Бесплатный фрагмент - Ветры странствий

Эта книга поведет вас из бурятского дацана, дома нетленного ламы Итигэлова, в православную республику Святой горы Афон, из потаенной столицы Европы Праги — в леса Беларуси, с берегов Волги — на берега Эгейского моря, а оттуда — на греческий остров Корфу, на родину Александра Македонского, и, наконец, в Великую казахскую степь, где на Семипалатинском полигоне гремели атомные взрывы. Путешествуя с автором по громадным евразийским пространствам, вы увидите и узнаете то, чего еще не знали, встретите много неожиданного и интересного, потому что глаз автора зорок, а мысль остра и точна. Публицистика соседствует у него с впечатлениями странника, с лирическими страницами, с научными экскурсами, со строгими документальными подробностями, с историческими описаниями. Поэтому включенные в этот авторский сборник вещи нельзя представить в нескольких словах, они многомерны, многоцветны, они не укладываются в жесткие рамки — что делает их особенно интересными для любознательного читателя.

Второе пришествие Итигэлова

Навстречу чуду

Летим в Бурятию к Итигэлову. Нас в экспедиции двое — Маргарита Андреевна Кулакова, доцент Университета природы, общества и человека из подмосковной Дубны, да я. Неожиданным броском в Забайкалье мы обязаны бизнесмену Олегу Валерьевичу С-ву.

Будучи по делам фирмы в Улан-Удэ, он внял советам тамошних партнеров и съездил в Иволгинский дацан (монастырь) взглянуть на Великого Ламу. Увиденное произвело на него неизгладимое впечатление. Он проникся. Уверовал… Но Олег Валерьевич не был бы бизнесменом, если бы не задумался о практическом использовании феномена. Нет, не обязательно для банального извлечения прибыли. Чудо можно ведь использовать гораздо умнее. Поняв природу и механизм чуда, можно создать по их образу и подобию устройства, инструменты, методики, технологии. Если повезет, чудодейственные, прорывные… или просто хорошие — они все равно будут инновационными, ибо чудо и есть инновация. А потом организовать производство, внедрить технологии, тиражировать их и спокойно получать прибыль. Против этого Олег Валерьевич возражать бы, понятно, не стал. Бизнес есть бизнес, особенно когда он у тебя в крови.

Уже в Москве, зарывшись в Интернет в поисках объяснения феномена и разочаровавшись в десятках гипотез, он набрел-таки на предположение профессора Большакова из Дубны — пожалуй, единственное на сегодня, способное лечь в основу технологии. Бизнесмен разыскал Большакова и предложил возглавить научную экспедицию в Бурятию. Профессор, к его искреннему сожалению, сам поехать не смог, однако порекомендовал замену — доцента Кулакову. Олег Валерьевич попросил ее набросать программу исследований. Сформулировав их конечную цель как «распространение необычайных свойств личности (ума и тела) Итигэлова в первую очередь на представителей человечества, функционирующих в экстремальных условиях (космонавтов, полярников, подводников, людей, борющихся за жизнь после катастроф, аварий, инфарктов, инсультов, находящихся в реанимации и др.» — Маргарита Андреевна вполне удовлетворила неясные стремления бизнесмена. Что-то такое он, собственно, и имел в виду. Поездка Кулаковой в Улан-Удэ была решена. А заодно и моя — как помощника в работе с приборами, а больше как составителя будущего научно-гуманитарного отчета.

И вот летим с Маргаритой бизнес–классом (спасибо Олегу Валерьевичу, не поскупился), настраиваемся на встречу с чудом.

Того, что мы уже знали об Итигэлове, было достаточно, чтобы понять: Великий Лама, точнее, его загадочно нетленное тело существует сейчас в трех ипостасях.

Первая ипостась, самая очевидная и массовая, доступная любому желающему приобщиться, любому читателю ежедневных газет и любому потребителю телепрограмм — ипостась неразрешимой загадки, обозначаемой в массовой культуре словосочетанием «невероятно, но факт».

Вторая ипостась — ипостась буддийской святыни, артефакта буддизма, доказывающего определенные положения доктрины, ипостась предмета культа, объекта паломничества и поклонения.

Третья ипостась — ипостась на редкость привлекательного объекта исследования, манящего ученых из разных стран.

При всем том феномен мирового значения Даши-Доржо Итигэлов когда-то был человеком. Он прошел в человеческом обличье достаточно длинный земной путь.

Земной путь

Его начало туманно. Директор Института Итигэлова в Улан-Удэ Янжима Васильева честно предупреждает, что версий биографии Великого Ламы три. И все можно подтвердить какими-то документами.

Согласно одной из версий, наиболее спокойной, в 1852 году в местности Улзы-Добо в семье бедняков появился на свет мальчик. Имя, данное ему при рождении, в сочетании с именем отца, — Даши-Доржо Итигэлов — означало «солнце и алмаз веры», что отвечало духу «золотого века» бурятского буддизма. Родители Даши-Доржо рано умерли, и мальчик стал воспитанником всей большой родовой семьи, как то и принято у бурятов — здесь коллективно усыновляют сирот.

Вторая версия — появление будущего главы российских буддистов сразу пятилетним и как бы ниоткуда, поскольку матери Даши-Доржо вроде бы никто и никогда не видел и никаких свидетельств о ее существовании не сохранилось. Однако род отца был известен, поэтому мальчик, как и в первом варианте, был усыновлен семьей.

Третий вариант — полное сиротство будущего великого ламы (что для Бурятии нетипично), жизнь в пастушатах, череда связанных с мальчиком ранних предзнаменований, привлекшая внимание лам…

Есть разночтения и в том, как оказался он Янгажинском дацане и начал обучаться премудростям буддизма. По одной версии, вера в свое высокое предназначение проявилась у Итигэлова рано и оказалась столь сильна, что в 15 лет он тайком ушел в ближайший монастырь. По другой, его отдали в обучение родственники, и как раз в ту пору в обитель приехал Захарай-лама, один из самых известных бурятских йогинов. Он-то и увез Даши-Доржо в далекий Анинский дацан… С этого момента биография Итигэлова достаточно однозначна. Известно, что в этом монастыре Даши-Доржо обучался 23 года. Что за его содержание по просьбе настоятеля платили жители нескольких селений. Они же вносили плату за освобождение его от воинской повинности.

Анинский дацан, построенный в 1817 году, славился своей философской школой. О сверхъестественных способностях его йогинов ходили легенды и предания: они могли мгновенно преодолевать огромные расстояния, пересекать реки и озера, не замочив ног. Во время медитации философы-буддисты уходили в нирвану, останавливая жизнедеятельность своего «грубого» физического тела, в то время как их «тонкие» тела функционировали так же, как и раньше. В таком состоянии под присмотром учеников они могли оставаться десятки лет, а затем возвращались. (Уже упомянутый Захарай-лама медитировал подобным образом с 1894 по 1916 год.) Некоторые из этих йогинов были учителями Даши-Доржо Итигэлова.

Став доктором философии в Анинском монастыре, Итигэлов 8 лет изучал тибетскую медицину в Цугольском и Тамчинском дацанах. В 1898 году вернулся в Янгажинский дацан, где преподавал буддийскую философию и служил ламой. Через 6 лет он был назначен ширетуем (настоятелем) дацана. При нем монахи вели огромную просветительскую работу, а в монастыре появились два новых храма. Итигэлов стал широко известен как автор 50 трудов по философии и фундаментальному сборнику рецептов тибетской фармакологии «Жор». Прославился он и как опытнейший йогин. По воспоминаниям современников, он мог насквозь видеть человека. Но и это не все.

Итигэлов был определен новым воплощением первого главы буддийской церкви России Хамбо-ламы Зияева. Тот родился в 1702 году и прожил 75 лет. Уходя в 1777 году, он пообещал землякам: «Я к вам вернусь ровно через 75 лет». А через 75 лет появился на свет Итигэлов, который в доказательство перерождения впоследствии отыскал ритуальные предметы, спрятанные Зияевым.

Незаурядные способности, обширные познания и неустанная деятельность Итигэлова были оценены по достоинству — весной 1911 года его избрали XII Пандито Хамбо-ламой, то есть главой буддийского духовенства Восточной Сибири.

В 1913 году Хамбо-лама участвовал в торжествах по случаю 300-летия дома Романовых и 21 февраля 1913 года провел первую службу в Санкт-Петербургском дацане.

С началом Первой мировой войны по его инициативе создается «Общебурятское общество», собиравшее деньги, продукты и лекарства для фронта. В 1915 году глава буддистов организует сбор пожертвований в дацанах. Эти деньги пошли на помощь раненым и семьям погибших. В госпитали, где лечились раненые буряты, Итигэлов посылает лам-врачевателей.

Летом 1917 года Итигэлова избрали председателем II Общебурятского съезда. Через месяц из-за болезни он сложил с себя полномочия главы буддистов и вернулся в Янгажинский дацан. Избавившись от суетных административных обязанностей, Итигэлов создает комментарии к сочинению «Дэмбэрэл Додба», написанному в XV веке Богдо Зонхавой. Буддисты полагают, что Итигэлов «сделал всесторонний и качественный анализ Пустотности и достиг прямого постижения Пустоты — Великой реальности всех явлений». Согласно доктрине буддизма, именно овладение Пустотностью позволяет йогинам демонстрировать свои сверхъестественные способности.

15 июня 1927 года Итигэлов объявил своим ученикам о решении уйти из этой жизни. «Придите ко мне через тридцать лет, — так, по преданию, сказал он. — И еще через тридцать. А еще через 15 поднимите из могилы». Затем он попросил учеников читать над ним особую молитву — благопожелание умершему, — а сам в позе лотоса принялся медитировать. Смущенные ученики не решились приступить к молитве — ведь их учитель был жив. Тогда Хамбо-лама сам начал молитву, и ученикам пришлось ее подхватить. Спустя несколько дней, убедившись, что Учитель не подает признаков жизни, ученики похоронили его на обычном родовом кладбище.

Жизнь после смерти

Так заканчивается земная биография Итигэлова. И начинается посмертная.

В 1955 году, — не через 30, а через 28 лет, — XVII Пандито Хамбо лама Дармаев принял решение выполнить волю Итигэлова и поднять саркофаг с его телом. Выяснилось, что его не тронуло разложение — тело осталось в нетленном состоянии. «В районе сердца чувствовалось тепло», — отметили участники церемонии. Тело переодели, вновь поместили в деревянный короб, вновь засыпали солью и вновь закопали. В 1973 году — еще через 18 лет — XIX Пандито Хамбо лама Жамбал Доржо Гобоев вновь поднял саркофаг и вновь убедился в неизменности состояния тела Итигэлова. Его снова переодели, снова заменили соль и снова похоронили.

В 1998 году в библиотеке Иволгинского дацана нашли послание Хамбо-ламы Итигэлова. Со старомонгольского на русский язык его перевел XXIV Пандито Хамбо-лама Дамба Аюшеев. Буддисты считают, что это очень важный документ. По их мнению, он нуждается в серьезном изучении и квалифицированном комментарии. Но и без того отдельные строки послания потрясают. Итигэлов будто предвидел, что всех нас ждет, и пытался предостеречь от неверных поступков, направить на путь истинный:

«Будьте чистыми среди моря грязи опасного смутного времени… Богатства, безумно собранные и накопленные, превратятся в особый яд и будут бесполезными… Бесстрастно изучив земную жизнь, начинайте с сегодняшнего дня Практику Десяти Благих Деяний — незамедлительно!»

После находки послания священнослужитель из Иволгинского дацана Бимбо-лама предложил поднять тело Итигэлова. По людской молве, во время медитации ему явился сам Хамбо-лама и попросил об этом. Верна ли молва, монах говорить отказывается: «Мое сокровенное станет известно, когда я уйду в другой мир».

В 1999 году буддисты Бурятии стали обсуждать вопрос о том, как выполнить «завещание» Итигэлова: близился названный им 75-летний срок. Через три года Д. Аюшеев принял решение о подъеме тела. Не исключено, что тут сыграли свою роль предзнаменования. Весной 2002 года на озера у Анинского дацана вернулись белоснежные лебеди, которых здесь давно никто не видел. В то же время неподалеку от места, где раньше находился Янгажинский дацан, выросли в голой степи бок о бок черемуха, шиповник и смородина. А в местности Шунгэтэ в небывалую засуху поднялся полукругом необыкновенно высокий и красивый шалфей. И, наконец, 30 августа 2002 года на развалинах Анинского дацана, там, где ранее во время раскопок археологи ничего не нашли, ламы отыскали под большим камнем статуэтки трех Будд — прошедшего, настоящего и будущего.

В сентябре 2002 года 80-летний житель села Гильбира — единственный из оставшихся в живых, кто мог найти могилу, указал Д. Аюшееву место захоронения. С согласия родственников 10 сентября 2002 года в присутствии лам и светских лиц был произведен подъем кедрового короба, в котором находилось тело. При этом совершались требуемые ритуальные действия. Затем тело перевезли в Иволгинский дацан и поместили в девашин-дуган — «райское место», находящееся на втором этаже храма.

Там оно и пребывало в своем загадочном посмертном существовании, как мощный магнит притягивая ученых разных стран.

Что говорят эксперты

Интернациональная наука собиралась бросить на изучение феномена самые современные методы и средства, но все приезжавшие в дацан эмиссары к своему удивлению и даже негодованию неизменно получали отказ. Не помогали ни громкие имена корпораций и университетов, ни репутация, ни готовность платить. Очень ограниченный анализ разрешили сделать очень немногим российским исследователям. По сути, он не выходил за рамки обычной судебно-медицинской экспертизы и простейших замеров с помощью термометров, регистраторов разного рода излучений (вибраций), а также стеганострофических инструментов — маятника и рамки, но последние к научным исследованиям не относятся, не могут считаться объективными и не признаются академическим сообществом.

По заключениям врачей и судмедэкспертов, тело Итигэлова выглядит так, будто лама скончался не более 12 часов назад: кожа упругая, суставы подвижны. Температура тела — 20 градусов по Цельсию, что уже не позволяет считать ткани живыми в полном смысле слова, как и желеобразное состояние крови, отсутствие дыхания, пусть даже чрезвычайно редкого, которое наблюдается у продвинутых йогинов, фактически останавливающих обменные процессы и надолго погружающихся в глубокую медитацию. При этом переднее стекло стеклянного «аквариума», где находится тело, иногда запотевает изнутри, что было бы возможно при выделении влаги при дыхании или потоотделении. У Итигэлова целы глаза и уши, теплые руки — у тех, кто прикасается к ним, возникает ощущение, что они теплее их собственных рук.

В Москву на экспертизу были переданы образцы волос (те, что сами упали с головы), кожи, которая сама отшелушилась, и крохотный кусочек ногтя с ноги Итигэлова. При сравнительном анализе с аналогичными образцами, взятыми у живых людей, оказалось, что органика тела соответствует органике контрольных образцов, то есть белковая структура не нарушена.

Чтобы понять, применялись ли для сохранения тела какие-либо консерванты, были проведены исследования химического состава образцов. Их сравнивали с образцами мумий, обнаруженных при раскопках под Манежем. Выяснилось, что консерванты не использовались. В образцах тканей Итигэлова отсутствуют железо и цинк, что поразило исследователей. Зато содержание брома повышено. Оно повышается у людей, живущих в районе солончаков. А Итигэлов, как известно, жил в Янгажинском дацане, окруженном солончаками.

Последнее исследование ядра клетки ядерно-резонансным методом (его проводили военные медики) показало, что клетка жива и ядро цело. На этом в 2005 году биомедицинские исследования феномена Итигэлова были остановлены, скорее всего, из-за скандального случая (в бульварную прессу попали фотографии ламы без одежды, сделанные по просьбе антропологов), образцы тканей (биоматериал), без которых дальнейшее изучение феномена невозможно, возвращены в дацан. За состоянием тела наблюдает врач, он же невольный исследователь — А. Ю. Ажеев. Хранитель Бимбо-лама ежедневно проводит у тела специальные службы и четыре раза в год меняет одежды Итигэлова. По утверждению хранителя, перед этой процедурой суставы Учителя становятся подвижнее, а от его одежды и тела исходит запах благовоний. Термометр, установленный в саркофаге, порой показывает температуру на один-два градуса выше, чем в помещении.

Постижение Пустоты

Продолжится ли изучение феномена средствами современной науки, прежде всего, приборными, решать буддийским иерархам России. А они, по-видимому, не очень в этом заинтересованы.

Во-первых, они не нуждаются в научном объяснении феномена. У них есть собственное. Его в июле 2007 года на первой международной конференции «Феномен Пандито Хамбо-ламы Итигэлова» озвучил глава буддистов России Дамба Аюшеев. По его словам, в 20-е годы прошлого столетия Хамбо-лама Итигэлов проводил ритуал вложения 5 священных сосудов для духов земли, хозяев местности. При этом он ни разу не коснулся земли, именно поэтому великая стихия хранит его тело. «Хамбо-лама попросил верующих, чтобы во время проведения ритуала его не опускали на землю (во время ритуала ученики несли его на руках). Вот одна из причин того, что не изменилось его тело», — сказал Дамба Аюшеев, ибо, таким образом, согласно буддистским представлением, Хамбо-лама постиг Пустоту — великую реальность всех явлений. За счет этого, уходя из жизни, он смог в состоянии медитации очистить свое тело до такой степени, что оно сохраняется даже после смерти. Положение тела в позе лотоса, когда позвоночник держит туловище в вертикальном положении, говорит о силе пустоты внутри. О внутренней пустоте свидетельствует и гармоническое химическое состояние тела.

Во-вторых, буддисты получили именно то чудо, которого всегда ждали и которое может в полной мере оценить только буддизм. Именно посмертное сохранение человеческого тела они считают чудом из чудес. Такой взгляд определяет буддистская доктрина. Она, упрощенно говоря, утверждает, что жизнь человека объединяет 5 видов движения.

Движение форм, то есть членов тела и тела в целом как формы.

• Движение органов чувств.

• Движение ума (мысли).

• Движение размеров и качеств (или — смена качеств, появление и исчезновение качеств).

• Движение сознания (сунсэ) или неиссякаемой души.

Сохранение тела в прижизненном виде после смерти нарушает 4-й пункт Закона феноменальности, устанавливающего движение качеств. А закон, как известно неотвратим. Преодолев его, Итигэлов совершил нечто немыслимое, чудесное. Ибо: оставить после себя плоды своих деяний — обычное для человека дело; обычное дело — оставить свои мысли, плоды своего ума, произведения литературы, искусства; с недавних пор стало обычным оставлять свое изображение и голос; но оставить тело — поистине невозможное дело. Поэтому, если Итигэлов первым из людей (других достоверно, документально и разнообразно зарегистрированных случаев история не знает) сумел сделать самое трудное, поистине невозможное, то, значит, в теле должны сохраниться частицы того остального, что обычно оставляет после себя человек: сознания, ума, речи, и плодов деяний. Мы пока просто не можем уловить влияние этих частиц. Из-за чего? Из-за своего невежества.

В-третьих, обретя нетленное тело Итигэлова, буддисты, согласно своему учению, получили уникальную возможность свободного перемещения в пространстве, что позволяет им достичь Шамбалы и других святых мест Вселенной. Ибо, по утверждению Будды Нагараджуны, если почитаемое тело Ламы разрушилось и исчезло, то вселенная для нас имеет границу. А вот если мы когда-нибудь сумеем искренне почтить Драгоценное Тело Ламы, которое не разрушилось и не исчезло, то для нас вселенная не будет иметь предела.

В-четвертых, буддисты считают, что Итигэлов пришел, чтобы сострадать всем нам, живущим, и чтобы «дать каждому возможность полнее раскрыть потенциал своего ума, скрытый в нас за нашим же невежеством». Таким образом, его миссия и способы ее осуществления не имеют никакого отношения к науке. Под невежеством здесь, скорее, понимается не научное, а духовное, философское, мировоззренческое невежество, которое не устраняется точными физическими, химическими и биохимическими исследованиями.

Вместе с тем, буддистские иерархи понимают, что у науки свои резоны, что многими учеными движет чистая страсть к познанию. «Для общества буддистов и ученых наступил тот момент истины, когда мы, в первую очередь — для себя, решаем, как быть с этим феноменом» (Д. Аюшеев).

Решение о прекращении сотрудничества с наукой объясняется, впрочем, не только этическими, мировоззренческими и религиозными причинами. Дело еще и в том, что феномен Итигэлова с большим трудом вписывается в панораму современного мира. Буддисты не без оснований опасаются, что международная наука, лишенная каких-либо нравственных принципов и представлений о добре и зле, может растащить феномен, что называется, по волоску. Возможно, этого не произойдет ни при каких обстоятельствах, поскольку артефакт способен защитить сам себя — как защитила Туринская плащаница, мощи православного святого Александра Свирского или статуя Сандалового Будды в Бурятии. Но это лишь предположение, поэтому нелишне принять меры по защите тела. По крайней мере, оградить его от настойчивого интереса со стороны представителей западной рыночной науки. Что и делается.

Наконец, буддистская конфессия — такой же мирской институт, что и прочие конфессии. Она имеет очевидные материальные интересы. Став объектом паломничества для всей буддийской ойкумены, и не только для нее, феномен стал источником денежных поступлений (подношения паломников, текущие рекой в дни доступа к телу) и послужил серьезному усилению влияния и власти ламаистского духовенства.

Два пути

Итак, как следует из высказываний высших буддистских иерархов России, феномен Итигэлова не тревожит буддистов, не вызывает у них вопросов, словно все они вслед за Учителем достигли полной ясности в результате постижения Пустоты и приблизились к нирване. Обретя нетленное тело ламы, они, наконец, дождались преодоления Закона движения качеств, чего давно и смиренно ждали. Предреченное великими йогинами чудо произошло и укрепило веру в истинность учения.

Что ж, буддистам можно было от души позавидовать. А всем небуддистам — посочувствовать. Потому что у них феномен Итигэлова по-прежнему вызывал лавину домыслов, сомнений, вопросов. Небуддистов — а их на планете все-таки больше, чем буддистов — концепция Пустотности и прочие перлы чужой мудрости устроить не могли. Не могла устроить мистическая аура чуда. Это, отнюдь не молчаливое, большинство устроила бы только рационализация чуда. Большинство не возражало бы против разложения его на элементы и элементики, если бы такой анализ позволил подвести под чудо прочный материальный фундамент. И подвести его была обязана наука.

Да, разложением целостного мира на частности занимается именно современная наука. Затем она трансформирует частное знание в технологии, годные для практического, повседневного, бытового использования. Технологии изменяют окружающий мир, дают все новые и новые вещи, товары, услуги, новые лекарства, новый комфорт, новые автомобили, новые развлечения. Не ждать милостей от природы, а взять их у нее — вот, в представлении большинства, задача науки, больше того, смысл ее существования. Взять по-хорошему. Или — силой, в том числе силой рынка, силой денег.

Религиозный путь познания противоположен. Он ведет к изменению не окружающего мира, а самого человека. Духовные практики (их также не возбраняется назвать технологиями) направлены на преобразование не внешнего, а внутреннего пространства, пространства личности. Комфорт, здоровье, отдохновение — все таится внутри нас, ибо человек создан по образу и подобию Божьему, и достигается усилиями практикующего. Стучащему да откроется, хотя отнюдь не сразу… бывает, что вообще не открывается: религиозный путь долог, труден, а успех не гарантирован.

Не знаю, как у моей спутницы Маргариты Андреевны, но у меня на душе в ожидании встречи с Итигэловым было не совсем спокойно. А если сказать откровенно, душа моя была смущена. Я понимал резоны лам, прекративших научные исследования феномена, включая те резоны, о которых не говорилось публично. Не говорилось, например, о далеко не безоблачных отношениях между наукой и религией, но ведь очевидно, что никакого особого почтения к науке у буддистов нет и быть не может, хотя бы по той элементарной причине, что официальная наука большей частью ведет себя по отношению к религии высокомерно, пренебрежительно и в иные моменты, к своему стыду, присоединяется к армии гонителей религии… Поэтому для исследования феномена, скорее всего, потребуются какие-то новые организационные структуры, новые формы взаимодействия ученых и духовенства, основанные на новых принципах сотрудничества религии и науки в деле познания мира, какое-то до сих пор не найденное сочетание самых разных методов изучения и описания реальности из арсеналов позитивизма и мистицизма. Если, конечно, исследования есть смысл продолжать.

На наш с Кулаковой взгляд, а также на взгляд тех, кто задумал и финансировал экспедицию, это было необходимо. Не только потому, что пытливый человеческий ум не успокоится до тех пор, пока не получит устраивающий большинство ответ на вопрос «что это такое?» Главное, на основе информации, которой — при точных и честных подходах — рано или поздно должен «поделиться» Итигэлов, удастся создать технологии помощи больным и попавшим в беду или в экстремальные ситуации людям, специалистам опасных профессий, короче, новые мощные технологии жизнеобеспечения. Для этого совсем не обязательно разбирать чудо по винтикам. Не обязательно докапываться до его природы — по-видимому, пока она останется тайной. На первых порах достаточно понять механизмы его функционирования — ведь именно они станут основой технологий. Не узких технологий, базирующихся на частном знании, а многоцелевых интегральных технологий, в фундамент которых ляжет системное, интегральное знание, до поры, до времени сокрытое в феномене.

Изучению механизмов должна была поспособствовать составленная Маргаритой Андреевной и утвержденная Олегом Валерьевичем программа. Предполагалось, например, проанализировать измерения наблюдавшего за телом Итигелова врача А. Ю. Ажеева (если он согласится, в чем никакой уверенности не было). Большие надежды возлагала Кулакова на специальное исследование звуковой и буквенной структуры особой молитвы — «Благопожелания умершему». Следовало произвести звуковую запись молитвы, определить ее частотные составляющие при произнесении одним ламой и группой лам, а затем, во-первых, рассчитать соответствие этих составляющих частотным характеристикам космического пространства, и, во-вторых, сравнить волновые характеристики «Благопожелания» с волновыми параметрами молитв, читаемых в процессе ежедневных специальных служб. Предстояло также произвести измерение звукового фона дацана до чтения молитв, во время их чтения и после чтения. Работа с шумомером в разных местах дацана, по идее, не должна была вызвать возражения хранителей, а вот непосредственная работа возле тела Итигэлова, на мой взгляд, была под большим вопросом. Нам, скорее всего, не разрешат измерить тепловизором световой фон около саркофага, не говоря уже о том, чтобы прикасаться датчиком прибора к телу…

В Иволгинском дацане

Так и вышло. При первой же встрече в Улан-Удэ директор Института Итигэлова Янжима Васильева сказала, что буддистские иерархи недвусмысленно программируют ее на отказ от любых контактов, особенно, с журналистами и, конечно же, учеными. «Два раза обязательно откажи, — наставляют Васильеву, — если придут в третий раз, тщательно разберись в чистоте помыслов и только потом решай, но если есть предлог отказать — откажи и в третий раз». О контакте с самим артефактом не может быть и речи, сказала Янжима Дабаевна, попутно отказав в возможности каких-либо измерений и прочих манипуляций вблизи тела. И в первый раз, и во второй, и в третий. Против, по словам Васильевой, были все: Гунчен лама — настоятель Иволгинского дацана, Ганжур лама — председатель Совета Института Итигэлова, Бимба лама — главный хранитель тела. (Не знаю уж, советовалась ли с ними Янжима Дабаевна или приняла решение самостоятельно, следуя их же наставлениям.)

Но сама-то встреча с Итигэловым состоится? — несколько обескуражено поинтересовались мы. Она-то, надеемся, возможна?.. Состоится. Накануне и в день Этигэл Хамбын Хурала, посвященного обретению одной из трех главных святынь буддистов России — нетленного тела Великого Ламы. Хурал открывается послезавтра вечером. А в оставшиеся два дня вам будут интересно подробнее познакомиться с Иволгинским дацаном, где находится Итигэлов, и съездить в Эгитуйский дацан поклониться второй главной святыне — Сандаловому Будде.

Надо заметить, что Институт Итигэлова, контролирующий доступ к чуду, функционировал на нормальных рыночных принципах. Знакомство с Иволгинским дацаном и поклон Сандаловому Будде стоили денег, и не таких уж маленьких. Возможно, они оказались бы не по карману какому-нибудь обычному кандидату наук, с трудом выбившему командировку в своем НИИ. Но наш Олег Валерьевич, хвала его бизнесу, все предусмотрел, нам было чем заплатить за «Тойоту», сопровождение и экскурсовода.

В роли последнего нам с Маргаритой Андреевной явился лама Эрдени. Невысокий, худой, стриженый, как и положено, наголо, закутанный в «форменную» бордовую тогу и внешне совершенно беспристрастный. Наверно, из-за щуплости он сначала показался мне совсем молодым, потом я решил, что ему лет около сорока, затем — что примерно тридцать… Впрочем, в каком бы возрасте не пребывал Эрдени, именно он стал нашим гидом в предстоящем паломничестве. Да, обойти дацан по периметру хотя бы раз — значит совершить паломничество. Для этого не обязательно быть буддистом. Вращая молитвенные барабаны, обращаясь с искренними словами к Всевышнему возле ступ-субурданов, паломником становится и буддист, и православный, и мусульманин, и иудей — каждый, молящийся своему богу, и всякий, называющий себя атеистом.

При жизни Великого Ламы Иволгинского дацана, где теперь нашло приют его нетленное тело, еще не было. Обитель заложена в 1945 году. Место, как известно из легенды или исторических хроник, указала лошадь, нагруженная священной поклажей — томами полного свода Учения Будды Шакьямуни. Обычно покорное животное вдруг встало как вкопаное и сдвинуть его с места не удалось никакими силами. Так что ламам, делать нечего, пришлось учредить на этом месте монастырь.

Сегодня Иволгинский дацан, расположенный в 40 километрах от Улан-Удэ, — центр бурятского и, наверно, сибирского буддизма, резиденция первых лиц иерархии. Да и прочая монастырская братия совсем не проста. Обитающие в дацане ламы — отнюдь не «чернецы», а профессионалы высокой квалификации: астрологи, тибетологи, врачи, знатоки ритуалов и обрядов, преподаватели, художники, работающие по буддийской иконографии — танкографии.

С 1993 года здесь работает единственный в России Буддийский университет, имеющий соответствующую лицензию и подтвержденный Министерством образования РФ университетский статус. Большая часть студентов, а их 150 человек, — буряты. Есть также тувинцы, хакасы, калмыки, есть даже белорусы и украинцы, но это «белые вороны». Студенты занимаются на четырех факультетах — философском, тантрическом (он готовит специалистов по ритуалам), тибетской медицины и танкографии. Накопленный за века опыт свидетельствует, что буддистские науки надо изучать минимум 16 лет, говорит наш гид Эрдени, но по государственным программам в России студенты должны учиться не более пяти лет. Этого совершенно недостаточно — предмет обширен и сложен. Поэтому будущие ламы едут доучиваться за границу, в известные буддийские центры.

Университет не случайно открыли именно в этом дацане. Во-первых, здесь богатейшая библиотека, где не редкость книги старше 500 лет. Во-вторых, здесь растет священное дерево Боддхи. Это дерево, больше похожее на густую зеленую рощицу, живет в стеклянном домике с особым микроклиматом посреди монастыря. В 70-е годы саженец Боддхи — дар Далай-ламы бурятским буддистам — привезли из Индии. Считается, что оно ведет начало от того дерева, под которым медитировал основатель буддизма, где принц Гуатама, достигнув просветления, стал Буддой из рода Шакья, то есть Буддой Шакьямуни. Дерево Боддхи обладает магической силой и целебными свойствами и используется в тибетской и монгольской медицине. Но что особенно интересно, оно очень хорошо чувствует нравственную атмосферу в том месте, где растет, позволяет ее контролировать и своевременно корректировать. Если атмосфера напрягается, если помыслы людей становятся нечистыми, если появляются раздражение, зависть, злоба, если нападает умственная лень и берет верх невежество, листья обвисают, вянут. Это безошибочный знак неблагополучия. И, с ответственно, сигнал к действию.

В укромных местах дацана построены домики для медитации, с виду — вылитые деревенские баньки. Их лама Эрдени показывает нам издали, чтобы ненароком не нарушить сосредоточенное уединение медитирующих — ступивших на путь студентов третьего, четвертого и пятого курсов. Их медитации идут по принципу «бун ши» — «четыре стотысячных», когда четыре назначенных учителем упражнения (или «элемента») выполняются по 100 тысяч раз каждое. Студенты, готовые к тяжкому труду медитации, получают ее программу вместе с благословением наставника, который знает способности ученика, представляет его состояние и никогда не даст непосильного задания. Студенты делают только то, говорит Эрдени, что пойдет им на пользу и будет способствовать духовному росту. Они обещают своим учителям, что пройдут через предстоящие испытания до конца и будут соблюдать все данные обеты — молчания, неупотребления мясной пищи и прочие.

Приступая к медитации, студент выполняет обязательный ритуал: огораживает домик флажками, тем самым сообщая всем, что практика самосовершенствования начинается. Эти считающиеся «предварительными» каждодневные штудии растягиваются на три месяца. Что они включают? Например, начитывание каких-то определенных текстов, скажем, мантр. Выполнение ритуала «подношения даров», скажем, в виде мандал. Как правило, студент изнуряет себя «простираниями», то есть особым образом распластывается на полу. И все это по 100 тысяч раз, стараясь отключить все мысли и «уйти в Пустоту»… В этом, собственно, и состоит цель, а упражнения лишь помогают ее достичь. Начинающий может оставаться «в Пустоте» не более 20—30 секунд, больше опасно. Продолжительность «ухода» увеличивается по мере обретения контроля над телом (в результате физического очищения) и разумом (посредством очищения умственного) и наращивания духовной и витальной силы. Минута, три минуты, час, сутки «в Пустоте» — вот ступени совершенствования, медленного и упорного приближения к нирване.

На этом подвижническом пути ученик находится под покровительством тантрических божеств. Их гневные лики смотрят с буддистских икон, их головы увенчаны пятью черепами — символами пяти смертных грехов буддизма. Первый — мать всех пороков лень: душевная, умственная, телесная. Второй — порожденное ленью невежество души, ума, тела и сопровождающая их тупость. Следствие невежества и тупости порождает сначала зависть к умным и образованным, а потом и ненависть к ним, то есть третий и четвертый грехи. Пятый грех — гордыня, которой неизбежно проникается носитель четырех предыдущих грехов. Тантрические божества гневны, потому что грехи тяжелы. В образе этих гневных существ и должен представлять себя медитирующий ученик, выжигая гневом собственные лень, невежество, тупость, зависть, ненависть и гордыню.

Рассказывая об ученических медитациях, лама Эрдени, видимо, вспомнил свои студенческие годы, 100 тысяч своих «простираний и даже несколько утратил бесстрастность и суровость. Путь, ведущий к заветному (и очень далекому) просветлению потребовал от него последовательного обязательного отказа от обыкновенных житейских радостей. Удаляясь для медитации студентом, он давал немногие обеты ученика. Переход на ступень начинающего монаха сопровождается принятием 16 обетов, в том числе обета безбрачия. На ступени монаха дается 36 обетов, полного монаха — 256 обетов, тогда как для мирянина рекомендованы лишь пять запретов: не убивать, не воровать, не прелюбодействовать, не употреблять одурманивающие вещества и не лгать… Я представил себе жизнь, подчиненную двум с половиной сотням добровольных ограничений, и мысленно поежился. Хотя, возможно, 256 запретов — это 256 дополнительных шансов на эволюционный рост…

…Меж тем наше путешествие по периметру дацана подошло к концу, однодневное паломничество — с вращением молитвенных барабанов, кормлением косуль, зажиганием маленьких масляных лампадок, которые заменяют здесь привычные нам свечи, — закончилось. Напоследок Эрдени подвел нас к буддийской ступе.

Эти ступы, или субурданы, встречаются в Бурятии повсюду. Так и должно быть: они показывают, что на этой земле исповедуют буддизм и что Бурятия — именно такая земля. В субурданы закладывают мощи будд, прах лам, драгоценности, тексты Священного Писания и много чего другого. Субурданы освящают, а они потом сами освящают местность, где находятся. Они обладают благой энергетикой. Над ними видна сияющая аура. Возле них всегда можно видеть отдыхающих животных, на них садятся птицы. Вблизи субурдана хищники не трогают травоядных.

Человек, продолжал Эрдени, должен постараться представить ступу в образе Будды, ибо она и есть символ Будды, и, загадав благопожелание, обойти вокруг нее по часовой стрелке и активизировать четыре верхние чакры. Это то непонятное для европейцев действо, когда сложенными по-буддистски ладонями прикасаются к темени (которому в энергетическом теле соответствует чакра сахастрара), ко лбу (аджна), к горлу (вишудха) и к груди (анахата). Потом к субурдану нужно прислониться лбом, посылая из аджны сформулированную мыслеформу-желание. Если вы точно следовали ритуалу, были искренни и благорасположены к миру и к людям, оно обязательно сбудется. Но не сразу…

Пока лама Эрдени все это рассказывал, на ступу сел голубь — обыкновенный сизарь — и направился в нашу сторону. Подошел на расстояние вытянутой руки и, явно адресуясь к нам, что-то ласково сказал на своем языке…

Левитирующий Будда

До Эгитуйского дацана, где хранится Сандаловый Будда, от бурятской столицы часа три езды — сначала речной долиной, потом обрамленной сопками степью. Дорога, на удивление, сносная, однако чем дальше от Улан-Удэ, тем больше трясет и подбрасывает, и к тому моменту, когда наш гид и шофер Николай съехал на проселок, ведущий к какому-то большому поселку, мы почти потеряли терпение. Миновав Дом культуры, школу, поликлинику, двухэтажное административное строение под российским флагом и несколько улиц, ощупью перебравшись по полусгнившему мосту через речушку, «Тойота» снова вырвалась в степь и устремилась к гряде сопок. На боку одной из них белел субурдан, указующий местоположение обители.

Эгитуйский дацан «Дамчой Равжелинг» был образован в 1826 году. Место для него подбирали старейшины здешнего рода с помощью астрологов. Последний раз монастырь перестраивали, достраивали и ремонтировали в 1900 году. Его нынешний вид мало отличается от того, который он имел в начале ХХ века. На фотографиях в Музее истории Бурятии можно видеть те же дуганы и сумэ — храмы внутри периметра дацана, те же деревянные домишки вокруг и, наконец, те же сопки, в здешнем восприятии вполне живописные… Странно, что ценнейшая реликвия, культурное сокровище мирового значения осело в этой сонной глуши. Но так уж сложилось.

Статуя, называемая Зандан Жуу, — это, гласят легенды, прижизненное изображение Будды Шакьямуни в возрасте 38 лет. История ее появления, согласно индийским, тибетским и китайским источникам, такова. Некий индийский царь пожелал иметь изображение Будды и попросил изваять статую одного из ближайших учеников Шакьямуни Маудгальяну. Тот вместе с 32 искусными ремесленниками, использовав свои сверхъестественные способности, поднялся в страну Тридцати Трех Небожителей, где в то время пребывал Будда. Мастерам было благосклонно разрешено обозревать его лик, но исходящий от него ослепительный свет мешал запомнить черты Учителя. Тогда тот встал во весь рост на берегу реки. На водной глади показалось изображение, которое мастера, трижды измерив и проверив, запечатлели в своих умах. По возвращении в мир людей они, полностью полагаясь на память, сотворили священную статую из сандалового дерева гоширга. Когда Будде настал срок снизойти из царства Тридцати Трех небожителей, то сандаловая статуя вознеслась ему навстречу на высоту в шесть шагов и трижды склонила голову в знак приветствия и почтения. Шакьямуни возложил правую руку на голову статуи и чрезвычайно похвалил мастеров, передавших точную схожесть с ним.

Сандаловое изваяние находилось в Индии 1285 лет, а потом было перевезено в «страну Зина», то есть в буддистскую часть Китая. Там статуя побывала во многих городах и храмах, у многих императоров многих династий. Затем она оказалась в Бурятии. Как и когда? На сей счет существует несколько версий. Согласно одной из них, в смутное время «боксерского» восстания в Китае ламы Эгитуйского дацана при поддержке всего духовенства и даже служащих российского консульства в Пекине приложили все силы, чтобы выкупить Сандалового Будду, и с риском для жизни привезли его в монастырь. Здесь статуя находилась до 1935 года, а когда начались гонения на буддизм, разрушение дацанов, ссылки и расстрелы лам, была тайно — и тоже с риском для жизни — вывезена в Улан-Удэ сотрудниками Антирелигиозного музея. Затем более чем на полвека Сандаловый Будда затаился в запасниках Музея истории Бурятии, находившихся, что символично, в бывшем православном Одигитриевском соборе, а 25 сентября 1991 года вернулся на вертолете в тишину Эгитуйского дацана.

…И вот он перед нами. Вернее, это мы перед ним. Ему примерно 2550 лет. Он двухметрового роста. У него непередаваемо спокойное лицо, большие руки. Глаза и особенно уши — странной формы. Родившись в человеческом обличье, принц Гаутама, возможно был человеком какой-то иной породы или расы (этот вопрос подробно исследован в книгах офтальмолога, путешественника и исследователя древних цивилизаций уфимца Эрнста Мулдашева). В сутре «Драгоценная гирлянда» статуя Зандан Жуу описана так: в знак предводительства всех живых существ к Побуждению, очи изваяния обращены к небу; в знак спасения всех живых существ от искушений этого бренного мира правая рука запечатлена в жесте, дарующем спасение; в знак готовности придти на помощь всем живым существам и искренности этого намерения, Будда поставил ноги ровно и стоит твердо. В области сердца, продолжает сутра, истинно чувствуется тепло (размером с волосинку), а между ногами и подставкой можно продеть шелковый шнур…

Сандаловый Будда левитирует — об этом перед поездкой говорила нам и Янжима Васильева. Приподнимается над полом и зависает… Он и правда летает? — спросили мы сопровождающего — местного молодого монаха или, может быть, ламу, на беду, удивительно плохо для Бурятии говорившего по-русски. «Летает, летает», — закивал тот. И это можно увидеть? «Сейчас — нет». Почему? Из объяснений удалось понять, что левитация наблюдается только во время богослужений, когда ламы начитывают тексты Писания или произносят мантры… Богослужения в ближайший час не предвиделось, поэтому оставалось верить в чудо на слово. Потрогать статую, чтобы ощутить «волосинку» тепла в области сердца, мы тоже не могли. И здесь приходилось просто верить…

Словно почувствовав наши сомнения, монах предложил «предстать пред ликом Будды». Надо было встать в определенное место метрах в трех от статуи, закрыть глаза, расслабиться и постараться ни о чем не думать — по удачному выражению парапсихолога Валерия Авдеева, «остановить словомешалку ума». Первой, по праву женщины, к тому же ученой, к эксперименту приступила Маргарита Андреевна. С минуту она стояла неподвижно, потом стала с закрытыми глазами раскачиваться вперед-назад, превратившись в большой живой маятник, все увеличивающий и увеличивающий размах колебаний. «Сейчас упадет», — испугался я, однако Маргарита сумела затормозиться около вертикали. Было заметно, что далось ей это не без труда. Открыв сонные глаза, она непослушными губами сказала, что «стала куда-то улетать», но решила остаться. Куда «улетать», она не поняла, то, что превращалась в маятник, не знала…

То же самое произошло со мной. Удивительно, но я тоже совершенно не ощущал, что качаюсь на прямых ногах взад-вперед и вот-вот упаду. Как и Маргарита, борясь с мгновенно навалившимся трансом, я вырывался и затягивающей пугающей бездны. И вырвался, повернул назад с порога неведомого.

Может быть, Сандаловый Будда готов был приоткрыть перед нами краешек своих миров, но мы опасливо отказались от дара.

Встреча

День встречи с Великим Ламой начался для нас не в Иволгтнском дацане, а в 70 километрах от Улан-Удэ, в местах, где он то ли родился, то ли возник сразу пятилетним. В любом случае он жил здесь в маленьком домишке, пас скот и однажды, по преданию, появился верхом на коне с человеческим черепом, надетым на кол, что было истолковано ламами как предзнаменование необычной судьбы. После возвращения Итигэлова в 2002 году в этих местах построено нечто вроде мемориала. На небольшом огороженном штакетником участке теснятся субурдан, колодец и деревянный домик. Ступа знаменита тем, что визиализируется не в образе абстрактного будды, а в образе Итигэлова, вода из колодца обладает целебными свойствами, а домик похож на тот, в котором либо явился на свет, либо просто жил маленький Даши-Доржо.

Хурал начался в 9 часов утра и плавно перетек в спортивный праздник «Эрын Гурван Наадом», на русском, «Три игры мужей» — с непременной борьбой, лазаньям по шестам за призами и прочими утехами бурятов. Сентябрьское солнце нещадно пекло, в воздухе висела пыль, но праздник это не портило. Неприхотливый народ поглощал неимоверное количество позов (бурятский аналог пельменей, мант или хинкалов), запивал их ведрами чая, разглядывал и даже изредка покупал сувениры, шумно подбадривал борцов, стоял в очереди в наскоро сколоченный туалет, молил о милости небес у субурдана и запасался кубометрами целебной воды… Часам к четырем пополудни мужи закончили игры и стали разъезжаться. Нужно было немного отдохнуть и спешить в Иволгинский дацан — занимать очередь на свидание с Итигэловым.

Допуск к телу открывался в 9 вечера, но уже в 8 часов небо над дацаном звенело и вибрировало от торжественных буддийских песнопений, а у входа в дуган, где установили саркофаг с телом, волновалась темная тяжелая толпа. К девяти вечера хвост очереди далеко выполз в степь за ограду дацана… Покровительство Янжимы Васильевой помогло нам с Маргаритой Андреевной пробиться в дуган сквозь тройной кордон монахов. В полутемном, с высоким потолком, пышно разукрашенном храме сияло затмевающее всю прочую позолоту пятно — золотой халат Итигэлова. Он сидел в своем стеклянном ящике на возвышении напротив двери, у «алтарной» стены дугана. К нему уже тянулась очередь — очередь допущенных без очереди.

Пристроившись последним, я срочно стал перетряхивать ум и душу в поисках заветного или хотя бы по-настоящему искреннего желания. У Великого Ламы полагалось что-то обязательно попросить, и я никак не собирался упускать такой случай, но попросить что-то действительно насущно необходимое. Отыскать его в себе оказалось невероятно трудно… особенно в ползущей очереди, особенно если сзади непрерывно кашляют в кулак и шмыгают мокрым носом… Очередь неумолимо тащила меня к Итигэлову, а я так и не смог ничего выбрать. Пусть Великий Лама сам определит, что мне нужно, ведь он должен видеть меня насквозь, решил я и предстал перед ним с абсолютно пустой головой. Может быть, именно так и следовало?.. Приподнявшись на носках, я положил к ногам Итигэлова подношение — белый шелковый шарф, предусмотрительно врученный Янжимой, и прикоснулся к ткани, закрывающей ноги. На ту минуту, что я стоял перед Ламой, я превратился в зрение и только в зрение. Смотрел во все глаза, но… но словно не увидел его лица. Оно каким-то странным образом ускользало от восприятия. Его будто не было. Весь облаченный в отливающий золотом халат Итигэлов был, а взятого отдельно лица — не было…

Тем временем в храм начали пускать паломников. Очередь пошла веселее, двое лам, стоявших на страже возле саркофага, не успевали убирать шарфы–подношения, а расставленные по дугану объемистые прозрачные кубы быстро наполнялись купюрами… Мы выбрались на воздух. В ночи перед храмом все так же тяжело, как море, колыхалась тысячеголовая толпа, и казалось, что весь дацан, словно древний ковчег, плывет по звездному пути под торжественные звуки песнопений.

…В гостиницу мы вернулись заполночь, а в 7 утра нужно было снова отправляться в дацан — настоящий хурал еще не начинался. Ночью мне стало худо: трещала голова, саднило горло. Видимо, соседство с кашлявшим мне в спину простуженным паломником не прошло даром… В машине, то и дело застревавшей в пробках (казалось, к Итигэлову спешил весь Улан-Удэ), я с трудом представлял, как высижу трехчасовую службу, но при виде золотого халата Великого Ламы недомогание быстро ушло и больше не возвращалось. «Это он меня вылечил», — сообразил я и снова превратился в глаза и уши.

На праздничной литургии, кроме высших духовных лиц, присутствовали и какие-то светские персоны, судя по почтению, с которым их встречали, весьма и весьма важные. Они приходили и уходили, на место ушедших являлись новые. Многие вручали ламе-распорядителю толстые пачки денег, тот по чинам раздавал бумажки иерархам, которые брали их, не отрываясь от сложного и красивого ритуального действа… Положено сие или нет в буддизме, не знаю и не берусь судить. Чужой монастырь — чужой устав.

Великий Лама Итигэлов со своего возвышения снисходительно взирал на суету в его честь — так смотрят взрослые на ужасно серьезные, «всамделишные» ребячьи игры. На его лице, а издалека оно воспринималась гораздо отчетливей, чем вблизи, временами появлялась вольтеровская усмешка. Так мне казалось с того места, где я сидел. Не исключаю — только казалось. Мне казалось, что наклон тела Итигэлова на протяжении трех часов службы не раз изменился, что фигура в целом, голова, лицо выглядели для наблюдателя по-разному… Может быть, это была просто игра света и теней. Хотя в том, что у человека, сидящего в позе лотоса, позвоночник отклоняется от вертикали на сантиметр в ту или иную сторону, не было, наверно, ничего необычного.

Дорожные знаки

Через день мы улетели в Москву. Теперь нужно было держать ответ перед Олегом Валерьевичем за потраченные деньги и предъявлять результаты.

Увы, собственно научные результаты экспедиции оказались очень скудными. Того, что намерила шумомером Маргарита Андреевна, вернее, того, что ей разрешили измерить, явно не хватало для превращения выдвинутых до поездки гипотетических предположений в доказательную теорию. Кроме того, Кулакова испортила отношения с Янжимой Васильевой, когда попыталась надавить на Янжиму, дабы получить непосредственный доступ к телу, но разрешения не получила и только закрыла себе перспективу.

Научно-философские или, может быть, мировоззренческие или, возможно, футурологические итоги выглядели куда весомее. Собственно, они были у всех на виду, но, чтобы разглядеть их, требовалось немного изменить угол зрения.

Уже в первый день на бурятской земле — кстати, со слов той же Васильевой и ее сотрудников — стало понятно, что феномен превратился в нечто гораздо большее, чем артефакт буддизма благодаря чудесам, сотворенным вернувшимся Итигэловым.

Чудо первое: о том, что лама извлечен из могилы, не предполагалось оповещать весь мир, но информация широко распространилась и продолжает распространяться по планете. Глава буддистов России Аюшеев уподобил тело Итигэлова небольшому солнцу, испускающему лучи, или реактору, отправляющему потоки нейтронов, которые, несмотря ни на какие преграды, достигают нужного человека.

Чудо второе: о том, что среди паломников случаются исцеления, что в судьбах людей происходят обнадеживающие сдвиги («положительная коррекция кармы»), не только не трубили на весь белый свет, но всячески приглушали информацию. Но число паломников множится и множится. Отчего? Оттого, по словам Аюшеева, что люди, услышав про феномен, удивляются и начинают размышлять, а размышляя, созревают, обнаруживая в себе тягу к запредельному, которой раньше не было, и устремляются на встречу с ним, а встреча изменяет привычную жизнь и навсегда остается в памяти.

Чудо третье: как полагают российские буддисты, есть основания говорить об исполнении пророчества Будды Шакьямуни, предсказавшего широкое распространение его учения в холодных северных странах, и даже о том, что мировой центр буддизма, учитывая двусмысленное положение Далай-ламы, перемещается из Индии в Россию.

Три этих чуда — знаки превращения Итигэлова в феномен мирового масштаба. Паломники стекаются к нему со всей России, из Европы и Азии, прилетают из-за океана. Что означает его появление именно в данном месте — в России? Именно в данное время — на стыке веков, тысячелетий и эпох? К каким выводам он нас подталкивает? К каким изменениям призывает? Не является ли феномен каким-то «дорожным знаком», «указателем» пути? Можем ли мы расшифровать то чрезвычайно важное сообщение, что он несет? Возможно, оно содержит чертеж строительства какого-то нового мира, план перехода к новому способу существования. Возможно, в «послании Итигэлова» таятся иные грандиозные вещи, которые мы просто не состоянии себе представить из–за лени, невежества, тупости, недаром считающихся в буддизме смертными грехами, узости кругозора, почти полной и поголовной погруженности в материальное.

Правда, кое-что все-таки понятно. Если вычленить из проблемы технологическую часть — те самые технологии жизнеобеспечения, столь необходимые многим и многим, то феномен недвусмысленно указывает на их природу. Это так называемые резонансные технологии.

Они распределены по двум группам.

Первая группа — технологии энергетической подпитки, иначе, усвоения энергии в форме звука и света или цвета.

Вторая группа — социальные технологии.

Резонанс

Вот первый поразительный и при том совершенно очевидный факт, почему-то обычно ускользающий от внимания.

На протяжении 80 с лишним лет Итигэлов демонстрирует пример так называемой автотрофности — существования или квазисуществования без пищи и воды. (Интересно, что проблему автотрофности человека поставил русский космизм в лице С. А. Подолинского, а затем и В. И. Вернадского.) Автотрофность возможна лишь за счет прямого усвоения энергии, получаемой из неизвестного нам источника. И в случае Итигэлова такое усвоение происходит, иначе параметры тела усопшего 80 с лишним лет назад ламы не соответствовали бы всем параметрам тела живого человека. Физическая смерть определяется неспособностью организма производить внешнюю работу, то есть это такое состояние, когда организм не в силах тратить энергию и получать ее извне. Тело Итигэлова этому критерию не подчиняется, полагает один из серьезных исследователей феномена профессор Борис Большаков из подмосковного университета природы, общества и человека «Дубна», чьи соображения, собственно, и подвигли бизнесмена Олега Валерьевича организовать экспедицию в Бурятию. Раз тело не гниет и не разлагается, утверждает Большаков, раз его температура 20 градусов, раз за годы пребывания в Иволгинским дацане у него потемнели волосы, раз от него исходит тепло, раз стекло «саркофага» запотевает изнутри, раз лицо покрывается потом, но вес сохраняется практически неизменным, — то это говорит об энергообмене со средой, о наличии двух противоположных процессов — наборе и потере энергии.

Что служит источником энергии? — задался вопросом Б. Большаков. Свет? Если так, то Итигэлова можно уподобить растению, строящему свое тело из квантов света, превращающихся в химические элементы благодаря реакции холодного ядерного синтеза. Но доступа естественного света в помещение на втором этаже дугана нет, искусственного освещения там тоже нет, проникает лишь тусклый свет с первого этажа. Тело не испытывает никаких воздействий, которые можно было бы считать источником энергоподпитки. Тогда каким же образом поддерживается энергетический баланс?

За счет молитвы. К этому выводу не мог не придти исследователь, когда узнал, что у тела дважды в день читают молитву, созвучную молитве любви. «Мне ничего не оставалось сделать, как объяснить сохранение энергетического баланса тем, что Итигэлов получает подпитку через поток частот, — говорит Борис Большаков. — Любое произнесенное слово — это вибрация, любая молитва — это поток частот… Для того, чтобы получать поток энергии, нужно задействовать определенный поток частот. А для того, чтобы образуемая при этом мощность была синхронизована с мощностью организма, нужно подавать не какой-то абстрактный поток частот, а тот, который образуется от слова «любовь». Ведь когда Итигэлов уходил, когда его погружали в яму, то читали определенную молитву. Он уже тогда находился в гармонии с определенной частотой. Чтобы оставаться в гармонии с этой частотой и дальше, ее нужно воспроизводить. Она сейчас воспроизводится в дацане через молитву, где стабильным и доминирующим является звук, который находится в резонансной синхронизации со звуковыми колебаниями, исходящими от слова «любовь».

Примеров такой — частотной резонансной энергоподпитки — известно сколько угодно. Это, скажем, многочисленные свидетельства исцеления молитвой, исцеления музыкой, цветомузыкой, просто словом, в том числе задокументированные официальными медицинскими организациями. Это случаи вдруг открывшихся способностей, обретения невероятной силы, выхода из безнадежных ситуаций. Это вспышки озарений… В отдельных случаях подпитка бывает настолько мощной, что приводит к левитации — именно поэтому левитирует Сандаловый Будда из Эгитуйского дацана. Статуя настолько «намолена», что во время богослужений с согласованным чтением молитв отрывается от пола благодаря явлению резонансной синхронизации. Объясняя механизм энергоснабжения организма Итигэлова, профессор Б. Большаков говорит, что, уходя в иной мир, тот находился в резонансе с определенными молитвами, поэтому сейчас резонанс каждый раз достигается при воспроизведении тех же частот, то есть при чтении тех же молитв. То же, но в значительно усиленном варианте наблюдается и в случае Сандалового Будды. Что естественно: здесь механизм совершенствовался на протяжении двух с половиной тысяч лет.

Этот механизм, наблюдаемый даже при поверхностном изучении буддистских святынь, есть механизм резонансной синхронизации. Он-то и может (или, лучше сказать, должен) лечь в основу технологий жизнеобеспечения.

Социальная магия

Вот еще один поразительный факт. Он тоже у всех на виду и, может быть, поэтому ускользает от осмысления. Этот факт — вереницы обязательных молитвенных барабанов по периметру дацанов.

Буддистское предание рассказывает, что их дал своим ученикам-крестьянам, неграмотным и не имеющим времени заниматься духовными практиками, сам Будда Шакьямуни. Он же научил вывешивать молитвенные лоскутки. И то, и другое — духовные, магические инструменты, Молитвы и мантры записываются на длинных полосах пергаментной бумаги и закладываются в барабаны. Одна молитва или мантра повторяется в одном барабане не менее 100 тысяч раз, и поэтому один оборот барабана дает стотысячекратное повторение магического заклинания. Вращая барабан, человек «начитывает» молитву или мантру, как будто бы произносил их вслух, и «накапливает добродетель». «Накапливание» происходит и в том случае, когда молитвы и мантры с вывешенных человеком молитвенных лоскутков «считывает ветер».

Теперь посмотрим на это дело с точки зрения концепции резонансной синхронизации. Каждая из закладываемых в барабан молитв или мантр представляет собой определенный частотный «пакет», а вращающийся молитвенный барабан есть не что иное, как излучатель «пакетов». При одновременном вращении нескольких барабанов происходит множественное наложение частот и возникает резонанс — однократный или множественный. Резонанс чего? Благопожеланий молитв или заклинаний мантр. Благопожелания и заклинания такого рода всегда несут в себе только добро и любовь. Усиленные резонансом вибрации добра и любви пронизывают пространство и делают жизнь лучше, мягче, человечнее, добрее…

Следовательно, духовные в своей основе практики буддизма способны трансформироваться в социальные технологии. И их основоположником следует признать не кого-то, а самого Будду Шакьямуни. Да и вообще резонансные технологии издревле использовались для решения социальных проблем. Например, для подавления эпидемий с помощью колокольного звона, то есть, путем подбора объекта, излучающего на той же частоте.

Но ведь в резонанс подобным образом можно вводить частотные «пакеты» не только религиозного, но любого содержания, в том числе социального. Правда, для этого социальные цели, задачи, пожелания необходимо выразить в виде «мантр», представить коротко, емко, афористично, образно (как, скажем, это умеют делать китайцы), превратить в «социальные заклинания» (не в уничижительном смысле, а чисто формально), в «мантроподобные» энергетические структуры, с которыми сможет работать «социальная магия». Потребность в ней просто колоссальна, а опыта такой работы в России нет. Поэтому предстоит учиться у буддистов, преодолевая лень и порожденные ей тупость и невежество — те грехи, тяжесть которых мы постоянно ощущаем собственными плечами.

А если стержнем частотного «пакета» сделать информацию о чуде, то действенность социальной магии возрастет! Ведь чудо, обратимся к образу Дамбы Аюшеева, действительно испускает радиацию определенного свойства, оно, словно ядерный реактор, бомбардирует вас градом заряженных частиц, которые, несмотря ни на что, достигают цели. Эти излучения несут в себе информацию о самом чуде. Ее можно сделать, как говорится в радиотехнике, несущей частотой, а на других частотах «пакета» разместить любую другую информацию. Например, информацию нравственного характера, просветительскую, политическую, религиозную, научную, социальную. Воздействие этой информации, упакованной в одну волну с чудом, будет многократно усиливаться благодаря гигантскому — «чудовищному» — потенциалу чуда. А о том, что его потенциал действительно велик, на своем языке не раз предупреждали буддистские философы. Какое учение вы слышите, когда видите нетленное тело учителя? — спрашивают учеников наставники. На нашем светском языке вопрос прозвучит так: в каких мыслях, идеях вы укрепляетесь, когда видите чудо? Чтобы вы укреплялись в нужных мыслях и идеях, их надо предложить в сопровождении информации о чуде. Речь идет, по сути, о технологиях формирования сознания, но это совершенно обычное и необходимое дело и обычная социальная практика.

Пусть не покажется странным, но эти технологии, кажется, использует сам… Будда Итигэлов. Тому есть документальное свидетельство — анкеты с ответами паломников. На протяжении нескольких лет Институт Васильевой проводит опросы среди съезжающихся поклониться Великому Ламе. В анкетах значатся три простых вопроса. Людей спрашивают, что они ожидают увидеть и ощутить и что реально видят и чувствуют, на какие положительные изменения в жизни после встречи с чудом надеялись, и какие перемены действительно произошли. Ответы, по словам сотрудников Института, показывают, что идет медленный, но неуклонный процесс расширения сознания паломников, а значит и всего народа, ведь паломники — его представители. Если в первый год поклонения Итигэлову люди надеялись, что свидание с Ламой принесет желанные перемены им и их близким, до прочих им дела не было, и просили в основном об исцелении или материальном благополучии, то в последующие годы стали нарастать коллективистские, общезначимые, общественные мотивы.

Поверхностный контент-анализ ответов, проведенный журналистом А. Тарасовым, показывает, что при встрече паломники испытывали спокойствие, легкость, умиротворение, удивление, восторг, восхищение, надежду, одухотворенность, трепет, благодарность, облегчение души, экстаз, что, вобщем-то, вполне понятно и естественно. А вот учащающиеся «продвинутые» ответы: «появилось ощущение общности», «чувства особенные, еще непонятные», «хочется, чтобы всем живым существам было хорошо и покойно». На вопрос «что изменилось у вас после встречи с Хамбо ламой?» отвечают так: «Изменился взгляд на будущее», «Думаю», «Изменился кругозор и взгляды на многие поступки в моей жизни, нет суеты», «Все изменилось к лучшему, все сбывается».

Пусть не покажется удивительным, но примеры расширения сознания после встречи с Великим Ламой можно видеть на всех этажах российского общества. Поразительно, но не буддисты и не паломники, а депутаты Государственной Думы, обсуждая феномен Итигэлова, заявили, что Россия именно ему обязана и сохранностью своих восточных рубежей, и стабилизацией экономики (дело было до кризиса). Приезжавший в Иволгинский дацан вице-премьер Сергей Иванов сказал, что «Итигэлов продолжает служить России». А вице-адмирал Валерий Дорогин, депутат Думы, назвал его «составляющей национальной безопасности».

…Но если это так, то, радея о благоденствии Отечества, пора бы вспомнить и о главном предостережении Итигэлова потомкам — о том, что «богатства, безумно собранные и накопленные, превратятся в особый яд».

2008

На ближних берегах

Москва — Кимры — Углич — Мышкин — Переславль.

Далее — везде.

***

Чтобы посмотреть на себя со стороны, надо ездить за границу. Так полагал я тридцать лет назад. Сейчас я думаю иначе: чтобы посмотреть на себя со стороны, надо путешествовать по собственной стране. Это гораздо труднее в эмоциональном плане, подчас это просто опустошительно и невыносимо, но лишь прикоснувшись к провинциальной жизни, начинаешь ясно понимать, где ты живешь, на какой цивилизационной ступени находишься и чего в действительности стоишь.

Ехать далеко совсем не обязательно. Иные миры начинаются недалеко от столицы, на ближних волжских берегах. Давным-давно возникли здесь Кимры и Рыбинск, Калязин и Ярославль, Мышкин и Углич… Этот последний стоит на Русской земле с 937 года, сообщает нам «Повесть временных лет», тогда как сама земля считается русской с 852-го. Кимры гораздо моложе. Упоминания о них встречаются с 1546-го.

Так уж сложилось, что в Кимры со стороны Дубны въезжаешь мимо кладбища. Только соберешься взгрустнуть о быстротечности жизни, как видишь рекламный щит с надписью «Химчистка «Белый ангел». Прямо у кладбищенской ограды.

Как прикажете сие понимать? Как творчество полуграмотных «бизнесменов»? Ну не на кладбище же, в самом-то деле, устроено это заведение и не усопших же грешников, прости, Господи, через него пропускают?.. Ясно, анекдот, провинциальный анекдот, в России их хватает. Но, анекдот, надо признать, жутковатый…

Жуть, правда, иного рода, подступает и тогда, когда знакомишься с объявлениями в газете «Компаньон и Ко», имеющей хождение в Верхне-Волжском регионе, конкретно в Кимрах, Кашине, Калязине, Угличе, Конакове, Дубне, а также в Талдоме и Дмитрове (хотя два этих города и не стоят на Волге). В «Компаньоне» есть страничка вакансий, а на ней, в числе прочих, раздел, информирующий о специальностях, которые требуются капиталистическому народному хозяйству Кимр. В июле 2012 года оно остро нуждалось в медицинской сестре. И эта нужда, по-видимому, была нестерпимой, потому что остродефицитному работнику предлагался оклад в три тысячи. Рублей. При, заметьте, практически московских ценах в магазинах города. И, учтите, накануне присоединения России к Всемирной торговой организации (ВТО).

Безработицей в регионе, судя по количеству вакансий, и не пахло. Судя по их перечню, тоже. Логично было предположить, что наукоград Дубна со своим знаменитым Объединенным институтом ядерных исследований и вообще куда более высоким уровнем и качеством жизни по сравнению, допустим, с Кашиным будет стоять особняком. Но нет, пропасти не наблюдалось. И там и там требовались воспитатели детских садов. В Дубне был проявлен спрос на инженеров, в Кашине — тоже. Кашин, к тому же, нуждался во врачах разных специальностей — в здравоохранении здесь уже оформились зачатки рынка профессионалов. В Дмитрове выделялся спрос на водителей, в Конакове — поваров и техников. Учителю в Конакове, городе с техническим, энергетическим профилем предлагалась зарплата в 6125 рублей, программисту — 11273 рубля, продавцу — 12 000 рублей, официанту — 15 тысяч. Врач в Талдоме мог рассчитывать на 20 тысяч, фельдшер — на 9 тысяч, медсестра — почти на 12 тысяч.

Рекордная зарплата — 50 тысяч рублей — в этом списке ожидала главного бухгалтера какой-то талдомской фирмы. Самая несчастная, три тысячи, как уже сказано, предназначалась медсестре в Кимрах. Ненамного выше ценился здесь квалифицированный труд программиста (8120 рублей) и переводчика (7500 рублей). Сборщика обуви звали работать за 4 630 рублей. Такие деньги не стыдятся обещать людям только в хронически депрессивных, безнадежных регионах. Кто и с чьего согласия устанавливал здешние «потолки» зарплат, не знаю. Но то, что это угрожающий симптом, несомненно. Он означает, что депрессия начинает пожирать страну и людей на ближних подступах к столице — ведь до Москвы от Кимр всего-то полторы сотни верст. К тому же, Кимры — отнюдь не безвестная деревня, они сами — столица, столица российских обувщиков, признанный город мастеров. Увы, уже бывший или почти бывший…

Чем живут-кормятся 48-тысячные Кимры сегодня? Лесозаготовками и деревообработкой, пищевым, текстильным, швейным производством, полиграфией и издательским делом. В советской «пристройке» к городу Савелове на другом берегу Волги в свое время были созданы предприятия по выпуску электрического, электронного и оптического оборудования. Сохранилось и сапожное ремесло, но доля обувного производства в экономике города вряд ли сейчас превышает четверть общего объема. И все же исконная отрасль пока еще жива (хотя, скорее всего, в присоединившейся к ВТО России ей не уцелеть). Пока кимрские сапоги-ботинки-туфли еще можно купить в единственном «фирменном» магазинчике в центре города, но, по моим собственным впечатлениям, за три года ассортимент заметно сузился, а цена неоправданно подскочила. Стремление угнаться за европейской модой не принесло успеха, ибо (проверенные на себе и на близких) достоинства кимрской обуви в другом: в честной коже, добротной работе, удобной, на русскую ногу, колодке и скромной цене. Еще недавно в Кимры во время смены сезонов спешили привередливые москвички: весной — за босоножками, осенью — за сапогами. Сегодня могут и не поехать…

Магазины и справа, и слева, и напротив «фирменного» торгуют исключительно импортной обувью. Им, по всему видно, благоволят городские власти. В заграничных туфлях не в пример больше мишуры и блеска, они, наверно, ближе к образцам высокой моды, но будь у кимрских мастеров хотя бы треть тех ресурсов, что есть у зарубежных конкурентов, они бы точно заткнули европейцев за пояс. Ремесленный дух города, слава Богу, еще окончательно не выветрился. То, что нарабатывалось, совершенствовалось и сохранялось веками, не исчезает за двадцать лет бедствий. Да и купеческий дух, частенько, как известно, дополняющий, оформляющий и оттеняющий ремесленный, тоже не исчез, за неимением лучших вариантов материализовавшись в уличной торговле.

Переулки на подступах к городскому рынку в Кимрах — большая барахолка, очередной филиала «Черкизона», которых по стране несчитано. Как и следовало ожидать, здесь преобладают знакомые всем коробейники из Ближнего Зарубежья со знакомыми всем товарами. Иногда среди нерусских лиц с отрадой узнаешь ивановцев, торгующих своими простынями до рубашками, или чебоксарцев, приехавших со своими трусами да носками. Но это капля в море «трудовых мигрантов». Местные — только возле рынка. Они специализируются почти исключительно на природном продукте — ягодах, овощах, грибах, цветах. В павильоне крытого рынка опрятные, приветливые северянки продают творог, сметану, яйца, курятину, свинину отменного качества и по сходной цене. Только вот продавцов на рынке и рядом гораздо больше, чем покупателей. Ну, кто из кимрчан пойдет сюда за смородиной или морковкой? У большинства они свои. А приезжих здесь мало. Не туристическое место. В маршруты по «Золотому кольцу России» не входит, монастырей нет, церквей мало, а те, что есть, не имеют исторической либо художественной ценности. Так что сверкающий ювелирный магазин и косящие «под Европу» бутики в Кимрах выглядят чужеродно и глупо.

***

Попасть на трассу Сергиев Посад — Калязин, а потом и на шоссе Калязин — Углич можно через Спас-Угол, а до него — через Талдом, куда из Кимр ведет вполне приличная по нашим меркам дорога. Спас-Угол — пограничная застава, рубеж, межевой столб, разделяющий миры. Это село в географическом плане и впрямь угол, в котором сходятся окраинные земли трех областей — Московской, Тверской, Ярославской.

Вообще говоря, дорог из Москвы в Углич несколько. Та, что проходит через Спас-Угол, наверняка самая символичная. Надо же так случиться, что этот глухой «угол» — родовое имение М. Е. Салтыкова-Щедрина. И над ним, как и положено, витает беспощадный дух Михаила Евграфовича. Под его музей приспособлен безжизненный труп облупленной церкви. На моей памяти — а я проезжал через село дважды и один раз приезжал специально, с искренним намерением приобщиться — музей всегда был закрыт. Бюстик писателя, выкрашенный пошлой «серебрянкой», возвышается на постаменте посреди чахлой клумбы, в свою очередь расположенной в середине пустой площади. На ее противоположной стороне прочно врос в землю модернистский железобетонный каземат магазина. Точно так мог бы выглядеть центр щедринского города Глупова, разве что с одним отличием — в Спас-Угле не видно было ни одного местного «глуповца».

Три года назад на скамейках возле сельпо бурно дискутировали молодые люди, замусоривая площадь отходами жизнедеятельности — пивными бутылками и банками из-под «отверточных коктейлей»; три года назад к церкви-музею подкатывали машины желающих приобщиться и вскоре разочарованно отъезжали; три года назад в селе не то что кипела, но все-таки заметно манифестировала себя жизнь. В июле 2012 года в родовом гнезде Салтыковых было безлюдно, тихо и чисто, что указывало на отсутствие посиделок на площади, а так как повод попить пивка у глуповской молодежи есть всегда, то и на отсутствие этой самой молодежи…

От Спас-Угла до трассы Сергиев Посад — Калязин ехать километров сорок, и это какие-то ирреальные километры. Во всех деревушках, во всех поселеньицах, стоящих вдоль пути, мы не встретили ни одного человека. Три дома или десять, старые серые избы или добротные дома из бруса — нигде ни хозяйки, ни коровы, ни собаки, ни кошки, ни курицы… Сто с небольшим километров до Москвы. Разгар лета. Где трудолюбивые несгибаемые дачники? Где бабушки с внуками? Где огороды, где сады? Вместо них — зарастающие цепким борщевником поля, сокращающиеся из года в год — депрессия прожорлива и стремительна. Лишь изредка видишь стожки на немногих спасенных от сорняка участках. Значит, скотина есть. В принципе. Но где она? Неизвестно…

На трассе Сергиев Посад — Калязин только одно село с церковью, преобладают же деревеньки из трех, из пяти домов — ветхих, почерневших, без видимых признаков жизни. На протяжении шестидесяти километров от Калязина до Углича — леса и леса, поселений практически нет. А вот реклама — есть. Ползучая и цепкая, как депрессия. Она дотягивается до вас со щитов, уродующих стволы деревьев, и соблазняет, соблазняет, соблазняет — и простенькой «дачей у воды», и роскошными дворцами в каких-то утопических оазисах-«нефтеградах», которые, надо понимать, будут строиться на нефтяные деньги для тех счастливчиков, кому они перепадают.

***

В Углич мы въехали в половине девятого утра. Шоссе плавно перешло в Ростовскую улицу, ведущую прямо к центру города. Она была свободна… как-то уж слишком свободна. Я снова взглянул на часы — половина девятого. Время утреннего пика с пробками. А тут — нет пробок, машин мало. Как же добираются до работы горожане? Ведь здесь, если верить статистике. 34,5 тысячи человек населения, и ему есть, где трудиться. Например, на сыроваренном заводе, продукция которого давно и хорошо известна. На столь же известном часовом, «Чайке». А обслуживание туристов? А ресторанный и гостиничный бизнес? А музеи? А порт на Волге? А торговля? А городской и экскурсионный транспорт?..

Но катящаяся вниз, к реке улица была ненормально пуста, и это, признаюсь, нервировало. Осталась позади белая ограда какого-то монастыря, промелькнул один храм, второй… Может быть, там, впереди, перекрыта дорога и надо ехать другим путем?.. Но нет, я выехал на широкую площадь. Кажется, это и был центр. Не веря сам себе, без долгих поисков припарковался у ограды сквера, носящего гордое название «Парк Победы»… Утро, даром, что на макушке лета, было пасмурным и прохладным, с Волги дул сырой ветерок. Гудел экскурсионный теплоход, заглушая звуки баяна. На этом инструменте у входа в «сувенирный ряд», непосредственно примыкающий к скверу, играл мужик в пиджаке и картузе как у Жириновского. Рядом две пожилые женщины продавали малосольные огурчики… Туристов с теплоходов, уже выдвигающихся в город, сей русский деликатес не интересовал. Не трогал их и вальс «Амурские волны» — баянист старался напрасно. Ежась от утренней сырости, застегнув молнии курток до самых носов, туристы вяло бродили среди сувенирных прилавков, безучастно скользя взглядом по набору «а ля рюс». Точно такую бересту, точно такое литье, точно такой текстиль, точно такую керамику, точно такую бижутерию, точно такие лубки и точно такие иконы они видели в других городах «Золотого кольца России». Они просто дожидались гида, чтобы идти на экскурсию в Угличский Кремль.

От Кремля как крепости почти ничего не осталось кроме остатков рва и валов. А была она, согласно писцовым книгам 1674 года, рубленой, в две стены, из тесаного соснового леса, покрытые тесом. В период расцвета — накануне нашествия поляков — по сведениям летописцев, Углич был одним из важнейших городов России и занимал пространство до 25 верст в окружности, имел три собора,150 приходов и церквей, 12 монастырей (что делало его важнейшим центром русского православия), до 17 тысяч тяглых дворов и около 40 тысяч населения — больше, чем сейчас. Город был разделен на три части: земляной, или собственно город, стрелецкие слободы и крепость, или княжеский город. Этот последний разорили поляки во время Смуты.

После этого разора Углич так и не обрел свой прежний вид и, главное, прежнее значение. К концу ХIX века он пришел в упадок и превратился в глухую провинцию могучей империи по причине, как считается, отсутствия железной дороги, а следовательно, невозможности активно участвовать в экономической жизни губернии. Железная дорога — в виде тупиковой ветки от Калязина — дошла сюда лишь в 1940 году. Немного раньше, в 1935 году началось растянувшееся на 15 лет строительство Угличской гидроэлектростанции, очень скромной по сегодняшним критериям. Тогда же ввод ГЭС в строй выглядел столь значительным, пионерным событием, что при ней был создан Центральный музей истории гидроэнергетики России. Кроме этих главных свершений, двадцатый век обогатил Углич соответствующей его масштабам и положению промышленностью, вроде мебельной фабрики, заводов минеральной воды, полимеров, строительного оборудования. Сыродельный завод получил опору в виде Всесоюзного научно-исследовательского института маслоделия и сыроделия.

А вот историческое наследие, тем более православное, в ХХ веке, разумеется, ветшало. Из 12 монастырей к сегодняшнему дню в Угличе осталось три — Свято-Воскресенский, Богоявленский, Алексеевский; из 150 приходов и церквей — 23 церкви.

Впрочем, и этого туристам хватает за глаза. Для них пребывание в Угличе почти целиком сводится к знакомству с православной стариной. Их водят в храмы и приглашают любоваться на монастырские стены. И не только в Угличе, но и в Ростове Великом, Суздале, Переславле Залесском… Наверно, исторические памятники, прошлое, былое — и в самом деле интереснейшее из того, что есть в этих городах, особенно на фоне захолустного настоящего. Однако проблема в том, что все храмы, все монастыри, все иконы для непосвященных сливаются в один храм, один монастырь, одну икону. Разница в эпохах, стилях, школах, архитектурных и художественных особенностях от них ускользает. Она не заметна даже нам, русским, хотя у нас, в отличие от иностранцев, при виде святынь былого начинает щемить сердце — ведь все это тихое, акварельное, пустынное, отрешенное, словно изъятое из оголтелых рыночных будней — наше, все это явленный нам Божий мир…

Но что именно нам явлено? Вот вопрос! У каждой, даже самой малой звездочки в созвездии российских городов — свое место, свой цвет, свой спектр свечения. Иначе, свое предназначение, своя миссия. Зачем, например, в 937 году возникло на Руси, на волжском берегу поселение, выросшее впоследствии в город Углич? Какой цели он должен был послужить? Ареной каких дел стать?.. На этот вопрос ответить не так уж и сложно. Его можно найти во всех путеводителях. Углич — подмостки российской истории, где разыгралась не одна ее драма. Самая известная из них относится к 15 мая 1591 года, когда здесь был убит восьмилетний царевич Дмитрий, младший сын Ивана Грозного, последний отпрыск династии Рюриковичей. Это был один из поворотных моментов российской истории, после которого стало неизбежным падение прежних владычествующих родов и возвышение новых — со всей смутой, разрухой, кровью «войны престолов». В самом же Угличе убийство несчастного мальчика привело к бунту: горожане порешили государевых дьяков Битяговского и Качалова, посчитав их виновниками смерти царевича, разрушили приказную избу. Усмиряя бунт, казнили около двухсот угличан, а вместе с ними и колокол, созвавший горожан на площадь — ему отрезали язык и ухо и сослали в Сибирь (сейчас этот колокол снова в Угличе). Мать царевича насильно постригли в монахини.

Больше смирные угличане никогда не бунтовали. Было как-то не до этого, потому что везло им не слишком. Город не раз горел — и восставал из пепла, вымирал от эпидемий — и вновь наращивал человеческую массу. В этом судьба Углича похожа на судьбу всей России. Углич — тоже птица Феникс, а это накладывает на характер неизгладимый отпечаток. Однако характер Углича — не слепок с российского. Вся страна не может жить памятью былого, а Углич ей живет. Каждый день в Церкви Дмитрия на крови, возведенной через сто лет после трагедии, в 1692 году, звучат, воскрешая прошлое, рассказы о печальной участи царевича, каждый день люди заполняют краснокирпичные палаты удельных князей, построенные при видном русском князе Андрее Большом, каждый Божий день идут службы в монастырях — их может прекратить только конец света. Каждый день приезжие — свои ли, иностранцы ли — растекаются по одиннадцати городским музеям Углича, а все они так или иначе связаны с историей — и прямо, как Историко-архитектурный и художественный музей, Музей истории, Музей городского быта XIX века, либо опосредованно, подобно Музею мифов и суеверий русского народа или Музею истории русской водки.

История оживает в Угличе вновь и вновь. Своим неповторимым духом, своим коренным интересом город обращен в прошлое. Нет в нем крутой энергии, необходимой для либеральных преобразований, тем более для цивилизационной трансформации. Даже для становления того убогого карикатурного рынка, что худо-бедно сложился во многих малых городах России, нет сил и, похоже, желания. Ну, нет торгового пыла, рыночной агрессии у старушек, продающих на базарчике в пыльном переулке имени ленинградской поэтессы Ольги Берггольц чернику, огурцы да зелень с собственного огорода. Товар у всех одинаков, все негромки, совестливы, ненавязчивы. Кого, видя одинаковые молящие глаза, предпочтет редкий покупатель? Кому-то повезет сегодня, кому-то — завтра или послезавтра. Бог милостив…

Что точно взял Углич из многогранного и противоречивого российского характера, так это стойкость, незлобивость, кротость. А еще — несуетность, отрешенность, погруженность в себя. Это город-интраверт, сворачивающий дневную активность к пяти часам вечера. К этому детскому времени закрывается большинство столовых, кафе, буфетов. Работают только редкие универсамы и винные лавки. Вот этих последних немало, но большей частью они безлюдны. И без того свободные улицы еще больше пустеют. Углич погружается в свою ежевечернюю медитацию, в которую уходит каждый вечер на протяжении нескольких сотен лет. Стоишь на широкой Успенской площади, глядя на засыпающий собор, за которым серебрится Волга, слушаешь тишину, и отчего-то щемит сердце…

Взнуздывать этот город, пришпоривать его рынком бесполезно. Он таков, каким стал за тысячу лет, и принимать его нужно именно таковым. Углич — не деятель, Углич — хранитель. Истории и памяти. По всей видимости, в этом и состоит его уникальная роль в созвездии городов русских, врученная ему Богом миссия. То, что своя роль, своя миссия есть у каждого города России, большого или малого, знаменитого или безвестного, давно понимали организаторы туристических маршрутов по «Золотому кольцу России». В нем у каждого пункта своя специализация, своя неповторимая черта. «Гений места» в Дивееве — Преподобный Серафим Саровский. Псел — по сути, мастерская Исаака Левитана. Муром — родина былинного богатыря Ильи. Александров — когда-то фактическая столица Московского царства, убежище Ивана Грозного. Семенов — край «золотой хохломы», родина традиционной русской семеновской матрешки. Городец — город мастеров, центр художественных промыслов: золотой вышивки, резьбы по дереву… Ну, а Углич? Чем может быть город, существующий с 937 года, упоминающийся в летописных хрониках с 1148 года, ставший столицей удельного княжества в 1218 году? Ничем иным, как — во всей своей целостности — городом-историческим памятником, городом-артефактом.

***

Быть в Угличе и не заехать в Мышкин просто преступно. Туда мы и отправились утром следующего дня, получив подробнейшие наставления от словоохотливого пенсионера, смотрителя гостиничной парковки. Никогда, наверно, я не был столь вооружен перед незнакомой дорогой. Где лучше заправиться, где необходимо строго соблюдать скоростной режим, ибо в засаде сидят гаишники, делающие стойку на московские номера, где можно без труда припарковаться в Мышкине — эти и прочие сведения были вложены мне в голову по принципу «повторенье — мать ученья». Минут через десять, решив, что теперь-то уж я ничего не забуду, этот доброжелательный человек, наконец, открыл ворота и выпустил нас в самостоятельное плавание.

Видимо, в тот день гаишники занимались более важными делами, чем охота на москвичей, повинных лишь в том, что они москвичи. Сорокакилометровая дорога оказалась легкой и приятной, да к тому же еще живописной и позволила настроиться на мышкинский лад. Интересно, что за люди сделали свои брендом хвостатого грызуна, которого в других местах травят и душат мышеловками? Что за город они создали, давным-давно получив в наследство легенду о чудесном спасении мышью от гадюки одного из князей Мстиславских? К какой категории объектов «Золотого кольца» относится Мышкин сейчас? К, так сказать, экзотическим, на что дает право единственный в мире Музей мыши, по сути, храм шутейного, но доходного местного культа? Экзотика эта уже прочно приросла к имиджу городка и его обитателей, распространяющих о себе милые небылицы вроде той, что в Мышкине запрещены мышеловки и прочие искусственные способы умерщвления грызунов и что не считается криминальной только их естественная гибель — от старости, болезни или зубов кошки.

Можно было предположить, что городок, вернее, поселение городского типа по имени Мышкин подошло к идеалу целостности даже ближе Углича, хотя бы по причине своей малости, малого числа жителей (всего-то 6 тысяч человек) и сосредоточенности на «сверхценной идее», что, как известно из психиатрии, часто указывает на некоторый сдвиг. Но ничего шизофренического ни в атмосфере городка, ни в обитателях не ощущалось, хотя сверхценная идея действительно пронизывала здешнее бытие, которое выглядело совершенно здоровым и заразительно карнавальным. Территорией карнавала, казалось, был весь город, прячущийся под фирменной усатой маской, что, согласитесь, совершенно необычно для далекой российской провинции. Только благодаря этому он представлялся одной большой достопримечательностью — начиная от названия и заканчивая крошечной сувенирной мышкой, которую носят с собой в кошельке для приманивания денег. Сувенирные грызунысамых разных размеров, цветов, фасонов, фактуры продаются повсюду. Есть шерстяные и стеклянные, керамические и деревянные, пластмассовые и тряпочные, металлические и резиновые. В Музее мыши нашли приют зверьки со всех концов света, в том числе подаренные знаменитыми посетителями, здесь представлен мышиный фольклор, мышиный быт. Вобщем, это настоящий этнографический музей мышиного племени.

Но карнавал изначально парадоксален, и поэтому в поселении, где запрещены мышеловки, один из ресторанов дерзко назван именно «Мышеловкой». А отель — «Кошкиным домом». Они тоже часть «мышиной индустрии», позволяющий городку сводить концы с концами. Туристы расстаются с деньгами без лишних сожалений, ибо здешняя атмосфера располагает к тратам. Да и вообще — чисто, просторно, зелено, вид на Волгу чудесен, Успенский собор на одном из шести холмов великолепен. А ведь есть еще три достойных храма… Едут сюда, конечно, из-за мышиной экзотики, но, насытившись ею, переключаются на другое. А это «другое» — настоящий, хотя и скромный по площади и этажности музейный комплекс: Музей уникальной техники (фактически — крестьянской механизации), Музей льна, Музей «Русские валенки», Музей живых ремесел, к коим относятся гончарное ремесло, изготовление игрушек и деревянной декоративной скульптуры. В изобильном Историко-этнографическом музее любовно представлен быт прошлого — посуда, утварь, мебель, сохранившаяся от прежней купеческой жизни. И жизнь эта, пожалуй, была весьма деятельна и весьма продуктивна.

На стенде, посвященном купеческим династиям, не сразу заметишь скромный планшетик с неброским текстом. Вот что в нем значится:

МЫШКИН — ГОРОД КУПЕЧЕСКИЙ!

Купеческое сословие было главным в городе, его градообразующей структурой. Вышедшие из крестьян купцы хорошо понимали всю глубину и значимость торгового дела, его суть здесь, в маленьком, но крепко стоящем городе, где главная жизненная артерия — Волга.

В Мышкинском уезде в середине 19 века было 193 купца. Среди них 6 миллионеров. Это внушительная цифра! Все население города составляло чуть более 2000 человек.

Торговля внутри города шла бойкая!

Весенние и осенние ярмарки, еженедельные базары, ежедневная работа торговых рядов и 117 магазинов!

Еще в городе работало 15 небольших заводов!

Торговля внешняя — главное для Мышкина!

…От Мологи до Кимр яйца скупали да в Питер везли общим числом более 6 миллионов штук!

…Хлебом торговали 15 торговых домов. Каждый год из Мышкина уходило 10—15 барок с овсяной крупой и мукой!

…До 15 тысяч пудов масла отвозили в Питер каждый год!

…Мануфактурная торговля давала купцам 180 тысяч рублей в год! Из столиц ткани в наши губернии везли!

Город рос и развивался за купеческий счет. Щедро вкладывались купцы во все, что строилось и улучшалось здесь. Постоянно совершенствуясь и учась, дорожа дружбой, держа руку на пульсе городской жизни, они неустанно продвигали Мышкин к известности. Но! В голове держали купцы слова своего земляка П. А. Смирнова: «Честь дороже выгоды!»

***

Кто бы мог сейчас подумать, что этот городок, подмостки нескончаемой мышиной саги, был век-полтора назад серьезным купеческим и ремесленным центром на Волге? Однако так оно и есть. В первую очередь Мышкин славился купцами. Но и гончарами. И умельцами, делавшими неповторимую мебель из березовых наплывов. Здесь работали пивоваренный, водочный, кирпичный, медеплавильный еще десяток заводиков. Плюс к тому Мышкинский уезд был самым земледельческим в губернии. Так что о тяжелом недуге под названием «депрессия» никто тут и не слыхивал. Содержали городской театр. Основали в 1875 году одну из первых публичных земских библиотек в России…

— Представьте себе, да, — сказала молодая смотрительница музея, одновременно продавец сувениров, одновременно какая-то руководительница местных экскурсоводов, бойко распоряжавшаяся ими по мобильнику, — хотя сейчас в это трудно поверить. Сейчас это — легенда. Миф. Преданье старины глубокой…

— Чем же вы тут сегодня живете-кормитесь? Ну не одними же мышами…

— В советское время — слава те, Господи, близ города построили на нефтепроводе нефтеперекачивающую станцию, а на газопроводе — пять газокомпрессорных цехов «Газпрома». Там работает 800 человек, обеспечивая 800 семей, а может, и больше… Если бы не эти трубопроводы, нас не спасли бы никакие мыши. Со времени их прокладки ничего нового в городке не построено, новых рабочих мест не создано, разве что в торговле, но их немного. Поэтому у нас за нынешнюю власть не голосуют. Или портят бюллетени, или за коммунистов…

Выкрашенный непременной официальной «серебрянкой» памятник Ленину, смотрящему куда-то вдаль, в заволжские просторы как стоял, так и стоит у подножия одного из шести мышкинских холмов. За его спиной, на вершине холма — Никольский собор, а за ним — квартал старинной купеческой застройки, тоже одна из достопримечательностей этого достопримечательного города. Там же, в крепком трехэтажном доме, в отеле «Кошкин дом» на глазах у всех обосновался одноименный ресторан Он для городка важнее памятника и даже храма. В нем воплотился тот дух предприимчивости, что продвинул и продолжает — возможно, из последних сил — «продвигать Мышкин к известности».

***

Странно, что этого духа не хватило сползшим в запустение Кимрам. Из города словно вынули стержень, он потерял лицо, а вместе с ним и достоинство. То самое, что чувствуется в Угличе, а он ведь не богаче Кимр… Кимры производят впечатление груды осколков, оставшихся на месте витража, что еще заметнее на фоне удивительно цельного, жизнестойкого Мышкина. В чем же тут дело? В том, что кимрские купцы были пожиже мышкинских? Допустим. Зато кимрские обувщики наверняка превосходили мелких мышкинских ремесленников.

Именно обувное дело, а не торговля — вот тот самый стержень, на котором держались Кимры. Когда оно развалилось, город утратил смысл существования, лишился предназначенного ему места в сонме российских городов и весей. А вот мастеровой дух, «гений места» Кимр все еще жив — то, что взращивалось сотни лет, действительно не гибнет за двадцатилетие невзгод. — но невостребован и неприкаян. Ему не в чем воплотиться, нет для него подходящего фабричного «тела», ему не конвейер с чужеземными лекалами нужен, а свое, родное, идущее нарасхват. Он ждет и ждет, тревожа и смущая горожан, пока не обретет пристанище в достойной промышленной новостройке, в достойном мастеровитом производстве. Или же, не дождавшись, в конце концов угаснет за ненадобностью, что будет означать: в России исчез еще один самобытный промысел, а город, который он оживлял, которому придавал неповторимый колорит — настоящий город мастеров — выродился в серое пятно.

***

Въехав в Переславль Залесский со стороны Москвы, не прозевайте указатель «Свято-Троицкий Данилов монастырь». Заметив его, смело поворачивайте направо. Проехав с полкилометра, упретесь в мощную белую стену обители. Постарайтесь застать хотя бы часть утренней службы — ее сопровождает совсем небольшой, но искусный мужской хор, берущий не числом, а умением. По опыту знаю, что вам, скорее всего, придется достоять до конца действа — уйти раньше очень трудно, оно не отпускает. Так что не сопротивляйтесь, а получив заряд на весь предстоящий день, окунайтесь в нехитрую жизнь Переславля. Ну, например, поспешите оплатить забронированную по Интернету гостиницу.

Гостиница (назовем ее «Фиалка»), как можно прочитать в сети, располагается в центре города. И это правда. Но правда и то, что стоит она на окраине, потому что находится в ста шагах от центральной магистрали Переславля, а в ста шагах от нее начинается окраина. То же самое наблюдается и в Угличе: по мере удаления от Успенской площади кирпичные строения — что позапрошлого, что прошлого века, и еще более ранних времен — уступают место деревянным домишкам, некоторым, по виду, нежилым. В Переславле этот «эффект децентрализации» выражен куда резче. Дело в том, что это — транзитный город. В отличие от Углича, Мышкина, Кимр и многих других поселений региона. Через него проходит федеральная автомобильная дорога «Холмогоры» Москва — Ярославль — (с подъездом к Костроме) — Вологда — Архангельск протяжённостью 1271 километр. С раннего утра и до позднего вечера город пересекает плотный поток машин из больших, и, как кажется, благополучных, богатых, цветущих городов, включая самое Москву. Это тревожит, нервирует. Да что там — ранит. Переславль тяжко ранен магистралью, пронзен ей, нанизан на нее как на шампур, как на вертел. За затемненными стеклами сверкающих иномарок чудится какая-то сказочная, яркая жизнь, совершенно недоступная в Залесском краю. Жизнь, пролетающая мимо обреченных оставаться на обочине…

Да, как ни горько и обидно, но Переславль — обочина. Место для «пикников на обочине», которые, ежели пожелают, время от времени устраивают для себя пассажиры дорогих иномарок и экскурсионных автобусов. А город живет их ожиданием и обслуживанием. Город к ним постоянно готовится — развивает индустрию гостеприимства, говоря современным языком — туристическую инфраструктуру. Строит отели, отельчики, гостевые дома, мотели, подворья. Открывает рестораны, ресторанчики, кафе и трактиры. И задирает в них цены до несуразной высоты.

— Однако у вас дороговато, — сказал я одной из трех хозяек «Фиалки», расставаясь с пятитысячной купюрой за двое суток постоя в стандартом двухместном номере. (На одни сутки здесь не сдают, предпочитая брать оптом. И было бы за что!.. В Угличе гораздо лучший номер в гостинице на Успенской площади — действительно в самом центре — стоил на тысячу дешевле.)

— Дорого! — охотно согласилась хозяйка. — Переславль — дорогой город.

— Отчего же? Большой поток туристов?

— Стабильно большой. Поэтому и цены высокие. Вы в магазины еще не заходили? Ну, так зайдите. Цены выше, чем в Москве. Мы даже в Ростов за продуктами ездим…

В магазины мы, конечно, зашли. И нашли там московский ассортимент и московские цены, которые в Переславле выглядят, мягко говоря, диковато. И в кафе, куда зашли пообедать, за предложенные яства брали по максимуму. Алчная дороговизна явно нарушала принцип «цена-качество», которым уже научились руководствоваться наши люди, а иностранцы умели всегда. Еда в кафе была, скажем так, весьма скучной. Равнодушные кулинары не предлагали гостю ничего такого, чего он не едал раньше, что посчастливилось отведать только в Залесье, на озерном берегу. Правда, говорят, будто знаменитую ряпушку, украшающую герб города, в Плещеевом почти извели и попробовать эту рыбку, да и то — браконьерскую можно лишь в двух заведениях Переславля и окрестностей. Допустим. Но почему в самой, что ни на есть русской глубинке надо подавать греческий салат или «оливье», суп из протертых шампиньонов? Где щи по старым рецептам, которых, как известно, на любой вкус? Где соленые, малосольные огурчики, грибочки? Где редька? Капуста с хреном или без? Почему на гарнир к безликому куриному филе под майонезом — рис с овощами, то есть испорченное итальянское ризотто, почему не рассыпчатая отварная картошка со свежим подсолнечным маслом, а картофель фри, то есть отмороженный и разогретый полуфабрикат, пропитанный отвратительным пальмовым жиром? Где пироги, кулебяки? Нежную, пышную, ароматную выпечку вы найдете в буфете Никитского монастыря уже за чертой города, но почему ее нет в каждом кафе на каждом углу в центре?..

Не хлебом единым жив человек. Но ведь и не духом единым! И если духовная пища в Переславле изысканна и изобильна, особенно для понимающих, чего стоит каждый камешек в ожерелье монастырей, храмов, музеев, живописных, рукодельных коллекций и собраний старины, то с телесной обстоит хуже. И это совершенно неправильно. Потому что Переславль был не только духовным центром, центром православия, но и видным торговым, ремесленным и даже отчасти промышленным центром. Во второй половине ХIX века здесь действовали 6 полотняных фабрик, каретные и колбасные заведения, 13 заводиков — меховые, табачный, свечной, Борисовская бумагопрядильная фабрика с двумя тысячами рабочих. Некогда Переславль был богат и знаменит и считался одним из первых по промышленности и торговле среди таких же уездных городков Центральной России, что невозможно без серьезного купеческого сословия, умевшего создать плотный, удобный и вкусный быт. В музее-заповеднике, спрятавшемся за мощными стенами бывшего Успенского Горицкого монастыря, с искренним уважением к былому воссозданы интерьеры трактира и чайной конца позапрошлого века. Значащиеся в подлинных меню перечни блюд и напитков впечатляют. Это вам не размороженный полуфабрикат…

Царский десант во главе с самим Петром, высадившийся в Переславле в конце XVII века для строительства плещеевской «Потешной флотилии», дал сильнейший толчок развитию городской жизни вообще и множества ремесел, в частности. Наивысшей точки оно достигло через век; тогда же отмечался и расцвет купечества. Но именно с этого времени, как ни странно, экономика уезда пошла на убыль. Видимо, прогресс отдаленного края в ту эпоху в решающей степени зависел от конкурентных вызовов, нуждался во внешних побудительных импульсах, а их не было. К концу ХIX века Переславль превратился в тихую провинцию, а говоря без снисхождения, в экономическую обочину, ибо случилось непоправимое: город, как и его собрат Углич остался без железной дороги. Как и Углич, Переславль не потерял ни своего исторического значения, ни роли одного из важных духовных центров России, но лишился статуса активного экономического агента, превратившись, по сути, в мемориал, в памятник.

Железную дорогу сюда так до сих пор и не провели и уже вряд ли проведут. Казалось бы, функцию «обмена веществ» с окружающим миром могла, если не полностью, то в значительной мере взять на себя общероссийская автомобильная дорога. И верно, чем дальше, тем больше наполнявшаяся грузо- и человекопотоками магистраль породила в Переславле бум, но, увы, очень ограниченного свойства: гостиничный и ресторанный. Коренные стороны городского бытия, обыкновенной человеческой жизни он как-то не затронул или затронул очень мало. В пределах города, вдоль самой федеральной трассы, точнее, на ее южном, московском, и — особенно — северном, ростовском конце сохранилось совершенно чудовищное жилье — не дома, не здания, не избы, а именно «жилье», непонятно для кого, кем, когда, по каким чертежам, из какого материала слепленное. Оно стоит вплотную к пронзившей Переславль магистрали, к пролетающим мимо лимузинам. Это кособокие двухэтажные строения, выкрашенные в дикие цвета — лимонный, розовый, салатовый, плохо различимые под слоем многолетней грязи, с треснувшими оконными стеклами, с полуразвалившимися печными трубами. В них живут, вернее, мыкают свой век люди. Выберутся ли они оттуда, и если выберутся, то когда? Может быть, никогда. У них мало шансов…

Сто шагов перпендикулярно трассе приводят в село, незаметно сменяющее город. Улицы, не знавшие асфальта, колеи, ямы с дождевой водой. Частные дома, домишки и… коттеджи, чужеродно врезанные в старую серую застройку. Почти у каждого владения приткнулась машина, чаще продержанная иномарка, охраняемая добровольным «сторожем» — полубездомным робким псом. Судя по облику «имений», хозяева обходятся удобствами во дворе. Теплая уборная для них излишество, а не наипервейшая потребность. А иномарка, пусть потрепанная, — главнейшая. Есть, конечно, и отечественные «тачки» — «Жигули», старые «Волги» с багажниками на крышах, груженые каким-то скарбом или стройматериалом, очень похожие на рабочих осликов — бессловесных и безотказных.

Еще сто шагов в сторону озера, и город-деревня кончается. Вокруг не то поля, не то дачные участки, заросшие кустарниками и высоченной травой пустыри — обочина обочины. Торчит штакетник, обозначающий границы участков, за ним видны безжизненные дачки. Еще ближе к озеру виднеются коттеджи, к которым ведут узкие кочковатые проселки. Раскошеливаться на приличный подъезд к собственным воротам — не в наших обычаях. Это тоже загадка русской души: поставить дворец, выложить из кирпича ограду трехметровой высоты, сквозь которую мышь не проскочит, и не озаботиться дорогой, при том, что ремонт бьющихся на ухабах дорогих машин влетает в копеечку и, наверно, перекрывает затраты на более-менее сносный доступ к поместью…

В окраинные пустоши, оживленные несколькими коттеджами и небольшими яблоневыми садами, ломящимися от плодов, глубоко вдается барак стометровой, наверно, длины, отвратительный, словно гигантский червяк, изгибавшийся на всем своем протяжении. У его «хвоста» громоздится кладбище старых машин и тракторов, где вяло копошатся пятеро мужиков разного возраста. Восстановить эту технику у них, разумеется, шансов нет. У них вообще нет шансов вырваться в иную жизнь… Они глубоко вросли в «субкультуру бедности», сказал бы ныне покойный президент Русского психоаналитического общества профессор Арон Белкин. В бараке обитают те, кто стоит едва ли не на самых низких ступенях социальной лестницы, а им, что бы ни говорили про равенство возможностей, подняться вверх чрезвычайно трудно, это удается немногим…

Иду по сельской улице города Переславля Залесского. Эта почерневшая избенка, кажется, брошена. А эта, соседняя, крепенькая, украшенная резными наличниками, продается. Покупайте, товар неплох!.. Только есть ли перспектива другой жизни у всего Переславля? У всей российской провинции?.. Стоя вблизи вечного и неизменного переславского «жилья», думаешь: перспективы нет. Но «ведь умом Россию не понять», в нее, известно, надо верить. Хорошо. Тогда научите, чем укрепить веру? Ее запасы почти истощились, они с каждым днем тают…

У трех хозяек нашей маленькой, всего-то на шесть номеров частной гостиницы «Фиалка», этакого триумвирата «безнесвумен», вера пока не иссякла. Возможно, им добавило оптимизма прошедшее лето, когда поток гостей не пересыхал, принося максимальный доход. Удачные месяцы подтолкнули к мысли о расширении отельчика. Где будут строиться? Немного земли есть, а больше прикупить не получилось — обитатели барака наотрез отказались продавать свои наделы… Нет, не того, что земляным червем вдается в пустошь, другого, ближнего, спрятанного за деревьями. Хотя деньги жильцам предлагали хорошие, достаточные для покупки квартир. Почему же они не согласились? Почему решили и дальше жить в гнилом бараке, без водопровода, канализации, газа? Из-за садов-огородов? Да нет, садов у них нет, огородов они не водят, это люмпенизированный народ, добывающий средства к существованию нехитрым копеечным трудом и пропивающий большую часть заработка. А отказались они по двум причинам. Первая — боязнь продешевить (ведь если на землю нашелся покупатель, то могут найтись и другие, готовые дать лучшую цену). Вторая — нежелание ничего менять. У них просто нет сил на переезд, на обустройство, на вживание в новый быт. У них хроническая депрессия и непобедимая апатия. Профессор Белкин называл это состояние «осознанной беспомощностью нищеты». Единственное известное им лекарство — водка.

Что такое трясина провинциального бытия, известно еще из русской классики. Чтобы не утонуть, три наших «бизнес-леди» сопротивляются липкой одури изо всех сил. Им нелегко, они в Переславле первый год и еще не прошли проверку на прочность. Чувствуя, что начинает «засасывать», они не дают себе спуску: рано встают, поздно ложатся, днем придумывают себе дела, которые можно бы и не делать. Отельчик вошел в период плавной модернизации — без ломки, но с перманентными улучшениями и усовершенствованиями. Хозяйки рассчитывают на себя, только при крайней необходимости привлекая стороннюю рабочую силу… Чем не пример, пусть и не Бог весть какой для всех провинциальных городов, для всей России? Но нет образцов в своем Отечестве…

***

Перед отъездом в Москву заскочили на переславский рынок за яблоками, уродившимися в здешних краях на диво. Прилавки в павильоне пустовали, видимо, платить за место никто не хотел, торговля шла с ящиков. Да и что за торговля? Отдавали за полцены, только возьмите. Переславские продавцы, как и кимрские, угличские, мышкинские были вежливы, ненавязчивы, некоторые так просто деликатны до робости. В глазах коммерсанта этой удивительной провинциальной породы нет алчного блеска, он не то, что не вороват и пройдошист, наоборот, готов накинуть тебе полкило, лишь бы не обвесить на десять грамм. Привыкнув совсем к другому стилю, поначалу ищешь в «торгаше» лицемерия и хитрости, но потом понимаешь — человек совершенно открыт, честен и почему-то (почему? — неизбежный вопрос москвича) к тебе расположен.

И такое не только на рынке, но и в магазине, где ты покупаешь кусок мыла или батарейку. Если просишь показать, но не берешь — не злобятся. Точно так же ведут себя дежурные в гостиницах, кассиры в музеях, смотрительницы в выставочных залах. Молоденькие продавщицы не изображают эстрадных «звезд», по недоразумению оказавшихся за прилавком, пожилые смотрительницы не поджимают губы, не смотрят волком, напротив, спешат ответить на твой невысказанный еще вопрос. Здешний народ — в большинстве, конечно, встречается и «меньшинство» — доброжелателен, словоохотлив, готов подсказать и помочь. За столько жестоких лет люди не превратились в мелких и оттого вдвойне омерзительных хищников вроде массово расплодившихся в столице. У них, похоже, генетический иммунитет к капитализму того толка, что, на беду, утвердился в России.

Что их ждет? Депрессивное гниение с предсказуемым, пусть и не скорым концом? Или возрождение, о котором не устают трубить с самого начала перестройки и которое, несмотря на очевидный упадок страны, все-таки не за горами? Это нам неведомо. Прогнозы — вещь неблагодарная, поскольку будущее для большинства из нас, людей, принципиально закрыто. Поэтому тысячи технократических, околонаучных, оккультных и религиозных спекуляций, а также фантазий на тему спасителей-инопланетян ничего не стоят. Проникнуть в будущее, и то совсем недалеко, и то без гарантий достоверности предвидения удается только через прошлое, путем досконального изучения громадного исторического материала, анализа национального менталитета, характера, психотипа.

***

Так вот, исследования показывают, что страна, народ всегда преодолевает кризисы, перебарывает бедствия и движется вперед одним и тем же, определенным способом. Логично предположить, что так должно быть и на этот раз. Россия «всегда выходила живой из сложнейших исторических переплетов только за счет альтернативной модели развития», — утверждает известный политолог Сергей Кургинян, жесткий и парадоксальный аналитик. Причем, что принципиально важно, это модель всемирно-исторического развития, а не какого-то «особого пути». Катастрофа последнего двадцатилетия, когда остыли заводы, перестала рожать земля, началось массовое вымирание населения произошла, по Кургиняну, потому, что Россия забыла свою миссию, состоящую именно в том, чтобы вести за собой человечество к новому мироустройству, и стала безвольно заимствовать отработанный либеральный хлам… Кургиняна дополняет философ и экономист Михаил Хазин, говоря, что «Россия попросту не может существовать без великой идеи», но сейчас, впервые в своей истории она осталась в «идейном вакууме»: никаких новых ценностей пока не видно, а вменить нашим народам западные ценности, прямо скажем, так и не удалось. Философ, ученый, инженер и предприниматель Сергей Сухонос добавляет к «миссии» Кургиняна и «великой идее» Хазина третий элемент — цель. «Прежде всего, русскому народу нужна большая, точно выверенная национальная цель, гармонично резонирующая с его прошлым и позволяющая развить лучшие качества, к тому же — цель планетарного масштаба…»

Итак, нам нужны: миссия, идея, цель. Без них Россия — не Россия. От них зависит все — геополитический вес страны, ее способность защитить себя, ее экономика, чистота ее лесов, полей и рек, достаток и жизненный комфорт народа, а значит, и судьба русской провинции — зарплата медсестры в Кимрах, наличие «немышиных» рабочих мест в Мышкине и новое жилье для обитателей переславских трущоб. Россия, временами сознательно, временами нет, но следовала своей первопроходческой миссии, исповедовала великие идеи и стремилась к большим целям — строила царство вселенской справедливости, Царство Божие на Земле. Разве не о нем грезили российские проповедники и философы, не случайно названные космистами? Разве не для достижения общечеловеческого счастья устраивали перевороты революционеры и молились в кельях подвижники?..

Сегодня миссия не осознана, идея не найдена, цель не поставлена. Произнося эти слова — миссия, идея, цель — мы должны отдавать себе отчет, что речь не о частностях вроде темпах роста ВВП или динамике цен на нефть, а о самой сути вещей, что здесь надо «зреть в корень». Проще всего, конечно, определить цель — какое-то большое общечеловеческое творческое дело. Какое? Продолжение строительства так и не построенного Царства Равенства и Справедливости? Да нет. Это было органично и актуально в уходящую Эпоху Рыб. В наступающую Эпоху Водолея актуально иное — коренная цивилизационная перестройка на основе единой планетарной стратегии, которую необходимо разработать ради спасения от экологической катастрофы или, для начала, освоение ближнего космоса и кардинальное обновление всей суммы земных технологий.

Рано или поздно судьбоносная триада «миссия — идея — цель» может быть оформлена, а значит возрождение России возможно. Второй вариант, по-научному бесстрастный, беспристрастный и объективный такой возможности нам не оставляет. Согласно теории этногенеза Льва Николаевича Гумилева, базирующейся на поистине необъятном историческом материале, срок жизни этноса составляет 1100 лет, а нам уже больше, наш срок на исходе… Поэтому время миссий, идей и целей невозвратно ушло. Российский, точнее, русский этнос, совершивший во время пассионарной фазы этногенеза множество опустошительных, на пределе сил рывков (собирание земель, изгнание захватчиков, перевороты, революции, в том числе культурная, индустриализация) растратил свой энергетический запас и перешел в фазу обскурации, которая на тысячелетнем рубеже подстерегает любой народ. Гумилев определил ее как время, когда «всякий рост становится явлением одиозным, трудолюбие подвергается осмеянию, интеллектуальные радости вызывают ярость. В искусстве идет снижение стиля, в науке оригинальные работы вытесняются компиляциями, в общественной жизни узаконивается коррупция… Все продажно, никому нельзя верить, ни на кого нельзя положиться, и для того, чтобы властвовать, правитель должен применять тактику разбойничьего атамана: подозревать, выслеживать и убивать соратников».

Гумилевское описание, к несчастью, почти идеально накладывается на нынешнюю российскую действительность. А дальше наложение вообще безупречно: в фазе обскурации, читаем у Льва Николаевича, господствуют группы (мы говорим «кланы», «команды», «бригады», или уж, без обиняков, «мафии» — коммунальная, прокурорская, околофутбольная и т.д.), сложившиеся по законам «отрицательного отбора», ценятся не способности, а их отсутствие, не образование, а невежество, не стойкость в мнениях, а беспринципность. Те, кто, на свою беду, обладают более привлекательными человеческими и профессиональными качествами, оказываются невостребованными, неконкурентоспособными, неравноправными. Те же, кто точно вписывается в стандарты обскурации, могут только паразитировать, разворовывать и разрушать. Ни создать, ни сохранить они не могут. Они разъедают тело народа, как клетки раковой опухоли, но уничтожив его — ту питательную среду, на которой паразитируют, гибнут сами… Что дальше? Руины. Остановка всякого развития. Историческая и культурная амнезия. И — в лучшем случае — выплавление из обломков старого этноса нового, лишь смутно помнящего о своем происхождении.

***

Мы не знаем, коснулась ли уже обскурация России или же мы просто ошибочно истолковываем факты окружающей жизни, подгоняем их под мощную теорию. Если да, то все усилия по возрождению страны бесполезны. Если нет, то возрождение возможно, но это отнюдь не дело завтрашнего дня, процесс должен вызреть и повлиять на него мы почти не можем. Ни в провинции, ни в столицах, ибо наиважнейшие вещи от нас, чаще всего, не зависят. Что же нам остается? Наверное, одно — ждать. Не обреченно, а творчески, храня достоинство, объединяя в нашем бытии прошлое, настоящее и будущее — историческую память, повседневные труды, «которыми мы трудимся под солнцем», и представления о грядущем, независимо от того, настанет оно или нет.

Да будет так. Делай, что должен, не надеясь на награды. Но почему же тогда на улицах российских городков испытываешь то, что можно назвать «моментом бессилия»? Наверно потому, что именно здесь теряешь последние иллюзии и кажется: куда ни кинь, всюду клин.

…Ладно. Пока еще к нашим услугам — весь тихий, стеснительный залесский рынок, полный щедрых даров лета. Вкусим от них — и в путь.

Через полчаса, загрузившись яблоками из четырех садов и морковью с двух огородов (не хочешь, да купишь!), мы двинулись в Москву. Осталась позади Красная площадь Переславля с единственным в своем роде Спвасо-Преображенским собором ХII века и бюстом уроженца здешних мест князя Александра Невского, промелькнули уместившийся в купеческом особняке Переславский университет с уклоном в прикладную математику и информатику, и, на прощанье, магазин женской моды «Эдем». Видимо, он торговал самыми модными фиговыми листками, которые только и носят в раю, да и то совсем не обязательно. Что ж, еще один забавный провинциальный анекдот. Улыбнемся?..

2012

Белый аист летит…

Две тысячи тринадцатый

Там остановилось время — вот, наверное, самый философичный отзыв о Беларуси, который пришлось услышать в Москве. И, к тому же, единственный в своем роде. Он не входит в устоявшийся «джентльменский набор» характерных черт белорусского житья-бытья, бросающихся в глаза россиянам, — хороших ли дорог, качества ли продуктов, дешевизны ли товаров и услуг (в пересчете на российские деньги, конечно), порядка ли и спокойствия, доброжелательности людей… Действительно, дороги, даже третьестепенные, удивительны, сметана с кефиром свежи и вкусны, сеанс массажа у первоклассного мастера в санатории стоит 200—250 российских рублей против примерно тысячи в Москве, автомобиль можно оставить на ночь прямо на обочине шоссе и никто его не тронет, люди не успокоятся, пока не объяснят, не помогут…

Нет, время в Беларуси не остановилось, это впечатление внешнего наблюдателя, существующего в бешеном ритме, в каком существуют москвичи. Оно, разумеется, течет, пусть и медленно — динамизмом тамошнее бытие и в самом деле не отличается. Время тут другое, не такое, как у нас, — заторможенное. Поэтому москвич, садящийся в поезд до Бреста, Минска или Витебска, фактически садится в этакую машину времени, которая за ночь переносит его в края с патриархально-советским ритмом жизни и со знаковыми приметами былого. Взять хотя бы цены на чай и кофе у неправдоподобно вежливых проводниц, в милом облике которых угадываются черты белорусского тотема, аиста. Как говорится в агрессивной рекламе (хотя, конечно, по другому поводу), цены «приятно удивляют», заставляя ностальгически улыбаться. В вагоне, как ни странно, уютно. Где на наших просторах вы видели уютные железнодорожные составы с умиротворяющей атмосферой? А эти белорусские «машины времени» именно таковы…

Ранним утром наша «темпоральная колесница» осторожно подкатывает к Витебскому вокзалу, ступая на перрон которого, испытываешь временной сдвиг, окунаешься в реку иного времени, не испытывая, однако, при этом никаких неудобств. Обыкновенная привокзальная площадь, заставленная припаркованными иномарками. И мы садимся не в «Жигули», а в «Мерседес», приехавший за нами из санатория, на вид совсем новый… что странно, ибо в Москве доводилось слышать, что все иномарки в Белоруссии старше 20 лет. Но эта явно моложе. А вот этой трудяге по соседству, похоже, все тридцать. А той, поодаль, все сорок… Но — в путь!

Путь не близок. Лес, поля, снова лес, снова поля… А что это там? Точнее — кто?! Ужели аист?! Он. Белый белорусский аист. Красноногий. С черными резными крыльями… Полностью уверенный в своей безопасности, хозяином вышагивает по полю, не обращая на «Мерседес» не малейшего внимания. Значит, недалеко жилье, где у него гнездо… И точно — въезжаем в очередную деревеньку. Во всех — одинаковые палисаднички при избах, с крашеным в два линялых цвета, тускло-желтый и тускло-зеленый, низким штакетником. Только в два этих? Только, подтверждает наш спутник. Почему? Потому что в любой момент тут может появиться «батька» Лукашенко. Прилететь на вертолете. Есть у белорусского президента такая манера — внезапно нагрянуть в любое место страны, где его сегодня никак не ждут. Вот и получается, что «батьку» каждый день ждут везде, от областных городов до самых глухих уголков. Ждут и — бдят. Ну, например, красят единообразно штакетины палисадников. За колером местные начальники следят строго, потому что президентский глаз еще строже, сразу подметит цветовой разнобой.

Странно, что на избы единообразие не распространяется. Но они и так на одно лицо. «Архитектура» одинакова, разве что отделка разная, какие-то дома покрашены, какие-то стоят серые, гармонируя с прочими деревянными дворовыми строениями — сараем, хлевом, банькой, смотрят на дорогу маленькими окошками. Чем не живая картина прошлого?.. А вот дорога, пронзающая деревеньки, иные в пять, не больше домов, — из настоящего. Гладкая, чистая, только что не вымытая с шампунем, со свеженькой разметкой… Думаю, со временем я разгадал тайну белорусских дорог. Они ведь достались стране от СССР, где были сделаны на совесть, ведь это стратегические дороги на запад, в Европу, должные, в случае необходимости, обеспечить продвижение войск и техники. И такое продвижение они вполне обеспечили бы. Их поддерживали в отличном состоянии. И теперь поддерживают — у союзного государства тоже есть оборонные потребности и задачи. Чему российские туристы, устремляющиеся на запад отнюдь не на танках, очень рады.

***

Корпуса санатория, куда мы стремились, вольно раскинулись посреди светлого и сухого соснового леса. Изначально здесь был профилакторий известного на весь Советский Союз комбината, а в летние месяцы еще и пионерский лагерь для детей работников. Лагерь, пусть и не под именем пионерского, остался, а профилакторий трансформировался в санаторий, для своих, комбинатских, относительно дешевый благодаря разным скидкам и доплатам, а для приезжих из России и самой Белоруссии — относительно недорогой. Брать с отдыхающих больше комбинатскому начальству было бы, наверно, совестно (для белорусов это слово все еще имеет смысл), потому что профилакторий, оборудованный когда-то в соответствии с последними рекомендациями рекреационной науки, обветшал, медицинское оборудование поизносилось и стало часто ломаться, мебель расшаталась, дорожки покрылись ямами, меню оскудело… Нет, до мерзости запустения еще не дошло, с подступающим обмороком боролись как могли. Маленькая бригада работяг, густо, невзирая на пионеров и пенсионеров, матерясь, с удовольствием перекуривая, в фирменном социалистическом темпе перекладывала тротуарную плитку. Подвозили новые одеяла. Где-то что-то подмазывали, подкрашивали…

Главное же, медицинские процедуры назначались и проводились, бассейн с минеральной водой работал по графику, хотя среди отдыхающих и ходили слухи, что у персонала перебои с зарплатой, которая и так — кот наплакал, поэтому основная забота санаторских — сады-огороды, смородина, кабачки да огурцы. У санаторских, как у крестьян, сейчас день год кормит, им не до старичков из Москвы или Питера. Пулей летят после смены в свои деревни. Поэтому-то по воскресеньям и нет процедур — и это в санатории!.. А тут еще праздники. За что платим?!

Большой праздник — День независимости Республики Беларусь, совпадающий с Днем освобождения столицы Советской Белоруссии Минска от немецко-фашистских оккупантов, выпал назавтра после приезда. Не знаю, успели ли стать для белорусов своими, народными, искренними торжества по поводу первого события, но вот в святости второго просто грешно сомневаться. Оккупация — это два с лишним года смертельно опасной, самоотверженной партизанской жизни в лесах, куда уходили целыми деревнями, это каждодневная кровавая, тяжкая работа войны, это армии погибших и угнанных в рабство, это сожженные села, разграбленная и загаженная безжалостными чужаками земля… Память о тех годах священна, но она не на поверхности, она в глубине, в сердце, потому что народ белорусский глубок, затаен, чужд публичных демонстраций, позы, экзальтации, и если говорит о страшном и героическом времени «до сих пор не остывшего грома», то — песней.

Белый аист летит, над белесым Полесьем летит.

Белорусский мотив в песне вереска, в песне ракит.

Все земля приняла — и заботу, и ласку, и пламя.

Полыхал над землей небосвод, как багровое знамя.

Молодость моя, Белоруссия,

Песня партизан, сосны да туман,

Песня партизан, алая заря,

Молодость моя, Белоруссия…

Впрочем, как бы там ни было, в Минске двойной праздник 3 июля был отмечен с размахом, обставлен в советским стиле и организован по советским шаблонам, дополненным некоторыми новейшими элементами, до которых в СССР не додумались. Вполне гражданский человек Александр Григорьевич Лукашенко облачился то ли в маршальский, то ли в генеральский мундир — абсолютно чужую для него одежду. Фуражка, которая, кажется, была президенту велика, съехала на одно ухо. Чувствовалось, что Лукашенко на взводе — в его речи проскальзывали надрывные милитаристские нотки. Выглядело это так, будто президент связывает белорусскую независимость с военной силой, с готовностью белорусской армии дать отпор врагам, и поэтому выглядело весьма странно для главы маленькой миролюбивой страны со спокойным мирным населением, на которую никто не собирался нападать. Он словно что-то кому-то упорно доказывал, поставив перед собой цель любой ценой победить в вечном и бесконечном споре. В довершение всего президент опустился на колени и пополз к белорусскому знамени…

Успев отвыкнуть в России от подобных зрелищ, мы просидели перед экраном до полудня. Можно было просидеть и дольше — праздник перетекал из одной фазы в другую, от одного действа к другому, ветеранов сменяла молодежь, ученых — животноводы, рабочих — офицеры. В праздничный день в машину времени, подобно вчерашним поезду и «мерседесу» превратился телевизор, переносивший нас то в советское прошлое, которое в парадной белорусской реконструкции отнюдь не выглядело ностальгически прекрасным, то в неведомое будущее, тревожащее военной формой президента.

***

Автобус, неспешно перемещавший нас в отстоящий на десяток километров город, к машинам времени не относился. Он, со всеми своими немногочисленными пассажирами и заботливой кондукторшей, принадлежал настоящему — яркому июльскому дню, выгнавшему народонаселение в окрестные деревни, где созревали огурцы и кабачки, а черная смородина уже созрела. На маленьком рынке посреди жилого квартала типичной для шестой части суши архитектуры сухонькая старушка продавала спелые ягоды по 40 российских рублей за килограмм — совсем недорого по меркам Подмосковья.

Нагрузившись смородиной, а также всяческой мелочью (вешалками, крючками и прочим), драматически отсутствующей в санаторном «полулюксе», мы поспешили на автобус… и узнали, что в праздник дневные рейсы отменяются, ближайший только вечером.

Ну, что ж, я сделал то, что сделал бы в России: поднял руку и вышел на обочину. И простоял в такой позе минут десять. Машин с шашечками не было, все прочие и не думали останавливаться.

— Вряд ли кто поедет, — раздался сзади сочувственный голос.

Я оглянулся и увидел мужичка неприметной внешности.

— Но почему?!

— Боятся… Вам куда?.. До санатория?.. Садитесь на маршрутку, она за город выезжает, а там километров десять останется, невелико расстояние, парень подбросит.

Так и поступили. За десять лишних километров туда и за десять пустых обратно «парень» взял с нас порядочно — по своим представлениям, конечно.

Эта сумма была ничем иным, как платой за страх. Видимо, страх — неотъемлемый фон здешней жизни. В санатории горничные боятся даже прикасаться к чемоданам отдыхающих. Просят: «Вы, пожалуйста, переставьте вещи, а то мне надо пол помыть». «Да сами и подвиньте, как удобно», — говоришь и слышишь в ответ: «Нет-нет, нам не разрешают».

— Вы ведь недалеко от санатория живете? — спросишь у официантки.

— Да, наша деревня в трех километрах.

— И сад у вас есть?

— А как же!

— Ну, так, может, принесите смородины, малины огурцов? Чтоб нам в город не мотаться.

— Нет, нет, нам не разрешают.

— Да чего вы боитесь? Никто и не узнает.

— Нет, нет…

Что тут скажешь? Наверно, так боялись только тогда, когда «полыхал над землей небосвод, как багровое знамя». И чего, собственно, боятся? Ослушаться начальства и потерять место? Наверно. А еще пуще страшатся обвинения в незаконном, без патента, предпринимательстве, внимания налоговиков, которые присосутся — не отдерешь. А пуще всего пригибает обыкновенного человека столкновение с бездушной и безликой корпорацией под названием «государство», устанавливающей свои железные правила, решающей, быть человеку свободным или подневольным, богатым или бедным. Вот, например, продукция белорусских предприятий продается в России вдвое-втрое дешевле, чем внутри страны. И понятно, почему: в России, ввиду большой конкуренции российских и мировых товаров, приходится, как ни обидно, снижать цену, демпинговать, чтобы получить хотя бы немного валюты, без которой Республика Беларусь задыхается. Однако такая экономическая политика власти безнадежно отчужденному от нее человеку часто не понятна, он не может взять в толк, почему белорусские женщины из приграничных областей вынуждены ехать за известным белорусским бельем «Милавица» в Смоленск и, вообще, почему независимость должна сопровождаться бедностью. Он видит, как в иные периоды за три-четыре недели белорусский рубль опускается на 20—25 пунктов относительно российского, который и сам чувствует себя не блестяще по отношению к доллару и евро. Значит, впереди очередная неизбежная девальвация или, по крайней мере, деноминация. И то — нули с купюр действительно надо убирать, иначе скоро придется держать наличность не в кошельке, а мешке…

Видя все это, человек не понимает того, что он видит. Разобраться в истинных и декларируемых сюжетах белорусской экономики он не в силах. Вот, скажем, физиотерапевты санатория, Бог знает какими усилиями поддерживающие изношенное оборудование в надлежащем состоянии, не всегда вовремя получает скромную зарплату, а те бесконечно перекуривающие мужички, что в двух шагах от них неспешно чинят тротуары, получают ее регулярно. И те, и другие работают в одной и той же общественно-экономической системе: одни — не покладая рук, другие — спустя рукава. Что это за система? Капитализм, социализм? Социализм, замаскированный под капитализм? Или же наоборот — капитализм, притворяющийся социализмом? Или же — не первое, ни второе? Может, перед нами некоторая эклектичная экономическая реальность, не построенная по определенному плану, а сложившаяся стихийно, в бесконечной, судорожной и жестокой, практике латания дыр подвернувшимся материалом?

Эклектика тоже заметный признак белорусской жизни. Забавные соединения разнородного, порой откровенно противоречивого и даже чуждого, обнаруживаешь в самых неожиданных местах. Например, в устройстве лагерного быта детей. Во-первых, уже само по себе сочетание санатория и детского лагеря, сосуществование не просто на одной территории, а в одном корпусе, разве что на разных этажах пенсионеров и «пионеров» выглядит по-новаторски смело. Или и вправду забавно. А, по мнению приехавших лечиться пожилых людей, является форменным издевательством. Во-вторых, если повнимательнее присмотреться к лагерю как таковому, то увидишь, что он сохранил в себе многие черты пионерского прошлого — линейку, костры, деление на отряды, между которыми идет настоящее нешуточное соревнование, и приобрел многие черты, немыслимые в пионерские времена — дискотеки, своеобразные коллективные медитации под именем «вечерняя свеча», разнообразие «прикидов», заменившее скромное единообразие формы под красный галстук… При этом когда-то идеологически нагруженный костер, на котором теперь могут сжечь какое-нибудь (и даже чье-нибудь) чучело, предшествует дискотеке, где отряды перетанцовывают друг друга… Но противоречия никого не интересуют и уж, тем более, не заботят. Дисциплина соблюдается? Происшествий нет? И — прекрасно. Остальное — от лукавого.

Параллельно с дискотеками и линейками протекает производственная и профсоюзная жизнь санатория. О последней информируют сохранившиеся с советских времен стенды c порядком выцветшими агитационными листовками типа «Останови беду!», «Не будь равнодушным!», «Пьяному за рулем не место!» На вахте главного корпуса нельзя не отметить уважительное отношение к «Журналу прибытия и убытия сотрудников». Он лежит на отдельном столике возле кабинета с табличкой «Маркетолог». Ничего не попишешь — в санаторное дело бесцеремонно вломилась коммерция. Все еще прочные советские устои причудливо дополняются рыночными веяниями. Путевка гарантирует два посещения бассейна в неделю, а хочешь плавать чаще — плати. Нормировано число сеансов массажа, число инъекций и анализов… Сверхнормативную плату берут, но берут как-то стеснительно, словно извиняясь, что иначе не могут. Врачи, процедурные сестры (и даже братья!) доброжелательны и улыбчивы. Они очень боятся чем-нибудь тебя обидеть. Страх — это ведь и страх ошибиться, «сделать не то», переступить черту, за которой ты уже не человек, давший клятву Гиппократа, а рвач, алчный «бизнесмен», бессовестный обирала. Этот страх — почти страх Божий.

***

— Это вы про смородину спрашивали? — тихо сказала мне за завтраком официантка. — Идите в нашу деревню к Валентине…

И объяснила, как пройти: до шоссе, потом лесом, полем, дом из белого кирпича на окраине, второй справа…

До шоссе надо идти по дороге, рассекающей луг, на котором всегда кормятся аисты. Вон он вышагивает! Вот — взлетел, машет неторопливо резными крыльями…

За шоссе начинается глухой и темный лес. Ну, хорош! Огромные ели, высоченные сосны, густой подлесок… Заходятся в песнях птахи… День — как по заказу: ясно, не слишком жарко, не душно даже в чаще, так что идти легко и приятно, хотя тропинка поднимается в гору. Поле занято подрастающей крепенькой, ладной кукурузой. Вдали виднеются какие-то кущи. Аа-а, да это ведь моя деревня… Десять минут пути, и вот я у задних дворов, к которым примыкают земельные наделы. Делянки буйно цветут картофельным цветом. По краям изобильно поспевают кабачки. Ближе к домам стоят обсыпные кусты смородины. Вот он, второй дом из белого кирпича. Калитка открыта, дверь сарая настежь, а людей не видно. Колочу в ворота, кричу — «хозяева-а-а!!!». Никакого толку. Кто меня слышит, так это собака в соседнем дворе. Поднимает лай на полдеревни. Открывается калитка, ко мне направляется пожилой круглоголовый мужик, похожий на зубра из Беловежской пущи. Он бос, одет в сивую майку и порты на подтяжках, имеет бурое лицо, желтые настороженные глаза…

— Валентина здесь живет? — спрашиваю, поздоровавшись.

— Какая Валентина? Нет здесь никакой Валентины.

— Сказали — второй дом справа.

— Не, тут Валя живет.

— Ну, Валя так Валя. А где она, не знаете?

— За черникой в лес они поехали. Завели мотоблок и поехали.

— Она смородины хотела продать. А у вас нет смородины?

— Не, я не знаю. Этим дочка заведует.

— А у кого спросить?

— Не, не знаю… Разве что у Нинки? Пойду зайду.

Идет к дому напротив, через улицу, долго пропадает, наконец, выходит не один, с другим мужиком лет под семьдесят, похожим на аиста — худым, узкоголовым, длинноносым. И этот второй, изучающее разглядывая меня, говорит:

— Нина тоже в лес за черникой ушла… А кто может смородины продать, не знаю, искать надо по деревне, а деревня-то пустая…

Конец деревенской улицы теряется вдали. И если все в воскресный день и впрямь ушли в лес, то это прямо-таки партизанский исход.

— А ты сюда пешком шел? — спрашивает желтоглазый круглоголовый зубр.

— Пешком. Из санатория. Через лес и поле. А вы так здесь и ходите — и летом, и зимой? Зимой-то тропинку чистят?

— Не. А кто будет чистить? Идешь по первому снегу — вешки ставишь. Все полтора километра. Потом следишь, чтобы их не заносило, проверяешь, заменяешь, если надо.

— А вы чего, неужели без дачи? — встревает аистоголовый — Свою-то ягоду негде вырастить?.. А вон и сестра вернулась.

И точно, из огорода, сразу за которым начинается лес, выходит тетка Нина. Длинноносый оказался ее родным братом. А сам по себе он был редким для лишенной морей Белоруссии человеком морской профессии — бывшим капитаном торгового флота, списанным на берег по причине распространенного нашего недуга и бросившим вечный якорь в родной деревне. Так и доживали они свой век в старом родительском доме. Сестрин муж умер, дети давно отделились, свили свои гнезда кто в городе, кто в другой деревне, а у капитана ни семьи, ни детей никогда не было.

Нина появляется не одна, а в обществе бодрой бабки и кудлатого барбоса. Тот делает попытку меня облаять, но, осаженный непечатными словами бабули, принимает самый добродушный вид и виляет хвостом.

— Вот человек из санатория за смородиной к Вальке пришел, — представляет меня сестре аистоголовый брат, — а ее, видишь, нету.

— А у меня не возьмете?

— С удовольствием.

— Они что, смородину просто так едят? — изумляется бабка.

— Ну, люди же больные, им поправляться надо, — заступается за меня Нина.

Размявшись с утра на лесной чернике, она споро набирает мне пакет смородины килограмма на три и срывает прямо с грядки два десятка огурцов. На вопрос «Сколько?» пожимает плечами: я за прилавком сроду не стояла, так что — сколько дашь, а то и подарить могу, вам же лечиться надо. Я даю по цене городского рынка. «Много», — возражает она. «Нормально».

…Я приходил в деревню еще дважды. Постепенно тетка Нина разговорилась и, обирая ягоды, рассказывала о здешнем житье-бытье. Когда-то она работала в городе на заводе, а выйдя на пенсию, перебралась сюда. Дом, сад, огород были, в основном, на ней. Сноха водила свой маленький огород внутри ее большого, наведываясь на три свои грядки. Брат-капитан в хозяйственных делах участвовал мало, его заботы были, как говорят в Одессе, «об выпить и закусить». Да и другие деревенские мужики, по словам Нины, крепко пили. Как можно было понять, отчасти потому, что пили всегда, питие давно вошло в привычку, в образ жизни, в сам способ существования. А кроме общей модели поведения у каждого были и свои личные причины.

Например, сын Нины никак не мог встроиться в постсоветскую жизнь — в городе задыхался в тесноте и духоте, в деревне же у него не получалось развернуться, найти дело, в которое вложишь все силы… Нина печалилась, но не списывала неприкаянность сына на политику власти, не винила начальство, хоть местное, хоть центральное. От политики она была очень далека, независимость ее страны была ей безразлична, не вызывала ни радости, ни огорчения, перспектива жить в союзном с Россией государстве либо в будущем Евразийском союзе с Россией и Казахстаном нисколько не волновала и ничуть не отталкивала. Нина плавно, без всяких раздумий, сомнений, потрясений переместилась из СССР в Республику Беларусь. Вернее, ее переместили, не спросив, «а разве плохо при Союзе-то было?» При этом ни против Горбачева, ни против Шушкевича, ни против Лукашенко она ничего не имела. Смиренно тянула лямку и, что редкость, совершенно не боялась государства в лице мелких местных чиновников, налоговиков и вообще кого бы то ни было, хоть самого президента.

Мне нравилось ходить в теткину деревню, привольно стоявшую на возвышенности. С трех сторон подступали к ней обработанные, ухоженные кукурузные поля. Неторопливо пробираясь по едва намеченной тропинке между здоровенькими веселыми стеблями, я чувствовал: эта белорусская земля — живая. Ее любят. Или, по крайней мере, уважают и ценят. Она — богатство, которым дорожат, и потому на этих полях не будут строить коттеджи, этим полям не дадут зарасти сорняками, как дали в Центральной России, где бывшие угодья при равнодушии и попустительстве вчерашних колхозников заполонил цепкий борщевник. Нет, белорусскую землю, принявшую «и заботу, и ласку, и пламя», будут возделывать и удобрять, орошать и осушать, на ней будут пасти стада, ей будут гордиться, о ней будут сочинять стихи и песни, с нее, наконец, будут жить.

Ухожены не только поля, ухожены леса, луга. Между оградой нашего санатория и Днепром лежит луг двухсотметровой ширины. К июлю он уже один раз скошен, на носу второй покос. Молоденький сосновый лесок на краю луга выглядит так, будто лесники, управляя ростом кудрявых красавиц, подрезали деревцам верхушки. Это, конечно, не так, никакой армии лесников не хватит, чтобы вытачивать фигуры белорусским соснам, но — удивительное дело! — сил не такого уж многочисленного народа хватает, чтобы не допустить на своей земле мерзости запустения. Земля просторна, «велика и обильна», как сказано в «Повести временных лет», и на ней, вопреки летописи, есть порядок.

На другом берегу Днепра выделялось четким пятном желтое поле. Не знаю, что там колосилось, наливалось золотом, но явно что-то заботливо взращенное и ожидаемое. За золотым полем виднелся элеватор, справа от него — одинаковые дома, по-видимому, агрогородка или иного человеческого обиталища. На живой земле надо непременно обитать, жить, как надо жить в доме, который без человека ветшает и, в конце концов, рассыпается. Ее плоды надо принимать с благодарностью, ее нельзя бросать, обрекать на превращение в пустошь…

А немного наискось от санаторных корпусов за Днепром стояла большая молочная ферма, буренок, наверно, на триста. Когда после дойки стадо выгоняли на заречный луг, пыль поднималась до полнеба. А мы останавливались и, невольно улыбаясь, смотрели не коров. Никогда не думал, что от зрелища пятнистого стада может теплеть в груди. «Вот они, девки! — взволнованно приговаривала наша спутница по вечерним прогулкам, телережиссер из Останкина, современная горожанка со смартфоном и банковскими картами в сумочке. — Пошли, пошли!.. Ах, красавицы, ах, умницы!..»

***

«А вы чего, неужели без дачи?» — спросил меня аистоголовый брат, и в его вопросе прозвучало недоверие. Человек, не имеющий участка земли и дома на нем, в глазах жителя Белоруссии действительно может показаться подозрительным. Ведь имеющий прочно стоит на ногах, он застрахован от… не скажу, от голода, но от скудного стола, от, упаси Бог, недоедания — точно. Дача — не подстриженный газон, не цветочные клумбы, не банька с выпивкой (хотя все это, понятно, не исключается), это, главным образом, картошка, овощи, яблоки, варенья да соленья, это какой-никакой, а доход от продажи плодов земли (пусть зачастую нелегальный), это возможность выкормить бычка или поросенка, держать кур и гусей. Корм для живности, какую-нибудь не съеденную вермишель, берут в летних детских лагерях, в санаториях. Вечерами от столовых отъезжают старенькие легковушки, нагруженные баками и молочными флягами. Поросята, говорят, весьма довольны.

В почти поголовном обзаведении граждан личными подсобными хозяйствами можно видеть не только незамысловатый житейский, но и высокий социальный смысл. Он в том, что дачи вернули людям интерес к сельскому труду. Когда отвыкшие от земли горожане получили по шесть соток на неудобицах, то обнаружили, что им нравится ее обустраивать. А ведь, по существу, их бросили на «болотные амбразуры». Многим этот бросок вышел боком — они принялись за дело так рьяно, что подорвали здоровье, но благодаря этим политым потом «соточкам» вспомнили, откуда они родом. В годы независимости доля дачных урожаев в продовольственном обеспечении семей существенно выросла, благодаря им люди не волнуются о пропитании семьи. Во многом благодаря всем этим разностильным «фазендам и плантациям» белорусская деревня не заброшена, это равноправный сектор народного хозяйства, а так как нормальным работящим людям свойственно улучшать среду своего обитания, обзаводиться удобствами, то деревня постепенно обустраивается, хорошеет, крепнет при любой официальной сельской политике власти и при том, какова бы она, эта политика, ни была на деле.

Так говорил мне врач, с которым во время сеансов физиотерапии мы успевали побеседовать о том, о сем. Что ж, в знакомой мне деревне рядом с домом родителей тетки Нины стояли два относительно новых дома белого кирпича, нечто похожее виднелось и в дальнем конце улицы. И все же старое деревянное жилье преобладало. Каменные хоромы выглядели как позолота, но поскреби ее — и увидишь бедность. Здесь, в провинции, она, казалось, существовала за стеной. Если в Минске рабочие крупных предприятий получали в месяц по 8—10 миллионов белорусских рублей (грубо, от 32 до 39 тысяч российских), то доярки на селе — по 1,5 — 2 миллиона (то есть не больше 8 тысяч российских) рублей. Столько же имели в провинции трудяги вроде тех, что ремонтировали санаторские дорожки. А вот зарплаты чиновников поднимались выше 25—30 миллионов (100—120 тысяч российских) рублей.

Вот эти цифры, полагал мой собеседник, и нужно считать достойным уровнем, на них и нужно ориентироваться, от них и нужно плясать. Между тем, его родная дочь, тоже врач, начинающий стоматолог в частной клинике зарабатывала в 10 раз меньше желанного уровня, а в государственной получала бы еще меньше. И ради этого стило упорно учиться целых 5 лет? И жить под постоянным страхом увольнения?!

Бедность таилась там, где приезжие ее не ждали. Так, на завтраке и на ужине в кружки заранее клали пакетик чая самого низкого сорта и еще, зачем-то, сахарный песок, хотя обычно на стол просто ставят сахарницу. Как выяснилось, ради экономии. Чтобы, не дай Бог, никто не сыпанул лишнего сахару и не случился конфуз — вдруг не хватит на завтра? Такой конфуз действительно случился буквально накануне нашего приезда. На счетах санатория кончились деньги, и отдыхающих два дня кормили гречкой-размазней, абсолютно пустой вермишелью и прочими похожими яствами. А ведь путевка на 12 дней обошлась едокам вермишели от 3,2 до 3,5 миллиона (по-российски, в пределах 14 тысяч) рублей. И для обыкновенного российского пенсионера, и для обыкновенного белорусского гражданина это недешево, и он рассчитывал на что-то повкуснее.

Конечно, через два дня деньги на счетах появились, питание вернулось к стандарту, скандалу не дали разгореться… но бедность никуда не отступила. Она, как и затаившийся в подсознании страх, уже стала неизменным и постоянным фоном повседневной жизни. Она, например, диктовала состав артистов, приезжавших на редкие концерты в санаторий — их лучшие годы и пристойные гонорары остались далеко позади, а другие бы за предложенные деньги не поехали…

Обратные билеты в Москву нам заказывал старый знакомый, тот, что встречал нас на вокзале в Витебске. «Скажите спасибо, — отрапортовал он, — удалось забронировать плацкартный!» Он чувствовал себя героем дня, но мы его подвиг не оценили, наоборот, расстроились: почему плацкартный?! Нужно было купе! Но вы же не сказали, что купе, огорчился благодетель, а у нас все ездят в плацкартном, это общепринятый способ передвижения — экономичный. Считается, что необходимо экономить, на чем только можно. Впрочем, ничего страшного: если хотите купе, то возьмете билеты легко и спокойно, купе — сколько хочешь, нет плацкартных…

Купейные билеты я действительно взял легко и свободно. Хотя без маленького недоразумения не обошлось и здесь.

— Пожалуйста, купейный, два нижних места, — сказал я в окошко кассы.

— Два нижних, два нижних, — забормотала любезная кассирша, ожидая ответа на запрос. — Вы знаете, остались только возле туалета или боковые.

— Какие «боковые»? — удивился я. — В купейном вагоне?!

— Ах, в купейном! — воскликнула, словно проснувшись, кассирша. — Простите, я искала в плацкартном… Вам какой вагон — шесть или восемь?

— Все равно.

Заглаживая свою вину, она выбрала для нас места в самой середине вагона.

…Троллейбус, идущий от вокзала в центр, был переполнен несмотря на субботу — народ спешил на главный городской рынок, кто покупать, кто продавать. Моложавая крепкая тетушка везла в прикрытой тряпкой корзинке клушу с цыплятами. Птенцам предстояло обрести новых хозяев, и курица давала им последние материнские наставления. Она кудахтала настолько осмысленно, разнообразно и мелодично, что люди невольно заслушались… Урок прервала кондукторша, пробившаяся к нам из хвоста троллейбуса. Протянув ей две цветные бумажки, я услышал:

— Надо правильно обращаться с деньгами! Раскладывайте их по достоинству: сотенные — к сотенным, тысячные — к тысячным, десятитысячные — к десятитысячным, стотысячные — к стотысячным… С вас три четыреста! А вы что даете?

— Виноват. Перепутал. Но у вас столько денег… в смысле, купюр. Куры не клюют.

В этот момент курочка в корзине громко подала голос. Окружающие покатились со смеху, а хозяйка умной птицы сказала со вздохом:

— Да, бумажек-то у нас много, а вот денег…

А сидевшая рядом с ней пожилая дама грустно-саркастически улыбнулась.

***

Не зарплатой единой — к этому за годы нашего «капитализма» мы в России привыкли. Привыкли, что не стоит ждать милостей от государства или хозяина, в фирме которого служишь, что вместо того, чтобы торчать на диване перед «ящиком», надо искать подработку. А уж когда она сама идет в руки… В Белоруссии, где перемешаны родовые черты разных экономических укладов, это правило, по-видимому, не действует или действует как-то не так.

…Еще одна июльская суббота. Не позавтракав, едем на раннем автобусе в в скорбное место по скорбному делу — в город, в зубоврачебную клинику, приклеивать отвалившийся протез. Клиника еще закрыта, но маленькая очередь уже обреченно тусуется в коридоре. Старушка в темных одеждах и двое выглядящих совершенно по-пляжному молодых людей. О, Ее Величество мода! Еще недавно весь мир облачался в джинсы, сегодня он сплошь ходит в длинных пестрых трусах — хоть в Хургаде, хоть в белорусской глубинке. И почему-то по утрам в субботу устремляется к стоматологам: к двум означенным полуголым парням присоединился третий, будто только что вставший с постели — сунул ноги в шлепки и побежал, в чем был, лечиться. Старушка в темном, пришедшая, естественно, первой в этом цветущем обществе казалась суровой инопланетянкой.

Наконец, пришел доктор, и очередь оживилась, поползла… Дошло и до нас. «Что ж, помогу», — сказал стоматолог. И приклеил протез. И… не взял ни копейки. Категорически! Он изо всех сил отбивался от гонорара: и касса-то в субботу закрыта, и расценок-то на такую работу нет, и в прайс-листе-то они не значится, а сам он не знает, сколько может стоить подобная услуга… Но касса-то открылась! Но… но… но… Нет, врач отметал любые доводы. Оставалось лишь руками развести. Мы и развели. Двадцать раз сказали спасибо и ушли, сбитые с толку. В Москве за эти 15 минут взяли бы никак не меньше тысячи. В Белоруссии от такой, весьма неплохой суммы добровольно и без сожаления отказались, да еще сражались за отказ. Почему? Отчего человек отверг честный и легальный заработок, который шел к нему в руки? И почему все местные, отдыхавшие в нашем санатории, кому мы в течение дня рассказывали об этом странном эпизоде, не нашли в нем ничего удивительного, ничего необычного?

С их слов выходило, что поведение доктора чуть ли не типично, естественно для белорусов. Большинству из них подработка, конечно, не помешает, они не прочь, так сказать, подмолотить деньжат… в мыслях, в принципе. До реальных шагов доходит редко. Но, опять-таки, почему? Потому что «не подрабатывать» — общественно приемлемая (хотя и не официальная) норма, «подрабатывать» — нет. Много и неустанно работать, чтобы увеличить свой достаток и бюджет семьи, тоже не считается нормой. Дело не в лени, дело в преобладании в народном сознании ценностей иного ряда — первого, а деньги в нем не значатся.

Татьяна, инженер комбината, приехавшая отдохнуть на 12 дней с сыном, возможно, и не за 7 миллионов, но точно за чувствительную плату, рассказала про знакомых молодых ребят, отправившихся в Россию на заработки. Две недели они отпахали в Москве таксистами как последние гастарбайтеры, привезли деньги, отметили удачу с друзьями и… И остановились в растерянности. Что делать дальше? Их окружала точно такая же жизнь, как до броска в Москву. Они ходили по тем же улицам, смотрели по телевизору те же новости, в которых менялись не события и лица, а только даты, слышали те же речи с теми же обещаниями. Нет денег, есть деньги — все едино. Разница в одном: когда они есть, можно залить тоску… Короче, за две недели они пропили заработок и снова рванули в Россию. Они еще не вернулись, еще не вошли во вторую фазу запоя, а у Татьяны уже ныло сердце, она предчувствовала недоброе. Молодежь начинает пить, говорила она. Положим, белорусы никогда не были трезвенниками, но сейчас пьют «опасно» — хмуро, скучно, безрадостно, беспросветно.

Разве не то же самое, только другими словами говорила мне, собирая ягоды, тетка Нина? О чем она печалилась? О том, что мужиков по деревням сильно поубавилось. Что деревенские все заметнее теряют интерес к серьезной работе на земле, что в иных деревнях в личных хозяйствах не осталось ни одной коровы… Разве не о том же предупреждали демографы, принужденные заявить, что каждый год население Беларуси сокращается на число жителей среднего райцентра — он будто исчезает с карты страны. И дело не только в цифрах, в фактах, в данных разнообразных исследований. И без науки видно, сказал мой санаторский собеседник-физиотерапевт, что народ впадает в депрессию, погружается в нее все глубже и глубже. И это погружение не остановить никакими деньгами, духовная жажда ими не лечится. Не в них, деньгах, счастье. Не думайте, что это просто прекраснодушная интеллигентская болтовня. Вы можете не поверить, но для белорусов это не абстрактная сентенция, а конкретное знание. Оно — внутри. Оно передается от поколения к поколению. С ним рождаются, с ним живут и с ним умирают…

Если же деньги для человека переходят в число ценностей первого ряда, то… то он становится не самим собой, не своим для других, существом иной природы. Татьяна — смущаясь, с трудом подбирая слова, рискнула проиллюстрировать эту мысль примером своей семьи, а это и вправду нелегко… Ее отец, никогда не отличавшийся повышенным интересом к материальной стороне жизни, выйдя на пенсию, стал истово копить. Причем его не столько обуяла страсть к деньгам, сколько захватил азарт накопительства как такового. Наверно, именно он позволил за не столь уж долгий срок собрать 100 миллионов белорусских (примерно 400 тысяч российских) рублей. По здешним понятиям старик превратился в креза! А также в гобсека, в плюшкина, в скупого рыцаря… Он, сказала, страдая, Татьяна, не соглашается потратить хоть копейку. Ни на что. Даже на лечение матери. Ей нужно всего полтора миллиона, гроши по сравнению со ста миллионами, но отец не дает!..

***

Позвольте, позвольте! Если всего за 6 тысяч российских рублей — можно получить исцеление, то о чем разговор? Выходит, социальная и экономическая системы Белоруссии вполне эффективны? Значит, «принципиальное» нежелание подрабатывать — не более, чем элементарная лень? Потому что людям хватает денег, вообще всего хватает! Посмотрите на новые дома в деревнях, на иномарки у ворот, пусть старые, но крепкие! Посмотрите, наконец, на самих сябров — по ним никак не скажешь, что народ голодает!..

Так наверняка отреагировали бы на рассказы Татьяны многие из отдыхающих в санатории россиян, по приезде настроенных пожалеть «бедных белорусов». И возразить им трудно. Ну да: до нищеты и голода куда как далеко, дешевенькие, но крепенькие иномарки по желанию поставляются через Польшу, редко кто не имеет деревенского дома или дачи, а значит, и домашней еды от зелени до свинины. Две милые соседки за нашим санаторным столом явно не прочь похудеть, однако для этого подвига у них нет ни сил, ни воли, кушают все и с неизменным аппетитом. Смеясь над собой, рассказывают о национальном обычае встречать гостей: нельзя, например, пожарить столько порций мяса, сколько будет человек за столом, нет, нужно выставить сковороду с верхом, а гости должны ее очистить!..

Так, может быть, все дело просто в национальных обычаях и привычках? В жизненном укладе народа? В его психологии и менталитете? В национальном характере?.. Интересно, что скажет мой вдумчивый собеседник, называющий себя «участником жизненного белорусского процесса, беспристрастным наблюдателем, внимательным читателем газет и телезрителем»?

— У вас, белорусов, есть такое слово — «померечный», — завожу разговор на очередном сеансе физиотерапии. — Точного перевода нет, а приблизительно это «тихий, добрый, безответный, не высовывающийся из-под лавки». То есть тот, на ком «воду возят», а он не дает отпора, не способен за себя постоять. Так?

— Верно, к волнениям и бунтам мы не склонны.

— Вы действительно, покорны, терпеливы?

— Да, очень. Молча тянем лямку, да. Но до поры, до времени. Долго запрягаем…

— Ну, мы, русские, тоже долго…

— Нас надо расшевелить, а иногда и подстегнуть. Немцы вон расшевелили — и получили…

Врач был худ, высок, имел небольшую голову с длинным носом, маленькими, близко посаженными глазами, редкие светлые волосы, ходил неторопливо, плавно передвигая длинные ноги, говорил медленно. В нем очевидно угадывались черты, движения, повадки белого аиста — голенастого, клювастого, несуетного. Доктор вышагивал по своему кабинету в точности как аист по своему полю. А его медсестра, хрупкая, тихая, кроткая Варенька выражением лица, прозрачностью глаз казалась вылитым аистенком.

Оба они, и доктор, и Варенька были скроены по образцу тотема белорусов — белого аиста. Вернее, одного из двух тотемов, поскольку у народа, рассредоточенного на столь обширной территории, может быть несколько тотемов. Второй тотем белорусов — зубр. Его облик и повадки обнаруживаются в здоровенных, набыченных, сутулящихся мужиках с опущенными головами, развернутыми плечами, бугристыми шеями и руками.

Тотем — это серьезно. Это зверь или птица, вообще, какое-то живое, природное существо, принадлежащее ландшафту, в котором проходит жизнь этноса, к которому этнос приспособлен, который им давным-давно обжит, который его, по выражению Льва Николаевича Гумилева, «вмещает». То, что аист и зубр исконные соседи и спутники жизни белорусов, никаких сомнений. И, возможно, не только соседи и спутники, но самые настоящие родственники, потому что, по Гумилеву, этнос оставляет неразрывное единство с кормящим его ландшафтом и возникает в пространстве-времени одновременно с ландшафтом вследствие некоторого творческого космического импульса. В системе «Этнос-ландшафт» обязательно существует энергетическая и информационная матрица, модель, по которой строятся человеческие типажи. Эта матрица и есть тотем. Записанная в ней информация накладывает неизгладимый отпечаток не только на внешний облик людей, но и на их внутренний, душевный строй, глубинный национальный характер, трудовое и бытовое поведение, стереотипы общения…

Не менее важно, что тотемная модель определяет границы возможностей, диапазон и пределы свершений этноса. Они объективны и вполне конкретны, поскольку тотем — это данность. Мы видим, что иная страна, иной народ живет куда хуже, чем мог бы жить, чем позволяют данные судьбой природные и человеческие ресурсы. Или наоборот — кому-то выпадает счастье не по талантам. Есть и те страны, что живут по средствам и силам, организованно и разумно, не замахиваясь на невозможное… Задумывая какие-то большие проекты, народ должен давать себе отчет, хватит ли у него на их осуществление сил, упорства, таланта и жертвенности. Если скрупулезный, придирчивый анализ или обостренное чутье, которым должны обладать лидеры нации покажет, что нет, не хватит, лучше отказаться от грандиозных аланов и наметить программу попроще. Или же просто вовремя переключить регистр.

Так, может, эта самая белорусская «померечность» — просто перебор «аистиного» в общественной ауре, в поведении социума? Вклад тотемической энергетики в личный план дает углубленность, даже потаенность, неагрессивность, кротость; на общественном плане она отзывается покорностью, отсутствием здорового напора, неумением постоять за себя. Возможно, пришло время «переключить регистр», что, видимо, и произошло в военные годы, задействовать энергетику зубра — мощного зверя, горы мускулов, которая, рассвирепев, сметет любого, кто встанет у нее на пути?..

Интересно, что думает об этом наш кабинетный аист, наш беспристрастный аналитик?

***