Бесплатный фрагмент - Вечнозелёная молодость

«Напиши что-нибудь о нашей учебке,

я себе даже псевдоним придумал!»

(А. Коробко)

Новобранцы

I

Я начал перелистывать обратно книгу своей жизни, наполненную фотографиями, кусочками видео, океаном эмоций. Листы поднимались и опускались быстро-быстро как крылья колибри, но к искомой дате стали замедлять своё движение, пока совсем не остановились.

«Ага, вот он я! Сижу на призывной московской „Угрешке“ в смятении, робости и фатальной решимости одновременно». Был известен род войск (кое-что о службе в погранвойсках я уже знал по рассказам двоюродного брата), но вот с местом службы была неопределённость.

Брата поначалу отправили под Ленинград в школу сержантов, а позже перекинули в Киргизию на китайскую границу. «Хорошо б и меня под Ленинград. Всё же полгода службы в крупном городе, да и родители могли бы приезжать повидать меня на поезде. Город-то, как родной! И родной брат здесь пять лет учился, семьёй обзавёлся, детьми. А если не туда?» Сделалось, как-то грустно.

Тут мою тоску развеял симпатичный белокурый парень.

— Ну, что, Москва, грустим? — с напущенной весёлостью спросил он.

— Да, чего-то как-то… — замямлил было я.

— А всё, теперь капец мамкиным пирожкам. Два года не увидим. Пойдём-ка лучше винца выпьем, и ими закусим. Сидеть нам тут, видимо, долго. Кстати, меня Вадик зовут! — парень шагнул поближе и протянул мне руку, выдыхая винный угар.

— Саша. Да я это дело не очень, так, если за компанию…

И мы примкнули к «тёплому», во всех смыслах, коллективу, участники которого то и дело ныряли в сумки-рюкзаки-чемоданы. Обсуждения были ещё весёлыми, бравурными. Что, если будет дедовщина, мы там одной левой наведём порядок (конечно, все разрядники, самбисты-каратисты-дзюдоисты).

Но мне такая перспектива не светила. Правда, второй взрослый у меня присутствовал… ПО ШАХМАТАМ! Как этой спортивной игрой победить зарвавшегося сослуживца, сложно было даже и представить. «Везёт же им», — думал так я, не подозревая, что все эти «борцовские» разряды ерунда по сравнению с системой, породившей уродливое явление — ДЕДОВЩИНУ.

А пока было веселье! Вспоминали, кто какую группу слушает, кто, где учился, со сколькими девчонками переспал и как «загремел» в армию. Были и такие ребята, возрастные, до последнего «отмазывающиеся» от призыва, прятавшиеся по квартирам у дальних родственников, но всё же пойманные участковыми. «Как им быть? — думал я. Командовать ими буду юнцы!» Вспомнилось, как мы в школе смотрели на ребят, которые были старше на год-два. Много было и тех, кто по лености своей оказался за бортом института или не поступил туда, пытаясь проскочить «на шару».

Вадик был из таких. Смазливый и красноречивый, неплохо знающий английский, он хотел поступить в МГИМО, но… девчонки и гулянки помешали этой радужной перспективе. Теперь весельчак развлекал призывной народ, травя анекдоты, подначивал и всячески задирал служивых из роты обеспечения, приставленных к нам.

Казалось, что время должно лететь быстро. Но я уже пару раз выходил к таксофону звонить родителям. Утомительно было сидеть в незнакомом помещении полдня, вспоминая, что ещё в семь утра ты был дома. А отсчёт дням-то пошёл, военная служба уже началась!

Наконец, в шестом часу к нам подошёл капитан погранвойск и зачитал список. В нём была моя фамилия. Вадик тоже попал в «счастливчики». Офицер с иронией озвучил пункт нашего назначения: «Владивосток». Тут даже самые смелые оптимисты взгрустнули.

Разрешили напоследок позвонить близким, предупредить, куда мы отправляемся. На сборы, туалеты, дали полчаса и позже на площадке перед «Угрешкой» нас посадили в жёлтый «Икарус».

Автобус тронулся в сторону аэропорта «Домодедово», вихрастые головы парней «втиснулись» в окна. Призывники жадно разглядывали и запоминали силуэты людей, домов, скверов, улиц, пролетающей мимо родной Москвы. Что будет с нами через два года? Этого мы не знали. Зато были уверены, что вернувшийся сюда после службы будет счастливчиком!

II

154-я «тушка» оторвалась от «взлётки», обрезая три десятка пуповин города-матери от своих сыновей. Как описать эти чувства? Ты вдруг становишься взрослым и, одновременно, беспомощным, будто тебя кидают в воду, чтобы ты САМ научился плавать. Теперь надежда только на себя, да ещё, может быть, на этого парня, что так же серьёзно смотрит сейчас в иллюминатор.

Вадик сидел рядом со мной и Артёмом из нашей команды. На время перелёта, до самой учебки, они стали моими сотоварищами. Делились продуктами, воспоминаниями, шутками, а что ещё делать в такой ситуации?

Балагур и шутник, спустя несколько тревожных минут после отрыва, опять взялся веселить. Но я уже слабо реагировал на его экспромты. Бессонная ночь перед проводами, ранний подъём, ожидание, выбили меня из колеи, и я провалился в сон, который длился прилично. Лёту до города-порта было почти девять часов.

Конец моих сновидений пришёлся на посадку лайнера. Огромное солнце вставало над посадочной полосой. Именно тут начинались советские СУТКИ, на Дальнем Востоке! «Солнышко, знаю, что через десять часов ты передашь привет родным от меня из этих мест!» — мысленно посылал я своим весточку. А они проснутся непривычно, потому что меня рядом нет. Я уже где-то там, ДАЛЕКО!

Сели легко. Вот уж и трап подали. На выходе из лайнера сразу почувствовался солёный привкус океана. Мы построились в здании аэропорта, капитан сверил список, проведя перекличку и, скомандовав: «На-пра-во, ша-гом марш!», — повёл нас к автобусу-«лиазику». Теперь уже вихрастые головы призывников-москвичей с любопытством разглядывали незнакомый город, разбросанный по многочисленным сопкам. Местами в просвете между ними проглядывал залив «Золотой Рог».

«Океан, море!» — вот что вселяло в нас какую-то отраду. Встреча с такой красотой не сулила каких-то злоключений и неизвестности. Кто ж из москвичей ни разу не отдыхал на море, таком нежном и ласковом в лучах восходящего солнца?!

А на дворе-то двадцатые числа мая, всё цветёт, благоухает. «Любовь», — слово просто звенит в воздухе! И наши мальчишеские сердца, ещё полсуток назад наполненные этим чудом, вдруг должны делать какие-то вещи, которые этой самой «любви» противоестественны!!! «Да где-же справедливость? Почему я? Почему должен?»

— Так надо, — говорит мне кто-то внутри, голосом старшего брата-подводника, — так положено. Будь мужчиной!

— Э-эх, ничего не попишешь! — соглашаюсь я.

Диссонанс, разрыв между «надо» и «любовь», как пропасть. Но именно в этот разрыв, чтобы как-то склеить, проторить дорожку, к великому чувству, я буду два года писать письма, стихи, звонить по телефону, стремиться. Время уже пошло, время бежит. «Солдат спит, служба идёт», — вот и пойми нас, русских!

Стоп! Выходим. Какое-то двухэтажное здание в центре Владивостока. Нас запускают в помещение, там — койки. «Приежка» — так называют её служилые погранцы. Вон они, разодетые, с иголочки, счастливые с чемоданами, «дембеля». Взгляд снисходительный, сочувствующий. Гремят напутственные слова, типа: «Служи сынок, как дед служил», — или: «Полгода до года и год, после года». «Всё нормально, будь «золотой серединой!» — пожалуй, этот совет мне понравилось больше всего.

Нас совсем недолго продержали в «приежке» (поджидали призывников из других регионов) и, выдав сухой паёк, отправили пешей колонной на морвокзал. А солнце припекает, а море — вот оно, протяни руку, облизнёт-поцелует!

Но вместо такой детской, морской радости, стали ожидать посадку на паром, наворачивать «сухпай». Парни разбились на группки по интересам, землякам. Из разных таких компаний доносился смех, громкое обсуждение. Ещё началось соревнование за титул «самого-самого», правда, непонятно чего. В сторону соседних коллективов неслись скабрезные шутки, всяческие подтрунивания. Где-то недоброжелательно поглядывали на оппонентов.

К посадке на судно, разбитая на мелкие части призывная команда объединилась в два лагеря: «москвичи» и «не москвичи». Причём, «москвичи» специально не делали этого, их как бы вытеснили морально из общего коллектива. Как гвоздём был прибит ярлык «самых умных», «ленивых», «хитрых», «живущих на богатстве всей необъятной страны». К «столичному» коллективу отнесли и призывников из европейской части СССР.

Наш паром отшвартовался от причала, и партия непонятного противостояния перешла в эндшпиль. На полубаке восседал долговязый парень. Он размахивал длиннющими руками как чайка и горланил. Ни дать, ни взять — вожак стаи. Было смешно наблюдать, как поодаль, за бортом, пытаясь нагнать наше судно, кричали его крылатые собратья. Правда, своими криками он обращался не к пернатому коллективу, а к ребятам, стоявшим вокруг него. Речь шла всё о том же «мы — такие», а вы, «москвичи — плохие». Коллектив вокруг оратора называл его «Сварной».

Мне его кличка напоминала слово «сварливый». И как оказалось, я сильно угадал. Макс, а именно так звали долговязого оратора, по характеру оказался именно таким. Парень он был неплохой, «рукастый», да ещё и классный сварщик (что тоже отразилось в его прозвище), но любая просьба к нему даже своих друзей — «немосквичей», любое предложение, вызывало в нём отторжение. Он начинал негодовать и бурлить, как закипающий чайник, но выкипев до основания, приняв иную точку зрения, шёл и делал, всё ещё бубня себе под нос своё видение проблемы.

«Москвичи» же стояли и слушали Вадика. Его «уколы» противоположного лагеря совсем не обижали. Напротив, он подтрунивал над заносчивыми соперниками, превращая всю серьёзность их претензий в безобидные шутки.

Сибиряк Саня Королёв, вторя Максовым речам, вдруг вспомнил, как кто-то ему рассказывал про одного москвича, к которому приезжие земляки обратились за помощью в столице, и он им отказал. И от себя добавил гвоздём: «Да, все они такие!»

Затем Сварной перешёл на тему профессиональных успехов. Что, дескать, у него шов свариваемого металла, как шов у хирурга, оперирующего человека. Тонкий и ровный. И что только «немосквичи» умеют так.

Вот тут «понесло» меня. Я долго терпел претензии и, отстранив в сторону нашего «лидера», прям в лицо сказал Максу, что он не прав!

— Знаешь, Сварной, мой родной дядя — сварщик. Я лично видел у него знаки отличия «мастер — золотые руки». В Москве есть Дворец Съездов, где заседает Верховный Совет, слыхал?

— Ну, есть такой, и что? — недовольно буркнул Макс.

— Около него въезд на территорию Кремля. Стоят чугунные ворота. Так вот их сваркой занимался мой дядя! А про тебя там что-то не слышали!

Макс в ответ исполнил замученное «москвичи-самые «умные», но довод был настолько сильный, что темы «непрофессионализма» москвичей он больше не касался.

Шли мимо острова, с патриотичным названием «Русский». Несколько двухэтажных домиков, казарм. Всё какое-то утлое, неприглядное. Этот кусочек суши казался заброшенным и унылым. Сопровождавший нас сержант сказал, что там «моремановская» учебка и, построже добавил: «А также пограничный дисбат!»

Тут уж приуныли все. Назад пути нет — море. Будешь не соответствовать — дисбат на острове. «Мама, где ты?»

На берегу нас уже встречали, чтобы сопроводить до гарнизонной бани. Я вдохнул плотный тёплый морской воздух с привкусом ламинарии, насыщенный парами соли, и сошёл с трапа на причал. Может это южный курорт?

Нет! К знакомому морскому запаху примешался тошнотворный аромат. Попахивало свиными испражнениями и пищевыми отходами. Народ стал морщить носы.

— Чем так воняет? — раздалось из толпы.

— Это — подсобное хозяйство, подхоз! — ответил сопровождавший нас погранец.

Мы построились в колонну и зашагали по наезженной грунтовке от берега. Учебный отряд располагался на вершине двух пологих сопок на территории примерно пятнадцать квадратных километров. Вся система жизнеобеспечения находилась тут же, кроме подачи электроэнергии и выпечки хлеба. Площадь была огорожена колючкой (системой) и охранялась нарядами. Несколько казарм, пищеблок, здание штаба, клуб, склады, армейский магазин, стрельбище, да дом для семей военнослужащих, вот и вся цивилизация этого военного городка. В центре и по краям его было большое количество дикорастущей зелени. Влажный морской климат позволял растениям достигать невероятных размеров. Листья лопухов в полчеловека, в Средней полосе России такого и не увидишь!

Бабочки волшебных расцветок порхали над цветущим диким лилейником с запахом мандарина. Массивные жуки, со звуком тяжёлых бомбардировщиков зависали над местами посадок среди густой сочной травы. По количеству зелени — это место мне напомнило Никитский Ботанический сад под черноморской Ялтой.

А пока мы в ногу шли мимо этой красоты в храм превращения призывников в солдаты.

Все наши вещи в предбаннике «перешерстили», разрешив оставить только средства личной гигиены, конверты, ручки. Даже катушки с иголками сгинули в круговерти фильтрации. «Ах, мамочка, все твои хитрости в прятании денег пропали даром!» Валяется где-то сейчас в бухте Паровозной та катушечка с двадцатью пятью рублями внутри.

Те, у кого стрижка не совпадала с «уставной» (а их было большинство), тут же стригли машинкой «под Котовского». Гражданскую одежду («гражданку») можно было забрать с собой и отправить домой, но в большинстве случаев новобранцы просто оставляли её тут же, чем пользовались ушлые «фильтровщики», отбирая самое модное себе на «дембель». Впрочем, что там было модное? Все старались одеть на призыв что-нибудь неброское, ношенное. Однако для отслуживших два года вдали от цивилизации «дембелей» и эта одежда казалось яркой, невиданной. В стране, после объявления гласности и демократизации общества каждый год всё менялось. Раскованнее и ярче становились люди, а мода опережала эту тенденцию на три шага!

Баня, правда, оказалось общей душевой. Перед входом стояли фельдшеры из санвзвода в белых халатах и макали в тазик с пахучей жидкостью тряпку на палке. Со стороны было похоже, что это маляры и они собираются что-то красить. Однако «красили» они нас. Следовала команда: «Поднять руки вверх!». И пахуче-жгучая тряпка елозила у нас подмышками. Затем следовала более унизительная команда: «Нагнуться!». Теперь тряпка яростно жгла около заднего прохода. И последним этапом звучало: «Повернуться лицом!» Оружие «экзекуторов» обильно смазывало волосы на лобке и в паху. «Свободен!» Тут уже вприпрыжку народ бежал в душевую, попискивая от адского жжения.

Мы набились в душевой как сельди и начали смывать с себя остатки гражданской жизни вместе с дизенфекционным снадобьем.

— Эй, Лёва, — позвал меня Саня Королёв, — дай вехотку!

— Че… чего? — недоумевая о чём идёт речь, спросил я.

Королёв уверенно показал мне на мочалку.

— А-а-а, мочалку, на! — и передал ему видавший виды банный предмет.

В общий банный слив потихоньку уплывали наши надуманные противоречия и споры «москвичей-немосквичей».

Выдали военную форму. Да не просто гимнастёрки, а настоящие камуфляжи «Берёзка» или «камки», как здесь их называли! Такая униформа стала недавно применяться в погранвойсках, хотя разработана была ещё в 1982 году. Правда вместо высоких ботинок «берцев», введённых позднее, мы ещё получали кирзовые сапоги и портянки.

Вот, где «немосквичи» были явно выше нас на голову. Про такое искусство, как быстро намотать портянку на ногу мы «москвичи» читали только в сказках, да в исторических произведениях. Урбанизм, отвыкли, забыли. И в самом деле, портянка оказалась гораздо практичнее и удобнее носков в полевых выходах и при ненастной погоде!

В здешних условиях постоянной влажности перед сном портянки наматывались на сапоги или уносились в «сушилку» на батарею. Солдат, забывший это сделать, карался не только сержантами, но и инфекцией, распространявшейся по ногам от сырости. Такая болячка называлась «розочкой». Лопнувшая мозоль, порез на ноге, с намотанной на неё влажной портянкой поражались бактериями и представляли из себя покраснение вокруг раны. И если вовремя не обратиться в санчасть с этим заболеванием, можно было попасть в госпиталь с серьёзным осложнением. Сепсис вокруг «болячки» увеличивался с геометрической прогрессией и по цвету напоминал алый цветок-розу с центром бутона в виде раны.

Мы мотали портянки, чертыхаясь про себя, не понимая, почему нельзя просто надеть носки. Впрочем, для кого-то это было делом вполне привычным.

Пыхтели рядом со мной близнецы — братья Четвёркины.

А я с загляденьем смотрел, как барнаулец Вовка Шигов буквально за секунду намотал кусок белоснежной ткани на ногу и сунул её в новенький «кирзач». У меня на это ушло четыре попытки. Пыхтел-сопел, и всё же получилось. Не так ажурно, конечно, но при ходьбе не сбилось. Вот он — первый шаг в воины!

Теперь уже чистые, без домашних запахов, молоденькие солдатики стояли возле одноэтажного здания бани в ожидании дальнейших приказаний, присланных сюда нескольких из учебки сержантов.

«Молодые»

I

Нас разбили повзводно и приставили младшего сержанта Синюшкина, чтоб командовал нами. Он был лишь на полгода старше меня по призыву, но младше по возрасту. Однако, те шесть месяцев, проведённых им в этой сержантской учебке, делали его на ступеньку выше. Иерархия, ничего не поделаешь!

Теперь мы направились в казарму. Снаружи она напоминала недавно построенное общежитие из красного кирпича. Само здание было новее, чем основная часть строений гарнизона. Пожалуй, только клуб был одного года постройки с ним.

Пока мы шли, нас рассматривали те, кто здесь служил более полугода. Они кидали в нашу сторону «армейские» шуточки: «молодые», «духи», «свежее мясо». Это казалось диким. Отрезанным от «гражданской жизни» «срочникам» поневоле приходилось дичать на закрытой территории учебного отряда. В уставной жизни военных гарнизонов нет места сантиментам и ласковым словам! (Представьте, если бы было наоборот? «Лёвушкин, дружок, будь добр, ляг на землю, откинь левую ножку, закрой левый глазик, и целься из автоматика во-о-он в ту мишеньку. А теперь нажми пальчиком на спусковой крючочек. О, попал?! Ай, да золото, ай да молодец! Ну, давай, вставай, отряхивайся, дай я тебя расцелую!» А? Каково!) Всё чётко и коротко: «Застава, к бою! Огонь! Прекратить стрельбу! Встать! Разрядить оружие!»

Вот в такую среду окунулись «молодые», переступив порог четырёхэтажной казармы и теперь уже нашей 4-й учебной заставы. «Четвёрка» называли мы её меж собой. Она пахла кирзачами, краской, свежевымытыми полами, кожей, машинным маслом. Стены её были пропитаны солдатским дыханием, потом армейских будней, снами с воспоминанием о «гражданке». Помещение блестело каждый день, ряды кроватей были равны, как разлинованная шахматная доска. Собственно, мы и были шахматными фигурами-пешками. Немногие из нас желали прорваться в ферзи, но уж быть «съеденным» противником никто не хотел. Этому нас и должны были научить здесь! С другой стороны «шахматной доски», «за океаном», уже проигрывались и не раз варианты уничтожения наших диспозиций.

Молодых курсантов построили в коридоре («взлётке»). Из офицерской комнаты вышел пограничник средних лет в форме капитана. На его кителе красовалось два небольших ряда орденских планок. Среди них я отметил пару известных мне наград, связанных с выполнением интернационального долга в Афганистане.

— Товарищи курсанты! — обратился к нам капитан сквозь чуть зажатые зубы, — вы находитесь на 4-й учебной заставе. Я — её начальник, капитан Камешков Александр Алексеевич. Кто-то из вас после распределения останется в моём подразделении, кого-то перебросят в другие. Но на ближайшие полгода наш учебный отряд будет вашим домом, а мы со старшиной — вашими папами и мамами. Ясно?

— Так точно, товарищ капитан! — нестройно ответили мы.

— Ну, раз ясно, тогда чешите пуп колючей проволокой! — серьёзно сказал он.

Потом до нас дошла информация, что на войне в Афганистане капитан Камешков получил контузию, оттого и разговаривал сквозь зубы. У него был свой армейский юмор, к нам он относился свысока и жёстко. Но искренне радовался, если его бойцы или застава в целом показывала по отряду приличные результаты! После распределения с каждым из нас он провёл личную беседу. Спрашивал про родителей, кто и чем занимался. Было видно, что это опытный офицер, знающий цену коллектива.

До отбоя в казарменный туалет ходить почему-то запрещалось. Все ходили в гарнизонный. Сделанное из бетона здание метров пятнадцати длинной вмещало в себя приличное количество страждущих по большой или малой нужде. В бетонном полу зияли дырки, огороженные друг от друга небольшими, сантиметров сорок высотой, перегородками.

Мне, привыкшему к запирающейся кабинке отдельного туалета, это было настолько дико, что я терпел «до последнего»! Ну и запашок из этого строения шёл просто шедевральный, особо не засидишься, не задумаешься. Хорошо было тем, кто курил, табак хоть как-то перебивал «ароматы»!

Однажды сержант Гаврюшин поделился с нами историей про этот туалет, произошедшей в годы его «курсантского» обучения. Один из погранцов с боевым оружием хотел присесть на гарнизонное очко по большой нужде. Да из раскрывшегося подсумка в дыру упал снаряженный магазин с патронами! Что делать? Туалет бетонный! Пришлось его разбирать. Сняли даже бетонную плиту с очками. Краном (благо такой имелся в отряде). Выкачали все фекалии в бочку. Опустили туда «проштрафившегося» курсанта и тот в остатках пахучей «роскоши» нашёл злополучный магазин. Такая вот суровость за каждый подотчётный патрон!

На обед от казармы было идти недалеко, в строю! По территории учебного отряда можно было перемещаться только так. Одиночек и вальяжно разгуливающих солдат быстро «принимал» военный патруль. Не гнушались задержаниями офицеры из других подразделений, а также сверхсрочники. Кто снисходительно относился к «гулякам», так это военнослужащие музыкального взвода. Они старались не замечать нарушителей или понятливо подмигивали оным.

Но если ты — одиночка попадался на глаза полковнику Колесницыну, то твоё дело — труба! Точнее, губа! Командир отряда не щадил ни «гуляку», ни его взводного сержанта. А, уж какой разнос он делал начальнику учебной заставы! С громом и молнией!

Конечно, на выходной день — воскресение, это не распространялось. Подобных ограничений были лишены сержанты, а также солдаты роты обеспечения (правда и им не стоило без строя попадаться на глаза Колесницыну).

Вот и столовая. Поднимаемся на второй этаж. На стенах весёленький рисуночек в духе военного соцреализма. Пахнет вкусно! На столах дюралевые кастрюли — «девятки». В мисках лежит нарезанный чёрный хлеб. Стопкой стоят тарелки. Вдоль столов длинные скамьи. Всех разделили по столам. Кто-то уже было хотел сесть.

— Без команды нельзя! — одёрнул страждущего сержант.

Стоим. Ждём…

— Застава, приступить к приёму пищи! Приятного аппетита! — прозвучала команда старшины, старшего сержанта Бурлаковского.

Мы рассаживаемся за столы. Москвичи жмутся друг к дружке. Не москвичи садятся тоже рядом. Назначенный дежурный по приёму пищи наливает половником наваристый гороховый суп со свининой. Жира много, мяса нет! Звучат шутки по поводу музыкальности этого блюда. И что в казарме ночью будет звучать симфонический оркестр из сорока музыкантов.

Кто-то ест с неохотой, сытый собранными в дорогу харчами. Кому-то не нравится здешняя готовка. Как по мне, то плавающий жир в тарелке я отгрёб ложкой в сторону, а супец навернул с удовольствием!

На второе подали дурманящую пшённую кашу. Запах был волшебный. Мне положили её в тарелку, и я с жадностью ложкой зачерпнул целый ком. Затем бросил столовый прибор, быстро-быстро зажал рот руками. Ибо там во рту и в моём мозгу происходила война! Не укладывались три ингредиента в схему блюда: соль, крупа и ЖИРНОЕ МЯСО. Вся эта чехарда вызывала у меня тошнотворные позывы! «Милая мама, где же моя любимая СЛАДЕНЬКАЯ пшёночка, на молочке, да со сливочным маслицем?!»

Кое-как, проглотив это злосчастный кусок, я отставил тарелку и выпил явно разбавленный компот. К мясу в пшёнке за время службы в погранвойсках я больше не притрагивался. Но саму крупу, солёную, есть всё же приучился. Иначе от голодухи протянешь ноги!

Мои мысли о «маминых пирожках» прервала команда старшины:

— Застава, закончить приём пищи. Выходи строиться!

Курсанты высыпали на улицу, построились поотделённо со своими сержантами и пошли обратно в казарму. У здания нам скомандовали «вольно» и разрешили перекурить, в отведённом месте на лавочках или заняться личными делами в помещении. Всё же это был первый день в армии, и многие испытывали лёгкий стресс от перемены места пребывания.

Кроме старшего сержанта Бурлаковского («Бурлика»), как мы его называли, нами руководил его заместитель, инструктор — старший сержант Старобуков («Старый»), они дослуживали с нами свои последние срочные полгода. Командирами отделений так же были, упоминавшийся мной, младший сержант Синюшкин, младшие сержанты: Пристовалов, Кындык и сержант Гаврюшин.

Все «мальки» (так коротко, не по-военному, между собой называли солдаты младших сержантов) прослужили в отряде всего полгода, и звания им присвоили буквально на днях. Не отправили по заставам, учитывая их результаты по боевой и политической подготовке.

Однако, на мой взгляд, Синюшкин, к примеру, был хлипковат для «авторитета» командира отделения. Наделённый какой-то «женской» мягкостью и румянцем, черноволосый, среднего роста младший сержант не сильно отстаивал бескомпромиссную правоту своего командирства в спорах и часто поддавался на уговоры подчинённых солдат. В сержантской же среде он был вообще незаметной тенью, стараясь идти на поводу у всех. Одно мне нравилось в этом отделённом. Он был неконфликтный, и какой-то «жёсткости», а тем более пакости по отношению к курсантам за ним не водилось.

Другой командир отделения, Приставалов, не был наделён институтскими знаниями. Простой парень, с окраины города или даже деревни. Шутки его были дурацкими. Но вот высказываться и перечить себе он не давал. А также всячески стучал на провинившихся курсантов. Командовал он своим отделением ни шатко, ни валко, получая пистоны от старшин и начальника заставы.

Сержант Гаврюшин прослужил уже год, то есть больше «мальков». Его призвали в армию из подмосковного Ногинска. Он учился в Москве, в институте речного транспорта и не смог «отмазаться» от призыва. Здесь наличие институтских знаний явно отражались на людях. Это сквозило в приказах и командах, а также в отношении к простым курсантам. Хотя если кто-то пытался своим раздолбайством «завести» Серёгу («Гаврюшу»), тот он уже давал жару всему своему отделению, воспитывая в нём коллективизм. Бурлик со Старым Гаврюшу недолюбливали, считая его москвичом и «самым умным». Камешкову Гаврюша тоже был как кость в горле. Ему нужны были исполнители приказов, а не вольнодумцы, способные над этим приказом провести ещё мыслительную работу.

Мне Серёга благоволил. Я даже мог называть его по имени, что было строжайше запрещено в учебном отряде с дисциплиной и иерархией. Мы разговаривали с ним о Москве, о девчонках, о том, что теперь модно, а что нет. Мне очень хотелось попасть в его отделение, но увы!

Вишенкой на торте был «малёк» Киндык, родом с Украины, который впоследствии и стал моим командиром отделения. Невысокого роста, атлетически сложенный, наделённый математическим умом, Виталик, поначалу показался пределом мечтаний об отделённом. Он был светловолос, симпатичен, на плоском лице выделялись ярко очерченные толстые губы. Киндык интересовался моими увлечениями, музыкальными способностями, интеллектуальными данными. Задавал мне какие-то хитроумные задачки. Но оказалось, что за спиной своих курсантов строил козни, стучал «по-чёрному» начальнику заставы, затевал ненужные в соединении интриги. Эдакий «серый кардинал» нашей «четвёрки». Однако, это было надёжное звено в системе Камешкова.

Наши старшины. Бурлик и Старый. Вот те командиры, на которых мы реально хотели равняться. Они были неразлучны, как «Шерочка с Машерочкой», дополняя друг друга.

Бурлик — немногословный, с большими глазами и пушистыми ресницами, выше среднего роста подтянутый, атлетически слаженный, но не «качок». Приятно было смотреть, как на физзарядке, с голым торсом, он выполняет упражнения, как бежит с оружием при марш-броске, напоминая благородного оленя-вожака, ведущего свою стаю через таёжные преграды, одновременно прислушиваясь к звукам природы, ограждая заранее своих собратьев от опасности.

Старый — был плотно сбитый боец, за ним можно было спрятаться, как за каменной стеной. Такого выставь на ринг — ни один удар соперника его бы не сбил с ног. Фундаментальный и, между тем, балагур и весельчак. Вот чьи остроты доводили нас до колик! Однако именно он должен был учить курсантов профессиональным навыкам. Ведь помимо «солдатской» основы мы должны били получить профессию! А вот какую? Это решалось на следующий день.

В 23.00 прозвучала команда «отбой». Измученные перелётом, новыми событиями, переживаниями, молодые солдаты накрылись простынями с поверх накинутыми одеялами и приготовились погрузиться в сон. Поначалу уснуть я не мог. В голове — сплошная круговерть! Но ближе ко второй половине ночи я всё же «провалился». Сложно вспомнить, снилось что-то мне или нет? Скорее всего, команду «подъём» я встретил без воспоминаний о каких-то «фильмах» в моём мозгу.

После 7.10 мы с голыми торсами стояли перед казармой, готовые совершить первую свою пробежку по этому «морскому курорту». От казармы к причалу бежалось легко. Под горку всегда легко, да и расстояние в километр было небольшим. А вот обратно, по еле поднимающейся вверх дороге, комфорт пропадал. В лёгких начинал хлюпать воздух, насыщенный морским бризом и утренним туманом. Правда, добежали к казарме без проблем. Расположившись напротив здания, стали выполнять гимнастические упражнения: наклоны, приседания, отжимания, прыжки. Арсенал оных у сержантов был полон. Судя по их телам, опыт подобного солдатского фитнеса имелся предостаточный!

К восьми часам, потные, но подтянутые мы вернулись в казарму, чтобы заправить постели, совершить утренний туалет и приготовится к завтраку.

«Пока терпимо!» — думал я, в душе лелея надежду, что не заставят подтягиваться, ибо тогда все увидят мой позор в виде двух раз и то, обратным хватом.

Все мои попытки до призыва хоть как-то улучшить физическую форму не дали ощутимых результатов. Да, я изводил себя бегом, но потом нехило наедался, шаря по холодильнику страждущей рукой. Мне казалось, что я толстый! Хотя сейчас, заглядывая в допризывные фотки, я этого не вижу. А с фото первого месяца службы на меня смотрит вообще почти дистрофик!

Завтрак в столовой после физподготовки показался мне божественно вкусным! Раздали мою любимую перловую кашу, бутерброды с маслом и сыром, и какао со сгущенным молоком. Правда, сгущёнки там было маловато. Почему, я узнал гораздо позже.

К 9.00 все подразделения стояли на плацу для поднятия флага. После гимна с напутственной речью выступил командир отряда Колесницын, поприветствовавший новых курсантов. Затем он передал слово начальнику штаба. Тот дал приказ покинуть плац подразделениям обеспечения для того, чтобы рассортировать молодое пополнение по гражданским профессиональным навыкам, как можно больше сходным с будущими военными специальностями.

Насколько проста была военная логика и сортировка! Курсанты с разных специальностей делали разное количество шагов вперёд. И на каждой линии получались уже рады готовых учебных застав по специфике военной профессии.

«Обучавшиеся на технических и механических отделениях техникумов, — четыре шага вперёд!» — прозвучала команда начштаба.

Я сделал четыре шага и остался на 4-й учебной заставе. Переезжать мне не понадобилось. А вот Вадик и Тёмка переехали. Правда, на соседний этаж нашего здания.

Военная профессия, которой мы должны были обучиться в данном подразделении, называлась «прожекторист-электрик». Должность на боевой заставе, куда нас посылали, после присвоения сержантских званий значилась, как «начальник прожекторной станции».

Предстояло управлять, обслуживать электрический фонарик диаметром около двух метров, чтобы на морской границе было светло, как днём и ни один нарушитель не остался незамеченным в свете такого софита!

До принятия присяги из нас путём физических упражнений, «правильного питания», постоянной встряски выбили всю «гражданскую дурь». На «четвёрку» и другие заставы ещё прибывало пополнение. В результате со мной в «прожектористах» служили три земляка из Москвы: Серёга Доброхотов (Добрый), Андрюшка Каныков (Хнык), да Алёшка Виноград (так его и прозывали, Виноград!).

С москвичами на других заставах я пересекался в курилке, в здании казармы, общались мы и по выходным. Обменивались впечатлениями о командирах, порядках в подразделении, что пишут из дома.

Первым затосковал Вадик, прочитав мне стихотворное эссе у гарнизонного туалета. Концовка его была трагическая, что-то типа «мы так и останемся здесь на всю жизнь в сапогах». На что Тёмка, выкурив бычок, философски сказал:

— Да, нефига!

От хитрого прищура его глаз мне как-то полегчало, и я однозначно понял, что в сапогах мы будем только положенный законом срок.

Поначалу от жёсткого режима мне очень хотелось перевестись в музвзвод. Однако, всего лишь годичное обучение на кларнете в музыкальной школе шанса мне такого не давали. Хоть я неплохо играл на аккордеоне и фортепьяно, а также пел, но представить себе оркестр на плацу с этими инструментами было очень сложно! Максимум, что я проделывал, это играл на пианино за занавесом в клубе, мурлыкая себе под нос. У меня получилось привлечь внимание сержанта Проватора, кстати, тоже москвича.

— О, неплохо. Поёшь? А на чём ещё играешь? — заинтересовался он.

— Аккордеон — пару классов, фортепьяно — пять классов и кларнет — один год! — я заискивающе заглянул в его глаза.

— А на меди что-то можешь? Есть вакансия! — понимая, чего мне хочется, спросил сержант.

— Да пробовал в школе на валторне, но не получилось, — я всё ещё надеялся на положительный результат.

— Жалко! Я, конечно, поговорю с командиром, но у нас штат заполнен. Только вот на медь есть возможность… но поговорю! — обнадёжил он меня.

Мой перевод так и не произошёл, зато «музыкальные» способности заинтересовали начальника нашей заставы. На носу маячил самый замечательный день в жизни солдат с зелёными фуражками — «День Пограничника» и капитан решил показать мне песню, чтобы я помог сделать её строевой для прохождения «четвёрки» на плацу.

И вновь пограничную службу несём

И вновь на приказ отвечаем мы: «Есть!»

Далёко-далёко отсюда наш дом

И всё-таки он начинается здесь!

Пришлось доказывать Камешкову, что ритм пограничного вальса ¾ никак не укладывается в строевой шаг.

Я мысленно представил, что под эту песню пограничники на плацу перед командованием вдруг разбиваются на пары и начинают вальсировать. Ни дать не взять — конкурс бальных танцев! Тут я чуть не заржал, но сдержался, посмотрев на суровое выражение лица Камешкова.

— Здесь нужен размер 4/4, это военные марши, ну или можно перелопатить из песен с размером ½, — со знанием дела заметил я.

Слава Богу, что моё экспертное мнение в музыке возобладало.

— И что же мы будем петь на строевой? — задался логичным вопросом капитан.

И тогда я вспомнил разговор с сержантом Гаврюшиным. Серёга предлагал сделать строевой песню группы «Ария» «Воля и разум».

Откровенно пацифистское, призывающее «Уничтожить ядерного дракона» и возвышающее человеческую «волю и разум», произведение вряд ли могло получить статус строевой песни в отряде. Но, то ли группа была сверхпопулярна, то ли слова чеканились хорошо под шаг, «Ария» понравилась «шефу».

С тех пор, как только был слышен припев над учебным отрядом, служивые говорили друг другу: «О, „четвёрка“ идёт!»

Заканчивался двухнедельный курс «молодого бойца». Кто был полон — похудел, до приемлемых армейских размеров. Кто был худ, наоборот, поправился до оптимума. Бесконечные тренировки по застиланию кроватей, их отбиванию до состояния ровного «кирпичика», «отбои — подъёмы», зубрёжка боевых, строевых, караульных уставов, всё это подвёло нас к главному событию в жизни солдат — принятию Воинской Присяги.

Мы научились подшивать белые подворотнички на форму, в тумбочках пропало всё лишнее. Под лишними вещами подразумевались стопки писем, полученные от родных и близких. По мнению капитана Камешкова, хранящих тёплые послания от любимых следовало называть–«товарищи мандастрадальцы». С нас отесали гражданские заусенцы, «заточили» под армейский шаг, и встроили в единый организм под названием Пограничные Войска Комитета Государственной Безопасности СССР. Осталось только получить официальный статус каждому из нас.

Присяга — мероприятие торжественное, ответственное. При упоминании данного ритуала сразу вспоминались наши солдаты времён Японской, Первой Мировой и Великой Отечественной Войны. Мы были воспитаны в духе патриотизма. «Варяг», «Бруссиловский прорыв», «Александр Матросов» эти события и герои вызывали чувство гордости и уважения к военной службе, к делу защиты Родины. И, уверен, никто не хотел быть похожим на предателя — генерала Власова или сказочного «Мальчиша-Плохиша», продавшего свою отчину врагам за пачку печения и банку варения.

Одновременно, это был и праздник. И он настал. На него приехали ветераны Погранвойск, представители администрации Владивостока, родные и близкие будущих солдат-пограничников. Присягу на занятиях мы учили наизусть, в военных билетах уже были записаны номера личного оружия и теперь они лежали раскрытыми на кумачовых скатертях столов, за которыми сидели «писарчуки» и офицеры. Дата принятия Присяги записывалась в строку «военника» и после клятвы о защите Родины до последней капли крови надо было подойти и расписаться в документе. Всё, теперь ты боец-погранец и Родина рассчитывает на твои руки, твоё сердце, твою жизнь!

А погода! Солнце во всю широту залива, лёгкий бриз, тепло, даже жарко! Старшины собрали с нас деньги на фотографирование такого ответственного момента (правда этого фото у меня так и не нашлось после).

Приглашённых было много, к некоторым солдатам приезжали даже с самой Москвы. Я зачитывал присягу из красной папки с текстом и не смотрел в неё. А взглядом искал среди приезжих: родителей, брата или сестру, ну ХОТЬ КОГО-НИБУДЬ! Я знал, что их не будет, но вдруг сюрприз, а? Вот так, р-р-раз, и не «сказамши» приехали. Ведь такое бывало! Нет, тщетно… как же грустно без родных глаз!

— Но ты же теперь солдат, терпи! — опять голос старшего брата забубнил в моей голове.

— Так они тоже! — парировал я «назидателю».

— Ну и что! Будь лучше, выносливее, ПОГРАНИЧНИК! — успокаивал меня он.

— Эх, ладно, порадуюсь за других. Гостинцы, наверное, будут. Поделятся… — согласился я.

В этот день, после прохождения парадным маршем по плацу новоиспечённых солдат, объявлялось «личное время» до 19.00. Родные и знакомые разбрелись по территории отряда в укромные уголки, на лавочки, в беседки-курилки.

Они потчевали своих «солдатиков» местными дефицитами: колбасами, тортами, фруктами, домашней выпечкой. Ароматы витали «слюнопустительные». Лишь те, к кому не приехали, сбивались в кучки и опять вспоминали «гражданку», да придумывали для неприехавших близких оправдания. Истории одна сочувственней другой. Все кивали головами, дескать, «да-а-а, в такой ситуации вообще ехать нельзя!» Вечером в Клубе показали «Офицеры». На сём торжество закончилось и начались обычные учебно-пограничные будни.

II

— Застава, подъём! — прозвучала команда дежурного.

Все резко отбросили одеяла, вскочили с кроватей, начали надевать на себя обмундирование, наматывать на ноги портянки и влезать в сапоги. Портянки не слушались, пуговицы на камуфляже путались, тугие сапоги, как назло, сопротивлялись хозяйским ногам. Ах, да, ещё и кепка форменная куда-то ночью пропала! Но проходило ровно 45 секунд, и бойцы становились в шеренгу для получения дальнейших указаний.

— Выходим во двор строится на зарядку, «торс голый» — вступал в дело старшина.

А на улице становилось прохладнее и после тёплой коечки не очень хотелось выпрыгивать в прохладный туман. «Только бы не „трёшка“ или „шестёрка“! Ну, ладно километр, а ещё бы лучше просто помахать рукам и ногами!» — так думали, наверное, все и даже старшина, да только указания капитана Камешкова мешали ему немного полениться.

И всё же мы побежали, на километр, но и на том спасибо. Потом были гимнастические упражнения. После — умывание, заправка коек, утренняя поверка.

На поверке «Камень» (капитан Камешков) был хмур. Опять ему доложили о слонявшихся без строя бойцах. Он строго оглядывал своих подчинённых и остановился на улыбающемся Косте Мурзикове. Тот пытался поменять несерьёзность своего лица, но у него никак не получалось. Кэп, оглядев его с ног до головы, всё же нашёл, что козырёк головного убора того чуть приподнят.

— Товарищ курсант, кепочку поправьте! — зло процедил он сквозь зубы, — Иначе я вам её кувалдой подправлю! — армейский довесочек от него всё же приехал. Строй дружно пытался не заржать. Но резкий и злой взгляд начальника как холодным душем поменял веселье на уныние.

«Всё, сегодня Костькино отделение будет вздрючиваться в ОЗК на стадионе» — подумал я. Однако санкций не последовало. Смилостивился наш капитан. Такое тоже случалось.

После осмотра было отрядное построение, поднятие флага, распределение по работам-занятиям. В общем шла будничная жизнь курсантов. Механизм часов крутился, винтики, то есть мы — работали исправно. Нас смазывали, выверяли, меняли, чтобы часы ни в коем случае не остановились, а в положенное время дали бой (то ли курантов, то ли огневой).

Маленьким лучиком счастья в будничные дни был наряд на станцию, которая называлась Поморская-1. Что мы там забыли? Да всё просто, туда доставлялись припасы для всего отряда, в том числе хлеб. А жрать-то хотелось на первом месяце службы, ребята, как из пулемёта! Поэтому отделение разгружающих было элитным подразделением на нашей «четвёрке» и туда хотели попасть все. Однако «залётчиков» (тех, кто провинился чем-либо) туда не допускали.

Старшим поехал наш взводный Киндык. По команде: «В машину!», — курсанты запрыгнули в кузов ГАЗ-66, или «шишиги», как её тут называли. Впервые с момента приезда сюда мы выехали за территорию отряда. Погода была хорошая, брезентовый тент снят, так что можно было крутить головами и любопытничать сколь угодно.

Дорога вела то с сопки, то в сопку, однако сама станция располагалась выше нашего отряда, который находился у берега моря. В кузове сидели и «сибиряки», и «москвичи», мазанные теперь одним миром. Вся делёжка «ты такой, а я — другой», осталась на той стороне залива Петра Великого.

Подъехав к станции, отделение спрыгнуло с машины и Киндык разрешил до подхода поездного состава сходить в станционную столовую. Вот где все оторвались!

«Боже мой, что за запах? И это пахнут дешёвые столовые котлеты, которые на „гражданке“ никто бы никогда не купил!?» А здесь я запихнул от жадности аж пять штук, на глазах у изумлённого Вовки Шигова и отделённого. Впрочем, мой дружбан Добрый и барнаулец Саня Королёв тоже от меня не отставали. Лишь Серёга Мельников, паренёк из тюменского Урая, спавший на соседней со мной койке, почти ничего не ел. На гражданке он маялся желудком, и ему не хотелось помимо физнагрузок испытывать здесь ещё и болевые ощущения.

Закинув в себя ещё и жаренную картошку, выпив неразбавленный компот, явно отяжелевшее отделение стало томиться на солнышке в ожидании поезда.

Просвистел предупреждающий сигнал подходящего электровоза, тянущего за собой смешанный состав, состоящий из почтовых, пассажирских и грузовых вагонов. Мы рассредоточились на платформе, поджидая наш, продуктовый.

Большие двери вагона отворились и на станционное покрытие выскочили два зэка в чёрной робе, вооружённые длиннющими крючьями. Раньше я никогда не видел заключённых, отбывающих свой срок. Здесь же, вдалеке от столицы нашей Родины такое сотрудничество в работе было нормой. Пахали зеки и погранцы. Удивительно!

Сидельцы лихо вытаскивали крючьями тележки с душистым хлебом. Закончив эту работу, они переместились в вагон-холодильник и начали перекидывать в наши руки картонные коробки с замороженной навагой, на которых красовалась надпись: «Для пушных зверей». И ещё несколько бараньих туш «Made in Australia», с подозрением на кенгурятину, перекочевало в нашу «шишигу».

Поезд тронулся, мы тоже запрыгнули в машину, затеснившись у бортов, и поехали дослуживать положенное. А зеки — досиживать.

Хлеб был настолько душистым, а корочки «черняшки» маняще-хрустящими, что все, втихаря от Киндыка стали тырить хлеб и тут же набивать им рот (это вам не шиповник, который с голодухи собирали Шигов с Виноградом на фланге за стрельбищем). Костян Мурзиков сиял от счастья, поглощая аппетитные кусочки, я старался не отставать от него. Кто-то запихивал хлеб в карманы «камков» про запас. Мы были объевшиеся и наивные одновременно!

По прибытию в часть нас ждала ревизия у столовой. Главный повар, с прекрасным певческим тенором, пересчитывал каждую буханку, заглядывая в накладную. Недосчитавшись пяти штук чёрного и двух батонов белого, справедливо вопросил про недостачу. Мы вертелись как ужи, кивая на свой недосчёт или на то, что зеки нам забыли доложить, пока не последовала команда от Киндыка: «Вытащить содержимое карманов!»

Повезло тому, кто свой хлеб съел. Горе-хлебовозов, запасших хлебушек, ждали разборки при всём строе в казарме.

— Что, курсанты, не наедаемся? — свирепо вопрошал старшина Бурлаковский, — может мне принести вам каждому ещё по буханке, а потом «вздрочнуть» на «шестёрке»?

На провинившихся ребят, стоящих напротив, было жалко смотреть. Они уже и не радовались, что вволю наелись и увидели мир за «системой» (периметром с колючей проволокой и контрольно-следовой полосой (КСП), окружавшей наш гарнизон). Их ещё хотели «наградить» «шестёркой», а это шесть километров марш-броска с полной боевой нагрузкой, да по сопкам, да с тяжёлым животом! Ой!

— Объедаете своих же товарищей, — уже более спокойно вторил старшине Старый. — Начальнику мы не доложим, но «залётчики» будут «синие»!

Всё, раз прозвучал такой приговор, провинившиеся «курсы» были приговорены к нарядам до посинения.

Да, такова начальная армейская жизнь! Закалка тела, закалка духа. Если на гражданке ты мог «ребятничать» и всё сходило с рук, то здесь наступило время отвечать за свои поступки и достаточно жёстко. Но, даже в казарме старшины сжалились над молоденькими солдатиками, вспоминая, видимо, свои первые недели в армии. Доложи они начальнику — три дня гауптвахты светило б однозначно!

Пишу эти строки, а сам думаю, как же было всё просто там в армии. А какая была страна, ЭСЭСЭСЭР! Она тебя кормила, поила, учила, давала работу, по достижении выслуги лет на предприятии люди получали квартиры. Дети ездили отдыхать в пионерлагеря. Отслужил в рядах Вооружённых Сил — в институт, техникум принимали без экзаменов или с минимальными баллами. Ты не опасался за свой тыл, не оглядывался назад. Твоё будущее впереди было предсказуемым. Но это ведь рамки? Шаг влево, шаг вправо — НЕЛЬЗЯ!

Свобода, вот чего нам не хватало! Какой же манящей она была! Какой прекрасной и яркой она нам рисовалась! Особенно европейская, а ещё лучше — американская! Мы хотели глотнуть «западного ветра». Их реклама, красивые журналы и постеры, «бизнесы», сверкающие витрины торговых центров, музыка, подсмотренные на появившихся видаках американские фильмы. Как это всё отличалось от нашего образа жизни! Джинсы. Да, а жвачки там — завались, «тутти-фрутти-шмутти»! «Вот это жизнь, живи — не тужи!» (Ю. Лоза)

И на этом ярком фоне проявлялись наша «советская» унылость, недостатки: командная система, показуха, дедовщина в армии, Афган, бедные магазинные полки. Личное состояние сразу вызывало интерес сначала соседей, потом правоохранителей. Желание жить «при деньгах» считалось осуждаемым на фоне всеобщей уравниловки. Секс был постыдным дополнением к любви и исключительно «пододеяльным», тёмным (то есть с задёрнутыми шторами и без света). Свобода слова присутствовала только кухонная и тихим «анекдотным» шёпотом.

Кто тогда думал о недостатках забугорной сладкой жизни? Предупреждения политпрограмм с экранов нашего телевидения звучали как пропаганда! «Обучение, медицина — платная! Люди становятся банкротами, разоряются, сводят счёты с жизнью, не найдя работу!» Да все советские кухни смеялись над этим! Враки!

Теперь вот сижу, пишу, уже не в той стране, а у самого кошки на душе скребут. СССР мы развалили сами, надышавшись «свободой». Все вдруг возомнили себя бизнесменами, не понимая, что рыночный закон в корне противоречит таким понятиям как «мораль», «милосердие», «взаимопомощь», являвшихся в СССР фундаментом общества. Заводы, производства, науку разорили и распродали. Озолотились бандиты, поставившие правоохранителей практически на колени, да близкие к ним олигархи. Потом олигархи устранили «зарвавшихся» бандитов при помощи правоохранителей. И, наконец, правоохранители прижали теперь уже олигархов. Так и живём. То ли в рынке, то ли в командном государстве. Правила игры меняются каждый день, поэтому свой «бизнес» я не смог удержать, стало страшно.

Сейчас машина в кредите, работы нет и не устроиться, перспективы — туманны. Ну, что остаётся делать? Писать, пить и петь…

«Ох, ни для миня придё-ё-ёть вясна,

ни для миня Дон разольё-ё-ётся!

И серьдце девичье забьё-ё-ёться

С восто-о-ёргом чуйств ни для миня»

III

«Караул!» Нет, не в смысле я кричу и меня грабят, а есть такой наряд. Это те, кто несёт службу по охране порядка военных городков, знамени части, складов и… отбывающих наказание на гауптвахте.

Наше отделение заступало в него регулярно. Мне лично доверялось охранять самое ценное в учебном отряде — его знамя. Оно стояло в штабе, под пирамидальным стеклянным куполом. Прикоснуться к нему без приказа неизбежно каралось силовым воздействием на покушающегося, вплоть до смерти.

Рядом со знаменем, перед комнатой дежурного по части находилось возвышение («тумбочка»), на котором стоял часовой. Он был в парадной, выглаженной форме, сапоги, надраенные ваксой и бархоткой, блестели «как у кота яйца» (одно из выражений нашего кэпа). На плече за спиной на ремне был снаряженный автомат, с пристёгнутым полным патронов магазином. При входе и выходе из штаба солдат и офицеров часовому полагалось стоять по стойке «смирно». Когда никто не проходил, ему разрешалось стоять по стойке «вольно», то есть чуть расслабить левую или правую ногу. Караульному бойцу «поста номер один» (а, именно так именовалось это место) вменялось в обязанность охранять и оборонять знамя войсковой части, пусть даже и ценой своей жизни! Такие знания и обязанности при помощи устава караульной службы нам вкладывали в голову командиры отделений — сержанты и старшины.

Казалось, этот пост — самый простой. Стой себе в тепле, глазей, да отдавай честь. Но это было только верхушкой айсберга. Стоять практически постоянно по стойке «смирно» по четыре часа — суровое испытание. Да ещё ответственность за знамя. Ты должен быть на постоянном взводе. А ночью — не уснуть! Ведь с тумбочки сходить нельзя, разговаривать кроме как с разводящим, который приведёт твою смену, запрещено. Ни твой командир заставы, ни командир учебного отряда, ни сам Господь Бог не имеет право разломать опечатанный плексигласовый саркофаг и вытащить оттуда знамя. Только и исключительно разводящий или начальник караула в присутствии тебя может дать разрешение, соблюдая процедуру по уставу.

Тем страннее было поведение «малька» Пустовалова, заступившего на должность помощника дежурного по отряду и находившегося в «дежурке» штаба. Сам офицер — дежурный вышел для проверки ночного несения караула. В штабе остались только мы с Пустым.

— Ну что, Лёва, спать-то небось хочется? — прошелестел «малёк», подойдя ко мне из «дежурки».

Я в ответ молчал, думая, что он мне сочувствует. Однако это было не так.

— Да, спишь ты, я вижу! — Пустой всё не унимался.

«Вот, — думаю, — дурак, итак тяжело, хреново! Глаза закрываются, сейчас главное — не упасть с тумбочки!»

— Ну, что, знамя-то у тебя не украдут? А я могу! Смотри! — сержант потянул свои руки к саркофагу.

Я скинул с плеча автомат с пристёгнутым к стволу штык-ножом и махнул перед ухмыляющейся рожей Пустого.

Дебильная ухмылка сразу исчезла с его лица.

— Ты что, дурак? — обиженно пролепетал он, понимая всю серьёзность моих действий.

— Отойти от знамени, убью! — угрожающе произнёс я.

— Во, дурак, на заставе «задрочу» тебя! — зло ответил «малёк».

Я промолчал, памятуя об уставе. Когда разводящий, наш взводный Киндык, спрашивал о происшествиях на посту, я ему ничего не сказал, мне показалось, что тот будет смеяться. Они водили дружбу с Пустым. А может вместе хотели проверить, взять на слабо? Думаю, на свои действия они получили достойный ответ. В армии шутки с караулом чреваты!

Самое неудобное было сутки находится в парадной форме одежды («парадке»). После несения службы мы возвращались в караульное помещение на отдых, чтобы потом опять заступить на боевой пост. Вместо удобного «камка» спать в «недышащей» полусинтетике было некомфортно. Да ещё напрягало то, что «кича» (камера для заключённых под стражу провинившихся солдат) была в том же помещении. Наверное, заключённый и охранник в тюрьме чувствуют себя так же. Что тот сидит, что другой. Знал бы я, что в армии мне предстоит ещё побывать по ту сторону решётки.

IV

Лето было не очень жарким, вечерами с залива Петра Великого нагоняло морской сырости, по утрам стояли прохладные туманы. Мы бегали, занимались, проходили боевую подготовку. Оттачивали своё огневое мастерство на стрельбище. Нас «окуривали» в палатках хлорпикриновыми шашками (слезоточивый газ), проверяя насколько быстро мы оденем противогаз после команды: «Газы!»

Иногда, шутки ради, а может и для проверки бдительности «мальки» кидали такие шашки и при маршбросках. Вот тут было тяжеловато. С полной боевой нагрузкой, да в противогазе, в горочку, «ай-вэй»!

Бегал, к слову, я тоже фигово, правда незадолго до призыва сам стал «наматывать» кроссы по разворотным автобусным кругам у дома в Москве. А если бы я не бегал? Ох-ох-ох. Но и тут мне доставалось, точнее нашим парням. Выработку командного духа никто не отменял и звучала команды: «Застава, кругом-бегом марш». И вся наша братия забегала назад за отстающего. Кто-то брал мой автомат, мне же давали снятый поясной ремень, и Славка Оглобов тянул «жертву» в эту растриклятую сопку под недовольное бурчание Сварного.

Может я был полноват? Смотрю сейчас на свою фотку… Дунь — упаду. Неспортивен? Да! Хотя, был на нашей учебной заставе парнишка — Рустем. Плотно сбитенький такой, самбист. Его тоже тянули. Значит дело не в спортивности!

Как-то в отряде был военно-спортивный праздник. Соревновались в стрельбах и марш-бросках на «шестёрочку». Перед выходом Камешков поставил всех по стойке смирно и прочёл небольшую лекцию.

— Товарищи курсанты, нынче появилось модное слово «мотивация». То есть надо что-то завоевать, к чему-то стремиться. Так вот, у меня к вам одна мотивация, если мы пробежим ниже третьего места, то ваши яйца будут в мыле! Всем ясно?

— Так точно, товарищ капитан! — с дрожью в голосе ответил строй курсантов.

— Не понял?! Ясно? — неудовлетворённый ответом, злился начальник заставы.

— Так точно, товарищ капитан! — теперь уже наш голос позвякивал металлом.

И мы побежали… Старшины смекнули быстро и всех (точнее трёх человек и меня в том числе) кто плохо бегал, вдали от проверяющих на дистанции отправили через кусты к условленному месту встречи перед финишем, чтобы количество совпадало на «ленточке».

Мы пришли первыми! Капитан был доволен, старшины тоже, ну а мы-то как!!!

V

Армейская жизнь вошла в своё русло, все подразделения были сформированы, занимались по плану, один день был похож на другой, как под копирку. И тут вдруг что-то сломалось. Погожим летним вечером, когда мы возвратились с занятий в казарму на крайней койке к выходу, в позе эмбриона, подтянув колени к груди, лежал стриженый парнишка.

«Что за чудо?» — шумел в недоумении личный состав. Хотели его растолкать, но дежурный по заставе сержант Гаврюшин запретил.

— Пусть проспится, отойдите от него!

Парни начали возмущаться, дескать, «мы тут несём службу, а кто-то спит, когда захочет!»

— Вы что, не видите, он пьяный «вдрыбадан»! Толку от него! — заступался сержант.

И, действительно, мысленно освободившись от запаха солдатского обмундирования мы учуяли стойкий запах винных паров.

Парнишка повернулся на другой бок, при этом что-то промямлив не слушающимся языком, приоткрыл глаза, равнодушно посмотрел на толпу удивлённых вояк и опять сладко заснул.

— Пополнение! — тяжело вздохнул старшина Бурлаковский, увидев сие творение и начал с пристрастием расспрашивать Серёгу о новобранце.

— Он из Владика, почти что местный, не хотел в армию идти, вот загребли и почему-то в погранвойска, к нам.

— А чего кэп? — поинтересовался Бурлик мнением Камешкова.

— А, ничего, навязали в приказном, вот и занимаемся. Привезли, а он лыка не вяжет, всех матом кроет, сам — «дрищ», а руками машет — возмущался Гаврюшин.

— Сказали — «не трогать»! Вот и не трогаем. Похоже, сын какой-нибудь «шишки» из города. Так бы мы его быстро в чувства привели! — докладывал сержант.

— Ладно, завтра разберёмся! Застава, строится на ужин! — скомандовал старшина.

В столовой было о чём поговорить. Все завидовали этому «бедовому» солдату, не подозревая, что фамилия «горе-бойца» будет под стать характеру и обстоятельствам его появления у нас.

— Нормально, да? Набухался, уже призыв прошёл, а его только притащили. Блин, везёт же, я ещё столько же мог в Москве гулять! — завидовал «бухарику» Серёга Доброхотов.

— А может, «тупил» до последнего. Слышь, Костян, тебя переплюнул! — добродушно смеялся Вовка Шигов, адресуя послание своему земляку Мурзикову.

— Ага, завтра проснётся и по полной будут «вздрючивать». Сразу — «залётчик»! — ехидничал Саня Королёв.

Как ни странно, назавтра никто новичка сильно не «дрючил». Состояние «молодого» было явно подавленным. Даже раздавленным. Он ничего не хотел делать, а если и делал, то на лице была гримаса опустошённости и отречённости одновременно, какое бывает только у наркоманов.

Мы выяснили, что он из Владивостока и что его мама, водившая дружбу с «сильными» людьми во Владивостоке, заколебалась смотреть на «выкрутасы» сынка и сама отправила его в армию, но от любви — поближе к дому. Фамилия у паренька была «закачаешься» — Бедоносов!

После таких новостей приуныл даже инструктор Старобуков:

— Ох и хлебнём мы с ним!

Так и случилось. Когда в учебном полку был организован полевой выход, на одном из привалов мы недосчитались этого «вояки». Тут же была создана тревожная группа с задачей прочесать окрестности. Ещё бы, автомат с магазинами находился при нём!

Камешков был белее снега, не приказывал, а цедил каждое слово сквозь зубы (такое происшествие и на его заставе!). Появись Бедоносов сейчас перед ним, он возможно бы его повесил за причинное место на первом же суку. К счастью, искали «беглеца» недолго, хоть отправленные на прочёсывание местности и к станции Поморская-1 наряды вернулись ни с чем. Горе-вояку обнаружили в самой части, он сидел в водосточной бетонной трубе, плача и не понимая, что делать дальше. До чего же доводит мальчиков материнская любовь!

И поехал парнишка на остров Русский

VI

Бегали «трёшки» и «километры» мы часто. Ещё чаще выходили на стрельбища. Всё же пограничные войска находятся в постоянной боевой готовности и от меткости твоей стрельбы зависят миллионы жизней Родины.

Стреляли мы неплохо, а вот в «атаки» бегали с трудом. Это в фильмах всё просто — поднялся, побежал с патриотическим порывом, стреляя по врагам. Р-раз и победа!

Когда на полевом выходе Камешков скомандовал: «Застава, в атаку, вперёд!», — я подскочил с автоматом именно с такими мыслями. Ну, буквально первые три метра. Потом съехала каска на глаза, несмотря на туго затянутый ремень, подсумок с магазинами сместился по нему на причинное место и размашисто долбал меня туда отяжелённый весом патронов. Атака наша шла по направлению на противоположную сопку. И чтоб добраться до её вершины необходимо было преодолеть ложбину шириной примерно метров двести.

Кабы эти двести метров были покрыты асфальтом или притоптаны ногами, мы одержали бы тогда безусловную, сокрушительную победу! А тогда наше дружное «Ура!» захлебнулось на первой десятке метров от тяжелейшего дыхания. Воздух, пропитанный морской солёной водой, уже булькал у нас в лёгких.

Враг был коварен, он сбивал нас с ног травой в человеческий рост, невидимыми огромными кочками. Мы падали, поднимались, поправляли амуницию, чертыхались, стреляя холостыми из автоматов. И это всё происходило при ясной погоде, при отсутствии свиста пуль, колючей проволоки заграждения, миномётных и артиллерийских разрывов, пулемётных очередей из огневых точек! (Как наши деды победили в далёкой страшной войне, ума не приложу!)

Худющий Шарофей, на котором болталась вся амуниция, со съехавшей набекрень каской, поднимал своего дружбана — плотненького Саню Чернова, упавшего пластом за кочкой:

— Черныш, ты чего там увидел, лягуху? Она по нам «газанула» хоть? — подкалывал он товарища.

Камешков смотрел наши «мудовые рыдания», сравнивая свой боевой опыт и эту пантомиму «застава во время атаки». Он выдохнул, понимая, что даже если будет гонять нас до «синевы», мы не сможем «атаковать» как там, на войне.

«Пограничник должен уметь стрелять как ковбой и бегать, как его лошадь!» — эту фразу нам говорили каждый день. Стрелять мы научились, бегать — тоже. Но пересекать местность в атаке как бронетранспортёр — этого нам было не дано!

«Прекратить атаку! Застава, строиться!» — скомандовал начальник, глядя на дистрофичные попытки «жертв» всё же достигнуть хотя бы подножия сопки. Застава построилась в колонну и зашагала в казарму. Старшины — Бурлик со Старым были очень недовольны и после этого выхода «вздрючили» командиров отделений, которые, в свою очередь, провели политико-воспитательно-физкультурную беседу с нами. Мы пробежали в резиновых ОЗК (общевойсковой защитный комплект) с противогазами «трёшечку» на стадионе, прошлись пару раз по полосе препятствий, на том воспитание закончилось. Вряд ли у нас прибавилось умение атаковать на пересечённой местности. А как казалось просто пробежать двести метров по травке, глядя на них с высоты той сопки!

Но нас обучали не только ведению боевых действий, но и профессиональным навыкам. Мы изучали наш фонарик вдоль и поперёк под руководством инструктора Старобукова на учебном посту технического наблюдения (ПТН). Здание его вместе с пристроенным классом находилось на побережье вдали от родной казармы. Ходили мы туда с удовольствием. Удалённость от «установого» помещения заставы предполагало некую вольность и расслабленность. Не надо было отдавать честь каждые полторы минуты при появлении «мальков» и офицеров. Можно было присесть «не спросясь» комотделения на травку рядом с помещением, поболтать с сослуживцами. При обучении в классе наблюдалась даже школьная вольница: хохот, гвалт, другие звуки молодого организма и даже полусон с открытыми глазами.

Лекции были занятными, если бы не ранний подъём, да физнагрузка. Прохладное, неотапливаемое в летнее время помещение не предполагало засыпания. Но занятия после обеда и пригревающее через окошки солнышко делали своё дело. Мой конспект (который надо было вести обязательно) в некоторых абзацах часто заканчивался «линией смерти», похожую на кардиограмму затухающего сердцебиения больного. За ней ручка выпадала из расслабленной кисти, глаза закрывались и подбородок сваливался на грудь.

Немедленно от Старого следовала команда «встать». Но и она иногда не помогала. Спать продолжали и стоя, очухиваясь уже при падении на пол. Как только старшина замечал массовое поражение личного состава вражеским сном, застава принимала упор лёжа и начинала отжиматься. И это помогало! Сонливость резко исчезала… минут на пятнадцать, до следующего теплового солнечного наката.

Спать не хотелось, лишь когда инструктор рассказывал занимательные истории из своей курсантской жизни. Они были смешные, приправленные армейским матерком. Он был курсантом полтора года назад, а нам казалось, что по времени нас разделяет целая эпоха, настолько трудным и насыщенным для молодых солдат был здесь каждый день. Старый и Бурлик уже видели дембель в конце тоннеля воинской службы, именно поэтому и относились к нам снисходительно (ещё чуток и «гражданка»).

— Зеркало прожектора при техническом обслуживании следует протирать мягкой тряпкой, ветошью предварительно намочив её специальным меловым раствором или спиртом. Протираем от центра к внешнему диаметру — вёл лекцию старшина.

При слове «спирт» спящие — «да проснулися», дремлющие взбудоражились, а бодрствовавшие загалтели.

— А какой спирт? — не поднимаю руки спросил Саня Королёв — питьевой или технический?

— Чернов встал! — Саня, улыбаясь, поднялся по команде старшины, — Спирт этиловый, но выдаётся он исключительно для технического обслуживания!

Застава загудела, предвкушая, как оный спирт, попадёт в руки начальников прожекторных станций, то есть нас. И как мы будем его усиленно тратить на «протирку» зеркал, внутренних.

— Так, застава, принимаем упор лёжа — отреагировал на нарушение дисциплины Старый — жмёмся двадцать раз!

— И раз, и два, и три … — отсчитывал незлобливо старшина. — Закончили! Садимся за парты.

Королёв, опасаясь новых санкций, теперь дисциплинированно тянул руку, чтобы спросить.

— Слушаю, Королёв? — отреагировал на его жест «учитель».

— А сколько спирта выделяется на один прожектор? — сказал Саня и сразу же заржал, как будто он уже хлебанул кружечку технической жидкости и ему стало тепло-весело.

— Не волнуйся, курсант, спирт выделяют только офицерам и сверхсрочникам, под наблюдением которых ты и будешь драить зеркало. Так что до тебя «не доедет», только подышать им и сможешь. А скорее всего, дадут тебе ведро с водой и мелом. Вот его и будешь потреблять! Для зубов — полезно!

Тут уже вся застава начала гоготать вместе со Старым, не опасаясь новых отжиманий

VII

Чего солдат ждал больше всего? Что ему было в радость? Медаль? Увольнение? Похвала командира? Звонок по «межгороду» домой! (И такая возможность в учебке была, соединяли прям в кабинете начальника заставы, но только по причине экстренных ситуаций). Нет. Радостью для него было письмо из дома! Оно было как-то теплее, роднее, интимнее. Даже несмотря на то, что проходило проверку цензурой.

— Лёвушкин, тебе письмо! — уведомил меня дежурный по заставе «малёк» Синюшкин, раздавая парням почту. Иди, у начальника заставы оно, в кабинете.

Я очень удивился такому вручению личной почты, даже насторожился, не случилось ли чего дома неладного? За этим и постучался в кабинет.

— Разрешите, товарищ капитан? — приоткрыв дверь, обратился я к Камешкову.

— А-а-а, Лёвушкин, — снисходительно признал меня он, помахивая конвертом, уклеенным марками, в руке.

— Кто у тебя заграницей? — начал раскручивать шпионское дело капитан.

— Как кто? — удивился я. Папа, мама, сестра вот сейчас туда поехала. Я же в анкете всё указывал, да и страна-то дружественная, из соцлагеря — Социалистическая Республика Вьетнам!

— Понятно… — протянул он, — ну и чего пишут, — огорчившись, что не вывел на «чистую воду» вражеского «шпиёна», поинтересовался начальник для проформы.

— Так ещё не знаю, письмо у вас! — намекнул я.

— Ах, ну да, — будто бы забыв произнёс он. — Вот, держи! Только учти, там пакистанские марки стоят, лишнего не пиши! — застрожил Камешков.

— Есть, товарищ капитан! Разрешите идти? — мне не терпелось прочитать новости оттуда, да ещё почувствовал кончиками пальцев, что в письме есть фотографии!

— Иди, — грустно выдохнул капитан.

Я пулей выскочил из кабинета и торопливо раскрыл конверт. Он был уже явно прочитан и не раз (цензурой и начальником), но всё же это меня не расстроило, только возмутило «зачем спрашивать, если всё читал?»

Присев на кровать, представив, какой путь совершил этот конверт, прежде чем попасть в мои руки, начал я «смаковать» родной филигранный папин почерк, да рассматривать фотографии, на которые слетелось немало «охотников» с заставы полюбопытствовать. Тепло, даже чужое, ласкает сердце солдата!

Папа писал, что у них всё в порядке, жара и влажность стоит тропическая. Завод, где он инженер, строится, мама рядом, работает в посольском магазине. Что сестрёнке моей там очень нравится, много фруктов, дискотеки, бассейн. Ездили купаться на океан, который у них и у меня один, Тихий. Что дефицитной импортной техники там — завались, несмотря на «социалистический выбор» и купить её можно легко, не стоя в очереди, без всяких «берёзовских» бонов и чеков. И, единственное, что переносится плохо, это вышеупомянутая жара и влажность. Сокрушались, что не смогли приехать на принятие присяги (далеко, да и занятость на объекте в дружеской стране — высокая), но очень меня любят и ждут рассказов об армейской службе.

С фотографии на меня смотрели счастливые родители в окружении цветов и тропической зелени. На другой фотке загорелая сестрёнка стояла посреди ананасов, растущих из каких-то листьев. Вот чему я изумился, считая, что это плод растёт на пальмах, так же как бананы. (Всему виной детские мультфильмы, где подобный образ очень культивировался — пальмы с ананасами).

Парни тоже заценили фотки. Выведав, кто на них, проявили симпатию к моей сестре, попутно задавая вопросы о её «семейном положении».

— Да не замужем она, не замужем! — отвечал я любопытным.

И тут сразу посваталось ползаставы. Ох уж эти «жанихи»!

До следующих писем оставалась ещё неделя. Осознавая это было легче дышать, и уже хотелось её, следующей недели, вот этого самого момента вручения. Тоненькая ниточка связи с «той жизнью» не обрывалась. Огорчало лишь, что девчонки, к которым я испытывал нежную симпатию и коротал последние деньки перед службой, не писали. Ах, какие поэтические формы отправлял я дамам сердца (Пушкин — мальчишка по сравнению со мной)!

Ответы приходили, но не от них и не мне. Некоторым и по нескольку раз за неделю! Так что в ряду «мандастрадальцев» по-Камешкову я замечен не был. А так хотелось!

Приходили и посылки. Ну, тут уж помимо «сопроводительного письма», был праздник живота. Делились вкусностями начиная от каптёрки (где выдавались посылки, вскрываемые старшиной при твоём присутствии в поисках «запрещёнки») и до самой койки, попутно угощая всех земляков, а особливо, своё отделение и его командира. На счёт подобных угощений не было у нас в подразделении разногласий и «припоминалок», что кто-то кому-то чего-то не дал. Можно сказать, что посылки поступали на всю заставу. И каких только вкусностей я не отведал, вряд ли в Москве такое найдёшь!

VIII

«Застава, подъём, тревога!» — зазвенел в ночи голос дежурного. Курсанты откинули одеяла, второпях начали одеваться (а так ведь сладко спалось). Старшины встали, видимо, заранее и подгоняли солдат и командиров отделений.

Прозвучала команда «Строится». Из кабинета вышел Камешков и осмотрел строй «сонных мух».

— Дежурный, открывай «оружейку». Застава, получить оружие! — отдал он приказ.

Мы начали по очереди заходить туда и брать из пирамиды свои, записанные по номерам в «военнике», автоматы.

— Старшина, бери три цинка с патронами и один для ПКС, — уточнил капитан количество боеприпасов. Да, один цинк «трассеров» ещё. Застава, выдвигаемся на стрельбище!

«Ага, вот для чего всеобщий шухер. Ночные стрельбы. Интересно!» — подумал я.

В марш-броске до стрельбища главное было не упасть, и не уткнутся в спину впереди идущего. Путь до места избрали короткий, всего километра полтора, а не до побережья и в сопку раза в два длиннее. Быстрым шагом, а не бегом передвигалась наша колонна. Идти было легко, исключая тех, кто тащил дополнительно цинки и пулемёт.

На стрельбище снаряжали магазины трассерами через два обычных патрона. Отличить их было просто, у трассеров пуля окаймлялась красной полоской у наконечника.

— Застава, к бою! — скомандовал Камешков, когда первая партия выполняющих стрельбы подошла к огневому рубежу. Народ залёг на подготовленных позициях.

— Застава, огонь!

«Огонь! Хм, интересно и куда стрелять? Не видно ни черта!» Мишени еле подсвечивались. Над техническим здание стрельбища ярко горел прожектор, что ухудшало видимость цели до нельзя. В общем палили по наитию, «в молоко». Правда, зрелище было красивое. Ночное небо расцвело красными, летящими вдаль мухами. Справа гулко забахал ПКС мухами покрупнее.

«Двадцать два, двадцать два» — отсчитывал я про себя короткие очереди, в паузе между цифрами отпуская курок, как нас учил старшина, чтоб не расстрелять весь магазин за одно нажатие, вдыхая ночной влажный морской воздух, пропитанный пороховым сладковатым дымком.

Когда патроны иссякли, поступила команда «закончить стрельбу, встать, разрядить оружие». Группа, проводившая стрельбы, встала с земли, отстегнула магазины, и подняв автоматы под углом сорок пять градусов, дружно передёрнула затворы. Все нажали на спусковые крючки. Автоматы клацнули, не произведя выстрела. Это означало, что патронов в патроннике нет и безопасность при стрельбе соблюдена.

Результаты ночной стрельбы были плачевными. Немногим удалось попасть по мишеням. Но задача такого упражнения заключалась не в меткости, а в самом факте «ночного ведения боя», чтобы подобное не стало неожиданностью для боевой единицы — солдата.

«А сейчас, спатеньки!» — думал так каждый построившись в колонну, чтобы отправится в казарму и в этот момент досталось Вовке Шигову.

— .лять, — только и успел обматериться Вовка. Герка Александров, закидывая в темноте автомат за спину случайно саданул ему мушкой по брови. Кровища хлестанула из Вовкиной раны. Дежурившая на стрельбище медицинская «буханка» (автомобиль УАЗ-469) с красным крестом на борту живо увезла его в санчасть.

Камешков негодовал, отчитывая курсанта. Гера стоял насупившийся, чувствуя за собой вину, хотя это была обыкновенная случайность.

Вовка явился в казарму чуть позже нашего прихода. Ему наложили швы, налепили пластырь и замотали полголовы бинтом. Сразу посыпались шуточки про «одноглазого Джо», про то, что «шрамы мужчину украшают». Лишь Гера, грустно усмехаясь, переживал рану друга внутри себя, он вообще был самоедом и никого не пускал к себе в душу.

IX

«Солдат спит — служба идёт», — фраза, придававшая оптимизм тем, кто тосковал по родному дому. Уже не недели службы бежали, а месяцы. Гарнизонную столовую закрыли на летний ремонт, теперь приём пищи проходил на открытом воздухе, готовилось всё в полевой кухне из порошковой картошки. В этом случае радовало одно — никаких нарядов по столовой, особенно на чистку картошки. Хотя и в тех нарядах была своя прелесть.

Помощникам поваров («помповара)» доверялось открывать сгущёнку, чтобы выливать её в котёл с какао. Но молодой организм, отлучённый от сахара, требовал его немедленно где-то найти. И он его находил именно в тех банках с тягучей белой сладкой жидкостью. Её недоливали и выпивали во время дежурства, подотчётно сдавая банки повару гарнизона. Раз баночка пустая — значит какао сладкое. Правда при употреблении курсантами напитка эта логика почему-то давала сбой. Тогда все помыслы устремлялись к тому, чтобы попасть на дежурство в «помповара».

Картошка… Да, они была грязная, иногда мокрая и тухлая. Зато можно было вдоволь натрепаться, порассказывать анекдоты, попеть песни. Разрешалось в помещении кухни брать с собой гитару. А с песней солдату веселей! Это известно ещё со времён русских былин.

Когда я впервые вошёл в помещение кухни, то был удивлён количеству оборудования для подготовки продуктов. Электромясорубки, котлы, тестомесильные аппараты и… машина по чистке КАРТОШКИ. Всё это я видел в Москве, будучи студентом пищевого техникума. Цивилизация добралась и сюда, но… МАШИНА СЛОМАЛАСЬ. Картофелечистка не работала и на ней теперь сидел, возвышаясь над нами, барнаулец Мишка Филин.

Отделение чикало картофель полутупыми ножами, бросая очищенный корнеплод в вёдра. А шкурки кидали в огромные носилки, сделанные из металлических труб и сетки, в которой эту картошку и принесли. Сначала весь этот груз взвешивался на напольных весах тут же. Потом содержимое носилок высыпалось на пол и картофелины брались по одной из кучи. По окончании работ сетку с очистками следовало опять взвесить. И если отходов было больше обычного, гарнизонный повар устраивал разборки, которые тут же и затухали. Всегда прокатывало одно и то же оправдание — «тупые ножи и гнилая картошка».

Миха с улыбкой в пол-лица бренчал на гитаре песню. О чём может петь ещё молодой солдат? Конечно, что он вот тут, верно и преданно несёт службу, а там, далеко, дома течёт обыкновенная жизнь:

«А где-то наши девчата будут вальс танцевать,

И другие ребята будут их обнимать.

А у нас от мороза трещат каблуки,

И уходят с развода в наряд «старики»!

Под песню и работалось споро. Быстрее всех чистил картошку Костян Мурзиков. Он, как истинный архитектор, отсекал у клубня всё ненужное. В результате получался небольшой жёлтенький кубик, который зашвыривался в ведро. Знал ли он про «Чёрный Квадрат» Малевича, неясно, но кубизм, как направление в искусстве, явно жил в его душе!

ВО время летнего ремонта столовой, требовалась покраска стен, побелка потолков, замена оборудования и профилактика посудомоечной машины, вечно ломающейся через пять минут после включения.

Место для приёма пищи было выбрано на небольшом возвышении, около тенистых зарослей, откуда открывался прекрасный вид на океан. Были вкопаны длинные столы, высотой выше пояса, так что приём пищи происходил стоя. Питалось каждое подразделение по очереди, а не по нескольку вместе, как в помещении столовой.

Один раз мы есть отказались. Точнее идти к месту, где из самой настоящей полевой кухни нам черпали еду. Наши командиры отделений немного перегнули с «воспитательной» работой, специально замучив нас дурацкими приказаниями, не имеющими к боевой подготовке никакого отношения. И ещё не совсем изжитый в нас дух свободы, а точнее — человеческого достоинства, взбунтовался от несправедливости. Мы отказались выполнять команду «шагом марш» и «бегом марш», и не двинулись с места вообще. Киндык и Синюшкин бесились, бегали вокруг строя, не в силах сдвинуть его с места.

Наши страшины, Старый с Бурликом, в это время в каптёрке готовились принимать «человеческую» пищу, купленную в армейском магазине. («Чипок», так его называли, наверное от первых букв словосочетания «чайная палатка»). И только они разложили вкусности, думая, что застава ушла на обед, как в дверях появились «мальки», наперебой рассказывающие о взбунтовавшейся заставе.

Злые старшины вышли на улицу и под их командованием строй зашагал. Отобедав под недобрые взгляды, мы, в ожидании «кренделей», вернулись в казарму. Но… наказания для нас не последовало. Зато позже из каптёрки раздался такой ор!!! Дверь этого помещения открылась и в коридор выскочили красные как раки, задыхающиеся «мальки» — Киндык и Синюшкин, с которыми Старый и Бурлик провели воспитательную работу. Оказывается, профилактика нужна и младшему командному составу, чтобы настроение в коллективе было здоровым!

Сержант Гаврюшин был чуточку мягче с курсантами, но почему-то невзлюбил Вовку Шигова. Хоть командир отделения и был из подмосковного городка, сибиряки и алтайцы привычно ему приклеили ярлык «заносчивого» москвича, при этом всячески показывая свою «исконно сибирскую» гордость.

Как-то в наряде по летней кухне Вова на спор потащил мешок картошки с овощехранилища на себе. В курсанте было килограмм семьдесят, и в мешке столько же.

— Даже на перекур не остановлюсь, товарищ сержант! — сказал Вовка взваливая тяжелющий мешок на себя.

— Хорошо, спорим! — согласился Серёга, чуть грассируя на «р».

Солдат пёр груз километра полтора, причём дорога от океана к летней кухне поднималась вверх и нести его по выскальзывающим из-под сапог кускам угольного шлака, которым нещадно посыпали дорогу, было тяжело.

Вовка сбросил с себя мешок картошки уже рядом с главным поваром. И хитро подмигивая тому глазом, гордо произнёс:

— Ну, что, закурим, товарищ сержант, а?

— Я не курю, если ты помнишь! — с досадой и какой-то детской обидой в голосе ответил Гаврюшин, проиграв в споре.

Конечно, командиру отделения симпатии к строптивому курсанту этот спор не добавил, зато он узнал, на что физически способен это «щупловатый» на вид невысокий паренёк!

Летняя кухня избавила нас от нарядов и по мытью полов в столовой, но внесла дискомфорт в нашу психику, ибо в блюдах стали появляться трупики белых червячков. То ли они водились в сухой картошке, то ли в рыбных консервах, неизвестно. Но все наши стенания на эту тему главным поваром игнорировались так же, как его, по поводу большого количества картофельных очисток. Он отшучивался, что червяки — это тоже мясо! Столовая, даже полевая, была солдатская, а для проверяющего прапорщика и дежурного офицера подавались «специальные» блюда. Без хлорки в тарелках, с нормально прожаренной (а не отварной) рыбой, с маслянистым некомкованным пюре. И компот был выше всех похвал — насыщенный и сладкий.

Вкусные блюда мы получили только на полевом двухдневном выходе, там питались все с одного котла и о том, чтобы «зажать» продукты или чего-то не доложить, речи не шло!

Это было событие. Конечно, «тревогу» мы уже ждали, и чуть ли не в обмундировании завалились на койки. Сигнал прозвучал рано утром. Все учебные заставы, получив боевое оружие, выстроились в пешие колонны и тронулись в тайгу за территорию части. Где-то там километров за шесть был поставлен палаточный лагерь. Мы топали, и бежали, потом опять пылили ногами дорогу. Было жарко и влажно одновременно. Пот высыхал на наших камуфляжах, превращаясь в белые узоры. Донимала мошкара и многие под форменную кепку засунули носовые платки, чтобы она прикрывала шею от их укусов.

Попутно командиры отделений давали вводные команды. Одна из них, «залечь и окопаться» до сих пор приводит меня в состояние ступора. Сапёрная лопатка пыталась долбить камень как могла, за час от начала команды я не окопался даже и на глубину ладони. В голове всё время крутилась мысль: «А как же наши деды в войну копали ячейки и траншеи? Как им это удавалось, да ещё и в условиях бомбёжки, постоянного обстрела?» Всплывали кадры фильма «Они сражались за Родину». Как?

Мимо молча прошёл Бурлик, за ним — Камешков, грозно буравя «дистрофиков» глазами. Прозвучала команда «встать, оправиться». Мы продолжили движение. Солнце пекло нещадно. Автомат казался огромной штангой, вещмешок с притороченной шинелью весил целую тонну. Нестерпимо хотелось пить. А фляжка с водой уже пуста. И тут на нашем пути возник ручей.

— Никому не пить из ручья! Запрещено! Можете дизухой (дизентерией) заболеть, — орал «малёк» Синюшкин.

Какой там! Народ как стадо ополоумевших ланей бросился к ручью. Чуть ли не с головой окунаясь, вбирая в себя прохладную влагу, все жадно пили. Хорошо, что это было уже перед лагерем. Там нас ждало высокое начальство в виде командира части и ночлег в палатках.

Шинель, зачем она летом? — многие курсанты думали так на этом полевом выходе. И только ночью мы осознали зачем мы несли этот «ненужный» груз так далеко, ибо задубели все как цуцики! Полевая форма, мокрая от пота и купания в ручье, стала настолько холодной, что зуб не попадал на зуб. Но, раскатав шинель и прикрывшись ей, тело начало согреваться. Никто не простудился и не заболел, по результатам того похода и даже «дизухой!»

Проматывая эти события, с ужасом думаю: «КАК МОЖНО ПИТЬ ИЗ НЕПОНЯТНО КАКОГО РУЧЬЯ ВОДУ!» Ни за что не стал делать так сейчас!

X

Захожу я на «кухан»,

Там сидит мой «корефан»,

Он «чифанит» «картофан»,

Попивая свой «кофан».

Незатейливый стишок я придумал сразу, только услышав такую вот армейскую лексику. Много ещё новых словечек довелось мне тогда услышать, эдаких жаргонно-тюремно-народных, которые плавно вплелись в воинскую службу и стали неотъемлемой её эмоционально-лексической частью.

Я не говорю про русский мат, которым мы научились пользоваться столь виртуозно, что после демобилизации пришлось вытравливать его из себя целый год. (А кто-то с этой проблемой не справился до сих пор. Может и не надо?)

Подобные словечки, сленг, не взялись с пустого места, а перекочевали из «блатного тюремного» мира, когда в армию стало можно призывать и бывших уголовников. Стране были нужны «штыки», самая большая армия мира в них просто нуждалась, и чиновников уже не интересовало какого качества они будут, тем более их лексика.

«Соловей», «чилим», «клоп» — у дальневосточных погранцов это не представители фауны нашей необъятной Родины, а конкретные люди с некой характеристикой, выраженные одним лишь этим названием.

Когда поют соловьи? В мае, по весне. Значит солдат, призванный весной, и будет этой птахой — «соловьём». Коротко и ясно.

Что до чилима — представителя ракообразных креветок, то на него путина (лов) объявлялась ближе к осени. Значит новобранец осеннего призыва — «чилим».

«Дед» — не родственник, а солдат, прослуживший более половины установленного срока, т.е. считающийся старослужащим.

«Дембель» — ещё не уволенный из части солдат, после выхода приказа о демобилизации его года службы.

«Замок» — не предмет для запирания чего-либо, а заместитель (по должности) или молодой солдат по отношению к старослужащему, отслужившему в два раза больше.

«Дух» — прекрасное церковное слово, превращённое в «погоняло». «Духи» — все молодые солдаты до половины срока службы.

«Олень» — благородное животное, обитающее в дальневосточных лесах, и физическая расправа в неуставных взаимоотношениях, за какой-то «залёт», а иногда и просто так. Это когда «дед» бьёт кулаком в скрещенные руки своего «замка», приложенные ко лбу запястьями, изображающее оленьи рога. «Бегущий олень», всё то же самое, но солдат стоит на одной ноге, вторую отведя назад.

«Фанера» — стройматериал из дерева, но только в магазине. У нас это была — грудная клетка. «Пробить фанеру» — означало ударить в область солнечного сплетения. Вид неуставного наказания.

«Боб» — пограничный наряд «часовой заставы» (он же «Бобёр») и вид неуставного наказания — щелчок по лбу пальцами, ладонью. «Бобрить» — охранять что-либо.

«Заплыв» — влажная уборка казарменного помещения.

«Качественный заплыв» — это когда приходит «дед» и говорит: «Я открываю дверь в казарму и у меня от чистоты шары (глаза) падают и катятся прям отсюда и до спортуголка».

«Отбиться» — нет, это не драка или бой, когда одни отбиваются от других. Это просто — лечь спать.

«Чушь» — под этим словом мы понимаем словесную бессмыслицу, что-то сказанное невпопад, однако на армейском сленге это означает лень. «Чушать», «погонять чушь» — лениться.

«Клоп» — это не вонючая букаха, попавшая в твой рот вместе с малиной, а солдат — связист, на лычках которого была прикручена эмблема из молний, напоминающая шестилапого жука.

«Таблетка» — фельдшер, санинструктор, «руль» — водитель, «хвост» — вожатый служебной собаки. Всё подметит солдатская смекалки и назовёт коротко и ясно, с юморком.

А вот поваров коротко почему-то никак не называли, видимо боязнь получить половником по голове или, наоборот, не получить НИЧЕГО в тарелку этому явно поспособствовала. Повар в армии был уважаем, почитаем, особенно в условиях отдалённых застав! Коли солдат сыт, так и служба идёт веселее!

Ещё были «куски» — прапорщики, служившие в обеспечении, заведующие складами, материальными средствами, не гнушающиеся присвоить себе хоть какой-нибудь кусок от неё или получить выгоду. Возможно, что таких ушлых было и немного, но плохое видится отчётливей и запоминается лучше. Оттого они и были «куски».

«Свисток» … не-е-ет, это не музыкальный инструмент или сигнал, это человек в звании лейтенанта, выпустившийся недавно из училища. Почему так? И здесь опять сработала солдатская наблюдательность. Закончив военно-образовательное учреждение, получив должность, молодой офицер желает поменять в подразделении, куда он попал по распределению, всё к лучшему. Ему кажется, что он сделает это красиво, не так как его предшественник и добьётся высот военной службы «без пыли и грязи». Естественно, своими планами он делится с личным составом, коллегами по службе. Рисует воздушные замки, рассказывает красивые истории, которые обязательно произойдут по его мнению. На деле же, всё оказывается не так просто! Идеал сталкивается с бытом, с той самой «пылью и грязью», каждодневными проблемами, другими «идеалами» сослуживцев. Вот тогда-то и становится понятно — обещанное молодым офицером ни что иное, как сказка, прожекты, хвастовство. Неправду говорил, «свистел»!

Безусловно, многие лейтенанты добились поставленных целей. Но не так, как красиво говорили, а для солдатской молвы этого достаточно. «Свисток!»

«Комод» — не мебель, а командир отделения. «Сверчок» — не музыкальный жучок, а солдат сверхсрочной службы. «Партизан» — отнюдь не герой народного движения, а солдат, переслуживший свой срок демобилизации (тогда равнявшийся двум годам).

В погранвойсках, несущих непосредственно боевую службу, не было командиров (кроме младших звеньев, отделений, взводов). Должность называлась — начальник (заставы, комендатуры, отряда). Среди солдат начальников называли на западный манер — «шефами». Таковым на «четвёрке» для нас являлся капитан Камешков.

Шефу не нравилось любезничать. Да и от чего? Это было его ежедневной работой и постоянное воспитание в течении полугода новых курсантов не прибавляло молодости и здоровья, а наоборот, только добавляло забот. А жить-то хочется сейчас, а не потом!

Он воспитывал нас, мы его, временами предоставляя ему небольшой отдых в виде нашей стажировки на боевых заставах.

XI

— Сказали деды придут сегодня ночью, будут «оленя» или «фанеру» пробивать! — заявил мне Сашка Коробчинский, когда мы готовились к отбою в Находкинском погранотряде.

— За что? — удивился я.

— Слишком мы борзые…, наверное,…

У меня внутри всё похолодело как-то. Мне были омерзительны подобные ситуации. В этот момент вспоминались книги и фильмы про злодеяния фашистов, устраивавших на оккупированных территориях и в концлагерях пытки, мучая наших соотечественников. Доходила к нам информация о зонах, где содержали преступников, о царящих там нравах. Но здесь, в погранвойсках, образце дисциплины… Это было грязно и унизительно! Как сюда проникла эта пакость? Тогда ответа на этот вопрос я не знал.

— Может из-за меня? Подошёл тут ко мне один дед. «Застегнись», — говорит. Ну я его и послал. У меня командир отделения есть, чего он мне тут приказывает? — возмущался Саня.

С этого началась наша двухнедельная стажировка в Находкинском погранотряде. Сашке было от чего возмущаться. Август — самое жаркое время на Дальнем Востоке. Наши камуфляжи «берёзки» были отутюжены с пришитыми на них белыми подворотничками. Разрешалось не застёгиваться на последнюю пуговицу и закатывать рукава. И потом, в учебном отряде мы жили «по уставу», а тут такой неуставной «пердиманокль» сразу. Странно, но в здешнем отряде тоже была учебка сержантского состава. И как их там учили? Тоже сразу «фанеру» пробивали, при этом зачитывая Устав?

В общем, ночью я не спал, крутился, думал, слушал, но ничего не случилось. Видимо, самомнение у того деда оказалось огромным, а возможности — маленькие. Застращать — всё, что он смог сделать.

Утром нас стали развозить по заставам. Стращающий «дед» только и смог зло шепнуть Сашке при стоящем рядом офицере, что кара его застигнет и на заставе, мол у него «длинные руки» и «душара» ещё умоется кровавыми слезами!

Сейчас вот думаю: «Два парня, русские, один на год постарше, оба служат, с боевым оружием в руках, охраняют границу Родины. Откуда эта злоба и ненависть? Кто её поселил в наших душах? Злоба не на врага, не на себя, а на своего собрата! Никто ничего не украл, не обидел, не поступил нечестно! Что это?!»

С подобными проявлениями «неуставщины» я сталкивался и позже, да подметил одну деталь — чем ниже был уровень образования человека, над которым издевались «деды», тем больше было шансов, что молодой солдат станет настоящим монстром и «упырём» для своих будущих «замков». Уровень его ненависти был выше в несколько раз, чем у его предшественника, а издевательства более изощрёнными. Вывод очевиден — злоба и невоспитанность может породить только ещё большую злобу и невоспитанность!

Забегая вперёд, скажу, что только это происшествие испортило моё впечатление тогда о Находкинском отряде. Но не о заставе.

На неё мы приехали часов в восемь утра. От Находки добирались на автобусе до посёлка Ливадия. Название сразу мне напомнило о Крыме. И, на удивление, местность оказалась похожей. Приморский посёлок на берегу залива, красивейшая бухта Рифовая, лазурная вода, солнце сияет, тепло.

— Эх, сейчас бы искупаться! — выдохнул я.

— Хорошо бы! — согласился Андрюха Золотов из курсантов «эрлээсников».

На боевые заставы курсантов нашего отряда посылали вразнобой, то есть со всех учебных застав, а не только с одной. Тут были и прожектористы, и специалисты по радиолокационному оборудованию, строевые младшие командиры.

Со мной вместе с нашей «четвёрки» был только Костян Мурзиков, даже здесь проявивший весь свой пофигизм и лёгкость бытия.

Непонятно было по какому принципу служат люди на боевой заставе. Что здесь чтят, Устав или в ходу неуставные взаимоотношения между старослужащими и молодыми солдатами? Оказалось, ни то и не другое.

В таком подразделении, конечно, весь регламент подчинялся Уставу, но в бытовом отношении всё было гораздо проще, чем в учебке.

Не надо было отдавать честь каждый раз при встрече со старшим по званию. И даже наше вызубренное обращение к срочнослужащему «товарищ сержант» вызывало у пограничников заставы гомерический хохот. Здесь тебя принимали, как равного, не смотря на чины и звания. Даже начальник заставы, замполит и старшина относились к тебе не с высоты звания, а по-отечески просто.