Бесплатный фрагмент - Волчица

Владимир Куксин
ВОЛЧИЦА
киноповесть
2019

Семь лет прошло после Великой отечественной войны. Уже заросли раны на полях от гусениц и взрывов, леса и реки снова начали воссоздавать былую тишину. Множество деревень тяжело встают на ноги, в основном благодаря огрубевшим женским плечам. Множество деревень… вдов.

Звучит песня

Из ромашек на лугу

Я сплету венок

Постою на берегу,

Чтобы ты увидеть мог.

Ты плыви, венок, плыви

Да за милым вслед…

Такая вот деревня, которых много в советской Белоруссии, расположилась на берегу широкой реки. Среди сохранившихся и неумело восстановленных женскими руками изб, всё-таки хватает пепелищ, заросших крапивой и бурьяном. Заросла и обветшала деревенская лесопилка. Поля для пшеницы давно превратились в бескрайние луга, на которых теперь пасётся небольшое колхозное стадо.

Возле покосившейся дойки кипит посильная колхозная работа. Несколько коров, телят и овец чувствуют особую заботу доярок, поскольку это стадо является основным деревенским богатством. Женщины деловито наполняют молоком серые фляги, шутят, поют. Будто не было вовсе никакой войны и разрухи, или просто все стараются жить дальше.

Настасья, молодая женщина «кровь с молоком», лежит на копне сена с соломинкой в зубах. Она мечтательно смотрит в небо и красиво поёт. Потому что сама — красивая. А у всех красивых людей всё получается красиво. Особенно, когда чёрные вьющиеся волосы, пышные грудь и бёдра, и, конечно, глаза. Как уголь — чёрные и бездонные. От таких глаз мужчины пьянеют, влюбляются в один момент, совершают дерзкие поступки, предлагают замуж… Только где они — мужчины-то…

Как у всех женщин в деревне, Настасье от мужа досталась только одна похоронка.

На липком от пота, румяном лице — загадочная улыбка. То ли от мечтания, то ли от глубокой и отчаянной тоски. И в песне звучат, едва заметные, надрывные нотки.

Настасья допевает песню.

Тихо-тихо позови,

Хоть и не услышишь, нет.

Подходит Марковна, пожилая крестьянка, с коричневыми от солнца натруженными руками, останавливается, любуется, улыбается. Настасья, беспечно развалившись на сене, сладко потягивается, вздымая грудь, которую едва скрывает простая рубаха.

Марковна, всё же не стала прерывать песню, а дослушала до конца и только потом, без упрёка:

— Певунья, молоко иди цеди! Дед Макар скоро забирать приедет!

Настасья, прищурив глаз, улыбается:

— А я своё уж процедила!

— Дык, другим подмогни! Разлеглася, бурёнка недоёная!

Настасья поднимается, зевает, потягивается, отряхивает соломинки сзади, повернувшись к Марковне спиной и виляя задом.

— Скушный ты человек, Марковна! Уж и помечтать не даёшь!

Настасья идёт к остальным бабам, процеживающим молоко во фляги. Марковна провожает её взглядом:

— Видали?! Размечталася она!

Марковна подбирает пустую флягу, идёт за Настасьей и продолжает «рассуждать вслух», чтобы остальные слышали:

— Настасья, я вот тут смотрю на тебя, если у нас надои упадут, ты ж колхозу подмогнёшь-нет?

Настасья повернулась к Марковне, уперев руки в боки.

— Ты это об чем, Марковна, чо-т я не пойму? Я что ль и так не помогаю?!

Марковна продолжает, обращаясь к бабам:

— Я не об том! Ну, смотри, бабы, какие у Наськи-то!

Марковна показывает на себе, обводя воображаемые настасьины арбузы:

— Мы ж враз план перевыполним! Не возражаш, если подергаем тя в случае чего… за дойки твои?

Все бабы начинают хохотать. Настасья, нисколько не смущаясь, достойно и многозначительно поясняет, поправляя грудь:

— Энти сокровища токма для мужика ухватистого! Так шо колхоз как-нито перебьётся!

Варвара, подруга Настасьи, совсем худышка, с длинной, почти белой косой:

— Ой, никак для Деда Макара бережёшь!?

— От мово жару Дед Макар обуглится, а то и сгорит вовсе!

Беззубая бабка Марфа, едва не торжествуя:

— Точно! Огонь-девка! Тебя зимой заместо печки можно!

Настасья, изображая печаль и вздыхая:

— А если бы кто да на энтой печке меня ешшо и потискал бы, как следоват, то и впрямь, зимой топить не надо!

Бабы смеются. Варвара обнимает Настасью, что-то ей шепчет на ухо, после чего они обе долго хохочут.

Подъезжает на бричке председатель — поседевший мужчина, постаревший от войны. У него нет левой руки, а половина левой ноги — на простой деревянной культе. Немного прихрамывая, он спешит к бабам, улыбается.

— Ну всё, бабоньки! Всё! Будет нам подмога! Переселенцы согласны к нам приехать! Брат отписал…

Бабы обступают председателя, бабка Марфа недоверчиво спрашивает:

— Енто те староверы что ли?

— Белорусы. Всей общиной приедут. Навовсе!!! Жить!

Поближе к председателю пробирается Настасья.

— Ну-к, ну-к! Каки-таки староверы? Сколько? Мужички там у них есть, которы ничо?

Марковна легонько отстраняет Настасью.

— Очередь займи сперва! Сначала, которы вдовые!

— Не, ну видали, а? А я?! Что ли не вдовая? Двенадцать годов разменяла!

— Всё одно! Старшим — уступите место!!!

— Да за ради Бога! Только самые-самые — как раньше в продмаге — из-под прилавка, так и знай!

Бабы хохочут. Председатель ловко прикуривает одной рукой.

— Да будет вам! Дурёхи!

Подъезжает Дед Макар на телеге, останавливается, подходит к бабам, тихонько спрашивает, что тут, да как.

Бабка Марфа из-под ладони смотрит на дорогу, по которой идут какие-то люди, поднимая пыль, из-за которой разобрать ничего невозможно.

— Ой, никак идут! Гляньте-ка!

Оборачивается на дорогу Марковна.

— И правда… Толпа целая! Тока не видать!

Все смотрят на дорогу.

Толпа людей шагает по пыльной дороге с пригорка. Из-за пыли их невозможно различить. Люди идут в две колонны, но не в ногу. Сбоку топает ещё кто-то.

Бабы смотрят, закрываясь ладонями от солнца. Думая, что это — староверы, поправляют платки. Настасья совсем разволновалась.

— Председатель, хош предупредил бы! Я бы платок другой из сундука вынула, да рубаху!

Марковна прибирает волосы в гребень, повязывает платок.

— Ты и так глазищами своими кого хош затмишь!

— Будто на глазищи кто из мужиков смотрит! Перво-наперво — вот!

Настасья демонстративно выпячивает и поглаживает грудь. Варвара, поправляя свою косу:

— А что уж, и коса ни к чему?

Марковна заканчивает приборку.

— К чему, к чему! Вот лениться будешь — муж тебя за неё и оттаскает!

— Муж… Где бы его ещё взять…

Бабка Марфа с дедом Макаром грузят флягу с большим трудом и садятся на телегу.

— Не переживай! Ты девка молодая — кого из староверов этих и охомутаешь!

Настасья торопливо несёт от колодца ведро с водой, ставит:

— Во-во! А потом поклоны будешь бить — всю башку отшибёшь! — черпает кружку, умывает лицо.

Все смеются. Подходят к ведру с водой — кто попить, кто умыться.

Бабы подносят остальные фляги, поднимают их на телегу, не отрывая глаз от дороги.

Толпа приближается и теперь видно, что это не староверы, а немецкие военнопленные в сопровождении конвоя. Их человек пятнадцать. Все измождённые, усталые, пыльные. Все одеты по-разному: кто-то до сих пор в изрядно потрёпанном военном, кто наполовину в гражданском. Так же с обувью и головными уборами. Лишь у некоторых военные пилотки и фуражки.

Сопровождает их наш старшина, который останавливает колонну возле колодца и объявляет привал.

Немцы бросаются к колодцу, толкаются, образуют очередь.

Старшина снимает фуражку, вытирает пот, поправляет вещь-мешок и автомат, оглядывается по сторонам, смотрит на колхозников.

Бабы недоумённо смотрят на Председателя. Настасья, будто ничего не понимая:

— Энто кто? Председатель, ты кого привёл?

Марковна, потеряв в одну минуту своё веселье:

— Немцы. Не видишь, что ль…

Председатель докуривает папиросу, бросает её на землю и долго топчет.

— Староверам церковь нужна — без неё они никак не согласны. А строить кому? В деревне тока Вы, да дед Макар!

Бабка Марфа спрыгивает с телеги, семенит к председателю:

— Энти нехристи что ли построют?

— И построят! Они нам всё построят! Всё, что разрушили!

Марковна совсем расстроилась:

— Как же это? У них же руки-то все… В крови мужиков наших!

— Вот и отмоют заодно!

Настасья всматривается в толпу у колодца.

— Доходяги-то каки… Их же брёвнами-то задавит! Ей Богу — задавит!

Председатель оглядывает всех, сердито:

— Ничо! Сдюжат! Они и лесопилку нам запустят, и старую делянку всю уработают!

Бабка Марфа, возвращаясь к телеге:

— Лесопилку… Вилами им в бок!!!

— Где я те других-то возьму?! Этих вон — и то! На год только дали!!!

Марковна, почти возмущённо:

— Это цельный год их тут терпеть?!

— Вы, вот что, бабы! Языки свои прикусите! Доски нам нужны? Нужны! Кругляк нужен…

Настасья туго завязывает на голове платок.

— Вот так обрадовал ты нас…

— Ничо. Пока всё не отстроят, что порушили — не дадим им спуску!

Подходит старшина.

— Здравия желаем! Кому доложиться, кто тут за старшего?

— Да чего тут. Давай по-простому. Я — председатель.

— Старшина Легедза! Вот, значит, прибыли. Все, как один. Видали, какие они у меня? Извиняйте, других нет.

Бабка Марфа подъезжает на телеге ближе:

— И ты что же, один их охраняешь?

— А куда им бежать?

Марковна, мало того, что совсем расстроена, а при таких словах и вовсе возмущена:

— Как это куда? Разбегутся душегубы и поубивают тут всех нас!

— Эти — нет. Их в конце войны всех призывали. Кто крестьянин, кто мастеровой. Не вояки они! Так…

Настасья почти воинственно:

— Пусть тока попробуют!

— Точно! Они вас пуще меня боятся! Их ведь любой тут готов на вилы! Да и не все ведь были у них — «СС»! Эти — так точно — нет, доходяги…

— Тощие-то все какие…

— А что им тут — курорт? Дайте мне, что ли, водицы вашей — жарко сегодня.

Настасья быстро зачерпнула из ведра кружку и подала Легедзе… Они встречаются взглядами. Легедза от пронзительных глаз Настасьи замирает.

Настасья наблюдает, как смачно Легедза пьёт.

— Долго, видать, вы с ними топали…

— От самой усадьбы! — продолжает пить.

— У-у… Далеко! Устали, небось?

— Так… Это… Всё же по своей земле топать, не по чужой! Тут тебе каждый колосок поклоны бьёт! Верно говорю?

Немцы жадно пьют прямо из ведра. Некоторые разуваются, расстилают портянки. Кто-то ещё пьёт, умывается, кто-то разваливается на траве.

Ганс, молодой офицер, держа ведро, вдруг уставился на Настасью, его сзади грубо подталкивает Хоффман, высокий и сильный фельдфебель.

Председатель и Легедза отходят немного подальше от всех. Старшина достаёт из вещь-мешка пачку «Казбека», угощает председателя, закуривают.

— Сейчас полуторка приедет — там у нас всё — и палатка, и колючка, и кухня. Только вот кухарить некому.

— Ну, это не беда — выделим вам кухарку!

— А нельзя вон ту, глазастую? Которая меня водой напоила?

— Настасью-то? Можно. Лучше всех стряпает у нас. Красавица.

— Извиняюсь, одинокая? Нет?

— У нас тут все одинокие. А что, глянулась?

— Глазищами своими аж до нутра прожгла!

— Смотри, Настасья боевая, «палец в рот не клади»! Всего откусит!

— Во-во. Такая как раз по мне…

Подъезжает полуторка с кухней, палаткой и всем необходимым для лагеря.

Легедза идёт к колодцу, поднимает военнопленных, ведёт за полуторкой.

Бабы провожают взглядом полуторку, колонну немцев, Легедзу.

Председатель отводит Настасью в сторону.

— Настасья, дело у меня к тебе. Кухаркой к немцам пойдёшь.

— Ты долго думал-то?

— Ты мне это, не перечь! Дело серьёзное! Ты — человек сознательный! Другая — подсыплет им в кашу чего! Из ненависти или за мужа своего! А на тебя я полагаюсь! Соображаешь?

— Не, ну видали, а? Чтобы я оглоедов этих кормила!

— Ты не ерепенься тут!.. Разве не ты тут первая мужичка просила!? Ну! Чем тебе старшина не партия?

— Скажешь тоже! Мало ли тут я чего просила! Так вот и сразу!

— Он, между прочим, сам меня попросил, чтоб ты, значит! Стало быть, глянулась!

Легедза и председатель определяют место для расположения лагеря. Ходят, меряют шагами, жестикулируют. Легедза смотрит по сторонам, затем выражает председателю своё одобрение. Судя по всему, место, наконец, выбрано. Это широкий берег реки, к которой ведёт тропинка, а рядом, вплотную — лес.

Военнопленные неторопливо разгружают полуторку со всем необходимым, отцепляют полевую кухню. Легедза даёт распоряжения, говорит о чём-то с председателем. Разгружаются доски, верёвки, инструмент, прочий скарб.

Все вместе начинают стаскивать на землю из кузова большой мешок, разворачивают его. Это большая палатка. Долго пытаются сориентировать её — где перёд, где зад. Наконец, все вместе волокут мешок на отведённое место, чтобы, наконец, воздвигнуть своё будущее жилище.

Начинается это, конечно, с большого общего перекура.

Ганс обустраивает место для будущей кухни: закрепляет колёса, дышло. Приносит из ящиков посуду, кастрюли, поварёшку.

Несколько человек начинают сколачивать большой обеденный стол, пилят доски, вкапывают столбики для основы.

Ганс носит из леса сушняк, пилит его, складывает перед кухней.

Легедза командует установкой палатки. Внутри уже поднимаются шесты, по сторонам стоят немцы с верёвками для натяжения. Неторопливо поднимается и возникает всё сооружение.

Ганс приносит с реки кастрюлю с водой, заливает её в котёл кухни. Смотрит в него, отправляется снова за водой.

Над обеденным столом водружается навес. Рядом с палаткой приколачиваются умывальники.

Вечер.

Дымится полевая кухня, горят керосиновые лампы у входа в большую палатку, над столом. Суетятся немцы. Видны только их силуэты.

На пригорке несколько баб смотрят на лагерь, о чём-то недовольно разговаривают. Машут руками, плюются, уходят.

Утро.

Перед палаткой сушится мытая обувь: сапоги, ботинки. Развешены портянки, рубахи.

Подходит Хоффман, смотрит на обувь, берёт в руки, выбирает. Наконец, останавливается на сапогах, примеряет подошву к своей ноге.

Подходит Ганс, хватает сапог, который в руках у Хоффмана. Тот не отпускает.

Ганс недоумевает:

— Это мои сапоги!

— Нет. Теперь это мои сапоги!

Быстро подходит Отто, старший и по званию, и по возрасту, хватает за рукав Хоффмана.

— Хоффман, Вы забываетесь! Перед Вами — офицер! Отдайте сапоги!

Хоффман вырывает руку:

— Мы тут все равны!

— Ошибаетесь! Хоть мы и в плену, но продолжаем оставаться солдатами Вермахта!

— К чёрту! Мы не на плацу!!!

— Вы давали присягу, Хоффман! Соблюдайте субординацию!

Хоффман отрезает решительно, с издёвкой:

— Хватит командовать, штурмбанфюрер!

Отто и Хоффман смотрят друг другу в глаза.

— Я не могу наказать Вас по Уставу, Хоффман… Но… Вы можете завтра просто не проснуться.

Хоффман долго молчит, смотрит на Отто, швыряет сапоги в руки Гансу.

Слышно, как кто-то начинает греметь посудой. Немцы всё внимание обращают на кухню.

Настасья накрывает скатертью недавно сколоченный обеденный стол, вдоль которого такие же новые скамейки. Она ставит стопку мисок, высыпает ложки. На середину — большую миску с хлебом. Затем она идёт к полевой кухне, взбирается наверх и открывает крышку котла, из которого повалил пар.

Немцы заворожённо смотрят на Настасью. Кто любуется необычайной привлекательностью Настасьи, а кто-то вдыхает запах домашней пищи.

Ганс замер, уставившись на Настасью.

Остальные начинают суетиться. Кто приглаживает волосы, досадуя от густой щетины. Кто-то срывает сухие рубашки с верёвки, начинает спешно одевать.

Немцы обуваются, моют руки, приводят себя в порядок. Оглядываются, смотрят на Отто, будто ждут команды или одобрения.

Настасья деловито и молча накладывает кашу немцам, выстроившимся в очередь перед кухней.

Немцы очень довольны, пытаются выказать хоть какую-то любезность.

Настасья на это не обращает никакого внимания, мужественно перенося эту неожиданную для неё и неприятную повинность.

Отходя от кухни с мисками каши, немцы расстроенно пожимают плечами, переглядываясь и улыбаясь, не забывая при этом оценить «домашний аромат» их новой жизни.

Председатель и Легедза едут на бричке. Дорога идёт вдоль большого луга и сворачивает в лес. В нём ещё сохранились заросшие просеки, вчерашние делянки. Кое-где ещё остался лежать, сложенный в штабеля и высохший за годы, кругляк. Председатель останавливает лошадь.

— С этой стороны и начнёте. Сосны тут у нас кряжистые, корабельные. Я метить уж не стал. С моей-то культёй по лесу больно-то не набегаешься.

Легедза смотрит на протез:

— На фронте?

— Где ж ещё? Правда, мне повоевать-то толком не пришлось. Батарею накрыли танками. Рвануло так, что пушка наша перевернулась. Вот лафетом меня и придавило, переломало всего… Шевельнуться не мог. Винтовка — вот, рядом… И никак. А лафет у пушки тяжеленный… Эх…

Председатель трогает вожжи, едут дальше.

— Жарко было?

— Не то слово… Очнулся в лазарете. Кто нашёл, кто вытащил — до сих пор не знаю. Только вижу — руку и ногу оттяпали. Сказали потом, мол раздробило сильно. Быстро я отвоевался. Теперь вот тут… с бабами воюю.

— Тоже не сахар!

— Не то слово! Таких бы на фронт — с их-то характером — немец уже давно бы удрапал! Ещё в начале войны!

— Да уж. Особенно от той, глазастой!

— От Настасьи-то? Да… Её в детстве волчицей прозвали. За глаза её, да и девичья фамилия у неё в самый раз — Волкова! Так что ты подумай, как следует!

— Да что думать. Наскитался. Хватит. Пора и к берегу.

— А ты как с этими-то? Пацанов что ли мало немчуру-то охранять?

— Так-то оно так. Только я, вроде как, добровольно. До войны ещё отца и мать расстреляли по доносу. Я в НКВД сам и напросился. Думал: доносчика найду. Ага. Нашёл. А сам взял и не сдержался раз. Труса одного. Ну, вроде как без суда и следствия… Шлёпнул в окопе. И всех делов.

— Как же это?

— Да вот так. Его бы всё равно, конечно, потом расстреляли перед строем. За трусость… Сразу после боя… Меня тогда такое зло взяло! Все в атаку, а этот… Так что «залётный» я. Самого тогда чуть не к стенке. Да вот — в конвойные понизили. Вроде как пожалели… Так что с этой, как ты говоришь, немчурой и топаю. А куда — сам не знаю.

— А семья, родня какая остались, нет?

— Не-а. Один я.

Вдруг Легедза хватает вожжи, останавливает лошадь, встаёт в бричке в полный рост, прислушивается. Долго стоит, почти не дышит.

В лесу тишина, только птицы поют.

Председатель оглядывается по сторонам:

— Ты чего?

— Тихо!

— Нет же никого!

— Не скажи…

Легедза спрыгивает на землю, берёт автомат, осторожно идёт в лес. Председатель неохотно слезает с брички, идёт за Легедзой. Тот показывает ему, чтобы тише.

Они тихо пробираются сквозь заросли, но председатель своей культёй то и дело ломает сухие веточки, взывая шум и треск. Легедза каждый раз оборачивается, хмуря брови.

Старшина жестом командует «стой».

Оба замирают.

Легедза смотрит по сторонам, прислушивается, жестом показывает направление.

Оба крадутся дальше.

Председатель явно сердится, не понимая, куда они и что происходит.

Легедза крадётся к небольшой полянке, где видит застрявшего лапкой волчонка в щепах пня.

Старшина рукой подзывает председателя, кивает головой на находку.

Волчонок уже не пытается освободиться, а только тихонько скулит.

Председатель очень изумлён:

— Ну, и слух у тебя!

— Тихо! Может, мамка его рядом!

Легедза медленно озирается по сторонам, прислушивается. Потом подходит к волчонку.

Тот смотрит на Легедзу, начинает по-детски рычать.

Старшина ухмыляется:

— Ишь ты…

Немцы с удовольствием едят домашнюю кашу, улыбаются. Кто-то пытается привлечь внимание Настасьи, делает комплименты, хвалит еду.

Настасья держит суровый вид, но иногда украдкой улыбается. Накладывает желающим добавки.

Подъезжают Председатель и Легедза.

Настасья смахивает со стола крошки, накладывает каши в две миски, рядом кладёт миску с хлебом и ложки.

Подходят Председатель и Легедза, который гордо несёт на вытянутых руках волчонка.

— Ещё одну миску, Анастасия Антиповна! О, какой герой теперь у нас! Ставьте на довольствие нового сторожевого пса!

Легедза, изображая большого специалиста, внимательно смотрит волчонку под хвост.

— Кобель! А, нет. Волчица! Сука!

Настасья медленно поворачивается:

— Это ты чо щас сказал?

Председатель прыскает от смеха, едва не подавившись кашей, качает головой.

Легедза, непонимающе смотрит на Настасью, робко спрашивает:

— Вы это об чём, извиняюсь?

— Ну, щас вот! Сукой ты кого это назвал?

— Так это… Я думал это волчонок. Он. Ну, щенок. Как его? Самец. А он… Она! Самка. Сука, значит. Волчица.

Председатель снова давится от смеха, едва сдерживается.

Настасья долго смотрит на старшину, берёт миску, смотрит на волчонка, несколько ехидно:

— Ладно… Тёзка, значит… Ну тогда — на, лопай кашу.

Легедза чуть слышно председателю:

— То не одной, а тут сразу две… волчицы…

Настасья, держа большую поварёшку в руках, подозрительно:

— Чего-чего?

Легедза, чувствуя неловкость, пытается увести разговор:

— Я говорю: пёс у нас был. Амур! Ух и свирепый… И так обучен был, что ни один из пленных даже бежать не пытался. Ага. Амур как-то беглеца такого насмерть загрыз. Прям сразу! И тут дурная слава эта разнеслась по всем этапам. В момент!

Настасья села от испуга.

— Погоди! Как насмерть? Живого человека?!

— Ну да. А для него без разбору было — уж так обучили.

— Не, ну вы видали, а? У нас тут такая зверюга будет, так ещё и корми её!

— Что Вы, Анастасия Антиповна! Мы этого волчонка так воспитаем — он у нас будет лучшим сторожевым псом… Псиной… Сукой… Собакой то есть.

Ганс, весь красный и с «круглыми» глазами, вдруг вскакивает с места и стремительно бежит в лес.

Легедза роняет ложку, хватает автомат.

— Стой!!! Куда? Стрелять буду!!!

Легедза бросается за Гансом в лес.

Настасья и председатель испуганно переглядываются.

Немцы встают за столом, смотрят за убегающими в лес.

В лесу Легедза догоняет присевшего за деревом по острой нужде Ганса, плюёт от досады, кричит:

— Я ведь мог запросто дать очередь!!! Засранец… мать твою…

Немцы, переговариваясь между собой, садятся, продолжают есть.

Легедза отходит в сторону, не знает, что ему делать. Стоит, ждёт и как будто сам удивляется своему дурацкому положению.

Настасья хихикает, председатель качает головой.

Ганс возвращаются к столу, Легедза подгоняет его автоматом.

— А Вы говорите, Анастасия Антиповна! Вот Вам, пожалуйста! А был бы пёс?! Сейчас бы тока крикнул: фас! Немец прямо тут бы и обделался. Прямо бы вот тут, на месте, как говорится. Чего до лесу-то терпеть? Да и не успел бы! — хохочет.

Настасья, убирая пустую посуду, недовольно:

— Тут кое-кто ещё ест, между прочим!

— Ничего. Мы тут все свои… Вы лучше скажите: а от чего это, Анастасия Антиповна, у пленного понос, к примеру, а?!

— А я Вам что, доктор что ли?

— А я вот думаю, не от Ваших ли харчей?

Настасья тут же покраснела и от возмущения, и от внезапного, неясного стыда:

— Чего-о? Да как только язык твой… Да всем известно, что я готовлю лучше всех! Везде зовут помочь! Что-то ещё никто не жаловался!

— Ну я же так, как говорится, шутя…

— Не, ну вы видали, а? Шутя, он! Хороши шуточки! Я им тут и масла домашнего притащила, и крупу перебрала!

Председатель пытается упокоить:

— Да ладно, Настасья, чего ты!

— А чего он?! Сам-то вот ел, ничего? Не обдристался?!

Легедза встаёт из-за стола, застёгивает верхние пуговицы гимнастёрки.

— А Вы, Анастасия Антиповна, тут не очень! Это ведь можно и по-другому истолковать: как умысел! За погибшего мужа! За многострадальную нашу Родину! Подсыпали чего немцу в кашу! Хоть и пленный, но ведь враг, фашист!

Настасья уже вне себя от возмущения так, что перехватывает дыхание:

— Ах ты, паразит!!! Чего ты мелешь?! Председатель! Он же меня в контру записывает! Ишь, умник какой!!! Кашу он мою заподозрил! Крупа, да вода! Какая тут отрава?!

— Спокойно, спокойно… Можно же договориться…

Легедза подходит ближе и хлопает Настасью по заду. Это приводит её в бешенство.

— Ах ты, зараза!!!