Бесплатный фрагмент - Витражи. Выпуск четвертый

Дорогие читатели!

С радостью приветствуем вас! Это очень здорово, когда читатель находит своего автора, а автор — своего читателя. За 2023—24 годы уже вышло три сборника «Витражей», и этот — четвертый. К сожалению, в нём из постоянных авторов-«резидентов» принимает участие только Денис Васильев, остальные участники — авторы-гости. Надеемся, их произведения тоже не оставят вас равнодушными. Галина Маркус, Ольга Зимина и Оксана Климан — самобытные и глубокие авторы.

С другой стороны, это первый наш сборник, где кроме рассказов есть и повести. Мы растём, взрослеем. Каждый автор создает свой стиль повествования, свой мир, в котором действуют разные герои, в котором по-своему передаётся вся палитра чувств и переживаний, повседневных поступков и отношений. Как мы и говорили, «Витражи» — это отражение наших эмоций и событий, наших действий, переосмысление опыта, калейдоскоп разных жизненных ситуаций.

И мы снова приглашаем вас в путешествие по страницам нашего сборника!

С уважением и любовью, авторы сборника «Витражи».

Денис Васильев. История одного послушника

1

Так уж случилось, что пару раз его записали Феóдором, пару раз — Феóфилом. Родителей своих парнишка не знал, сызмальства при монастыре жил. Рыбку ловил на речке, скотину помогал пасти. Отец протодиакон обычно звал его Федькой, пару раз даже Феденькой. Больше всего любил Федька помогать иконописцам краски разводить. Чуднó получается: вроде и лазоревая краска, а свет под другим углом упал — и она зеленью отливает. Тут, как говаривал горбоносый седой Афоня, «главное — колóр навести». Афоня, хоть всю жизнь был простым служником и редко когда больше полтины имел за душой, привечал мальчишку — то дудочку вырежет ему, то припасенное откуда-то стекло увеличивающее подарит. Учил грамоте, звал по-своему — Филей, учил куском угля на доске или на холстине какой ненужной эдакое что-нибудь рисовать. Нередко, когда они вдвоём ходили рыбачить на дальние озёра, Афоня, поставив удочки, углём зарисовывал красивый вид — то берёзу с белкой на суку, то дятла на сосне… Один раз даже рысь нарисовал. Два раза её Филя с Афоней случайно встретили, а рисовал Афоня по памяти, и здорово. Эту манеру — носить с собой куски угля и сложенные вчетверо холстины или даже обрывки пергамента — Федька тоже перенял у Афони.

Монастырь-то был не шибко богатый: трудниками и крестьянами при нём душ сорок-пятьдесят трудились. Пятеро монасей иконописью занимались, даже из Лавры из самой Сергиевой архимандриты приезжали за иконами и бояре из Ярославля да из Твери. Федька и иконописцам помогал: где разрешали, детали костюма прорисовывал. Один раз даже парсуну* отца протодьякона, когда тот ругал одного послушника, нарисовал — уж больно смешно нос и верхняя губа у дьякона морщились. Отец протодьякон увидел тот портрет, нахмурился. «Ох, сейчас перепадёт мне!» — мелькнуло в мыслях. Но… погладил бороду протодьякон раза два — и вроде как хмурость смыл с лица. Улыбнулся и показал рисунок иеромонаху Геннадию, старшему из иконописцев. Тот рассмеялся:

— Ты глянь-ка, один в один! И нос, и глаза… Мальчонка, что ль, постарался? Федька, ты писал?

— Я, — парнишка наклонил на всякий случай голову, но чуял, что гроза стороной пройдёт.

— Вострый глаз у тебя, всё усмотрел! — иеромонах сунул руку в карман подрясника, достал пряник и пару алтынов. — На, держи! А ты, отец протодьякон, посмотри, где обрывочки холста или бумаги в четверть этак размером найдёшь, и давай рисовальщику потихоньку, чтоб каждый день хватало. Талант — это от Господа, его взращивать надо.

— Будет исполнено! — прогудел протодьякон.

С тех пор Федька то перерисовывал роспись со стен, то по памяти какие виды или с натуры рисовал: божью коровку на травинке или пчелу, например. То три, а в иной день и семь рисунков выходило. Правда, бывали и такие дни, что ничего не шло. Тогда отец Геннадий или Афоня успокаивали его: мол, такое тоже бывает. И отправляли или рыбку половить, или ягод и грибов пособирать.

А уже когда рыжий лист стал землю ковром закрывать, да заморозки ночные приударили, отвёл отец Геннадий Федьку к эконому и велел справить подрясник добрый суконный, шубейку и сапоги.

* парсуна — портрет (устаревшее слово).

2

Прошло три долгих года. По осенней слякоти к монастырскому обозу пристали двое стрельцов в клюквенных кафтанах — один с мушкетом и бердышом, другой с рогатиной, с турецкой саблей и с парой пистолетов за поясом, оба виду разбойничьего. Представ пред отцом игуменом, рассказали, что уже несколько лет блуждают они по лесам — как ушли из Москвы, так и жили-проживали то как охотники, то как лихие люди. Пали на колени, покаялись, что душегубствовали, просили наложить епитимью на них, допустить до причастия. Отец игумен, подумав, велел им оставаться — не обеднеет же монастырь от двух лишних ртов. Что принесли ему бывшие стрельцы с покаянием, велел забрать в монастырскую казну. Послушание им дал — обозы из монастыря в город и обратно сопровождать. Монахам за оружие браться не положено, хоть герои Ослябя и Пересвет из монашеского звания были. Стало быть, рабов Божиих Григория и Семена в послушники определить, да к ним учеников и помощников из уже верных монастырских трудников и послушников. Отправил отец игумен стрельцов в город с одним из дьяконов, купили там две легких фузеи*, две пары пистолетов. Стрельцам велел послушников да отроков учить стрельбе — время такое, где-нибудь да сгодится.

Однако тайком отец игумен призвал к себе Федьку и велел ему срисовать незаметно обоих стрельцов — лица крупно, по две парсуны в фас и профиль, и в полный рост. На Федькин вопрос игумен ответил:

— Скажем так, отроче, вижу, что они лиходеи, посему кого-нибудь и вопрошу, сыск свой учиню. Лиходей лиходею рознь бывает, иной раскается в грехах, а иной с грешным умыслом воровство учинить может.

Федька невольно задрожал: одно дело с мальчишками деревенскими на кулачки сцепиться, совсем другое — настоящих убийц и разбойников распознать. Но почувствовал, что тянет его посмотреть, а то и поучиться, как из пистоля да из мушкета стреляют.

— А ну как вправду воровство учинят, владыко? — вырвалось у него.

— Господь милостив, — нахмурился игумен. Но тут же и подмигнул Федьке. — Ну, ты сам подумай, Феодор: их двое, а нас в монастыре два десятка, и Бог нас ни умом, ни силой не обидел. Где я, грешный, а где отец протодиакон додумаемся до чего-то. Да и сами они себя обнаружат — не завтра, конечно, и не на следующей седмице.

— А может, и я чего увижу? — подумал вслух Федька.

— Глаз у тебя острый, ум бойкий. Только сторожись их — коли людей не в бою убивали, так ударить ножом тебя им проще, чем тебе лучинку остругать. Без нужды не лезь. А там, коли увидишь что странное, сообщай мне или отцу протодиакону.

Федька кивнул. Подумал и спросил:

— Владыко, а вот спросить можно?

— О родителях имеешь в виду? — понятливо спросил настоятель. — Мать твоя крестьянского роду была, Агафьей её звали, преставилась при родах тобой. Вроде как даже просила, покойный отец Пантелеймон сказывал, чтоб Феодором тебя крестили.

— Вот про то и вопрошаю, — прервал его парнишка. — Вы да отец протодьякон, да отец Геннадий, например, меня Феодором кличете, а служник Афанасий — Филькой. Это у меня как, два имени?

Игумен расхохотался.

— Ох, Афоня, ну, чудесник! Крещён ты Феодором, Федькой, сиречь Божий дар. А друг твой почудить любит, вот Филей тебя и зовёт. Хотя и он, думаю, прав. Феóфил ведь любимец Божий. Ну, иди, чадо. Да помни — сторожись стрельцов-то пока.

* * *

Зима пришла в срок, с морозами да снегопадами. За две недели сугробов намело — в три дня не разгрести. Стрельцов парнишка успел срисовать, и не два-три рисунка сделал, а чуть ли не все десять. Часть снёс отцу настоятелю, часть почему-то оставил себе. Раза два с Семёном на зимнюю охоту ходил — зайцев да лис стрелять. Первый раз из интереса увязался за стрельцом да послушником Мефодием, а во второй отец протодьякон сам сказал, мол, сходи посмотри, как с фузеей управляются. Федька и пошёл. А что, зимой дела немного, а охота тут и развлечение, и интерес.

А вот как раз на обратном пути проезжал мимо них целый санный поезд: первые сани с четверкой буланых лошадей, вторые да третьи с парой, последние две — одноконные. Вот во втором-то и увидел Федька девочку в белой шубейке с лисьим воротником, из-под лисьей шапки торчали рыжевато-русые локоны. Она беседовала с кем-то, вертела головой, и на миг взгляд её пронзительной глубокой лазури пронзил Федьку. Аж до сердца, острее татарской стрелы пронзил. Сани-то промчались за несколько мгновений — лошади сытые, быстрые.

— Эй, ты заснул, парень? — ткнул кулаком его в бок Семён.

Федька подобрал тушки упавших в снег зайцев и пошёл следом за стрельцом.

* фузéя — ружьё; в конце XVII века так назывались «новые» ружья, более усовершенствованные по сравнению со стрелецкими пищалями

3

Увидев случайно среди рисунков портрет незнакомой девицы, отец Геннадий обернулся к парнишке:

— Где такую сирену узрел, отроче? В монастырь к нам такие не ходят.

— Этой зимой ещё, с охоты тогда возвращались, отче. Да я и видел не дольше мига, всего-то ничего.

— Однако запомнил, а?

— Запомнил. Грешен, отче.

— Ну, греха в том никакого, положим. Однако, поразила тебя сия девица, коли запомнил.

Федька кивнул. Иеромонах в задумчивости почесал щеку, хмыкнул.

— Не сможешь ты в монастыре жить, — сказал он. — С фузеей умеешь обращаться, на девиц начинаешь заглядываться. Сколько годков тебе, шестнадцать есть уже?

Федька задумался.

— Так вроде четырнадцать всего, отче.

— В город тебе надо, в подмастерья тебя отправлю.

— А как же здесь? — растерялся парнишка.

— Ну-у, здесь у тебя дом родной как-никак, не навек покидаешь. Договорюсь с Егорием-гончаром, с Андрюхой-резчиком, работать будешь то у одного, то у другого. Да и сюда приедешь как-нибудь.

* * *

Следующие три года Федька работал то в гончарной мастерской, то резал из дерева фигурки зверей и людей. Резчик по дереву, сразу велевший именовать его Андреем Степанычем, был лет двадцати или чуть постарше, вечно хмурый, но из-под резца выходили — чудо! — будто и вправду живые звери и люди! И торговал у себя в лавке он хитро и умело, у такого и поучиться не грех. Как только покупатель просил сбросить цену, Степаныч усмехался и говорил:

— А ты, милок, сходи посмотри, где получше да подешевле! Найдёшь — и мне заодно подскажи.

Покупатель обычно терялся и уходил из лавки с покупкой.

Гончар же Егорий был постарше, годов за тридцать, двое сыновей возрастом помоложе Федьки помогали отцу. Продажа шла купцам или помещикам, что побогаче. Покупали хорошо: как минимум по дюжине чашек или кувшинов, ну или тарелок.

— Иэх, Фёдор, — присвистывал или выдыхал Егорий (обычно это обозначало начало шутки), — как думаешь, не пора ль нам боярскую шапку нацепить?

— Дак мы же мастеровые, дяденька, — удивлялся Федька.

— А ты слыхал у себя в монастыре, что патриарх Никон из крестьян был? А? А вот молодой государь Пётр Алексеич любит плотницким топором махать, у меня кум на Переяславском озере был, лично видел.

Федька смущался, а Егорий только прищуривал глаз и улыбался:

— Ну-ну, Фёдор, трудимся дальше. Не спи, паря!

* * *

Как-то, уже после Пасхи, в лавку к Андрею Степанычу заглянула дворовая девка.

— Что у вас за диковинки такие? Мои барышни интересовались.

Девка-то сама ладная, и сарафан красного полотна, и коса ржаная да густая, уложена — заглядишься. Только шагах в пяти увидел Федька ту самую — сидит барышня-боярышня в возке, и лицом почти не изменилась, и волосы русые с рыжиной. Будто и не прошло две зимы да две весны с той встречи.

— Федька, что столбеешь? — окликнул его мастер. Дворовая-то было зыркнула — и ростом подмастерье не мал, и зипунишко на нём новенький, да Степаныч за шкирку его в лавку втянул.

— Некогда рот разевать, приступай далее к работе.

Хоть и ругался Степаныч, и за шкирку или за рукав мог схватить, линейкой-аршином не бил никогда. Оттого и Федька послушался мастера — вернулся к станку. Только вот не утерпел — боярышню в возке на следующий день и вырезал. Андрей Степаныч глянул только:

— Ну, парень, быть тебе резчиком! — и спрятал фигурку куда-то в свои сундуки.

Порылся в кармане и вручил подмастерью серебряный новенький рубль.

— Сейчас у нас пока заказы, а как закончим — гуляй, полтора дня твои!

— Не до гульбы мне, Степаныч, — только и сказал Федька.

4

Прошло три долгих года. Вести о начале войны со шведами и поражении под Нарвой достигли и наших скромных мест. В городе появился офицер, немчин в треугольной шляпе и зеленом кафтане, велевший называть себя «господин гауптман», при нем двое сержантов да пяток солдат, в основном из бывших стрельцов. Семён, услышав про это, пришёл сам к тому офицеру-немчину — мол, как-никак сам из стрельцов, готов послужить. Гауптман велел ему галун из серебряной тесьмы на шляпу да на воротник пришить — капралом назначил, рекрутов пока что обучать. Попал и Фёдор в рекруты, надел серый немецкий кафтан. А как набралось умелых рекрутов человек пятьдесят, отправили их во главе с сержантом куда-то за Тверь — то ли в Новгород, то ли в Ливонию.

* * *

Капитан Лазарев посмотрел на выстроившихся во фрунт солдат — человек восемьдесят, а то и ещё меньше, поскрёб непривычный к бритью подбородок. Давно ли он сам был гарнизонным стрелецким пятидесятником?

— До деревни ближайшей надо дойти, а там шведы. И надо бы секрет вперёд отправить, распознать, сколько их там, да кто где стоит. Петрович, выйди-ка! — вызвал он усатого, как таракан, капрала.

Тот козырнул, вышел из строя.

— Возьми с собой двоих — посообразительней да поглазастее.

Капрал долго не думал:

— Федька, шаг вперёд! Никишка, выходи!

Двое молодых солдат, одному лет семнадцать, другой из недорослей дворянских, ему все девятнадцать, топнули раза два.

— Пойдёте со мной! Господин капитан, разрешите без ружья идти? Пистолеты нам да тесаки — самое то оружие.

— До вечера обернётесь? — только спросил командир.

— Управимся, — подумав немного, ответил капрал.

— Герр капитан, этто не есть правильно! — вмешался поручик Бергер, саксонец. — Зольдат должен иметть ружьё.

— Георг Андреич, не нарушайте субординацию, — сухо обратился к поручику капитан. — Здесь я командую. Я своим урядникам и солдатам доверяю.

— Как скашете, — козырнул тот.

* * *

— …тут главное правильный колóр навести, — пробормотал Федька, присматриваясь к домам и иным строениям.

— Какой тебе здесь колор? — обернулся Никифор.

— Тихо вы! — строгим шепотом прикрикнул капрал.

— Вон те два дома и палатки рядом, там солдаты стоят. А вон в том офицеры живут, — сориентировался Фёдор. — А коли сторожей не выставили — не боятся нашего брата. Роты две, думаю, здесь располагаются. Вон в той стороне пушкари стоят — две пушечки пятифунтовые у них, в нашу сторону смотрят.

— Ну ты точно востроглазый! — восхитился Петрович. — Всё, ползем обратно.

По прибытии Федор обстоятельно доложил всё капитану, подробно нарисовал на страничке записной книжки и дома, и палатки, и лёгкие пушки. Разделив роту на две части, быстро дошли и окружили деревню — из начавших сопротивляться шведов погибло лишь человек десять, не больше. Пятеро офицеров и около шестидесяти солдат сдались. Из русских лишь двое были ранены.

После сих событий капитан назначил Федора старшим разведчиком в роте.

5

Прошло ещё какое-то время. На одной из ассамблей появился молодой офицер в зеленом мундире тонкого сукна, алом артиллерийском камзоле, перепоясан шарфом с серебряными кистями, по борту камзола и кафтана золочёный галун. Знающие люди зашептались — из солдат вышел, а нынче поручик и адъютант при самом генерал-фельдцейхмейстере Якове Виллимовиче Брюсе. Иные раскланивались, иные, из старых дворянских и боярских родов, здоровались сквозь зубы — не любили родовитые петровских «кукушат», но и не признавать не могли. Сей офицер и был уже знакомый нашему читателю Фёдор.

Молоденькие боярышни, уже освоившиеся на ассамблеях, нередко стреляли глазками в сторону офицера. Однако он остановился возле одной, что стояла себе у стены, прикрываясь веером. Рядом с ней, грозным взглядом оглядывая подходящих, вроде бы и скромно стояла то ли маменька, то ли тетушка.

— Позволите познакомиться? Поручик и адъютант Монастырцев, Фёдором звать.

— Матвеевы мы, — решительно буркнула родственница. — Я Мария Никитишна, а это моя племянница Ольга.

Девушка вежливо кивнула и присела в книксене.

— Разрешите вас на танец пригласить? — склонился Фёдор в галантном поклоне.

Дамы перемигнулись в им понятном манере, и Оленька церемонно протянула руку. Как раз музыканты стали играть, и молодые люди пошли кружиться в танце.

— Говорят, начальник ваш, генерал Яков Виллимович, вроде колдун и чернокнижник? — спросила девушка. Молодой офицер задумался, но не надолго.

— За колдовством или чтением черных книг его не замечал, — улыбнувшись, отвечал Федор, — а вот по артиллерии зело дóбро мыслит. Да и дела у него много, трудится с утра до поздней ночи — может, кто видел его поздним вечером, и придумал про колдовство? Впрочем, я и без колдовства могу рассказать вам про вас же что-то интересное. Хотите, я нарисую здесь несколько сцен из вашей жизни?

— Именно из моей? — глаза девушки удивленно смотрели на него. — Мы же раньше с вами нигде не виделись!

Федор улыбнулся и промолчал. По виду Оленьки явно было видно, что и любопытство, и суеверный страх перед неведомым равно мучали и раздирали терзаниями её душу.

— Да как же вы нарисуете сцены из моей жизни? Эдак вы ещё скажете, что мысли можете прочесть мои? Или, может, ещё чьи мысли можете читать?

— Мыслей читать не умею, а вот нарисовать кое-что из вашей жизни могу.

— Так ведь и видимся мы впервые в жизни, — растерялась девушка. — Вы смущаете меня, однако. Рисуйте сразу же после нашего танца!

Федор взялся за дело — и минут через сорок подошёл к Ольге и её тетушке, показывая рисунки — девочку в санях, что везут по полю двое коней, девушку-боярышню в повозке на московской улице, девушку, кружащуюся в танце.

— Никак вы колдовству у своего генерала научились! — закрестилась Мария Никитишна.

Ольга закраснелась — было видно, что ей приятно, что смущается. К ним подошёл офицер лет около сорока во флотском мундире, глянул на рисунки:

— Умелец-то какой! — только и сказал он.

— Вот, братец, это он явно колдовством вызнаёт, — заметила тётка.

— Александр Никитич, капитан второго ранга, дядюшка этой молодой особы и брат Марии Никитишны, — представился флотский.

— Федор Иванович, поручик.

— Ну, колдовства в вашем искусстве я не вижу, а вот художник вы от Бога. Пойдемте выпьем по бокалу вина да потолкуем?

Они отошли в сторону, как в зал вошёл Меншиков, бывший денщик царя, а ныне генерал от кавалерии и кавалер ордена Святого Андрея Первозванного, успешный полководец, генерал-губернатор Санкт-Петербурга и князь Ижорской земли, шеф славного Ингерманландского пехотного полка.

— Ба, Александр Никитич, давно ли виделись? — подошёл Александр Данилович к ним.

— И тебе здравствовать, Александр Данилович. Вот, офицер добрый и художник толковый, Федор Иванович.

— Художник? — генерал прищурился. — Портрет мой нарисуешь?

6

Прошло ещё время. В деревню, что ранее принадлежала монастырю, а в начале войны была отписана в царскую казну, въехал помещик — вполне молодой офицер. Его встретили староста и настоятель монастыря, игумен Геннадий, что лет двадцать назад был старшим иконописцем, вполне крепкий старик лет шестидесяти двух или шестьдесят пяти. Прищурившись, игумен внимательно вгляделся в приехавшего помещика:

— Федька?! Никак ты?

— Отец Геннадий?! — Федор радостно обнял старика. — Вот радость-то!

— Ну-ка, ну-ка, — монах отодвинул его, осмотрел. — Да, это ты. Возмужал, начальным человеком стал.

— Да, теперь здесь моё поместье. Небольшое, правда, — он огляделся. — Будто государь Петр Алексеич специально знал, что я здесь рос.

— А ты его видал, государя-то?

— Не-е, только Александра Данилыча, генерал-фельдмаршала, князя Ижорского. Простой вроде в общении, хоть многими делами вертит. Ну, у Брюса Якова Виллимовича адъютантом был. Этот и суров, и весел бывает, но колдуном его зря зовут.

— Серьёзно, — протянул настоятель. — Вишь, с какими людьми знаешься. А помнишь, как мальчонкой-то с Афоней на реку ходили?

— Помню.

— Помер Афоня, как война началась, на второй год.

Помолчали.

— А вот это помните? — Федор достал из сумки записную книжку, достал из неё пожелтевший клочок холста.

— Ого! Сирена — как же, помню.

— А теперь сюда смотрите, — на одной страничке был портрет красивой молодой дамы. — Это вот моя жена, Ольга Васильевна, из бояр Матвеевых.

Геннадий внимательно перевел взгляд с одного портрета на другой.

— Господи помилуй, неисповедимы пути Твои! — только и выдохнул он. — Нашёл свою сирену, значит!

Оба снова помолчали.

— А как наш монастырь-то? — спросил помещик.

— Ну-у, сам подумай — землю у нас забрали, из трех десятков монахов сейчас десяток остался да еще пяток послушников, да трудников дюжина еле-еле наберется. Живём, перебиваемся, слава Богу!

— Иконы-то пишете?

— Пишем. Времена-то нелёгкие, иконы всем нужны.

— Ну, значит, отче, новый помещик ни деревню, ни вас заботой не оставит.

Молодой офицер и старый иеромонах засмеялись, обнялись и пошли к реке.

* * *

Никаких документальных свидетельств о поручике или капитане Федоре Монастырцеве, тем более художнике Монастырцеве, история не сохранила. До нас дошло несколько портретов деятелей начала восемнадцатого века — Меншикова, Брюса, Шереметева… Вполне возможно, их рисовал наш герой. Однако ни доказательств, что это именно творения его руки, ни отрицания прямого перед нами нет, а, стало быть, можно и додумать, домыслить что-то от себя. Кто же будет против, если сама История нам позволяет сие?

Ольга Зимина. Малиновая Фея

1. Крапивные заросли

— Папа сегодня говорил маме, что меня надо отправить в специальный интернат, чтобы я начала учить язык жестов. Я подслушала разговор, — сказала Лена своим друзьям — Бабайке и домовому по имени Диоген. — Папа считает, что я во время аварии ударилась головой и теперь навсегда останусь немой.

— А ты говорить-то можешь, просто они тебя не слышат, — понимающе кивнул Бабайка. Серьёзный и молчаливый Диоген покачал кудрявой головой и погрузился в размышления. Он всегда искал нестандартные пути решения проблем.

Друзья сидели втроём на берегу маленькой речки Обретинки, свесив ноги в бурлящую тёмную воду. Впрочем, какие у Бабайки ноги? Лена никак не могла толком рассмотреть конечности приятеля: они находились в непрерывном движении — то удлинялись, то укорачивались, иногда смахивали на медвежьи, а иногда вдруг превращались в перепончатые гусиные лапы.

С виду Бабайка был весьма неказист: густая бурая борода торчала клочьями в разные стороны, вместо волос на макушке росли какие-то кусты. Голый чёрный хвост с кисточкой сперва тоже показался Лене не очень привлекательным, пока она не привыкла к внешности нового знакомого.

Диоген же, напротив, был весьма симпатичен, похож на любимую куклу Лены: круглое розовое лицо, небесно-голубые глаза, золотистые локоны.

«Это он специально для тебя такой облик принял», — позже объяснил Бабайка.

Поначалу Лена, конечно, сильно испугалась, внезапно увидев своих будущих друзей в крапивно-чертополоховом бурьяне, который начинался сразу за избой бабы Мани. В травяные дебри Лена полезла от скуки: детей подходящего возраста в деревне не было, а смотреть мультфильмы на планшете отец разрешал редко.

Семья поселилась в селе в начале лета. «Нам нужна передышка», — сказал тогда папа. Мама почти ничего не говорила, только плакала…

Травяные дебри за домом папа собирался скосить, но всё никак не получалось. Бабайка рассказал, что ему пришлось наложить на заросли охранные чары, которые держатся триста лет. Папа об этом не знал и, конечно же, сильно страдал. Каждое утро он выходил на сверкающий искорками росы участок с косой, намереваясь до полудня разделаться с крапивой, — и сразу у него появлялись какие-то срочные дела. Приходили заказы с работы, кто-нибудь писал или звонил…

Участок стоял некошеный, давая приют существам из иного мира. Жили здесь и шушуги, тихие и скромные многолапые духи, и грустный леший-интроверт Серёга, и Бука — проказливый бесёнок, похожий на ободранного серого кота.

В заброшенной кротовой норе обитала пара гномов-эмигрантов. Они не знали русского языка, но были искренне доброжелательны: приветливо кивали другим обитателям зарослей, и потому их все любили.

Лена обнаружила, что крапива густо населена сказочными существами, сразу после переезда в деревню Виглино. Деревня была одно название: четыре чёрные покосившиеся избы, в которых обитали древние бабули с удивительными ласково-морщинистыми лицами. На краю села разместилась пасека жизнерадостного и разговорчивого деда — Матвея Анисимовича. Выйдя на пенсию, он продал московскую квартиру и основал бизнес своей мечты — пасеку. В разноцветных ульях из пластика проживали породистые некусачие пчёлы, производившие мёд, пахнущий розовым луговым клевером. Сам дед Матвей поселился в современном автодоме и писал остросюжетные любовные романы под псевдонимом Карел Медоуст.

Деревеньку обступал тёмный дремучий ельник, а по её краю протекала неглубокая, но бурная речка Обретинка. Земля здесь была рыжей, глинистой. Говорят, отсюда пошло название деревни: какой-то немец, купивший эти земли в восемнадцатом веке, приехал в новое имение на телеге, увяз, поморщился и сказал: «Фи, глино!»

Крапива чувствовала себя на такой почве прекрасно: росла высокая, густая и очень жгучая. Но Лену крапива почему-то не трогала — беспрепятственно пропускала в свои самые тёмные и таинственные дебри.

— Это потому, что ты — одна из нас, — объяснил ей Бабайка. — Крапива — страж потустороннего мира, она своих не кусает.

— А как это — одна из вас? — спросила Лена с любопытством. — Я ведь человеческая девочка, мне шесть лет.

— Почти все дети до семи лет — волшебные существа. Они видят Сопределье и его обитателей.

— До семи лет?! А что, я скоро не смогу вас видеть? Ведь мой день рождения в конце августа!

— Может быть, немножко сможешь. Дети, на глазах которых погиб близкий человек, иногда сохраняют способность видеть потусторонних сущностей, — вставил Диоген, внезапно выйдя из состояния глубокой задумчивости. — Но хорошего-то в этом ничего нет… Ведь остальные люди считают их сумасшедшими…

— А что же мне делать? Я не хочу, чтобы меня считали сумасшедшей!

— Тебе придётся скрывать, что ты нас видишь. Ничего, ты девочка умная, научишься, — ответил Бабайка.

Диоген молча кивнул.

2. Церковь Умиротворения