Бесплатный фрагмент - В тени малинового куста

«Ты забрала его, Америка разлучница,

Того, кого люблю, храни его, храни…»

Игорь Демарин

Глава 1 
Запах осеннего леса…

Странный сон ему приснился сегодня. Какая-то цыганка в пёстром халате протягивала ему корзину спелых румяных яблок. Они были похожи на муляжи, но все разрезаны пополам.

— Ищи! — сказала цыганка и пропала.

Он брал эти половинки и пытался складывать их вместе, но они никак не подходили друг к другу. Потом он всё-таки нашёл те, что были половинками одного целого яблока, сложил их вместе. И это сложенное яблоко вдруг выскользнуло из рук и покатилось под стол. Он полез доставать его, но ударился головой о ножку стола и… проснулся.

Он не верил снам, но, покидая номер, увидел под столом сморщенное и почерневшее от гнили яблоко. И перекрестился, хотя никогда в Бога не верил.

В кафе аэропорта Домодедово они заняли столик у открытого окна. Дочь что-то хотела сказать отцу, однако он опередил её.

— Фима, я буду тебе благодарен, если ты помолчишь.

Девушка нахмурилась и склонилась над вазочкой с мороженым, лишь иногда бросая исподлобья взгляды на отца.

Из окна была видна взлётно-посадочная полоса, а за ней до самого горизонта тянулся резной полоской обычный подмосковный лес, по которому уже прогулялась осень, оставив среди зелени ярко-жёлтые пятна берёз. Налетевший ветерок принёс вместо выхлопной самолётной гари запах этого осеннего леса с его горчинкой грибниц и опавших листьев. Мужчина повернулся в сторону окна и, кажется, не мог надышаться этим запахом. Там, где он прожил тридцать лет, так никогда не пахло.

Чётки в его руках пощёлкивали. Взгляд был устремлён куда-то далеко в прошлое.

Октябрь 1973 года. Пригород Вены.

Тридцать лет….Да, через месяц будет тридцать лет.

«Господи, уже в октябре! Ведь как секунда пролетели эти годы!» — подумал он и поймал себя на том, что думает по-английски. Когда это с ним случилось? Теперь и не вспомнишь. А тогда…

И он ясно увидел картинку, навсегда засевшую в памяти

Коробки, баулы и его полупустой рюкзак, сиротливо приткнувшийся к стойке двухъярусной кровати. Он ведь так и не выбросил его. Не смог. Запрятал в гараже. Рюкзак был для него окошком во времени, через которое он мог вернуться назад.

А картинка всё стояла перед глазами.

Молодая его жена дремала, положив голову на колени матери. Он укрыл её своей курткой. Уже несколько дней в Вене шли дожди, в ангаре для эмигрантов пахло сыростью. Он и сейчас помнит этот запах.

Тесть забрал у суетящейся жены сумку. Громко щёлкнув замком, положил её к себе на колени и пробурчал: «И это Западная Европа! В туалете пивбара „Жигули“ и то не такое амбрэ. Конец всякой географии!» Теща безмолвно плакала, поглаживая дочь по голове, вот тогда впервые он пожалел о своём поступке.

Они ждали вылета в Нью-Йорк.

Это было давно…

Это было вчера.

Предательский холодок пробежал по спине. Передёрнув плечами, мужчина искоса взглянул на дочь. Она была похожа на него, только смугла, чернява, и волосы вились крупными завитками, как у матери.

«Интересно, — подумал он, — а на кого бы были похожи наши дети?»

Там, на Брайтон Бич, ему иногда казалось, он сходит с ума оттого, что первой и единственной его женщиной стала капризная, плаксивая девчонка, чья семья сидела на чемоданах в ожидании разрешения на эмиграцию. Он словно сошёл с ума, забыв о той, которую он любил и бросил, стремясь уехать в Америку. Уже там, на далёком чужом берегу, с беременной женой на руках, он назначил себе роль предателя, страдал все тридцать лет и не находил себе оправдания…

Он жалел не себя, а свою несчастную жену, и понимал, что все его болезни не свалились с неба — это всё нервы. И боялся думать, что стало с той, которую он предал, и которая снилась ему ночами. Он залпом допил коньяк. Вытащил дорогую кубинскую сигару, катером отрезал кончик и раскурил её. Дочь, внимательно наблюдавшая за отцом, сердито сказала по-русски:

— Да не придёт она, ты ещё не понял? Не придёт! Поглядела на тебя и хватит. У неё своя жизнь, и у тебя, между прочим, тоже.

Я просил тебя помолчать, — повторил он.

Дети бывают очень жестоки, даже если любят родителей. Девушку раздражало, что отец так страдает. Три недели назад он просто принёс два билета на самолёт и велел собираться, не объяснив зачем. Ей было жаль больного отца, и пришлось подчиниться, хотя она считала себя совсем взрослой и самостоятельной, ведь ей уже двадцать три. А сейчас она мечтала только об одном — поскорей улететь из этого непонятного чужого города.

— Папа, ты сошёл с ума?! — перешла она на английский язык. — Тебе нельзя пить коньяк и курить! Что сказала бы мама и твой доктор?

Мужчина затушил сигару, допил стакан с минералкой и спрятал чётки в карман. Дочь, что есть силы, стукнула маленьким смуглым кулачком по столу, уронила голову на руки и громко зарыдала. Пустая рюмка подпрыгнула, упала на бок и раскололась. Капелька коньяка на столе казалась капелькой крови.

В этот момент на первой строчке табло появилась надпись: «Comp Lufthansa — Moscow-Amsterdam». Мужчина подозвал официанта, расплатился, а потом обратился к дочери: «У тебя есть платок? Приведи себя в порядок. И пойдём регистрировать билеты, пора! А она, если и приедет, то подойдёт к стойке регистрации».

Прихватив свои чемоданы, они спустились на первый этаж.

Глава 2 
Небо цвета полинявшей джинсовки

Август…. Опять август…

Погода у нас в Москве странная.

Май, озорной, переменчивый и лукавый май, с его первыми грозами, заморозками и горчинкой молодой зелени передаёт эстафету июню. А он, сходящий с ума от необъятных охапок благоухающей сирени, молодой и задорный, то заставит прятаться от набирающего силу летнего солнышка. А то напугает дачников последними заморозками, а то и вовсе прикажет вытаскивать из шкафов уже подзабытые за жаркий май плащи и зонтики, повесив над отцветающими садами полупрозрачные тучи с прохладным дождём.

Мудрый июль поманит ягодами и грибами, подразнит эхом бродящих по лесу дачников и сгорит падающей хвостатой звездой в туманном августовском утре. Ох, это эхо в утреннем лесу с его уже прохладной росой. Оно дразнится, перекликаясь с самим собой. Когда-то давно я написало о нём несколько строчек.

Июль сгорел хвостатою звездой

В сыром туманном августовском утре.

И эхо, гулко нас манившее с тобой,

Легло виньеткой в брошь из перламутра…

А в середине августа флоксы окутают своим ароматом палисадники.

Подмосковные дачные флоксы, совсем не та низкорослая мелочь без запаха, которой теперь обрамляют ныне все московские клумбы на улицах и в парках.

Подмосковные старые сорта, которые выбрасывают яркие соцветия в последние дни июля. Примерно к 7—10 августа они открывают свои соцветия, заполняя сады неповторимым ароматом. Какая-то щемящая сердце грусть сквозит тонкой нотой в запахе этих цветов, приторная сладость убегающих летних дней.

Этот терпкий запах всегда, даже в далёком безмятежном детстве, заставлял меня остановиться и задуматься. Тогда я и не понимала совсем, что за грусть такая наполняет сердце и рвёт душу. Я просто уходила на свою заветную лежанку в старый малинник, обрывала последние засыхающие ягоды и смотрела в бездонное небо, подёрнутое дымкой, какая бывает только в августе.

В конце лета темнеет рано и очень быстро. Ночи прохладные, и листья на моём любимом малиновом кусте покрываются росой. Небо усыпано бесчисленным множеством ярких звёзд, и дыхание перехватывает от одной мысли, что где-то там, в немыслимой дали Вселенной, может быть, есть такая же девчонка, которая через бесконечность смотрит сейчас на меня.

Спроси кто-нибудь меня тогда, счастлива ли я, — уж крикнула бы так, чтоб окрестные леса отозвались эхом: «Да-а-а!..»

Повзрослев, я поняла: флоксы пахнут разлукой.

Август прилепит к окну первые жёлтые листья. Сумрачным и дождливым августовским днём моя бабуля, сидя со штопкой у расчерченного дождевыми каплями окна, вздыхает: «Да, июнь — ещё не лето, а август — уже не лето…».

Колесо Фортуны сделало ещё один оборот и вот опять.

Полинявшее небо.

Август.

Флоксы.

Ускользающее лето осыпается речным песком сквозь пальцы. Ведь только-только был июнь.

Вот и ловишь каждый миг в преддверии слякотной осени. Так хочется ещё разочек пройтись босиком по траве. Надеть сарафан и подставить уже остывающему солнышку тронутые загаром плечи.

А осень я не люблю. Особенно сухую и солнечную.

                                           * * *

Проводив мужа на работу, я стала собираться на дачу.

Правда, сомнения вызывал прогноз погоды, заявленный накануне тощей девицей, рассказывающей телезрителям о предстоящих природных катаклизмах и магнитных бурях.

— Враки! — сказала я в ответ телевизионной красотке, укладывая вещи в багажник.

И не ошиблась. Уже с самого утра было понятно, что с прогнозом погоды нас опять обманули. Нет, это, пожалуй, слишком грубо. Надо так: в прогнозе погоды была допущена некоторая неточность. В лучшую сторону.

Теплый ветер приятно обдувал загорелые руки, лежащие на руле. Газовый шарфик, обшитый по краям бусинками, струился за мной, изредка пощёлкивая по спущенному капюшону моего жёлтого кабриолета.

Середина недели, и в это полуденное время дорога в сторону области почти пуста сегодня. Возле ворот придорожных домов в Бузаево и Борках выставлены вёдра с букетами гладиолусов, сложены наколотые дрова для шашлыков.

Я люблю наблюдать за этими сезонными изменениями, когда езжу на дачу.

В начале мая от Раздоров до Бузаево кусты сирени в каждом палисаднике лишь слегка подёрнуты зелёной дымкой молодых листочков. Над шоссе витает горьковатый запах молодой зелени, а небо и лес вдоль дороги кажутся совсем прозрачными. Потом, в конце месяца, эти кусты сирени превращаются в необъятные букеты всевозможных оттенков.

А запах сирени! От него у меня всегда идёт кругом голова и хочется влюбиться. Может быть, поэтому я такая счастливая, несмотря ни на что?

Потом, в июле, над дорогой поплывет сладкий запах первых яблок и поспевшей малины. У калиток появляются вёдра, наполненные мельбой и грушовкой, пластиковые пивные стаканы с ягодами.

В деревне у каждого свой бизнес!

Слепящее солнце в ярко-синем небе обжигает лицо и плечи.

Сегодня же над шоссе витает горьковато-пряный запах флоксов. А надо мной небо цвета вылинявшей джинсовки. Даже новомодные постройки в Жуковке смотрятся поблекшими за лето. Горячая дымка, поднимающаяся от перегретого асфальта, делает вычурную картинку новомодных построек размытой.

И на фоне всего этого — я, обласканная жарким солнцем Ибицы. Все динамики в моей машине грохочут так, что встречные водители и прохожие вздрагивают и глядят мне вслед. Это сын, которому я даю иногда прокатиться на своём авто, установил там «отпадную», выражаясь его языком, акустику. Если захлопнуть капюшон кабриолета, кажется, что музыка вытесняет весь воздух, проникает в каждую клеточку и кружит голову.

Сейчас из динамиков несётся мелодия группы «Space», любимой мною со студенческих времён. Вот ведь как бывает: какой-то совершенно незнакомый мне Дидьё Моруани взял и сочинил «Сувенир из Рио». Словно всю жизнь за мной подглядывал и подслушивал. Вся жизнь моя в этой мелодии уложена. Просто по минуточкам. Аккуратно, тактично и пронизывающе.

Вот под этот «Сувенир» я на своём кабриолете и «рассекаю», — так говорит мой сын.

Сегодня 29 августа. Лето кончается. Грустно.

Заметив у ресторана «Царская охота» в Жуковке полицейский автомобиль со знакомыми номерами, я свернула на стоянку, взяла пакет с новой книгой и подошла к патрульной машине. Она была пуста. Я протянула руку в окно и посигналила.

— Мать, ну что ж ты пугаешь рублёвских мажоров? — чмокнул меня в щёку подошедший плотный майор в ярком жилете. Но это для всех он был майор, а для меня — друг деревенского детства и троюродный брат Митяй.

— У меня новостей — тьма! — поцеловала я его в ответ. — Но только с тобой могу поделиться.

Три гламурного вида блондинки в летнем кафе с интересом следили за нами и перешептывались. Им было непонятно, почему женщина, подъехавшая на крутом «Пежо», целуется с простым ментом.

— Что это? — Митька взял протянутый мной пакет и ощупал содержимое. — Книга? Та самая, которую ты с 18-ти лет писала? Издала наконец-то? Можно сказать — причастен. Это ты специально именно её подгадала под юбилей?

— Ага.

— И надпись мне сделала?

— Естественно: «Лучшему Рублёвскому Менту».

— Да-а-а… Слушай, мать, а ведь мы с тобой Рублёвские аборигены. Звучит, а?

— Ещё как! С этим можно только родиться. Этого не купишь.

— Ты буковки у дороги видала? «BARVIHA LUXURY VILLAGE».

— Это они к нам примазываются! — не слишком весело усмехнулась я.

Когда я уже выруливала со стоянки, Митька остановил меня и сказал, не поднимая глаз.

— Знаешь, тут такое дело… Женька, американец-то наш, дом свой продал. Сам не приезжал. Стыдно, наверное, или не престижно самому-то… Риэлтор всё провёл.

В Митькином голосе мне послышались грусть и злость одновременно.

— Знаю. Я всё знаю… Женька в Москве. Я встречалась с ним позавчера в «Балчуге», где он с дочкой остановился. Они вдвоём прилетели. Познакомил меня с ней, в ресторане посидели. Вдовец он теперь. Сказал, что больше сюда не вернётся. Изменился — совсем американец, как ты сказал. Но, представляешь, виски седые, а ямочки на щеках — все те же. Мне бы хотелось многое тебе рассказать, Мить. Это не для ушей моего мужа.

— Даже так? — хмыкнул Митяй, но, увидев мои глаза, покачал головой. — А я уж решил, что этой ветрянкой ты давно переболела.

— Старые раны всегда ноют в непогоду, — грустно усмехнулась я, спуская с макушки на нос темные очки. Под ложечкой застыл неприятный комок.

— Ладно, аборигенка, езжай, но не гони. Притормози у поворота на Ильинку, там асфальт меняют. Гарант наш в отпуске, должны за пять дней всё уложить.

— Успеют.

— Ирка, да выруби ты свой «Спэйс»! По случаю издания книги давай нашу. И улыбнись, жизнь продолжается!

И мы вполголоса запели: «А ты, сорока-белобока, да научи меня лета-а-а-ть, да невысоко, недалёко, да чтобы милого видать».

Хорошо, что я была в тёмных очках. Митька расстраивается и ругается, когда у меня глаза на мокром месте.

— Как раз в тему, — с лёгкой грустью вздохнула я. — Ну, давай, жду вечером!

И мы разъехались.

Он — ловить незнакомцев, которых очень не любят у нас на Рублёвке. А я — варить варенье.

Царское…

(С)

Глава 3 
Осень в Нью-Йорке.
Путевые заметки

Хорошо, что я встретила Митьку, и мы сможем вечером поговорить. Мне было, что рассказать ему, а он, как никто другой из моих друзей, умел слушать.

Доехав до посёлка Горки-II, я свернула на стоянку к летнему ресторанчику. Села за самый дальний столик и заказала двойной апельсиновый фреш.

Ожидая заказ, я смотрела через дорогу на сосновый бор. Сосны стоят вечнозелёные, стройные и душистые, но плутовка-осень, словно лиса, уже маячит своим рыжим хвостом почти за каждым деревом и кокетливо прячется в начинающих краснеть листьях боярышника, что был посажен вокруг ресторанчика вместо забора.

Позавчера, встретившись с Женькой, я была уверена, что готова простить его. Но его рассказ поверг меня в ужас и обратил в бегство, а мысль о прощении развеялась, как колечки дыма, которые пускал мой папа, пытаясь позабавить меня в детстве.

Простить? Наша встреча стала последним квадратиком огромного пазла. Я изменилась, изменилась вся моя жизнь после встречи с Игорем, которого послал мне сам Господь Бог. А Женька остался прежним, тем самым, который уцепился за хвост улетающего Боинга, отказавшись от всего задуманного и дорогого. И через тридцать лет вдруг понял, ему, видите ли, без моего прощения очень плохо…. И вылезают со своих спальных мест два извечных вопроса — «кто виноват?» и « что делать?».

На первый вопрос ответ очевиден. Из первого ответа сам по себе очевиден ответ на вопрос «нумер» два. Здесь надо действовать незамедлительно, пока не наломаны дрова. Но лениво, потому что страшно, вдруг будут судачить за спиной — неудачник и трус. Так послать всех и держать хвост морковкой.

А юбилей мой здесь не причём. Надо же было рвануть через океан, чтобы сделать из меня жилетку.

Звиняйте, дорогие! Жилетка — это не про меня…

Воспоминания о нашем разговоре в Балчуге роились в голове, словно злые осы над закипающим малиновым вареньем. Мысленно я взмахивала рукой, но никак не могла отогнать их.

И лишь одна мысль буравила мой разгорячённый лоб — как мне вернуть то спокойное философское настроение, которое необходимо, чтобы начать писать давно задуманный осенний роман о бабьем лете?

О щемящей грусти, навеваемой дачными садами, подёрнутыми горьким дымком сжигаемых листьев и картофельной ботвы на деревенских полях. Жители новых коттеджей, окруживших нашу деревню, презрительно морщат носы от этого запаха, а аборигены наслаждаются им, сидя вокруг костра и поедая печёную картошку.

Бабье лето…. Бабье лето.

Теперь уже, наверное, и моё. Как ты права, бабуля!

Вот и солнце, проглядывающее напоследок сквозь дымку, насмешливо шпарит своими лучами по расслабившимся после отпусков людям. Бедняги избавляются от пиджаков и плащей, надетых с утра. Перепад температур у нас в Москве такой резвый, что кристаллики ранних заморозков испаряются, едва превратившись в капли. Народ млеет и щурится от яркого солнца. Снова появляются рубашки с короткими рукавами, мелькают солнцезащитные очки. А погода просто шалит напоследок. Вы посмотрите на солнце через закопченное стёклышко и увидите, что солнце дразнится, показывая язык. И тепло бабьего лета есть не что иное, как игра в подкидного дурака.

И только сама Осень всегда в выигрыше.

Я взяла салфетку, достала ручку. Словно кто-то диктовал мне прямо в ухо, я лишь записывала.

А август вновь подвёл итог,

Созревшим яблоком и Спасом.

И неба высветлил чертог…

Ах, в августе мечтать опасно.

А листья у твоих дверей

Как будто медные монеты,

Что много их — ты не жалей,

Ты ими заплатил за Лето…

Положив ручку, я оглянулась. В уютном зале маленького ресторанчика, кроме меня никого не было. Лишь вышколенная рублёвская обслуга прилипла по стойке смирно у стойки бара.

                                           * * *

Август, август… Последние тёплые деньки.

Вот и бабуля моя ходит в таких же, как она, обманутых этим мимолётным теплом, твердя мне, что я ничего не понимаю в жизни, что это не погода, а Божья благодать. Бабушка вздыхает посередине облетевшего, полупрозрачного сада, собирает, кряхтя, последние яблоки в корзинку. Потом сгребает остатки листьев. И, отдыхая, долго сидит на ступеньках крыльца, облокотившись на грабли, подставляя лицо обманным лучам заходящего солнца.

А октябрь я особенно не люблю. Хитрая природа может задержаться с теплом, американцы называют это тепло в начале октября индейским летом. Я прочитала об этом ещё в школе, и решила быть… индейкой. Папа над этим долго смеялся. Но я и прозвище себе придумала, настоящее, индейское — Зелёная Луна. Единственное, что примиряет осенью с окружающим миром, так это душистая и сладкая, как мёд, ташкентская дыня в плетёной сетке. Папа всегда покупал её у приезжих узбеков прямо на Казанском вокзале, что называется — с колёс. Потом он передал эту эстафету моему мужу.

В знаковых событиях, которые происходят в моей жизни, есть какая-то фатальная закономерность. Почти все они происходят осенью, которую я так не люблю. Словно она добивается моей любви. Или оправдывается передо мною. Но есть и ещё одна причина моей нелюбви к осени. Я сделала ещё один освежающий глоток и, закрыв глаза, провалилась почти на тридцать лет назад

Нет, не так.

Я просто выпала из времени.

Конец сентября 1979 года.

Индейское лето.

Нью-Йорк. Big Apple. Большое Яблоко.

Жарко и душно. Сплошной поток жёлтых такси, сирены полицейских машин. Спешащие холеные клерки с кейсами, лениво ползущие толстые негритянки. И трансвеститы, выделяющиеся в толпе яркими пятнами своих нарядов и необъятными белокурыми париками из канекалона.

Мужу удалось включить меня в состав группы журналистов, сопровождающих спортивных деятелей. На нас надвигалась Олимпиада в Москве.

У меня был журналистский билет корреспондента-внештатника одного из центральных комсомольских изданий. Задание, которое я получила в редакции, звучало издевательски.

«Осень в Нью-Йорке. Путевые заметки».

Я должна была написать про Центральный парк. Ну, почему опять осень? Почему не про историю забегов на Эмпайр Стэйт Билдинг или про пожилых спортсменов, коими заполнены дорожки Центрального парка?

Так нет же. Именно осень, будь она не ладна.

Две недели в NY пролетели одним днём. Были какие-то переговоры, встречи. Интересная экскурсия по городу и Центральному парку. И везде в толпе мне мерещился Женька.

Во всей этой суете наступил предпоследний день нашей поездки. Женщинам разрешили пройтись по магазинам. Но тряпки и косметика меня не интересовали. У меня в голове созрел чудовищный план.

Провожая Игоря утром, я поцеловала его, не зная, увижу ли его ещё когда-нибудь.

Стоя у зеркала, я сказала себе: «Ты — сумасшедшая! Подумай о муже и родителях».

«Ты будешь полной дурой, если не сделаешь этого!» — ответило мне моё отражение.

У меня ломило виски. Перед самым выходом меня вырвало. А я ничего с утра не ела. Оставив на подушке записку для мужа, я перекрестилась и захлопнула дверь номера, в надежде, что больше не переступлю этот порог.

Выйдя из отеля, я села в первое такси, стоявшее у входа.

— Brighton Beach, please! — ещё в Москве я изучила карту Нью-Йорка и узнала, где нашла пристанище бОльшая часть эмигрантов из СССР.

Водитель заглушил двигатель и повернулся ко мне. Это был чернявый мужчина с усами, как у Будённого. Он поправил фирменную кепку и сказал мне по-русски с явным одесским акцентом: «Да шо вы мучаетесь, дамочка! Не ломайте язык, скажите, куда таки вас везти!»

У меня глаза вылезли на лоб. Я знала, что всех нас «пасут», но в тот момент мне было всё равно.

— На Брайтон Бич, пожалуйста. Туда, где русские магазины и эстакада подземки напротив. Там можно проехать?

— А шо, проедем, если нужно. Бруклинский мост поглядите!

— Спасибо, я уже видела. Поехали?

И машина тронулась с места. Меня опять затошнило.

Мы ехали тихо вдоль бесконечного ряда магазинов с вывесками на русском языке. «Продукты из России», «Парное мясо», «Книжные новинки», «Сельдь бочковая»…

— Остановитесь, пожалуйста! Я немного пройду пешком. А вы подождите меня, — попросила я.

— Так вы гуляйте, я подожду. Перекушу покамест, — и он вытащил из-под ног помятый местами яркий китайский термос. Дефицитный импортный товар, за которым в Москве стояли километровые очереди.

И я пошла вдоль магазинов. Одна из скромных вывесок привлекла моё внимание: «Маркусевич и брат. Русский хлеб». Я остановилась. В витрине висели связки бубликов на самоваре, и лежал каравай на вышитой салфетке. Но вывеска мне ничего не сказала, да и Фимкиной фамилией я никогда не интересовалась. Очень нужно! Я направилась к дверям, но в это время кто-то мелькнул у двери изнутри, и на стекле появилась табличка «Закрыто. Closed».

Может, это совсем не то, что мне нужно, может, еще поискать? И я пошла ещё дальше по улице, вглядываясь в лица мужчин в толпе, но вскоре поняла всю глупость своей затеи и решила, что надо возвращаться. Когда я садилась в машину, то вновь взглянула на хлебный магазин. На втором этаже, прямо над вывеской кто-то смотрел на улицу, раздвинув реечки жалюзи. Но стоило мне поднять глаза на это окно, жалюзи сомкнулись.

— В отель? — спросил меня таксист.

— Нет, в Центральный парк.

— Таким красивым дамочкам ходить там одним небезопасно.

— Я не боюсь.

Водитель зря пугал меня. В погожий день в парке было много народу. Я брела по дорожке, тёплый ветерок играл моей чёлкой. Клёны уже желтели и краснели, и под ногами шуршали опавшие листья.

Вдруг я почувствовала ужасную усталость и лёгкую тошноту. Закружилась голова, и я присела на скамейку. Мимо шли мамочки с колясками, ленивой трусцой пробегали пожилые спортсмены. На другом конце скамейки чирикали по-своему два китайца. Они ловко работали палочками, перекусывая чем-то из бумажных пакетов с иероглифами.

В парке действительно было чудесно. Та самая благодать, о которой мне твердила бабуля, сердясь, что я ничего не понимаю.

А кто понимает в жизни? Поднимите руки! Нету таких! Увы…

И что я скажу Игорю?

Тут я вспомнила про записку, которую оставила мужу на подушке в номере отеля и подумала: «Разве можно быть такой дурой в двадцать пять лет!» Меня словно сдуло ветром со скамейки, и я, забыв о тошноте и головокружении, помчалась к выходу, ловить такси.

Портье остановил меня, когда я бежала мимо него к лифту. Он наклонился и вытащил из-за своей стойки чудесный букет.

— To you, please.

— My husband?

— I don’t know…

Я разглядывала такие чудесные белые лилии: «Васильков нет…»

— I don’t understand, — cказал портье.

— Sorry, — и я медленно пошла к лифту, придумывая, что я могу сказать мужу.

Nothing…

Муж был в номере. На столике у дивана стояло шампанское, два фужера и коробка конфет. Две красных свечи с бантами сгорели на две трети. Значит, он ждёт меня уже давно. Я прошла в спальню и посмотрела на подушку. Записки не было. Поставив цветы в вазу, я вернулась в гостиную и села рядом. Муж нежно обнял меня. Какой предательницей я себя почувствовала! Сгореть бы от стыда!

— Лапушка, устала?

— Ага… Моя усталость называется — Big Apple… Идиотизм! — я вымученно улыбнулась.

— Что-то случилось?

— Нет, просто устала, — соврала я, — гуляла в Центральном парке, собирала материал для статьи.

Гарик наполнил бокалы шампанским и достал из кармана пиджака бархатную коробочку. «Tiffany» — это название тогда мне ни о чём не сказало, а фильм «Завтрак у Тиффани» я не видела. Внутри на атласе лежали три жемчужных слёзки. Серьги и подвеска.

— Завтра рано утром у нас экскурсия, а в пять вечера мы улетаем. Может, пойдём, погуляем, попрощаемся с городом?

— Нет, я не хочу. Душ и спать.

Муж вынес меня из душа в махровой простыне и нежно уложил на кровать. Погасив свет, лёг рядом, и я прижалась к нему. Я думала, что всю ночь буду плакать… А за окном шумел город. Это был чужой город.

Это был Женькин город.

Это был город, который я возненавидела.

                                           * * *

Рано утром мы поднялись всей группой на одну из башен-близнецов. Нью-Йорка.

Чужой город расстилался внизу колючим ковром своих небоскрёбов, зелёным пятном Центрального парка. Ярко светило солнце, отражаясь в воде залива со статуей Свободы. А небо над нами было цвета индиго.

Где-то там, внизу, в переплетении улиц, всех этих стрит и авеню, ходил Женька.

Когда вечером в самолёте мы заняли свои места и пристегнулись, я почувствовала себя совершенно разбитой. Самолёт стал выруливать на взлётную полосу, а я провалилась в глубокий сон. Никогда подобных кошмаров во сне я не видела…

Я подошла к краю смотровой площадки и встала на железное ограждение. Секунда, и я, раскрыв руки, словно крылья, прыгнула вниз. Маленькой синичкой я кружила над этим удивительным городом, который с высоты казался поляной утыканной иголками-небоскрёбами. Пролетев через Бруклинский мост, оказалась на русской торговой улице на Брайтон Бич. Покружив немного, я подлетела к окну над хлебным магазином и села на форточку. В комнате сидел Женька со своей женой и её родителями. Я цвиркнула, чтобы обратить на себя внимание. Женькина жена вскочила из-за стола.

— Кыш! Кыш! — замахнулась она на меня кухонным полотенцем.

Я вспорхнула с окна, форточка захлопнулась, окно закрыли плотные жалюзи. Голова у меня закружилась, и я упала в цветочницу, прикреплённую к подоконнику. Упала и запуталась в пожухлых и пыльных цветах.

Кто-то теребил меня за плечо. Я открыла глаза.

— Что тебе снилось? Ты так стонала, — сказал муж. — Пристегнись, уже заходим на посадку.

Москва встретила нас снегом с дождём. И машиной скорой помощи. У меня началась неукротимая рвота. Оказывается, я была на четвёртом месяце беременности, но по молодости свою тошноту списывала на жару и духоту.

И беременная собралась бежать к Женьке.

Дурёха!

В начале февраля я родила сына, а Женька остался там, далеко в прошлой жизни, где-то в духоте и шуме большого и чужого города. Я приучила себя думать, что он улетел на Марс, но вот теперь, возникнув из небытия, он спутал все карты моего счастливого пасьянса.

Ещё в детстве папа подарил мне подзорную трубу с цейссовской оптикой, и, сидя с Женькой на чердаке его дачного дома, прижавшись друг к другу, чихая от пыли, мы искали красноватую точку Марса в бездонном иссиня-чёрном августовском небе. Я должна была пойти в восьмой класс. И тогда мы поклялись друг другу в вечной любви, решив пожениться, когда мне исполнится восемнадцать лет. Женька был старше меня на два года. Но вот поцеловаться постеснялись. Ткнулись носами друг другу в щёку — и всё.

От одного этого воспоминания по телу пробежали мурашки, и снова захолодило под сердцем, там, где притаилась давно затянувшаяся рана-обида, словно я опять расчесала её до крови, и закрутились в голове слова, которые никогда не были сказаны, и выступили слёзы, солёные, горючие, так до конца и невыплаканные.

За тридцать лет я ни разу ни с кем не говорила о Женьке. На эту тему было наложено табу.

Гарька не заговаривал о нём, а с друзьями я сама не решалась. Моя счастливая семейная жизнь и творческая работа не давали повода говорить о своей первой любви, и постепенно мне стало казаться, что время задернуло прошлое плотным пыльным занавесом.

Словно кошка, я потихонечку зализала свою рану, но, как сейчас выяснилось, она только затянулась тоненькой кожицей. Вначале мне иногда снился Брайтон Бич, и мужчины в толпе, все как будто с Женькиным лицом. Я окликала их беззвучно, но все они проходили мимо меня, словно не видели или не узнавали.

А потом сны прекратились.

Но вдруг пыльный занавес упал, и я оказалась незащищенной от своих мучительных воспоминаний и от оставленной в прошлом, как мне казалось, боли. А заскрипевшая дверь старого дачного шкафа намекнула, что давно пора выбросить покрытые пылью времени скелеты, которые томились там.

Вот об этом я и собиралась рассказать Митьке сегодня вечером, чтобы оборвать тоненькую ниточку, на которой ещё болтался камень обиды в моей душе.

Допив свой фреш, я расплатилась и пошла к машине.

Глава 4 
Под малиновым кустом

Малиновый куст, мой любимый малиновый куст встретил меня лёгким шелестом начавших уже подсыхать листьев. Весной большие, разлапистые — от летнего зноя, дождя и ветра листья съёжились к концу августа. Несорванные ягоды будто усохли от тоски за две недели моего отсутствия. Иногда мне кажется, что малиновый куст, как и я, грустит в преддверии грядущей осени, холодных дождей и ему жаль расставаться со своими красивыми листьями, которые радовали свою хозяйку таким длинным и таким молниеносно проносящимся летом.

Когда я только вышла замуж, Игорь, узнав историю малинового куста, расчистил мою потаённую полянку в старом малиннике и построил там чудесную беседку. Разъезжая по миру, он привёз откуда-то из Южной Америки саженцы плетистой малины, и они за один год увили беседку, укрывая меня о посторонних взглядов. И если я ухожу туда, то никто не смеет меня беспокоить.

Не было, и нет лучшего места для любимого занятия, здесь мне в голову приходят самые необыкновенные сюжеты, и порой я засиживаюсь за полночь, не в силах оторваться от ноутбука. А неуёмное воображение подбрасывает всё новые и новые картины. Наверное, место, на котором стоит, моя беседка — заколдованное.

Или мой муж — волшебник?

Весной, когда прилетают скворцы в наш сад, а куст ещё только выбрасывает первые побеги, нежный майский ветерок звенит в беседке туго натянутой леской, словно играет на арфе, подпевая посвисту скворца. И сердце почему-то сладко щемит от сознания убегающего времени, щемит так, что слёзы выступают, будто соринка попала в глаз.

Потом эта прозрачная печаль рассеивается, перемешиваясь с запахом жасмина и сирени, и опадает на землю розовыми лепестками, что роняют отцветшие яблони в нашем саду. Май своими пьянящими ароматами всегда навевает мне новые сюжеты. И уже к середине июня эти сладко-щемящие чувства заставляют меня открывать ноутбук. И новые строчки сами собой так и выскакивают из-под моих проворных пальцев. Июль с ароматом малины и нежным шелестом листьев всегда дарит мне удивительное вдохновение.

Но вот и лето кончается.

Август.

Палевой жемчужной дымкой пронизаны деревенские сады в августе. А воздух настоян на сладко-пряном запахе яблок штрифлинга, «штрифеля», как говорят у нас в Таганькове. Бабушка, присевшая на крылечке, уж в который раз пытается мне объяснить, что Бабье лето — это Божья благодать, а я по молодости своей этого просто не понимаю. Ничего, придёт время, пойму. И до времени этого осталось совсем немного. Как ты права, бабуля!

Или оно уже пришло, моё Бабье лето?

Сегодня я соберу последние в этом году ягоды малины. Самые вкусные, потому что куст словно хочет напоследок одарить меня всеми ароматами и вкусами, которые накопил за лето. Скоро, совсем скоро облетят с него обрамлённые жёлтой каймой листья, ведь осень уже стучит своим сухим жилистым пальцем в окно.

С такими мыслями я сидела на ступеньках беседки. Чашка с чаем в моих руках подрагивала, мне было не по себе. На улице было душно, где-то очень далеко погромыхивала гроза. А меня знобило, мурашки пробегали по телу то тут, то там.

Всего час назад, свернув с шоссе, я проехала мимо Женькиного дома. Вернее, мимо того, что раньше было домом. Бабушка говорила мне, что дом продан, однако утаила, что Женька прилетел в Москву. Не знала? Или они все дружно сговорились не беспокоить меня?

Крыша Женькиного дома была разобрана. И не было больше заветного чердачного окошка. Разбитая полукруглая рама валялась поверх кучи мусора, приготовленного на вывоз. Мне было больно смотреть на это. Забор сломали и на его месте уже начали возводить узорную кирпичную стену. Возле дома стоял огромный джип, и какая-то худосочная девица в красных брючках капри, крутя ключи на указательном пальце, надменно разговаривала с одним из рабочих–таджиков, что копошились на участке.

Женькиного дома больше не было. Он умер, унеся с собой в бесконечность наши мечты и надежды, настоянные на пучках зверобоя, пижмы и малиновых веточках с мумифицированными от времени ягодами, которые когда-то повесила на просушку его бабушка.

Деревенская улица без Женькиного дома стала похожа на челюсть с выбитым зубом, а разбросанные ярко-красные кирпичи для кладки забора — на кровь. Я чуть не заплакала. Мне хотелось выскочить из машины и дать в глаз этой наглой девице в красных брючках.

Едва приехав домой, я вышла в сад и спросила у бабули:

— Китаев дом видела?

Бабушка бросила сгребать листья и, облокотившись на ручку грабель, обернулась ко мне ко мне и покачала головой.

— Сколько же можно страдать, Иринка?

— Ба, я давно уже не страдаю. Вот ещё придумки какие!

— Думаешь, если мне под сто лет, то я совсем слепая? У меня сердце зрячее! — вздохнула бабушка и присела на крылечко террасы.

— Бабуленька, ну, что ты, успокойся! Чайку тебе сделать?

— Грех Бога гневить, девка. Чайку! Да этот Женька твоему Игоряхе и в подмётки не годится!

Я присела рядом с бабулей, положила ей голову на плечо.

— Ба, ложись-ка ты спать, уже твоё время — детское, — пошутила я через силу. — А то ведь вскочишь ни свет ни заря! А листья я уберу, немножко осталось.

Бабуля погладила меня по волосам, как маленькую девочку: «Спокойной ночи, милая!»

Я собрала в ведро опавшие листья и отправилась к калитке в конце сада. За две недели моего отсутствия пейзаж позади нашего участка изменился до неузнаваемости. На одинаковом расстоянии друг от друга возвышались кубышки фундаментов для коттеджного посёлка. Ровные ряды. Я посчитала — три улицы. А что будет завтра? Мне даже страшно подумать об этом…

Ещё чуть-чуть, несколько рядов кладки, и я никогда больше не увижу ромашковое поле и свой любимый овраг. Овраг, по склону которого в мягкой траве катались мы с подружкой Аллой. Где собирали землянику, а после дождя можно было набрать и корзинку подберёзовиков. Как я любила приходить сюда и просто любоваться открывающимся простором, но уже завтра-послезавтра он скроется от меня навсегда.

Ох, что же делается с родными местами!

Расстроенная, я мысленно попрощалась с готовым исчезнуть навеки пейзажем, и пошла к дому. Меня так и тянуло оглянуться ещё раз, но я сдержалась, чтобы не расплакаться. Отправив бабулю спать, с чашкой чая я присела на ступеньки своей любимой беседки.

Два последних дня были наполнены событиями. А позавчера…

Я прислонилась спиной к беседке, закрыла глаза. И как киноплёнку стала отматывать время назад к позавчерашнему дню. Мне даже показалось, что и звук с визгом прокручивается в обратную сторону, как на старом катушечном магнитофоне, если перематывать плёнку через головки звукоснимателя.

Позавчера. Позавчера…

Боже мой, как люблю этот типографский запах! Запах только что изданной книги. Моей книги. Для автора нет ничего приятнее этого запаха.

Я сидела за столиком на подиуме в одном из Московских книжных магазинов. И, утопая в подаренных букетах, в окружении своих восторженных читателей и почитателей, раздавала автографы.

Рядышком телевизионщики настраивали свои камеры, потому что в 15—00 должна была состояться пресс-конференция. Краешком глаза я увидела подъехавшего визажиста. После пресс-конференции меня ждал банкет по случаю юбилея. Я не скрываю свой возраст.

Мне 50. Полтинник. Круто.

Я стала писательницей, как и мечтала. И чувствовала себя как никогда молодой, здоровой и счастливой.

Может, и на премию какую-нибудь номинируют?

Тьфу, тьфу, тьфу…

Хотя я уже бабушка — сын подарил нам с мужем внучку. Однако быть просто бабушкой мне ещё рано. Всему своё время.

А сегодня в продажу поступила моя новая книга, имеющая все шансы стать бестселлером. Она мне очень дорога, хотя бы тем, что начав писать её лет в 18—20, я к своему юбилею не просто дописала её, но и выпустила приличным тиражом. А до этого книга отдельными главами прошла по толстым журналам и имела успех. За детектив, вышедший весной, ухватились киношники, и пришлось в течение месяца без сна и отдыха, практически не вылезая из своей беседки, писать сценарий для первых пяти серий фильма.

Глядя на мой пыл, муж прозвал меня Альфредой Хичкоковной.

Лето заканчивалось, а мне так мало довелось побыть на даче, и я мечтала поскорее улизнуть с банкета, чтобы поехать в Таганьково. Но перед этим предстояло собрать в дорогу Гарика. Через пару дней он улетал на Кубу. К Фиделю, который тогда ещё был здоров. Я не собиралась ехать с ним в Шереметьево, париться в пробке на Ленинградке. Муж сказал, что его отвезет служебная машина. А я после всей этой суеты хотела наконец-то хорошенько выспаться, а утром рвануть на дачу.

Тряхнув головой, я вернулась в настоящее и допила остывший чай. Устала. Как же я устала от этой карусели событий, впечатлений и переживаний! И как хорошо, что встретила сегодня Митяя. У него есть удивительное свойство характера — умение расставить всё по местам и успокоить.

Иногда он напоминает мне мудрого Сфинкса.

Глава 5 
Свидание в Балчуге