Бесплатный фрагмент - Иван на войне. По запискам лейтенанта

Пролог

Есть люди, которые всегда составляли, составляют и сейчас главную основу и опору России. Это простые граждане своей страны: рабочие, служащие, крестьяне и интеллигенция. Они — совершенно мирные люди, они против всяких войн и вообще любого насилия, но уж если им выпадает биться с врагом, то они ведут бой не на жизнь, а насмерть и никак иначе, так как за ними всегда стоит самое для них дорогое: Родина, семья и дом. Когда враг посягает на всё это, они не задумываясь идут и отдают все свои силы и в первую очередь самое дорогое что у них есть — свою жизнь. Они настоящие патриоты России не потому, что кричат на каждом углу о своём патриотизме, а потому, что тихо и молча, без всякого пафоса, делают то, что сами не считают чем-то героическим, но по-другому они поступить просто не могут.

…Шёл 1934-й год. Во время практики и уже после успешного окончания Московского геологоразведочного института (МГРИ), горный инженер Иван Андреевич Животов успел принять участие во множестве геологоразведочных партиях по Юго-Восточной Сибири и Дальнему Востоку: в основном по тайге и монгольским степям. В перерывах между заездов в партии, Иван познакомился с, ещё студенткой того же института, игривой и зажигательной смуглянкой Татьяной. Девушка была родом из Казахстана, из русско-казахской семьи командира Красной Армии. Семья Татьяны переехала в Петроград в конце двадцатых, в связи с назначением её отца в гарнизон военно-морской крепости Кронштадт. Семья размещалась в двух комнатах в общежитии для семей военнослужащих на территории крепости.

Отец Тани служил в охране Кронштадта. Он много раз рассказывал дома, что новоиспечённые высшие «красные» командиры от большевиков и их жёны, ведут себя похлеще царских чиновников и дворян-офицеров. Большевистское командование крепости устраивают регулярные банкеты по разным надуманным поводам, даже в рабочее время. Все партийные кадры имеют прислугу, по несколько человек на одну большевицкую семью. С прислугой новоиспечённая аристократия не церемонится и лупит по щекам своих же товарищей почём зря за малейшую провинность.

Распутство, моральное разложение и разгильдяйство, при чём со стороны большевиков, наложенное на рабочую забастовку по всему Петрограду за отмену продразверстки, вскоре повлекло недовольство и возмущение всех простых кронштадцев. В начале марта 1921-го года в крепости вспыхнул мятеж. Гарнизон взбунтовался, арестовал всех кронштадтских большевиков и захватил крепость, объявив в крепости власть народа. К мятежной крепости присоединилось несколько военных кораблей Балтийского флота. Восставшими помимо основных категоричных требований неприемлемых для большевиков: «Советы без коммунистов»; «власть Советам, а не партиям»; «перевыборы в Советы на основе многопартийности»; «упразднение политотделов и привилегий одной партии»; «предоставление права крестьянам распоряжаться землёй и продуктами своего труда», кронштадцами были выдвинуты и вполне понятные, и приемлемые требования, такие как: «свободу слова и печати», «освобождение политических заключённых», «свободу торговли», «ликвидация продразверстки», «уравнение пайков для населения», «разрешение свободного кустарного производства своими силами», «свободу собраниям и профсоюзным организациям».

Большевики с восставшими не стали вести никаких переговоров, их сразу объявили вне закона. В ответ на то, что большевики объявили кронштадцев мятежниками, бандитами и контрреволюционерами, все, находящиеся в Кронштадте, бывшие царские офицеры, не пожелавшие присоединится к мятежу, а также все кронштадские большевики, которые не заявили о выходе из партии и не примкнули к восставшим, были арестованы и расстреляны без суда и следствия. Положение осложнялось забастовками на петроградских заводах, уже не против царя или Временного правительства, а против существующей власти — власти большевиков-коммунистов. Восставшие-кронштадцы были против любой власти и склонялись только к свободным народным беспартийным Советам. Многие красноармейцы, имеющие родных и товарищей на стороне мятежников, отказались действовать против восставших и первый штурм крепости не удался. При втором штурме красноармейцев уже подгоняли пулеметные очереди, выпущенные по атакующим, привлеченными к штурму отрядами Всероссийской чрезвычайной комиссии (ВЧК). Осаждённые отчаянно бились за свои требования, за свои дома и семьи. Каждый дом в крепости Кронштадт, сам превратился в крепость. В этом бою красноармейцами, штурмующими мятежный остров, был убит отец Тани. Он руководил отрядом матросов, до последнего не пускающих осаждавших в порт. Татьяна, будучи в то время десятилетней девочкой, весь этот ужас, творившийся на территории крепости, артиллерийские обстрелы домов, штурм, гибель отца, жестокая бойня между знакомыми и товарищами, запомнила на всю свою оставшуюся жизнь. С помощью делегатов 10-го съезда Российской коммунистической партии (большевиков) (РКП (б)), открывшегося 8-го марта, с большими потерями среди штурмующих, с использованием артиллерии, восстание было подавлено.

…Тем не менее на 10-ом съезде было рассмотрено и принято большинство требований, выдвигаемых восставшими. Прямо с марта 1921-го года тем же 10-ым съездом коммунистов был принят курс на переход от продразверстки к продналогу и Новой экономической политике — НЭПу.

Отец Ивана — Андрей Михайлович Животов в то время, как и отец Тани, участвовал в петроградском рабочем мятеже по заданию Боевой организации эсеров на стороне восставших рабочих и был арестован сотрудниками ВЧК во время подавления восстания. По словам задержанных вместе с ним, но в последствии освобожденных товарищей отца, Андрея Михайловича не отпустили, а куда-то перевели. Друзья отца успокаивали Ивана тогда как могли, но после мятежа была расстреляна не одна тысяча участников восстания. Больше своего отца Иван Животов никогда не видел.

Общая беда, они почти в одно время потеряли своих отцов, ещё больше сблизила молодых людей: Ваню и Таню. Они полюбили друг друга и не хотели больше расставаться. В дальнейшем они подбирали геологоразведочные партии, в которые их брали бы обоих. Совместная работа и время отдыха ещё больше сроднило молодую пару, и наконец после окончания девушкой Московского государственного геологоразведочного института в 1936-ом году, молодые люди официально расписались. Таня сразу же устроилась секретарём-делопроизводителем в Московский геологический трест (МГТ) и больше уже в геологоразведочных партиях не участвовала. Как молодым специалистам и перспективной семье, местком Московского геологического треста выделил им комнату — целых двадцать два метра в семейном общежитии. В этом же году у Ивана и Тани родился сын — Володя, а ещё через два года у пары родилась дочка, которую назвали Верочка. Отца детки видели редко. Животов продолжал работу в партиях в самых отдаленных уголках России. В геологоразведку Иван погрузился с головой и не представлял для себя другого занятия, только там он чувствовал себя на своём месте. Он очень любил дикую первобытную природу и теперь уже не мог бы существовать отдельно без монгольских степей, без сибирской тайги, без уральских гор, без диких загадочных рек и сказочных озер. Тем более, что он совсем не представлял себя каким-нибудь кабинетным работником где-нибудь в тресте, пусть даже каким-нибудь начальником.

«Нет, канцелярской крысой я всегда успею стать, а пока ещё относительно молод и здоров, надо везде побывать и всё поглядеть, где ещё не был, например, на Кавказе», — строил планы Животов на свою личную ближайшую пятилетку. Не успевал он вернуться из очередной партии, не успевали супруги набыться, налюбиться и нагуляться вместе, не успевал отец вдоволь наиграться и наобщаться с детьми, как какой-то совершенно неудержимый «ветер странствий» назойливо и неуклонно, всё сильней и сильней гнал его прочь, дальше от дома и столицы. Ивана несло этим диким ветром туда, где полное раздолье для настоящей мужской совершенно первобытной жизни. Только там Животов ощущал полное единение с природой. Именно там, по-настоящему, в геологоразведке, в тайге, в степи, в горах, он дышал полной грудью и представлял себя великим первооткрывателем, исследователем, и в то же время неотделимой частью природы, как любой зверь, птица или рыба. «Там моё место, там я, это я!» — уверял сам себя и свою супругу Иван Животов.

1. Кавказская командировка

…Непрекращающиеся разлуки, очень короткие встречи, ещё по-молодости некоторые непритёртости двух независимых, далеко не легких характеров, в конце концов сделали своё недоброе дело. Никто из молодых супругов не хотел уступать другому власть в семье и чем дальше, тем больше… В результате Иван и Татьяна на пятом году супружеской жизни разошлись как в море корабли и это было похоже на окончательный разрыв. Тут руководством треста было принято решение направить Ивана в длительную командировку на очень ответственный участок в Серноводск. Поскольку совместное проживание с уже бывшей супругой стало для Животова совершенно неприемлемым, а вопрос с жильём всё никак не решался из-за бюрократических проволочек, то длительная командировка была для Ивана в данный момент как нельзя кстати. Тем более, что побывать на Кавказе, было давней мечтой Ивана. В связи с предупреждением свыше о грядущем сокращении штатов, руководство треста решило в виде эксперимента поменять сразу четырех сотрудников — начальников участков на одного — Ивана Андреевича Животова. Он совершенно не вникая в объём предстоящей работы, ни минуты не задумываясь, сразу же согласился, так как эта командировка его вполне устраивала. До него не сразу дошло то обстоятельство, что работать ему теперь придётся за четверых. В настоящее время Животова окрыляла одна только возможность кардинальной смены обстановки и места жительства…

…Уже утром следующего дня самолет с Иваном Животовым на борту приземлился в Минеральных Водах. Первое посещение Кавказа в первую очередь поражает приезжего картинными видами гор и окружающей южной природы, словно сошедшими с холстов Васнецова, Рериха или Куинджи. Даже очень далёкие горные ландшафты, такие как Сунженский хребет, под ласковыми лучами южного солнца, казались Ивану совсем близко, почти рядом. Стоило только руку протянуть. Как и на всякого туриста, впервые попадающего на Кавказ, на Животова он сразу произвел неизгладимое, совершенно завораживающее впечатление. Здесь, из-за благоприятного лечебного, располагающего к общению и единению мягкого климата, вместе с раскрывающейся и расцветающей флорой и фауной, так же раскрывается и расцветает сама природа человека.

В городе жизнь текла спокойно и размерено. Из-за высоких каменных заборов частных дворов, то тут, то там, бойко вылетали на улицу местные почти черные от загара, ребятишки. Степенно, неторопливо и по-кавказски важно прохаживались по улице взрослые: русские, казаки, кавказцы — представители многочисленных национальностей, живущих на Кавказе. С утра умывались все свежей водой из глубоких скважин: русские и казаки из ведер, кавказцы из национальных кувшинов. Вода здесь, после московской, казалась приезжему какой-то минеральной, целебной, даже из колонки или из обычного водопроводного крана. Все только что прибывшие, хоть отдыхающие, хоть командировочные, вначале всегда глубоко, полной грудью, вдыхают опьяняющий воздух Кавказа и попадают под расслабляющее влияние жаркого южного солнца. В одиночку и парами, праздно, как бы позабыв про все дела, не спеша гуляют по городу, стройные, загорелые, в разноцветных, шёлковых и шерстяных платьях, кокетливо повязанные пестрыми косыночками, местные девушки и женщины. Представительно и важно, словно джигитуя, в полувоенной форме — в черкесках с газырями, в высоких коричневых каракулевых папахах с кинжалами на поясе расхаживают и разъезжают верхом местные джигиты и казаки.

Ивана поразила раскинувшаяся перед ним картина, какой-то иной чем в суетной столице, царившей здесь почти райской жизни. Здесь в большей степени чем где-либо в средней полосе, ощущалась необыкновенная близость человека и природы, которая просто окружает приезжего со всех сторон. Он сразу отметил неторопливую степенность местных жителей в отличие от суетной Москвы. Всё было в противоположность Москве, здесь никто ни старался никого обогнать, не боялся куда-нибудь опоздать. Всё казалось, каким-то устроенным и налаженным.

«Вот здесь, чувствуется, что люди живут, а не существуют для чего-то, во имя чего-то, а просто — живут для себя, для своей семьи, как им и прописано самой природой, — про себя думал Иван Животов, пробираясь по улице Коминтерна в поиске Осетинской улицы, где ему рекомендовали остановиться. — Такое впечатление, что здесь все отдыхающие и никто не работает! — продолжал восхищаться про себя Животов. — Даже не являясь отдыхающим санатория Серноводск-Кавказский, ты как бы мало чем отличаешься от его пациентов. Так и тянет бросить всё и заняться исключительно своим здоровьем и любимым делом, например спортом».

По всей необъятной территории были разбиты спортивные городки, включающие в себя: турники, брусья, гимнастические кольца, столы для настольного тенниса, баскетбольные и волейбольные площадки. Животов ещё со студенческих лет вместе со своим закадычном другом детства Володей Грачёвым приобщился к спорту. В компании всегда легче заставить себя перебороть врождённую лень, дисциплинированно и регулярно вставать раньше всех с постели и изнурять себя, как это может показаться со стороны непосвящённым, физическими упражнениями. Иван через две недели ежедневной зарядки, увидев в зеркале некоторые преображения своего не совсем спортивного телосложения в лучшую сторону, уже не мог остановиться и «заболел» атлетизмом. В какой-то момент Животов понял, что уже занимается физкультурой не просто чтобы лишь бы отработать время, насилуя свою волю и весь организм, а совершенно сознательно, как говориться, с душой. Видя результаты своих занятий, Иван начал понимать, что всё не зря, что потраченное на физкультуру время преобразуется: в рост его силовых показателей, в общее укрепление здоровья и в формирование очень престижной атлетической фигуры. Ко второму курсу он уже с уверенностью мог сказать, что он занимается любимым делом.

Иван, Володя и ещё трое атлетов-любителей с юридического факультета каждое утро, за исключением дождливых дней, делали кросс по территории МГУ, проходили полосу препятствий в соседней пожарной части, затем возвращались к общежитию на студенческий спортивный комплекс и проходили: кто турник, кто брусья, кто гимнастические кольца. Дальше вся группа следовала в душ, столовую и на лекции. После такой утренней физкультпрограммы, лекции выслушивались и укладывались в голове гораздо легче, учёба шла успешней. Помимо всех этих неожиданных удовольствий от физкультуры, спорт в то время был в СССР и в большой моде. Каждый в студенческой компании не упускал случая подчеркнуть перед сверстниками свою спортивность на пляже, на лыжной прогулке, на катке, на разных университетских соревнованиях. Спортивные фигуры всегда подчеркивались молодёжью той поры соответствующей обтягивающей или открытой одеждой. Кроме того атлетические фигуры парней всегда больше притягивали противоположный пол, даже чисто на инстинктивном уровне. Иван и его друзья по утренним забегам и занятиям это хорошо понимали и фанатично изо дня в день продолжали совершенствовать своё тело.

…Оказавшись в одиночестве, вдали от своих полезных привычек и спортивного образа жизни, Иван, опасаясь, что вскоре при отсутствии физических нагрузок он может утратить былую спортивную форму, которой было уделено столько сил и университетских лет, возобновил утренние физические занятия, тем более, что в местном санатории были для этого все условия. Грех был бы их не использовать…

И Иван Животов побежал. Вначале медленно, затем всё быстрее и быстрее… и наконец забежал на санаторный спортивный городок. Он увидел привычные спортивные снаряды: турник, брусья, кольца. «Всё — что нужно имеется, начали!» — скомандовал сам себе Животов и тут… в тени, в самом конце спортивной площадки он увидел её… Она делала растяжку на гимнастической лестнице. Иван как прыгнул на турник, так и повис, медленно раскачиваясь, от представшей перед его глазами, тихим безлюдным утром, картины. Её движения выполнялись автоматически, настолько они были для девушки привычны и отточены. Это не была исхудавшая, замучившая себя диетами, московская барышня-модница, наконец сумевшая задрать свою тонкую ножку-косточку на гимнастическую лестницу. Животову предстала сама богиня спорта и физкультуры. Её другие имена были: грация, гибкость, пластичность, и в то же время: атлетичность, рельефность, сила и… невероятная сексуальность. Возникновению труднопреодолимого притяжения к юной атлетке способствовала и одежда утренней богини: она была в оранжевом комбинированном купальнике. Неподалеку от неё на брусьях висел белый халат. «Она из медперсонала, — отметил про себя Иван, — я её непременно найду, прямо сегодня же. Затем, продолжая висеть на турнике, он задумался: — Однако, как-то нужно знакомиться, но как?»

Наконец Иван вспомнил за чем он здесь и сделал «выход силы» на турнике. Она запрыгнула на брусья и сделала «уголок». Он сделал «подъём с переворотом». Она сделала десять отжиманий. Он десять подтягиваний. Это был разговор двух спортсменов на их гимнастическом языке: вопрос на турнике — ответ на брусьях. Такой диалог на языке тела увлёк обоих… В конце такой весёлой тренировки обоим казалось, что они уже хорошо знают друг друга и являются добрыми знакомыми или даже друзьями.

Обратно из спортивного городка они бежали вместе. Пока бежали рядом молодые люди познакомились. Нина — так она представилась Ивану, сегодня заступала на круглосуточное дежурство по санаторному медпункту. Они договорились встретиться вечером у неё на работе. На том и расстались.

Жизнь в чужом краю приобрела хоть какой-то смысл. При этом, Иван понимал, что приехал сюда, совсем не отдыхать, а в командировку — значит работать, хотя побывавшей здесь, до него сослуживец, уверял его в обратном. Он весьма живописно описывал Ивану разнообразные любовные похождения и объяснял, что по кавказским обычаям, командировочные здесь тоже не работают, как и отдыхающие. Самые умеренные из них описывают своему начальству красочные рапорты о проделанной работе, о непредвиденных трудностях и проявленном героизме, сопровождая непременной просьбой о финансировании. Четыре его предшественника принадлежали как раз к этой категории. Они руководили геологоразведочными работами на четырёх, довольно удаленных друг от друга точках, но все из одного места — местного ресторана. Работы на месте были передоверены другим лицам — по традиции местным жителям. А последние по своей природе и национальным обычаям, особого рвения ни к какой работе никогда не выказывали. Своих же отдыхающих начальников, местные помощники развлекали сочинением разнообразных басен, подкрашивая их использованием национального фольклора и умело разбавляя будни и праздники горячительными напитками местного производства.

Так незаметно у предшественников Ивана подходило к концу время отведенное им на командировки, а вместе с ним заканчивались и средства, ассигнованные из центра на местную разведку недр. Партии возвращались в Москву для составления отчётов. Понятно, что составленные отчёты далеко не соответствовали проделанной работе. В отчёте преследовалось несколько целей. Во-первых, было необходимо как-то замаскировать свои похождения, во-вторых что-то написать о проделанной работе, а в-третьих не написать ничего такого, что могло бы изменить существующую характеристику оценки месторождений. Командировки в райское место не должны были прекращаться, таков был негласный закон для всех командировочных, побывавших тут, так негласно инструктировали в Москве и всех впервые направляемых сюда сотрудников. После трех-четырёх месяцев работы, в общих чертах и в туманных выражениях, в отчётах писали, что несмотря на проделанную работу, промышленная ценность месторождения осталась по-прежнему не выясненной, а потому рекомендуется продолжить работы по выяснению этого наиважнейшего вопроса, как-то так. Некоторые месторождения, в подобных санаторно-курортных условиях, разведывались таким образом по нескольку лет. Московское начальство обо всём конечно догадывалось, но и само было не прочь иногда расслабиться и посетить с целью контроля своих подчинённых на курорте особенно в сезон…

…Но всему на свете приходит конец. Это понятно всем. Но в народе ещё говорят, что беда не приходит одна… Шла вторая половина июня 1941-го года. Командировка Ивана Животова была в самом разгаре. Животов частенько «дежурил» по ночам в медпункте со своей богиней физкультуры и спорта. Когда у Ниночки были выходные они выезжали в горы или на море…

…Через неделю грянула война. С Ивана, как опытного специалиста горного дела, уже работавшего за четверых, несмотря на все его телеграммы в Москву, бронь упорно не снимали. Вместе с началом войны закончилось и божественное существование в этом райском месте. Ивану пришлось уже ровно в четыре раза трудней, чем четырём его предшественникам. Руководство треста очень старалось хоть чем-то оказать помощь вышестоящему начальству, ну и фронту заодно, направив на фронт высвободившиеся в результате сокращения кадры. Штатное расписание и временную должность начальника, одного на все четыре участка, утвердили на постоянной основе. Проводя хитрую рокировку по сокращению штатов в Серноводске, начальство Животова преследовало сразу две цели. Во-первых получалось существенное сокращение штата, а во-вторых — у нового начальника разведки не оставалось времени на всякие глупости. Новому начальнику было поручено сразу все четыре объекта разведки, на которых раньше трудились целых четыре начальника. Иван с энтузиазмом, как всегда, взялся за непосильную, на взгляд любого другого человека работу, так как любил своё дело, жил им и кроме того здесь на Кавказе ему безумно нравилось. Семья его уже не держала, он снова находился на положении холостяка, а следовательно ощущал себя абсолютно свободным и для дальнейших приключений в том числе.

2. СВЯТО место

В конце 30-х, в начале 40-х, Советский союз уже вовсю воевал: в 1938-ом и 1939-ом — с Японией, в том же 1939-ом и с Польшей, с 1939-го по 1940-ой год — с Финляндией, поэтому никто особенно не беспокоился поначалу по поводу новой очередной войны. Большинство было уверено, что война очень скоро закончится, Красная Армия быстро разобьёт Гитлера, как разбила Белых генералов и других врагов Советской власти и всё снова будет по-прежнему, а может быть и даже наверное ещё лучше чем было. Здесь в курортном посёлке, продолжалась, несмотря на все войны, обычная мирная райская жизнь и вообще в связи с этим не происходило никаких ощутимых перемен за исключением слухов о перебоях с продуктами питания, но это где-там далеко отсюда и ещё замены четырёх начальников геологоразведочных участков на одного — горного инженера третьего ранга Ивана Андреевича Животова.

В это время старший инженер геолого-разведочной группы, член партийного бюро Московского геологического треста, Мария Моисеевна Яровая, работала ни шатко, ни валко как геолог, зато весьма преуспевала в разнообразных подковёрных интригах. Главным же её достоинством было умение угодить начальству. Причём начальство это видело и ему — начальству это нравилось. Сама она партии брать большого желания не имела, но также не имела желания и сидеть все лето в душной Москве. Мария Моисеевна тщательно и осторожно подбирала себе вариант — такое место, где можно было отсидеться в трудные годы. Где можно было бы всем распоряжаться, ничем себя сильно не утруждать, ни за что толком не отвечать и в тоже время весело и интересно проводить время на лоне сказочной южной природы. Острым опытным и верным чутьем, хронического лодыря, она наконец остановила свой выбор на Серноводской партии, где начальником был Иван Андреевич Животов.

«Партия расположена на Кавказском курорте Серноводск-Кавказский, начальник партии — беспартийный, то, что нужно, — рассуждала про себя Яровая. — Беспартийный начальник должен много работать и стало быть слушать партийное руководство, то есть меня. В штате партии имеется подходящая на первое время штатная единица — плановик. Денег в партии много, объем работ будет зависеть от плановика, то есть от меня. Всё сходится!» — подытожила Мария Моисеевна. С этого дня Яровая стала активно атаковать начальника группы Березовского и назойливо проситься в эту партию. Начальник группы почему-то никак не хотел её отпускать в эту партию, где, как он считал, никакой плановик вообще не нужен, а там и без неё прекрасно справляются. Поэтому Березовский, самоотверженно отражая все её домогательства по этому вопросу, настойчиво предлагал ей альтернативу — другую партию, в сторону «солнечного» Магадана. Так бы этот спор тянулся бы и тянулся дальше, до самой осени, если бы не война. С началом войны ее просьбы стали еще настойчивей, но Березовский не любил сдавался вообще никому и никогда, он твердо стоял на своём ровно до того момента, когда его вдруг призвали в армию. Вместо него управляющим трестом стал его заместитель Дорохов, а тут от Животова пришла очередная телеграмма с просьбой о снятии с него брони и отправки его на фронт. Мария Моисеевна решила про себя, что это тот самый момент — её звездный час. На следующий день она настойчиво потребовала от Дорохова откомандировать её в Серноводск, так как этого «требует дело», как она выразилась.

— Надо немедленно ехать. Партия пропадает. Разве можно в такое время, так относиться? Как меня информируют оттуда, — докладывала она уже управляющему трестом, обратившись к нему, как коммунист к коммунисту, как объяснила ему свой визит Яровая. — Когда мужчин забирают на фронт, нам женщинам приходится всё брать в свои руки и работать за двоих и даже за троих.

Управляющий, чтобы отделаться от надоедливой и опасной особы, после непродолжительных наигранных возражений, наконец, поддержал её просьбу, и командировка была наконец оформлена.

Мария Моисеевна уезжала из Москвы 22-го июля 1941-го, через месяц после начала войны, в первый же день бомбежки столицы и поэтому накопившийся страх, наконец, нашел себе выход в день отъезда. В отблесках взрывов и пожаров, при почти абсолютной темноте на улицах, Москва ей казалась кромешным адом, а настоящее время — настоящим концом света. Взрывы, пожары, ракеты, непрерывный гул зениток, разрывы снарядов в воздухе, всё вызывало в Марии Моисеевне панический ужас. Ей представлялось, что всё то, что горит, взрывается и ломается, летит прямо ей на голову. Мария Моисеевна, находясь в постоянно пригнувшемся положении, старалась избежать опасных районов, много петляла по городу и делала настолько большие круги, обходя страшные, по её мнению, участки столицы и в конце концов опоздала на поезд. Пришлось Яровой, к величайшему её неудовольствию, еще несколько ужасных часов провести в беспокойной Москве в ожидании следующего поезда.

Только на четвёртые сутки, уже глубокой ночью, добравшись всё-таки до Серноводска, Яровая, немного перевела дух и стала понемногу приходить в себя, забывая московскую бомбежку как страшный сон. Мария Моисеевна постепенно осознавала, что попала из самого настоящего ада прямиком в самый настоящий рай. Курорт же по существу жил, еще той довоенной прежней жизнью, какой уже не было даже в Москве. Только отсутствие освещения по вечерам напоминало о идущей где-то войне, а днем продолжалась все такая же, как и всегда, беззаботная курортная жизнь. Мария Моисеевна первым делом при встрече наговорила кучу лживых и льстивых комплиментов в адрес Животова, почти полностью усыпив его бдительность. Сотрудники партии встретили её со всеми положенными дорогой гостье почестями, как принимали всё московское начальство в полном соответствии с местными обычаями гостеприимства. Яровой предоставили давно приготовленную для неё отдельную комнату и первое время старались вообще ничем не беспокоить.

Отдохнув с дороги, побездельничав несколько дней в волю, Мария Моисеевна, не дожидаясь наступления скуки, заняла активную деловую позицию. В начале, она, все ждала, что Животова призовут в армию в самое ближайшее время и она останется полноправным руководителем партии, больше же некому. Когда же на Ивана пришла из Москвы бронь, надежды её на быструю победу рухнули и она стала обдумывать план избавления от Животова иными возможными и невозможными, хорошо ей известными, методами подковёрной борьбы. Против Ивана, как человека, она ни чего не имела, в её плане свержения начальника партии не было ничего личного, он даже ей был немного симпатичен как мужчина. Поэтому комплименты, которыми она его щедро удобряла, были даже почти на половину искренними. А такой жест как лёгкое касания как бы невзначай его руки во время их общения, говорил о возможности их частного сближения вне рамок должностных обязанностей. У Животова же давно выработался иммунитет к подобного рода женщинам-интриганкам, которых он уже достаточно повстречал на своём пути. «Нет, с этой мадам, я не лягу даже под дулом автомата! Не на того напала! Как там в фильме «Чапаев»: «Врешь, не возьмешь!» — думал про себя Животов, на всякий случай всё же держась от Яровой подальше. Иван первое время не нагружал Яровую настоящей работой, позволял ей делать то, что она хотела и даже предоставлял ей возможность иногда распоряжаться партией в его отсутствии. Командовать людьми Мария Моисеевна особенно любила, это было её. Она получала от этого особое наслаждение, которое она даже не скрывала. Иван предоставлял ей поначалу даже большую волю, чем та, на которую она сама первоначально рассчитывала. Животов считал, что понимает её и не мешал ей устраивать свою почти курортную жизнь. Животов, как начальник, требовал от Яровой только одного, чтобы она не мешала его работе, ну и личной жизни, конечно.

Мария Моисеевна хорошо понимала, что её ждёт трудный период борьбы за место под солнцем, в прямом и переносном смысле этого выражения. Хлеб, уже, давали ограничено по спискам, другие продукты быстро дорожали и постепенно вовсе исчезали. Со всех концов страны сообщали о продовольственной панике. Нужно было побеспокоится о черном дне, сделать запасы и приобретения, а этому мешал один человек, её непосредственный начальник Иван Андреевич Животов. Нужно было что-то предпринять и опытная интриганка развернула весь свой арсенал.

В первую очередь, Мария Моисеевна, быстро и умело провела психологическую обработку всех сотрудников партии. Помощник начальника партии по административно-хозяйственной части Сергей Сергеевич Исаченко ничего не хотел, да и ничего не мог противопоставить такому опытному профессиональному хищнику-людоеду, как Мария Моисеевна Яровая. Тем более что, выбирая к какому «берегу» ему пристать, Исаченко вдруг начал вспоминать как часто Животов его разносил по работе, унижал и грозился при первой возможности даже выгнать из партии. Поэтому Исаченко, не долго колебался и сопротивлялся обработке со стороны «московской мадам из центра», как её за глаза прозвали работники партии. Для самой Марии Моисеевны психологическая работа с Исаченко не вызвала больших трудностей, скорее эта была даже не работа, а так — разминка.

Второго сотрудника — юношу техника Александра Малова, они обрабатывали уже вдвоем с Исаченко. Перевес сил был явно не в пользу молодого простого парня и он скоро сдался на милость победителей и согласился сотрудничать с «московской мадам». Он впервые в своей жизни пережил такое психологическое насилие над своей личностью и довольно продолжительное время ещё оставался от этого в полушоковом состоянии. Доведя обработку инженерно-технических кадров до необходимой ей кондиции, Мария Моисеевна посетила республиканский центр город Грозный, а в Грозном — заместителя наркома товарища Щетину. Визит носил на первый взгляд дружественный характер, но очень скоро перерос в официальный. От замнаркома Яровая потребовала оказать ей срочную помошь, как единственному коммунисту во всей Сернаводской геологоразведочной партии. Разговор был поставлен таким образом, что он — Щетина просто обязан помочь рядовому коммунисту — Марии Моисеевне Яровой в налаживании разваленной начальником партии Животовым работы.

— Сейчас такое тяжелое положение, что дорог каждый из нас. Каждый должен работать не покладая рук, с удвоенной и утроенной силой, и день и ночь. Все силы должны быть отданы победе над врагом, а партия должна стоять в авангарде Советского народа во всём, в любом деле, и в бою, и в труде! — провозглашала Мария Моисеевна лозунг за лозунгом в кабинете Щетины.

— В это тяжелейшее для страны время, начальник геолого-разведочной партии товарищ Животов, беспартийный, позволяет себе пьянствовать и развратничать и являясь здесь как бы сам себе начальником совершенно ни в чём себя не ограничивает. Я одна, сами понимаете, ничего не могу с ним поделать. Вы бы приехали и заслушали бы его отчет. Спросили бы, почему не выполняется план. Пусть отчитается.

Щетина хорошо знал и ценил работу Животова, поэтому он внимательно и подозрительно посмотрел на эту слишком активную и как он сразу понял, очень опасную особу. Будучи дальновидным и опытным в различных партийных подковёрных интригах, замнаркома сделал вид, что несколько удивлен услышанным. После небольшой театральной паузы, Щетина, приблизившись так, чтобы можно было лучше разглядеть глаза женщины, расплылся в широкой улыбке. В дальнейшем разговоре он одобрил основные, высказанные Яровой тезисы о роли коммунистической партии в трудные для страны времена и клятвенно пообещал на днях заехать к ним и помочь.

— Только, он нам не подчиняется и мы, как бы не можем давать ему прямые указания. Сейчас военное положение и из Москвы руководить трудно, — продолжала Мария Моисеевна. — А вы попробуйте от своего имени дать телеграмму в Москву и сразу же будет результат.

Щетина, имевший сам практику в обустройстве своей карьеры, наконец, сообразил и оценил по достоинству, предложенный Яровой план. Он также предчувствовал надвигающуюся бурю, которая могла бы и его не пощадить. Учитывая приближающуюся к Кавказу линию фронта и внутреннюю нестабильность в самом регионе, Щетина сделал для себя определённые выводы. Обстановка вокруг Грозного и окрестностей действительно была напряжённой до предела. Местные жители зачастую игнорировали всеобщую мобилизацию и уходили в горы. Все вокруг менялось на глазах, явно не в лучшую для Щетины сторону. Топливо, которое всегда поступало из Донбасса, теперь уже ждать оттуда не приходилось. Выход был. По докладным от Животова, следовало, что близ Серноводска можно приступить к добыче, столь необходимого в такое критическое время, топлива. Разработку этого месторождения интересно проводить своим — «правильным» начальником, который будет управляем и послушен в такое нестабильное и непредсказуемое время. В дальнейшем, в случае успеха, такого человека можно было поставить и директором шахты. Тем самым будет восстановлен уже было слегка покачнувшийся авторитет и самое важное, появится возможность обеспечить себя на черный день. Но, Животов, хоть и был хорошим специалистом, но не подходил на такую деликатную роль, сделал для себя вывод Щетина. Во всяком случае сделанные ему на этот счет неоднократные недвусмысленные намёки не принесли желаемой реакции. Хотя, уже только за одно утверждение его в Серноводскую партию, Животов должен был быть ему многим обязан. Иван же отделался только обычным, хотя и довольно дорогим, угощением в ресторане. Теперь Щетина решил воспользоваться ситуацией и нажать на Животова, вмешавшись в его работу с помощью «московской мадам».

— Хорошо, договорились, — утвердительно кивнул головой Щетина. — Мы к вам заедем, Мария Моисеевна, а вы в свою очередь, будьте готовы. Переговорите с остальными, чтобы они тоже подготовились. Ну, сами понимаете…

— Остальные, на его участке — ребята хорошие. Они тоже им не очень довольны, — заверила Яровая. — Придётся, правда, поработать с остальным коллективом.

— Как будете полностью готовы — жду вас ещё раз к себе, уточнить детали и наметить дату собрания. Я пока прозондирую почву в Москве, — заключил Щетина.

…В мае 1942-го года из Московского треста Животову вместо ожидаемого утвержденного проекта исполнительных работ, прислали план работ по разведке давно отвергнутых четырех объектов. Письмо пришло 20-го мая, а план был датирован 10-ым мартом. Животов интуитивно почувствовал происки врагов — сознательный подвох, в этой, с виду всего лишь канцелярской путанице.

«Им не утвердили изменения плана, поэтому они хотят всю ответственность свалить на меня. Мы, мол, не утверждали ему новых работ. Это он сам проводит несогласованные работы, по своей собственной инициативе, чтобы оправдать своё существование на курорте», — скрепя зубами, рассуждал Иван. Он все понял и был крайне взбешён. Он уже не предполагал возвращения к старым бесперспективным объектам никогда, а с него в приказном виде требовали выполнение плана именно по старым объектам. «Так что же это? Небрежность или сознательный целенаправленный бюрократизм и бюрократизм ли это, или нечто большее?» — гадал Иван.

По существующему положению, Животов не имел право производить затраты без утвержденного проекта и сметы. В таком случае, при наличии вины с его стороны, все расходы могли отнести за его счёт. Телеграфного распоряжения в таком случае недостаточно. Банк продолжал финансировать старый проект. Получалось, что вся ответственность за проведение новых работ ложилась на Ивана, а учитывая военное положение, это не сулило ему ничего жизнеутверждающего. Расходы же по партии производила Москва.

Животов решил немедленно написать письмо в довольно резких тонах, вылив таким образом, все накопившиеся эмоции по поводу перевода стрелок в его сторону. Получилось что-то вроде крика души. Вот что он написал управляющему трестом:

«Вы знаете, что производство работ по неутвержденному проекту и нецелевое использование средств караются по закону? Я формально имел право не приступать к исполнению работ, пока не был утвержден проект работ и смета расходов. Я на свой страх и риск веду эти работы вот уже в течении двух месяцев. Вы же вместо того, чтобы прислать мне утвержденный проект, высланный мною в трест два месяца назад, присылаете мне с фальшивой датой отправки план работ по старым объектам и требуете по ним отчетности. Что это? Настаиваете ли вы по-прежнему на проведении запланированных бесполезных работ? Поймите же, что это уже вредительство и я их проводить не буду, о чем я уже неоднократно докладывал. Растрачивать народные деньги в такое тяжелое для страны время на бесперспективный проект преступно. Или вы боитесь, что придётся перед наркоматом признать свою ошибку? В таком случае надо было поставить меня в известность и вообще не стоило проводить ни каких работ до следующего года. Я вас просил вызвать меня в Москву с проектом работ, где я сам бы всё устроил, но Вы не разрешили мне приезжать, хотя до того и обещали меня вызвать.

Прошу срочно выслать утвержденный проект и смету, в противном случае буду вынужден прекратить все работы и распустить партию. Повторно настаиваю на приезд в Москву для согласования нового проекта.

Начальник Серноводской геологоразведочной партии И. А. Животов».

Иван прочитал ещё раз перепечатанное письмо, резко сложил его вчетверо и запечатал в конверт. Тут вошел Исаченко и передал, что его хочет видеть замнаркома Щетина и ему надлежит прибыть в канцелярию курорта. Животов удивленно посмотрел на Исаченко. Щетина всегда, по-приятельски заходил к нему. Иван пристально, глядя в упор на Исаченко, резко и зло спросил:

— А Зачем?

— Там они хотят послушать о работе партии… — что-то невнятное процедил Исаченко.

— Хорошо, сейчас иду, — подавив в себе волнение, сухо произнес Животов.

В кабинете директора курорта был полный кворум предстоящего совещания. Весь инженерно-технический персонал партии присутствовал в полном составе. Яровая «рассыпалась бисером», занимая высокопоставленных гостей, среди которых кроме замнаркома товарища Щетины был и председатель госплана республики, которого Животов неоднократно угощал в ресторане в числе приятелей Щетины. Был еще один человек средних лет — референт наркома. Председательское место занимал товарищ Щетина.

— Здравствуйте, дорогой Иван Андреевич. Мы приехали познакомиться с вашей работой — обратился Щетина с наигранной улыбкой к вошедшему Животову. — Это инженер, горняк, начальник Серноводской партии Иван Андреевич Животов, — представил он присутствующим Ивана, подчеркнув что перед ними специалист своего дела.

— Здравствуйте, товарищи. Очень рад что вы наконец всерьез заинтересовались нашей работой, — показано радостно съязвил Иван, делая ударение на слове «всерьез». — Конечно надо бы было предупредить заранее, но что же, я могу и так, без подготовки, экспромтом так сказать. Вся моя работа налицо.

— Жила битум-асфальтида, найденная мною на сопке, прослежена канавами по простиранию в обе стороны. Проходит разведочный шурф в глубину. В настоящее время его глубина 25 метров. Проходка шурфа осложняется отсутствием крепежного леса, каната и взрывчатки. Битум опробован на сгорание в обыкновенных печах курорта и заводских топках. Горит хорошо. Отобраны пробы и посланы на анализы в грозненскую лабораторию. Однако, план горных работ не выполняется из-за отсутствия полного контингента рабочих, а теперь после мобилизации, их стало еще меньше. Вывод: в настоящее критическое нас положение с горючими материалами, Чечено-Ингушскую республику можно поздравить с обеспечением своим собственным топливом. Можно сейчас же закладывать свою шахту и к осени получать собственное топливо. Подробности в ответах на вопросы.

При докладе Животов держался с чувством собственного достоинства, был формален и краток, скромно перечисляя свои заслуги, не скрывая отрицательных сторон и особенно не выпячивая трудности.

— Как, все-таки, с выполнением плана? — первым спросил Щетина.

— Я уже сказал, что план в натуральных показателях не выполнен по вышеуказанным причинам.

— Каков процент выполнения? — задал вопрос председатель госплана.

— Как я уже говорил, что к докладу не готовился и процента не подсчитывал, но примерно 80 процентов.

— Вы в курсе, что сейчас все перевыполняют план и иначе нельзя? — назойливо продолжал госплановец.

— Прекрасно понимаю, но ведь вы мне не оказали даже той помощи, обязанности по оказанию которой, на вас возложил Совнарком. Обещали дать два станка — до сих пор не дали ни одного. Но самое главное, есть положительный результат — топливо найдено.

Животов не стал говорить об отсутствии по существу у него плана, так как не хотел подводить учреждение, представителем которого он сам являлся.

Ну, ладно, достаточно я думаю, — прерывая Ивана, вмешался Щетина. Именно он был виноват в том, что предыдущая партия работала целый год и ничего не могла найти. — Кто выступит?

— Начальник мало работает, днем спит, с рабочими обращается грубо, поэтому они от него и бегут, — выступил Сергей Сергеевич Исаченко.

Это была явная грубая ложь, но от него другого Животов и не ждал, поэтому и не удивился. Но когда выступил Саша Малов и стал подтверждать все сказанное Исаченко даже еще в более грубой форме, это вызвало у Ивана натуральное нескрываемое удивление. При этом Саша выражался таким наивным стилем, что Животов готов был и сам поверить в его слова.

Наконец, заметая свои следы психологической обработки коллектива, как лисица хвостом, выступила Яровая:

— Товарищи Исаченко и Малов тут уже всё сказали, что начальник плохо работает и не старается в такое тяжёлое время… — при этих словах, голос её дрогнул, и казалось, она вот-вот заплачет, — начальник не может, на доверенном ему нашей партией и правительством таком ответственном посту, дать то, что сейчас требуется от каждого советского человека. Наши товарищи сейчас на фронте проливают кровь в борьбе с фашистскими извергами, защищая наш труд, нашу жизнь и наше будущее. А некоторые, вместо того, чтобы отдать все силы труду, пьянствуют, спят и гуляют по девицам. Это ни секрет, что товарищ Животов, имея жену и двоих детей, здесь снова как бы женился. Каждый день пьёт, в рабочее время спит и зачастую совсем не выходит на работу.

Вслед за Яровой высказались и высокие гости, всё в том же духе, о том, что Иван не оправдал оказанного ему высокого доверия. Выступивший в конце Щетина, подытожил всё сказанное и добавил от себя, что страна и весь Советский народ ждет от нас топливо в этом году. Работу необходимо ускорить и если нынешний начальник Серноводской партии с этим не справляется, то лучше тогда ему идти в армию и предоставить место другим, более ответственным товарищам. Работу Ивана Андреевича Животова за отчётный период предлагаю признать неудовлетворительной и сообщить о выводах нашей комиссии в Москву.

Яровая торжествовала. Ко всему тому, что она уже успела написать в «центр», это будет решающее сообщение, которое поставит жирную точку на карьере Животова.

После совещания Исаченко и Малов, стали считать Яровую чуть ли не уже начальником партии, а Ивана, как бы уже отстраненным от дел. Животова не страшило отстранение от должности начальника партии, отправка обратно в столицу и последующая мобилизация на фронт. Да и всему происходящему, он не предавал особого значения. Больше всего его тронула низость и подлость стольких людей, продолжительное время считавшихся его товарищами. «Яровая и Исаченко не в счёт, они всегда такими были, такими и умрут, но Щетина, Малов и этот госплановец, неужели они не видят этой мерзкой игры?» — кипел в душе Иван. — Они-то почему, в такое тяжёлое для страны время, не могут оживить, давно находящуюся в коме, свою совесть, прекратить это безобразие и восстановить справедливость. Или они тоже все подлецы?! И не осталось уже порядочных людей вокруг, а может быть и дальше, и выше? Разве это оно, то «светлое будущее», за которое проливали кровь наши отцы? Для кого в уставе ВКП (б) прописано какими нужно идти в коммунизм? Для кого там изложены нравственные принципы, такие, как: «коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый за всех, все за одного; гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку — друг, товарищ и брат; честность и правдивость? Это для кого всё написано, для нас беспартийных что ли? Как это всё далеко от реальной жизни!» — возмущался про себя Животов, выходя из кабинета.

Иван вышел на воздух с досадой громко хлопнув дверью. Он брёл по многочисленным дорожкам территории курорта сначала куда глаза глядят, потом ноги как-то сами собой вывели его на дорогу к медпункту санатория прямиком к своей любимой Ниночке. Нина была ленинградкой и по окончании института по распределению и собственному желанию была направлена в Сунженский район, она очень быстро освоилась на Кавказе и на втором году послевузовской практики чувствовала себя здесь как дома. Практику она проходила фельдшером в медпункте санатория, куда по дороге и не совсем по дороге, частенько заглядывал Животов. Роман между молодыми людьми продолжался также второй год как и Нинина практика. Роман Ивана и Нины протекал очень бурно как-будто для каждого в первый раз. У влюбленных друг к другу были самые нежные и какие-то очень осторожные чувства, будто они боялись чем-нибудь по неосторожности спугнуть своё счастье. Дело даже не в физиологической потребности, всё происходило как-то всегда само собой без лишних слов, по сильному обоюдному влечению. В Нине Животов находил то, что искал всю жизнь в других женщинах и не находил — это родство душ и взаимопонимание. Нина не знала, но чувствовала, что у Ивана возникли серьезные проблемы с приездом комиссии. Он же не хотел посвящать её в свои служебные проблемы, дабы она не подумала, что является всему виной. Только здесь ночью в закрытом изнутри на ключ медпункте, в горячих объятиях любящей женщины, могла размякнуть, отойти от стресса и успокоиться его больная душа. Только здесь в объятиях Ниночки Иван жил по-настоящему, без оглядки и только тут его никто не предавал и не мог предать. Так должно было бы продолжаться вечно, но война и разлука уже стояли у них на пороге…

С утра пораньше Иван вскочил как по команде «Подъём!», по-собачьи встряхнулся всем телом будто сбрасывая с себя весь вчерашний негатив, которым его обильно поливали со всех сторон на собрании. После чего отправился на пробежку по привычному маршруту по дорожкам парка санатория. На западе садилась поблёкшая полная луна, уступая место более сильному светилу поднимающемуся с другой стороны, это противостояние двух светил показалось Ивану очень символичным. По ходу пробежки Животов давал себе внутренние установки на следующий этап жизни: «Долой бронь! В армию, на фронт! Вот и отлично! Там дисциплина, там порядок, там нет никакой подковёрной борьбы, — убеждал сам себя Животов, — всё чётко и ясно: налево — значит налево, направо — значит направо, а не в вполоборота или вообще в противоположную сторону, как здесь на гражданке. И дальше: Шагом марш! Раз-два, раз-два, левой! Всё яснее ясного!» По ходу пробежки медленно снижая темп, Иван забежал в одну из летних душевых кабин, которые соединялись блоками по четыре кабинки и стояли вокруг главного корпуса санатория. На дворе был май месяц, но воздух по утрам ещё не успевал достаточно прогреваться. В ночное время температура ещё могла опуститься до десяти градусов. Прием душа под отрытым небом можно было считать не только гигиенической процедурой, но также и процедурой закаливания организма, тем более сама вода подавалась достаточно холодной. Нина принесла белое вафельное полотенце — казённый санаторно-больничный вариант и повесила его на стенку кабины. После душа и чая, Иван быстро оделся, попрощался с Ниной, но не как обычно, а раза в три дольше обычного, но так, чтобы она не почувствовала, что это их расставание на долгие годы, а может быть и навсегда. После чего, он резко вышел и решительно, стараясь не оглядываться, зашагал к центральному корпусу, где разместилась ненавистная ему комиссия. Иван шёл на них словно на врага, продолжая сам с собой строить планы уже на новую строгую военную жизнь: «Кругом — значит кругом на 180-ть градусов и точка. Ни на 160-ть, ни на 170-ть, а чётко на 180-ть градусов. Там — в армии будет ясность, как я и люблю. Вперёд!»

3. На войне

Иван Андреевич Животов был мобилизован в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию (РККА) в июле 1942-го года и сразу же был направлен на Ленинградский фронт. Находясь в резерве фронта, прошёл ускоренные четырёхмесячные офицерские курсы по подготовке командиров стрелковых взводов и получил воинское звание лейтенанта. Ротных и взводных командиров погибало в то время очень много и потребность в них всегда была очень острой. Это те, кто должен был, мало того, что идти впереди всех и показывать личный пример бойцам, так ещё и обеспечить продвижение личного состава своих подразделений. В первые годы войны, во время активных боевых действий катастрофически не хватало именно лейтенантов.

На Ленинградском фронте ещё с начала 1942-го года дела обстояли не лучшим образом. Любанская операция РККА по предотвращению блокады Ленинграда, проводимая в январе 1942-го года силами 2-й ударной армии под командованием генерал-лейтенанта Власова потерпела полное фиаско. Личный состав бился самоотверженно, не жалея жизни, в основной своей массе предпочитая скорее погибнуть, чем сдаваться врагу. Несмотря на отчаянное сопротивление по предотвращению окружения армии, 2-я ударная армия была всё-таки отрезана от основных сил Советских войск и оказалась в кольце немецких войск. Армия несла неслыханные потери. В июне 1942-го года, оставшиеся в живых измотанные и изголодавшиеся части 2-й ударной армии были взяты в плен немецкими войсками во главе со своим командующим генерал-лейтенантом Власовым. 2-я ударная прекратила своё существование…

Летом 1942-го немецкие войска переориентировали свои основные силы с московского направления на ленинградское, ростовское и сталинградское. 12 июля был создан Сталинградский фронт. Он был усилен тремя армиями. В Сталинграде было введено военное положение. Немецкие войска стремились отрезать Кавказ с его нефтью от основных сил РККА прямо по Волге. Самые эффективные меры, были предприняты Красной Армией в тяжелейшие первые годы войны. Ещё в самом начале войны в июле 1941-го года, Государственным комитетом обороны, во главе со Сталиным, было принято постановление, в котором говорилось: «… Чтобы были приняты строжайшие меры против трусов, паникеров, дезертиров. Паникер, трус, дезертир хуже врага, ибо он не только подрывает наше дело, но и порочит честь Красной Армии. Поэтому расправа над паникерами, трусами и дезертирами и восстановление воинской дисциплины является нашим священным долгом…». Отступление, дезертирство и сдача в плен продолжались. 12-го сентября 1941-го года в Красной Армии были созданы заградительные отряды. 21-го сентября 1941-го года приказом Наркомата обороны граждане СССР, взятые немцами в заложники, стали считаться пособниками врага. С членовредителями вообще не церемонились, не годен к службе — в расход. Трусов и дезертиров же на практике расстреливали редко, в виду необходимости пополнения передовых штрафных воинских формирований. Их направляли на передовую, а за их спинами выставляли заградительные отряды из войск НКВД с пулеметами. Впрочем, заградотряды, с самого начала войны, показавшие свою эффективность, стали выставляться не только за штрафными, но и за обычными частями.

Несмотря на все трудности и неудачи Красной Армии в начале войны, Гитлеровский план «блиц-крик — молниеносная война», который сработал в Европе, в войне с СССР с треском провалился. Расчёт на поддержку основных капиталистических монстров: США и Англии, тоже рухнул. Наоборот, эти главные акулы капитализма оказались с Советским Союзом по одну сторону фронта. Расчёт немецко-фашистских стратегов на непримиримые классовые противоречия между капиталистическими и социалистическими странами, на боязнь капиталистов занести в свои страны вирус революции, также оказался ошибочным. Надеясь на внутренние восстания и мятежи в многонациональном Советском государстве при первых серьёзных трудностях Союза, не была учтена многовековая сплоченность народов России и интернациональный принцип их объединения. Первые и последующие в первые годы войны неудачи на фронте, к удивлению германского командования, только укрепляли, как Красную Армию за счёт приобретаемого по ходу войны бесценного опыта, так и многонациональный Советский народ перед общим врагом. В июле 1942-го года не стихая шли ожесточённые бои за подступы к Сталинграду. Вскоре бои развернулись уже в самом городе. Защитники города стояли насмерть.

В это же время, но на Ленинградском фронте, 2-я армия генерала Власова не просто сдалась немцам в плен, а перешла на сторону противника в качестве готового боеспособного подразделения Вермахта. В связи со всеми этими событиями и массовым отступлением наших войск, 28-го июля 1942-го года Народный Комиссариат Обороны издал знаменитый приказ №227 «Ни шагу назад!» за личной подписью И. В. Сталина. Это была вынужденная мера, вызванная чередой поражений Красной Армии в первой половине 1942-го года…

…С 19 ноября Советские войска на Сталинградском фронте перешли в контрнаступление. 23-го ноября войска РККА полностью окружили 6-ю немецкую армию под командованием фельдмаршала Паулюса, всего двадцать две дивизии. До января 1943-го продолжалась ликвидация окружённой немецкой группировки под Сталинградом. По воле судьбы город названный именем лидера Великой страны стал наиважнейшим объектом обороны и камнем преткновения вражеских армий о который споткнулись опытнейшие гитлеровские фельдмаршалы и генералы.

…Под Ленинградом немцы готовили наступление на сентябрь 1942-го и с этой целью подтягивали туда дополнительные силы. В ответ Советскими войсками на Ленинградском и Волховском фронте были проведены две упреждающие операции. Первая — в мае-июне по направлению на Волхов с целью вывода из окружения 2-й ударной армии и Вторая — в августе-сентябре, Усть-Тосненская операция была проведена против 18-й немецкой армии с целью прорыва блокады Ленинграда. Несмотря на все усилия Советских войск город продолжал оставаться в блокаде.

В декабре лейтенант Иван Андреевич Животов был направлен в качестве офицера связи в расположение штаба 42-й армии Ленинградского фронта. Части армии занимали исходные позиции для атаки противника. Штаб же армии располагался на Пулковских высотах. Пулковские высоты — гряда возвышенностей протянувшаяся с запада на восток на подступах к Ленинграду. С сентября 1941-го года тут шли постоянные бои за удобные для артиллерии позиции. Пулковская гряда проходила в восьми километрах от окраин Ленинграда. С этих позиций немцы могли бы бить прямо по городу. Наблюдательный пункт 42-й армии располагался в развалинах на башне Пулковской обсерватории. Место было идеальным для наблюдения. В хорошую погоду с высоты открывалась видимость до 40 километров. Удары немецкой авиации и артиллерии по Пулковской гряде были настолько интенсивными, что все близлежащие деревни были просто стёрты с лица земли.

В течении дня офицер связи лейтенант Иван Андреевич Животов выполнял поручения по доставке различных оперативных документов частям Ленинградского фронта. В ночь ему было дано задание по уточнению расположения, давно не выходившей на связь, стрелковой дивизии. В течении минувшего дня, части дивизии выбили противника и заняли Пулковские высоты, однако, их точное подробное месторасположение и состояние частей дивизии было неясным. Всю ночь велась интенсивная перестрелка, а продвижения вперед не было. Измученные изнурительной дневной атакой войска отдыхали по блиндажам и траншеям. От этого траншеи и блиндажи оказались непроходимыми, везде спали солдаты. Офицерам связи и посыльным приходилось пробираться, минуя траншеи, под пулями и осколками снарядов, иногда прямо по тропинкам минных полей. Кроме того, ориентировка была затруднена несоответствием карты: ведь строения были уничтожены, деревья спилены, проложены новые дороги и еще многими прочими деталями, характерными для передовой. В поисках переднего края противника приходилось дважды выходить за линию своих войск. Тем не менее, задание Иван выполнил, так как достаточно профессионально ориентировался не только по карте, но и на местности, так как до войны неоднократно участвовал в геолого-разведывательных партиях. Добытые Животовым сведения были переданы в оперативный отдел штаба армии.

12 января 1943-го года силами Ленинградского и Волховского фронта с участием Балтийского флота началась наступательная операция «Искра». Операция имела решающее для освобождения осажденного Ленинграда значение. Она не позволила соединиться немецким и финским войскам. В результате блокада Ленинграда была прорвана 18-го января 1943 года.

В конце января лейтенант Животов был направлен в один из полков в составе стрелковой дивизии Ленинградского фронта. Дивизия находилась во фронтовом резерве. Через некоторое время лейтенант Животов был переведен на должность адъютанта командира 1-го стрелкового батальона и принял командование батальонной разведкой. Полк постоянно менял место дислокации. Ивану было доверено идти в авангарде колонны. Колонна двигалась лесом параллельно шоссейной дороге, по которой отступали немцы. Продвижение со скоростью около тридцати километров в день, в лесу занятом противником, требовало от Ивана Животова значительного мастерства ориентирования на местности. Опыт хождения по азимуту в Сибирской тайге еще в то — мирное время, сейчас в военное время на фронте был как нельзя к стати. Ивану нужно было следовать по указанному на карте маршруту, но также выбирать под снегом путь с расчетом, что бы можно было пройти и обозам, и артиллерии. Кроме этого, приходилось выявлять и отражать нападение немецкой разведки.

Как-то раз, следуя как обычно во главе батальонной разведки, Животов, заметив впереди немецкую засаду, планируя её обойти, немного отклонился от заданного маршрута, с намерением выйти в дальнейшем на заданное направление. Спустя некоторое время в разведку прибыл капитан из штаба полка с заданием выяснить причину отклонения от маршрута. Иван, в отличие от только что прибывшего штабного капитана, знал, что на прежнем направлении путь преграждает, во-первых, снежный вал, во-вторых, обнаружена группа укрывшихся, предположительно вражеских, солдат в белых маскировочных халатах. Все имеющие данные Иван сообщил капитану:

— На расстоянии примерно километра мною замечены предположительно войска неприятеля. Ведут себя тихо и скрытно, все в маскхалатах. Похоже — немцы. Да и кто это может быть, если не вражеская разведка?

— Да нет, лейтенант! Скорее всего это наши из полковой разведки, им недавно как раз такие белые маскхалаты выдали, — объяснил капитан. — Что стушевался лейтенант?! Недавно на фронте? Здесь главное не бздеть! — подбодрил он Животова, разглядывая обнаруженные объекты и окрестности в бинокль.

— Интуиция, товарищ капитан, шестое чувство такое, враги это? — Иван передёрнул затвор ППШ.

— Какое ещё чувство, мистика, не будьте суеверным лейтенант… За мной! — негромко скомандовал капитан Животову, на всякий случай достав браунинг из кобуры.

Иван махнул остальным, чтобы наоборот остановились и ждали, а сам поспешил за капитаном. Тут капитан повернулся к группе разведчиков и скомандовал:

— Группа, ко мне! Бегом марш!

Когда разведчики догнали капитана, все двинулись дальше. Как только вся группа приблизилась на расстояние пистолетного выстрела к тому месту, где она должна была повернуть за снежный вал, все немного снизили темп и в конце концов совсем остановились.

«За поворотом скорее всего немцы! Там смерть!» — сработала тревога в голове у Животова и он машинально приготовился отпрыгнуть в сторону с линии огня, и даже уже выбрал сугроб, в который будет падать.

— Стой! Там немцы! — вполголоса скомандовал Иван то ли всей группе, то ли и капитану в том числе.

Разведчики оглянулись, они уже и так стояли на месте. Продолжал движение только капитан, который несмотря на свою уверенность, всё же передёрнул затвор браунинга и поднял его на уровне груди. Пройдя вперед ещё шагов десять, он первым завернул за снежный вал. Какое-то время его не было. Наконец с другой стороны снежного вала раздалась немецкая команда:

— Группэ форвардс!… Фоя! — и сразу раздалась автоматная очередь.

Животов прыгнул в сугроб на заранее выбранную, более менее защищённую на почти чистой опушке леса, позицию. Тут показался капитан, периодически поворачиваясь и отстреливаясь, бежал назад к группе. За ним из ниоткуда появилось трое в маскхалатах, на ходу поливая длинными очередями всю группу разведчиков. В след за ними выбежало ещё четверо в таких же маскхалатах и с автоматами наперевес. Немцы быстро рассредоточились по поляне и залегли, почти слившись со снегом. Иван вскинул ППШ и огнём принялся отсекать немцев от своих. До того, как капитана скосила автоматная очередь, он успел произвести только два выстрела назад совершенно не глядя. Группа разведчиков перед тем как залечь, потеряла троих. Вместе с капитаном четверо разведчиков лежало на снегу, не подавая признаков жизни. У немцев, было похоже, что потерь вообще не было. Все немцы, после встречного огня со стороны Животова, сразу залегли и затихли. В белых маскхалатах на снегу их совершенно не было видно. Разведчики открыли огонь наугад. Иван сделал ещё две короткие автоматные очереди в никуда, но тут же поняв всю бесполезность перестрелки в нынешних условиях, скомандовал группе:

— Прекратить огонь! Всем отходить!

Разведчики по одному короткими перебежками направились к деревьям. Оказалось, что в группе осталось пять человек, вместе с Животовым. Командир отделения сержант Охапкин подкатился поближе к Ивану:

— Что дальше, товарищ лейтенант?

— Занимаем оборону. Ждём наших. Передай всем, чтобы немцам не давали голову поднять, пусть периодически простреливают поляну! — распорядился Иван.

Сержант откатился к солдатам, а Животов прекратил стрельбу и пополз к телам разведчиков. Приблизившись, он проверил у всех пульс, все четверо были мертвы. Немцы заметив движение возле тел, снова открыли по ним огонь. Иван замаскировался среди трупов убитых разведчиков в надежде позже отползти из-под обстрела, как только шедшие сзади основные части завяжут с немцами бой. Немцы периодически обстреливали трупы разведчиков, лежавших вокруг Животова. Пули прошивали снег вокруг Животова. Иван старался не шевелиться. Так он пролежал в снегу среди тел около получаса в ожидании огня основных сил. Немцы уже забыли про труппы разведчиков и про Ивана заодно, поэтому в его сторону уже не стреляли. Не дождавшись помощи от своих, к неописуемому удивлению немцев, которые давно посчитали его за трупп, Иван резко подскочил и припустился бежать до ближайшего оврага, который он заметил ещё при выходе на поляну. Долетев до оврага под непрерывными автоматными очередями немцев, Иван с разбега рухнул туда — на самое дно оврага и тут уже обнаружил, что в его автомате закончились патроны.

Через несколько минут абсолютной тишины, вдруг со всех сторон застрочили пулемёты и автоматы. Начался бой. «Вроде наши? — спрашивал сам себя Животов. — Точно, наши…, вот это, похоже, пэпэша, а это вроде „Дегтярёв“… А вот это немецкий „Шмайссер“, а в ответ пэпэша! А это карабин немецкий, а в ответ снова пэпэша», — прислушивался Иван к звукам выстрелов, стараясь определить вид оружия, а заодно и кто куда наступает, и кто куда отступает. На стрельбах Животов всегда пытался запоминать и отличать из какого вида оружия идёт стрельба. Зачем он это запоминал Иван тогда не знал, он просто запоминал и всё, какой-то внутренний голос ему подсказывал, что эти навыки когда-нибудь ему пригодятся и даже спасут ему жизнь. Теперь это умение пригодилось и Животов не глядя почти безошибочно угадывал ход боя и его направление. Он решил заменить отстреленный диск ППШ и неожиданно для врага вступить в бой и тем самым поддержать своих. Иван, с самого первого дня назначения его в разведку, носил с собой в вещмешке дополнительный диск к автомату, на случай если вдруг бой примет затяжной характер. Перед каждым заданием Иван проверял диск и в случае необходимости бережно его протирал и оснащал патронами. Редко приходилось его доставать, обычно в разведке хватало и одного. Но это был как раз тот самый крайний случай, нужно было срочно поддержать наших с фланга.

«Наши пошли в атаку, мой выход! Вперёд лейтенант!» — скомандовал сам себе Животов, защелкнув запасной диск на автомате. Иван высунулся из оврага и направил ствол автомата в сторону немцев. Где-то в самом конце оврага в пятидесяти метрах от Животова, в сторону немцев бил ППШ. «Охапкин?» — подумал Иван. Взглянув на поляну, он увидел, что немецкий офицер, приподнявшись, машет пистолетом и гонит своих автоматчиков в маскхалатах вперёд прямо на него. Вдруг прозвучал одиночный выстрел откуда-то сзади из леса. Немецкий офицер вдруг словно наткнулся на что-то и сразу упал лицом в снег. Немецкие автоматчики стали по одному вскакивать и отстреливаясь отступать назад, обратно за снежный вал. Животов открыл по ним огонь короткими очередями, экономя патроны последнего диска, но совсем покидать овраг всё же не решился.

Бой стих примерно через полчаса. В овраг со стороны основных частей прыгнули трое офицеров: старший лейтенант из полковой разведки Александр Александрович Соловьев, по прозвищу «Сан Саныч» или «Соловей», младший лейтенант Тутышкин Николай Павлович, по прозвищу «Топтышка» и третий — лейтенант Чернов Василий Иванович, по прозвищу «Чёрный». Молодые лейтенанты прибыли в полк из резерва совсем недавно. Это у них был первый бой. Старлей Соловьев был назначен их наставником.

— Привет разведка, вы немцев высмотрели? — поздоровался с Иваном Соловьев.

— Да я со своими орлами! Мы их носом за версту чуем, как волкодавы чуют волков, — похвалился Животов, поздоровавшись за руку с молодыми лейтенантами.

— Вот, молодежь, знакомьтесь, это гений разведки — лейтенант Животов Иван Андреевич! Мастер водить полки через непроходимые леса. Ведёт хоть полк, хоть дивизию через любое бездорожье с закрытыми глазами. Один раз вначале на карту глянет и пошёл, а за ним вся дивизия. Во как! Прошу любить и жаловать!

Все рассмеялись, достали папиросы и не спеша закурили, наслаждаясь вдруг наступившей полной тишиной, прерываемой только трелью дятла как в былое мирное время.

— Чего так долго реагировали, мы уж давно здесь бой ведём? — жадно затянувшись, спросил Иван, в основном обращаясь к Соловьёву и пытаясь скрыть своего негодования и волнения в виде трясущихся рук. Животов плотно прижал одну руку к телу, а второй стал производить манипуляции, как-будто что-то разминает в руке. «Нельзя показывать молодым, что дяденька трусит, — решил он про себя. — Значит не привык я ещё воевать, трясёт как в первый раз. Ничего, дальше должно быть легче. Как тут говорят: это первые пять лет тяжело — потом привыкаешь».

— Ждали пока немец себя полностью обнаружит, вот и не вступали, — объяснил Соловьёв. — Потом зашли с тыла, окружили гадов и всё — отступать то им некуда стало. Отсюда вы их гоните, а мы их там встречаем. Немцы стали отступать и всё, они у нас в руках голубчики. Почти целый взвод в плен сдался, остальные к своему господу отправились, пусть он их теперь допрашивает! — ухмыльнулся Сан Саныч.

Они повернулись к молодым офицерам:

— Вот, знакомься, Василий Иванович Чернов, лейтенант, сибиряк, охотник. Ну они — сибиряки-таёжники, все с раннего детства уже охотники. Так вот, он белку со ста шагов в глаз бьёт.

— Да будет вам, товарищ старший лейтенант… — замычал Чернов.

— Вася всегда с собой трехлинейку Мосина таскает с оптическим прицелом. Вот и сейчас, видал как обер-лейтенанта снял? С одного выстрела и вся немчура враз побежала. Они без офицера воевать не могут. Так вот, его тебе в разведку направили, хватит, говорят, у штаба без дела ошиваться, — объяснил Соловьев и продолжил по второму лейтенанту:

— А этого мне в усиление направили, вроде как адъютантом ко мне, — совсем развеселился Сан Саныч. — Не знаю, только, как справиться ли, дело то ох какое не простое? — Соловьёв незаметно подмигнул Ивану.

— Если по служебным обязанностям, то думаю справится, а вот на личном фронте, по женской части, тут гораздо сложнее… — загадочно произнес Животов. — Думаю придётся серьезно постажироваться.

Все снова дружно рассмеялись, но тут же осеклись и стали выбираться из оврага.

— Отставить смех, — уже серьезно остановил офицеров Животов, — пойдёмте, товарищи офицеры, подберём наших товарищей. Там на поляне трое наших разведчиков и штабной капитан лежат, вечная им слава и память, — добавил Иван. Как только вспомнили о павших, смех резко оборвался, всё-таки он был вызван скорее длительным нервным напряжением и стрессом, чем какой-то действительно смешной ситуацией. Ситуация была как раз самой что ни на есть траурной.

4. В освобождённом городе

Навстречу огненным лучам заходящего солнца, из заснеженных полей поднимались белые клубы дыма. Это горел город Гатчина. У города — застава. На деревянной наскоро выстроенной арке надпись: «Даешь Берлин!». У заставы скопление людей и различной техники. Из притормозившего у арки, трехосного защитного цвета, автобуса ГАЗ-05 шустро выпрыгнули два офицера, одетые в светло-серые из дублёной овчины полушубки, хромовые сапоги и меховые ушанки. У того, что поменьше ростом, но явно покрепче, на боку висела толстая, набитая картами и документами, кожаная полевая сумка — это был лейтенант Иван Андреевич Животов. Вторым прибывшим был лейтенант Василий Иванович Чернов.

Неловко переступая, ещё не расходившиеся, после долгой сидячей позы, офицеры, минуя заставу, неторопливо двинулись вдоль охваченной дымом улицы. Степень разрушения домов была разнообразной. Обычно, на месте бывших домов, уродливо возвышались, то квадратные изразцовые, то круглые обитые жестью печи. Деревянные детали домов, разбросанные по сторонам, медленно тлели. В одном бывшем двухэтажном доме сохранилась круглая обитая жестью печь. Также уцелела часть внутренней стены, примыкавшая к печи, и небольшая площадка пола. На площадке стояла железная кровать с обгоревшим пружинным матрасом.

— Вот тебе и квартира… — со скорбной интонацией произнес Животов, кивнув в сторону развалины. — Ведь кто-то здесь жил, хозяйство вел, дом для семьи отстраивал, а теперь, в одночасье бах и лишили людей всего. Семья если и жива, так осталась без крыши над головой. За что, Вася?

Чернов подумал… и ответил:

— Война Ваня! От неё все страдают, а за что? Один бог знает.

— Ты что же верующий что ли, комсомолец Чернов? — в шутку подозрительно посмотрел на молодого офицера Иван.

— Да нет вроде бы? Хотя крещёный. У нас в глухомани ещё старой веры старики придерживаются. Вот меня и окрестили. Но потом меня в комсомол приняли и теперь я не знаю: верующий я или атеист…

— Тебя же крестили помимо твоей воли, не спрашивали у тебя?

— Конечно не спрашивали, я ещё и не говорил и не понимал ничего.

— А вот когда в комсомол вступал, уже ведь всё соображал?

— Это да, Вань, соображал вроде.

— Значит считается то, во что ты вступил в твёрдой памяти и в здравом рассудке. Значит ты, Василий скорее атеист, чем верующий. Да ты не переживай, Василий, это не большая беда. Я вот тоже крещёный, да попами учёный. Может поможет нам это с тобой в живых остаться, как мыслишь? — взглянул на лейтенанта Иван, прикидывая про себя, можно ли с этим парнем в разведку идти.

— Так думаю, что крещённым лучше смерть-то встречать. Вдруг есть всё-таки загробная-то жизнь?

— А я, Вась, так мыслю, что помогает бог тем, кто верит, кто истинно верит, а не просто так… — продолжал Животов свою проверку молодого разведчика на «вшивость», — мол я когда-то крещённый, всю жизнь не верил, а как смерть подошла, то и вспомнил для своей выгоды. Как думаешь честно это будет перед богом-то?

— Совсем не честно, товарищ лейтенант, а подло это будет и перед богом и хоть перед кем, — подвел итог разговора Чернов.

— Я тоже так думаю, Василий, а как же иначе…

«Должен сгодиться, свой парень», — подумал про себя Животов.

…У искорёженной металлической ограды одного из дворов, Иван подобрал слегка помятую жестяную вывеску дома с обозначением номера и названия улицы. Животов стряхнул с неё снег, протёр рукавом и прочитал: «Улица 7-ой Армии».

— Ишь ты! Может теперь нашей дивизией назовут, поскольку мы город освободили? — показал Иван вывеску Чернову. Потом посмотрел на неё внимательно и, пристроив на уцелевший цоколь дома, уже негромко и печально пропел:

— Где эта улица, где этот дом, где эта барышня, что я влюблен?!

Чернов понял, что Иван загрустил. «Небось вспомнил своё, дом, улицу и семью, конечно, — сочувственно подумал сибиряк. — Понятно, что сейчас Животов уже не шутит, он грустит».

…Иван помолчал, вздохнул и резко прибавил ходу, как бы пытаясь уйти от нахлынувших на него воспоминаний. Уже на ходу он серьезно и с какой-то обидой в голосе произнес:

— А знаешь, Василий, ведь не один еще вспомнит слова этой песни, когда вернется домой к такому вот «разбитому корыту» и тогда уверяю тебя ему будет совсем не до шуток и не до песен…

Торопливо проходившие им навстречу строем солдаты, чеканя шаг по городским улицам, шли на запад. Они бросали на двух офицеров-путешественников беглый и какой-то, как показалось Животову, презрительный взгляд. В этом небрежно брошенном взгляде, можно было прочитать немой вопрос: «Что необстрелянные лейтёхи? Не видали ещё такого? Ерунда. Обыкновенная картина войны. Не то ещё увидите, если не уложат вас в первом же бою как куропаток. Мы-фронтовики, могли бы вам такого порассказать, но мы спешим, нам некогда. Спешим быстрее догнать и добить проклятого немца».

Навстречу войскам, в противоположную сторону двигались гражданские: это была разномастная, кое-как одетая, толпа, в основном старики, не молодые женщины и дети разных возрастов. Все несли на себе мешки и чемоданы. «Это наверное всё что у них осталось. Вообще — всё!» — поражался, глядя на них, Иван.

Не доходя до моста, офицеры свернули направо. На широкой ровной площадке стоял изуродованный массивный гранитный цоколь, заваленный мрамором и цементом.

— Это было, когда-то, дворцом, — Животов указал на развалины, — выстроенным курносым императором Павлом. Вот всё, что от него осталось. Знал бы Павел Петрович, обожатель Фридриха Великого, предка нынешних фашистов, что они сделали с его резиденцией и с ним самим в бронзовом исполнении. Хотя бронзовый памятник в честь славного царствования Павла Первого, как видим, отсутствует. Его скорее всего давно вывезли в Германию, как полезное ископаемое, содержащее в себе дефицитную медь. А может быть он занял место в личном хранилище какого-нибудь барона фон Пшик — группенфюрера СС. Достойное ли такое место для нашего русского императора? …Что-то сильно сомневаюсь, чтобы Павел Петрович на это был бы согласен.

— Ни за что бы на месте российского императора не согласился бы, а наоборот, устроил бы немцам «новую Полтаву», — поддержал Чернов, немного забыв про зубную боль, которая периодически то наступала, то отступала от него.

— Так Полтавское сражение — оно ни при нём было, Вася, а при Петре Первом! — усмехнулся Иван.

— Ну это уже их царские семейные проблемы, а нам и своих сражений хватает, — ничуть не смутился Чернов.

«Лихо вывернулся охотник», — оценил Иван и продолжил экскурс:

— Обратите внимание, уважаемая аудитория, что на месте бывшего дворца нет ни щеп, ни досок, ни жести и других мелочей внутренней отделки тоже нет, как это мы наблюдали в других домах. По этому мусору не легче восстановить детали дворца, чем по развалинам Помпеи или Трои. Теперь видишь, какая разница между мусором здесь и мусором там? — Иван указал на городские кварталы.

— Нет, — недоуменно пожал плечами Чернов.

— Там мусор домов смертных, а здесь мусор дворца бессмертных. Понял?

— Понял, — соврал Василий.

— Ни хрена ты не понял, — рассердился Иван. — Конечно всё это ерунда, и эти, — он показал на развалины дворца, — тоже оказались смертными. Разница в том, что тут вся отделка была выломана и увезена «нах вест» прежде чем было разрушено само здание. Здесь они украли, и чтобы скрыть преступление, затем подорвали здание. Понял теперь?

— Понял!

— Если понял, то теперь проследуем за реку и посмотрим на царский сад и парк.

На окраине города, примыкая к вырубленному парку, как бы в компенсацию за дворец, не всё же ломать в «освобожденной» стране, немцы соорудили лагерь для военных и невоенных пленных. Насколько это было удобное и комфортабельное сооружение можно судить по внешней ограде, свидетельствующей, обычно, о благополучии его обитателей. Тройной забор из колючей проволоки, высотой в четыре метра с напуском внутрь, отгораживал чистую оголенную внутреннюю площадь. Между двумя проволочными заборами был проход шириной метров в пять, по которому совсем недавно расхаживали немецкие автоматчики с овчарками. Они видели всех приближающихся. Вот преимущество проволочного забора перед каменным, и без предупреждения открывали огонь. Было совершенно невозможно преодолеть с голыми руками, и один такой забор. А их было аж три. Так «победители» немцы охраняли «побежденных» русских.

— Там! — осуждающим жестом, Животов указал на развалину дворца. — Там, немцы грабили, а здесь они охраняли хозяев, которых грабили. Понял?

— Да понял, понял я всё, — кивнул уже уставший и безучастный ко всему Чернов. — Пойдем, Вань, искать резерв.

— В резерв никогда не торопись, салага, там тебя сейчас же работать заставят, пойдем лучше поищем что-нибудь повеселее.

Оставшуюся часть города они осматривали уже с меньшим вниманием. Наконец, утомленные экскурсией, мужчины напали на, только что открывшуюся, «чайную».

В теплой и светлой комнате за чистенькими квадратными столиками сидели офицеры, утоляя жажду горячим чаем. Здесь, в чайной, они были как в термосе, изолированы от неприглядной и суровой действительности полыхающего и дымящегося разрушенного войной города. Тут они находились как бы и вовсе не на войне. Их принимали здесь больше чем дорогих гостей, их принимали как освободителей. Не важно, что подносили только булочку да стакан чаю, зато в тепле, с ненатянутой, а совершенно искренней улыбкой от всей души. Просто раздевшись, посидеть в тепле и чистоте за столом, крытым чистой белоснежной скатертью, уже был праздник для фронтовиков. А самое главное, что этот стакан чаю с булочкой подносили розовато-белые, обнаженные по локоть, мягкие ручки изящной официантки Клавы. А как она улыбалась! Ямочки на её щеках то появлялись, то исчезали, то снова появлялись и становились еще глубже. Комплименты сыпались на Клаву со всех сторон, и неважно, что они были грубые и даже порой похабные. Важно то, что за комплиментами скрывалась искренняя чистая любовь фронтовика к забытому домашнему, родному семейному уюту. Любая женщина бойцам напоминала дом, маму, жену, подругу, сестру и всё что было с этим связано. Она же, женским чутьём, женским сердцем, понимала все происходящее так, как и должна понимать женщина.

— Клава, чай не сладкий! — шутил старший лейтенант.

— Я сейчас принесу сахар, наверное, забыли положить, — смущалась и извинялась хозяйка.

На самом деле у старлея в стакане был спирт.

— Да, нет Клава, этот чай сахаром не усладишь, — на неё смотрели, серые улыбающиеся прищуренные, жадные до женского тепла, уже слегка опьяневшие в тепле, глаза. — Подсластить бы надо, да некому…

Рука ловила её руку и тянула вниз, усаживая на стул рядом с собой. Клава деликатно так отстранялась, улыбалась в ответ и при этом её розовато-белые ушки, чуть-чуть краснели. Под жадными взглядами стольких голодных в прямом и переносном смысле молодых мужчин, девушка чувствовала себя, как будто её раздевали, оттого все её движения были как бы немного скованными. Её смущали и она терялась.

Тут в «чайную» вместе с зимним морозным воздухом вошли усталые и голодные Животов и Чернов. Раздевшись, они направились вглубь небольшого зала к столу, за которым сидели знакомые им офицеры. Раскрасневшиеся лица, развязная жестикуляция и обилие специфических цензурных и нецензурных слов и выражений свидетельствовали о магическом действии, произведенным отнюдь не горячим чаем, а явно чем то ещё, гораздо более горячим.

— А, господа офицеры! Прошу, к нашему шалашу! Угощайтесь чем бог послал! — приветливо встретил вошедших старший лейтенант Сан Саныч Соловьев, который похоже уже не первый час обмывал освобождение города Гатчины со своим неразлучным адъютантом младшим лейтенантом Николаем Тутышкиным.

— Здравия желаю, товарищи офицеры! — завязал разговор Животов. — Только вот чтобы Саша Соловьев, так горячо агитировал за стакан чая, такого что-то не припомню.

Александр Соловьев был привлекательный блондин с русыми волосами и бесцветными бровями. Слегка вытянутый нос, тонкие энергичные губы и маленькие, серые, прятавшиеся в улыбку, глаза создавали впечатление компанейского весельчака и парня не промах. Двойная портупея обтягивала его тонкий стан. Соловьев любил шутки, розыгрыши и имел привычку держать собеседника за рукав, иногда подергивая его, если слушатель был невнимателен к его рассказам. Так и теперь, ухватив за рукав подошедшего к столику Животова и потянув его вниз к себе, Соловьёв усадил Ивана на соседнее свободное место. Затем, приблизившись к нему, тоном заговорщика, негромко произнес:

— Рядом, Ваня, в магазине, что в доме напротив. продают одеколон.

— Ну и что? — непонимающе равнодушно ответил Животов, — ты ни его ли случаем распиваешь?

— Слушай дальше, не мельтеши, Ваня, — продолжал Соловьев, подергивая Ивана за рукав, — пойди и спроси у продавщицы с прискорбным видом жаждущего алкоголика, так: мне, скажи, двести грамм особого, так и подчеркни — особого, мол. Тебе нальют из другой бутыли, там спирт. Понял?

— Чего тут не понять! Всё яснее ясного, я пошёл, — повеселел и быстро удалился Животов…

…Вскоре Иван вернулся с четвертинкой спирта в кармане.

— Ну как? — поинтересовался Соловьев.

— Порядок, — ответил Животов, усаживаясь и ставя четвертинку на стол.

— Убери покуда, а то закуску и стаканы не подадут, — оглянулся Сан Саныч и увидев Клаву, сделал ей какой-то свой условный жест.

Через пять минут Клава принесла четыре стакана чая в металлических подстаканниках и четыре булочки с павидлом.

— Давно вы здесь? — спросил Иван, разливая спирт по стаканам.

— Часа полтора примерно. Здесь мне нравиться и Клава тоже, когда ещё так отдохнём, а вы?

— Мы с Черновым час тому назад подъехали, экскурс небольшой провели по древнему городу, ну а теперь, за его освобождение! За освобождение Советской Гатчины! — поднял стакан Животов и чокнувшись со всеми, выпил содержимое до дна одним глотком.

Все офицеры выпили до дна и сразу же налили по второй.

— Ты где ночевал на этот раз? — поинтересовался Животов у Сан Саныча.

— У Насти.

Животов задумался, как бы вспоминая и потом, вроде вспомнил, однако стал уточнять:

— Это та блондинка с голубыми глазами, что приходила к тебе на Бенуа и три часа ждала тебя у подъезда. А ты еще выходить тогда не хотел?

— А… да нет! — с трудом припоминая, о чем речь, ответил Соловьев. — То Катя была с Литейного, а это Настя, которая на Лесном живёт. Ты знаешь, Вань, как я с ней познакомился?

— Как? — Иван приготовился слушать очередную байку товарища.

— Возвращаюсь я, как-то в одиннадцатом часу от Ольги, которая с Невского, — начал Соловьев, потягивая за рукав Ивана, — навеселе в общем возвращаюсь, — тут Сан Саныч откинулся на спинку стула и щелкнул себя пальцами с правой стороны под челюсть. — На хорошем таком веселе. На Лесном пересел я на одиннадцатый. В вагоне гляжу — сидит одна кондукторша. Я к ней. Слово за слово, потом, как водится, байки свои героически травлю. Она молчит, притихла, заслушалась. Ну думаю голубушка клюнула, всё — моя… — на этих словах, Соловьев остановился, выпрямился и осмотрев собеседников самодовольно, продолжил:

— Так доехали мы с ней до парка. Она смену сдала и привела меня к себе. У неё оказалась отдельная комната на Лесном. Приняли по сто, закусили. Сыграл я ей на гитаре, как раз у неё на стене висела. Дальше — я на штурм и в раз овладел крепостью… Так что, господа офицеры, я пока там — у Настёны моей якорь бросил…

— Брешешь! Вот сейчас точно брешешь! — сердито выдавил, начавший хмелеть, Чернов. — Не может быть так просто: наболтал, позвал и она пошла. Не верю!

Лейтенант Чернов был двадцатилетним немногословным сибиряком с темным и одутловатым лицом. Его скромность и застенчивость перед девушками являлась преградой к сближению с ними. Когда его забрали в армию, он еще не успел освоиться с женским полом. Поэтому Василий был убеждён, что легкие флирты, о которых так много говорят офицеры между собой, как правило за стаканом «горячительного», являются в большинстве случаев плодом их воображения и бахвальством для поднятия мужского авторитета среди своих.

— Ты, Саша, маленько всё же загибаешь, — усомнился, даже во всем обычно соглашавшийся с Сан Санычем, младший лейтенант Тутышкин.

— Да вы что, салаги, сговорились? Честное слово офицера, я даже адрес успел записать! — похлопал себя по карманам Соловьев. — Сейчас покажу! Давай спорить, салаги!

— Погоди, Саш, не мельтеши, — Животов взял его за руку как берут врачи чтобы померить пульс, одновременно внимательно и холодно, взглядом гипнотизёра, он строго посмотрел Соловьеву прямо в его вечно смеющиеся глаза и замолчал, как бы настраивая телепатический контакт.

— Давай, Иван Андреевич, исповедуй его. Выведи сочинителя на чистую воду. Примени своё знаменитое шестое чувство. — поддержали Животова лейтенанты. Иван, в качестве тренировки своих неординарных способностей, любил определять каким-то своим особым внутренним чувством врёт человек или нет. Он частенько проверял своё чувство на однополчанах. Осечек пока не было. За эту сверхспособность Животова определять по глазам человека, где ложь, а где правда и уличать тут же вруна во лжи, его недолюбливали, в том числе и тот же Соловьев, который частенько любил приврать перед однополчанами.

— Ни шестое, товарищи офицеры, а седьмое. Шесть уже открыты и проверены наукой, а вот седьмое — оно вообще не изучено. Я его называю интуицией, чувством распознавания и предвидения другими словами.

— Подожди, Вань, — тут пошёл в атаку испытуемый старший лейтенант Соловьёв. — Знаю только пять чувств у человека: первое — зрение, второе — слух, третье — обоняние, четвёртое — вкус, пятое — осязание. А шестое то что?

— Спроси у воздушных гимнастов, у балетных танцоров или, скажем у лётчиков. Сразу тебе ответят — равновесие это. Такое вестибулярное, по науке, чувство. Вот встань на одну ногу. — Иван за руку потянул Сан Саныча чтобы он встал.

— Ну встал и чё?

— Стоишь?

— Стою и чё? — недоумевал Соловьёв.

А глаза закрой. Сразу начнешь терять равновесие и в конце концов тебя поведет в сторону. Кого-то быстрее, кого-то медленнее. У кого как это чувство развито.

— Так это смотря сколько на грудь примешь, на столько и поведёт. Больше примешь, больше и поведёт, — как всегда перевёл разговор в шутку Сан Саныч.

— Вот будешь трезвый, тогда попробуй. Когда-нибудь ведь будешь? — поинтересовался у товарища Животов. — Вот тогда и попробуешь, а сейчас продолжим эксперимент, — Иван снова взял Соловьёва за кисть, как врач больного. — Прошу тишины в зале!

— Брехня — ясное дело и глаза вон смеются, выдают его. — с уверенность заявил Чернов. Он старался так же как и Иван не моргая глядеть в глаза Сан Саныча.

— И я тоже, уже втроём, в шесть глаз-то не ошибёмся! — пододвинулся и сел напротив Соловьева Тутышкин.

— Что это вы все набросились на него? — через две минуты общего молчания, закончив сеанс психотерапии, объявил Иван. — Моё седьмое чувство, с большой, почти девяносто девяти процентной долей вероятности, определило, что на этот раз Сан Саныч Соловьев как ни странно говорит чистую правду. К тому же он дал честное слово офицера, — закончил сеанс правды Животов.

— Ладно, Вань, пойдем резерв искать, — опять завёл свою пластинку опьяневший Чернов, поняв что на этот раз уличить Сан Саныча во лжи не удастся.

— Да подожди, ты, — потянул его за рукав Соловьев — ты ведь не к теще в гости идешь, Вася, приди в себя. Там, — он указал на дверь, — тебе быстро работу найдут и нам вместе с тобой между прочим за компанию тоже.

— А командировки то у нас просрочены, это как, Саша? — вспомнил сибиряк и забеспокоился.

— Ни дрейфь, салага! Ничего. Ерунда. Мелочи жизни. Я на прошлой недели с Бенуа до Литейного ехал двое суток и то ничего, обошлось. Вызывает меня по прибытии майор Баусин и давай меня строить прямо с порога:

— Вы почему, старший лейтенант, так поздно явились в часть?!

А я ему:

— Трамваи не ходили, товарищ майор, бомбежка началась… Да, тут пешком, разносит меня майор, два часа ходу! За два часа можно вразвалочку не спеша дойти.

— Я, товарищ майор, говорю, боялся, что убьют меня под бомбежкой. Тогда бы вы еще пуще расстроились, коли, я совсем бы не вернулся. По этой причине и укрылся я в убежище, докладываю ему эту муть и стараюсь посерьёзнее харю при этом скроить… Знаем мы ваши убежища, старший лейтенант, грозит он мне пальцем, вот так, — и Сан Саныч изобразил майора, да так похоже получилось, что всем понравилось и офицеры дружно рассмеялись. — Да что вы, товарищ майор, говорю, разве можно… Тут майор выругался по матушке, да так изящно, жаль что не запомнил и не записал, да и отпустил меня с богом. Самое главное — не теряться в таком случае. Начальство оно тоже любит когда ему складно врут, — поучительно закончил Соловьев.

— Нам вот только теперь до Питера далеко добираться стало. Как ты будешь без баб то теперь Сан Саныч? — посочувствовал Соловьеву Животов, разливая, не весть откуда взявшуюся вторую четвертинку по стаканам.

— Да, — переключил тему Сан Саныч, — вот матросам раздолье нынче в Ленинграде. Блокаду сняли, армия ушла, штабы уехали, одни морячки с женщинами остались. Но многие бабы пожалеют, что пехота ушла, — продолжал Соловьев. — Плохо ли, старшина тащит хлеб, майор — колбасу, а лейтенант хрен и водку. Только успевай: встречай и провожай, регулируй движение, чтобы не столкнулись, — с этими словами Сан Саныч снова потащил за рукав Животова.

Тут Иван вспомнил совсем недавний бой и убитых товарищей, осадил Соловьёва и предложил офицерам выпить за погибших. Все выпили стоя и молча, после чего сели закусывать пирогами сначала тоже молча, а потом Соловьёв продолжил:

— А знаете ли вы, господа офицеры, штабного капитана Кроля. Высокий такой брюнет. Ну тот, что папиросы свои продает, а чужие курит.

— Ну знаю, из штаба полка, кажется замначальника штаба? — неохотно подтвердил Иван.

— И я знаю, голос у него ещё такой противный, как бабский, — вспомнил Тутышкин.

— Ну так вот, пошли мы как-то с ним ночевать в 13-ю квартиру, что на Бенуа к двум рыжим: Соне и Люси. Всё у нас чин чинарём, выпили, закусили, только по парам и по койкам рассредоточились, каждый со своей рыжей… Не успели мы натешиться как следует, как вдруг в дверь стук. Девчонки пошли спросить через дверь… А это оказалось к Люське, что с капитаном сегодня была, пришёл Юрка Смирнов, старлей особист, ну ты его знаешь, кивнул Сан Саныч Ивану.

— Знаю, конечно, большой такой, но как говориться «без гармошки» — пояснил Иван.

— Как тут быть, думаю, — продолжал рассказ Соловьёв, — встретятся два дурака и будет что — драка. — Тут Люсьен пошепталась с Соней, а та шустро скумекала и просто пошла к капитану, и сказала, что, мол, мужа-капитана 2-го ранга нелегкая принесла с вахты, забыл что-то, так что, говорит Люси Кролю, давай по тревоге собирайся и прыгай в окно. Испуганный не на шутку «штабс-капитан», как его в полку все звали, забыв и портсигар и водку, с формой подмышкой сиганул в окно, прямо в непроглядную темень. Благо что этаж там первый, поцарапался «штапс» о кустарник внизу, да и только. Подумаешь, всё же ни кортик в бочине, — хмыкнул Соловьев.

— Быстрая реакция у капитана оказалась, ему не в штабе сидеть, карты перебирать, а к нам бы в разведку, — развеселился Чернов, начиная забывать про просроченные командировочные.

— Вот, как они умеют регулировать. Смирнов не знает, что до него был Кроль, а Кроль не знает, что после него был Смирнов. На следующий день встретились небось оба в штабе и друг другу байки травят каждый о своём ночном похождении. И главное все довольны.

Офицеры засмеялись.

— Представь теперь, Саша, свою жену в роли такого регулировщика, — осадил товарища Животов.

— Да брось ты, Вань! — продолжал смеяться Соловьев.

— Нет, ты, можешь все-таки представить. У тебя же есть жена? Дети? — не унимался Иван.

— Ну, есть, и что? — нехотя ответил Сан Саныч.

— Ну, а где она сейчас?

— Не знаю.

— То есть, как так?

— Не знаю. Целый год писем не получал.

— А сам писал?

— И сам не писал.

— Почему?

— Почему, почему, — передразнил собеседника Соловьев, — не писал вот и всё… И помолчав немного, добавил: — Загуляла…

Иван зло усмехнулся.

— Вот, я так и знал. А ты откуда знаешь, что загуляла?

— Приятели написали и мать тоже, — нехотя вымолвил Сан Саныч, и видно было, что ему и больно и неприятно было обращение к этой теме, и что завтра он пожалеет о сегодняшнем разговоре.

— Да… — задумчиво протянул Животов, — значит тоже не все в порядке.

— А ты, давно видел жену? — в свою очередь поинтересовался Соловьев.

— Лет пять тому назад.

— Так чего же ты хочешь, чтобы она пять лет одними твоими обещаниями жила? Так что ли?

— Ничего я не хочу, но такая жена мне тоже не нужна и вообще все это запутано так, что после войны разбираться будем, если выживем.

— Вот тогда другая — семейная война начнется. — попробовал снова пошутить Соловьёв.

— Шутки, шутками, а ты все же, Саша, скажи, скольких ты вдов в Ленинграде оставил?

— Одну — Настю.

— А Катю? А Ольгу?

— Катя не в счёт. А Ольгу ещё не оставил. А у тебя то, Ваня, тоже была «времянка» и тоже на Бенуа. Забыл уже? — в свою очередь напомнил Ивану Соловьев.

— Была, так и что? Я ей всегда так и говорил, что она «времянка», ну, не такими конечно словами, а так намекал — недвусмысленно. Просто говорил, что у меня жена, дети, переписываюсь, мол, аттестат им регулярно высылаю. Так что у нас с ней всё по-честному было, без обмана.

— Ну, может быть у тебя жена и заслуживает такого благородства… — начал отвечать товарищу Соловьев.

— Наоборот, Саша, — перебил его Иван, — у меня жена как раз этого совсем не заслуживает. Она у меня — «геолог» в прямом и в переносном смысле.

— Не понял, а это что значит? Это как? — заинтересовался опытный Сан Саныч.

— Это что-то вроде партизанки — разведчицы, сегодня здесь, а завтра там, то под крышей, то под кустом. Да плюс ещё и характер — хуже моего. Бежать от такой надо было, да подальше, а не сходится. А посылаю аттестат из-за детишек, жалко их. Они-то тут при чём? Они то — моя кровь, о них и сердце болит, больше ни о ком. Больше никто ничего не заслуживает. Вот так брат! — поставил точку в этом тяжёлом разговоре Иван, доставая из второго кармана ещё одну чекушку.

— И то правда, мужики, а то вы, что-то совсем как-то расклеились, — вмешался Тутышкин. — Давайте-ка, товарищи офицеры, лучше выпьем за победу!

— С вашими женами, без седьмого стакана не разберешься, — поддержал Чернов. — Послушаешь такое, так и не женишься никогда.

— Друзья, хорош о печальном. Давайте за победу, она уже близко, как чувствуешь Иван Андреевич, своим седьмым чувством? — подбодрил товарища Сан Саныч.

— Сейчас, выпью, сосредоточусь, да и загляну в будущее. За победу! — поднял стакан Животов.

Офицеры встали и выпили не спеша, думая каждый о своём.

5. В резерве

Если в чайной офицер изолирован от неприглядной военной обстановки и разрухи, подобно горячему напитку в термосе, то пребывание его в армейском резерве можно сравнить с магазинной частью ствола пушки. Сидит он, офицер, в резерве так же, как и снаряд за толстыми стальными стенами. Сидит день, сидит два, сидит месяц и может быть извлечен из него, из резерва по мере надобности: в случае пополнения потерь или формирования дополнительных подразделений при подготовке к наступлению. Но может, и в любую минуту по команде сверху, быть спущен курок и снаряд-офицер с грохотом молниеносно вылетит в заданном ему командованием направлении.

В таком состоянии вынужденного продолжительного безделья, резервист ничем серьезным заняться не может, как на то не наставляет его начальство. Убивают время в резерве следующим образом: играют в шахматы, домино, украдкой — в карты. Очень популярны рассказы о романтических похождениях. Особенно много рассказов было о похождениях за последние дни, когда резерв перемещался из Ленинграда в Гатчину. Каждый, на прощанье, повидался и попрощался со своей знакомой, крепко напился и навеселе прибыл к месту назначения, обязательно с опозданием, о чём имел «удовольствие» отчитаться получить свою порцию взысканий.

Первый вечер в резерве был особенно оживленный.

— Товарищ капитан! — лихо, по-уставному, отработанным командирским голосом, докладывал Сан Саныч Соловьев капитану Анатолию Михайловичу Александрову. — Вечерняя поверка офицерского резерва произведена. Все на лицо, за исключением: пятеро — в пути, трое — на ногах, но дойти не могут, четверо — на боевом взводе, а остальные в разброде! — не удержался и расплылся в улыбке Соловьев. — Разрешите и мне присоединиться к офицерскому составу.

— Немедленно собрать и шкуру содрать! — включился в шутку капитан Александров, спускаясь с верхних нар.

— Есть! Так точно! Мне — офицеров собрать, а вам, товарищ капитан, шкуру содрать… — бодро доложил Сан Саныч.

В это время вошли Животов и Чернов, уже явно навеселе.

— Шкуру будем драть ни с меня, а с первого Чернова, а потом и с самого Животова, — заключил капитан Александров.

Один за одним подтянулись и другие офицеры. В неуютной, плохо освещенной, холодной и грязной комнате с двухъярусными нарами, наполовину застланными соломой, стоял тяжёлый затхлый запах табака, спирта, консервов и ещё всякой съестной всячиной. Собравшиеся делились своими последними любовными приключениями, присаживались к столу, ужинали, курили, затем устроившись кое-как на нарах, почти сразу же засыпали…

Тут дверь резко распахнулась, и в комнату вновь пахнуло морозным воздухом. На пороге стоял замначальника штаба резерва старший лейтенант Свиридов, в руках он держал стандартный лист бумаги. Это был список офицеров, срочно вызываемых в штаб резерва.

— Старший лейтенант Соловьев!

— Я!

— Лейтенант Чернов!

— Я!

— Лейтенант Животов!

— Я!

— Младший лейтенант Тутышкин!

— Я!

— Немедленно собраться и убыть в штаб дивизии!

— Четыре я и без меня… — поворачиваясь на нарах, прокомментировал капитан Александров, — Саша! Жди меня, и я приду!…

В штабе дивизии капитан строевой службы, опросил всех офицеров по личным делам, затем сообщил:

— После взятия города Гатчина, в котором мы сейчас находимся, наша стрелковая дивизия, преследуя противника, дошла до реки Луга, сильно укрепленной немцами. По, только что полученным сведениям, дивизия пошла в обход, вправо, вот смотрите, капитан очертил указательным пальцем полукруг на расстеленной на столе карте.

— А вот здесь, — он остановил палец на одной точке, — дивизия должна форсировать реку и в обход лесом атаковать город Луга с тыла.

— Сегодня утром из Гатчины в том направлении выдвинулся запасной полк. Ваша задача: догнать этот полк до того, как он дойдет до места назначения. Вот сюда, — капитан ткнул пальцем в карту. — В любом случае необходимо установить его место расположения и присоединится к нему. Там, на месте, незамедлительно, набрать четыре роты, укомплектовать младшими командирами и форсированным маршем догнать дивизию. Дивизия очень нуждается в пополнении. Это понятно?

— Понятно! — хором ответили офицеры, — карту дадите?

— Карту дам. Старшим назначаю старшего лейтенанта Соловьева, — и, обращаясь уже к Сан Санычу, продолжил: — Сейчас, выйдете из города и ловите первый попавшейся транспорт. Берете его в своё распоряжение и вперед, догонять полк. Всем всё ясно?!

— Так точно! — снова хором ответили офицеры.

— А теперь идите оформляйте личные дела, после зайдете для получения предписания.

В течение часа, оформив документы, четыре офицера вышли из города, преодолевая природные силы тьмы и внутренние силы инерции, удерживающие всякого пытающегося изменить своё место нахождения и образ жизни. Они шли быстро и молча, неся каждый свои нелегкие мысли: о темноте, о неизвестности, которая ждет их там за поворотом, запорошенном щедрой февральской метелью. Что их ждёт на этой, усеянной со всех сторон воронками от взрывов, прифронтовой дороге? Гатчина, казавшаяся разрушенной и неуютной поначалу, теперь казалась уже какой-то своей и почти родной. С сожалением, вспоминались офицерами оставленные, застланные соломой, нары в душном натопленном расположении резерва, чайная на площади, добродушная Клава, чай с булочками, и странный немного холодный уют чужого города. Видимо город, как живой организм обижался на солдат, что они его сначала бросили, а потом так долго не освобождали.

— Теперь, бы, перед серьезным походом, надо бы было зайти в чайную и принять «сырца», — прерывая молчание, как будто про себя, но вслух проговорил Животов, — но, увы, чайная закрыта, деньги пропиты, и времени уже совсем нет…

— Прощай Гатчина — царская резиденция! Прощай Клава и чайная! Спасибо этому дому, пойдём к другому! — попытался поднять дух офицерам Сан Саныч.

— Почему прощай, Саш, может быть всё-таки до свидания?! — обнадёжил всех Тутышкин.

— Нет, друзья, не будем себя обманывать, чует моё седьмое чувство, что прав ты сейчас, Санёк. Прощай странный, некогда царский, а ныне просто разрушенный город! — заключил Животов.

Пропустив три сильно загруженных «амки», друзья увидели идущий за ними крытый грузовой «Студебекер». На переднем бампере машины белой краской было написано: «На Берлин!»

— Вот это наша! Как раз по пути! — Соловьев остановил машину. Он быстро договорился с шофёром и через минуту офицеры запрыгнули в кузов. Уже не спеша устраиваясь в кузове между ящиками и мешками, они заметили, что в кузове кроме них ещё кто-то есть. Чернов освятил фонариком дальнюю стенку. Тусклый свет фонаря высветил две женские фигуры в военной форме, прижавшиеся друг к другу. С первого взгляда, из-за недостаточного освещения, трудно было определить: молоды они, или не очень, красивы или нет. В дальнейшем, по некоторым ответам на заданные офицерами отвлечённые вопросы, мужчины всё-таки получили кое-какую информацию о своих попутчицах. Оказалось, что девушки едут туда же, куда и офицеры и скорее всего в туже самую часть. Одна из них представилась как сибирячка Таня — младший сержант медицинской службы, обладательница приятного бархатистого голоса. Она ехала к своему мужу — врачу — капитану медицинской службы в санитарный батальон стрелковой дивизии. Другая девушка с басистым хрипловатым голосом — старший сержант медицинской службы по имени Валентина, была из Мариинска и ехала тоже как бы к мужу, которого надеялась найти на фронте, хотя бы на время, или одолжить у подруги, как Животов понял из разговора.

Соловьев сел между девушками, Чернов и Тутышкин по флангам, а Животов устроился поодаль, как-бы в резерве.

После обмена первыми вопросами и ответами воцарилась минутная тишина, которую прервал Животов, продолжая начатый Соловьевым разговор:

— Так, значит сибирячка?

— Так точно, товарищ лейтенант! — бойко и кокетливо ответила младший сержант.

— Сознаюсь, не равнодушен я к сибирячкам. Да и на Тань мне всегда везло, — ухмыльнулся Иван.

— Вообще то, я только жила в Сибири, а родилась в Бузулуке.

— Ну, тогда совсем другое дело, — подытожил Животов.

Вскоре все прижались пригрелись и быстро задремали, время от времени просыпаясь от потряхивания на дорожных колдобинах. Ночью фронтовая дорога более оживленная, чем днем, даже при налёте вражеской авиации, бомбы летят наугад неприцельно. Вся тяжеловесная техника с мощными тягачами перебазируется обычно как раз ночью. Караваны такой техники, ревя, скрипя рессорами и лязгая железом, двигаются один за другим под надёжным покровом ночи. Водители техники имеют задачу прибыть в назначенное место до рассвета и укрыться на день от воздушных атак и наблюдателей. Технике нужны дороги, а противник эти дороги старается уничтожить совсем. Обычно бомбардировке подвергаются наиболее значимые участки: развязки, перекрёстки, мосты и тому подобные элементы. В таких раскуроченных немецкой авиацией местах устраиваются объезды, в которых техника часто застревает. Машины, следующие за застрявшими, подъезжают и останавливаются. Выстраивается очередь. Другие — отчаянные стараются объехать пробку, но чаще всего сами застревают. Все заканчивается большим скоплением разнообразной технике в одном месте и толстенной транспортной пробкой. Закупоривается и проезд и объезд. Попав в такую пробку, машина, уже не может выбраться обратно. Нередко в такой пробке застревает и машина с генералом. Иногда, для расчистки пути, застрявшую, мешающую проезду остальных, машину сбрасывают под откос. Пробка всегда гудит, и подобно водопаду, её приближение слышится издалека…

…Вскоре все пассажиры проснулись от приближающегося гула большого количества автомобильных сигналов и рёва многочисленных моторов. По мере приближения к гулу и рёву, шум, кажущийся издалека по началу однотонным, по мере приближения, начинал делиться на составляющие: лязг железа, удары кувалд, крики и ругань людей.

Шел мокрый крупный снег с дождём. Февраль 44-го выдался не из самых морозных. На дороге образовалась слякоть. Студебекер долго и упорно, с частыми остановками, пробирался, объезжая очередную пробку. Наконец, пару раз дернувшись вперёд-назад, машина забуксовала. Шофер — сержант автомобильного батальона, объявил пассажирам, что к технике помимо лошадиных, необходимо добавить ещё и несколько уже человеческих сил. Офицеры, медленно раскачиваясь, неохотно попрыгали на дорогу. Шлёпая и утопая в слякотной каше из мокрого и грязного снега, все четверо дружно взялись за борт. С третьей попытки, когда все уже окончательно проснулись и приспособились в нужный момент синхронно прилагать усилия под команду старшего — Соловьева: «На раз-два, взяли!», машина медленно тяжело, но всё-таки вылезла из канавы. Студебекер вылез на более менее ровную дорогу и благодарно заурчал, готовый к дальнейшему путешествию. Когда офицеры привели себя в порядок, запрыгнули в кузов и вновь расселись по свои местам, было уже всем не до сна и разговор продолжился.

— Охота вам было скитаться по фронтам. Спали бы сейчас сладким сном, где-нибудь, подальше от войны, в тёплой постеле! — обратился к девушкам Иван.

— То есть, как так охота? — недоумевающее спросил басистый голос старшего сержанта Валентины.

— Очень просто, — продолжал Животов, — наше дело подневольное, да и мужчинам по природе положено воевать, а вот женщина в это время, пока муж воюет, должна за детьми и хозяйством смотреть, на фабриках и заводах, ушедших на фронт мужчин заменять. Пользу должна приносить Родине в такое тяжелое время, а на фронте от женщин какая польза, а чаще всего наоборот получается — вред один.

— Ничего подобного, женщина наравне с мужчиной сражается, — басил голос Вали.

— Наравне?! — повторил Животов, — Небось, наравне с нами, не пошли технику толкать?! Так где тут равенство?

— Это, вы, мужчины, виноваты, что не можете на нас смотреть иначе, как на женщину, даже тогда, когда мы в брюках и шинелях, — сердито возразила Таня, отодвигаясь от навалившегося на неё Соловьева.

— Хорошенькую женщину, не то, что в брюках, но и за каменной стеной учую. При определенных навыках по голосу можно определить возраст, характер, манеру ходить и прочие данные, — начал расходиться Соловьев, снова пододвигаясь к девушке все ближе, и ближе.

— В этом вы опять-таки сами виноваты, — продолжал свою мысль Животов, — ничего не поделаешь, природа такая. Конечно, это с её стороны героический поступок, если женщина, презрев все опасности, которых она могла бы легко избежать, по доброй воле пошла на фронт в помощь отцу, мужу, жениху или брату. В этом ничего порочного нет, все это очень даже патриотично и героично. Только мне, почему-то видятся другие причины: романтика, жажда приключений, в том числе и любовных, обилие симпатичных мальчиков, почти полное отсутствие соперниц, вот какой основной мотив стремления женщин в район боевых действий. А еще, бегство от тяжелой физической работы и обыденной жизни в тылу.

— Эх, вы! … — с досадой пробасила Валя. Она собиралась дать отпор возмутительным нападкам на весь воюющий женский род, но тут автомобиль остановился и водитель громко чем-то тяжёлым постучал по кузову:

— Приехали! Станция Березайка, кому надо, вылезай-ка!

Разговор прервался, пассажиры, поднимаясь с мест и разминая суставы, стали выбираться из, гостеприимно приютившего их на несколько часов, Студебекера.

Перед вновь прибывшими открылась небольшая деревушка, расположенная на опушке хвойного леса. В разных частях деревни над избушками поднимались к верху клубы сизого, а где-то и совсем черного, дыма. Оказалось, что это дым от сгоревших и догорающих домов. Было похоже, что совсем недавно, деревня пережила авианалёт. Деревня, казалась совсем пустынной, а уцелевшие дома нежилыми. На площади, обнесенной забором, среди дыма виднелись два красных кирпичных корпуса, как потом выяснилось, бывшего лесозавода. Там, подобно муравьям, копошились люди. Приблизившись к двум рядом стоящим сохранившимся после бомбежки зданиям, офицеры нашли рядом с ними только что прибывших на впереди идущих грузовиках бойцов авиачасти. Капитан — командир лётчиков, сообщил, что прибыли они сюда уже после налёта, но маршевого полка в деревне не видели. Поэтому, офицеры, единогласно решили расположиться на ночлег, стараясь не нарушать уставные каноны, в том числе, режим приёма пищи и отдыха. Женщины попрощались и пошли искать своё медицинское подразделение, а за одно и место на ночлег.

— Пойдемте вон туда, там речка, — показал куда-то в другую сторону деревни Соловьев, — похоже, что там живут, вон и дым из трубы идёт.

— А ты откуда знаешь, что там река, — удивился Животов, — отсюда же не видно?

— Я шесть лет тому назад бывал в этих краях и какое-то время жил в соседней деревне, — поведал Соловьев, — бывал я и здесь частенько… Гулять сюда ходил. Тут у меня знакомые жили. Вот сейчас не знаю, живы ли? Сейчас сориентируюсь и зайдём к ним.

— Где у тебя только нет знакомых, наверное, и в Берлине, тоже найдутся? — продолжал Животов поражаться вездесущим товарищем.

— Тут у меня девушка была, — как бы не замечая слов Ивана, серьезно продолжал Соловьев, — жениться я на ней хотел, но не успел, мобилизовали в армию. Первое время переписывался, а потом…

— Когда наверное рядовым был — переписывался? — вставил за него Иван.

— Потом… — не обращая внимание на слова Животова, продолжал Соловьев, — переписка прекратилась.

— Когда стал офицером, — продолжал свою политику Иван. — Интересно было бы посмотреть на вашу встречу. Ты, конечно не скажешь, что женат, а она, конечно, не скажет, что с фрицами гуляла. Будете смотреть друг на друга, как кошка на мышку.

Между тем офицеры миновали небольшую речку и шли уцелевшей живописной слободой, вытянутой вдоль реки. Прошли до середины слободы, но людей так и не встретили. Казалось, что все дома пусты.

— Совсем не помешало бы иметь «языка», а Саш? — научал Иван. — Его бы сейчас допросили на предмет, у кого можно остановиться на ночлег.

В это время на дорогу из-за дома по тропинке легкой походкой вышла какая-то старушка.

— Вот тебе и «язык», лови! — скомандовал Соловьев.

— Бабушка! — обрадовано окликнули её офицеры, где тут у вас начальство?

— А, какое вам, голубчики, начальство-то, надобно? Немцы окаянные были у нас начальниками, так третьего дню сбежали все. Сказывают, бургомистр — холуй из наших, тоже с ними убёг. Вот теперь вы пришли, теперь вы начальниками будете.

— Пришла Советская армия, мать, теперь ничего не бойтесь. Теперь не уйдём! — заверил и обняв старушку Коля Тутышкин.

— Матушки! Да у вас погоны, — сделала вид что только-что разглядела их старушка. Немцы нам говорили, что большевики царя выгнали, а сами теперь стали старые порядки возвращать, командиров стали офицерами называть и погоны всем понавесили, как при царе Николашке. Я им не верила, брешут думала, антисоветская агитация. А вот оказывается и впрямь, погоны то вернули.

— А как же вас называют теперича, как и раньше — ваше благородие, али ещё как?

Потом, немного задумавшись, старушка недоверчиво понизив голос, чтобы было слышно только одному Тутышкину, осторожно поинтересовалась:

— А может быть… вы и не «красные» вовсе? А?

— Нет, бабуля, мы самые настоящие Красные офицеры только с погонами, так ведь лучше, красивше, правда, мать? И никакие мы не благородия, а самые настоящие крестьянские дети — товарищи мы! — рассеивая все старушечьи догадки, твердо объявил, услышавший последние её вопросы, Животов. — Нам начальство на самом деле и не нужно вовсе. Нам бы где-нибудь, бабуля, переночевать, обогреться, чайку бы горячего попить или покрепче чего.

— Так бы сразу и сказали, — перебила старушка, — а то, где начальство, где начальство. Заходите в любой дом, везде примут, и чаем напоят и даже ешо чем покрепше.

— Как-то неудобно, бабушка, вы бы нас провели, что ли, — попросил Животов, — а для начала бы ввели бы нас в курс дела: кто где живёт и куда лучше нам направиться. Экскурс, так сказать, бы провели небольшой по вашей деревне.

— Проще говоря, мать, расскажи-ка нам — советским командирам: кто где тут живёт, да поподробней, — взял старушку под руку Соловьёв.

— Ну это я могу, коли вы наши, коли освобождать нас пришли от немца поганого, — согласилась старушка.

В действительности офицеры бы и сами, конечно же, не постеснялись зайти в любой дом. Но офицеры хотели предварительно навести тихую разведку и заранее выяснить, где кто живет и кто чем дышит, чтобы по возможности интересней провести, вдруг выпавшее, драгоценное свободное от войны время.