ржавыми якорями, и «Шевченко» с «Синоптиком», все!!!

— А «Синоптик» -то почему? — обиделся Вовочка.

— По чему, по чему — по воде!..

Баржу мы закончили разгружать в два часа ночи, но было нас не двое, а пятнадцать. Первым к нам присоединился Андрюха, убивший на своей дебильной охоте какую-то маленькую красивую птичку и проливающий по этому поводу тонны слез. Следом за ним притопал Мишка, вырвавший из многотысячетонных рыбных запасов Сухоны трёх тощих, вялых, будто похмельных ершей. А часов в шесть пришла машина с целой футбольной командой, и работа стала продвигаться очень видимо. Видимо и потому, что трюм баржи быстро пустел, и потому, что трап, приподнимаясь, скоро оказался в горизонтальном положении.

Допив последнее пиво в безжалостном мраке ночи (этот вкусный, но зверски разжигающий аппетит напиток, фактически и явился оплатой нашего каторжного труда!), мы пошлёпали на свой чердак, чтобы улечься спать голодными, злыми, в общем, полностью изнасилованными этой прелестной баржей!

— Завтра опять пойду на охоту! — упрямо заявил Андрюха, когда мы уже укладывались спать.

— Нет! — отрезал я. — Ни охоты, ни рыбалки, ни разгрузки больше не будет! У меня есть другой вариант. Завтра утром Вовочка, сделав свою рожу понаивней и пожалостливей, прошвырнётся по деревне и достанет еды!

— Но я никогда…

— Только не строй из себя Кису Воробьянинова, предводитель дворянства из тебя не выйдет — не родились ещё такие олухи, которых бы ты смог предводить!

— Вова, — серьёзно сказал Мишка, но я, даже не видя его лица в темноте, понял, что он улыбается, — ну не нам же, с нашими наглыми бандитскими рожами клянчить хлебушка! Ты ведь парень умный!

— И ещё, — громко похлопал Вовочку по плечу Андрюха, — ты забыл одну деталь: это же ты, а не мы — самый ценный член бригады!

— Это точно, — промямлил вполголоса Вовик, — член я, член!

XXXII

В восемь утра нас растолкал Петрович и мало того, что нещадно разметал сладкие вкусные сны, но и ещё разбил вдребезги все наши планы по безболезненному изъятию у населения излишков провианта.

Оказалось, что Литомин, долго и упорно дожидавшийся нашего выхода в эфир, сумел-таки связаться с пристанью Устья и передал телефонограмму, из которой следовало, что мы должны срочно, бросив все работы к чертам собачьим, прибыть в Сокол, откуда нас пошлют неизвестно куда. Вовочку же, как успешно и героически отбывшего практику, нужно посадить на любое плавсредство, чтобы он попал в Вологду, а оттуда в Череповец, где и получит то, что заслужил, в смысле, заработал.

— Давайте быстрее, — торопил нас Петрович, — сейчас толкач пойдёт на Вологду, на нём пацана и отправим.

Толкачами здесь называли огромные буксиры, у которых на носу имелось приспособление, с помощью коего они толкали баржу, упёршись ей в задницу (простите, в корму!).

Вовочка перелез с пристани через борт толкача и повернулся к нам. Лицо его было грустно и вытянуто, а влажные солёные линзы, нависшие на глазах, делали их большими и живыми, и не было в них теперь даже намёка на наивность. Была в этих голубых объективах печаль, но печаль пополам с радостью.

— Вова, не забывай, что ты всегда будешь нашим самым ценным членом бригады! — крикнул я, когда толкач отвалил от пристани.

Вовочка резко провёл рукой по глазам и замахал ею нам:

— Не забуду-у-у-у!

А через час и мы уже загружались на баржу, ту самую, которую накануне разгружали до упадка в организмах всего, что могло упасть.

Когда за поворотом показалась старая баржа, выброшенная на берег, я заметил на ней человеческую фигурку и почему-то сразу понял, что это Катерина.

— Прощай, Катенька! — крикнул я ей, когда баржи оказались друг напротив друга.

Она же, ничего не отвечая, пристально смотрела на меня, и я увидел, что передо мной не тринадцатилетняя девчонка, а практически взрослая молодая женщина! В её взгляде было что-то такое, что заставило меня замолчать и согнать с лица весёлую улыбку.

— До свидания, Серёжа! До свидания через пять лет! — не крикнула, а спокойно сказала она и, круто повернувшись, исчезла в чреве баржи…

Стальная палуба судна была тёплой от солнышка, хотя и сентябрьского, но ещё по-летнему ласкового. Я валялся, устроив из куска брезента удобное ложе, и барахтался в дрёме, потому что заснуть, как ни старался, не мог. И тому виною была, конечно, Катенька, и её последние слова. Они в меня воткнулись, как ржавый рыболовный крючок, и бередили потрёпанную, зияющую прорехами душу. Но чем больше я размышлял, тем больше путался, и, устав в конце концов, решил, что все те слова мне только послышались — ведь и расстояние было велико, и машина теплохода работала слишком шумно. «Нет, это скорее всего глюки!» — решил я и стал погружаться в сон, успокоенный и удовлетворённый.

Но, вдруг, что-то стало рассеивать этот мой сладкий и долгожданный сон. Это что-то было голосом нашего шкипера:

— … твою мать! Васька, … …уев! А ну, …, прыгай за борт на …, … штопаный!

Резко вскочив на ноги, я увидел, что баржа наша находится совсем рядом с берегом. Потом я увидел шкипера Толика, стоявшего у борта с кувалдой и ломом. А еще я понял, что судно наше стоит, вернее, дрейфует по течению в обратном направлении, а машина молчит, как вор в законе на допросе у следака.

Тем временем Толик бросил лом и кувалду в сторону берега, и они, не долетев метров пяти до суши, благополучно затонули.

— Васька, е… тебя, колотить! Швартуйся … — речь Толяна была сочной и красочной, но, увы, приводить её в подлиннике нельзя, а в переводе это будет скучно и бледно!

Васька, невысокий тощий парнишка лет восемнадцати, прыгнул в воду и, отыскав кувалду и лом, принялся первым колотить по второму. Потом намотал конец троса, брошенный Толиком, на этот своеобразный кнехт.

Из машинного отделения вылез Сашка-моторист, грязный и уставший, и махнул рукой от плеча к колену:

— Приплыли. Откукарекался дизелёк!

Ближе к вечеру мимо нас со скоростью перепившей черепахи прошелестел лопастями «Синоптик», оглашая местность трубным гласом необычайно низкой частоты. За собою он тащил плот метров двадцати в ширину, но зато длиной не меньше полукилометра. Мы часто видели такие плоты здесь, на Сухоне, и всегда испытывали зудящее желание покататься на них. Наконец-то этот долгожданный миг настал!

При помощи лодки, оказавшейся на барже, и Васьки наша поредевшая бригада благополучно перебралась на плот, но поближе к его хвосту, дабы быть подальше от глаз команды «Синоптика».

Мы лежали поверх всех наших шмуток на влажных сучковатых бревнах и, стуча зубами от холода и ёкая пустыми желудочными мешками, наблюдали на чёрном экране небосвода, как Персей мчится на помощь Андромеде, как мерзкий Дракон подкрадывается к добрым Медведицам, как Орёл и Гриф кружат над Лебедем. Ярко горели углы осеннего треугольника — звёзды Альтаир, Денеб и Вега — как огни салюта по ушедшему весёлому лету.

— Интересно, — подал голос Андрюха, — что нам приготовил мой героический тёзка?

— Что бы он ни приготовил, это будет не подарок, — проскрипел Мишка.

— Это точно, — понял я мысль Мишки, — и Таня свалила, и Вовочка. Теперь Литомину, да, в общем-то, и нам тоже, выпендриваться не перед кем!

— Аминь! — констатировал Андрюха, а потом вдруг свирепо заорал, как игуанодон, у которого украли последнее яйцо из последней в его жизни кладки. — А-а-а-а-а-а! Да когда же кончится эта река, и мы приплывём в место, где есть еда, тепло и гостеприимные женские объятия? Ну когда?

И бодрое эхо, пометавшись недолго между берегов, вернулось, обкатав последние слова:

— Никогда! Никогда! Никогда!..

XXXIII

Давным-давно, в годы, настолько далёкие, что их не видно даже с пятой планеты тройной звезды созвездия Кентавра, повстречались семь мужиков из семи городов посреди тайги. Посидели, попили чайку из брусничника, да и порешили построить деревню. И построили. И нарекли её Семигородняя. И стали жить-поживать да детей наживать, поскольку бабы, прознав про расторопных мужиков, набежали со всех краёв — выбирай, кого хошь!

Ползли века, мелькали годы, прогресс оплодотворил науку, и она родила много всяких чудес. Одними из этих чудес стали паровоз и железная дорога. И проложили железную дорогу прямо через Семигороднюю. А коль проложили, то надо по ней возить что-то. А что тут есть, кроме леса? Ни хрена! Значит, лес и надобно возить. А лесу-то много, а народу мало! Как быть? Но прогресс никогда не был импотентом, он выдавал множество детей-идей. Причём, идейки-то все просты и дёшевы, чай мы не европейцы-привереды, чтобы засорять мозги изобретением технических монстров. У нас всё прозаичнее — поэтом можешь ты не быть, но лесорубом быть обязан! Конечно, не все захотели стать лесорубами, но на то он и прогресс, чтобы придумать статью, отменяющую это хотение!

И вот вам результат: Семигородняя — это посёлок с пятитысячным населением, процентов девяносто которого приехали сюда пилить лес без острого желания! А на сём и сказочке конец, потому что, как всё было на самом деле, неизвестно. Не встречались, вероятно, семь мужиков из семи городов. Но в остальном — всё чистая правда!

Вот в это интересное местечко и послал нас, как миссионеров на Гавайи, Литомин.

Посёлок, на две трети состоящий из одноэтажных бараков, вольготно развалился гектарах на ста (а может и больше, кто их измерял?). Почти все улочки были окантованы деревянными тротуарами, потому что посредине их ходить было можно лишь в болотниках, а ездить только на тракторах и другой технике, способной плавать в грязи. Но зато здесь были и клуб, и больница (жаль, Татьяны нет!), и даже столовая, куда мы и завалились первым делом, прихватив в магазине несколько бутылочек винца.

— Порядок, сейчас всё будет! — радостно потирая руки, плюхнулся на стул Андрюха.

Мы сидели в гордом одиночестве в небольшом зале столовки за угловым столиком у окошка, а рядом валялись все наши шмутки.

И правда, через пару минут две нестрашненькие девушки появились с подносами, уставленными тарелками и стаканами. Одна девчонка была высокая и тощая (нет, это я перегнул, она была стройная), а другая — низкая и толстая (чёрт, опять не то, она, конечно же, была пухленькая).

— Вот, Андрюша, все самое свежее, — улыбаясь, поставила поднос на стол высокая.

Мы с Мишкой переглянулись: ого! Андрюша! А тот, по-хозяйски расставляя тарелки, с лёгкой небрежностью бросил:

— Знакомьтесь, это — Люба, — и он кивнул на высокую, — а это — Тося.

Мишка достал из рюкзака бутылку и предложил:

— Ну что, девчонки, может, за знакомство? Кстати, меня зовут Михаил.

Тося, сверкнув глазами, спрятанными за очковые стёкла такой толщины, какие, вероятно, применяются для иллюминаторов батискафов, и произнесла приятным голоском:

— Если только пригубить…

Когда мы пригубили пятую бутылку, я вспомнил, что нам ещё нужно найти жилье:

— Девчонки, а где здесь можно надыбать комнатку недельки на три-четыре?

— Так рядом с нами комната пустует. Мы будем рады таким соседям, — многозначительно улыбаясь, томно проворковала Люба, не отводя взгляда от Андрюхи.

— Правда-правда, — Тося плечиком прижималась к Мишкиному плечищу, — там и печка исправна, и свет есть.

— А кровати? — поинтересовался осовевший слегка Мишка.

— Кровати? — задумалась на мгновенье Тося, видимо, потеряв нить разговора. — А кровати у нас с Любой широкие и мягкие.

Я смотрел на них и думал с завистливым раздражением:

«Вот, гады, не успели осмотреться на новом месте, а уже так ловко устроились! Видно, придётся мне одному спать в комнате с исправной печкой!»

— Слышь, Серж, — зашептал мне в ухо Андрюха, — а ведь эхо-то нам наврало!

— Какое эхо?

— Ну помнишь, на плоту, оно кричало: никогда, никогда! А смотри, всё, как я просил: еда, тепло, гостеприимные женские объятия!

XXXIV

Если сейчас Литомину не икалось, то, значит, нет на свете ни сверхъестественности, ни сверхсправедливости! Уже три дня дождь средней паршивости замачивал наши бренные тела и скудные вещички. Палатка, позабыв о своем наиглавнейшем предназначении, текла, как добротное исправное сито, и мы чувствовали себя в ней отважными исследователями морских глубин, путешествующими в батискафе. Хотя, чёрт, в нём-то сухо! Нет, скорее всего, мы находились на подбитой подводной лодке, и час полного затопления был близок!

Вероятно, в наших злоключениях был виноват я, так как именно меня посетила мысль начинать работу с самого дальнего, самого трудного хода. Эта мыслишка пришла в мою неумную голову не просто так, но под действием поскрёбываний зависти, которую я испытывал, глядя на моих друзей, бурно проводивших досуг в обществе Любочки и Тосечки. Но я бы, может, ещё потерпел не один день их идиллию, да они сами всё испортили. Испортили не со зла, а с благими намерениями, но всем хорошо известно, куда ведёт дорога, замастыренная из этих самых намерений! В общем, четыре счастливых придурка, решив, что я невероятно тоскую, притащили мне подружку, после знакомства с которой я и решил валить как можно дальше и как можно быстрее! А поскольку я не самый большой женоненавистник на свете, то можете себе представить, какова была та, которой предстояло скрасить моё одиночество!

Костёр шипел и дымил, сырые дрова пузырились влагой, но единственное утешение в такую погоду — чайник — всё же работало исправно.

— Серж, а давай рванём домой! — грея руки о кружку с чаем, предложил Андрюха.

— Домой? — переспросил я. — В Ленинград, что ли?

— Да какой, на фиг, Ленинград! В Семигороднюю.

Я молча достал двухкилометровую карту (это не величина её, а масштаб) и поманил пальцем Андрюху:

— Вот, смотри. До Семигородней двадцать вёрст, и всё без дороги. Да что я тебе говорю, ты лучше меня знаешь.

— Знаю, знаю! Но тут так холодно и мокро, а там, у них (Андрюха мечтательно закатил глаза), так тепло и сухо!

— Ну подумай, если ТАМ у них сухо, то какое же может быть удовольствие?

— Да как это како… — начал было Андрей, но запнулся, врубившись в истинный смысл моих слов. — Ну не надо, не надо подкалывать. И вообще, это не я, а Любка отыскала ту прелестницу. Думаешь, мне она понравилась? Мы тебе найдём другую, самую лучшую в Семигородней!

— Спасибо, но я и сам, кажется, не парализованный импотент, страдающий старческим слабоумием и недержанием мочевого пузыря! Найду, коль понадобится.

— Хватит вам трепаться, давайте решать, — неожиданно для нас, так увлёкшихся волнующей темой, влез Мишка. — Так идём или не идём?

— Как хотите, — махнул я рукой. — Если вас прельщает двадцатикилометровое путешествие под дождём по хлюпкому болоту и непричёсанному лесу да с последующим возвратом в это же место, то — пожалуйста! Но если…

Хрена с два стали дослушивать меня до конца эти сексуально озабоченные молодчики! И откуда силы-то взялись? И палатка, и все остальные шмутки были распиханы по рюкзакам в мгновение ока! Ну точь-в-точь, как в фильме «Три плюс два». И так же, как в том фильме, я спросил их, впрягшихся в рюкзаки и готовых скакать галопом хоть к чёрту в зад:

— Всё собрали?

— Да всё, всё!

— Значит, всё?

— Ну хватит издеваться! — Андрюха притоптывал, как арабский скакун, вернее, как жеребец-производитель, которому намекнули на скорую работёнку. — Всё! Всё собрали!

— А инструменты? — ехидно и подленько заулыбался я.

— О-о-о-о, чёрт! — взвыл Андрюха и сбросил с себя рюкзак, который смачно чавкнул, упав в лужу.

Дело в том, что до инструментов было километр с хвостиком. Мы их оставили там, где закрепили не пройденный ход, как и делали неоднократно — в лесу воров нет, по крайней мер тех, кто ворует вещи.

И вдруг Андрюха засиял:

— А давай их оставим, всё равно возвращаться.

— Хорошо, — немного подумав, согласился я, — но если, по каким-либо причинам, нам возвращаться сюда не придётся, то за инструментами ты пойдёшь один. Ладно?

— Да пойдём, Андрей, сходим, — хлопнул Мишка по плечу своего единострадальца. — Лучше сейчас пару километров пробежать, чем потом сорок утаптывать.

Когда они ушли, я стал размышлять, как побыстрее доделать трудный ход, справедливо полагая, что, пройдя эти два километра и окончательно промокнув, казановы порядочно порастеряют свой сексуальный аппетит.

Эх, как я был молод и наивен!

— Вставай, а то примёрзнешь! — заорал Андрюха бодро и громогласно. — Вперёд, труба зовёт!

Я посмотрел на него грустно, осознав, что идти всё же придётся, но нашёл силы, чтобы пошутить:

— Это какая тебя зовёт труба? Уж не фаллопиева ли?

— Что это за труба такая? — посмотрел на меня Мишка в недоумении.

— А это ты у Тосечки спроси, — ответил я ему, с содроганием натягивая мокрый рюкзак.

— Если это что-то из истории, то навряд ли, она историю плохо знает.

Когда я от смеха упал, то рюкзак надавил мне на темечко, отчего лицо погрузилось в лужицу, и вместо хохота раздалось бодрое бульканье.

Рядом со мной булькал Андрюха.

А Мишка укоризненно начал головой:

— Эх, дети, дети! Вам бы только пошалить!

В ответ мы забулькали еще интенсивней.

XXXV

Если есть такой человек, которому нравится лежать в больнице, то пусть придёт в любое время суток и плюнет мне в рожу!

Так, примерно, я думал о больничном времяпровождении до того, как мы с Андрюхой попали в семигороднинскую больницу.

Если сказать, что мы здесь очутились случайно, то это значит оклеветать меня, хрупкую игрушку в лапах фортуны, но обелить Андрюху с Мишкой, которые и являются лапам (причём, не всегда чистыми) этой самой пресловутой фортуны. Пережди мы промозглую сырость у тлеющего костра и в текущей палатке, максимум, что мы получили бы — это сопливые носы и осипшие глотки, Но нет, где там! В некоторых же просто бурлят и выплёскивают через край природные инстинкты и разудалая бесшабашность! И вот он, закономерный итог незрелости ума: стёртые по задницу (ну, если честно, то просто до мяса!) ноги плюс сопливые носы и осипшие глотки, а моя правая нога к тому же насквозь пропорота гвоздём! Но главное: в больнице мы с Андрюхой вдвоём, Мишке хоть бы хны — он цел, сух и звонок! Если после этого кто-то скажет, что существует справедливость, то я ему не пожму руку даже в том случае, если он меня снимет с электрического стула за две миллисекунды до включения рубильника!

Отмахав двадцать километров мокрыми и промёрзшими, мы только дома увидели плоды своего героического перехода — стёртые в кровь ноги у меня и у Андрюхи. Но появление Любки и Тоси с сумкой еды и выпивона заставило позабыть нас о таких пустяках. А зря! Через два дня, пролетевших весело и бестолково, ножки наши опухли, загноились, а ночью, ближе к рассвету, мощные клыки боли впивались в них жадно и вожделенно, без устали кромсая и теребя свою добычу.

На третий день, когда алкоголь уже перестал глушить нашу зубастую мучительницу, к нам завалился наш сосед Биокрин. Его так прозвали за особое пристрастие к этой спиртосодержащей жидкости, предназначенной для протирания различных поверхностей. Но Биокрин с особым удовольствием, не могущем быть понятым человеку нормальному, ею полировал лишь поверхности пищевода да желудка. Увидев наши мерзкие нижние конечности, он побелел, схватил со стола бутылку вина, высосал её в семь секунд и заорал:

— Всё, конец! У вас же гангрена!

И тогда мы, полупьяные полудурки, струхнув, поплелись в больницу. По пути я где-то нашёл торчащий гвоздь и конечно же наступил на него (скорее всего, этот оголённый гвоздь был единственным в Семигородней).

В больнице работали нормальные люди и они попытались, что вполне понятно, отослать двух пьяных, грязных, небритых и нестриженных идиотов в место их изначального естественного появления, но, когда я сунул в нос медсестре свою ногу, истекающую кровью и грязью, она в сердцах плюнула:

— Идите в душ и отмокайте, да ещё попытайтесь отрезветь, или я вас выгоню к чёртовой матери!

Первый день мы кайфовали: кровати с чистым бельём, телевизор, медсестрички, постоянно желающие взглянуть на наши попки (но, увы, не для того, чтоб ими полюбоваться, а для всем известного садистского действа — прокалывания толстенной иглой и вливания какой-то плесени), и трёхразовое, хоть и скудное питание!

Я в своей палате (в одну нас с Андрюхой не пустили!) познакомился с Костей — здоровенным бугаём-флегматиком и втирал ему и остальным сопалатникам всякие бредни о наших героических буднях, о весёлой житухе, о прекрасном Ленинграде. И, если трудовые подвиги ни в ком интереса не вызывали, то Питер — это была та тема, развивая которую, я мог слышать жужжание мухи в столовой!

Андрюха в своей палате, кстати, занимался тем же. Но, в отличие от меня, упиравшего на достопримечательности города и его историю, мой друг разглагольствовал о своих лихих похождениях в бомонде Ленинграда, в частности, в его прекрасной половине.

Этими рассказами, а ещё вином и тушёнкой, которыми нас щедро снабжали Любка, Тоська и Мишка, мы заслужили всеобщее уважение.

Но разве бывает бочка мёда без черпачка дегтя? Что-то я не встречал!

Шесть утра. Глаза мои открываются сами собой, и я вижу то, что и должен видеть: чёрные, прямые волосы, обрамляющие полное личико, чёрные строгие глаза, пухлые, алые от природы, губы, красивая — просто огромная! — грудь и руки, беленькие, маленькие, но держащие большущий шприц и ватку, источающую аромат хорошего спирта. Это — Анечка, медсестричка, и она явно ко мне неравнодушна, потому что с утра до ночи колет и колет меня, никому не доверяя. Но есть, право, что-то магическое в её ладонях, которыми она нежно поглаживает мои ягодицы после каждого укола, и та боль, с которой пенициллин вливается в меня, разрывая мышечную ткань, становится всё терпимее и терпимее и, наконец, перерастает в приятное пощипывание. Тогда я, как бы невзначай, переворачиваюсь на спину, и взгляд Анечки наталкивается на другой орган моего тела. Она смущается, румянец молнией пробивает пухлые щёчки, а руки осторожно натягивают на меня одеяло. Потом Анечка поворачивается и, цокая каблучками туфелек, спешно выходит из палаты.

— Хорошая деваха, — слышу я голос Кости, — да только серьёзная, с такой просто так не погуляешь.

— А как?

— Только через ЗАГС. Так что, если ты что думаешь, то имей в виду!..

Через несколько дней приехал Литомин, а с ним инженер по технике безопасности. Долго они нас учили уму-разуму, строя из себя людей, с пелёнок ведущих истинно правильный образ жизни. Потом, приказав выздороветь к завтрашнему дню, оставили денег и уехали, довольные выполненным долгом!

— Это что за хмыри? — баском поинтересовался Боря, приятель, которого Андрюха завёл у себя в палате. Это был парень, как и Костя, внушительных габаритов, но зеркального нрава.

— Это начальник партии, — тоскливо ответил Андрюха, предвкушая возвращение в осеннюю слякотную тайгу.

— Парторг, что ли?

— Если бы! Это как в анекдоте, помнишь, Боря: пришёл поручик Ржевский и всё опошлил!

— Да, Андрэ, — вздохнул я, — точнее не скажешь!

XXXVI

— Да что же это за свинство такое! — бросил Андрюха на землю чайник, и тот обиженно звякнул. Следом за чайником полетела и наша боевая кастрюля и глухо стукнулась о корень сосны, явно пытаясь спародировать большой барабан.

Мы с Мишкой недоумённо переглянулись, но вопросов задавать не стали.

— Нету воды! — развёл руками Андрюха, нацепив на свою физию шутовскую улыбку. — Нету водички! Нету, нету, нету! Идиотизм какой-то! Целый день мы, как гиппопотамы, мочили свои задницы, я два раза чуть не утонул, а теперь нате, получите: не-е-е-е-ту водички! Нету, нету, нету!!!

Мы раскинули карту, в надежде найти выход из создавшейся критической ситуации с помощью этого зелёного листа бумаги, но она весело показала нам кукиш в виде трёхкилометрового расстояния до ближайшего ручейка.

— Ну что, — посмотрел я на своих жаждающих коллег, — кто пойдёт?

— Ты что, опупел? — Андрюха явно видел во мне безумца. — Да я лучше помочусь в чайник, чем поплетусь после сегодняшней каторги за три километра киселя хлебать!

Мишка почесал темечко, потом взял в руки топор и стал озираться, негромко бормоча:

— Эх, было бы чем мочиться.

Походив немного вокруг разгоравшегося костра, Мишка присел возле маленькой ёлочки и принялся кромсать топором ни в чём не повинную землю.

— Серж, у него что, глюки пошли от жажды?

— Да нет, просто не наработался сегодня.

Мишка молча продолжал свою работу.

— Что-то тут не то, — задумался Андрюха, наморщив лоб. — Не нравится мне всё это.

Наконец Мишка бросил топор в сторону, закурил сигарету и стал сосредоточенно смотреть в вырытую им ямку.

— Ишь, гипнотизирует, — зашептал Андрюха, — думает, счас фонтан вдарит!

Прошло ещё минут десять

Мишка докурил вторую сигарету, взял кружку и принялся ею что-то зачерпывать из ямки и наполнять чайник и кастрюлю.

— Молодец, Мишель, — одобрил я, — с меня бутылка.

— Запомню!

— А как ты допетрил-то до этого? — подкидывая в костёр дровишки, вопросил Андрюха.

— Да от злости.

— Как это?

— А так. Пить очень хотелось. А как понял, что водичка тю-тю, то такая злость взяла! Ну, думаю, порублю сейчас этих техников хреновых, которые меня сюда затащили! Схватил топор, но рука не поднялась на живых людей. Вот и стал землю рубать. А тут и водичка показалась.

Андрюха похлопал глазами:

— А я тебе говорил, Серж, не нравится мне всё это!

— Вот придурки-то! — вскричал я. — Один лапшу вешает колечками на уши, а другой её добросовестно заглатывает!

Макароны весело скрипели на зубах, но в первые минуты (вернее, секунды!) трапезничанья мы не придавали этому значения, потому что начальная стадия любого принятия пищи после долгого рабочего дня в лесу — это примитивное заглатывание при полном игнорировании вкуса, температуры и объёмов. По мере же наполнения желудков, эти вышеуказанные качества благополучно возвращаются, и тогда вы понимаете (с радостью или ужасом), что же именно такое вы вкушаете!

Подозрительный макаронный скрип мне почему-то стал сразу ясен, в отличие от моих приятелей, и я сказал, отбросив ложку:

— Всё! Напоролся! А вы давайте рубайте, а то завтра аппетит ваш может подкачать.

— Ну, уж это — вряд ли! — усмехнулся Андрюха. — С кем с кем, а с аппетитом мы друзья!

— Что ж, утро вечера не глупее!

…Целый день старый лось мучился расстройством желудка. То ли прихватил своими толстыми губищами что-то неподходящее для непритязательного организма, то ли этот самый организм начал давать сбои. Да и не удивительно — старость не добавляет здоровья и бодрости. Вон, молодёжь во всю гоняет друг друга, выпендриваясь перед самочками. Они с таким треском сшибаются рогами, что кажется, будто рушатся деревья в бурю. Из ноздрей бьют струи пара, мышцы набрякли канатами, копыта легко сдирают толстый слой дёрна, обнажая переплетённые корни и корешки. А самочки, довольные, наблюдают, как разбивают себе лбы их друзья и приятели. Они стоят невдалеке, потряхивая крошечными хвостиками, и широко раскрытыми глазами внимают на страсти, бушующие из-за них.

Нет, старый лось уже позабыл это занятие, он обходит стороной своих сородичей и занят лишь добыванием пищи. Да, видно последний годок топчет он лесные опушки и болотистые берега, обгладывая ивовые веточки и вылавливая под водой дикий сельдерей!

Долгая ночь всё-таки закончилась, и начало проясняться. Старый лось тяжело поднялся и побрёл на рассвет.

Было полное безветрие. Не колыхались даже паутинки, увешанные росистым бисером, поэтому лось не почуял заблаговременно запах, так пугавший его раньше. Эго был горький запах дыма, смешанный с терпким ароматом человека. Но к старости лось стал гораздо спокойнее, и это спокойствие породило любопытство.

Побродив вокруг палатки и чуть дымившего погасшего костра, лось наткнулся на мешок, из которого шёл изумительно вкусный запах. С ним он ещё не был знаком. При помощи длинного сильного языка и толстых подвижных губ, лось легко извлёк из мешка то, что так аппетитно пахло.

Осторожно, не торопясь, лось сжевал свою находку, смакуя каждый кусочек, и побрёл дальше. Желудок, давивший так больно, вдруг успокоился, в нём потеплело, а в тело вернулись силы. И лось, бодро тряхнув головой, почувствовал в себе нарастающее желание сшибиться с кем-нибудь в смертельной схватке. Он поднял голову и затрубил громко и вызывающе. И ответный зов не заставил себя ждать. Старый лось, шумно выдохнув, мотнул разлапистыми рогами и напролом, через заросли орешника, помчался на битву, скорее всего, последнюю в своей жизни!..

Не знаю, как там у утра насчет ума, но сюрпризами оно богато!

— Кто хлеб убирал? — потряхивая в руках пустой брезентовый мешочек (в таких мешочках мы хранили съестные припасы), допытывался Андрюха.

— Да ты и убирал, — спокойно сказал Мишка, — в этот мешок сунул.

— Ну и где же тогда он? Мыши съели?

Для ясности замечу, что все продукты мы всегда оставляли вне палатки, экономя, таким образом, её полезную жилплощадь.

— Ого, мужики, смотрите! — позвал Мишка, показывая на землю возле палатки.

И мы увидели чёткие отпечатки лосиных копыт.

— Вот скотина! — заорал Андрюха, — лось пархатый! Весь хлеб сожрал, сволота! Да чтоб ты обдристался этим хлебом, урод!

— Ловко, — похвалил я лося, вывернув мешочек наизнанку, — даже крошек не оставил!

— А ведь я, кажется, слышал, — начал что-то припоминать Мишка, — но сквозь сон решил, что это кто-то из вас чмокает.

— Ага, это Сержу приснилось, что он леденцы сосёт!

— Нет, это Андрюхе приснилось, что он сосёт Любкину сиську, которую днём с огнём не найти, — отпарировал я.

— Не боись, Серж, кому надо, тот найдёт!

— А я и не сомневаюсь, что её найдёт тот, кому это надо. Особенно, пока ты находишься здесь!

Андрюха только покрутил пальцем у виска и поплёлся к кустикам калины, на ходу расстёгивая пуговицы ширинки. Там он встал, склонив голову, и задумался. Но внезапно резко развернулся, не прекратив своего естественного занятия, отчего капли веером брызнули по траве, и закричал:

— Мужики, мужики! Мы идиоты! Какие же мы идиоты! Посмотрите-ка сюда!

В корнях калинового кустика пузырился маленький ключ, но вода в нём была чистая и вкусная, несмотря на то, что Андрюха её малость успел испортить. Да что говорить, ведь все знают, что нет на свете ничего вкуснее обычной воды! А если кто этого не знает, то, значит, он ещё и не жил!

Остатки макарон в кастрюле были покрыты толстым слоем песка и казались кусками ржавой проволоки, переплетёнными каким-то шизофренирующим субъектом в одному ему известный узор. Андрюха вывалил на землю абстрактную снедь и со смаком плюнул в неё

— А это пусть лось жрёт! И да будет у него от этой жратвы запор!

— Бедный лось, — покачал я головой, — то ты ему дристуна желаешь, то — запор. Ты просто садист какой-то! Лучше бы благополучия ему пожелал.

— Благополучия? За то, что он весь хлеб сожрал?!

— А ты подумай, Андрэ, не съел бы он хлеб, что бы мы сейчас делали?

— Пожрали б да пошли работать.

— Правильно. А так как хлеба нет, то мы сейчас идём куда?

— В Семигороднюю, — просиял Андрюха и радостно заголосил, — молодец, лосяра!

XXXVII

В двадцатый раз заставив битлов проорать песню о любви, которую нельзя купить, я загрустил. Нет, не о Танечке, которая предпочла мне красавца-щукаря, ни о какой другой девахе, я загрустил просто так. Да какое, к чёрту, веселье, если на дворе конец октября со своими хамоватыми ветрами, легко протыкающими тело холодными спицами. И тайга не радует взор причудливостью и разноцветием, а слух многозвучием. И постоянно мокрые, знобкие энцефалитка, сапоги и палатка одним своим видом заставляют мелко дрожать озябшую душу и уставшие члены.

Но хорошо, если есть дом, куда можно зайти и отогреться вином и беседой, печным жаром и чудесной музыкой!..

Валерка, хозяин дома, нас зауважал сразу. Он прослужил три года на флоте во Владивостоке и теперешнюю свою жизнь в лесном, заброшенном на окраины цивилизации посёлке считал нудной, незаслуженной ссылкой. Все мечты его были в одном: уехать во Владик и не возвращаться сюда, даже если там приговорят к расстрелу! И мы, прибывшие с ленинградских земель, были для Валерки как бы родственными душами по весёлой, красивой, насыщенной жизни больших городов.

Я дослушал песню и посмотрел в окно. Там гуляли Валеркины куры, и среди них не было двух одинаковых ни по расцветке, ни по размеру. Но одна курочка особенно выделялась, потому что смотрела на мир единственным глазом.

— Слышь, Валер, а чегой-то у тебя курица одноглазая?

— Да это всё от любви, — махнул он рукой.

— Глаз, что ли, от любви выскочил? — заржал Андрюха.

— Да нет. Повадилась она к соседскому петуху. Ну, наш петушок сначала бегал с тем драться, да не помогало. А потом взял да долбанул свою жёнушку в глаз. Глаза как не бывало.

— И что, перестала она бегать к соседу? — поинтересовался Мишка.