Бесплатный фрагмент - Великое село

Страна живого огня

Ураловы

Васька лежал на траве, смотрел на высоко плывущие облака и размышлял. О многом думалось ему. Вот, например, смог ли бы он выжить на природе. Один. Без помощи взрослых.

Мама часто рассказывала про Васькиного деда, Ивана Никитовича Уралова. Она говорила так: « Выкинь его на голые камни, а часа через два поверни, так он с той стороны уже мхом обрастет… Иван Никитич не мог жить плохо, где бы он не оказывался!»

Жаль Васька не застал деда.

У деда на берегу реки Сухоны на Вологодчине стоял дом в два этажа, крытый железом, над крышей была башенка, в которой были установлены большие часы с боем. Всей деревне Ураловские часы задавали время.

Васькин дед был человеком предприимчивым. В Петербурге держал два трактира. Один трактир был лично его, а второй он отдавал внаем землякам.

Но Иван Никитович жил не для того, чтобы иметь много денег. Ему нравилось, когда вокруг его все кипело и бурлило.

Когда он собрался жениться, невеста, будущая Васькина бабка, Мария Дмитриевна, поставила условие: «Купи земли десятин сто пятьдесят, сто десятин лесу да поставь дом, тогда и приезжай свататься. А в твои трактиры я не верю.» К тому же Иван Никитович любил кампанию да и выпить был не дурак.

Но условия, поставленные невестой, выполнил. Бабка в деревне осталась на хозяйстве, а он в городе заправлял трактирами, приезжая время от времени к семье, которая едва ли не с каждым его приездом прирастала.

Все ему удавалось легко. В деревне построил маслозавод, да не простой, а который масло делал «парижское», только для заграницы. С крестьянами заключил договор, чтобы своих коров они кормили сеном только с заливных лугов, где богатое разнотравье.

А что бы заинтересовать крестьян, за такое молоко он платил в полтора раза больше.

К крестьянам дед благоволил, ссужая деньгами без всяких процентов. А вот дворянское сословие не любил, считая его самым бесполезным в обществе.

Недалеко от их деревни было имение графа Геленшмидта. Так вот этот граф с его непутевым сыном, бывало проиграются, пропьются в Питере, приедут в имение и посылают управляющего к Уралову денег в долг просить.

— А чего это граф сам не приедет ко мне? –Обижается Уралов. — Почему тебя посылает?

— Да разве может он к тебе, мужику, обращаться с просьбами. Он же граф!

— Да у меня вот в этом кармане граф сидит, а в этом — другой. — Вот пусть приедет, да поклонится, тогда я ему, может быть и ссужу.

Делать нечего. Старый граф к Уралову едет с поклоном. А тот такой процент завернет, что граф взмолится:

— Да это же чистой воды грабеж!

— Да на что вам деньги? Все — равно прогуляете их да проиграете. А я хоть крестьянам эти деньги раздам, они их в дело пустят.

Перед революцией закрыл Иван Никитович трактиры в городе, уложил посуду в сундуки и уехал в деревню, что бы целиком заниматься сельским хозяйством. Было тогда у деда к тому времени одиннадцать дочерей и два сына.

В 1927 году стали поговаривать, что богатых скоро начнут прижимать. И вот как-то ночью Ураловская маслобойка вспыхнула и сгорела до тла… Потом отобрали лес…

В тридцатом деда хотели раскулачить, но буквально вся округа встала за него. Мужики помнили добро. И Уралова раскулачивание не тронуло.

Правда, дом со светелкой и часами мог подвести. Уралов железо с крыши снял, часы, посуду, все, что было ценного, потихонечку распродал и к 30-му году дом уже был дранкой покрыт, и светелки не было.

Впрочем, Иван Никитович не сильно горевал о пропавшем богатстве. Он считал, что более-менее легко нажил имущество. Когда стал помирать, перед смертью сказал жене:

— Не греши, мать, на людей. Маслобойку-то я сам сжег, чтобы семью не тронули.

А помер Иван Никитович от огорчения. В хозяйстве у него было две лошади. Одна — рабочая, а вторая — выездная — Воронуха. Эту лошадь Илья, сын младший, привел с гражданской войны.

Илья Иванович воевал в коннице Буденного аж до 26-го года. Последний поход первой конной армии был в Среднюю Азию, и когда басмачи там были разбиты, Буденный сказал, что все кавалеристы уедут домой на своих конях.

Илья Уралов отчаянный был рубака, семнадцати лет попал на империалистическую войну, его ранили в плечо, привезли домой. Сосед, Ваня Пиков, дураковатый такой малый, спрашивает:

Расскажи, Илюшка, как там на фронте –то?

— Ну, Ваня, лучше и не спрашивай. Вот сидим мы в окопах, вдруг как закричат командиры-то: « Вперед, в атаку!»

Мы винтовки на перевес, вскакиваем и бежим: «Ура!»

А немец по нам из пулеметов, из пушек так и бьет, так и жарит! Кому ногу уже оторвало, кому руку, кому голову. А мы на это внимания не обращаем, бежим и кричим «ура».

А как же без головы-то?

— А тряпицу какую-нибудь навьем, голову подмышку, дальше бежим в атаку! Потом в лазарете голову-то и приставят, нитками суровыми пришьют до следующего боя.

Илья Уралов в армии Буденного прошел всю гражданскую, вернулся домой на Воронухе в полной кавалеристской форме, с карабином, шашкой и наганом.

Сдал он в военкомат только один карабин, седло и лошадь оставил, наган спрятал, а саблю на стену повесил. Бывало, как выпьет на празднике, хватается за саблю и побежал по деревне: «Изрублю в капусту!»

Марья Дмитриевна, боясь, чтобы спьяну сын не натворил беды, призвала кузнеца и попросила перерубить шашку пополам. Тот сделал из нее два великолепных косаря лучину щепать. Наган она спрятала под крыльцо, и остался Илья Иванович без оружия…

Зато Воронуха на загляденье была кобылица. Старший Уралов полюбил эту лошадь всем сердцем. Без куска сахара в стойло не входил.

Бывало на праздник запряжет ее в легкий возок, украсит гриву яркими лентами, колокольчиков под дугу навесит, понесется по улице, только снежная пыль клубится — глаз не отымешь!

Когда колхозы начались, лошадей у них отобрали. Месяца три-четыре прошло, наверное, пришел Уралов на конский двор, а Воронуха-то и голову повесила. Иван Никитович с расстройства заболел да и умер. А вслед за ним убралась и Мария Дмитриевна.

…В то время Васькин отец Василий Иванович уже заканчивал техникум механизации сельского хозяйства. И быть бы ему одним из первых председателей колхозов, но судьба повернула на другую дорогу.

Тогда прозвучал призыв партии и правительства: «Стране нужно 150 тысяч летчиков!» И молодежь откликнулась на него всем сердцем. В авиационные училища буквально хлынул поток молодого народа. Приемные комиссии уже не выдерживали этого напора, и тогда комиссии стали выезжать на места и отбирать кандидатов на поступление.

Приехала комиссия и в техникум, где учился Васькин отец. Уралов ради интереса пошел взглянуть на будущих летчиков. А там нужно было пройти врачей. По здоровью прежде всего отбирали. А у Уралова здоровье было хоть куда. Занимался на турнике, на брусьях, двухпудовую гирю выкидывал столько, что надоедало считать. Вот и решил: «А чем черт не шутит: пройду=ка и я этих врачей»

Комиссия прошла, председатель комиссии, комиссар — две шпалы в петлицах, — и говорит:

— Вашему техникуму повезло больше всех. С вашего запведения четверо юношей имеют право по состоянию здоровья поступать в авиационное училище.

Ну, и зачитывает фамилии в том числе и Уралова.

У друга Василия, Гриши Сухарева давно была мечта стать летчиком во что бы то ни стало. Но его фамилии в списках не оказалось.

— А Сухарев? — Спрашивает он комиссара.

— А Сухарева нет.

— Посмотрите еще раз!

— А, вот товарищ Сухарев, нашел Вашу карточку. Вы не прошли, по здоровью. У вас три минуса. Не годен.

— Как так? Вот, Уралов десять километров на лыжах идет 49 минут, а я — 42 минуты. Уралов попадает, годен, а я не годен? Где же тут логика, где же справедливость?

Комиссар усмехнулся и говорит:

— Все верно, товарищ, Сухарев. У вас 42 минуты, но нам нужны не лыжники, а летчики.

…В 38-м Уралов закончил летное училище. Впереди открывались необозримые горизонты. Еще в училище Уралов стал заниматься изобретательством, пытался сконструировать автоматический компрессор к самолетным двигателям. Конструкция получилась удачная.

Молодого курсанта направили с чертежами на слет изобретателей и рационализаторов в округ, где он повстречался с легендарным конструктором авиационной техники Ильюшиным.

Когда Уралов развесил чертежи и коротко изложил суть своей конструкции, к нему подошел один большой инженер с двумя ромбами в петлицах и ласково потрепал по плечу

— У этого младшего лейтенанта котелок варит. Вы его направьте в авиатехническую академию. Ему не летать надо, а изобретать. У него цепкий ум. Смотрите, как он просто решил этот вопрос автоматики.

Это был Ильюшин.

— Смелее парень, — сказал он Василию. — Все у тебя будет хорошо.

Уралов знал, что Ильюшин незадолго до начала первой мировой ушел из глухой вологодской деревни, имея два класса церковно-приходской школы, копать канавы под строительство аэродрома в Питере…

Спустя пятнадцать лет он был уже ведущим авиаконструктором страны. А сколько их тогда, в буквальном смысле от сохи, пришло в промышленность, науку, сумев в кратчайшие сроки освоить весь предшествующий опыт цивилизации и вывести страну в мировые лидеры, создав новые технологии, сконструировав и выковав оружие победы, поднявшись до вершин космоса… Этот феномен русского крестьянства поверг в изумление мир.

Уралову придется воевать на самолетах Ильюшина, признанных потом лучшими штурмовиками второй мировой.

…Летом тридцать восьмого приехал Василий отдыхать в лагерь для активистов молодежного движения и познакомился там со своей будущей женой, энергичной и веселой красавицей Надюшей, которая заведовала в райкоме отделом пионеров и школьников. Через год у них родился сын Васька. Молодые жили в маленькой комнатушке, выделенной им при войсковой части. Ваське было всего два года, когда грянула война.

В первый день войны аэродром разбомбили, отлаженная немецкая военная машина железной поступью шла по советской стране, уничтожая все на своем пути.

Немцы были совсем рядом, и отец отправил Надежду с маленьким Васькой в срочном порядке на родину. К дяде Илье.

Но и дядя Илья скоро ушел на фронт и пропал где-то там далеко в гибельной пучине войны. Больше никого из близких не было рядом с ними. И они стали жить одни, из всех сил борясь с морозами и голодом.

А на фронте бился с врагами отец. Были в советском командовании светлые головы. Из полу разбитых летных частей собирали мощный воздушный кулак. Уралова посадили на штурмовик, и он оказался в числе тех, кто должен был нанести Германии непоправимый урон.

В самом начале войны Геббельс заявил, что ни один вражеский самолет не проникнет на территорию Германии и ни одна бомба не упадет на ее города и города союзников. Авиации противника больше не существует.

Советские самолеты летели черной тучей. Нефтеперегонные заводы Плоешти в Венгрии были залиты электрическим огнем. В городах не было никакой светомаскировки, противовоздушная оборона ни чем себя не проявляла.

Уже через несколько минут гигантское пространство бушевало морем огня. Нефтеперегонные заводы были уничтожены полностью. Последствия этой бомбардировки были для Гитлера катастрофическими. С этого времени Германия постоянно испытывала нефтяной голод…

Потому то они так рвались к Бакинской нефти…

Уралов был в полку штурмовиков любимцем. В штурмовой авиации требуется сохранять особую выдержку, идти под обстрелом, как бы не замечая зенитного огня, а потом, выбрав цель, нужно круто сваливаться в пике…

У Уралова это получалось хорошо. Можно сказать лучше всех.

Судьба его берегла. Но однажды противник все же достал его самолет. Снаряд попал в двигатель, выбросило масло, залило стекло, приборную доску. Уралов все же дотянул до своих, самолет сажал на брюхо, имея лишь боковой обзор. При ударе лопнули позвонки и тазовые кости.

Два месяца лежал на полном скелетном вытяжении. Товарищи по госпиталю уже радовались за него. Вот поправишься, говорили, на фронт тебя не пустят, поедешь домой, станешь хозяйствовать на земле, к мирной жизни приставать…

А когда Уралов бросил костыли и уже ходил с палочкой, приехал из части его друг Петр Кузнецов, ведомый Уралова, со слезами на глазах стал рассказывать, что прибыли в часть «грачи», не обученные молодые летчики и что Петру придется теперь летать с ними. А это верная погибель.

И Василий решил бежать на фронт в свою часть. Петр достал одежду, а Василий спустился ночью по простыням со второго этажа, и они нарезали в свою часть.

…Немного погодя к летчикам прибыл тыловой генерал с проверкой. Летчики выстроились на летном поле, а генерал стал обходить строй. Заметил Уралова с палкой, поднял скандал.

Командир полка вступился за Уралова:

— Товарищ, генерал! Вы на это не обращайте внимания, он немного не долечился, но он скоро бросит палку. Бросит. За то он летает хорошо. Хотите взглянуть?

И Уралов устроил показательное выступление. Самолет резко вырулил на взлетную посадку, стремительно оторвался от земли и пошел закладывать фигуры высшего пилотажа так, что у начальства быстро закружились головы.

Уралову приказали вернуться на аэродром.

— Вот, грачи, — восхищенно сказал генерал, — учитесь летать так, как летает Василий Уралов!

…Война катилась на Запад. Уже давно в воздухе было превосходство Советской Армии, но каждый день война забирала все новые жертвы и среди летчиков.

А летали каждый день. И каждый раз перед вылетом комиссар экадрильи зачитывал перед летчиками приказ Главнокомандующего за номером 227. Знаменитый приказ Сталина «Ни шагу назад!»

И вот однажды Уралова словно бес подтолкнул в ребро. Когда комиссар в очередной раз стал зачитывать приказ, он не выходя из строя с усмешкой сказал: «Приказы читать — не приказы выполнять!» Эта бравада стоила ему дорого.

К вечеру он был уже в особом отделе, из лап которого вызволить человека было практически не возможно.

Но все же Уралов был любимцем. Ему благоволили и командир, и начальник штаба полка. Чтобы их любимца не расстреляли, они разжаловали его из капитанов до сержанта задним числом и передали в запасной полк.

Допросы шли день и ночь. Уралова пытались обвинить в пособничестве врагу. Сменилось четыре следователя, а четвертый доверительно уговаривал:

— Вот что парень, у тебе все равно выхода нет, давай подписывай, иначе тебя здесь заморят и забьют, а после, война уж к концу идет, разберутся, а сейчас некогда.

Но Уралов не дрогнул и вины своей не признал. А вскоре его освободили и все обвинения с него сняли.

…Похоронка на Уралова Василия Ивановича пришла уже после окончания войны. Васькин отец погиб смертью храбрых, штурмуя последнюю цитадель фашизма — Берлин. Ваське было в ту пору шесть лет.

Лариса

Васька представил себя таким же сильным и взрослым, представил как он воюет на фронте вместе с отцом, как они вместе идут в бой, как самолет отца прошивает вражеский снаряд, и как Васька спасает его, вытаскивая с немецкой стороны через линию фронта…

Потом вместе с отцом возвращаются они в родной дом на берегу полноводной реки, умываются вместе, фыркая под умывальником, и как мама подает им большое махровое полотенце. А рядом с мамой…

В этом месте сердце Васькино наполнилось щемящей радостью… Рядом с мамой была она — Васькина невысказанная любовь — девочка Лариса с распахнутыми небесной голубизны глазами, тяжелой русой косой до пояса и ласковым мягким голосом… Она жила с Васькой в этом детдоме, они вместе ходили в школу, вместе сидели за обеденным столом, вместе работали на огороде… Когда она проходила мимо, Васькино сердечко замирало в сладостной истоме, и казалось Ваське, что ради ее, ради этой воздушной, неземной девочки, он готов совершить самый отчаянный, самый безрассудный поступок вплоть до самопожертвования. Но об этом не знал никто, тем более сама девочка Лариса. Признаться в любви было выше Васькиных сил.

Но однажды стояли они рядом на школьной линейке, и нечаянно руки их коснулись. Ваську словно пронзило всего электрическим током. Но он не убрал руку. Не убрала и Лариса. Больше того, пальцы их сплелись и согрелись общим теплом.

Все линейку простояли они рука в руку, словно бы слившись воедино. Васька был на седьмом небе от счастья. Но вот слова у Васьки застревали в горле, когда он пытался поговорить с Ларисой.

Так и жил он в своих сладостных мучениях невысказанных чувств. И лишь один человек знал о Васькиных страданиях, и этого человека Васька ждал сегодня у своего костра.

…На угоре в детском доме началось движение, зазвенели голоса и утренний прохладный воздух наполнился энергичными чудными звуками трофейного немецкого аккордеона.

Это играл Виктор Акимович и, вторя голосу аккордеона, пел весь их детдом:

«Ну-ка солнце ярче брызни,

Золотыми лучами обжигай!

Эй, товарищ, больше жизни!

Поспевай, не задерживай, шагай»

Песня звучала согласно и дружно. Васька тоже не удержался, вскочил и принялся маршировать, подхватив песню, которую пели его друзья:

«Что бы тело и душа,

Были молоды, были молоды!

Ты не бойся ни жары и ни холода!

Закаляйся, как сталь!»

Козы, овцы, телята и коровы бросили есть траву и недоуменно уставились на своего командира, весело марширующего на лугу и поющего задорную песню. Они тоже, может быть, подхватили бы ее, если бы умели говорить и петь.

А с угора катилось дружно:

«Физкультура ура и будь здоров!

Когда настанет час бить врагов,

Со всех сторон ты их отбивай!

Левый край, правый край!

Не зевай!»

Скоро зарядка кончилась, дети ушли с улицы, а Васька приложив козырьком руку ко лбу стал выглядывать: не бежит ли кто в его сторону от детского дома. И верно, с угора к реке вприпрыжку бежал мальчишка, направляясь в их сторону.

— Колька! Покачев! Я тут! Беги сюда скорее! — Васька радостно запрыгал и замахал призывно руками.

Колька Покачев — ровесник Васькин. Только росточком поменьше, волосы потемнее, глаза с прищуром…

Мальчишки подхватив Васькину котомку, припустили бегом, только засверкали пятки, туда, где к высокому берегу реки подступали густые заросли ивняка. Васька первым скатился по откосу к реке. Прямо над ним темнел в песчаном берегу вход в землянку, прикрытый спускающимися ветками ивняка, так, что постороннему вряд ли можно было отыскать эту ребячью ухоронку.

Отодвинув ветки, ребята проникли внутрь просторной землянки. Если стоять в ней надо было согнувшись, то сидеть и лежать было хорошо и свободно. Стены и потолок были зашиты разнокалиберными досками. По бокам землянки были сделаны лавки и стол, у входа стояла прогоревшая в нескольких местах, но все еще пригодная к делу железная печь буржуйка, должно быть выброшенная рыбаками с катера.

Ребята зажгли лучину и уселись на лавки.

В землянке

Дел в мальчишеском хозяйстве не переделать. Коля извлек из-под лавки вышитый зеленой каймой кожаный мешок, перетянутый сыромятной кожей, развязал его. Родовой бубен был в его мешке сверху. Коля поднял его над головой, ударил в тугую кожу рукой. Бубен отозвался, но голос его был глухим и неясным.

— Однако отсырел! Вот когда этот бубен согреет женщина в красном халате, тогда он заговорит. Шаман с бубном любую хворь из человека выгонит. Я сам видел.

— Женщина? В красном халате? –Удивился Васька, непроизвольно оглядываясь.

— Так у нас огонь называется. Он живой. К нему надо бережно, уважительно относится, иначе может беда случиться. — Отвечал Покачев.

Бубен лег на стол. Вслед за ним из мешка появился на свет охотничий вогульский нож в кожаных ножнах.

Коля вытащил сверкнувшую в неверном свете лучины сталь и вздохнул глубоко.

— Этот нож из поколения в поколение передается. Теперь он мой, а я его своему сыну должен передать. Этот нож во всем помощник. И на охоте, и на рыбалке, и в хозяйстве. Но им нельзя пролить кровь другого человека.

— Даже если другой человек хочет тебя убить? — Васька был поражен. — Даже если это Гитлер?

Покачев задумался.

— У нас нет между людьми вражды. У нас всего всем хватает: и земли, и тайги, и оленей. И рыбы в озерах, и муксуна в реках… Надо помогать друг другу, зачем убивать? Так всегда в нашем роду Шуки делалось.

Теперь Васька был озадачен словами друга. Если бы все любили друг друга, помогали, друг другу, то откуда же тогда взялась бы смертельная вражда? Тогда бы не было ни Гитлера, ни Муссолини, тогда бы отцу Васькиному в страшном бою не пришлось бы сложить голову за Родину, за Ваську и маму его, за миллионы таких вот детей, которые сами не в силах себя защитить… Может быть, вогулы какой-то совершенно другой народ. Не такой, как все?

— Так что же, получается, если ваш род произошел от Щуки, так ваши предки из озера что ли вышли? — Спросил обескураженный Васька. — Мы же проходили в школе, что все люди от обезьян произошли.

— Так мне дедушкам говорил. Мы много, много лет, этого уже никто и не помнит, живем, на берегу своего родового озера. Он говорил, что щука нашему роду жизнь дает.

— А разве не олень? — Удивился Васька. — Вогулов всегда с оленями изображают. Да еще с собаками.

— Одни рода от горностая произошли, другие от оленя, третьи от куропатки. Наш — от щуки. А вот ты когда-нибудь наш хлеб пробовал?

— Эка невидаль, хлеб, он хлеб и есть.

— Не, Васька, Наш хлеб особенный. Он из щучьей икры делается. Я тебя как-нибудь по весне таким хлебом угощу. И щукой нашего приготовления. У нас ведь все без соли готовится.

— Без соли? Без соли невкусно.- Усомнился Васька.

— А вот увидишь! — Возразил горячо Колька. — Пальчики оближешь!

Он вытряхнул содержимое мешка на стол. Тут были в основном рыбацкие снасти: лески, крючки, поплавки, поводки.

— Ты меня ухой угостил, я тебя угощу щукой. Я видел, здесь в устье ручья щука мелочь гоняет. Сейчас только снасть сделаю.

Коля принялся терпеливо привязывать к лесам поводки и крючки.

— Я Васька все равно вернусь к себе на озеро. Мне сон был, что надо на озеро возвращаться. Родственники ждут. Они пришли на озеро, а там никого. Говорят, ты Николай, главный теперь в роде Щуки, тебе за озеро ответ держать. Вот только припасы сделаю и уйду.

Сначала на лодке поплыву, потом тайгой пойду. Нельзя, чтобы наше озеро осталось без хозяина. Я чум поставлю, олешек заведу, собак. Потом женюсь, детей стану растить… Хочешь пойдем со мной! Два чума рядом будет. Вместе станем рыбу ловить, куницу добывать, соболя… Тебе жену высватаем, — совсем, как взрослый заговорил маленький Покачев.

— Мне, Коля, навсегда нельзя. Я маму жду. — Удрученно отвечал Васька, опустив русую головушку. — И еще почему, ты знаешь!

— Я тебя понимаю, тебе насовсем нельзя. Но ты ко мне будешь приезжать в гости!

— На оленях, — оживился Васька. — Или на собаках.

— Я тебя на собачьей упряжке приеду встречать.

— А как ты узнаешь, что я еду? Ведь в стойбище почты нет, Кто телеграмму доставит?

— К тому времени у нас будут рации. Я видел у геологов. В такую черную трубочку говоришь, а слышно за сто километров…

Теперь Васька вытащил из-под своей лавки деревянную шкатулку. Здесь хранилось самое сокровенное его достояние. Фотокарточка отца с фронта. Васькин отец. Высокий, плечистый в кожаной летной куртке, кожаном шлеме с летными очками и планшетом в руках. Глаза с веселым прищуром. Знакомые ямочки на щеках. На обратной стороне надпись: «Моим дорогим и любимым: сыну Ваське и жене Надюше. Вернусь с Победой!»

На другой фотокарточке они были сняты все вместе: Васька в валенках с блестящими калошами, матросском костюмчике сидел на руках у отца и рядом мама — коса короной, глаза лучатся счастьем и теплом.

Здесь было несколько писем отца с фронта и письмо мамы с казенным фиолетовым штампом «Проверено цензурой»

Васька развернул последнее:

«Здравствуй дорогой сыночек!

Верю, что ты у меня сильный и самостоятельный мальчик, что ты достойно перенесешь эту вынужденную разлуку.

Я верю, что справедливость восторжествует, и скоро мы будем вместе. Главное в нашей жизни, милый Васенька, не утратить веру в добро и справедливость. Ради этого наш папа, как и миллионы других отцов, сложил свою голову на этой жестокой войне… Учись лучше, будь твердым и смелым и не бойся смотреть правде в глаза…»

Васькина мама жили с отцом всего каких-то три года. Но каких! Это время было для них счастливым, определившим всю дальнейшую судьбу. Надежда Петровна Уралова пронесла любовь к своему мужу через всю жизнь и всю жизнь хранила верность ему.

В последнее время она работала заведующей детским садом поселка лесопромышленников. Она по-прежнему была стройна и красива, и многие мужчины подолгу останавливали на ней взгляды.

Васька видел, что к ним в дом не раз приходил человек в полувоенной форме с недобрыми вороватыми глазами. Мальчишка слышал, что они о чем-то напряженно разговаривают с мамой в прихожей, и каждый раз этот недобрый мужчина уходил раздосадованный, громко хлопая дверями.

Однажды летом они выехали вместе со всем детским садом на дачу. Место было прекрасное: река, сосновый бор с целительным воздухом, парное молоко прямо с фермы. Детишки хорошели на глазах.

И тут произошла досадная история. Некоторых ребятишек, видимо от перемены питания, пронесло. День два поили их рисовым отваром, и напасть эта отступила. Что тут скажешь? Дело-то обычное.

Однако не все так думали. Поздно вечером к воротам лагеря приехала машина «черный ворон» и Васькину мать увели хмурые люди в черных плащах. Васька даже не успел сказать ей слова. А потом всю ночь в кабинете Надежды Ураловой был обыск. Искали, как прошел слух, отраву, с помощью которой враг народа Уралова пыталась отравить пролетарских детей.

Вот уже год живет Васька в Погореловском детском доме, веря и надеясь на скорую встречу с мамой. А ее все нет и нет.

…Васька бережно уложил на дно коробки письма, достал со дна ее чистый тетрадный лист, деревянную ручку с пером и чернильницу непроливайку, переменил лучину и задумался. «Надо быть твердым и смелым», надо защищать маму, надо отстаивать справедливость. Но как?

Он прикусил от старания язык и вывел на листе первую строчку:

«Дорогой товарищ Сталин! Пишет Вам пионер Василий Уралов.»

Дальше пошло легче.

«Я живу сейчас в Погореловском детском доме, мы живем хорошо, но я сильно скучаю, потому что мою маму Уралову Надежду Петровну забрали в тюрьму, потому что она хотела отравить детей.

Товарищ Сталин! Я даю вам честное пионерское слово, что это неправда. Просто ребята наелись зеленых ягод и запоносили. Я им не давал ягоды есть, но разве за всеми уследишь. Моя мама самая добрая и самая лучшая.

Во время войны она едва не умерла с голода, потому что делила свой паек с детьми, которых привезли в Сибирь из блокадного Ленинграда.

Пожалуйста, помогите мне, товарищ Сталин, добиться правды и вернуть домой маму.

Василий Уралов, пионер.»

Васька свернул листок вдвое, заложил его в конверт, на котором четко вывел адрес:

«Москва. Кремль. Товарищу Сталину»

Васька достал второй лист и собравшись с духом написал:

«Погореловский детский дом. Ларисе Жарковой.»

Как не хватает Ваське сейчас смелости хотя бы на бумаге рассказать о том, как влечет его к этой девочке. Как начинает сладко волноваться сердце, лишь заслышит он ее шаги на лестнице, как не в силах он отвести глаз от нее, как страдает, когда не видит ее долго.

Зашел с улицы Колька Покачев, сел на лавку и с сочувствием посмотрел на друга.

— Хочешь я тебе помогу. Чтобы девушка на тебя обратила внимание, нужно попросить об этом между кочек живущую.

— Кого-кого? — Не понял Васька

— Вот ее. — Колька вытащил из кармана тряпицу и развернул. На ладони сидела лягушка. Самая обыкновенная лягушка.

— И как ее надо просить? –Опешил Васька.

— Между кочек живущая считается у нас священным существом. Она всегда влюбленным помогает. Ее косточки нужно зашить в рукав и коснуться рукавом любимого человека.

— Нет, Колька. У нас в этом деле лягушка не помогает. В наших сказках на лягушках женятся… — Ответил Васька с сожалением. — Уж я попробую сам.

…Покачев ушел, а Васька терпеливо склонился над тетрадным листом, шмыгая носом и поправляя лучину, пока не появились на листе эти три волшебные слова, давшиеся Ваське с таким трудом: « Я люблю тебя, Лара!»

Мальчик бережно свернул листок в трубочку, достал из-под лавки заготовленную бутылку и опустил в нее письмо. Потом он залил горлышко прихваченным на почте сургучом.

Первый конверт с письмом товарищу Сталину Васька отнесет на почту. А это послание, где открыты самые сокровенные чувства, про которые знает лишь он да его друг Покачев, будет хранить зеленая бутылка, которая отправится по реке, может быть, до самого Северного Ледовитого океана, где плавают на льдинах усатые моржи да бродят в снегах белые медведи. Там, под сиянием сумрачных небес, будет замерзать во льдах его чувство, а, может быть, оно станет таким сильным, что растопит льды, и здесь на диком Севере зацветут сады и вырастут новые сказочные города, где не будет места человеческой несправедливости, злу и насилию. Где только дружба и любовь, где только верность и взаимовыручка будут жить в человеческом сообществе.

Васька вывалился из землянки на приплесок реки. Она катила могучий поток, теряясь в мареве жаркого дня. Колька Покачев рыбачил с лодки, привязав ее к шестам, воткнутым глубоко в илистое дно. Высоко в небе кружили черные вороны, распластав крылья.

Воздушным потоком, поднимавшимся от реки, их выносило все выше и выше в безбрежную синеву неба.

Васька размахнулся и бросил в темную рябь реки заветную бутылку. Бутылку подхватило течением, и скоро пропала она вдали, слившись с водами великой реки.

Ваське сразу стало легко на душе. Он поднялся по обрыву на берег и припустил догонять ушедшее далеко по берегу стадо.

Бегство

Четверг — день политической грамотности. Все воспитанники детдома собирались в актовом зале, и кто-то один делал доклад о текущей политической обстановке.

Сегодня докладчиком был Покачев. Накануне он целый день сидел в библиотеке, читая газеты.

— Ну, что, Коля, вы скажете нам о событиях в мире? –спрашивал Виктор Акимович.

— Империалисты бряцают оружием, Виктор Акимович. Очень сильно бряцают. — Озабоченно доложил Покачев. — Американцы взорвали водородную бомбу. Они хотят запугать всех, чтобы народы мира поступали так, как захотят того американцы. Но народы мира не хотят танцевать под американскую дудку. Растет освободительное движение в Африке.

— Молодец, Коля. — Похвалил Покачева Виктор Акимович и мальчик расцвел. — Ты хорошо подготовился к политзанятиям. Продолжай.

— Народ Северной Кореи дает отпор американским агрессорам. Корейские летчики с помощью своих китайских братьев сбили пять американских летающих крепостей Б-52. Очень метко стреляют наши корейские товарищи, Виктор Акимович!

— Хорошо, Коля. Садись. — Ласково посадил Покачева Виктор Акимович. — А теперь давайте-ка подумаем ребята, почему в мире столько зла. Почему одни стремятся все-время пугать других, да и не только пугать, но применять насилие: стрелять, бомбить, готовить такое ужасное оружие, которое способно уничтожить все живое на планете?

Ребята задумались.

— Они хотят завладеть всеми богатствами мира! — догадался Васька.

— Правильно, Уралов. В том мире, где на нас точат ножи, там царит власть золота, денег, наживы. Все, что там не делается, всем заправляет этот желтый дьявол — золото. И он лишает людей смысла жизни, потому что деньги, материальные богатства не могут человека сделать счастливым.

— Но как же без денег жить? — Спросил Васька.

— Правильно, Василий. Без денег пока нельзя. Деньги это кровь экономики, инструмент для организации производства и всего государственного механизма.

Если деньги используются, как инструмент для организации производства, жизни общества — это благородная задача денег. Если они удовлетворяют потребности человека, кормят, одевают его — это тоже хорошо, но если деньги становятся основной целью человеческой жизни — это беда.

— Так в чем тогда счастье-то? — Спросил кто-то

— Счастье, ребята, в том, чтобы быть свободным от жадности, зависти, корыстолюбия. Эти страшные качества разрушают человека, делают его глубоко несчастным, хотя он этого может и не замечать А счастье, ребята, в общении и любви друг к другу, взаимопомощи и поддержке. Счастье в том, что мы живем в такой стране, где для вас открыты все пути. Где деньги не играют решающей роли. Если ты заболел, — тебя будут лечить бесплатно, если ты хочешь учиться — учись, никто с тебя за это не спросит денег.

— Вот кем ты хочешь стать, Уралов?

— Я хочу быть инженером в деревне, чтобы облегчить труд на земле.

— Я рад за тебя, Вася.

— А ты, Коля Покачев?

— Я хочу стать доктором. Хочу лечить зверей, птиц, рыб. Хочу чтобы не только люди, но все, кто живет с нами рядом, никогда не болели. А еще хочу быть учителем, чтобы учить детей в стойбищах. Я еще окончательно не решил.

— Это очень благородное занятие, Коля. И то и другое. И мы поможем тебе стать таким либо доктором, либо учителем…

Ребята расходились в приподнятом настроении. Мечталось высоко и радостно.…

…До ужина было еще время, в хорошем расположении духа отправился Васька погулять и заглянул на задворки детского дома.

Там слышно было сдержанное сопение и звон монет. Не все были на занятиях, кто-то из старших затеял игру в деньги.

…На кону стояло больше рубля. Кон — черта, отведенная на земле. На черте стопкой монеты. Кто больше поставит, тот первым и бьет. Бить надо свинцовой лепешкой с расстояния метра в три.

Когда Ленька Кропачев, долговязый конопатый парень лет пятнадцати наклонялся с битой в руке, то казалось, что он чуть-чуть не дотягивается рукой до кона. Такому бить пол дела, промахнуться трудно.

Раз! И стопка монет опрокинута. Один десятюнчик лежит кверху орлом. Ленька тут же его в карман отправил. Ударил битой по остальным, сразу несколько монет перевернулось. Так до остальных очередь и не дошла, все деньги у Леньки в кармане.

— Ну, что пацаны, — загоготал Ленька. — Есть еще желающие поддержать голодающих…

Денег больше ни у кого, кто играл, не было. да и откуда возьмутся они у безотцовщины… Все что было заработано на сдаче макулатуры и металлолома или проиграны Леньке или потрачено на сладости.

Ленька Кропачев по прозвищу Клоп с дружком своим Андрюшкой Чеканом держат в детдоме негласное первенство. Андрюха кидал двухпудовые гири, как резиновые мячики. Но, не смотря на свою силу, Андрюха у Кропачева был в подручных.

Они уже и в деревню ходили на гулянки, и курили тайком от взрослых, не стесняясь малышни.

— О, почти трояк! — Пересчитал куражисто Ленька выигранную мелочь. — Маленькие игроки понуро хлюпали носами. Все же жалко было проигранных денег, добытых с таким трудом. А Ленька все не унимался.

— Хватит на папиросы и на пряники. Вот пойдем мы с Андрюхой на беседу в деревню, папиросы в зубы, кепки на ухо, пряники в кульке — все девки наши будут.

— А зачем вам девок пряниками кормить, дали бы лучше нам! На наши деньги-то. — Промолвил кто-то из салажат.

— Были ваши, стали наши. А насчет девок-то вам, салапетам, не понять. Вам еще об этом и думать рано.

Васька участия в игре не принимал. На задворки забрел ради любопытства, да и засмотрелся, как играют другие.

Леньку Кропачева он не любил. Какой-то он был не настоящий, в разговорах и поступках подленький. С младшими разговаривал сквозь зубы, пренебрежительно, Андрюху Чекана на словах хвалил и возносил, а по за его спине плевался, перед учителями и старшими заискивал…

Васька знал, что Кропачев заглядывается на Ларису Жаркову, что и пряниками ее угощал и пытался по дороге из школы остаться с Ларисой наедине. Только вот Лариса, это знали все, от Леньки всякий раз отворачивалась, убегала. И это обстоятельство, видимо, Ленькиному самолюбию не давало покоя.

И язык у Леньки был поганый. Мог обидеть ни за что, ни про что.

Ленька окинул взглядом ребятишек, заметил Ваську и вдруг дурашливо оскалился.

— Вот Лариска Жаркова и та за пряники не откажет. Любого полюбить согласна. Васька знает!

Кровь ударила Ваське в голову. Словно пружина сработала внутри его тела. Он в полете ударил головой в Ленькин живот и поверг наглеца на землю. В следующее мгновение он уже сидел верхом на извивающемся противнике и лупил его кулаками.

— Гад! Фашист проклятый! — Хрипел Васька. — Я тебе язык вырву!

Испуг парализовал Леньку. В глазах его был ужас. И Ленька завизжал, как поросенок, которого собрались резать.

Этот истошный визг отрезвил Ваську. Он хотел было оставить поверженного врага, как тут почувствовал, что сильная рука оторвала его от противника, подняла в воздух. Васька уже не хватал ногами земли, его, словно нашкодившего щенка, трепали за шиворот из стороны в сторону.

Но Васька сумел зацепиться ногами за невидимого противника и вырваться из его клешней. Перед ним стоял ухмыляющийся Андрюха Чекан. Васька опустил голову и бросился на нового врага. Однако силы были слишком неравные. Андрюха перехватил парнишку, и бросил на землю…

Что творилось в этот миг в груди у Васьки, передать невозможно. Васька вскочил и бросился бежать, куда глядят глаза.

Он летел во весь опор, боясь, что сердце его сейчас выскочит из груди, но не от напряжения, а от жестокой обиды. И нужно было как-то унять эту боль, охватившую все Васькино существо, убежать, умчаться от нее, или совершить сейчас что-то такое, что бы смыло с него и со всего окружающего мира эту ужасающую несправедливость, невозможность защитить и отстоять самое для него дорогое…

Дети сразу поняли, что с их товарищем произошло что-то из ряда вон выходящее и что дальше может случиться непоправимое. Они бросились за Васькой вдогонку, пытаясь остановить его, удержать. Но догнать Ваську было невозможно.

Тут небо над миром раскололось, блеснули молнии такие огромные и страшные, что казались они корнями гигантских деревьев, выдернутых невиданной силой из земли.

Следом ударил оглушающий, раскатистый гром, тут же на землю обрушился ливень, и в потоках его скрылся мир: и белая церковь, похожая на Ноев ковчег, наполненный перепуганными детьми, и берег великой реки, и дальние кряжи вековой тайги, и белая рубашонка мальчишки, для которого в один миг ушла из под ног земля.

Кто-то из ребятишек бросился в деревянный флигелек директора. Виктор Акимович понял все без лишних слов. Превозмогая себя, он не шагал, а буквально летел к скотному двору, не чувствуя бьющих по телу плетей дождя.

Он быстро оседлал Серка и помчался во весь опор по речному наволоку, пытаясь оглядеть в темных лугах белую рубашонку мальчишки. Какое-то время показалось ему, что видит он в бурунах взыгравшей стремительно реки белое пятно. Кинулся было к берегу, но пропало виденье за пеленой дождя.

…Гроза ворча и громыхая медленно уходила за таежные кряжи.

В парке у церкви меж стволами деревьев летали, как призраки, светящиеся неземным светом шаровые молнии. Глядя в окна, дети видели, как взрываются они словно бомбы, и долго после каждого взрыва плыло в глазах негативное отражение мира.

А в доме том, забившись в темный уголок, тихо плакала голубоглазая девочка Лариса.

Всю ночь в окнах директора не гас свет. Виктор Акимович не спал, ходил по комнате, время от времени останавливаясь у буфета, наливая из графина в стакан водки, и снова мерил покалеченной ногой пространство…

На утро выяснилось, что еще одного человека недосчитался детдом. На утреннем построении не оказалось и Коли Покачева.

Ночь на реке

Только к ночи успокоилась река, взбаламученная небывалой грозой. Усмирились его буруны, спрятали под воду белые бараньи шапки, вышла на небо полночная луна и осветила мир призрачным неживым светом. Где-то на разливах кричала с протяжной тоской, леденя душу, тревожная птица выпь, утки крякали настороженно, прислушиваясь в полудреме, не пробирается ли болотными кочками в поисках добычи лисовин.

Глубоко по ямам забилась рыба, напуганная бурей и грозой, не вышел на разбой даже ночной хищник невозмутимый сом.

А в землянке, вырытой ребятами в обрыве метался в горячечном бреду Васька. И виделось ему, что бредет он тайными тропами, преодолевает непроходимые болота, горные перевалы, укрытые снегами и оказывается, наконец, в удивительной стране, наполненной ласковым теплым светом, где цветут удивительные деревья, а на ветвях их порхают радужные птицы, поющие нежными голосами. Звонкие ручьи там полны меда, а говорливые реки полны парного молока…

Васька шагает этих чудным цветущим садом, вздыхая ароматы невиданных цветов и вдруг останавливает его голос такой родной и близкий.

— Вася! Васенька! Иди скорее сюда!

Васька оборачивается и видит, что к нему протягивает руки его мама, а рядом с нею отец, радостный и улыбчивый с веселым прищуром глаз… А рядом с ними его девочка, любимая его девочка голубоглазая Лара.

Она берет его за руку и все они устремляются по воздушным дорогам этой чудесной страны…

— Это страна счастья, сынок. — Говорит ему ласково отец. — Здесь нет вражды, нет злобы и обид, здесь все любят и уважают друг друга. Здесь царство мира, согласия и дружбы…

…Коля Покачев знал, что Уралов должен быть в их землянке. Кому-то постороннему найти друга будет невозможно. Как только стемнело, он отправился к Иртышу. Его не пугали, ни леденящий хохот филина в парке, ни крики тревожной птицы выпи, ни холод сырой травы. Колька привык жить в природе, так же как человек привыкает к своему дому или квартире.

Лунный свет, проникавший в землянку закрыла тень маленького человека, но Васька уже не увидел спешащего на помощь друга. Он был уже весь в этом волшебном горячечном полете. Губы его были сухи, на лбу выступила холодная испарина, руки нервно теребили ворот рубахи на груди. Васька задыхался.

Колька действовал быстро. Он затопил буржуйку, сразу же наполнившую теплом их маленькое убежище, достал из мешка бубен и стал греть его на открытом огне. Скоро бубен подсох и туго натянутая кожа его загудела. Колька. как заправский шаман поднял бубен над головой и ударил в него пальцами, извлекая рокочущие звуки. И в унисон этому рокочущему звуку бубна горловым голосом Колька затянул заунывную древнюю песню без слов. Все быстрее выбивали пальцы рокочущий звуки бубна, все быстрее вторило ему горловое пение Кольки, словно и не мальчик был это, а великий шаман из рода щуки, который знает такие сокровенные таинства бытия и космоса, которые даны лишь очень немногим на этой земле. Все быстрее ритм, все быстрее движения Колькиного худого тельца, все выше и пронзительнее звуки, клокочущие в горле маленького человека.

Казалось, что душа и тело разделились, нет преград и расстояний, нет невозможного. И только звук бубна, ставший уже таким далеким, что рокот его еле слышен и тоньше комариного писка, но голос тот волнует, зовет вернуться обратно на землю, напоминая о незавершенных на земле делах…

…Утро было светлым, промытым дождями, очищенным грозой. Васька открыл глаза, чувствуя в теле необычайную легкость. Он словно забыл весь ужас вчерашнего дня, свершившейся драмы на задворках детдома. Он вскочил на ноги, но его кинуло к стенке, ноги были слабы и предательски дрожали.

В это время в проеме землянки появился Колька с дымящимся котелком в руке.

— Сейчас я тебя буду поить травами, чтобы к тебе вернулись силы. Меня этому учил дедушка. Он много знал всяких целебных трав и я от него учился.

Васька с благодарностью принял из рук товарища кружку с зельем. Напиток был горьким и противным, но с каждым глотком в по телу разливалась волнами энергия и кровь закипала по жилам.

Васька остановился, перевел дыхание, взглянул на Покачева и твердо сказал:

— Ты как хочешь, Колька, но я обратно не вернусь. И если вернусь, то не сейчас, А когда стану сильным и смелым, как отец. Я уйду с тобой на поиски твоего родового озера! Ты=то не передумал?

— Я готов хоть сейчас, — отвечал Колька и лицо его озарилось на мгновение радостью, но тут же забота пролегла складкой меж бровей…

— Нужно оставить ребятам и Виктору Акимовичу письмо, что мы живы, и что мы обязательно вернемся. Они переживают за нас, Виктор Акимович тот всю ночь не спал, а с утра опять оседлал Серка и отправился на поиски. Я слышал, он рыбакам в колхоз звонил, будут неводом тралить, нас искать…

Васька при этих словах встрепенулся и на глаза его навернулись непрошеные слезы. Но он пересилил себя.

— Решено так решено! Достань, Коля, мою коробку из-под лавки, я напишу им. А ты незаметно отнесешь и бросишь в почтовый ящик.

Не прошло и полутора часов, как письмо было написано и доставлено, вещи собраны и уложены в лодке. Колька принес еще и железную буржуйку из землянки и тоже примостил ее на железном листе, оборудовав камбуз.

Мальчишки налегли дружно на весла, отталкиваясь от берега, и скоро их утлый челн, возвращенный к жизни трудами из брошенной плотоводами прохудившейся лодки, качался на волнах.

До свидания детдом! До свидания дорогой Виктор Акимович! Прощайте, ребята, с которыми сдружились и сроднились за эти два года. Прощайте, тетка Окулина, кормилица и поилица… Прощай, мерин Серко и все обитатели детдомовского подворья…

Прощай, невысказанная Васькина любовь, неземная девочка Лариса! Васька вернется к тебе сильным и непобедимым!

У рыбаков

— Глянь, мужики, к нам подмога прибилась! — Крикнул высокий костистый мужик, вышедший из рыбного склада, и увидевший уткнувшуюся в берег лодку, на которой крепко спали мальчишки.

Неспешно вываливались из рыбацкого домика заспанные мужики, закуривали папиросы, разглядывая нежданных гостей.

Утро выпало с тихим дождичком и густым туманом. Река была рядом, но ее не было видно — весь утренний мир поглотил этот молочный туман. И только вытащенный на берег красный бакен, рыбацкий стол под навесом с приклеившимися перламутровыми рыбьими чешуйками, да керосиновый фонарь под железным абажуром придавали миру некоторую реальность. Да слышно было, как дышит река неуловимым движением вод.

Васька и Колька спали сладким сном. Они плыли уже третьи сутки и сильно устали. Картины проплывающих мимо берегов не отличалась большим разнообразием. Редкие убогие поселения, склады древесины с затонами, где формировали сплавщики длинные плоты для транспортировки их по реке. Однажды ближе к ночи попался им встречный пассажирский теплоход весь в сиянии огней, из радиорубки его неслась музыка, а на верхней палубе парень с девушкой танцевали вальс. Пароход, шлепая плицами по воде, исчез, как видение за излучиной реки, и ребята долго еще завороженно глядели ему в след, думая каждый о своем.

Ждали слияния рек. По их расчетам это место должно было появиться с часу на час. Все ближе поступали к берегам с правого борта густые кедрачи, с левого простирались широко заливные поймы, «соры», на которых нагуливала к зиме жир сорная рыба –язь, плотва, щука…

Потом природа стала зримо менять свой характер, лиственные леса уступали место хвойным, все чаще степные просторы сменялись гигантскими болотами, с чахлой растительностью… Малые реки, впадающие в реку, несли с собою темные болотные воды. Менялись краски ночного неба, оно уже не было похоже на темный бархат, на котором зажигались яркие крупные звезды. Небо теперь и самой глухой ночью было сумеречно светло.

Однажды ночью почувствовали ребята дыхание самого Ледовитого океана, лодка ночью покрылась инеем, который растаял только по утру…

Этой ночью ребята не сомкнули глаз, стараясь, как можно дальше продвинутся по намеченному маршруту. Покачев считал, что после слияния рек нужно пройти по еще километров пятьдесят, а потом уже углубляться по правому берегу в тайгу, чтобы выйти к своему родовому озеру.

Первым открыл глаза Колька. Он увидел проступивший в тумане ветхий сарай на берегу, где ютилась рыбацкая артель, горы деревянных ящиков, залепленных рыбьей чешуей, большие просмоленные лодки на берегу, развешенные на колах вдоль реки невода с большими деревянными поплавками.

— Давайте, гости дорогие, к нашему шалашу! — У лодки стоял высокий, заросший щетиной мужик и приветливо улыбался.

Горел костер на берегу, фыркал на огне большой закопченный чайник, на стол, сколоченный из не строганных досок, принесли огромное блюдо с холодной вечерней ухой, уже схватившейся, как студень.

Колька растолкал друга, и они с опаской сошли на берег.

Рыбаки выдали им ложки, усадили за стол, но есть не начинали.

— Где-то там Костюшка с девками хороводится? С вечера — гармошку в рюкзак и ускакал верхами в деревню. — Озабоченно проговорил старый рыбак с лицом, похожим на печеную картошку.

— Вернется твой Костюшка. Это настоящий рыбак. И погулять не промах, и порядок знает. — Успокоил его высокий артельщик.

В тумане послышался глухой стук копыт и тихое ржание.

— Во, что я говорил. –Довольно подытожил артельщик.

Из тумана выплыла сначала голова гнедой кобылы, потом над нею показалось довольное лицо Костюшки с запутавшейся в русых кудрях сенной трухой.

Рыбаки понимающе хохотнули и принялись хлебать уху, держа под ложками ломти ржаного хлеба.

…Уха была необычайно вкусна, но все же артельщики хлебали ее без особого аппетита, видимо, уже приелась за сезон, но чай со смородиновым листом пили с чувством. Скоро задымились папиросы и самокрутки, и старший артельщик поинтересовался деликатно:

— Куда, ребятки, путь держите?

Отвечал Васька.

— Плывем на каникулы на озеро Шаман. Слыхали, небось? Там у Кольки Покачева родовое озеро.

— Шаман? Далеко, однако. Надо тайгой да болотами недели две идти. Глухое место. Не зная троп, долго ли заблудиться?

Артельщики качали головами.

— Оставайтесь-ка лучше с нами. — Предложил старший. — А то у нас хозяйство некому вести. Да скоро уж и путина, муксун пойдет, заработать можно хорошо. Вся-ко и денежка к школе пригодится…

Колька глянул на друга и уверенно отвечал:

— Спасибо вам, дяденьки. Однако, нельзя нам оставаться. Озеро ждет.

Рыбаки уважительно посмотрели на Кольку.

— Ну, тогда погостите, припасы в дорогу сделайте. Вот сегодня туман рассеется, так с нами на тоню сходите, рыбки хорошей в дорогу возьмете. — Рассудил старший артельщик.

Ребята с радостью согласились.

— А до слияния рек далеко? — Взволнованно спросил Васька.

— Рукой подать. Сегодня туда и пойдем. Особое это ребятки место, былинное, сколько про него легенд да сказок в народе живет — не переслушать.

Костюшка, молчавший до сих пор, оставил кружку и кивнул на старого рыбака с лицом, похожим на печеную картошку.

— Вы Каева вечером попросите, он вам расскажет. И мы послушаем за кампанию.

Каев согласно склонил голову.

— Ну, с Богом! — подал решительный голос бригадир. Артельщики поднялись из–за стола, раскатывая голенища сапог.

Туман все еще укрывал мир. Но рыбаки погрузились в лодки и поплыли от берега в сплошном молоке. Как они угадывали направление, понять было трудно. Но артельщики гребли уверенно, и лодки ходко скользили по воде.

Через час подул легкий ветерок и туман начал рассеиваться.

— Подходим, — сообщил доверительно Костюшка ребятам. — Смотрите внимательно. Вот чудо, так чудо.

Ветерок окончательно сорвал с реки туманную занавесь, и взору детей открылась величественная картина.

Две могучие реки несли свои потоки навстречу друг другу. Одна несла желтые воды, другая — голубые. Вот берега распахнулись, разбежались по сторонам и два потока, ударившись друг о друга по касательной, подняли бурун, и еще какое — то время бежали рядом, не желая уступать друг другу главенства. И уже в одной реке, в одних берегах бежали не смешиваясь два потока — желтый и голубой.

— Ничего, обнюхаются, приноровятся друг к дружке и скоро станут одной рекой. — Сказал раздумчиво Каев. — Так вот и в семейной жизни бывает. Муж да жена — одна сатана!

И тут Колька взволнованно ахнул.

— Васька смотри сюда! — Покачев даже привстал от волнения. — Рыбий Дед!

— Где, где Колька?

— Да вот же. На высоком-то берегу. С носом.

И верно, на высоком берегу стояла высеченная из дерева фигура старика с неестественно длинным носом. Таким длинным, что нос этот скорее походил на хобот.

Ваську рассмешил деревянный идол. Но Покачев не заметил иронии.

— Это у него потому такой нос, что этим носом он рыбу к берегу притягивает. Теперь то уж точно будет удача.

…Невод выметывали на противоположную сторону. Он охватил едва ли не полкилометра русла и речной поймы. Одну сторону невода тащили веревками с помощью артельной кобылы, на которой приехал к берегу рыбак, другую — осиливали сами.

— Навались! — Командовал старший артельщик. — Раз-два взяли!

Жилы на шеях у рыбаков напряглись, лица покраснели, упиралась артель во все человеческие и одну лошадиную силу, и невод, обозначенный цепочкой пляшущих на воде поплавков, нехотя стал продвигаться к берегу.

— А ну, ребятушки, взяли, — подбадривал старшой. — Идет родимый, идет.

Каев, сидевший в лодке на чупе невода на случай непредвиденного зацепа, заволновался.

— Стенки, стенки держите, не дайте уйти! С рыбой будем!

Веревки вышли на берег, теперь выводили крылья невода. Уже сейчас видно было, что рыбы попало изрядно, еще до берега было далеко, а чупа уже вскипала бурунами, и поплавки бешено плясали на воде и вовсе уходили под воду.

Васька с Колькой тащили невод наравне со всеми, загораясь все больше и больше рыбацким азартом и предчувствием небывалого улова.

Вот уже вышли на берег и стенки невода, в воде оставалась одна чупа, буквально кипевшая рыбой.

Лошадь перезапрягли в телегу, подогнали к самой воде. Два рыбака с черпаками на длинных ручках зашли в воду и стали вычерпывать добычу, сгружая в телегу.

Пятнистые щуки извивались, как змеи, бронзовые крупные чебаки с тяжелым стуком падали на дно телеги, серебристые с синим отливом благородные муксуны мощно бились в сетках черпаков, тут же были и стерлядки, похожие хребтами на плотницкие пилы.

Радостные подъем царил среди артельщиков. Скоро телега была полна. Стали заполнять и привезенные со склада ящики, одну лодку завалили рыбой чуть ли не вровень бортов, а рыбы, казалось, в чупе все не убывало.

В самом конце ее билось что-то несуразно большое, и азарт разжигал рыбаков. Наконец, Костюшка не выдержал и коршуном бросился прямо разверзнутую пасть чупы.

Вода вскипела, завязалась борьба между молодым и сильным рыбаком и кем-то, пока еще не видимым и лишь угадываемым по силе, с какой свивал он рыбацкую снасть.

Костюшка все же не устоял на ногах, в какое-то мгновение он ушел под воду с головой, но тут же вынырнул и выдохнул хрипло:

— Держу!

Он уперся ногами в дно, подтаскивая к берегу добычу, но через мгновение полетел с ног. В воздухе мелькнул огромный косой хвост.

— Осетр! — Несколько человек выкрикнули разом это слово, как заклинание, и повались на Костюшку и бьющуюся под ним огромную рыбину.

…Домой возвращались уставшие и тихие. Часть рыбаков ушла пешком. Покачев шептал слова благодарности Обскому Деду, пославшему богатый улов.

Каев рассказывал:

— Был у нас в прежние времена, когда я на Волге жил, один рыбак. Как звали-то по христиански, так я уж не помню. А прозвище зацепилось: Карась. Тот Карась промышлял белугой. А знаете, какая это рыба? Бывало по тонне весом попадалась.

Ребята слушали и не знали верить Каеву или нет. Как такую рыбу представить? Она, наверное, с лодку будет.

— Так вот, ребята. Изымает он белугу, пропустит ей под жабры веревку и катит на ней, как на самоходном катере аж до города… Да и продаст там ее по большой цене. Потом до дому на тройке прикатит пьяный, с дорогим вином, в обновах. За неделю спустит заработок и снова на ловлю едет.

Одинова, такую поймал, что она дорогой задурила, да и разнесла Карасеву лодку в щепки. А у него веревка к ноге привязана была и утянула, сказывали белужина Карася к себе в пучину. С тех пор никто его и не видывал.

Ребята не нашлись, что ответить Каеву. Молчали до самого рыбацкого стана, переживая впечатления дня.

Вечером варили стерляжью уху, готовили малосолого муксуна. Старший артельщик принес из сарая припрятанную бутылку спирта.

— Давайте-ка выпьем мы за нашу артель. — Сказал он, поднимая кружку. — Не зря говорят: «Дружно не грузно, а врозь хоть брось!» Этакую работу сегодня свернули.

— Да уж, — поддержал Каев. — Артельная каша, гуще кипит.

— Выпьем, братцы и за наших гостей. — Продолжал бригадир Это они нам удачу такую принесли. Пол месячного плана взяли. Один осетр на два пуда потянул… Так пусть же и им во всем сопутствует удача!

Стукнулись кружками, крякнули и долго, до седьмого пота стучали ложками по блюду, вылавливая расплавленное золото стерляжьего жира.

После чая, разморено закурив, повернулись к Каеву.

— Ну, что, дедко, скажи — ко, ребятишкам сказку. Мы тоже давно уж от тебя сказок-то не слушали.

Каев не отказывался. Наоборот, видимо ему нравилось сказывать истории рыбакам.

— Ну, что, — откашлявшись начал он, — расскажу про

наши великие реки… Сказки сказывать — не дрова рубить. Слушайте.

У каждой птицы — свое гнездо, у каждого человека своя малая родина. А как же без родины реке быть? Не бывает без родины даже больших рек…

…Тихо над рыбацким станом. Чайки накричавшись за день, угомонились в речных протоках, лишь изредка доносились с реки глухие удары, то крупная рыба выходила на промысел, ударами хвоста глушила задремавшую молодь. Стреноженная рыбацкая лошадь топала в росных лугах да хрустела травою.

Старик замолчал. Полночные звезды густо сияли на небе, пора было ночевать.

…Мальчишки, убаюканные красивой сказкой, уже клевали носами. Рыбаки потянулись в сарай, только за столом под навесом оставались еще старший артельщик Пылов да старый рыбак Каев.

Уже засыпая, Васька слышал, как старший артельщик рассказывал Каеву.

— Разведка боем, дядя Саша, — это когда тебя посылают на верную смерть. У тебя отбирают все документы, награды, знаки различия. И ты идешь в открытую, а тебя противник изо всех огневых средств лупит, так, что небесам тошно.

Вот мы и пошли. Нас было двести человек отобрано, а вернулось только семь…

Собирали припасы в дорогу. Пылов положил ребятам пяток больших присоленных муксунов, связку вяленых чебаков.

— А можно я, дядя Ваня, возьму муксуньей икры хантыйского хлеба сделать, да щук небольших.

— Бери, бери. У нас этого добра не убудет. — Согласился старший артельщик. — А мы у тебя поучимся.

Колька раскочегарил железную печку, попросил у рыбаков большую сковороду. Насыпал из своих припасов на сковороду кедровых орешков и принялся давить плоским камешком, пока на сковороде не выступило ароматное таежное масло. Потом он взбил в большом блюде муксунью икру, выкинул из нее пленки и стал примешивать в нее муку. Получилось тягучее, пахнущее сырой рыбой тесто. Колька выложил его на разогретую сковороду и скоро вогульский хлеб спекся в тугую лепешку.

Первую лепешку Колька разломил на всех. Рыбаки с интересом пробовали, деликатно хвалили Колькину стряпню, обещали перенять опыт.

Тем временем Васька выпотрошил несколько небольших щук, нарезал в прибрежных кустах палочек, очистил их, заострив концы.

Принесли из сарая плошку клюквы. Покачев ловко разворачивал на столе щук, натирал их с внутренней стороны давленой клюквой и осторожно протыкал их палочками, так, чтобы заостренный конец палочки оставался в щучьем теле.

— Так всегда в нашем роду делали. Нельзя, чтобы палочка насквозь проходила, иначе щука на человека обидится и вся сила из нее уйдет.

Рыбаки удивленно качали головами.

— Теперь я поставлю щук к стенкам печки, и пусть они сохнут. — Рассказывал Колька увлеченно. — Как высохнут, можно их в мешок складывать и в дорогу с собой брать. Все ханты в дорогу сушеную щуку берут. Бросишь в котелок с водой, вот тебе и еда. Щука много сил дает.

…Пополнив запасы, ребята погрузились в лодку и поплыли дальше. Рыбаки провожали их всем станом.

— На обратном пути приворачивайте! Будем ждать!

Не успели они доплыть до слияния рек, как услышали перестук копыт. Следом за ними скакал верхами Костюшка.

Ребята заволновались и направили лодку к берегу.

— В деревне был, — сказал, отдышавшись Костюшка. — Я уж при всех не стал говорить. Ищут двух мальчишек. Из детдома сбежали. Участковый в клуб приходил, наказывал, что если объявятся, то ему сообщить.

Костюшка замолчал, а ребята повесили головы.

— Ну, чего засмурели? Рассказывайте, куда путь держите? Я не выдам, а, может быть, подскажу чего или помогу.

— Нам, Костя, обратно никак нельзя. Нам на Шаман надо. –Отвечал Колька. — Нам надо родственников найти. Там на Шамане наши чумы стоят.

— А точно найдете? — Засомневался Костюшка. — Про Шаман-то я слыхал. Богатые места, но нехоженые. Там где=то говорят, в старину раскольники скрывались от царских властей. Это надо вверх по Кондасу подниматься.

— Я, Костя, дорогу найду. Не сомневайся. Я ведь вогул. В тайге вырос.

— Ну, коль так, больше задерживать не стану. Зверя в тайге берегитесь.

Он подошел к лошади и вытащил из-за седла старенькую берданку.

— Держите. В тайге без ружья нельзя. Вот и патроны к ней. — Костюшка протянул ребятам туго набитый кожаный подсумок. — Обратно пойдете, вернете.

…Костя забрел в воду, сильно оттолкнул лодку. Скоро ее вынесло на течение.

Все те же черные птицы кружили над рекой и утлой лодчонкой, на которой два юных существа отправились в безрассудное путешествие в поисках земли, где царят добро и справедливость, любовь и добросердечие, в страну Живого Огня.

И если посмотреть сверху, с той высоты, где кружат черные птицы, то увидеть можно, как великая река рассекает гигантские пространства бесконечных озер и болот, разъединенных узкими перешейками лесов. Небольшие гривы кедрача и снова озера и болота, болота и озера, насколько видит глаз.

Малопригодная для жизни земля, доставшаяся людям, рыбам, птице и зверю в наследство от великого потопа, вызванного растаявшим в древние времена ледником.

Для случайного, пришлого покажется она сумрачной, неприютной. Только случайных людей здесь не случается…

В тайге

Лодку спрятали в устье Кондаса под нависшими над водой ветвями ив. Дальше путь их лежал через тайгу и болота. Но ребят не страшила дорога. Колька хорошо ориентировался в тайге по солнцу, по свету звезд, по лишайнику, нараставшему на елках с северной стороны.

Первый день прошли без приключений. Ночевали на сухой гриве под вековыми кедрами. Разожгли костер, наелись отварной щуки, напились чаю с брусничным листом. Дым от костра отгонял надоедливых комаров и мошку, было хорошо и покойно. Постепенно отступала, уходила прочь горечь обиды и смятение, царившие в Васькиной душе в первые дни после побега.

Колька подкидывал в костер сухие ветки и, глядя на огонь, рассказывал:

— Однажды муж с женой ночевали у костра. Выскочил из костра уголек и попал на ладонь мужу. Больно ему стало. Он рассердился, схватил топор и стал рубить топором кострище. Огонь и угас.

Наутро встали, никак жена не может развести костер, сколько ни билась. Муж разжигал, — нет огня. Обиделся огонь.

А люди уж совсем замерзать стали, только тут появился крохотный такой огонечек и говорит:

— Отдайте мне вашу дочку, тогда я и появлюсь. Поставьте ее в костер и ничего не бойтесь, ей не будет больно.

Чего делать-то? Поставили девочку в кострище, тут охватило ее пламя, а она стоит и улыбается. Потом пропала совсем, как будто ее и не было. А огонь разгорелся, сильным стал и жарким.

— Ну, это сказка! — Засмеялся Валька.

— Наши люди верят, что нельзя огонь обижать. Нельзя в костер мусор бросать, плевать нельзя… Огонь защищает человека от злых духов, очищает…

— А в кого еще ваши люди верят? — Спросил с интересом Васька.

— Есть такой большой человек, он объезжает свет на белом коне, наблюдает за миром. Зовут его Мув-керты-ху. Но он не вмешивается в людские дела, а вот бог Торум и его сын Медведь, его еще лесным человеком зовут, они с людьми рядом.

— И чего они делают? Чем медведь может человеку помочь.

— Медведь охраняет людей от болезней, стережет их жилище, разрешает споры даже судит. Вот если кто у кого чего-нибудь украдет, и на этого человека покажут, то ему дают в руки медвежью лапу, ставят под медвежьим черепом, и спрашивают: виновен он или нет?

— И что, человек уже не может соврать?

— Никак, нельзя. Иначе лесной человек накажет лгуна.

— А почему же геологи говорили, что на ваше стойбище напал разъяренный медведь.

— Я не знаю, но у нас так бывает, если охотники убили медведя, то они должны задобрить его душу. В стойбище устраивают медвежий праздник.

— А если только ранят, и он уйдет разгневанный?

— Тогда говорят, что в медведя может вселиться злой дух Тарен. Это очень опасно.

…Тихо в вековой тайге. Чуть слышно потрескивает костер. Да изредка налетевший с севера ветер полуночник качнет вершины кедров, скрипнет где-нибудь сухая деревина и опять тишина.

Смолкли в чаще птичьи голоса, с севера наползли тучи, укрыли небо сплошным серым одеялом, и сразу стало тепло.

Но что это? Замерли ребята, затаили дыхание. Будто хрустнула ветка под чьей-то тяжелой ногой, одна, вторая. И вот за деревьями в непроглядной темноте явственно было слышно, как раздался тяжелый утробный вздох.

Ребята напряглись, а Васька подтащил в себе берданку.

Стало заметно светлее. Видимо, взошла луна и через облака осветила ночной мир. Тревожно вскрикнула ночная птица и стихла. И тут внутренним чутьем оба мальчишки ощутили в окружающем их пространстве появление кого-то еще. Его присутствие словно разливалось в воздухе, заполняло пространство, подчиняло себе всякую другую живую волю, от мелкой птахи до человека.

Мороз пополз за ворот, сердце застучало часто-часто. Прошло несколько минут, и снова такой же тяжелый, но уже полный страдания вздох прозвучал в ночной тайге.

Васька передернул затвор берданки. Стало слышно, как осторожные вкрадчивые шаги удалялись вглубь леса.

— Это он! — прошептал Колька. –Лесной человек.

— Мне, кажется, не с добром он пожаловал. Может быть, это тот самый, что ваше стойбище разорил. — Отвечал ему шепотом Васька. — Может, шатун какой. Я читал. Если его ранить, то он будет людям мстить, пока его не убьют.

— Давай побольше кинем в костер дров, чтобы он не вернулся… Мы попросим огонь, чтобы он нас защитил.

Языки пламени поднялись к ночному небу, но в тайге оставалось все так же темно и таинственно. И только Кондас, бежавший неусыпно к большой реке, отражал отблески костра, унося с собою быстротекущее время.

Ребята уснули только под утро.

У старообрядцев

Все дальше и дальше уходили в глухие урманы наши маленькие герои. Все глуше лес, все зыбучее болота.

Днем, когда солнце поднималось в зенит, тайга превращалась в настоящее пекло. Плавилась на соснах смола, над болотами поднималось знойное марево, настоянное на сладковато-терпких запахах торфа и багульника, от которых кружилась голова.

Путались ноги в зарослях брусничника, соленый пот застил глаза, струился потоками по лицу, разъедая уголки губ.

От комариного гула стоном стонала тайга. И только марлевые накидки, запасенные в детдоме и вываренные в дегте, спасали ребят от этой адской напасти.

Но ребята все шли и шли без остановки.

Непуганые глухариные выводки сновали под самыми ногами, лисы не спешили уступать людям дорогу при встрече и даже зайцы, пасшиеся на полянах, не скакали испуганно прочь, завидев человека.

Шли тайгой уже третьи сутки. Колька шел впереди, лицо его было сосредоточено, чувствовалось, что парнишка всей душой стремился туда, где на берегах родового озера прошло его детство. А вот у Васьки таежные урманы рождали в душе смятение и тревогу. Он вспоминал с грустью маму, их родной опустевший разом деревенский дом, голубоглазую девочку Лару, детдом и Виктора Акимовича. Иногда Ваське казалось, что этот побег, который устроили они с Колькой, был глупой затеей. Но тут же в глазах его вставало ухмыляющееся лицо Леньки и Андрюхи Чекана, и шаг становился увереннее и тверже.

К середине третьего дня Колька неожиданно остановился и прислушался.

Васька, шедший сзади тоже, притормозил и взял на изготовку берданку.

— Слышишь? — Колька поднял к верху палец, замирая.

Васька тоже затаил дыхание. Шумела тайга, попискивали малые пичуги, звенели комары, позванивал невдалеке ручеек. И тут в таежную тишину где-то далеко вошел до боли знакомый задиристый боевой клич.

— Петух! –Обрадовался Васька.

…Не прошло и получаса, как в тайге образовался просвет, и ребята вышли к вырубкам, густо заросшим малиной и цветущим иван-чаем. За вырубкой начиналась изгородь. Ребята пролезли между жердинами и осторожно вышли на опушку. Отсюда открывалась картина довольно большого таежного поселения.

Прямо перед ними колыхалась уже вышедшая в трубку рожь, слева голубело льняное поле, за хлебной полосой стояли крепкие, рубленные в лапу амбары, за амбарами дома. На задворках домов видны были огороды с пасекой колод в двадцать, покрытых сверху соломенными шапками. В центре деревни возвышалась маковка часовни с деревянным крестом. За деревней виднелось серебряное зеркальце озера в оправе темного леса. На озере в лодке зависал над сетями рыбак.

Справа чуть в стороне от деревни при впадении таежного ручья в озеро стояла водяная мельница. Ее замшелое колесо неспешно вращалось, роняя искрящуюся на солнце воду.

— Вот это да! — Выдохнул пораженный Васька. — Красотища какая! Хотел бы я здесь пожить хоть недельку.

Колька не успел ему ответить. От деревни к лесной опушке бежала девчонка лет тринадцати в сарафанчике, ладных лапоточках, красных, аккуратно навернутых на ноги онучах.

— В лаптях! — ахнул Васька. — Как в кино!

В одной руке девчонка несла деревянную бадеечку, а во второй была палочка, которой девочка громко стучала по бадеечке.

— Зорька, зорька! — весело кричала она. — Звездка, Звездка! Идите сюда!

Девчонка бежала прямо на ребят. Мальчишки попятились и спрятались заросли иван-чая. И тут за их спинами что-то затрещало, зафыркало, ребята оглянулись и замерли от ужаса. Рядом с ними лезли сквозь заросли огромные горбоносые лоси. Они едва, едва не наступили на ребятишек.

Лоси уверенно шли к девчонке, которая уже перелезла изгородь и достала из бадейки ржаные ломти хлеба. Лоси хватали хлеб большими мягкими губами.

А девчонка, зажав покрепче одной рукой бадейку, сноровисто принялась доить лосиху.

Васька аж задохнулся от увиденного.

— Нет, ты смотри, Колька, — прошептал он с жаром. — Доит! Лося доит! Вот чудо.

Струи густого лосиного молока уже не звенели о дно подойника, видимо он быстро наполнялся. Лосиха покорно позволяла себя доить. Кажется, ей это доставляло удовольствие. А рядом своей очереди ждала вторая лосиха.

Васька, чтобы лучше разглядеть эту, поразившую его картину, привстал в своей ухоронке. И тут девчонка увидела его.

Подойник выпал из ее рук и глухо стукнулся о землю.

— Держи молоко-то! Прольется! — Крикнул ей хозяйственный Васька, порываясь спасти удой.

Девчонка завизжала. В округлившихся глазах ее стоял ужас, словно она увидела не деревенских мальчишек, а что-то невообразимо страшное.

— Эй! Не балуй. — Тут же раздался басовитый окрик. Из-за деревьев появился молодой русоволосый мужик в окладе бороды и длинной поясной рубахе. В руке его блестел топор.

Но, увидев ребятишек, он тоже опешил, застыв с раскрытым ртом. Васька с Колькой посмотрели друг на друга. Вроде бы ничего необычного в их облике не было, чтобы привести людей в такое изумление.

— Здравствуйте! –нашелся, наконец, Васька. –Мы это, идем с Оби, нам на Шаман надо!

Мужик и девчонка оторопело молчали.

— А скажите, это какая деревня? — продолжал Васька начатый разговор.

Мужик не отвечал. Но лицо его, фигура не выражали агрессии или злобы и Васька решился подойти.

— Это Колька Покачев, показал он на друга, тоже присмиревшего и пялившегося во все глаза на девчонку. Он — из вогулов. Мы на его родовое озеро пробираемся. На Шаман. Стойбище там. Не слыхали? — Еще раз объяснился мальчишка.

Мужчина с топором молча покачал головой.

В это время лосиха наклонила морду к Васькиной голове и дохнула горячо прямо Ваське в ухо. Мальчишка отпрянул, а мужчина чуть заметно улыбнулся.

— Не бойся. Они у нас ласковые. Не обидят.

Девочка тоже прогнала, наконец, с себя оцепенение, подняла подойник.

— Ты, вот что, Анютка, заканчивай обряд, а я с гостями пойду в деревню. — Сказал бородатый, видимо, Анюткин отец, и жестом пригласил ребят следовать за собой.

Прошли межой к деревне. Посреди ее стояли пахучие стога сена, меж ними возвышались деревянные качели для детворы, колодезный журавль тянул длинную шею к небу.

— Какой веры? — Спросил строго ребятишек мужик. — Старого обряда или нового, бесовского?

— Чего, чего? — Не понял Васька вопроса.

— Крещеные, спрашиваю вас, али нехристи?

— Не дяденька. Мы не верующие. У нас давно религию отменили. И старую, и новую. Колька, вон правда, верит, так у них своя вера. Они дяденька, щуке поклоняются…

— Тьфу ты, Господи, прости меня грешного! — Рассердился было мужик.- Вот она власть царская, сатанинская — Каково, дети малые без креста живут!

— Да у нас, дяденька, власть давно не царская. У нас советская власть. — Теперь черед удивляться пришел Ваське.

— Как не царская? Неужели конец пришел антихристу.

— Давно уже пришел. — Радостно сообщил Васька. В семнадцатом году скинули царя и всех его пособников.

Мужик упал вдруг на колени и стал молиться, отбивая поклоны.

— Господи, велик ты в деяниях своих, покарал отступников веры твоей.

— Дяденька, так вы что же не знали, что царя давно уже нет? Тогда вы не знаете, что была революция и гражданская война…

— Война? –Поднял мужик голову от земли. — И кто с кем воевал?

— Богатые с бедными. И победили в той войне бедные.

— Бедные? Ну-ка, ну-ка, скажи, а как же приверженцы старого обряда? Утвердили они веру свою, победили ли вероотступников?

— Мы про это дяденька не проходили еще в школе. Мы знаем, что веру отменили и многие церкви закрыли, потому, как Бога, говорят, нет!

Мужик снова начал молиться и отбивать поклоны.

— Так вы, должно быть, дяденька не знаете, что и другая война была. Великая Отечественная.

Мужик поднялся с колен и уставился на Ваську полными смятения глазами.

— Говори!

— Русские воевали с немцами. В сорок первом году эта война началась. Вообще-то это была вторая мировая война. Там все кто-нибудь с кем — нибудь воевал. Наших двадцать миллионов погибло. Мой папа тоже погиб. Он летчиком на войне был. — Сказал Васька с дрожью в голосе. — Но мы все равно победили.

Мужик молча положил на русую Васькину головушку широкую ладонь, потом обернулся к дому.

— Марья! — Крикнул он, обращаясь к раскрытому окну, — готовь погану посуду, гости к нам.

Слышно было, как в доме что-то сбрякало. После этого на волю выглянуло испуганное женское лицо.

В доме был полумрак, видно было, что изнутри освещают его мятущиеся огоньки лампад, висящих перед иконами.

Женщина истово перекрестилась.

Анютка

Под навесом у дома хозяева накрыли стол. Посреди стола — горшок с постным варевом, мед в глиняной плошке, хозяйка принесла каравай ржаного хлеба, и хозяин нарезал его крупными ломтями.

— Хлеб на стол, так и стол — престол! –Сказал хозяин.

Прибежала с опушки Анютка с подойником, в глиняную плошку налили лосиного молока, накрошили хлеба.

Хозяин широким взмахом двумя перстами перекрестился и перекрестил стол.

— Хлебайте, с Богом! С вами Анютка побудет, а мы стога метать. Вечером, говорить станем. Все людишки наши соберутся.

Взрослые ушли, а ребята принялись за еду.

— Мне тятя сказал, что вы некрещеные! За стол сели, лба не перекрестив, — сказала Анютка, со страхом поглядывая на ребятишек.

У Васьки с Колькой ложки застряли на полпути. И оба они почему-то покраснели.

— Наука доказала, — пробормотал Васьска, — что Бога нет. Это эволюция сделала из обезьяны человека, а не Бог. Люди скоро в Космос полетят, как можно верить в бабушкины сказки?

Анютка в испуге подняла руки, словно защищаясь от страшных слов.

— Не говорите никогда такого. Господь на Крест за всех нас взошел, а протопоп Аввакум мученическую смерть принял, врагами старой неискаженной Никоном веры заживо сожжен был… И вместе с ними тысячи истинных ревнителей православия…

В словах девчонки было столько страсти и непоколебимой веры, что юные богоотступники замолчали.

— Ты, прости нас, Анютка, но ни о протопопе, ни о Никоне ничего не знаем. У нас в школе такого не проходят. Расскажи, кто они такие и почему меж ними борьба была. — Попросил уважительно Васька.

— Я мигом. — Посветлела лицом Анютка. Она скрылась в доме и скоро вернулась с большой старинной книгой в кожаном переплете.

— Я прочитаю вам из жития преподобного протопопа Аввакума. — Анютка бережно открыла книгу. Это писано им собственноручно в Пустозерске в царской ссылке, куда протопопа Аввакума сослали, за то, что не покорился лживым церковным нововведениям.

Это было двести пятьдесят лет назад. До того православная наша вера семьсот лет была неизмененной. А царь Алексей Михайлович допустил до церковных книг пришлых людей, лживых да завистливых, которые православие на католический манер стали перекраивать. И стали они те книги переписывать да править, церковную службу менять, вместо двуперстого крестного знамения, щепоть бесовскую вводить. Главную молитву «Символ веры» переписали. А патриарх Никон стал несогласных с нововведениями гнать, на цепь сажать, головы им рубить и огнем жечь. И стал на Руси Великий раскол.

Ребята смотрели на эту девчушку, не видевшую ни разу в жизни иных людей, кроме своих деревенских, не знавшей достижений науки и техники, не ведавшей о ходе мировой истории, а жившей в остановившемся времени, и не понимали, то ли ее жалеть, то ли восхищаться ею и завидовать ей. Что-то было в ней настоящее, уверенное и мудрое, что заставляло чувствовать себя рядом с ней маленькими и несмышлеными…

Ее глаза были полны смиренного достоинства и непоколебимой веры.

— Вот протопоп Аввакум оставил нам слова истинной правды: «Мы святых отцов церковное предание держим неизменно, а палестинскаго патриарха Паисея с товарыщи еретическое соборище проклинаем. — Стала читать она из принесенной книги.

— … привели нас к плахе и, прочет наказ, меня отвели, не казня, в темницу. Читали в наказе: Аввакума посадить в землю в струбе и давать ему воды и хлеба. И я сопротив тово плюнул и умереть хотел, не едши, и не ел дней с восмь и больши, да братья паки есть велели.

Посем Лазаря священника взяли и язык весь вырезали из горла; мало попошло крови, да и перестала. Он же и паки говорит без языка.

Тоже, положа правую руку на плаху, по запястье отсекли, и рука отсеченная, на земле лежа, сложила сама персты по преданию и долго лежала так пред народы; исповедала, бедная, и по смерти знамение спасителево неизменно.

Посем взяли соловецкаго пустынника, инока-схимника Епифания старца, и язык вырезали весь же; у руки отсекли четыре перста!

Посем взяли дьякона Феодора; язык вырезали весь же.

И прочих наших на Москве жарили да пекли: Исаию сожгли, и после Авраамия сожгли, и иных поборников церковных многое множество погублено, их же число Бог изочтет. Чюдо, как то в познание не хотят приити: огнем, да кнутом, да висилицею хотят веру утвердить!»

Ребята слушали старинный слог жития, затаив дыхание. Трудно было представить, что ради каких-то незначительных поправок в церковных книгах, ради незначительных изменений обряда одни люди шли на смерть, а другие были способны жечь на кострах несогласных.

— Так вы и есть те самые староверы? Нам про вас говорили рыбаки с Оби. Получается, что у вас никакой связи с миром не было. И как давно вы так живете? — Спросил Васька.

— Наш батюшка рассказывал, что во времена раскола многие несогласные с царем и патриархом, затеявшими нововведения, уходили от преследования на Волгу, на реку Керженец. Там, на озере Светлояр в недоступных местах построен был град Китеж, и жили в нем, следуя старой вере, многие знатные и простые люди. И что даже скрывался там царский сын, первенец царя Алексея Михаил со своей семьей, которому дорога была неисправленная, не замусоренная вера.

Тогда рассерженный царь лишил его престола, а сам стал воевать Соловецкий монастырь, где 300 монахов восстали против новой веры. Шесть лет не сдавался Соловецкий монастырь, пока обманом и подкупом не взяли спящих монахов, истинных хранителей веры.

Всех их по приказу царя казнили. Одних подвешивали за ребра на железные крюки, других вмораживали живьем в лед… А спустя коротко время и сам «безумный царишко», помер весь в гное и струпьях.

Потом уже царь Петр послал свои войска на поиски града Китежа и своего старшего брата Михаила, законного наследника престола.

Когда войска подошли совсем близко к граду Китежу, то город стал невидим и погрузился, рассказывают, в воды озера Светлояр. И явится на свет град Китеж только с пришествием Христа на землю. Вот.

Девчонка передохнула, аккуратно перекрестила себя двумя перстами и закончила рассказ:

— А Михаил со своими сыновьями взошел в огонь и закончил свою жизнь самосожжением, чтобы уберечь невинный народ от преследований и казней.

Ребята сидели потрясенные, оглушенные и повзрослевшие, казалось, сразу на много лет…

— Вот я вам еще из протопопа Аввакума прочту, сказала, наконец, Анютка, открыв книгу на странице с березовой закладкой:

— А в огне том здесь небольшое время потерпеть, аки оком мгнуть, так душа и выступит! Разве тебе не разумно? Боишися пещи той? Дерзай, плюнь на нея, небось! До пещи той страх-от, а егда в нея вошел, тогда и забыл вся…”.

Анютка замолчала. Над скитом стояла такая тишина, что казалось, слышно было, как растет трава и, как паук под сенью крыши плетет свою паутину.

— А как же ваши-то попали сюда? –Тихо спросил Колька, не сводя восторженных глаз с Анютки.

— Наши-то? Старцы тогда прокляли царя Петра, и весь царский род, назвав его антихристовым, и увели многих за Урал, в Сибирь, где царская воля не могла их достать. Ушли в поисках Беловодья — страны Добра, Истины и Справедливости.

— А нашли эту страну? — хотел было спросить Васька, но не спросил. Слишком много мыслей и чувств теснилось в его голове и груди.

…К вечеру в деревне стал собираться народ. Возвращались покосники, рыбаки, полесовики. Мужчины все до одного в окладистых бородах, волосы на голове удерживали берестяные обручи, на всех домотканые рубахи и порты. Женщины в вышитых сарафанах с покрытыми головами, и ребятишки, необычно сдержанные и степенные.

Народ с настороженным любопытством поглядывал на незваных гостей, ждал, когда старшие начнут разговор.

Наконец, в центр круга вышел белый, как лунь, старик, опиравшийся на деревянный посох, на конце которого был искусно вырезан крест.

— Бог послал нам вестников из греховного мира, из которого мы, гонимые антихристом, ушли уже более двух столетий назад. Мы жили по священным заповедям, как жили до Великого раскола семьсот лет наши предки и наши великие святые Кирилл Белозерский и воитель Александр Невский, протопоп Аввакум и Соловецкие мученики.

Бог хранил нас от всех бед и невзгод. И теперь спрашивайте этих неискушенных грехами чад, что расскажут они о том, мире, что остался за пределами нашими.

Колька Покачев подтолкнул вперед себя Ваську.

— Ты говори. Ты уже пятилетку закончил.

Васька сделал шаг вперед. Сотни глаз были устремлены на него. И Васька вдруг почувствовал ответственность всего мира перед этими людьми, ушедшими из него от обид и унижений. Что сделал за это время человеческий мир, чем он может погордиться? Жил ли он в любви и согласии, к чему стремились, как понял он, истинные христиане?

Васька вспомнил, что по земле за эти двести пятьдесят лет прокатилось столько опустошительных войн, столько было разрушено сел и городов, убиты, сожжены, наверное, не десятки, а сотни миллионов ни в чем неповинных людей… Он вспомнил своего погибшего в огненном пекле отца, мать, безвинно осужденную и страдающую где-то за колючей проволокой… И ему стало не по себе. Он не знал, что сказать этим людям.

— А у нас изобрели радио, телефон и рацию. Можно в черную такую трубочку говорить, а тебя услышат за тысячу верст, — выдавил, наконец, он из себя. — Люди стали летать по небу на самолетах, ездить на быстроходных машинах и поездах.

Люди молча слушали. А Васька снова подумал, что все эти изобретения опять-таки работают на войну…

Беседа затянулась едва ли не до полуночи. Хозяин отвел ребят ночевать на сеновал.

— Хорошие вы ребята, — говорил он. — Оставались бы у нас. Веру бы нашу приняли, мы бы оженили вас здесь, дома бы вам всем миром поставили. Надо нам кровь свою разбавлять со стороны, а то вся деревня давно уж родня. Детей от этого много мрет, — сказал он с грустью.

— Нам, дяденька, никак нельзя, — отвечал Колька. –Нам на Шаман надо.

— Жалко вас, без веры живете, без любви, в грехе и жестокосердии…

— Как без любви? –Поперхнулся Васька. И он вспомнил сразу и маму, и девочку Лару, и Виктора Акимовича, и своих детдомовских друзей…

— А так, что без любви к Богу никакой другой любви быть не может, — отвечал хозяин.- Как протопоп Аввакум наставляет нас? « «Любити Бога всем сердцем и всею душою, и всем разумом и всем помышлением… Чти родителей, прочих сродников, потом „вся человеки во истину люби, Бога ради…“ « …аще время привлечет и пострадать брата ради по Христову словеси, больше бо любви несть, да кто душу свою за друга своего положит…»

Васька и Колька долго лежали на сеновале и могли уснуть.

— А как ты, думаешь Колька, отец мой разве не ради любви к нам погиб на фронте… Разве не положил он душу за друга своего?

— Я думаю, Васька, твой отец был настоящим мужчиной.

— А ты бы мог ради веры, ради друга своего войти в огонь и сгореть в нем?

Колька долго молчал, наконец, выдохнул:

— Я не знаю, Васька.

— Я тоже не знаю, Колька. Страшно даже представить.

Они долго лежали молча без сна.

— А знаешь, Васька, вот я вырасту большой, и приеду сюда сватать Анютку. — Сказал Покачев. — Как ты думаешь, отдадут ее за меня?

Лукьянов Кордон

Малолюдна эта земля. Деревня от деревни на десятки километров, стойбище от стойбища в несколько дней езды на собаках или оленях…

Кружит над просторами ее неоглядными черный ворон, хрипло грает. Седые замшелые елки стерегут тишину, бродит таежными урманами косматый лесной человек, встает на задние лапы и рвет когтями стволы сосен и кедров, показывая свою силу и власть. Страшно попасть сюда человеку городскому, где на каждом шагу опасность, где следят за тобой напряженно сотни встревоженных глаз.

Колька шел так, как будто знал это место, как пять своих пальцев. Вскоре меж деревьев образовались явные признаки тропы. Она, петляя между деревьями, вывела их к речке, на которой был устроен заезок. Небольшая речушка была перегорожена частоколом, укрепленным еловым лапником. В этой искусственной плотине оставалось лишь малое место для прохода рыбе, а в самом проходе стояла сплетенная из ветвей ивы ловушка — морда.

Ребята обрадовались. Место явно было обжито человеком. Было видно, как в морде серебрится попавшаяся рыба. И это тоже был добрый знак.

Повеселевшие путники сразу ощутили приступ голода и по набитой тропинке пустились дальше.

Вскоре тайга стала редеть, послышалось фыркание лошади и следом залилась лаем собака. Ее веселый лай благовестом звенел в тайге, отдаваясь в самых ее дальних углах.

Еще несколько минут хода, и они вышли на уютную поляну, с избушкой посреди ее, крытой еловой корой. На крыше вместо конька сидел живой глухарь, распушив хвост. На лужайке мирно паслась лошадь, а у избушки вертелась собака остроушка, хвост которой был загнут лихим калачом.

Собака бросилась им навстречу, обнюхала, не выражая агрессии, а затем, дружелюбно вильнув хвостом, повернулась к дому, словно приглашая гостей отправится за ней.

Из избушки вышел высокий, одетый в длинную рубаху без пояса старик с седой стриженой бородой и такими же седыми стрижеными под горшок волосами. Казалось, что его нисколько не удивило появление в этой глуши ребятишек. И только дрогнувший голос выказал, насколько обрадовало старика неожиданное появление детей.

— Соболько, — крикнул он ласково собаке. — Что плохо гостей встречаешь?

Тотчас Соболько принялся усиленно вилять хвостом и кружиться волчком вокруг ребят, заливаясь безудержным радостным лаем. Лошадь, пасшаяся на поляне, подняла голову и приветственно заржала, глухарь заходил взволнованно по крыше…

— Имею честь представиться, — по-военному доложил старик, подходя с улыбкой к ребятам. — Лукьян Северьянов, по образованию и призванию геолог, по существу охотник и отшельник.

— Василий Уралов! — Чувствуя расположение хозяина и теперь уже нескрываемую радость гостям, так же весело и радостно ответил Васька. — Ученик шестого класса Погореловской семилетней школы.

Он обернулся к Покачеву.

— А это вот Николай Покачев. Он мой друг. Мы вместе с ним идем на Шаманозеро. Это его родовое озеро.

По лицу старика пробежала тень.

— Озеро, говоришь, — сказал он, погрустнев. — Покачев из рода Щуки. А я знаю это озеро. И отца твоего, Коленька, Василия Андреяновича, — он запнулся на этом слове, и продолжил, ласково глядя мальчику в глаза, — хорошо, Коля, знал… И тебя, Коля, видывал…

Колька Покачев вспыхнул, и лицо его озарилось радостной надеждой.

Старик покачал головой, помолчал.

— Экая вот история приключилась. Тебя же ведь Коля геологи в детский дом отправили. А тебя, понимаю, снова в родные края потянуло…

Колька потупил голову.

— Ну, что же это я гостей дорогих держу у порога, смутился хозяин. — А ну, проходите в мои палаты…

Ребята вошли внутрь убогого Лукьянова жилища. В углу стояла печь каменка, топящаяся по-черному, маленькое оконце, стол, пара лавок, дощатый топчан с овчинным тулупом, над ним полка с тетрадями и бумажными папками.

— Сейчас я сгношу скоренько вам поесть, а уж потом мы разговаривать станет, — хлопотал гостеприимный Лукьян.

Он положил в глиняную миску мелких сухариков из полотняного мешка, залил их квасом, бросил туда пригоршню дикого лука черемши, брызнул в похлебку с птичьего перышка маслом, стоящем в глиняном горшочке на печи.

— Вот такая наша таежная еда. Прошу не осудить.

Но ребят не надо было просить трижды. Они тут же дружно застучали деревянными ложками. Лукьянова похлебка показалась им верхом кулинарного искусства.

А хозяин тем временем принес на стол вяленое копченное мясо и нарезал его длинными ломтями. Мясо дивно пахло, на срезе аппетитно алело.

— Это вам на прикуску вместо хлеба. Ешьте от пуза, как говориться. А я пока чайку заварю.

Скоро они пили душистый таежный чай, все страхи минувших дней отступили, покой и тихое блаженство разливалось по мальчишеским телам и душам.

— Мы к вечерку еще и баньку соорудим! — радовался Лукьян. — А пока расскажите-ка мне, что за нужда привела вас в эту глухомань. Гляжу на вас и сам себе не верю, вы словно с неба свалились.

— Ох, дедушка Лукьян, тут такое было, такое! — округлил Валька глаза. –Мы тут такое видели, такое, что другому бы я и не поверил. Вот как! Вот вы когда-нибудь видели, что бы целая деревня жила в тайге и слыхом не слыхивала ни про революцию, ни про войну, ни про то, чего сейчас на белом свете делается? Видели, как болото дыбом встает, или как медведище страшенный верхом на лосе скачет?!

Лукьян понимающе покачал головой.

— Ну, об этом мы еще поговорим. А вы начните-ка сначала.

И Валька стал рассказывать про свою жизнь. Наверное, это был его первый рассказ о родителях, о самом себе, о том, как он попал в детдом, о друге своем Кольке Покачеве, как бежали они в страшную грозу из приюта, решив твердо пробираться на родовое Колькино Шаманозеро, как скитались по тайге, как встретили страшного медведя, стреляли в него и потеряли все свои припасы и ружье.

Потом рассказывал Колька про свой род Щуки, про то, как они жили счастливо и как однажды произошло что-то страшное, о чем Колька знает лишь по рассказам геологов, доставивших его в детдом. И как Колька решил вернуться в родные места, чтобы отыскать родственников и поставить на озере свой чум.

Лукьян слушал ребят внимательно, не перебивая. Лишь изредка покачивая головой. А когда смолкли ребята, закончив рассказ о своих приключениях, убрал со стола остатки трапезы и расстелил на нем старую истертую карту, с которой, должно быть пройдено было не мало дорог.

— Вот смотрите, что я вам скажу, — склонился Лукьян над столом. — Вы говорите, что вошли в устье Кондаса и пошли вверх по течению, что бы выйти к Шаманозеру. Все правильно. Только вот тут=то у вас и вышла ошибка. Вы пошли не по Кондасу, вы до него не доплыли километров десять. Вы пошли по другой таежной речке –Стриге. А она увела вас в сторону от Шаманозера прямо на Великую чисть. Вот, видите, какое это гигантское болото, — старик чертил по карте крепким своим ногтем, словно указкой, — По нему, должно вы первые прошли. И то хорошо, что вы его перешли поперек, а идти по нему вдоль — настоящая погибель. Вот таким путем вы и попали ко мне. И, можно сказать, ваши усилия не приблизили вас к цели, а отдалили ее. Ведь от моего кордона до реки рукой подать. На лошади я за день обернусь. Так-то, братцы путешественники.

Покачев повесил голову. Опечалился и Валька…

— Интересно, интересно, — продолжал старик. — Однако, я вокруг болота этого хаживал когда-то давно, но вот старообрядческой деревни не находил. Слыхал от стариков, что есть в тайге такое место — Светлый Уймон, а не находил его. Видимо, не каждому дается. Вот вам, чистым душам — открылся он, а я стар и много грешен.

— А где же наше стойбище? Где Шаманозеро, дедушка Лукьян? — Взволнованно спросил Покачев.

— А вот и Шаманозеро ваше. — Толстый ноготь Лукьяна скользнул по карте на север, упершись в голубое пятно, очертаниями своими походившее на щучью голову.

От моего кордона до Шаманозера теперь не меньше десяти дней ходу.

Ребята пригорюнились.

— Но вы не печальтесь. — Поддержал их Лукьян. — То, что я вам расскажу, думаю, поменяет ваши планы. Я думаю и заблудились вы не зря, не зря и болото вставало дыбом, я думаю, что это, ребятки, судьба нас свела вместе. Но утро вечера мудренее, говорят. По утру все и решим, а сейчас, пойдемте-ка мы в баню.

Васька с Колькой проснулись поздно. Выглянули на улицу. Роса на траве уже высохла, солнце стояло выше елей, в воздухе серебрясь летали паутинки, стояла первозданная тишина. Лукьян чистил у очага свежую, по всему видно только что выловленную рыбу.

— Васька, — в волнении прошептал Покачев, — гляди!

Васька обернулся. У порога избушки стояли их походные мешки и бердана, потерянные на болоте.

На кордон пришла зима

Зима пришла в тайгу нежданно, негаданно. Еще вчера лес горел дивным многоцветьем осени, серебристые паутины сновали в воздухе, грибы водили веселые хороводы под соснами и березами, вдоль столетних бронзовых стволов кедрача сновали неутомимые белки, запасая орехи и грибы по дуплам…

Ребята с дедушкой Лукьяном тоже трудились без устали, заготовляя впрок ягоды, грибы, рыбу… Ждали со дня на день геологов, но их все не было и не было. Северьян еще раз съездил на Обь до поселка лесников на связь, привез мешок муки, сахара, чаю, канистру подсолнечного масла в обмен на пушнину. В тайге что ни день, пахло оладьями, которые пристрастился печь Колька Покачев.

Вечерами Лукьян усаживал ребят за стол и давал им уроки математики, физики, французского и немецкого языка, географии.

— Как бы трудно не было, а человек должен совершенствовать свои знания, иначе пойдет обратный процесс, и человек из высшего создания — венца природы — в два счета может снова превратиться в обезьяну. — Говорил назидательно Лукьян. — Я, думаю, вы не желаете этого?

Ребята засмеялись, а Васька прыгнул со скамьи на четвереньки и стал скакать по избушке, ухая и хоркая, подражая виденной в кино горилле.

Выходило очень похоже, что даже дед Лукьян зашелся в хохоте.

— Я бы мог сказать, что в тебе природный артистический талант, — проговорил отсмеявшись Лукьян, — но видит Бог я не желаю тебе стать артистом, пусть даже самым знаменитым, потому что лицедейство не есть профессия для настоящего человека. Нужно не изображать героев, а становиться ими, нужно жизнь проживать настоящую, подлинную, а не сценическую. Уж поверьте мне.

Лукьян задумался, уходя мыслями в прошлое.

— А какая профессия самая, самая, на ваш взгляд? — растревожил Васька Лукьяна.

Тот вздохнул и улыбнулся.

— В любой профессии, друзья мои, нужно прежде всего быть человеком.

— Как это человеком? — удивился Колька Покачев. — Медведь не может быть геологом или строителем или учителем…

Васька снова зашелся в хохоте, представив огромного медведя с рюкзаком в больших резиновых сапогах. с ружьем и молотком в лапах, шастающего по тайге…

Лукьян усмехнулся, но отвечал серьезно.

— Конечно, медведь не может быть геологом, не может быть нефтяником, начальником стройки, а вот наоборот, бывает и причем очень часто… И тогда жизнь становиться для подчиненных ему людей невыносима. Да и дела-то у такого начальника-медведя никогда на лад не пойдут…

— А что делать, если ты попал к такому начальнику в подчинение? — Посерьезнел Васька.

— А вот что я скажу. Никогда нельзя отступать. Надо идти навстречу трудностям, а не прятаться трусливо от них.

Чаще всего не сила решает все, у человека есть еще ум воля, упорство, хладнокровие… Они и помогают ему выйти в неравной борьбе победителем, — сказал Лукьян, глянув на Ваську проникающим взглядом, словно ему хорошо была известна тайна Васькиного побега из детдома.

— Нельзя отступать, нельзя, тем более, если это сражение идет за любимого тебе человека, — грустно, но убежденно сказал Лукьян и погрузился в свои мысли. Васька же покраснел до корней волос…

Ночью неожиданно похолодало. Где-то далеко за тысячу километров вздохнул исполинской грудью Ледовитый океан, студеное его дыхание прошло вдоль всей Оби, проникло малыми реками по всей тайге, опалив морозом еще не успевшую пожухнуть траву.

Ночью в просветленном, подмороженном небе закружили хоровод россыпи звезд. Сияющий рогатый месяц вышел в середину веселья, важно оглядывая небесные просторы. И в это время с севера выплыло белое облако, и начало глотать яркие звезды по одной и целыми созвездиями. Рассердился месяц, ударил своими рогами белое облако, и на землю, на кроны и шатры деревьев посыпались вдруг легкие снега…

Утром выглянули ребята в окошко и увидели волшебно преобразившийся мир, выскочили на улицу и стали пулять друг в друга снежками.

Пришел с реки Лукьян, принес только что пойманных щук, бросил их на снег у порога. Щуки еще били хвостами, разевали свои огромные, усеянные острыми зубами пасти, протаивая в снегу землю и зеленую траву.

— Ну что друзья. Скоро встанут реки, и на нашей улице будет праздник. Станем теперь пироги печь да гостей поджидать, — сказал с радостным волнением в голосе Лукьян.

— Что? Скоро приедут? Геологи? — Закричали ребята.

— Скоро, — отвечал Лукьян. — Теперь уж скоро.

— Ура! — Что есть мочи закричали ребята. — Ура!

От их истошного крика дрогнули ветви деревьев, и снеговые шапки на них пали вниз, рассыпая кругом снежную пыль.

Прошла еще неделя. Зима окончательно утвердилась на всех пространствах Приобья. Даже болота промерзли и отвердели так, что по ним можно было ходить как по полу.

Однажды днем в глубине тайги родился странный неясный звук, словно где-то там далеко кто-то подвывал и поскуливал, временами рычал и огрызался.

Первым этот звук услышал Соболько, заволновался, глядя настороженно в лес, потом ребята услышали его и тоже заволновались, запереглядывались многозначительно.

Звук этот все нарастал и нарастал. Прошло часа два, и вот уже явственно стало слышно, что тайга зажила какой-то новой пока еще непонятной жизнью, что вот-вот и сон ее тысячелетий будет разбужен чем-то совершенно новым, неизведанным, но непреодолимо зовущим и манящим…

Вышел из избушки дед Лукьян, прислушался тоже и лицо его радостно преобразилось:

— Ну, ребятки, ликуйте. Едут наши друзья геологи!

Ребятки грянули «ура» и начали восторженно носиться по поляне, увлекая с собой заливающегося радостным лаем Соболька.

Лукьян заторопился, нырнул в избушку и скоро заклубился над ней дымок, извещая о готовящемся там праздничном ужине.

Ребята кинулись на помощь Лукьяну. Колька Покачев тут же принялся за стряпню, затворив сибирские оладьи, Васька носил дрова и воду, дед Лукьян извлекал из кладовых соленья и копченья.

Стальной соперник

Ближе к вечеру промороженный лес уже стонал от грохота железных моторов, звук их раскалывал воздух и проникал, казалось, в самые отдаленные уголки тайги. Испуганные звери, преодолевая страх неизведанного, настороженно всматриваясь в чащобу: что это движется им на встречу то ли погибель их, то ли пожива?

Барсуки и медведи храпели по своим норам и берлогам, не видя и не слыша прихода новых обитателей тайги. Но не все, кому положено в это время видеть сны, спали.

Огромный медведь с косым шрамом через левый глаз, с зарядом васькиной дроби уже заплывшей жиром, бодрствовал. Он слышал рождение новых звуков в тайге, ловил резкие запахи гари, распространявшиеся на многие километры, оставляемые на пути пришлого соперника, и с каждой минутой беспокойство все сильнее и сильнее одолевало его.

По закону медвежьего рода он не должен допустить в пределы свои соперника. Здесь только он, самый сильный и самый грозный мог вершить над бегающей, летающей и ползающей тварью свой страшный суд: кому стать его добычей, а кому еще бегать, летать и ползать, нагуливая до поры до времени тело и жир.

Старые раны, нанесенные ему человеком, болели и свербили, требовали отмщения… Он не мог спать, не мог жить прежней медвежьей жизнь. Он встал на тропу войны.

Слыша новые звуки и запах солярного перегара, он раздувал ноздри, вставал на задние лапы, выпускал когти и, грозно рыча, срывал ими на высоте почти трех метров кору с сосен и кедров.

Если бы в эти края зашел его соперник, то прежде чем вступить в борьбу с хозяином территории, он должен был помериться с высотой заданной метки. Если ты меньше и не в состоянии на такой же высоте драть с деревьев кору, то тебе и думать нечего о соперничестве. Ступай своей дорогой, ищи не занятые места…

Этими метками была помечена огромная территория, которую считал он своими владениями. Но похоже незваный гость перешел границу, пренебрег законами тайги и теперь нужно было вступить с ним в сражение.

Медведь взревел, что есть мочи, и тайга разнесла на многие километры этот леденящий кровь боевой клич.

Огромными прыжками бросился лесной человек навстречу сопернику, горя желанием уничтожить его, разорвать на клочья, пролить горячую кровь его на холодный искристый снег.

Могучие мышцы его перекатывались под шкурой, покрытой длинной лоснящейся шерстью, стальные когти легко вспарывали моховой покров и промерзшую землю,

Комья земли и ошметки кочек веером летели по за ним, встречные мелкие деревца и сухостоины, попавшиеся на пути, ломались, как высохшая трава…

Словно артиллерийский снаряд пролетел он болото, речку, сосновую гриву, выскочил на берег озера, утробно ревя,

И тут в грохоте, лязге, сиянии огней появилось чудовище, при виде которого шерсть на медвежьем загривке встала дыбом. Он попытался остановиться, но инерция была велика, и он проехал на лапах метров десять, едва не угодив под ревущее и грохочущее, исторгающее жар и смрад чудище, превосходящее многократно его размерами и силой.

Глаза чудовища горели огнем, и огонь этот был настолько велик и силен, что от него загоралась едва ли не вся тайга, он исторгал страшный рык и рев, перекрыть который медведь был не в силах, он тащил по за собой, как змей огромный хвост, и на хвосте этом сидели люди, которые кричали и махали руками, показывая на хозяина тайги…

Потрясенный медведь рявкнул, сделал громадный прыжок в сторону и повержено бросился под кров тайги.

Он летел, не разбирая дороги, слыша только грохот и лязг, ноздри его ловили дурманящий запах сгоревшей солярки, а в глазах отражались сполохи огня, игравшие над сумеречной тайгой.

И только ночью, лежа под гигантским еловым выскирем, вывернутым из земли летней грозовой бурей, пришел «лесной человек» в чувство после этой встречи. Вместе со стремлением уйти, спрятаться в чаще в самом дальнем таежном углу, родилось желание следовать за этим чудовищем, стать умнее и коварнее, подстеречь его, выкараулить. нанести удар, переломить хребет и выпустить дурную кровь из агонизирующего железного тела…

Приехали!

В сумерках, проламываясь через мелколесье, на кордон прибыл геологический поезд. Передовой грохочущий трактор на широких гусеницах тащил за собой сани, на которых была установлена цистерна с горючим, на других санях стоял жилой вагончик, второй трактор тащил в сцепке пару саней с оборудованием и прочим снаряжением для строительства площадки и установки буровой.

Лукьян с ребятами по русской традиции встречали геологов хлебом солью.

Стихли дизеля, и над поляной повисла было первозданная тишина. Но тут отворились двери вагончика и на снег, словно горох со смехом и шутками посыпался веселый молодой народ.

Распахнулась кабина трактора и на широкую гусеницу ступил крупный мужчина в собачьих унтах, дубленом полушубке и мохнатой шапке.

Веселые голубые глазаего сияли, скуластое лицо озаряла радостная улыбка. Он легко спрыгнул на землю и сгреб в свои объятия Лукьяна.

— Ну, батя, ты все-таки дождался. Теперь-то мы отсюда без фонтана не уйдем.

— Не уйдем, Иван Тимофеевич! Тут она нефть, тут. Я ее носом чую. — Радовался Лукьян, обнимая приезжего человека.

Лукьяна Северьянова и ребятишек уже окружили геологи, тормошили их, протягивали руки, знакомясь.

— Гляди, гляди, Васька, — Колька Покачев показывал на молодого парня, возившегося со сцепкой у трактора. –Узнаешь? Это же Костя Пирогов! Рыбак с Оби. Он нам еще берданку дал.

Действительно, ошибки быть не могло. Это был их Костя.

Васька даже подпрыгнул от радости и завопил во все горло:

— Костя! Костя! Иди скорее к нам!

Широко улыбаясь, Костя шагнул навстречу.

— Ну, здорово, братцы-кролики! Каково зимуете?

— Вот уж не ожидали тут тебя встретить! –радовался Васька.

— А я вот ожидал, — сказал Костя показывая, казалось, сразу все свои зубы. — Берданку хотел вернуть. Не потеряли?

— Нет, берданка цела. Она нас от смерти, можно сказать, спасла. А откуда ты знал, что мы у деда Лукьяна?

— От деда Лукьяна и узнал. Он тут за вас хлопотал все, ездил в поселок, справки наводил, в детдом звонил, усыновить вас хотел, что ли? Да не дают ему, вроде как. Стар, говорят. — Костя махнул рукой. — Ну, да время придет он вам сам все расскажет. — Он обхватил ребятишек и стал тискать их радостно. — Не боись, ребята, не пропадем. Мы вас сынами буровой сделаем!

Ребята прямо-таки засияли от счастья.

— А ты-то, Костя, как тут? — Спросил Васька.

— А я тоже решил из рыбаков в буровика переквалифицироваться. Попрактикуюсь с годик, а потом учиться по этой линии пойду. Будем для народа нефть добывать! Здорово, ведь. А? Вон я сейчас вас с Курбаном познакомлю.

Один из прибывших явно был кавказского происхождения. Темные курчавые волосы из — под лихо сбитой на ухо шапки, черная полоска усов над верхней губой, нос с горбинкой, темные горячие глаза, быстрая напористая речь с акцентом. На вид ему было около двадцати.

Он без всяких церемоний сунул свою горячую ладонь Ваське и представился:

— Курбан. Студэнт — нэфтяник. Я из Азербайджана.

— Там тепло, море. Мы в школе проходили!

— Мало проходить! Видеть надо! — Возликовал Курбан. Море солнца, виноград, горы в снегу, цветущие долины. Это моя родина. Это сказка, это счастье родиться и жить в Азербайджане. А меня тянет на Север!

Васька с Колькой слушали его раскрыв рты:

— В Азербайджане — нефть, много нефти. А я в Сибирь прошусь. Второй год на практику еду в Сибирь. Распределяться сюда хочу. А тут комариное царство, болота, зимой морозы в пятьдэсят, дарог нэт, фруктов нэт, вина нэт, адин спирт. Почему? Сам не знаю. Тянет.

Тут Васька заметил, что в стороне от общей круговерти стоит у вагончика миловидная с румянцем во всю щеку девушка и застенчиво улыбается.

— А это кто с вами? — полюбопытствовал Васька у Курбана.

— А это — очень золотой человек. Это наша Шурочка, наш повар. Гатовит — пальчики оближешь!

Курбан тут же подбежал к Шурочке и привел ее за руку в общий круг.

— Вот знакомьтесь, пажалуйста!

Шурочка, ласково улыбаясь, пожала Ваське и Кольке руки, поздоровалась с дедом Северьяновым. Васька почувствовал, что от Шурочки исходит какое-то особое тепло, похожее на то тепло, которое исходило от ее мамы. А тут еще Шурочка положила свою теплую, пахнущую земляникой ладонь на его голову и у Васьки от счастья закружилась голова. И уже нечаянная слеза готова была навернуться ему на глаза, так что Ваське пришлось круто повернуться и пойти в избу словно бы по делам.

У порога он повернулся и увидел, что Колька стоит, прижавшись головой к Шурочкиному полушубку, она обнимает его за плечи и ласково и грустно глядит на Ваську. Сердце мальчишки счастливо защемило…

Вечером начальник геологической партии Иван Тимофеевич Русов, дед Лукьян, Курбан Салманов сидели за картами в дедовой избушке, прокладывая маршрут к Шаманозеру, и вели свои геологические споры. Хотя и спорить-то им не было нужды, поскольку каждый был уверен в больших перспективах этого края, нефтеносность которого не вызывала у них сомнений.

Были споры лишь о тактике: где и как строить площадку под буровую, как вести бурение…

Ребята сидели в вагончике с трактористами и буровиками, гоняли чаи. Костя играл на гармошке, пели дружно и проникновенно и старинные, и современные песни. У Шурочки был красивый грудной голос, она пела старинные русские песни о кручине, о тонкой рябине, о любви и разлуке… Ее просили спеть еще и еще. Потом в вагончик подтянулись остальные, пели все вместе на несколько голосов про Байкал и про Сахалин..

— А какие в ваших краях поют песни, Курбан? — Спросил Костя, сведя меха.

— У моего дедушки Сулеймана любимая песня была про Ермака. Ну-ка, Костя, подхвати.

Костя развел меха, вздохнули басы, запели, заволновались голоса.

Курбан затянул баритоном:

«Ревела буря, гром гремел,

Во мраке молнии блистали…»

И тот час песня расцвела многоголосьем, набрала силу, выплеснулась за стены вагончика, слилась с мерным шелестом тайги покатилась по речным протокам и таежным урманам. И любопытный горностай привставал на на сосновой ветке, пытаясь разглядеть в окошке вагончика новых обитателей тайги и понять своим звериным чутьем, с чем эти обитатели пришли сюда и надо ли от них прятаться, и бежать в самую глухомань…

«И беспрерывно гром гремел,

И в дебрях бури бушевали…»

Песня лилась слаженно, мощно, все, кто находился в вагончике, чувствовали себя единым целым, единым братством, которому подвластна и посильна любая задача, любое дело…

Песня кончилась, но долго еще сидели молча, наслаждаясь пережитым чувством. Наконец, Костя обратился к Курбану.

— Ничего не понимаю, как у твоего дедушки, который живет высоко в горах Кавказа, могла эта песня стать любимой?

— Расскажу! — Оживился Курбан. –Мой дедушка к Сибири непосредственное отношение имеет. Он здесь все свои молодые годы провел. Он и меня Сибирью заразил.

Хотя, дед, здесь не по доброй воле оказался. А я па сваей собственной инициативе.

— Расскажи, расскажи, Курбан. — Загудел народ.

— Эта была еще до революции. Моему деду было семнадцать. Он без устали трудился на винограднике, пас овец, растил скот, а прибыли имел мало. Земли было мало, земля бедная, народ тоже бедный.

Но бедный народ должен платить богатому имаму налог за веру в Аллаха. И все платили. И мой дед платил, а потом говорит, что платить не станет. Нечем платить, была засуха, урожай выгорел, скот приплода не дал.

Поэтому власти к подобному неповиновению отнеслись серьезно. Из губернского города отправили к деду Сулейману муллу, чтобы тот наставил ослушника на путь истинный и получил с него деньги.

Вот приходит мулла к деду на пастбище, где тот пас баранов, и начинает его увещевать:

— Почему ты не хочешь делиться с аллахом?

— А чем я буду делиться, если у меня нет урожая и нет приплода?

— А потому, что Аллах дал тебе землю, а ты плохо, нерадиво на ней трудился и ничего не вырастил.

— Если он дал землю, — отвечал Сулейман, — так зачем же он послал засуху, чтобы ничего не выросло а патом еще и прислал тебя, зная, что у меня ничего нет.

— Потому, что ты богохульствуешь, и Аллах наказывает тебя за непослушание. На все воля Аллаха, нужно покорно следовать его воле.

— Но, если на все воля Аллаха, то не обессудь. Я сейчас дам команду своим псам и они по воле Аллаха снимут с тебя штаны.

И тут собаки, словно осмыслив слова хозяина, бросились на муллу и гнали его чуть ли не до самого селения.

Покусанный и изодранный мулла пожаловался властям, и моему деду влупили за богохульство 20 лет каторги.

Он рассказывал мне, как гнали их этапом в Сибирь, как перешли они границу Европы и Азии и спустились с уральского хребта, как показалось деду, в преисподнюю.

Сбитые в кровь кандалами ноги, разбитые дороги, снежные бураны и метели, лютая стужа в пятьдесят градусов, стылый как камень хлеб и пустая похлебка, сваренная в поле…

Деду казалось, что это ворота в ад. Но вот парадокс, вернувшись в свое село, он всегда тосковал па Сибири. Скорее всего, потому и я здесь.

— В чем состоит эта притягательная сила ее, мне еще только предстоит узнать? Наверное, и вам тоже.

Вперед, на Шаман!

Экспедиция выступала на следующий день. Впереди шел трактор болотоход, подминая широкими гусеницами мелколесье. Счастливые ребята ехали с буровиками в вагончике, у всех было приподнятое, радостное настроение.

Дед Лукьян ехал верхом на Карьке следом, а веселый Соболько, то и дело забегал вперед грохочущего поезда, перекрывая шум звонким восторженным лаем.

На второй день пути ударил мороз под тридцать. Тайга словно оцепенела от стужи, на ветках деревьев появилась бахрома инея. Это мороз выжимал из деревьев лишнюю влагу. Воздух стал стеклянным, трактора уже не грохотали так, как вчера, их шум стал тоньше и звонче, словно в тайге кололи и били стекло.

Но снегу было мало, и колонна шла уверенно вперед.

В полдень подошли к закованной в лед речке Стриге. Отсюда до Шаманозера оставалось всего километров двадцать.

Первым выскочил на лед Курбан. Он прокатился в утнах по льду. Лед стоял как броня. Следом за ним высыпали на лед и остальные.

— Мой дед Сулейман рассказывал, что впервые увидев лед, он долго не мог преодолеть страх и вступить на него, — веселился Курбан, подпрыгивая и всем весом пробуя крепость льда. — Для южного человека дико, что река может быть твердой!

Иван Тимофеевич Русов прошелся, постукивая по льду пешней, попросил Костю пробить лунку, чтобы определить толщину льда и глубину реки.

За эти морозные бесснежные дни образование льда на реках шло стремительно. Костя долбил лунку минут пять, прежде чем в ней показалась вода.

Лед был не менее сорока сантиметров, а глубина реки на середине — около трех метров.

Все смотрели на Русова, ожидая решения.

— По моим предположениям трактора должны пройти. Первая сотка тащит за собой горючее, потом возвращается и перетаскивает вагончик. Потом идет второй.

— Конечно, можно не рисковать, заняться устройством переправы, наморозить дорогу и спокойно переправиться, но времени потеряем много. — Размышлял вслух Русов. — А это для нас чревато тем, что наши противники снова возьмут верх и финансирование экспедиции прекратится. Мы должны действовать стремительно.

— Николай! Ты пойдешь первым, — решительно сказал он, обращаясь к трактористу. — Отцепляй вагончик. Держи дверцы кабины открытыми, чтобы можно было выскочить, если лед обломится.

— Пройдем, Иванович! — Обрадовано замотал головой Николай и радостно бросился к трактору.

Вскоре все было готово к переправе. Болотоход медленно спустился с берега на лед и замер, как зверь перед решающим прыжком.

— Пошел! — Дал отмашку Русов, напрягшись так, словно он сам должен был перетянуть на ту сторону реки цистерну с солярой.

Трактор взревел всей сотней лошадиных сил и вылетел на лед, кроша поверхность его на искрящиеся под солнцем кристаллы.

Минута, другая прошли в напряженном ожидании. Лед удерживал железную махину. И вот гусеницы подминают противоположный берег Стриги.

— Ура! — грохнули геологи, и тайга отозвалась им многократным эхом.

Трактор оставил на противоположном берегу сани и снова вернулся за вагончиком. Все прошло благополучно. Лед держал, как броня, даже ни единой трещины не появилось на его поверхности.

У второго трактора, старенького уже ХТЗ, гусеницы были много уже, поэтому сани с оборудованием, цементом перетаскивали тем же болотником.

Наконец, настал черед переправиться второму тягачу.

Молодой тракторист, почти мальчишка, сильно волновался, но пытался виду не подать.

— Не бойся Гриша, — наставлял его Русов. — Попытайся спуститься, как можно мягче на лед, а дальше жми на всю гашетку! Главное не потерять скорости. Понял? Но в случае чего, увидишь, лед проседает и трещит, оставляй рычаги и прыгай, как можно дальше, да смотри, на гусеницу не угоди.

— Понял, Иван Тимофеевич. — Отвечал парнишка, унимая волнение.

Трактор, взревев мотором, подошел к кромке берега и вдруг, не сбавляя ходу, ринулся на лед. От удара тяжелой машины лед затрещал, по нему побежали глубокие трещины и вода начала выступать на поверхность. Трактор летел к середине реки, но лед под ним начал стремительно проседать, гусеницы уже выбрасывали за собой водяной веер, скрывшись в воде на половину. Еще секунды две, три и трагедия станет неминуемой.

— Прыгай! –Перекрывая рев двигателя, закричал Русов! — Прыгай, Гриша!

Из распахнутой кабины появилась голова Гриши, он испуганно оглянулся на берег и бросился вон. Он успел откатиться от медленно оседающего в воду трактора, встал на колени и, глядя, как река забирает его машину, заплакал.

Первым к нему прибежал Курбан и потащил потрясенного Гришу на берег.

— Не реви, — строго сказал ему Русов, бледный как мел от пережитого потрясения. — Нет такого случая из которого геолог не нашел бы выхода. Не реви, достанем мы твоего тягача.

Трактор ушел под воду полностью, даже труба была не видна.

Лукьян подошел к Русову. В глазах его было страдание.

— Что делать, Тимофеевич, станем? — Спросил он с печалью в голосе.

— Без этого трактора экспедицию загубим, — отвечал Русов.- Поэтому выхода у нас нет. Будем доставать.

— Как? — Поразился Лукьян.

— Тросами, — ответил односложно Русов.

Перешли на другой берег, Русов велел достать трос с чокером, протащить его от болотохода до полыньи.

…Полынья парила, темная свинцовая вода, от вида которой уже начинали болеть зубы, свивала упругие струи над едва видимыми очертаниями трактора.

Русов велел принести валенки, тулуп и бутылку спирта, после чего стал решительно раздеваться у кромки полыньи. Его красивое, тренированное тело тридцатилетнего мужчины, обнаженное среди этой оцепеневшей от мороза тайги и закутанных в меховые одежды людей, казалось пришедшим из других миров. Все замерли, не в силах что — либо сказать.

А Русов, взяв в руки один конец троса с чокером, ухнул в ледяную купель.

Ему показалось, что тело его сжало со всех сторон с такой силой, что он не сможет больше сделать ни вздоха. Миллионы острых игл впились в него, а руки и ноги начало сводить судорогой. Но, собирая в кулак волю, Русов справился с непреодолимым желанием вынырнуть и спрятаться под меховую полость тулупа. Он открыл глаза и начал погружение.

Трактор, видимо, еще какое-то время шел по дну. Поэтому передняя часть его — фаркоп, за который нужно было завести трос, оказалась под слоем речной гальки. Хуже того, большой валун не давал возможности зацепить чокер. Русов уперся ногами в дно и попытался плечом отодвинуть валун в сторону. Но камень лишь едва пошевелился.

Больше находиться под водой не было сил. Еще несколько секунд и он может остаться здесь у этого трактора навечно. И тогда прощай мечта о сибирской нефти…

Его долго не было на поверхности, опасно долго. Наконец, он вынырнул, отдуваясь, и протянул руку. Его подхватили, вытащили на лед и запахнули в тулуп.

Шурочка, чуть не плача, протянула Русову в дрожащей руке стакан со спиртом.

Русов выпил спирт залпом и даже не стал его запивать, молча стоял, прислушиваясь к себе.

Наконец, спирт начал действовать, погнал кровь по жилам, глаза у Русова оттаяли, и он выдохнул с огорчением и в то же время твердой решимостью:

— Трудно одному завести трос, очень трудно. Но я справлюсь. Я буду нырять до тех пор, пока не закреплю его.

— Эх, где наша не прападала. — Курбан ударил шапкой о лед и стал сбрасывать с себя полушубок.

Остановил его Костя.

— Не надо, Курбан. Охолонись! Ты человек южный, тебе нужно еще много на севере пожить, чтобы закалиться. Я пойду. Для меня это дело привычное. И Костя сбросил с плеч фуфайку.

— Подожди меня, Иванович! — Сказал он твердо. –Я помогу.

Они вместе ушли под воду, и ныряли в полынью еще дважды, прежде чем сумели отодвинуть камень и закрепить трос на ХТЗ.

Тем временем ломами и пешнями остальной народ пробил во льду к берегу дорогу.

Теряя силы и сознание, Русов дал отмашку и, взревев стосильным мотором, болотоход медленно начал выводить к берегу утонувший трактор. Скоро показалась его труба, потом кабина и вот уже весь он, обрастая тут же ледовым панцирем, показался на берегу.

И снова дружное «ура» потрясло заиндевевшую тайгу.

Отпоив героев спиртом и чаем, Шурочка уложила их спать в жарко натопленном вагончике. Тем временем Гриша с Николаем пытались оживить «утопленника». Их усилия не пропали даром. К вечеру «утопленник», взревев мотором, заявил о себе.

Моржи-добровольцы уже пришли в себя и сидели вместе со всеми за вечерним чаем.

Шурочка не сводила влюбленных глаз с Руссова.

Первая буровая

К Шаман-озеру подошли через день на рассвете. Шли всю ночь, чтобы наверстать упущенный день. Николай с Гришей едва не засыпали за рычагами. Шурочка тои дело поила их крепким чаем из термоса. Наконец, под утро тайга раздалась, и в свете фар передовой сотки открылся заснеженный простор Шаман-озера.

С трех сторон вплотную к озеру подступала тайга, сосны стояли прямо по урезу воды, с четвертой южной стороны к озеру примыкала небольшая поляна, на которой еще виднелись следы недавнего человеческого присутствия.

Это были останки вогульского стойбища покачевского рода Щуки. В сумеречном свете словно призрак чернел обнаженными ребрами чум. Ветрами и непогодой с него сорвало покров. Навесы и вешала для вяления рыбы завалились, наполовину торчал из-под снега деревянный лодка — обласок с поломанным веслом…

Трактористы заглушили моторы. Северьянов и Русов прошлись по стойбищу и молча сняли шапки перед останками чума.

— Здесь они приняли свою страшную смерть, — сказал тихо Лукьян. — Не знаю, право, стоит ли рассказывать об этом мальчишке.

Они не видели, что сразу за ними стоит полураздетый растерянный мальчишка, сдерживающий из последних сил слезы.

— Нужно предупредить всех, чтобы люди были предельно осторожны, зверь может быть где-то тут.

— Мы уже видели его на подходе к твоему кордону, — ответил Русов. — Снова не лег зимовать, будет кружить рядом.

Он обернулся и увидел Кольку с глазами полными слез.

Дед Лукьян подошел к мальчишке и обнял

неловко, прижимая к себе.

— Ничего, Колюшка, не плачь. Посмотри, сколько у тебя родных и друзей на всю твою долгую жизнь. Они тебя никогда не оставят в беде, — говорил растроганно Лукьян, гладя корявой рукой мальчишечьи вихры.

Прибежал из вагончика проснувшийся Васька

И тоже ткнулся деду Лукьяну в плечо.

К ним уже подтягивалось все остальные члены геологической экспедиции.

— Поглядите, — уже улыбаясь сказал Русов, — все мы здесь родня, если не по крови, то по нефти. Братья по нефти.

…Северьянов показал Русову место, где нынешним летом после землетрясения вышла на поверхность нефть. По предположениям старого геолога добраться до фонтана можно было без особого труда.

Русов был необычайно возбужден и разговорчив. Курбан тоже буквально кружил в танце вокруг указанного Северьяновым места.

— Я видел нефть, я видел много Бакинской нефти и я точно скажу: здесь будет новый Баку! Здесь будет много нефти! Столько много, что мы сделаем не только себя, но и всю нашу страну счастливой!

…Сразу же после короткого отдыха приступили к обустройству лагеря и площадки под буровую установку.

Работали слаженно и четко. Кто-то валил лес, и обрубал сучки, трактора стаскивали бревна на площадку, монтажники готовились к монтажу буровой. Работали день и ночь, спали часа по три-четыре.

Русов торопился. Весь его маленький коллектив знал, что старший их товарищ, начальник экспедиции, устав от бесконечных и бесплодных споров о бесперспективности северных районов, совершил дерзкий самостоятельный шаг, за который он мог жестоко поплатиться.

У страны не было лишних денег. И средств на геологические изыскания отпускалось столько, что геологам не хватало денег даже на покупку резиновых сапог. Да что там сапог, не было даже, клея, чтобы чинить изодранную по тайге обувь.

Нынешним летом все же выделены были небольшие средства для организации геологической экспедиции с тракторами и буровой установкой. Начальником назначен был Иван Русов. Только вот маршрут экспедиции лежал совсем в другом направлении от того места, куда стремилась чуткая душа геолога, куда звал его неотступно старый геолог Северьянов, уверявший, что знает точное местонахождение нефти.

Идти с экспедицией на юг, в бесперспективные, по мнению Русова, районы, было выше его сил. И Иван задумал обходной маневр.

Он решил принять условия и выдвинуться на юг, но дорогой поменять направление и стремительным марш-броском выйти к Шаманозеру, смонтировать в кратчайшие сроки буровую установку и пробиться к нефти.

Пропажу его экспедиции не сразу обнаружат, какое-то время можно будет протянуть, передавая нейтральные сообщения, не привязанные к местности, потом их не сразу найдут. И если за это время они сумеют найти нефть, то вряд ли их будут судить за самоуправство. Победителей не судят.

Свое решение Русов держал от всех в секрете, пока они не вышли в путь. В тот же день он собрал всех своих коллег в вагончике и раскрыв карты, объявил о смене маршрута.

На какое-то время в вагончике воцарилась полная тишина. Если бы кто-то из членов экспедиции не захотел идти по измененному маршруту, то дерзкое предприятие Русова тот час провалилось. Но в вагончике не было людей, которые бы не верили в большую нефть Севера, не доверяли полностью своему руководителю.

Первым пришел в себя Курбан. Глаза его осветились радостью и он страстным шепотом, словно боясь, что его услышит кто-то чужой в этой вековой тайге, предложил:

— Ура, товарищи, Ивану Русову! Ура! Да здравствует нефть Шамана!

Не прошло и десяти дней, как над Шаманозером поднялся невиданный железный чум, островерхим концом своим возвышаясь над вершинами сосен. Скоро к таежным звукам и шумам прибавились еще треск дизеля и звон падающего с высоты долота, клюющего шаг за шагом земную твердь…

— Вот, ребята, если вы хотите стать настоящими нефтяниками, то лучшей работы, чем вышкарь, не придумать, — говорил Русов, глядя улыбчиво на мальчишек… Я тоже когда-то начинал с верхового. Кажется, весь мир перед тобой.

Сорокаметровая заиндевевшая вышка поднималась над тайгой, словно космический корабль пришельцев.

Валька поднял голову и голова поплыла вместе с легкими облаками по зимнему небу. Там, на самой верхотуре выше сосен и кедров раскачивалась люлька, в которой стоял Костя и приветствовал их, махая рукой.

— Дядя Ваня! А можно нам подняться наверх?

— Нет, это опасно. А ну, как закружится голова — высоко падать придется.

— Не закружится, дядя Ваня, — дружно атаковали Русова ребята. — Мы люди бывалые…

— Не говори гоп, пока не перепрыгнул! — Осадил Русов хвастунов. — Впрочем, ладно. Но пойдете со мной. И слушать меня беспрекословно.

— Ура! — радостно запрыгали Васька с Колькой.

И вот они поднимаются по крутой лестнице, и весь коллектив буровой, собравшись внизу, переживает за них, подбадривает.

Все выше и выше поднимаются ребята с Русовым.

— Теперь вниз не смотрите, — предупреждает Русов, а то испугаетесь.

Ребята присмирели, слышно только напряженное дыхание да скрип инея на обледеневшем железе. Краем глаза косит Васька на Кольку, стараясь не выдать собственного волнения, и видит, что верный друг его бледен и напряжен. А еще видит Васька, что сосны вокруг буровой опустились вниз, и что Васька И Колькой стали уже вровень с вершинами кедров, по которым скачут и щебечут веселые клесты.

Сразу захотелось обратно, на землю, поближе к жаркой Шурочкиной печке. И желание это было настолько сильным, что Васька едва-едва смог его в себе побороть.

Еще пролет, еще. Хочется непреодолимо взглянуть вниз, но страх сковывает Ваську, и он видит перед собой лишь металлические конструкции, покрытые снежной изморосью.

Наконец, добрались до люльки. Сильные руки Кости приняли ребят и поставили рядом с собой.

— Ну, а теперь, смотрите, да покрепче держитесь. — Скомандовал Русов. Васька с Колькой открыли глаза.

И тут словно что-то взорвалось в них, сначала ребята попятились было назад, но, натолкнувшись на Русова, замерли и с волнением стали осматриваться. И тот час страх сменился радостным восторгом: такое чудесное видение открывалось с высоты.

Внизу, словно в глубоком колодце, передвигались маленькие человечки, махали им руками, что-то кричали. Куржавился дымок над кухней, трактор, размером со спичечный коробок тяжело тащил к буровой бревна Оплетенная трубами буровая, словно самостоятельный организм, жила напряженной жизнью…

Налетел порыв ветра и люлька качнулась, и тотчас крепкие руки Кости и Русова прижали их к себе. Стало покойно и совсем не страшно. Уже без опаски смотрели ребята вниз и кричали приветы стоящему у вагончика деду Лукьяну и счастливой Шурочке, выскочившей из кухни поглазеть на героических ребятишек…

Конец злобного Тарена

Накануне Костя подстрелил у озера несколько белых куропаток и Шурочка решили приготовить их по всем правилам кулинарного мастерства.

Ребятишки с утра крутились на буровой, пока холод не загнал их на кухню. Шурочка усадила их за стол, налила горячего чаю, подала по краюшке сдобного хлеба, а сама накинула на плечи шубейку и сунула ноги в валенки.

— Ты куда? — насторожились ребята.

— Я пойду на болотечко, пособираю из-под снега брусники, — отвечала Шурочка. — Куропатки с брусникой — царское блюдо. Не пробовали?

— Мы с тобой! — Вскочили было Колька и Васька. Но Шурочка их остановила. — Сидите, грейтесь. За печкой следите. Я скоро.

Она прихватила маленькое ведерко, отворила дверь и скрылась удивительно красивая в облаке морозного пара.

Шурочка была единственной девушкой в этом суровом мужском коллективе. Она словно нежный весенний цветок в темной, едва проснувшейся от зимней спячки тайге тихо и скромно украшала суровый мир.

Шурочка спала за занавеской. Крохотный девичий уголок ее был образцом уюта, но заглядывать туда осмеливались только самые юные.

Ее звонкий радостный голосок то и дело раздавался под таежными сводами. Люди на буровой уставали предельно, но стоило только услышать кому легкие Шурочкины шаги, ее ласковый призывный клич: «Обедать!», как тут же усталость словно испарялась и улыбки освещали лица до предела измученных геологов.

Шурочку любили все, но сама она была явно влюблена в Русова, и многие уже многозначительно поглядывали в их сторону, если начальник партии и повар Шурочка оставались один на один.

Шурочка выросла в детдоме, родители ее сгинули в пекле войны и не смогли, не успели напитать ее сердце родительской любовью. Она любила их в воспоминаниях, разговаривала с ними, заботилась, страдала о них. И в страданиях этих, в тоске по родительской ласке, воспиталась тонкая, чувствительная Шурочкина душа, готовая тотчас откликнуться на чужие страдания.

После школы она сразу же поступила в геологическую экспедицию и всем сердцем привязалась к начальнику ее Ивану Русову. И, верно, полюбила его, соединив в нем и образ загадочного принца, которого, наверное, ждет каждая девушка, и образ отца, мудрого и сильного, ласкового и доброго, которого так недоставало в ее маленькой еще жизни.

И Русов почувствовал вдруг непреодолимое влечение к этой тихой голубоглазой хрупкой девчонке. Как не пытался он убедить себя, что он для нее слишком стар — тридцать пять — это вам не баран начихал, что бродячая его профессии не располагает к созданию полноценной семьи, что его постоянные длительные походы по тайге, по болотам до сих пор не позволили развиться сколько-нибудь серьезным отношениям с женщинами, претендовавшими на брачные узы…

Все эти, казалось бы аргументированные соображения, тотчас улетучивались из сознания уже, казалось бы, набравшегося не только производственной, но и житейской мудрости начальника партии, как только встречался он взглядом с Шурочкими небесными глазами, в которых было столько невысказанной любви, что большой и сильный человек терял под ногами землю, голова его шла кругом, и к сердцу подкатывала сладкая истома…

И только огромными усилиями воли Русов не давал воли своим чувствам, пытаясь скрыть за нарочитой суровостью и официальностью разгоравшуюся в его душе нешуточную любовь.

Но скрывай, не скрывай, а все в геологоразведочной партии видели, что между Русовым и Шурочкой начинается роман, и что скорее всего, по возвращению из экспедиции дело закончится свадьбой.

В этот день по поднятым из глубины образцам грунта Русов с Лукьяном и Курбаном предположили, что радостное событие совсем недалеко. Это известие словно на крыльях подняло их маленький сплоченный коллектив. Люди готовы были работать вообще без сна, забывая, что на улице мороз под пятьдесят градусов.

Шурочка, казалось, радовалась больше всех. Она старалась приготовить такой обед, чтобы люди почувствовали настоящий праздник.

…Прошло с полчаса. Васька подкинул в печь дров и вдруг что-то вонзилось в его сердце, оно затрепетало в сильном волнении.

Васька обернулся. Колька Покачев сидел мертвенно бледный у окна. В глазах его был страх.

— Бежим, Васька, скорее! Беда!

Васька, не разговаривая, схватил шапку и бросился к дверям, Колька успел схватить стоящую в углу берданку.

Они почти одновременно выскочили на улицу. След от Шурочкиных маленьких валенок уходил в лесную чащу.

— Шура! Шура! — Закричал в отчаянии Васька, И бросился по следу. Колька бежал за ним, на ходу передергивая затвор берданки.

Метров через триста они увидели истоптанный окровавленный снег. Шурочка лежала навзничь, глядя широко открытыми неживыми глазами в небо, шапка упала с головы, в русых волосах ее застыла кровь, перемешавшаяся со снегом. Страшные когти зверя разорвали ее грудь и высыпавшаяся из ведерка брусника была не отличима на снегу от Шурочкиной горячей крови.

— Нет! –Закричал в страшном отчаянии Васька. И крик его, взметнувшись над соснами перекрыл шум буровой. От нее уже бежали взволнованные люди, прихватывая на пути, кто монтажку, кто гаечный ключ, кто тяжелый лом.

Скоро у растерзанного тела Шурочки собралась вся экспедиция. Люди были потрясены и шокированы случившимся и в первый момент не заметили, что Кольки Покачева среди них нет.

Первым обнаружил пропажу Лукьян. Он попытался по следам на снегу понять, что же тут произошло. Он обошел кругом место трагедии и обнаружил медвежий след, уходящий в глубину леса. А рядом с этим гигантским следом был след валенок маленького человека. Это Колька Покачев отправился с Костиной берданкой убивать взбесившегося ненавистного зверя.

Русов, увидев озабоченного Лукьяна, все понял и лицо его стало вдвое бледней.

— Спаси, парня, Лукьян, — прошептал он одними губами, — Прошу тебя.

Старик немедля ушел в вагончик и вернулся оттуда с ружьем, походным мешком и охотничьими лыжами.

— Я с тобой, дед Лукьян! — Выступил вперед Костюшка.

Вдвоем его легче взять.

— Нет, Костя! На зверя я пойду один, а ты помоги мне вернуть парнишку. Беги скорее за лыжами.

И Лукьян поспешно углубился в лес. Скоро молодые Костины ноги вынесли его на болото, через которое уходили следы зверя, идущего за ним мальчишки и деда Лукьяна. Костя приналег и нагнал старика у сосновой согры.

— Эх, беда! — Выдохнул на ходу старик.- Погибнет мальчишка. Успеть бы.

И тут они увидели Кольку, сидящего на корточках под заиндевевшей сосной. Парнишка выбился из сил, замерз, но крепко сжимал в руках ружье. По щекам его текли слезы и тут же застывали на морозе.

— Я найду тебя, проклятый убийца. — Шептали Колькины губы. — Я посчитаюсь с тобой, злой Тарен, за всех моих родных и близких…

Костя подхватил парнишку на руки. А Лукьян, почти не останавливаясь, стал быстро углубляться в лес.

Он шел широкими шагами по медвежьим следам.

Похоже, этот свирепый убийца и не думал прятаться далеко. Физическое превосходство над людьми сделало его самоуверенным: вряд ли можно было всерьез опасаться этих занятых своими делами людей. Он понял, что они не соперники ему в лесу: видел он намного лучше их, видел даже в темноте, его нюх в сотни раз превосходил обоняние человека, он был в десятки раз сильнее каждого из них, и все это давало возможность уйти целым и невредимым даже от дальнобойных ружей. Медведь снова обрел уверенность в себе и почувствовал себя всесильным хозяином. И он снова, встав на дыбы, снимал с сосен кору на огромной высоте, демонстрируя свою силу и мощь.

И что против его, этого безжалостного лесного правителя мог представлять этот маленький мальчишка или немощный старик Лукьян, уставший от одинокой таежной жизни…

…Охотник медленно приближался к лежке зверя, но медведь не думал тот час же уходить, он лежал на снегу, положив голову на лапы, чутко прослушивая окружающий мир.

Ему слышно было, как гомонили люди на буровой, как хлопали двери вагончика, как кто=то колол дрова топил печь. Тонкий запах дыма достиг его лежки и у медведя непроизвольно дернулся нос. Вот кто=то вышел из вагончика и окликнул собаку, она, по всей видимости, была привязана, потому что стала прыгать и повизгивать…

А охотник все шел и шел размеренно, сокращая расстояние до лежки, и в движении его не было ни малейшего страха.

Медведь поднял голову, принюхался и вдруг потревожено начал вставать.

Он понял своим звериным чутьем: тайгой шел победитель, тайгой шла его смерть.

Медведь, озираясь, уходил в чащу. А за его спиной все так же размеренно шелестели по снегу лыжи и раздавалось размеренное дыхание человека, полностью уверенного в себе.

Медведь бросился бежать, взбивая снежные клубы и сотрясая грузным своим телом землю.

…К концу следующего дня обезумевший зверь вышел почти к самой буровой и обессиленный рухнул в снег. Лукьян был от него в нескольких сотнях метров. Он все так же размеренно и монотонно шел по следу… Через несколько минут их глаза встретились. В глазах медведя был ужас, в глазах человека — решимость.

Лукьян поднял ружье…

…Людоеда привезли к буровой на тракторных санях.

Соболько пришлось привязывать, так он неистовствовал и лаял до хрипоты.

Васька смотрел на поверженного зверя со страхом, смешанным с отвращением. В этой трагедии он всем своим детским сердцем чувствовал нечто большее, чем простая гибель дорогого человека и возмездие зверю. В ней была некая вселенская тайна противостоянии зла и добра. Но тайну эту ему придется постигать всю жизни и вряд хватит ее этой жизни для постижения непостижимого.

В остекленевшем зверином глазу отражалась и тайга, и буровая, и люди, толпящиеся вокруг, и Колька Покачев, в печальной задумчивости разглядывавший зверя.

Медленно, словно встающая заря, всплывали памяти мальчишки события годовой давности, когда дикая злобная сила напала на их стойбище. Он вспомнил и этот звериный оскал окровавленных клыков, и полный ненависти единственный глаз зверя, и эти страшные лапы со стальными когтями, несущие смерть. Это был он, убийца Колькиного рода Щуки с Шаманозера.

Колька закрыл голову руками и убежал прочь в вагончик, где его не тревожили до самого вечера.

Факел над тайгой

Шурочку похоронили недалеко от буровой рядом с могилками Колькиной семьи, поскольку своей семьи, у Шурочки, выросшей в детдоме, не было. Отправить ее на большую землю не было никакой возможности, если только вызывать авиацию. Но тогда пришлось бы раскрыть местонахождение экспедиции и поставить под угрозу все предприятие. Скорее всего разгневанное начальство приказало бы свернуть работы и возвратиться к месту дислокации.

Геологи выпили за помин ее души спирта, погоревали, однако тяжелая работа не давала возможности расслабляться и уходить с головой в горе.

Хотя Русов от горя почернел лицом. Ему казалось, что с гибелью этой девочки, он потерял самого дорого ему человека. Но ведь они ни разу не поговорили откровенно, не открыли друг другу своих чувств. Но и без этого любовь их оказалась, настолько сильна, что захватила обоих безраздельно.

— Отныне, — думал Русов, — вся его оставшаяся жизнь будет освещена этим чистым ясным светом любви и все, чтобы он не делал, к чему ни стремился — все будет обращено к памяти этой девочки, ставшей неразделимой с его душой.

…Ждали вот=вот пойдет нефть. День и ночь не умолкала буровая. Трещали дизеля, визжала лебедка, звенели ставшие от мороза хрупкими обсадные трубы, глухо ухало в глубинах земли долото…

Мороз все жал и жал. Однажды обсадная труба сорвалась с крюка и упала на землю, рассыпавшись на куски.

— Вот пасматрите, — заметил Курбан, — железо и то рассыпается в этих условиях, не выдерживает. А люди работают, да еще как работают. Люди много крепче железа. А спросите их, что заставляет их так работать? Деньги? Желание прославиться? Нэт!

Курбан не успел ответить на свой вопрос, как на буровой неожиданно установилась непривычная тишина. Смолкла лебедка, остановились дизели…

— Что? Что там случилось? –Закричал встревоженный Курбан.

— Плохо дело, — отвечали сверху. — Прихват. Трубы в скажине зажало.

Выскочил из вагончика бледный Русов, на ходу натягивая шапку и полушубок, бросился наверх. Вслед за ним полез на высоту Курбан.

Случилось то, чего больше всего боятся буровики, когда

ситуация грозит поставить крест на всей предыдущей работе. Если трубы из скважины не удастся вызволить, то дальнейшая проходка на скважине будет невозможной. Все надо начинать снова и на новом месте.

Наверху бурильщики пытались спасти ситуацию, вытащить с помощью лебедки прихваченные породой на глубине трубы, провернуть их ротором… Но они намертво застыли и не поддавались усилиям буровиков и механизмов.

Русов мгновенно оценил обстановку.

— Попрошу всех покинуть буровую, — сказал он тоном не терпящим возражений.

— Разрешите остаться, — выступил вперед Константин.

— Нет! — в голосе Русова зазвенел металл. — Всем покинуть буровую.

Бурильщики, понурив головы, стали спускаться.

— И вас я тоже попрошу, — неожиданно на Вы обратился к Курбану Русов.

— Иван! Давай вместе! — Попытался остановить его Курбан.

— Нет! Я повторяю: всем покинуть буровую.

Курбан нехотя повернул назад.

Наконец, Русов остался один на один с буровой. Если сейчас ему не удастся изменить ситуацию, то экспедицию, можно считать проваленной. Зря погибла Шурочка, зря привел он в эти дикие места людей, зря потратил государственные средства. Неудача экспедиции даст козыри оппонентам, утверждающим бесперспективность Западной Сибири, как нефтеносного края и разведка этих мест не коснется еще много лет…

Надо рисковать. Или грудь в крестах, или голова в кустах…

Руки легли на рычаги, взревели дизели, завизжала лебедка, натянулись до предела тросы и сама вышка, кажется, сыпля снежной изморосью, прогнулась под непомерной тяжестью, грозя обрушить всю конструкцию.

Вздулись у Русова от напряжения жилы на лбу. Еще немного, еще чуть-чуть…

Но стоит колонна, намертво зажатая в скважине. Стоит, не шелохнувшись.

И снова руки на рычагах, снова ревут дизели на запредельной мощности, снова прогибается вышка, звенят, готовые лопнуть стальные тросы.

Замерли геологи и буровики в тоскливом ожидании, не имеющие возможности чем-либо помочь командиру.

И снова ревут дизели, гремит лебедка, звенят тросы.

И вдруг заледенелую тайгу сотрясает мощное «ура!»

Колонна шевельнулась и пошла наверх…

— Ура! — Громче всех кричал Курбан. — Ты победил, Иван! Теперь все будет хорошо.

…Наконец, морозы отступили, смягчились. Осел снег вокруг буровой, птицы оживились, залетали весело меж сосен и кедров, оглашая тайгу веселым свистом. Звуки стали мягче, приглушеннее. И даже буровая рычала, трещала и звенела, как-то мягче и ласковее…

Веками настаивалась тишина в этих краях. Громче птичьего крика, да звериного рычания ничего не слыхала тайга. И вот пришли сюда люди, разбудили ее, растормошили, огласили шумом моторов, песнями, победными криками, омыли слезами неизбывной горечи и несказанной радости…

Двадцать дней спустя после начала буровых работ скважина ожила. Из потревоженных глубин вырвалось наружу спрятанное до поры до времени настоящее солнце. Но вместо ожидаемой нефти, охнув богатырски, выбросил Шаман к небу тугую струю газа, озарившего яркой вспышкой сумеречную тайгу на десятки километров. И загудела, зарокотала скважина, оповещая о наступлении нового времени в вековечной таежной Сибири. И увидели это новое солнце, вырвавшееся из глубин земли и в стойбищах, и в рыбацких селениях на Оби, и в спрятавшемся от людских глаз староверческом селении Белый Уймон…

Все бросились к вышке, восторженно крича и бросая в воздух шапки. Русова подхватили, начали качать. Потом качали Курбана, деда Лукьяна, Костю Пирожкова… Ваську Уралова и Кольку Покачева.

Вечером заседал в вагончике высший совет.

— Я думаю, — говорил Иван Русов, — мы вскрыли только

верхний газовый пласт месторождения. Все говорит за то, что под ним находится нефть. Здесь что=то вроде слоеного пирога с начинкой. И эта нефть будет найдена и поставлена на службу людям. Правильно я говорю!

Возражений не последовало.

На следующий день в штабном вагончике оживили вышедшую было из строя рацию. Запела веселым дискантом морзянка, пронзая заснеженные пустынные пространства. Пропавшая в тайге экспедиция Русова вышла на связь с миром.

— При испытаниях разведочной скважины на озере Шаман открыто газоносное месторождение. Начальник экспедиции Русов.

Ответ пришел только часа через два. Запрашивали координаты. А далее рация почти не умолкала.

Задвижку на трубе закрыли, потушив факел, начали готовить площадку на озере для посадки самолета. И среди общего ликования только дед Лукьян ходил задумчиво сосредоточен.

— Переживает дед, — сказал ребятам Костя. — Прикипел он к вам, жалко расставаться. Заберут вас отсюда.

— Как заберут? — Встревожились ребята.

— А вы что думали? — Нарочито рассердился Костя. –А кто за вас учиться будет? Неучи-то кому нужны? Тут, братцы мои, скоро такие дела закрутятся, что без образования никуда. Я и то вот в нефтяной институт собираюсь на заочный. Буду Курбана догонять. Вы себе тоже подходящую специальность выбирайте. Будем все вместе нашу тайгу будить.

Против Костиных аргументов трудно было что-либо возразить. Да и сами ребята понимали, что настала пора возвращаться в мир и готовить себя к новой, большой жизни.

У Васьки Уралова сладко защемило в груди, когда подумал он о детдоме, о девочке Ларисе, о Викторе Акимовиче. Он вспомнил своих недругов, Леньку и Андрюху, но пережитое им поражение уже не казалось катастрофой. Валька понял, что он уже стал другим, более сильным и уверенным в себе, но не столько физически, сколько духовно. Потому побеждает, как понял Васька, не сила побеждает, а дух.

И Колька Покачев уже по=другому воспринимал этот мир, открывший для него свои горизонты. В мечтах он уже грезил о большем, нежели жить в чуме на берегу родового озера. Ему страстно захотелось изменить жизнь своего народа к лучшему: дать ему настоящие жилища, школы, библиотеки…

Ребята, не сговариваясь, бросились искать деда Лукьяна.

Тот сидел на ступеньках вагончика, вслушиваясь в шум таежной буровой, думая о чем-то своем.

У Васьки сжалось от жалости к деду сердце. Он обнял его, прижавшись щекой к мягкой седой бороде и сказал, как выдохнул:

— Уж если нам в тайге нельзя оставаться, так поедем дед с нами. Будем вместе жить. А-а?

— Поедем, дедушка? — Подхватил Колька, прижимаясь к Лукьяну с другого боку.

У Лукьяна блеснула на щеке слеза.

— Нет, ребятушки, нельзя мне с вами. А уже отвык от мира-то. Отвык, не прижиться, пожалуй, мне. А вот вам ехать надо. Трудно будет, но трудности надо преодолевать, бороться надо. Причем, вот что я скажу, слушайте внимательно. Мне для этого жизнь пришлось прожить, прежде чем понять эту истину.

Ребята замерли, готовые выслушать Лукьянову мудрость. Дед перевел дыхание и поднял кверху корявый палец:

— Никогда не боритесь «против», а всегда боритесь «за»! Понятно?

— Как так? — Удивился Васька. — Если встретишь подлеца, то и бороться против него нельзя?

— Когда ты против него борешься, то получается, что ты свои силы на него тратишь, его своими силами поддерживаешь, А вот когда ты борешься «за», тогда все по иному складывается. Не надо бороться против, скажем, капитализма, а надо бороться за то, чтобы наша жизнь была лучше, чем там на западе, и тогда мы победим. Не надо бороться против грязи, надо бороться за чистоту… Вот такой вам мой наказ.

Дед улыбнулся и прижал ребятишек к себе.

— Вам будет хорошо. Скоро вы с большой радостью встретитесь. В первую очередь ты, Васютка, да я, думаю, и ты, Колюха…

Ребята насторожились в радостном ожидании.

— Что за радость, скажи, дед? — Пристал Васька.

— Потерпите малость, сами увидите, — ушел от ответа дед.

Томимые догадками ребята побежали на озеро, где геологи уже зажигали костры, обозначавшие площадку для посадки самолета.

Прислушались. Где-то далеко в небе чуть слышен был отдаленный неясный гул. Но с каждой минутой гул этот нарастал, становился отчетливее, явственнее. Костры на озере уже полыхали вовсю, люди стояли, задрав головы, выглядывая в небе черную точку самолета.

Но он появился неожиданно из-за вершин кедров, выплеснув на озерное пространство жаркий грохот мотора и снежную круговерть. Сделав круг над озером, «Аннушка» плюхнулась на лед и побежала, подруливая к стоящим пообочь площадки, людям.

Волнение достигло предела. Тут распахнулась дверь и в темном проеме появилось веселое бородатое лицо летчика. Он поставил на лед лестницу, спрыгнул на площадку и повернулся к самолету, протягивая руки. По лестнице первой спускалась женщина. Хрупкая, красивая женщина в приталенном пальто, пуховом платке и серых ладных валеночках. Она вступила на землю и взволнованно огляделась. Сердце у Васьки Уралова забилось сильно, сильно. Это была его мама. И он бросился бежать к ней со всех ног.

Встреча на перроне

Легкий морозец бодрит и румянит щеки. Пахнет луговым сеном и антоновскими яблоками, скрипит под полозьями снег, и позванивает сбруя на Воронухе. Васька Уралов, счастливый и взволнованный вместе с неразлучным другом Колькой Покачевым и мамой Надеждой Петровной Ураловой едут в Погореловский детский дом.

После счастливой встречи на буровой у Шамана прошло полтора месяца. Они вернулись в родное село, и Васькина мама снова стала работать в детском саду, а Васька, как прежде, ходил в школу, пилил и колол дрова, топил печи, ухаживал за домашним скотом, сам мыл посуду и даже, когда у мамы случались неотложные дела, готовил обеды. Но теперь он был не один, рядом с ним всегда был его неразлучный друг Колька Покачев.

Однако на сердце у Васьки Уралова было не ладно, он всей душой рвался в оставленный детский дом к Виктору Акимовичу и, прежде всего, к голубоглазой девочке Ларисе.

Сам он стеснялся сказать об этом матери и попросил Кольку Покачева договориться с мамой о поездке в Погорелово. Но Надежда Петровна и сама видела страдания своего сына и догадывалась, какая драма терзает его сердце.

В зимние каникулы они втроем отправились в Погорелово, до которого было всего километров около тридцати. Надежда Петровна попросила в хозяйстве лошадь, собрала нехитрые подарки для детишек, при чем председатель колхоза передал от правления и колхозников мешок белой муки и большую коробку из колхозного сада антоновских яблок, переложенных сеном.

Яблоки положили на дно саней, укрыли сверху тулупом, сеном, чтобы их не прихватило морозом. Васька с Колькой еще навалились сверху для тепла. Но и под таким прикрытием колхозный подарок источал такой манящий и дразнящий запах, что ребята всерьез начали опасаться, что у них не хватит воли не забраться в коробку и не отведать антоновки.

Ехали вдоль Иртыша с песнями. Уставали петь — бежали рядом с лошадью, согреваясь и разминая ноги.

Около обеда показались знакомые бескрестовые купола храма, приютившего под сводами своими детский дом. Вот и знакомая излучина Иртыша с высоким берегом, поросшим ивняком, где была выкопана их с Колькой укромная землянка. Вон виден хозяйственный двор с дымами над крышей, а вот и ребятишки, катающиеся на санях с горы с веселыми криками.

Ваське с Колькой захотелось вдруг сорваться с саней и броситься на перегонки с этой веселой толпой ребятишек, закружиться в веселом вихре детских забав, но они сдерживали свою радость, прятали ее в своих сердцах.

Надежда Петровна, словно догадавшись о переживании ребят, решительно направила лошадь к воротам церковной ограды. Вышел на крыльцо детдома сторож Петрович с неизменной козьей ножкой в зубах, и, прислонив руку ко лбу, стал выглядывать приезжающих.

Сердце у Васьки гулко забилось.

— Петрович! Это я, Васька Уралов! — Крикнул он, выскакивая из саней. — Помнишь, ты мне еще про китайскую грамоту рассказывал. А — а?

— Васька? Уралов? — Радостно всплеснул Петрович руками. –Ох, ты мне, пропащая твоя душонка! Да и Колька Покачев тут! Прибыли, значится, беглецы. Живы, здоровы!

Он обернулся в сторону дверей и крикнул, что было сил:

— Виктор Акимыч! Радость-то какая! Спускайтесь скорей! Пропажа нашлась. Васька и Колькой объявились.

А по лестнице уже спускался, прихрамывая, сияя радостно, такой родной и близкий их Виктор Акимович! Он схватил обеих ребятишек в охапку и крепко прижимая к себе, стиснул, не говоря при этом ни слова. От директора пахло табаком и одеколоном, чернилами и книжками… Ребята притихли на его теплой широкой груди.

А Надежда Петровна стояла молча у саней и на глазах ее блестели слезы.

— Приехали в гости, путешественники? — ласково проговорил Виктор Акимович. — А мы вас давно уже поджидаем.

— Вы простите нас, Виктор Акимович! — проговорил Васька, потупив голову. –За побег. За все переживания, которые мы доставили вам.

— Простите нас, — вторил ему Колька.

— Ну, на первый раз так и быть, прощаю, — рассмеялся Виктор Акимович. — Как вас ругать, если, говорят, вы еще и нефть в тайге нашли…

— Нашли, нашли, — наперебой закричали ребята. –Это было здорово! Она как ударит, а как газ вспыхнет… Зарево на всю тайгу.

— Хорошо! Вечером расскажете всему детскому дому о ваших приключениях.

Он отпустил ребят и шагнул навстречу Васькиной маме.

— Здравствуйте, Надежда Петровна! Пойдемте-ка, в тепло, за чай! Надеюсь, что и Новый Год встретим все вместе.

— Сначала наши подарки примите! — Отвечала весело Надежда Петровна.

Достали из кошевки коробку с антоновкой, тотчас заполнившей своим знойным запахом все пространство, Петрович потащил в сени мешок с мукой.

— Вот это подарок! –Радовался, как ребенок Виктор Акимович. –Теперь у наших ребятишек настоящий праздник. С яблоками, белыми пирогами!

Васька же во все глаза в волнении смотрел на берег, где каталась с обрыва детвора. Он всем сердцем стремился увидеть сейчас Лару, увидеть и не заробеть. Потому, что еще не видя ее, при одной мысли о ней Васька приходил в такое смущение, что руки и ноги его становились деревянными и голос пресекался. Он собирал всю свою волю, ожидая этой встречи.

Ребята, катавшиеся с обрыва, уже заприметили гостей, разгружавших сани возле их дома, и, оставив катание, побежали, гонимые любопытством, разузнать кто это пожаловал к ним накануне Новогоднего вечера.

Первая волна детдомовцев захлестнула Ваську с Колькой с головой. Их тискали, обнимали, кричали радостно. А с берега все подбегали и подбегали ребятишки, искренне радуясь встрече с друзьями.

Васька увидел, как вперевалку подошел к толпе Андрюха Чекан, раздвинул обступивших его ребятишек и дружелюбно сунул Ваське жесткую ладонь.

— Ну, здорово, что ли! Кто старое помянет, тому глаз вон!

Лады?

Васька улыбнулся в ответ и сжал Андрюхину руку. Он заметил неожиданно, что за время своих странствий по тайге и отсутствия в детском доме, то ли Андрюха стал меньше ростом, то ли он, Васька, сильно вырос и окреп.

Обида прошлого ушла, казалось, безвозвратно.

Краем глаза увидел Васька и Леньку Кропачева. Тот стоял в стороне, воровато втянув голову в плечи. А когда глаза их встретились, повернулся резко и ушел за дом.

Но как ни выглядывал Васька голубоглазую девочку Лару, так и не обнаружил ее в веселой толпе детдомовских ребятишек. И сердце его все более стало наполняться тревогою и тоской.

— Колька! — Попросил он Покачева, — спроси у Виктора Акимовича про Лару.

Колька сорвался с места и побежал по лестнице на второй этаж в кабинет директора. Его не было, всего несколько минут, которые Ваське показались вечностью.

Но вот Колька появился на лестнице, лицо его было растерянно, он махнул Ваське призывно рукой.

Они вместе вошли в кабинет Виктора Акимовича, где он Надеждой Петровной разбирал из коробки яблоки.

— Где она? — Не сдерживая волнения с болью в голосе спросил Васька.

Виктор Акимович удрученно положил яблоки на стол и глянул Ваське в глаза.

— Это жизнь, Вася! Ларису Жаркову час назад увезла на станцию ее тетя. Она оформила опекунство и забрала девочку. Теперь Лариса будет жить у тетки далеко отсюда в Краснодарском крае.

Васька стоял, как громом пораженный. Из глаз его покатились крупные соленые слезы и застили мир. Отчаяние охватило его.

И тут Васькина мама выступила вперед.

— Мы успеем, Вася, не горюй! — Решительно сказала она. — Сколько до станции? Десять? Успеем.

Они почти кубарем скатились с лестницы, прыгнули в сани.

— А ну, Воронуха, выручай! –Надежда Петровна взмахнула вожжами над головой.

И Воронуха, словно поняв всю ответственность момента, почти с места пустилась вскачь.

Они летели, взрывая облака снежной пыли, к станции вдоль заснеженного Иртыша, мимо вытащенных на зиму бакенов, мимо рыбацкого становища, пронеслись заснеженной деревней, мирно курившей свои трубы, сосновым гулким бором…

— Скорее, Воронуха, скорее милая! — молил Васька.

И Воронуха упруго натягивала постромки.

Они вылетели из леса, и станция оказалась, как на ладони.

Около водокачки стоял черный паровоз с большими красными колесами и пускал струи белого пара. За ним, словно в очередь на водопой, выстроилась вереница зеленых вагонов. В каком-то из них находилась Лара, ожидая отправления.

Васька встал в кошевке, перехватил у матери вожжи и присвистнул. Воронуха подхватила галопом и вынесла сани почти на самый перрон.

Васька и Колька бросились вдоль вагонов, заглядывая в окна. Ларисы не было видно. Дежурный уже вышел на перрон и ударил в колокол к отправлению. И тут Васька увидел ее. Она сидела у окна, и прекрасные голубые глаза были полны печали.

— Лариса! –Закричал во все горло Васька. — Я нашел тебя! Лариса!

Поезд дернулся и лязг буферов заглушил Васькины крики. Но Лариса услышала, встрепенулась, повернула голову и увидела за окном Ваську Уралова, размахивающего шапкой. И тот час лицо ее озарилось радостной улыбкой и особым счастливым светом. Им не нужно было слов. Все сказали сами за себя глаза. И тут Лариса открыла маленькую сумочку, достала свернутый листок бумаги, что-то быстро написала на нем и приложила к стеклу.

Это было Васькино письмо, отравленное летом в бутылке по Оби:

«Я люблю тебя, Лариса!» — узнал Васька свой почерк.

А рядом была только что написанные Ларисой слова:

«И я тебя тоже!»

Поезд уже шел, все быстрее и быстрее набирая ход. Васька сначала шагал рядом, потом бежал рысью, потом мчался рядом с ним, не в силах оторвать глаз от счастливого лица Ларисы

Весна на тракте

…В зелени и тепле плавился май. Ручьи, уставшие от паводкового разгула, чуть слышно звенели на перекатах, жаворонки колоколили над головой, из сырых низин накатывали волны хмельных запахов прелой земли и цветущих медово ив. Уже поднялась на лугах трава-мурава, а в заливных поймах мощно пробивалось к солнцу травяное многоцветье — настоящая кладовая природы.

В этот погожий денек на старом тракте появился молодой человек, высокий, широкоплечий, с красиво посаженной головой и прямым уверенным взглядом. Молодой человек был одет в прорезиненный плащ, фетровую шляпу и резиновые сапоги. В руках его был потрепанный портфель. Скоро он остановил грузовик, везущий в колонне к посевной семена и удобрения в дальние углы района.

Молодым человеком был Василий Уралов, инженер районного управления сельского хозяйства. Он отправлялся в дальнее село Бекетовское знакомиться с хозяйством. Райком партии предложил кандидатуру Василия Уралова в этот колхоз на должность председателя. Было Василию всего двадцать два года. И было в душе его страстное желание преобразований.

С того памятного открытия Шаманского нефтеносного района прошло одиннадцать лет. За эти годы Западная Сибирь мало в чем изменилась, все так же жили люди по деревням и лесным поселкам при керосиновых лампах, а то и вовсе при лучине, все также убийственно было бездорожье на тысячи не мереных верст, а на сотни верст безлюдье и дичь… Однако Сибирь жила ощущениями великих перемен.

Волнующие слова «нефть, газ» все чаще звучали не только на партийных и хозяйственных заседаниях, но уже широко проникли и в обиход.

А Васька Уралов и Колька Покачев успели за это время окончить среднюю школу, поступить в высшие учебные заведения, и стать дипломированными специалистами, начать трудовую жизнь. Василий закончил факультет механизации сельскохозяйственного вуза, Николай в Ленинграде- университет народов Севера.

Трудно ли им было? Да уж, конечно, не просто, если на двоих одна мать — Надежда Петровна Уралова с зарплатой заведующей садика, так и не решившаяся на второе замужество, хотя претендентов было немало. В том числе и Виктор Акимович, директор детского дома, похоже любивший Надежду Петровну всем своим сердцем.

Они ютились втроем в барачной комнатушке, но жили счастливо, потому что были вместе, вместе садили огород и растили картошку, ловили на реке топляки, чтобы обогревать зимами свое жилище, корпели вечерами под керосиновой лампой над тетрадями и книжками…

Но государство уже подставляло детям войны свое надежное плечо, мостило новому поколению твердую дорогу в будущее. Если бы не эта помощь и опека, разве смог бы вогульский мальчишка Колька Покачев, оставшийся без роду, без племени подняться на вершины знаний в прославленной столице науки Ленинграде? И вряд ли Васька Уралов получил бы свой красный диплом отличника и почти сразу же ответственную работу?

Они готовились с Колькой к серьезной жизни, мечтая уже не найти, а самим создать, построить, выпестовать свою страну Истины и Справедливости, свое Беловодье, где каждый будет счастлив и любим. И потому новое свое назначение Василий воспринял с большим энтузиазмом.

Василий не стал ждать, когда придет за ним машина, добирался до Бекетовского, центральной усадьбы колхоза «Заря», попутным транспортом. Райком решил предложить его кандидатуру на должность председателя колхоза. После института он успел всего год поработать в соседнем районном управлении сельского хозяйства. Видимо, проявил себя неплохо, если партия решила, что молодой специалист способен поднять это хозяйство, в котором за последние три года сменилось четыре председателя. Последний председатель тоже ничем не успел себя проявить — утонул во время бури на Иртыше.

Колхоз был в лежачем состоянии. Поголовье скота не росло, надои падали, урожайность зерновых — на уровне дореволюционных…

Было у Василия страстное желание работать, засучив рукава, были знания, но знания чисто технические, а вот управленческого опыта — кот наплакал. И управлять-то нужно было не железками, а людьми… Об этом и размышлял он, добираясь до Бекетовского.

На старом Сибирском тракте подбирала его колонна грузовиков, везущих в дальнюю глубинку семена и удобрения. Однако радоваться было еще рано. Скоро бетонка кончилась и колонна встала.

На границе с насыпной дорогой был перекинут огромный, изо всего леса, осиновый шлагбаум. Водители высыпали из машин, загалдели.

Тут из маленькой, сколоченной наспех будки, вылез старик в бродах, зеленой пограничной фуражке без кокарды.

— Не пущу! — решительно замахал он руками. Поворачивайте обратно!

Вот оно что! Дорога на распутицу закрыта.

Закрывали сельские проселки каждую весну, и каждую весну между дорожниками и шоферами шла упорная война.

— Покуражится да пропустит, — заверил Уралова шофер и вылез на обочину покурить.

Старик же молчаливо оглядел колонну, сдвинул на глаза фуражку, почесал седой затылок.

— Впустую, мужики стоите. Сказано — не пущу!

Он повернулся к будке и начал обстоятельно пластать топором короткий чурбачок на дрова. Скоро над будкой занялись кисловато-горькие куржавчики дыма. Дед собирался чаевничать.

— Дед Гарапон! — крикнул шофер головной, машины. — Ты это кончай! Нам ехать надо.

— А ты езжай, — выглянул старик из окошечка. — Только в обратную сторону. Через город езжай.

— Да ты в уме, старый! Что нам, двести километров крюк делать? — начали кипятиться мужики.

— Мое дело маленькое.

— Да ведь посевная, бюрократ ты в ботах! Семена везем, понял?

— А ты, гражданин хороший, не кричи. Есть повыше начальство. Товарищ Бурышев строго-настрого наказал без документов не пущать! — Отвечал невозмутимо Гарапон.

— А это что? Филькина грамота? — шофер тряс потрепанным пропуском.

— А вот мы и посмотрим: Филькина, али товарища Бурышева.

— Старик достал из кармана очки, долго шевелил губами, рассматривая бумаги.

— Не пущу! — наконец, все так же невозмутимо, ответил он. Товарищ Бурышев наказал только с красной полосой пущать, а у тя — синя. Не стой, батюшко, не стой!

— Ла-дно-о, — заскрежетал зубами парень. — Ладно, старый пень. — Он со злостью пнул камень на обочине. Камень плюхнулся в канаву, пугая лягушек. Шофер скривил рот — зашиб палец.

— Я тебя, старая кочерыжка, в будке запру. Будешь тут всю ночь куковать.

— Не выйдет, милый! — ласково возил старик. — Лицо его раскраснелось от чая и было полно благодушия. — Я уж и нумерки ваши на гумажку списал. А то этта и в самом деле ваши, нет ли, мужики батожок к дверям приставили. Учен.

— Этак его не возьмешь, — сказал шофер Уралову — Тут нужна дипломатия.

Он ушел к мужикам на совещание. Солнце уже скатилось к вершинам леса, стряхнувшего зимнюю дремоту. Слышно было, как под гулкими сводами леса бормочут косачи, и где-то далеко в просыхающих полях ровно гудели тракторы.

Мужики толпились у пограничной будки. Что-то до боли знакомое было во всей этой сцене у шлагбаума. И старик в зеленой фуражке с его куражом и амбициями государева служащего напоминал Василию кого-то, с кем не раз пришлось встречаться на жизненном пути. Уралов вздохнул, сдерживая страсти.

— Постно кушаешь, батя. Пустой чай душу не греет. Пуншиком не побалуешься? –Осаждали водители будку.

— Не потребляю!

— Али старуха ругает?

— Я, милый, на службе не пью.

— Ой, ли? Поднести, может?

— Отказываюсь категорически. Ты меня на подкуп не бери. У меня самого старухе наказано в лавку сбегать. Кончу дело, гуляю смело.

Водитель вернулся и сердито упал на сиденье.

— В объезд не тронусь. Ночь просижу, а высижу. Всяко уйдет домой, либо уснет.

Тоскливая тишина надолго воцарилась на дороге. Лишь ошалевшие от любви лягушки радостно и безмятежно славили мир.

— Эй, Гарапон! Подымай бревно, — совсем безнадежно окликнул старика шофер передней машины, самый молодой и нетерпеливый.

— Не подумаю! — дед взял топор и принимается докалывать чурбачок.

Тут где-то в середине колонны раздался пронзительный визг и вслед за ним крепкая ругань Тут же визг повторился, но более яростно и отчаянно.

Дед Гарапон поднял голову и прислушался. Визжал поросенок, ругался шофер. Еще утром купил он его на рынке и теперь вез домой. Поросенок оголодал за день, взбунтовал.

И тут неприступного Гарапона словно подменили. Он торопливо засеменил к машине.

— Никак кабанчика купил»? — спросил он заискивающе шофера.

— Купил! — огрызнулся тот. — Тебе что за забота?

— А как жо? Подохнет чай. Деньги плачены. Ну-ка, покаж!

Он стащил мешковину с корзины, радостно сдерживая брыкающегося поросенка.

— Добрый кабанчик, добр. Я этта сам привез кабанчика-то. Еле-еле со старухой отходили. Оправился, не сглазить бы.

Он торопливо побежал к шлагбауму, распутал узел веревки. Лесина, качнувшись, медленно ползла вверх.

— Езжайте, езжайте, мужики. Бог с ним, с Бурышевым.

Весело побежали машины по просыхающей дороге.

— Добрый кабанчик будет, добрый!

Повеселел и Уралов, радуясь, что еще засветло доберется до Бекетовского.

Быка за рога

Посадки села Бекетовского стоят на высоком берегу реки. Дома крепкие, за высокими тесовыми заборами, с амбарами да черными банями, с ухоженными огородами…

Сюда на поселение ссылали всякого рода вольнодумцев да лихих людей, смешалась здесь русская кровь с татарской и кавказской, с вогульской и остяцкой, под лютыми морозами выплавился особый сибирский характер: независимый, не сгибаемый, упертый… Если уж в бой идти, то за победой, если гулять, так гулять, чтобы чертям было жарко, если работать, так работать до седьмого пота…

Только вот парадокс: в районе говорили об истовом трудолюбии бекетовцев, а колхоз — на боку… Почему земля не родит, почему на фермах надои у коров козьи? Почему казна колхозная пуста?

…В Бекетовское приехал Василий Уралов только к вечеру. Улицы были пустынны, и лишь собаки, весело виляя хвостами, приветствовали будущего председателя.

Сразу за деревней видны были строения ветхого коровника.

Василий решил еще по дороге сразу же «брать быка за рога». С коровника он и начал свое знакомство с хозяйством.

На дворе было пусто. Под ногами хлюпала навозная жижа, кормушки были пусты и коровы, словно почуяв в этом новом человеке будущего председателя, встретили Василия отчаянным ревом.

На сердце Уралова стало горько. Он прошел по двору. Ни души, хотя время было не такое уж и позднее.

Заглянул в пристройку. В «красном уголке» под писаном на ватмане «Графиком случки коров в разрезе доярок» сидела пожилая женщина в фуфайке, больших валенках с калошами, сером платке, упавшем с седых волос на плечи, и плакала.

Уралов смутился и постарался, как можно мягче, окликнуть ее.

— Скажите, что здесь случилось?

Женщина подняла на него полные слез глаза и тихо ответила:

— Коров жалко! Они-то чем виноваты, что пастух второй день пьян в стельку, а распорядиться привезти подкоску некому.

— Как вас зовут?

— Нина Пасхина я. Вековечная доярка. Сейчас вот устарела, так ночным сторожем наряжают.

— Пойдемте со мной! — Решительно сказал Уралов, — покажите, где живет бригадир.

Долго стучали в тесовые ворота большого в пять окон по переду дома с резными наличниками. Наконец, брякнула щеколда.

Бригадир вышел на крыльцо распаренный в одном исподнем и полотенцем на плечах. В деревне, видимо, был банный день.

— Что же это Николай Иванович, делается? — С упреком обратилась к нему спутница Василия. — Что же вы это скотину губите?

Бригадир покосился на Уралова, стараясь определить, что это за деятель пришел на его двор, чего от него ждать, и властным жестом руки остановил расходившуюся бабку:

— Не трещи! Сказано, у братанов свадьба. Сеструху выдают. А боле мне послать некого.

Уралов, стараясь быть предельно сдержанным, хотя его так и подмывало сказать этому благодушному типу далеко не лестные слова, представился:

— Я Василий Уралов, прислан к вам райкомом партии для ознакомления с хозяйством. Я советую вам сейчас же одеться и поднимать трактористов, возчиков, кормачей, ехать за травой и накормить скотину.

Видно стало даже сквозь банный румянец, как побледнел бригадир и стиснул зубы…

— Команды отдавать легко, — сказал он угрюмо. — Да тут у нас командиров не больно почитают, тут у нас сами с усами…

— Тогда сами и поезжайте и косите, и возите, если не в состоянии управлять людьми. — Резко сказал Уралов.

Бригадир бросил на Василия насмешливый взгляд и хмыкнул:

— Я то поеду, а вот остальные… У нас свадьба — дело святое, почти вся деревня там. Пока не нагуляются…

Тут деревенская тишина словно раскололась. Где-то недалеко на улицу выплеснулась гармонным перебором, задиристыми частушками, присвистом и уханьем лихая гулянка. Задробили часто каблуки в тесовый помост, загомонил народ…

Бригадир кивнул головой в сторону расходившегося веселья.

— Вот они братья Кряжевы веселятся. Можно вместе дойти, поговорить. Может и съездят за травой-то? — Сказал бригадир с иронией, испытующе глядя на приезжего гостя.

— Пойдемте! — Решительно согласился Уралов, еще не зная, что он скажет этим людям, как достучится до их сознания. А если сейчас он не сможет выправить ситуацию, не сможет договориться с людьми, то как ему вести себя дальше? О чем будет говорить с людьми на собрании, когда придет время выбирать его председателем. Поверят ли ему люди?

Дом Кряжевых всем видом своим напоминал крепость. Рубленый из бревен в обхват, с маленькими окнами, трехскатной крышей, мощным забором. Около дома стоял на приколе колесный трактор с тележкой, чуть дальше гусеничный ДТ. Напротив дома из обрезной доски пятидесятки был набран помост, на котором и около которого топталось человек сорок хорошо выпившего народа.

На кругу выделывал под гармонь коленца здоровенный чубатый парнище в темном бостоновом костюме, хромовых начищенных сапогах, за голенищем у него торчала наборная рукоятка финского ножа. Парень, согнувшись едва ли не пополам, бухал ногами в помост и скорее кричал, чем пел частушку:

Мы ребята ежики,

В голенищах ножики,

А по две гирьки на весу,

Револьвер на поясу…

Ему вторил другой, плясавший напротив, такой же крепкий и такой же чубатый парень:

Выхожу и запеваю,

А в кармане молоток

А неужели не заступится

За родного браток…

И столько было страсти, энергии и задора, готовности тот час вступить в сражение с противником, если таковой объявится, в этой их удалой пляске, что Василий понял: начни он командовать здесь, скандала не избежать… Уж на что крепок и натренирован он, но и ему тут не устоять, намнут бока кандидату в председатели…

У площадки в окружении девчонок стоял третий такой же крекий, такой же чубатый парень, только потончивее и помоложе. На одно плечо его бы накинут пиджак, на голове прилепилась кепка восьмиклинка с веточкой черемухи.

Братаны оставили круг и на подмостки выскочила бойкая девчонка, лихо продробив каблучками.

Допризывнички гуляют,

Допризывничкам почет…

А несчастная браковка

Еле ноги волочет…

— Это вот и есть братья Кряжевы, — сказал бригадир. Один вот, Ванька, в армию идет, а эти два — трактористы, а больше трактористов нет в этой бригаде. Но сейчас, точно вам говорю, лучше их и не трогать…

— Это почему? — Не сдавался Уралов, хотя ему и так уже было ясно, почему Кряжевых лучше не трогать.

— Генаха-то, у которого финка из-за голенища торчит, уже в тюрягу сходил. Уж больно горяч, чуть что не по ему — в драку…

— А второй?

— Второй- Пашко. Не сидел, а такой же отлет…

— А что же вы их в трактористах держите? На ответственном участке…

— Работники они хорошие, как начнут пахать, так как огнем палят. Сутками из-за рычагов не выходят, но уж если праздновать начнут, тут их не трожь…

— И все же я хочу с ними поговорить! — Твердо сказал Василий.

Но их и так уже заметили. Гармошка жалобно всхлипнув, замолкла, плясавшие в кругу братья Кряжевы, повернулись к вновь пришедшим гостям.

— О-о! Сам бригадир к нам пожаловал. Да не один, –Сказал нараспев Генаха, раскрыв широко руки. — Нашего полку прибыло. По чарке гостям.

Из дому уже несли на подносе закуску и бутылку «Московской» со стаканами.

— За счастье молодых! По целому, — Генаха ловко сорвал с бутылки сургучную пробку, в его огромных руках пол литра казалась четвертинкой, и вся она в один миг вместилась в эти два стакана.

Бригадир глянул жалобно на Василия и взял в руки стакан.

Но Василий решительно отвел угощение.

— Вот что, друзья, — твердо сказал он. — Я пить не буду ни за счастье молодых, ни за их будущее…

— Это почему это не буду? — опешил было Генаха. — За счастье молодых он не будет… Так мы можем и по другому попросить! — В голосе его зазвучала неприкрытая угроза… — Ты кто такой, чтобы нам, Кряжевым, поперек пути становиться?

— Я Василий Уралов, прислан сюда по решению райкома партии как кандидат на должность председателя колхоза. — Сказал громко и твердо Уралов, чеканя каждое слово. — И я вижу, что у вас в колхозе полный бардак. Коровы от голода на дворе так ревут, что крыша поднимается, а вы тут гулянки устраиваете…

Генаха недобро усмехнулся:

— Коровы чай не сдохнут до завтра, а вот председателем ты можешь и не стать…

— Ты чего это несешь, Кряжев! –Встрял бригадир. –Ты эти замашки брось. Ишь, угрожать вздумал!

— Ты, бригадир, не мельтеши. Генаха никогда и никому не угрожал. Он сразу резал, — ухмыльнулся Пашко. — А этого мы резать не станем. Мы его просто не выберем…

— Выберете вы меня или нет, мне без разницы. — Вскипел Уралов. — Я без работы не останусь, а вот у твоей сестры, как ты говоришь, ни счастья, ни будущего, ничего с таким вот вашим отношением к делу, не будет. И у вас не будет, и у ваших детей… Развалите колхоз в конец, прогуляете…

— Чего-о ты сказал, паренек? — Вздыбился Генаха. — Кто прогуляет? Мы с Пашко колхоз прогуляем? Да ты кто такой, ты чего про нас знаешь-то?

— А и знать нечего, — вдруг вынырнула из-за спины Уралова Нина Ивановна. — Не стыдно ли вам приезжего человека, срамота, сами жрете, а скотину голодоморите!

На какое-то время наступила тишина. Но тут вперед, раздвинув братьев, выступил могучий мужик лет пятидесяти с седеющей гривой волос, в котором сразу видна была порода, давшая на свет и Пашка и Генаху.

— А ну, уймитесь, соколики! Верно вам говорят люди. Не гоже скотину мучить. Только вот чего я скажу, Василий, Как тебя по батюшке-то?

— Васильевич он, — подсказала Нина Ивановна.

— Так вот, Василий Васильевич. Не чинись, выпей с нами заздравную, а скотину мы сейчас живо обрядим.

— Сначала обрядите, — уперся Уралов.

— Хорошо. — Согласился Кряжев старший. — Генаха, Пашко! В поле ехать не стоит. Худая еще трава, жидкая. Заводите трактор, спускайте с повети пустошное сено, везите на двор.

— Ты чего это батько наше сено-то отдать решил? — вывернулась из=под руки у Кряжева маленькая, словно воробей, женщина.

— Ничего мать, накосим нового! — Отвечал ей спокойно Кряжев.

Тут же затрещал в заулке трактор, распахнулись тесовые ворота. С десяток добровольцев, не снимая парадных костюмов, уже забрались на поветь и орудовали вилами. Через пятнадцать минут с полным возом колесник уже тарахтел по направлению к колхозному скотному двору…

— Ну что, командир, с почином! – Старший Кряжев протягивал Василию стакан, полный склень водкой, и соленый огурец на вилке. — Не держи на Кряжевых зла!

Отступать было некуда. Василий выдохнул из груди воздух и, пересиливая себя, выпил стакан до дна.

И тотчас, словно пожар вспыхнул внутри его, голова закружилась легко, и груз дневных забот и тревог стал отходить на задний план.

Перед ним словно из туманы выросла веселая девица в крепдышиновом сиреневом платье, сверкнула озорно горячими глазами, и, ухватив Уралова за руку, вытащила в круг. Радостно отозвалась гармошка, и ноги у Василия сами пошли в пляс.

Девица выдробила строчку и, не сводя с Василия дерзких манящих глаз, пропела, как выдохнула:

А ни коровы, ни козы,

Не коси, не майся…

Только с милым на печи

Лежи да обнимайся.

Тут же Василия подхватили под руки и потащили в дом.

— Не хватало и мне еще загулять вместе со всеми! — В отчаянии подумал он и уперся.

— Нет, нет! — Запротестовал Василий. — Я не могу сейчас идти с вами. Меня ждут.

Он нашел глазами в толпе Нину Ивановну и призывно замахал ей рукой.

Она все поняла, подхватила Уралова под локоть и сердито прикрикнула на разгулявшуюся публику.

— Вам сказано, что товарища Уралова ждут. Он не может остаться!

Шум праздника остался в стороне.

— Вы где собрались ночевать-то сегодня? –Спросила осторожно вековечная доярка Пасхина. — Ежели чего, так у меня изба пустая. Только сначала надо на двор сходить доглядеть.

…На этот раз коровник встретил тишиной, нарушаемой лишь хрустом сена да глубокими вздохами скотины.

— Слава тебе, Господи! — Перекрестилась Нина Ивановна. — Теперь пойдем на покой!

Она помолчала прислушиваясь к своим мыслям, покачала головой:

— Это ж надо, Кряжев сено самолучшее свое отдал! А три года назад уполномоченного с крыльца спустил. Так Генаха тогда на себя вину взял. Два года отсидел ни за что не прошто…

— Это что за история? — Заинтересовался Уралов.

— Так ведь не давали скотину-то держать. Не давали. — Вздохнула Нина Ивановна. — Косить не давали, приусадебные участки обрезали…

Хрущев-то будто заявил, что все по столовым будут питаться, что там все дешево станет и дома не надо будет силы тратить… Что все силы на общественное производство…

— В принципе-то это правильно, — сказал Василий. — На личном подворье труд малопроизводительный…

— Может, оно и так, — устало возразила Нина Ивановна, — только какая это будет семья, если она за общим столом не собирается, какой дом без скотины-то? Ведь народ-то в зимогоров превратиться…

Уралов не возражал.

— Приехали с района представители, — продолжала Пасхина. — До часу ночи собрание шло, уламывали всякими способами, чтобы проголосовали за сокращение приусадебных с 35 до 15 соток, за то, чтобы коров со дворов сводили на мясо…

— Ну и как?

— Проголосовали. Не все, конечно. Кряжевы не голосовали. Корову не свели. Потом и началась битва. По ночам косили, тайком. Был у нас такой бригадир из пришлых, так он Матрену Стогову выкараулил, как она сено с пустошей ночью на горбу несла, да и поджег сзади ношу-то. Сено то, как полыхнет в ночи-то… Так она чуть ума не лишилась…

— Ну, а Кряжевы что?

— А что Кряжевы? Надо скотину-то кормить. Накосили в тайге, привезли опять же ночью. Кто-то и донес. Вот к ним комиссия и нагрянула. Старший-то и встал на дыбы.

Вот с той поры у нас у народа на колхозное вроде бы обида какая… Не надо было подворье-то зорить. Теперь вот не запрещают скота держать, а обида осталась…

…Маленькая избушка Нины Ивановны Пасхиной была уютна и чиста. Хозяйка согрела самовар, выставила на стол нехитрую снедь: вареные яйца, молоко, хлеб…

— Я ведь, Василей Васильевич, батюшка, без скотины тоже жизни своей не мыслю. Сейчас вот сил уж не стает, так хоть козлика с козочкой да держу Уралов тоже молчал, потрясенный этой историей.

Да, Хрущев уповал на то, что общественное животноводство, более дешевое и производительное накормит всю страну и высвободит опять же для производительного общественного труда рабочие руки… Выходит, резали по живому… В скольких сердцах осталась такая вот неизбывная боль по своему хозяйству, по скотине…

— Вот я и думаю, если на том свете есть коровий рай, так точно Белава моя в раю. Не зря она мне во сне грезится. Верно к себе зовет. А я и сама последние лапти донашиваю на этом свете, только вот попаду ли в рай=то — не знаю. Ох, нагрешили мы за время свое безбожное немало, и церкви наши бескрестовые лесом на куполах поросли…

…Было уже темно. Нина Ивановна постелила Уралову в горнице на перине. В избе пахло хлебной закваской и ржаной соломой. Совсем, как в далеком теперь детстве… Едва коснулась голова подушки, словно провалился он в глубокий омут. И снилась ему дальняя дорога, плачущая доярка Пасхина, братья Кряжевы с финскими ножиками за голенищем, и та самая девица, плящущая на кругу, с горячими темными глазами. Вот повернулась она на каблуках, взмахнула подолом сиреневого платья, и вновь открылось ее лицо, но это была уже другая девушка, белокурая, с ясными голубыми глазами, грустной улыбкой на губах. Это была его Лара…

Чья в деревне власть?

— Да, милый вы мой, крестьянская психология — это особый строй души, — наставлял Василия в институте профессор Амелин, руководитель его научной практики. — Вот вы приедете в хозяйство, поставят вас к рулю, так я заранее очень попрошу вас: с вашим-то горячим характером не наломайте дров.

— Сельское хозяйство требует, вы сами говорили, решительных коренных преобразований. Как, не разрушив старого, можно построить новое? — Удивился Уралов.

— В том-то и дело! — Воскликнул профессор.- Нужно чувствовать остро, чтобы строить и перестраивать, не нарушая корневых основ. Давайте-ка мы с вами, оставим пока на минуту классиков марксизма-ленинизма, а обратимся к такому вот знатоку крестьянской души и крестьянской психологии, как Глеб Иванович Успенский. Вспомним его знаменитый очерк «Власть земли»:

«Русский народ до тех пор велик и могуч, до тех пор терпелив и безропотен в своих страданиях, пока царит над ним власть земли, пока сохраняет он в своей душе невозможность ослушания ее повелений. Уберите эту власть — и нет того человека, нет того кроткого типа, который держит на своих плечах вся и все. Наступает страшное: « Иди куда хошь».

И беда, если власть земли будет подменена властью чиновника. Так-то вот, дорогой мой.

Профессор разволновался и отложил в сторону очки.

— Помните Петровские реформы? Он пытался указами внедрять нововведения. Указом заставить крестьян садить картофель повсеместно. И что получилось? Крестьяне посадили эти «земляные яблоки» вместо репы, а поскольку понятия не имели о их свойствах, то стали собирать не клубни, а пупышки, которые на ветках растут, наелись, потравились и устроили картофельный бунт, который пришлось усмирять огнем и мечом.

А что сделали французы? Они тоже внедряли картофель, но как. Они учитывали психологию крестьян. Они раздали семена лучшим крестьянам и наказали строго настрого, чтобы ни один клубень не ушел на сторону. И через два года вся Франция садила картофель…

— Выходит, чиновники тоже разные бывают? И не всегда их власть и влияние на крестьянина бывают негативными…

— Влиять, а не управлять, вот в чем вопрос. Но и влияние до определенной степени, Умное влияние. А то крестьянин скажет, а зачем мне самому думать, зачем беспокоиться. Придет дядя сверху, распорядится… И тогда результат будет печальным. Задача руководителя в том, чтобы не самому работать и думать, а понуждать своих подчиненных думать и действовать.

Было время, когда у нас среди руководителей были сплошь одни кавалеристы: все проблемы у них решались лихой кавалерийской атакой.

— Знавал я одного такого, у него прозвище в народе было такое «Всадник без головы», — поддержал Амелина Василий.

— Вот, вот, — засмеялся Амелин. — А зачем голова, когда на каждое твое движение сверху есть определенная директива.

— Ну, сейчас, время изменилось. –С удовлетворением сказал Василий. — Теперь только и разговоров о самостоятельности, инициативе.

— Э, молодой человек, не спеши, — возразил Амелин. — Ситуация не меняется по мановению волшебной палочки. Те, кто подмял под себя негласную власть, так просто с ней не расстанутся.

Вот послушай, что я тебе скажу. По своему разумению я делю людей на три категории: первая высшая — это гении, творцы. Они живут и работают не ради собственной выгоды. Чаще всего об этой стороне дела они не помнят и не замечают ее. Их без остатка увлекает дело, его масштабность. Они счастливы тем, что заняты созидательным творческим трудом.

Другая категория — это таланты, созидатели. Талантливым может быть и писатель, и кузнец, и пахарь. Они тоже увлечены делом, не часто думают о материальных выгодах своего занятия, и тоже остаются в обычной жизни не защищенными.

Но есть и третья категория. Назовем ее — рутинщики. У рутинщиков нет гениальных способностей, нет задатков творцов, они не могут похвастать умениями и талантами, они серы, и в своей серой массе ничем друг от друга не выделяются. Но они находят для себя достойное занятие. Они идут вслед за гениями и талантами, за творцами и созидателями и обставляют их жизнь своими правилами, своими законами, начинают управлять творцами и распоряжаться результатами их труда. Они корпоративны, они организованны и сплочены одной общей задачей. Они опасны, наконец, для общества и государства. Если не выстроить вовремя против них защиту.

Но сделать это будет чрезвычайно непросто, потому что и серость и рутинщики завтра без тени сомнения объявят себя борцами и с рутиной и серостью, с бюрократией и коррупцией, поменяв коней и окраску, что бы только не потерять свою власть над творцами и гениями…

— Что же делать? — Спросил расстроенный Уралов.

— Что делать, что делать? –Единственное, я полагаю средство, когда увлекаешься делом, масштабами его, теряй при этом головы. Поглядывай, что делается вокруг, кто стоит за твоим плечом. И не чурайся рутинной работы, чтобы ее за тебя не стали делать другие и опутали тебя своими сетями…

С Амелиным Уралов вновь встретился на партийно-хозяйственном активе в районе, куда направили его работать после института.. Профессор приехал, чтобы прочитать доклад о научно-обоснованных нормах кормления скота.

Он утверждал, что для того, чтобы корова доила не менее трех тысяч литров молока в год, нужно, чтобы ее ежедневный рацион составлял не менее девяти кормовых единиц.

В это время сидевший в президиуме заместитель начальника областного управления сельского хозяйства по животноводству Першаков, сверкавший огромной лысиной, властно прервал докладчика, постучав по графину карандашом:

— Вот скажите, уважаемый товарищ профессор, как это получается… Вот у нас здесь присутствует председатель колхоза «Таежные поляны» Леонид Петрович Кропачев. Он вам может ответственно заявить, что у них на корову приходиться пять кормовых единиц, а получают они от этой коровы тоже около трех тысяч литров.

Зал загудел. Из первых рядов поднялся высокий молодой человек, одетый в серый с иголочки костюм, идеально подстриженный и без обычной для председательских лиц окалины загара.

— Вот, пожалуйста, товарищ Кропачев, подтвердите профессору ваши результаты.

Амелин с интересом взглянул на молодого председателя.

— Так за счет каких же резервов вы смогли достичь этих феноменальных результатов? — Спросил он насмешливо.

— Я думаю, здесь не уместен смех, — ледяным тоном отвечал молодой человек. — Выполняя решения прошедшего съезда партии, встав на трудовую вахту в честь празднования Первомая, наши животноводы увеличили продуктивность скота, несмотря на недостаточность кормовой базы.

Что-то знакомое показалось Василию в этой высокой тончивой фигуре, в голосе, и жестах.

— Кропачев? Леонид Кропачев. Ленька! Так вот где судьба свела их вновь.

Кропачев сел.

Амелин отложил доклад, повернулся в сторону Першакова:

— С научной точки зрения, этот феномен я объяснить не могу, но могу объяснить, как рядовое очковтирательство.

Зал грохнул, Першаков покраснел и набычился:

— Я бы не советовал вам делать столь скоропалительные выводы. Наука слишком много на себя берет…

Все знали, что «Таежные поляны» искусственно тянут в передовики. Даже такой анекдот рассказывали. Будто бы приезжает Першаков на ферму, подходит к передовой доярке и спрашивает:

— А скажи, Евдокия, ты три тысячи от коровы надоить можешь?

— Могу, Петр Федорович!

— Ну, а четыре?

— Могу и четыре.

— А пять?

— Могу, Петр Федорович и пять, только вот молоко-то сине будет!

В перерыве Уралов подошел к Амелину. Профессор обрадовался своему бывшему студенту, как родному. Долго тряс ему руку.

— Вот мы с вами говорили о крестьянской психологии, а теперь, поездив по хозяйствам вашего района, я хотел бы с вами о коровьей психологии поговорить. Понимаете в чем дело: генетически это животное на протяжении столетий формировало свою психологию, направленную только на отдачу. У коровы не должно появляться других желаний, кроме одного: доиться, доиться и доиться. Она должна знать, что обо всем остальном позаботиться человек, ее хозяин, вовремя и полноценно накормит, напоит, согреет, почистит стойло и постелет душистую солому… Но если у нее появятся на сей счет сомнения, если ее не накормить раз, второй, если не напоить вовремя, тогда она начнет перестраивать свое отношение к жизни. Она перестанет отдавать молоко полностью, а станет свою энергию резервировать про запас, на всякий случай.

После заседания хозпартактива Василий, выйдя на улицу, почти столкнулся с Кропачевым.

— Ну, что ж, здравствуй, — сказал тот с плохо скрываемым вызовом. — И тебя в эту упряжь запрягают, слыхал. В «Зарю». Давай, давай, Оратай Оратаюшка. Не сломай только шею…

Василий молча смотрел на Кропачева, человека, который принес ему уже столько страданий и смог повлиять на его жизнь. Но в душе его похоже давно сгорело негодование, осталась одна брезгливость…

— Поживем, увидим, — ответил он коротко и оставил Кропачева на крыльце райкома.

Колхозная демократия

Все эти дни до колхозного собрания Уралов жил у старой доярки Нины Ивановны, втягиваясь в круг председательских забот. А их, как оказалось, было выше головы, начиная от отелов на ферме, кончая бабьими родами. До всего должно быть дело председателю, со всяким вопросом к нему идут… Так заведено тут десятилетиями.

Сельский клуб располагался в верхней теплой части переоборудованной под культурный центр церкви Иоанна Предтечи. Церковь в прежние времена была богато расписана, фрески с библейскими сюжетами начинались прямо от входа, с лестницы и украшали весь верхний и нижний пределы. Фрески пытались не раз забелить, но побелка держалась плохо и сквозь нее то тут, то там проступали лики святых.

Сцена с трибуной располагались в алтарной части. За сценой на беленой стене висели портреты Карла Маркса и Ленина, а меж ними виднелась на стене фреска, изображавшая Иоанна Крестителя с высоко поднятым крестным знамением.

Народ давно уже привык к такому соседству и не обращал внимания ни на Предтечу Христа, ни на классиков коммунистической идеи.

Собрание по выборам нового председателя назначено было на одиннадцать дня, но народ не торопился бежать на собрание, обряжал скот, хлопотал по дому, словно испытывая терпение кандидата на прочность. Василий начал уже было волноваться.

Пока что в клубе были только специалисты из конторы, несколько старух, ребятишки, затеявшие возню и игры с беготней вокруг лавок, несколько деревенских собак, загодя занявших укромные места, где бы не наступили им на хвосты.

В бродовых с закатанными голенищами сапогах, в зеленой пограничной фуражке пришел дед Гарапон, потерявший свою начальственную должность с открытием дорог и страдавший от этого.

— Новому председателю, поклон от ветеранов земледелия, — дед снял фуражку и церемонно поклонился Василию. — Надолго ли в наши края?

— Да я еще пока не председатель?

— Выберут! Поорут, покричат да и выберут! — Прищурился хитро Гарапон. — Так –то оно проще. Есть с кого спрос чинить, если какие в хозяйстве не лады. Сами-то в стороне, а председатель отвечай. Как у нас прежние-то председатели правили? Побьются, потрепещутся, да и на вылет.

— И давно у вас так? –Спросил Василий.

— А с тех самых пор, как телефонный звонок Сталина нас подвел.

— Сталина? –Удивился Уралов.

— Докладываю, — оживился Гарапон.- Урожаи в наших краях, надо сказать сразу, с испокон веку хороши были. Земля, считай, чернозем чистый, да и стараньем Бог не обидел. Председателю до ордена рукой подать.

Вот собирает он после уборочной правление. «С одним планом хлебосдачи, — говорит, — мы успешно справились, — возьмем, говорит, обязательство и второй сдать!» Но правление — на дыбы: «А чего колхозникам на трудодни останется?»

Сколько ни давил, сколько не ломал — устояли. Пусть, отвечают, общее собрание колхозников решит сдавать второй план или не сдавать.

Повесил наш пред головушку, а потом как стукнет по столу: «Собрание, так собрание!»

Вот в клубе весь колхозный народ в сборе, портреты вождей в красном углу, на сцене президиум восседает, а вот председателя нет. Пять минут нет, десять… Заволновались, зашумели. Пятнадцать минут нет уже.

И тут из боковой двери стремительно так выкатывается, и портфель под мышкой. Взлетел на трибуну, как кочет, и молчит. Торжественно так молчит, значительно.

Притихли мы в ожидании, а он как заголосит:

— Поздравляю, — кричит, — вас товарищи колхозники! Только что я разговаривал по прямому проводу с вождем мирового пролетариата, генералисимусом всех времен и народов, нашим мудрым учителем и кормчим… Иосифом Виссарионовичем Сталиным.

Тут нас как волной со скамеек подняло. Ударили мы, что есть мочи дружное «ура», так что лошади у коновязи пообрывались. И так, стоя аплодировали, наверное, полчаса… Еле-еле унялись. Шутка ли, сам вождь удостоил такой чести.

— Так вот, — говорит в продолжение наш оратор. — товарищ Сталин просит нас максимально напрячь силы и выполнить второй план по хлебосдаче. Прошу голосовать. Кто «за»?

Снова встаем и — в аплодисменты. Хлеб сдали вплоть до семян. И с тех пор двойной план по хлебосдаче за нами так и остался. Обнищали в конец.

— Дали хоть председателю орден? — Спросил улыбаясь Уралов.

— Какое там! Отправили на лечение. Манию величия признали. А надо бы весь колхоз лечить. Не могли сообразить, что в деревне месяц, как телефон не работал…

И Гарапон испытующе вперился в глаза Уралова, ухмыляясь в прокуренные усы.

…Хлопнула внизу дверца залепленного грязью козелка. Приехал Зажигин, первый секретарь райкома партии, чтобы поддержать молодого кандидата.

Он был невысокого роста, кряжистый, во всех движениях его чувствовалась неуемная энергия, а глаза лучились веселым светом. Зажигин заметно прихрамывал — сказывались фронтовые раны.

«Первым» Зажигин стал несколько месяцев назад. До этого он руководил крупным колхозом, который сумел за несколько лет вытащить в передовые. И теперь Уралов, надо полагать, был его ставленником.

— Ну, здравствуй, герой! — весело приветствовал Зажигин Уралова. –Присмотрелся к Бекетовскому? Нелегка ноша, надо прямо сказать, но я в тебя верю! Теперь надо сделать так, чтобы люди поверили.

— Народ-то, Валентин Владимирович, собирается медленно. — Не скрыл огорчения Василий. –Того гляди, сорвут собрание.

— Придут. — Успокоил его Зажигин. — Тут свои правила, ждут чтобы их уважили, поклонились, попросили еще раз. Пошлешь гонцов, начнешь кланяться — себя потеряешь… Не станут уважать.

— А что делать?

— Надо начинать, и как только мы начнем — все соберутся. Местный телеграф сработает мгновенно — все тут будут. Проверено.

Наконец, пришли члены правления колхоза. Собрание началось. Выступал с отчетом главный бухгалтер, уныло перечислявший цифры убытков, долгов, недостач… И пока подводил он печальный баланс прожитому году, зал постепенно наполнился людьми.

Бухгалтер закончил. В зале раздались аплодисменты. Потом выступил агроном, доложив о рекордно низких урожаях, нехватке удобрений и не вывезенном от ферм за три года навозе… Похлопали и ему. Потом взял слово председатель комитета народного контроля, говорил резко, бичевал недостатки, называл цифры потерь… Ему хлопали больше всего.

Потом за трибуной оказался механик животноводства:

— Уже в этом пастбищном сезоне произошло несанкционированное «ЧП». — Заговорил он с пафосом обличения. — Пастух товарищ Поздняков в нетрезвом состоянии, начал раздражать быка производителя Капитона путем щекотания. В результате чего пастух Поздняков получил телесные повреждения путем забодания.

Неожиданно это сообщение механика вызвало бурную реакцию зала.

Первым вскочил сам пострадавший пастух Поздняков:

— А цепи где? Где цепи, я вас спрашиваю? Я сколько раз подавал заявки зоотехнику на цепи. Это где это видано быков без цепей держать? А?

Зал загудел. Председатель собрания, кладовщик Хомяков, вытащил из кармана большой ключ, наверное, от амбарного замка, и постучал им по графину. Но его старания не были услышаны.

Пастух Поздняков, высокий, худой, театрально потрясая руками, перешел в атаку:

— А я чего, один что ли пью? А это кого производитель Капитон гонял третьего дня по пастбищу? Не тебя ли? А ты ведь, кажись, трезвой был? Али под мухой?

Инженер пытался что-то сказать, но зал гудел, словно паровой котел, готовый вот-вот взорваться. Инженер махнул рукой и ушел с трибуны.

В зале, как показалось Василию, творилось что-то невероятное. То тут, то там в разных концах его вспыхивали жаркие споры. Люди вскакивали и начинали запальчиво говорить, обращаясь к кому-то сидящему в зале через несколько рядов. Ответ не задерживался. Тот, к кому была обращена горячая речь, в свою очередь вскакивал и произносил свою страстную речь.

По обрывкам фраз Василий понимал, что спор идет о несчастном колхозном производстве, о погибших телятах, проквашенном по халатности молоке, и сгноенном сене, и еще о многих и многих провалах в организации производства.

— Племенной работы нет, про агротехнику и не вспоминают! — доносились выкрики.

— В прошлом году, кто удобрения у реки свалил, а их паводком и смыло!

— Молодежь уезжает от тоски, клуба порядочного нет. В церкви поем и пляшем, греховодники.- Кричали из зала.

— Вы поглядите в какие у нас дороги! — Кто-то кричал запальчиво. — Только на эропланах и летать!

Уралов впервые присутствовал на таком вот собрании, которое напоминало потерявшее управление судно в штормовом море.

Василий растерянно поглядел на Зажигина, но тот хранил спокойствие и только улыбался, вслушиваясь в этот гудящий котел.

— Ничего, ничего! Надо терпеть. Пусть люди выговорятся. Видишь, сколько всякой дряни накопилось в колхозных делах.

Тут над залом колыхнулась зеленая фуражка деда Гарапона.

— Дайте слово ветерану колхозного производства! — Звонко и молодо выкрикнул дед, перекрывая шум собрания.

— Ну, чего тебе старый? — Пробасил Генаха Кряжев, сидевший на передней скамье вместе с братом и отцом. — Опять какнебутную провокацию замышляешь?

— Имею серьезное предложение по выходу из сложившегося тупика!

— Валяй, Гарапон, говори, — поддержали его из зала.

Гарапон снял картуз и откашлялся:

— Так вот, дорогие друзья-товарищи. Сколько у нас там в кассе денежек-то на текущие расходы осталось? Пятьсот рублей?

Зал недоуменно загудел.

— Так вот я и предлагаю на все купить хванеры!

Теперь в гуле собрания зазвучали угрожающие ноты.

— Так вот я и говорю: надо на все эти денежки купить хванеры.

— Да на кой ляд тебе хванера-то, старый ты греховодник! — Возмутилась вековечная доярка Пасхина.

Дед снова многозначительно откашлялся. Зал на некоторое время замолк, ожидая услышать мудрость старейшины.

— А как жо? Нужна нам хфанера, ой, как нужна. Купим мы хванеры, настроим аэропланов и разлетимся отседа к едрене матери!

Зал ахнул и взорвался. Кто-то хохотал, кто-то ругался, кто-то пытался внедрить свою тему.

Василий поглядел на часы. С начала собрания прошло два часа, мужики уже хлопали по карманам в поисках табака, бабы перевязывали платки.

— Надо отпускать народ на перерыв, — сказал Зажигин Уралову. — Пусть сходят, обрядят скотину, пообедают, а потом уже начнем снова. Учти, раньше полуночи не закончить, пока всех и вся не перетрясут.

Уралов повел Зажигана обедать к бабке Нине, где квартировал.

— Когда семьей обзаведешься? –Спросил Василия секретарь, глядя на него испытующе.–Смотри, председательский крест тяжелый. Все на виду. Ни выпить лишней рюмки, ни девку за бок ухватить. Не зря сказано, игуменья за стопку, сестры — за ковш… Есть на примете девушка-то?

— Девушка то есть, — отвечал со вздохом Василий, только вот следы ее потерял…

— Как так?

— Последний раз видел ее одиннадцать лет назад. Ее из детдома забрали родственники, увезли в Краснодарский край. Сколько я не писал ей по адресу, ответ один: адресат не известен. Пытались через Всесоюзный розыск найти — не получается…

— Вот как? –С удивлением глянул на Василия Зажигин. — Так ты до сих пор хранишь верность своей детской любви? — Секретарь покачал головой. — Это достойно всяческого уважения.

Он помолчал.

— Надо искать, Вася. Если есть девушка, значит, должен быть и адрес…