Бесплатный фрагмент - В них и язык, и душа, и свобода

Введение

В этой книге речь пойдет о Руси в древних текстах.

Прежде всего, постараемся осмыслить каждый из компонентов заглавия книг: Русь в древних текстах. Во-первых, где граница, отделяющая Русь древнюю от Руси новой — России? Проводится ли эта граница условно, или существуют объективные факторы, позволяющие говорить о завершении одного периода культурного развития и о начале нового? И во-вторых: почему древние тексты (книжность), а не литература?

Сначала ответим на первый вопрос. Русская культурная традиция, в которой сформировалось наше нынешнее сознание и все формы его проявления (искусство, наука, общественный уклад и др.), связана своим происхождением с христианством. Книжность тоже началась с принятием на Руси христианства (988 г.). В дохристианскую эпоху письменность существовала, однако она еще не несла того содержания, которое сформировало национальное своеобразие русской культуры. Великий немецкий ученый В. фон Гумбольдт писал: «язык есть как бы внешнее проявление духа народов: язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык». Развивая эту мысль, мы понимаем, что и плод языка, словесность народа, есть проявление его «духа» — который у нас стал формироваться именно с принятием христианства.

Христианская культура была усвоена Русью через посредство Византии. Этим обстоятельством обусловлены некоторые особенности русской письменности. После крещения Руси с греческого языка был переведен очень большой корпус книг, главным образом, религиозного содержания, заложивших основания русской книжности. Поэтому парадигмой (от греч. παράδειγμα — образец) становящейся русской письменности послужила византийская литературная система. Но — далеко не вся. Крупнейший исследователь русского средневековья Д. С. Лихачев писал в ХХ веке о «трансплантации», то есть буквальном переносе литературной системы из Византии на Русь. Современные исследования позволили скорректировать это представление. Помимо того, что имелись еще влияния других европейских литератур (скандинавской, западнославянской), и из Византии переносу подлежала главным образом лишь аскетическая книжность: те произведения, которые подчинены задаче духовного совершенствования человека в перспективе христианского идеала праведности и святости. «Репертуар древнекиевской книжности остается репертуаром отдаленного византийского монастыря, а не константинопольской библиотеки», — пишет современный ученый То есть весь обширный пласт «светской» литературы, в том числе и художественной, оставался практически не востребованным в русских условиях, особенно в раннехристианское время (XI — XII вв.). В ценностной системе той эпохи он занимал периферийное место.

Именно эта ценностная специфика и создает особость древнерусской книжности относительно литературы Нового времени (начиная с XVIII века). Древнерусская литература не обладала самостоятельно значимым художественным заданием. В художественной литературе Нового времени, в том числе и русской, на первом месте находится идеал красоты, или прекрасного. А писатели средних веков, до XVII столетия включительно, трудились в перспективе религиозных целей и не задумывались о «красоте», или художественности, своего произведения: подобное представление им было очень неблизко. В книжности русского средневековья на первом месте находился идеал праведности и святости. С этим было связано обязательное требование «душеполезности», предъявляемое к письменному тексту: он отнюдь не должен был развлекать читателя, но должен был сообщать такие сведения, восприняв и усвоив которые, читатель проникся бы благочестивыми взглядами и намерениями.

Таким образом, граница между древнерусской книжностью (XI — XVII вв.) и литературой России полагается в связи со сменой ценностных приоритетов. Культура древней Руси — культура христианской религиозности, подчиняющей себе деятельность писателя. Культура России петровской эпохи и позднейшего времени — культура светская, в которой писатель мыслится как художник слова.

С этим связан и ответ на второй вопрос — о книжности и литературе. Повсеместно принятое сегодня слово «литература» появилось на французской почве и первоначально обозначало всю совокупность письменных текстов, как художественных, так и нехудожественных. В этом смысле оно было близко к русскому понятию «словесность». Однако, будучи перенесенным в XVIII веке в Россию, слово «литература» быстро стало обозначать преимущественно тексты, связанные с художественностью, наделенные художественным заданием. Уже в так называемую «карамзинскую эпоху» (рубеж XVIII и XIX вв.) под «литературой» понимали прежде всего художественную словесность. Это словоупотребление со временем укреплялось, так что сегодня, говоря «литература», мы обыкновенно имеем в виду художественные произведения: романы, повести, стихи.

Но ни романов, ни повестей, ни стихов, как уже сказано, не знала письменная словесность в древнерусскую эпоху. Точнее, в отличие от переводной, их не знала оригинальная русская словесность, созданная на русской почве русскими же книжниками. И если это так, то само употребление слова «литература» применительно к древнерусским письменным памятникам выглядит не вполне правомерно. Будем далее пользоваться понятием «книжность», которое давно в ходу у историков и филологов, изучающих русское средневековье.

В этом месте следует еще раз оговорить состав материала, вошедшего в настоящее пособие. Национальная словесность не может быть понята только формально, как набор текстов. Мы уже приводили тезис В. фон Гумбольдта о том, что национальные языки (а следовательно, и системы словесности) суть проявление «духа» народа, или его национального сознания. Поэтому русскую книжность следует рассматривать как особую систему. И конечно, при этом оригинальные памятники следует с самого раннего периода отличать от переводных. Переводная письменность послужила прежде всего средой, в которой осуществлялось формирование качественно особой оригинальной словесности. В конце ХХ столетия В. Н. Топоров писал о разнице культурных ролей этих составляющих: «Разумеется, в XI в. на Руси уже существовала переводная литература. <…> Переводные тексты с их поэтической образностью оставались обширным и плодотворным резервом для складывания древнерусской литературы, но элементами активной истории они становились лишь по мере своего собственного преодоления <…> включения в иные рамки с подчинением новым заданиям». Поэтому будем далее исходить из того, что лишь оригинальные произведения могут рассматриваться как «элементы активной истории». В настоящем пособии мы будем освещать лишь тот пласт словесности, который представляет собой плод оригинального творчества русских книжников.

С точки зрения теоретической истории русской литературы, становление книжности древней Руси делится на четыре этапа:

— спецификации (обособления) письма,

— интерференции письменного и устного слова,

— тематизации,

— фокализации письма.

Характеристика конкретных памятников русской книжности дается, как правило, в разделе, посвященном этапу, в продолжение которых эти памятники возникли. Таким образом, задача книги — не только составить у читателя представление об отдельных памятниках, но и показать общую логику и законы развития русской словесности в средневековый период.

Не следует рассматривать эту книгу как учебник: в этой книге имеется собственный «интеллектуальный сюжет», связанный с постепенным разворачиванием представления о древнерусской книжности. А значит, ее желательно прежде всего прочитать, хотя бы бегло, от начала до конца — если уж взялись. И только потом, составив некое общее представление о материале и его композиции, есть смысл обращаться к актуальным непосредственно темам.

Возникновение русской книжности

Древней русской книжности был свойствен целый ряд особенностей, кардинально отличавших ее от литературы Нового времени. Прежде всего, это христианское религиозное содержание. Создавая свои произведения, книжник рассчитывал, что они помогут его читателю продвинуться по пути благочестия и праведности. Иной цели он себе не ставил. Поэтому тематика русской книжности была либо прямо христианской, либо исторической, но и в последнем случае история рассматривалась в религиозном контексте, как проявление воли Божьей. История виделась лишь в перспективе вечности. «Земные» предметы сами по себе книжника не интересовали: предполагалось, что они не настолько важны, чтобы посвящать им письменную речь.

Отсюда видно, что к письменной речи было отношение особое. Слово и вообще-то в христианской культуре мыслится как посредник между человеком и Богом: еще бы, ведь в Евангелии от Иоанна прямо сказано, что Слово — это Бог!.. А на Русь христианское откровение пришло в форме книжных, письменных текстов. Естественно, что и осмысливался книжный текст как сакральный. И ничего «неважного», мирского, второстепенного писатели в свои тексты не допускали.

И уж конечно, в книжности не допускался вымысел. Это важнейшая особенность, отличавшая книжность русского средневековья от европейской литературы того же времени. В русской книжности существовала своеобразная конвенция достоверности, в рамках которой все, о чем говорится в письменном тексте, заслуживает доверия.

Все было на самом деле: и библейский потоп, и путешествие апостола Андрея по Руси, и чудесное прозрение внезапно ослепшего князя Владимира после его крещения, — а если бы этого не было, то об этом не следовало бы и писать… В европейской же художественной литературе вымысел был ее существеннейшим компонентом.

Ведь по Аристотелю, содержание искусства — это подражание природе в формах вымысла. Это обстоятельство еще раз показывает, насколько далека была русская книжность от художественных задач. Переводные занимательные повести, то и дело возникавшие в русской книжности начиная приблизительно с XV века, трактовались как «баснословные» и потому «неполезные».

Еще одна важная особенность древнерусской книжности — ее анонимный и рукописный характер. В ту эпоху не существовало понятия авторской собственности на текст. Текст мыслился как «ничей», и книжник спокойно переносил его из какого-либо источника в свою рукопись. Переписывание книг было сложным трудом, требовавшим серьезных навыков и подготовки. К тому же и материал, из которого изготовлялись книги, пергамент, был непрост в изготовлении. Поэтому книг было мало, и позволить себе владение ими могли либо самые богатые люди из военно-аристократического сословия, либо церковь, бывшая центром средневековой учености. Именно в церковной среде и совершалось книжное дело: обработка и переписывание текстов…

Мы не случайно говорим: «обработка». Дело в том, что средневековый книжник вовсе не был простым копиистом. Переписчик неизменно выступал одновременно и редактором текста, изменяя его так, как ему казалось правильным. «Незакрепленность авторской собственности на окончательный текст обеспечивала каждого редактора правом на практически бесконтрольное сотворчество. При этом запас средств выражения был задан традицией, а возможности их отбора и сочетания оказывались неограниченными». Естественно, от редакции к редакции содержание текста мало-помалу изменялось: постоянной оставалась наиболее общая сюжетная канва, но способы интерпретации событий и предполагаемые выводы могли оказываться довольно разными.

Поэтому, когда мы имеем дело с памятником древнерусской письменности, следует помнить, что это (за редкими исключениями) не единственная его редакция. Обычная форма бытования текстов в древнерусскую эпоху — в составе сборников. Одно и то же произведение могло в разное время оказаться переписанным в совершенно разных контекстах (такие контексты называются конвой), и уже в силу этого по-разному восприниматься. Притом редакторская правка почти непременно проводилась переписчиком-составителем нового сборника. И те тексты, которые известны большинству из нас, читателей XXI века, являются результатом скрупулезной работы ученых, восстановивших наиболее общий инвариант произведения.

Все сказанное дало в последнее время исследователям повод говорить об особом способе существования риторической традиции в русской книжности. Преемственность в способах письма и единое смысловое поле, обеспечивающее правильные трактовки, достигались не путем следования неким сформулированным правилам (как в европейской литературе). Таких «писаных законов» для книжника не существовало. Существовал обычай, опиравшийся на хорошее знание и понимание всеми авторитетных текстов христианской культуры, служивших универсальным образцом — парадигмой. «Подражание авторитетным текстам не всегда декларировалось и не всегда осознавалось. Оно было заключено не в теоретических высказываниях, но в писательской практике, в узусе (общепринятое -авт.) средневековой книжности».

Жанровый состав ранней русской книжности

Перечисленные выше особенности древнерусской книжности дополнялись тем, что и система ее жанров сильно отличалась от системы жанров художественной литературы. Древнерусская книжность опиралась на систему так называемых «уставных», или «типикарных», чтений, в которых каждый жанр ориентировался на определенный тип аудитории, характеризующийся степенью своего религиозного просвещения. На «начинающих» были ориентированы жития святых, исторические слова, чудеса, патерики (сборник рассказов о жизни подвижников, обычно какого-либо определенного монастыря, и их поучений); цель этих жанров — воспитание чувств верующих. На «преуспевающих» ориентировались толкования, притчи, поучения; они воспитывали рассудок. Наконец, «совершенным» предназначались молитвословие, гимны, торжественные проповеди.

На раннем этапе становления, в XI—XII вв., русская книжность освоила ряд основных жанров этой системы, которые разрабатывала и впоследствии на протяжении всей эпохи средневековья. Перечислим эти жанры и дадим им краткую характеристику.

Летопись. Этот жанр складывался в продолжение первого столетия после крещения Руси и стал уникальным явлением, отличающим русскую книжность от литератур всех других народов. Известнейший и старший летописный свод — так называемая «Повесть временных лет». По мнению, разделяемому большинством ученых, этот свод создавался в несколько приемов, причем старшие версии подвергались редактированию. Выдающийся исследователь русских летописей А. А. Шахматов считал, что ранее всего (около 1039 г.) неизвестным книжником был сложен так называемый Древнейший Киевский свод.

Спустя полтора десятилетия на его основе возник Древний Новгородский свод. Затем, предположительно около 1073 г., игумен Киево-Печерского монастыря Никон составил Первый Киево-печерский свод, а монах того же монастыря Нестор около 1095 г. — свод, названный Шахматовым «Начальным». Под рукой Никона летопись дополнилась целым рядом вставок, превращающих русскую историю в единый и связный сюжет, а также заостряющих идеологическую и публицистическую сторону произведения. Наконец, в начале XII века этот свод вновь перерабатывался Нестором, в результате чего и была создана «Повесть временных лет».

Летопись обладала синтетической природой: в ее состав входили устные повести, эпические сказания и легенды, отдельные записи и статьи. Устнопоэтическая составляющая в материале летописания, особенно касающегося дохристианского периода, очень велика. Зато и летопись впоследствии стала источником, из которого обособлялись отдельные сюжетно законченные тексты: например, Сказание об убиении Бориса и Глеба. Такой жанр, как письменная воинская повесть, оформился в летописных рассказах о сражениях.

Среди прочих особенностей русской летописи обращает на себя внимание то, что историческое изложение в ней ведет начало от библейского Потопа и непосредственно переходит к рассказу о славянских народах, минуя принятое в Византии обращение к иудейской истории. Само изложение по принципу «погодных записей», под которыми в некоторые годы не упоминается никаких событий, напоминает таблицы так называемых «пасхалий»: церковных календарей, в которых расписывались даты христианских праздников на каждый год. Вероятно, именно пасхалии повлияли на структуру русского летописания.

Жития святых. Этот жанр представлял собой описание жизни и религиозных подвигов какого-либо святого. Структура жития подчинялась строгому канону, следование которому формирует идеализированный вариант биографии. Святой появляется в мир от благочестивых родителей. Его детство отмечено уединением, избеганием детских игр, тягой к аскетизму и молитве. После смерти родителей он раздает имущество и постригается в монахи. Описываются смирение и христианские подвиги святого, в результате которых он обретает почтение людей, а иногда и способность творить чудеса. После смерти святого чудеса продолжают происходить около его гроба.

Первые и известнейшие жития, составленное на русской почве — жития святых Бориса и Глеба, рассказ о мученической гибели которых содержится уже в летописании XI столетия; житие подвижника Киево-Печерского монастыря Феодосия Печерского; житие основателя этого же монастыря Антония. Эти жития в XIII веке легли в основу Киево-Печерского патерика. Жития святых должны были подать мирянам пример благочестия и привести их на путь духовного совершенствования.

Хожения. Этот жанр представлял собой описание странствия паломника по святым местам. Жанровая задача «хожения» — донести верующим удаленной от Палестины страны живое свидетельство, что все святыни, описанные в Ветхом и Новом Заветах, действительно существуют; и тем самым укрепить веру в истинность Священного Писания. Самое известное в русской древности — «Хожение игумена Даниила», составленное в началеXII века.

Ораторское красноречие. Торжественная проповедь получила развитие на Руси уже с середины XI века. Именно тогда было составлено знаменитое «Слово о Законе и Благодати», приписываемое митрополиту Илариону. Оно представляло собой выдающийся памятник ораторского искусства, демонстрирующий виртуозное владение правилами риторики. Как мы уже знаем, торжественная проповедь адресовалась «совершенным» христианам, то есть образованным, сведущим как в религиозной догматике, так и в словесном искусстве. Торжественные «Слова» произносились во время церковных праздников, и нередко бывали этим праздникам посвящены. Так, в творчестве выдающегося оратора-проповедника второй половины XII века Кирилла Туровского каждое из восьми «слов» написано на какой-то церковный праздник. Это наиболее обыкновенная тематика торжественного красноречия. В данном отношении «Слово о Законе и Благодати», содержащее ярко выраженное злободневное, публицистическое начало, представляет собой скорее исключение из правил жанра.

Диалектика письменности и устной словесности

Существует научная традиция начинать историю русской литературы с упоминания так называемого «фольклора», то есть устной словесности, которая при этом рассматривается как контекстный фактор возникновения древней русской литературы. Однако и в названной традиции по-разному рассматривался вопрос о стадиальности этих двух явлений. В историях древней русской словесности XIX века, начиная с первого и в известном смысле прототипического учебника Н. И. Греча, устная поэзия неизменно ставилась на хронологически предшествующее письменным памятникам место.

На российской же почве дело обстояло иначе. Литература, то есть книжность, была принесена в виде готового корпуса переводных текстов; и уже сама народная поэзия испытала немедленное влияние со стороны книжности и продолжала испытывать его на протяжении всех веков их сосуществования. Таким образом, записи фольклора, сделанные в Новое время, отражают ту его форму, которую он принял, помимо прочего, и под влиянием книжности. Справедливым представляется следующее суждение: «Очевидно, что, ставя эту позднюю форму народной поэзии во главу историко-литературного построения, мы производим смешение явлений и нарушаем историко-литературную связь и последовательность: до книжной литературы ставится явление, образовавшееся между прочим из элементов этой же книжной литературы <…> и наоборот, после ставится книжная литература, возникшая вне всяких ее влияний».

Как видно, генетический подход, когда народная словесность видится как ступень, предшествующая литературе, не позволяет понять подлинный характер отношений народной поэзии и книжности на русской почве. «Мы не вправе в угоду генетической точке зрения упразднять принципиальную разницу между устным поэтическим творчеством и литературой». На чем же основывалась эта «принципиальная разница», как соотносились письменность и устная словесность на раннесредневековом этапе?

Будем исходить из того, что отношения русской книжности и фольклора в эпоху раннего средневековья следует понимать диалектически. Становление письма в среде устной словесности выступает как внутренний принцип развития русской литературы в средневековый период. Мы договорились считать, что русская литература начинается с принятия христианства, поскольку именно тогда письмо стало культурно маркированной речевой практикой. Исходным пунктом суждения о письменности и народной поэзии как таковых является сознание взаимодополнительности этих двух видов словесного творчества. Письменность и устная поэзия выступили как два начала, организующие диалектику развития словесности.

Вопросы для самопроверки

— С какого времени можно говорить о возникновении оригинальной русской книжности?

— Каков был идеал древнерусской книжности — в отличие от литературы Нового времени?

— Почему фольклор невозможно рассматривать как непосредственный источник русской книжности?

— Какова диалектическая природа развития русской словесности на средневековом этапе?

Письмо и устное слово

На начальном этапе становления русской словесности, то есть в так называемый «киевский» период национальной истории (XI—XII вв.), существовала очень важное соотношение: письменность / устная словесность (народная поэзия). Письмо, появившись, сразу оказалось противопоставлено устному слову по целому ряду параметров. Кратко охарактеризуем основные различия, противопоставлявшие письменность и устную поэзию.

Первейшее различие связано с характером культурной ориентированности письменного и устного слова соответственно. Письменное слово, выражаясь современным языком, диахронично: оно рассчитано на восприятие не здесь и сейчас, а в весьма отдаленной временной и пространственной перспективе, возможно, спустя столетия и в неведомой еще стране. Такое восприятие, выражаясь словами выдающегося русского филолога М. М. Бахтина, принадлежит «большому времени» культуры. В противоположность письменному, устное слово синхронично: оно предполагает единовременность произнесения и восприятия. Певец в устной поэзии не рассчитывал на какую-то перспективу: для него было само собой разумеющимся, что его слово возникает, осуществляет свою роль и канет в небытие именно здесь и сейчас, в единственный момент его произнесения.

Другие различия связаны с отдельными сторонами функционирования речи в книжности и в устной поэзии. Всякая речь, письменная или устная, как известно еще со времен Аристотеля, «состоит из трех элементов:

— самого говорящего,

— предмета, о котором он говорит,

— и лица, к которому он обращается».

Функциональные позиции предмета, субъекта («говорящего») и адресата («к кому обращаются») в книжной и устной словесности заметно различались.

Со стороны предметной составляющей характер древнерусской письменности определялся ее связью с государством и церковью. «Большинство древнерусских писателей, в отличие от народных поэтов <…> отразили в своем творчестве воздействие морально-философской теории христианства». Христианская тематика была основной и безусловно господствующей в книжности. При этом в оригинальной письменности присутствовала еще и тематика, которая в ХХ веке обыкновенно называлась «патриотической»: тематика, связанная с осмыслением места новообращенной Руси в современной христианской истории.

Вместе эти две идеи — христианская и патриотическая — формировали смысловую основу ранней русской письменности. С другой стороны, тематику устной поэзии формировала сфера, в широком смысле слова, бытовых повседневных представлений людей: сфера вне-церковная — или, можно сказать, «до-церковная», поскольку сам ее состав был теснейшим образом связан с «языческой» картиной мира и каждой своей деталью ее проявлял.

Со стороны состава аудитории-адресата различие было, пожалуй, наиболее важным. Дело в том, что на раннем, «киевском», этапе развития словесности книжность имела распространение и хождение только в очень немногочисленном и сословно обособленном круге древнерусского общества. Существует популярный миф о якобы имевшем место чуде массового христианского просвещения Руси в первые же десятилетия после крещения.

С этим мифом следует расстаться. Просвещение, безусловно, имело место, и его последующий эффект для становления русской культуры переоценить невозможно. Однако оно не было массовым. Мы не говорим сейчас даже о том, что само крещение Руси происходило совсем не безболезненно, а сопровождалось насилием, растянувшимся на столетия, и фактическим «двоеверием», следы которого историки находили еще и в XIX веке. Речь о том, что даже приобщение к христианской литературе в глазах современников выглядело как гибель для рода и семьи: иначе не было бы того плача, которым, по слову Киевской летописи, провожали матери своих детей «в учение книжное».

А дети были привилегированные, из «нарочитой чади». Летопись говорит, что Владимир после крещения «посылал собирать у лучших людей детей и отдавать их в обучение книжное». Таким способом за несколько десятилетий была сформирована весьма немногочисленная, однако очень влиятельная (уже просто в силу сословного происхождения) корпорация книжных людей, общественный авторитет которых держался, с одной стороны, на родовитости, с другой, на просвещенности. Именно в пределах этой корпорации главным образом и имела хождение книжная христианская культура.

В противоположность ей, устное поэтическое творчество не было ограничено в составе своей аудитории какими-то рамками. Д. С. Лихачев справедливо отмечал, что в русской словесности «до XVII в. систему литературных жанров мы не можем рассматривать как самостоятельную. Она дополнялась системой жанров фольклора». Книжность обслуживала лишь ту сторону общественной жизни, которая была связана с церковно-государственными интересами. Все прочие стороны жизни людей, касающиеся их «мирского» бытия, сопровождались обращением к устной поэзии. Рождение, брак, личные отношения, судьба, смерть — для всех этих аспектов человеческого бытия существовали устнопоэтические жанры, к которым обращались люди независимо от своего сословного статуса. Правильно будет сказать, что аудиторией устной поэзии были все русские люди, тогда как аудитория книжности составляла в этом множестве лишь небольшой его участок.

Наконец, различна была позиция субъекта — носителя слова. Д. С. Лихачев находил возможным говорить о различении в XII веке в русской словесности двух типов «авторства». Первый тип — тип «глашатая» вечных истин, проповедника. Второй тип — тип «певца», народного сказителя, нашедший свое литературное воплощение в образе Бояна в «Слове о полку Игореве» и частично определивший творческую манеру самого создателя этого памятника. В объяснении разницы между этими двумя типами авторства Лихачев опирался прежде всего на различия предметно-тематической сферы произведений: «глашатай» писал на религиозные темы, а в лиро-эпических произведениях «певца» отразились ратные подвиги князей и богатырей.

Однако и творческие установки создателей текстов в устной поэзии и в письменности различались. Традиционализм (опора на традицию) и вариативность (возможность изменения текста) были характерны для средневековой русской словесности раннего периода в целом, безотносительно к устному или письменному способу оформления речи. Но это были два разных традиционализма: «рефлективный», в терминологии выдающегося филолога С. С. Аверинцева, — в книжности, и «дорефлективный» — в устном творчестве.

Книжник «рефлексивно», то есть осознанно, понимал, что полагается опираться на некоторую традицию текстопорождения. Народный певец об этом не задумывался: он просто поступал соответствующим образом… Как уже сказано, различной была и социокультурная локализация двух отделов словесности: из среды ученой корпорации вышли и создатели первых оригинальных письменных произведений, и их аудитория. Преобладающая религиозная тематика, следование византийским жанровым образцам, многочисленные заимствования из религиозной литературы принципиально отличали ученого книжника эпохи Киевской Руси от народного певца-сказителя.

Перечисленные различия в значительной степени были связаны с тем, что древнерусская книжность с самого момента своего возникновения стала существовать как особый социокультурный институт. Этот институт письма возник и поддерживался, поскольку именно в нем совершалось оформление новой культуры — русского христианства. Институционализация письма подразумевала выполнение им этой важнейшей для своего времени функции: воплотить в слове идеологию новой культуры.

Но это означало, что книжность должна была и в формальном отношении отличаться от устной поэзии. Она должна была обладать целесообразным устройством, позволяющим донести до аудитории новые христианские идеи. Функциональное задание, которому подчинялась письменность, заключалось в максимальной суггестивности, убедительности. Текст книжного произведения должен был строиться так, чтобы у читателя возникало ощущение бесспорной достоверности его содержания. Ранняя русская письменность руководствовалась идеологическим заданием, подразумевающим формирование у аудитории определенного мировоззрения. А это задание для своего осуществления требовало определенных принципов устройства текста.

Вопросы для самопроверки

— Какие можно выделить критерии различия книжности и устной поэзии в киевский период?

— Охарактеризуйте различие по признаку диахронической / синхронической культурной ориентированности.

— Охарактеризуйте разницу в предметно-тематическом содержании книжности и устной поэзии.

— Охарактеризуйте разницу в составе аудитории книжности и устной поэзии.

— Охарактеризуйте разницу типов автора в книжной и устной поэзии.

— Какова была функция письменности в киевский период?

— Что такое «институционализация письма»?

Этап спецификации письма

Текстопостроение и идеология Повести временных лет. — Библейский исторический контекст. — Легенда об апостоле Андрее. — Мотив «трех братьев». — Княгиня Ольга — «мудрая жена». — Рогнеда и Анна: «взятие города — брак — воцарение». — Владимир равноапостольный. — Русская история как продолжение византийской — ПВЛ как «сделанный» текст. — Слово о Законе и Благодати. — Публицистика Феодосия Печерского. — «Поучение» Владимира Мономаха. — Содержание эволюционного этапа спецификации письма.

Повесть временных лет

Способы осуществления идеологического задания мы рассмотрим на примере «Повести временных лет» (далее — Повести) — известнейшего памятника русской книжности киевского периода.

Анализ Повести позволяет сделать следующие наблюдения.

Древнерусский книжник начинает повествование о русской истории не откуда-нибудь, а от библейского Потопа. За счет этого русская история сразу помещается в контекст Священной истории и мыслится от нее неотрывной. Священная история начинается на небесах — и, следовательно, там же провиденциально заложено будущее русского народа. Названное обстоятельство становится особенно заметным, если мы сравниваем Повесть с историческими сочинениями, созданными в Новое время.

Первые из них и в этом смысле знаковые — «Древняя российская история» М. В. Ломоносова и «История государства Российского» Н. М. Карамзина. Существует еще «История» В. Н. Татищева, созданная в первой половине XVIII столетия; однако она по форме и по самому замыслу тяготеет к летописи, а не к научному сочинению.

История Ломоносова ведется «от начала российского народа», история Карамзина — от племен, составивших этот народ, то есть от письменных свидетельств о славянах в иноземных памятниках. И в том, и в другом случае контекст задается эмпирический (неизвестный термин), не выходящий за пределы «земных» событий.

Среди окружающих славян народов летописец выделяет варягов, то есть скандинавов, и греков, то есть жителей Византии. Это были два наиболее значительных народа средневековья. Варяги славились военным искусством и отвагой, а кроме того, им приписывалось владение магическими способностями (волхвование). Византия же представляла собой оплот христианской цивилизации своего времени. Через славянские земли с севера на юг пролегал один из важнейших транзитных путей, который так и назывался: «путь из варяг в греки».

Легенда об апостоле Андрее способствует созданию ореола значительности вокруг этого пути. Вдумываясь в ее содержание, мы отмечаем, что герой легенды, апостол Андрей, избирает далеко не самый удобный путь к своей цели — а он с понтийских, то есть черноморских, берегов (Синоп, Корсунь) хочет направиться в Рим. Кратчайший путь был бы, конечно, через Босфор и Мраморное море. Однако апостол направляется в устье Днепра, поднимается по Днепру, затем по реке Ловоти и далее плывет до варяжских земель, откуда кружным путем по Балтике и Атлантическому океану можно добраться до Средиземного моря.

Зачем такой сложный маршрут? — Во-первых, у читателя создается представление о срединном положении Русской земли, которая лежит на перекрестье всех путей Европы. Во-вторых, и это особенно важно, апостол на своем пути останавливается там, где впоследствии возникнет Киев, благословляет это место и предсказывает, что тут будет великий город. Таким способом исподволь читателю внушается мысль о Божественном промысле, поставившем Киев над всеми остальными славянскими городами и княжествами.

Трудно воспринимается информация с географическими названиями, тяжело представить этот маршрут. Может, есть возможность его проиллюстрировать?

Интересным средством суггестии (внушаемость -авт.) в начальных разделах летописи является использование мотива «трех братьев». Этот мотив восходит к самым глубоким слоям архаического мышления. В начальных разделах Повести он применяется трижды, что дополнительно усиливает его суггестивный потенциал.

Первые упоминаемые три брата — сыновья библейского Ноя: Сим, Хам и Иафет, — разделившие между собой землю.

Вторые три брата — Кий, Щек и Хорив, основавшие Киев.

Третьи три брата — Рюрик, Трувор и Синеус, роль которых в русской истории связана с установлением княжеской власти, то есть начатков государственного устройства.

Путем троекратного введения этого мотива маркируются (отмечаются) наиболее важные, с точки зрения книжника, моменты русской истории: разделение земли, основание Киева и начало княжения. Опять неявно, однако настойчиво, подчеркивается роль Киева для судеб русской земли. Следует заметить, что имеются и другие подобные скрытые маркеры. Так, первым русским князем был Рюрик. Однако в летописи «русским князем» среди варяжской династии впервые называется Олег (запись под 852 г.). Почему? Да потому, что Рюрик княжил в Новгороде, а Олег — в Киеве. Геополитические акценты расставлены летописцем совершенно недвусмысленно: Киев для него — главный город.

Далее, привлекает внимание известный эпизод расправы Ольги с древлянами. В основе этого эпизода легко узнается фольклорная образность, восходящая к сказочному жанру. Особенно характерен образ самой Ольги — главного действующего лица. При анализе фрагмента ее нередко сопоставляют с Бабой Ягой: на том основании, что она проявляет последовательную изобретательную жестокость в отмщении (троекратном, что существенно для архаического сознания), и притом перед смертью отправляет своих врагов помыться в бане. Но более важен другой прототип Ольги: образ мудрой жены (мудрой девы). Этот образ инвариантен (постоянен -авт.) для целого ряда волшебных сказок, где мудрая жена выступает в функции либо самого героя, либо волшебного помощника героя.

Здесь существенно то, что Ольга проявляет остроту ума, достигая своей цели, то есть мести. С названным фрагментом сопоставим другой: фрагмент сватовства к Ольге царя Константина. Ольга, не желая идти замуж за Константина, просит его крестить ее (а крещение было уже готовым ее намерением). После крещения Ольга отказывается от брака, мотивируя это тем, что по христианским законам брак с крестницей недопустим. «Перехитрила ты меня, Ольга», — соглашается Константин, тем самым признавая остроту ума Ольги, ее мудрость. Эти два эпизода легко сопоставимы, так как в обоих случаях на первый план выводится одно и то же качество героини: мудрость.

Для идеологии Повести эти эпизоды имеют немалое значение. В них, с опорой на модели архаической ментальности (троекратный повтор, мудрая жена), осуществляется осмысление Ольги как выдающегося своей мудростью исторического персонажа. Тем самым приобретают легитимность (то есть «законность») совершенные ею действия.

Для христианского историка главное из них, конечно, — это крещение, которое Ольга приняла, по-видимому, первой из княжеского рода. Поступок Ольги вовсе не был естественным в глазах современников. Существует предположение, что крещение Ольги вообще было тайным. Во всяком случае, еще и ее сын Святослав креститься наотрез отказался, мотивируя отказ тем, что «дружина станет насмехаться». Поэтому составителю летописи необходимо было представить Ольгу женщиной особой мудрости, чтобы все ее предприятия рассматривались как безусловно правильные и законные. Для этого и был спроецирован на исторического персонажа — Ольгу знакомый всем современникам из устной поэзии образ мудрой жены.

Обращение летописца к паттернам (модельным -авт.) архаической ментальности заметно и в других фрагментах Повести. Это безусловно касается рассказа о походе Владимира на Полоцк. Даже беглая реконструкция исторических обстоятельств, имевших место ко времени этого похода, показывает его нецелесообразность с точки зрения военной стратегии. Один из трех братьев-князей, Ярополк, убил другого, Олега. Узнав об этом, третий брат, Владимир, сидевший в Новгороде, испугался и бежал «за море» (так тогда назывались варяжские земли) собирать дружину. С дружиной варягов Владимир направился к Киеву, чтобы дать Ярополку решительный бой. И вот в такой-то момент Владимир посылает к полоцкому князю-варягу Рогволоду за его дочерью Рогнедой, которую хочет взять в жены. После отказа Рогнеды и Рогволода Владимир идет с войском к Полоцку, завоевывает город, убивает Рогволода и его семью, а Рогнеду силой берет в жены.

Казалось бы, для чего Владимиру отвлекать силы и заниматься семейными делами, когда на первом месте стоит вопрос о единоличном общерусском княжении, безусловно предполагающий гибель одного из двух братьев-князей? Причина становится понятной, когда мы вспоминаем, что Рогнеда была невестой Ярополка и ее уже «собирались вести» за него. Для архаического сознания очень узнаваем и понятен функционально-мотивный комплекс «взятие города / брак / воцарение», реализовавшийся, в частности, в целом ряде сказок, где герой побеждает царя, берет в жены его дочь (невесту, супругу) и сам становится царем. Актуализация одного из элементов этого комплекса немедленно вызывает ассоциации с другими. Поэтому овладение Рогнедой, невестой Ярополка, для Владимира было знаковым поступком, залогом победы над самим Ярополком и стяжания его власти.

Отметим, что этот мотивный комплекс используется в летописи не единожды. Второй случай его использования относится к записи под 988 годом, где речь идет о крещении Владимира. Предшествовало крещению взятие Владимиром Корсуни. Оттуда он посылает в Константинополь, требуя от царей Василия и Константина отдать за себя их сестру Анну и угрожая, в случае отказа, походом на сам Царьград. Правители соглашаются, поставив условием обращение Владимира в христианство — к чему Владимир, согласно летописному преданию, был уже готов. Здесь тоже взятие города (фактически — Корсуни, но предположительно, в случае неудачи сватовства — и Константинополя, в то время ослабленного военным мятежом) связывается с женитьбой на Анне: то и другое становится результатами одного военного похода. «Воцарению» же соответствует принятие Владимиром христианства: с точки зрения носителя новой религиозной культуры этот акт вполне может трактоваться как принятие высшего нового статуса.

Нелишне обратить внимание и на тот факт, что в Повести лишь двое из жен Владимира называются по имени: это Рогнеда и Анна. Именно они оказываются и действующими лицами в двух описанных версиях реализации архаического мотивного комплекса. По-видимому, эти два брака рассматривались летописцем как особенно значительные. И неудивительно. Ведь Рогнеда — варяжская княжна, тогда как Анна — византийская принцесса. Таким образом, при помощи этих двух браков, второй из которых прямо династический, Владимир стяжает родство с двумя ведущими народами современности, варягами и греками.

Зарождающаяся русская нация взяла от сопредельных народов то, что составляло их достоинство в истории. От варягов был взят институт сильной военной княжеской власти, легшей в основу государственного устройства последующих времен. От греков было принято христианство, вводившее Русь в космос европейской культуры. Однако летописец не преминул показать, что то и другое было взято славянами не путем просительства, а с позиции равенства, обеспеченного силой.

Призванию варягов предшествовало их изгнание (862 год). Варяги прежде собирали дань со славянских земель как захватчики. Они были изгнаны. И уже после этого были приглашены Рюрик, Синеус и Трувор, княжение которых заключалось в том, чтобы «судить по праву». Затем, в 988-м году, крещение было принято от греков на фоне убедительной военной победы, поставившей под угрозу суверенитет Константинополя. Как видно, в обоих случаях состоится демонстрация силы, после чего славяне принимают от соседей то, что им необходимо: военно-княжескую власть и начала христианской цивилизации.

До сих пор мы видели, что летописец использует в качестве суггестивного средства обращение к моделям архаического сознания, очень живым и внятным для его современников-соотечественников, людей, лишь недавно оторвавшихся от языческой стихии. Именно такая апелляция к ресурсам архаической психики и становится основным приемом текстопостроения, регулярно используемым летописцем.

Однако и аллюзии и реминисценции, относящиеся к христианской сфере представлений, также присутствуют в Повести в качестве организующих текст приемов. Так, при рассказе о крещении Владимира вводится эпизод со слепотой: князь внезапно теряет зрение, и получает от царицы известие, что прозреет, когда крестится. И действительно, в ходе совершения обряда Владимир прозревает.

Этот эпизод содержит прямую реминисценцию из Нового Завета, из Деяний апостолов (Деян. 9: 17—18). Савл, видный фарисей и гонитель христиан, был поражен слепотой от Бога и прозрел, принимая крещение, после чего он становится апостолом Павлом. Эта реминисценция приводит читателя к сопоставлению двух исторических лиц, апостола Павла и князя Владимира. Обращение и дальнейшая проповедь первого начинает рассматриваться как прецедент к деятельности Владимира. Не случайно в русской средневековой книжности князь Владимир величается как «равноапостольный»: соответствующий концепт уже заложен в Повести.

Другое сопоставление организуется при помощи интерпретации крестного имени княгини Ольги: Елена. Это имя матери византийского императора III века Константина, который сделал христианство в Византии государственной религией. Под 1015 годом, воздавая хвалу Владимиру, летописец прямо говорит: «То новый Константин великого Рима; как тот крестился сам и людей своих крестил, так и этот поступил так же». Родственная пара Елена — Константин в византийской истории (мать — проповедница христианства, сын — креститель) находит параллель в истории русской, хотя и с добавлением расстояния в одно поколение родства: Ольга — бабка, Владимир — внук. За счет этого приема византийская история начинает выглядеть как своего рода прецедент для русской; а русская, в свою очередь, как новая версия и продолжение византийской.

Нетрудно заметить, что последнее сопоставление дает почву для историософских интерпретаций мессианского характера: о неком избранничестве, или особом историческом пути Руси. Византийская история продолжается в русской, то есть Русь принимает эстафету мирового христианства. Это та самая идея, которая спустя почти пятьсот лет оформилась в известную концепцию «Москва — третий Рим» у старца Филофея и идеологов эпохи Ивана Грозного.

Содержание этой концепции основано на идее «странствующего царства». Согласно этой идее, на земле всегда есть только одно подлинное, «от Бога», царство. Первой столицей этого царства был Рим. После его падения земное царство переместилось в Византию, столицу которой, Константинополь, так и называли: второй Рим. После падения Константинополя в XV веке крупнейшей православной землей стала Русская земля, впоследствии стремительно централизовавшаяся вокруг Москвы и превратившаяся в национальное государство. Поэтому на Руси возникло представление, что «Москва — третий Рим, а четвертому не бывать».

Первоначально эта концепция имела апокалиптический характер: не бывать не потому, что московское христианство самое лучшее и в силу этого окончательное; а просто потому, что времена заканчиваются. Ведь тогда со дня на день ждали конца света. И лишь впоследствии, в XVII столетии, эта концепция приобрела черты имперской идеологии, в каковом прочтении бытует в отдельных кругах и поныне.

Корни этой концепции, пережившей новый расцвет во второй половине XIX — начале ХХ столетия, как видим, находятся у самых истоков русской христианской культуры.

Необходимо помнить то обстоятельство, что между летописным изложением и подлинными событиями может существовать зазор. Рассматривая памятники письменности, мы имеем дело не с фактами истории, а с текстом, в котором эти факты так или иначе преломились и для которого они послужили только материалом. Направление преломления фактов связано с теми задачами, которые ставил себе создатель текста. И можно судить о задачах, важных для создателя Повести. Работая с текстом летописи, мы стремимся понять так или иначе выраженные замысел и цель летописца, а не реконструировать достаточно зыбко проглядывающие за ними факты эмпирической истории.

А цель летописца, как видно, заключалась в том, чтобы показать: Русь соединила достоинства варягов и греков и унаследовала мифологизированный исторический опыт Византии — второго Рима, таким образом, сделавшись выдающейся силой христианского мира. Для достижения этой цели книжник использовал отсылки к фольклорным и мифологическим представлениям, а также прием реминисценции.

Повесть, таким образом, предстает нам как особым образом «сделанный», то есть специально выстроенный, текст.

Идеология и построение памятников XI века

Сопоставление «Повести временных лет» с другими произведениями начального этапа становления русской словесности показывает, что между ними имеются сходства в плане идеологии, используемых приемов текстопостроения и в плане социокультурного бытования.

Так, близко к «Повести временных лет» так называемое «Слово о Законе и Благодати», созданное около сороковых годов XIX века и приписываемое киевскому митрополиту Илариону. По мнению В. Н. Топорова, помимо оригинальности композиционного решения, Слово примечательно тем, что в нем впервые формулируется «русская идея», включающая представления о единстве Руси:

а) в пространстве и, соответственно, в сфере власти,

б) во времени, то есть в духовной традиции,

в) в нравственном идеале святости.

Аудиторией «Слова о Законе…» выступает численно ограниченная прослойка книжных людей — ученая корпорация князя Ярослава. Именно эту идеологическую верхушку следовало укрепить в сознании религиозной и национальной самостоятельности Руси, что и делает Иларион в своем Слове.

Произведение состоит из трех содержательно и конструктивно различающихся частей. «Композиционная триада «Слова о законе и благодати» соответствует триаде историософской.

Первый элемент конструкции — история человечества, второй — приобщение к христианству нового народа, третий — славословие в честь того, кто привел этот народ ко Христу». Основой первого фрагмента конструкции служит параллелизм: книжник приводит на память аудитории библейский фрагмент об Аврааме, Агари и Сарре, и толкует его как прецедент, указывающий направление истории человечества.

Агарь, рабыня-наложница Авраама, символизирует у Илариона Закон, а Сарра, жена Авраама — Благодать. Агарь и ее сын Измаил отвергаются Авраамом, когда престарелая Сарра по Божественной воле рождает Исаака (Быт. 16, 21). Так же и в истории ветхозаветный закон отвергается, или преодолевается, человечеством, когда оно удостаивается Благодати Нового завета. Как видно, символика начального фрагмента не выходит за рамки общехристианских убеждений. Конструктивно этот фрагмент построен на антитезах, усиленных путем специального подчеркивания синтаксическими средствами.

Второй фрагмент прославляет Христа и появление в лоне христианской веры новообращенного народа. Здесь книжник опирается на евангельскую притчу о том, что не вливают вина нового в мехи ветхие (Мф. 9: 17). Поэтому, по Илариону, «подобало благодати и истине воссиять над новым народом». Здесь мы узнаем близкую мысль к той, которая прозвучала в Повести: об особом предназначении новообращенного русского народа. Этот второй фрагмент еще в большей степени, чем первый, отличается изощренной риторической организацией, так что «Слово» Илариона в конструктивном аспекте оказывается на уровне высочайших образцов современной ему риторической техники. Не случайно церковные и светские исследователи согласно считают Слово о Законе и Благодати краеугольным камнем русской книжности.

Наконец, третья часть Слова содержит развернутую похвалу князю Владимиру. Риторическая последовательность этой похвалы постепенно перерастает в гимн, тяготеющий к форме акафиста, с характерным для него последованием икосов, как положено в этой жанровой форме, содержащих восклицание «Радуйся!», обращенное к Владимиру. В этой части в сознание аудитории интенсивно внедряются принципиально новые концепты (идеи) «Владимир равноапостольный» и «Киев — новый Константинополь», ключевые для идеологии «Слова». Для их внедрения Иларион задействует потенциал книжной риторики с ее орнаментальными (украшающими речь) приемами.

В еще большей степени идеологическая заданность и риторическая организация были свойственны проповедям Феодосия Печерского. Так, его «Слово о вере христианской и латинской» (1069 г.) содержит идею неприятия католической веры. При этом оно заострено публицистически: это обращение к киевскому князю Изяславу, вступившему в военный союз с поляками, то есть католиками. Прямое указание Изяславу на его неправоту было затруднительно, да и небезопасно. Поэтому Феодосий избирает косвенный путь: он бранит католичество (что очень соответствовало духу тогдашней иностранной, в первую очередь византийской, православной публицистики), и в этом контексте представляет недопустимым военное сотрудничество с католиками-поляками. Скрытая и притом основная тактика Слова обличает Запад вообще и конкретно — союз с ним князя Изяслава.

Будучи предназначено для Изяслава в тот момент, когда он ополчился против киевских граждан с помощью поляков, Слово призывает его отказаться от подобного союза. При этом используются обыкновенные в публицистике всех времен «софистические» приемы: «приклеивание ярлыков», «игра обрывочными цитатами», «аксиоматичность доказательства» и тому подобные.

Подчеркнем еще раз бытование письменности киевского периода лишь в высших социокультурных слоях. Распространенное заблуждение насчет всеобщего характера просвещения в это время выпукло проявляется в обыкновенной школьной трактовке известного «Поучения» Владимира Мономаха как свода правил, обязательных для исполнения любым человеком. Однако даже при самом первом приближении к непредвзятому рассмотрению памятника в нем обнаруживаются указания на то, как содержать слуг и рабов, как вести себя во время выезда на охоту и т. п., выдающие обращенность именно к аристократической аудитории. «„Поучение“ <…> ориентировалось на сравнительно узкий круг лиц, было предназначено княжескому окружению. Мономах говорит не о христианском долге вообще, но о добродетелях князя, правителя, полководца, ратника, воспитателя, полновластного господина подданных».

Все сказанное позволяет сделать обобщение. Ранний этап развития русской словесности (XI — XII вв.) был этапом спецификации (обособления) письма. На этом этапе происходило разделение риторик (речевых типов) книжности и устной словесности. Институциализация письменности противопоставила ее устной поэзии; письмо оказалось маркировано в культурном отношении. Дальнейшее развитие словесности происходило в пространстве письменного, а не устного слова. Письменность возникала и развивалась как идеологический язык власти.

Создание оригинальной книжности становилось насущной задачей, решение которой позволяло утвердить культурную и политическую независимость Руси от Византии. Спецификация письма обеспечивала оформление и структурирование смыслового поля русской христианской культуры. Знакомство с византийской и европейской литературой задало русской словесности модель жанровой системы, но эту модель предстояло наполнить собственным материалом. Наполнение совершалось в продолжение XI — XII вв. В этом «наполнении» и проявилось содержания этапа спецификации письма, времени созидания самого «тела» книжной культуры.

Вопросы для самопроверки

— С чего начинает летописец свое повествование? Как такое начало влияет на интерпретацию истории?

— Для чего в Повести включается легенда об апостоле Андрее?

— Каково происхождение мотива «трех братьев»? Как и для чего он включается в Повести?

— Как и для чего в контексте фольклорной образности Повести интерпретирует фигуру княгини Ольги?

— В каких случаях и для чего в Повести задействуется архаический паттерн «взятие города — брак — воцарение»?

— Какие средства в Повести помогают представить русскую историю как продолжение византийской?

— Охарактеризуйте конструкцию и концепцию Слова о Законе и Благодати.

— Найдите в словарях значение слов «акафист», «икос»; проследите в «Слове о Законе и Благодати» использование формы икоса.

— Какова публицистическая задача и средства ее решения в «Слове о вере христианской и латинской» Феодосия Печерского?

— С опорой на текст охарактеризуйте аудиторию «Поучения» Владимира Мономаха.

— Охарактеризуйте содержание эволюционного этапа спецификации письма.

Этап интерференции письменного и устного слова

Устнопоэтическая и книжная риторика в «Слове о полку Игореве». — Происхождение воинской повести. — Повесть о разорении Рязани Батыем. — Слово о полку Игореве и Повесть о разорении Рязани. — Житие Александра Невского. — Слово о полку Игореве и Житие Александра. — Христианизация воинской повести. — Содержание этапа интерференции. — Моделирование развития словесности.

Два типа риторики в «Слове о полку Игореве»

В продолжение киевского периода осуществлялось размежевание риторик письменного и устного слова. Письменность раннего средневековья (XI — XII вв.), за исключением «Повести временных лет», стремилась изолироваться от устной словесности и почти не пропускала в себя устнопоэтические влияния. В Киевской Руси «народная поэзия была изгнана из книги, была запрещаема и проклинаема». Таково было содержание периода «спецификации письма».

Но так обстояло дело лишь некоторое время, в продолжение приблизительно полутора столетий. Уже в конце XII века (1187 г.) оказывается возможным создание такого памятника, как «Слово о полку Игореве», которое, будучи несомненно книжным по происхождению произведением, несет на себе очевидный и очень сильный отпечаток влияния устной поэзии. Соотношение книжного и устнопоэтического начал в «Слове» точно охарактеризовал один из ранних его исследователей, М. А. Максимович:

«Песнь Игорю не импровизирована и не пропета, а сочинена и написана, как песнь о Калашникове Лермонтова, или русские песни Мерзлякова и Дельвига. Разница та, что новейшие поэты пробовали придать искусственной письменной поэзии характер поэзии народной; а певец „Игоря“ возводит народную изустную поэзию на степень образования письменного, на степень искусства. Он поэт, родившийся в веке изустной поэзии, полной песнями и верованиями своего народа, но он вместе и поэт грамотный, причастный высшим понятиям своего времени, он поэт писатель».

Выше, когда речь шла о типологии авторства в словесности киевского периода, мы упоминали предложенное Д. С. Лихачевым различение «глашатай / певец». Это различение на поверку не является актуальным для своего времени, оно усматривается лишь из нашей современности. Фигура «глашатая» возникает как субъектная инстанция письменности. Лишь по аналогии с этой фигурой в ХХ веке стало возможно говорить о фигуре «певца» как противоположной ей субъектной инстанции. Но поскольку «певец» в «Слове о полку Игореве» становится субъектом книжности, то это означает, что развитие пришло к некоторой кризисной точке. «Слово о полку Игореве» знаменует собой тот факт, что письменное слово, до сих пор бывшее противоположностью устного, стало утрачивать свою функциональную изолированность. Риторика устной поэзии нашла путь в книжность. Нам кажется, что мысль о «схождении» устного и письменного в «Слове о полку Игореве» выражено довольно сложно.

Создание «Слова о полку Игореве» принято относить к 1187 году. Мы не знаем, были ли подобные этому письменному памятнику другие, в которых также использовалась бы риторика устной поэзии. Возможность их гипотетического существования дала бы повод для некоторого уточнения хронологии, но не отменила самой сути дела. Суть же заключается в том, что на исходе XII века в развитии словесности совершался поворот. Письменность, подошедшая к предельному осуществлению возможностей книжной риторики, в поиске дальнейших путей стала обращаться к риторическим средствам народной поэзии. Письменная и устная ветви словесности начали тяготеть к сближению.

От храброй дружины к православному воинству

Для исследования изменений, происходивших в словесности, мы возьмем ряд текстов одного жанра и проследим, как трансформировался этот жанр на протяжении полутора столетий. Эти тексты — «Слово о полку Игореве» (1187), «Повесть о разорении Рязани Батыем» и «Житие Александра Невского» (рубеж XIII и XIV вв.). Все они принадлежат к жанровой традиции воинской повести. Воинская повесть — один из старейших жанров средневековой русской словесности. Его корни уходят в устный героический эпос, в сказания о подвигах героев и князей. В XI—XII веках эти сказания вошли в состав «Повести временных лет». А позже воинские повести стали существовать как самостоятельные произведения, бытуя в рукописных сборниках. Изменения жанра воинской повести отражают перемены, с течением времени происходившие в русской словесности.

В «Слове о полку Игореве» доминирует устнопоэтическая стихия. Она проявляется в характере используемых средств образной выразительности. Обильные эпитеты и сравнения «Слова» почерпнуты из мира природы: Боян — «соловей», Всеволод — «буй-тур», поганый половчин — «черный ворон». Ярославна сравнивается с кукушкой, Игорь — с горностаем, с белым гоголем, Всеслав — с лютым зверем, половцы — с барсовым гнездом. Перечисленные средства передают характерную для народного сознания связь мира природы и человека. Интенсивно используются постоянные эпитеты, также характерные для фольклора: «сизый орел», «синее море», «стрелы каленые», «красные девки», «кровавые раны», «студеная роса». Битва уподобляется посеву, пиру, молотьбе. В «Слове» фигурируют старые языческие боги, мифология которых была очень сильна в широких массах простого населения. Эти боги не чужды воинам-славянам, которые именуются «Даждьбожьими внуками». Автор «Слова» соединяет славян с их божествами связью родства.

Однако в «Слове» используются и приемы книжной речи. «Слово» оформлено книжно-риторическим зачином. Известнейший образ зачина, в соответствии с которым Боян «возлагал вещие персты на живые струны», является общим местом средневековой книжности и относится к фигуре царя-псалмопевца Давида. В текст вводятся риторические вопросы и восклицания, в том числе повторяющиеся: «О, Русская земля! Уже ты за холмом»; «А Игорева храброго полку не воскресить!» Имеются обширные фрагменты монологической речи: таково «золотое слово» Святослава. Используются сюжетообразующие диалоги: таков диалог Гзака с Кончаком, в котором беседующие на глазах читателя решают, как поступить с пленником. Наличие этих книжных приемов наряду с устнопоэтическими чертами делает «Слово о полку Игореве» ранним образцом сближения традиций письменного и устного слова.

Более поздний текст, «Повесть о разорении Рязани Батыем», усиливает это сближение. Опора данной повести на героический эпос проявляется в характерных эпизодах (например, в обращении князя к дружине перед битвой); в использовании приема гиперболы («один рязанец бился с тысячей, а два — с десятью тысячами»). Такие эпизоды и образы существуют как готовые «формулы», механически переходящие из произведения в произведение одного жанра. «Воинский быт древней Руси выработал весьма устойчивую и развитую систему традиционных формул» устного происхождения: книжник «вынужден был прибегать к таким формулам, так как создавал описание битв много лет спустя, основываясь на устных преданиях».

Целиком состоит из таких формул фрагмент: «И стали татары точно пьяные или безумные. И бил их Евпатий так нещадно, что и мечи притуплялись, и брал он мечи татарские и сек ими. Почудилось татарам, что мертвые восстали». «Точно пьяные», битва вражьими мечами вместо затупившихся, «мертвые восстали» — эти формулы регулярно встречаются в разных воинских повестях.

Фрагмент текста, повествующий о подвиге Евпатия Коловрата с небольшой дружиной рязанцев, связан происхождением с народной исторической песней на ту же тему и сильнее всего сохранил устнопоэтические черты. «Эпической формулой выражает сожаление Батый об убитом Евпатии: «Если бы у меня такой служил, то держал бы его у самого сердца». <…> В полном соответствии с народным эпосом Батый изумленно спрашивает воинов Евпатия: «какой веры вы и какой земли?» (ср. в былинах: «какой орды ты да какой земли?»). Устнопоэтический образ битвы-пира в рассказе о Евпатии развернут в деталях. Так, плененные дружинники Коловрата говорят Батыю: «не дивись, царь, что не успеваем наливать чаш на великую силу — рать татарскую».

Но при этом в повести ярко проявляется и христианское начало, связанное с книжным влиянием. Вот что говорит дружине князь Юрий Ингваревич перед боем: «Пусть я, брат ваш, раньше вас выпью чашу смертную за святые божии церкви, и за веру христианскую, и за отчину отца нашего великого князя Ингваря Святославича». Сам образ смертной чаши взят из Библии. А главное, что ценности христианства — церкви и вера — называются князем прежде «отчины», то есть родной земли. Происходит изменение ценностного мира воинской повести, в котором «отчина» издревле ставилась превыше всего. Далее, Батый и русские князья наделяются в повести рядом устойчивых эпитетов. Батый — «безбожный», а также «нечестивый». Русские же князья называются «благоверный» или даже «блаженный». Картина мира ценностно поляризуется. Писатель подает дело так, что не просто два войска сражаются друг с другом, а борются силы света и силы тьмы: святое воинство русское и нечестивое безбожное войско татар. Арена борьбы фактически переносится в метафизический план.