Бесплатный фрагмент - В этом селе петухи не поют…

Человек с периферии, или Воспоминание о походе на деревенское кладбище в начале 21 века

Мой путь в некрополистику начался, как сейчас думается, с этого необычного турпохода в пригород Пскова. Было это в начале 2000-х, в мае. Преподаватель кафедры литературы, чудная женщина пенсионного возраста, но прекрасно сохранившая красоту и ум, вместо наскучивших лекций предложила провести полевую практическую работу по литературному краеведению. Мы, студенты, конечно, согласились, ведь скоро сессия, а с профессором лучше не спорить. И пошли в поле, а точнее на кладбище.

Двадцать минут добирались общественным транспортом до черты города, где Псков внезапно обрывался группой девятиэтажек. Дальше пошли своим ходом в место с таинственным названием Камно{ˊ}. Тогда у нас не было интернета не то что с собой, но у многих даже в квартирах, поэтому об этих местах нам рассказывала сама профессор. А сейчас информацию можно найти и в сети, и в книгах.

Называется это весьма древнее местечко Камно, потому что берега протекающей речушки Каменки состоят из окаменевшего известняка. В некоторых частных подворьях Псковского района до сих пор можно увидеть постройки из этого бежевого камня. А в самом губернском городе, как известно, из этого бросового материала построены жемчужины архитектуры. Тысячу лет здесь находилось поселение, заставшее основание Пскова. Сейчас осталось невидимое непосвящённому глазу городище да название. Хотя никто не утверждает, что оно, название, настолько же древнее. Во всяком случае, уже в 18 веке здесь существовало имение с одноимённым названием Камно. Жили в нём псковские дворяне Яхонтовы, служили России кто на военной, а кто на гражданской службе. Жили, как говорится, не тужили. Так и осталось бы Камно одним из сотни непримечательных поместий Псковской губернии, если бы не озарило эти живописные места однажды в июне 1826 года солнце русской поэзии…

По воспоминаниям потомка Яхонтовых, Александр Сергеевич отдыхал в беседке усадьбы, заехав по случаю навестить хозяев дома, с которыми давно общался. А маленький его тёзка, шести лет от роду, прочёл гостю стихотворение. Причём его же, пушкинское. Поэт был весьма порадован, отметил его поэтическое дарование.

Но обычно в жизни обстоятельства складываются не так, как нам хотелось. К сожалению, одного Дара не достаточно. Вот и Александр Николаевич Яхонтов, прежде чем попасть в анналы псковских краеведческих изданий, что априори определяет его место поэта второстепенного (впрочем, это ведь по российским масштабам), занимал государственные посты, много лет жил в Петербурге, но вернулся в родные края, построил новую усадьбу Яхонтово близ старого отчего дома, продолжал служить в Пскове. Означает ли это, что «второстепенность» — это «второсортность»? Кто определяет этот критерий?

Яхонтову критики ещё при жизни отказали в «настоящей оригинальности» его произведений. А произведений было достаточно. Может быть, оттого попало творчество Александра Николаевича в объекты литературного краеведения спустя примерно сто лет со дня смерти автора, что читатели и учёные, способные оценить его творчество, появились только теперь? Изменилось время, и сейчас, конечно, проще работать писателю — живи, где хочешь. Но почему-то успех измеряется по-прежнему: если в столицах о тебе не знают, то ты — автор на периферии, во «втором эшелоне». Впрочем, правила жизни таковы, что у каждого писателя всегда есть место в литературном процессе. Даже если мнения читателей и специалистов расходятся. Солнце, конечно, должно быть одно. И много звёзд. Но разных величин. Это — жизнь.

А жизнь непредсказуема. Действительно, Александр Николаевич Яхонтов добился большого успеха в должности губернского чиновника. А литература, большая литература, наверное, осталась его несбыточной мечтой. Дар перерос в необходимое увлечение, которое как настоящий писатель он никогда не оставлял. Литература была в его жизни не ради куска хлеба, а потому что была такая потребность. Это сложно объяснить: просто человеку хочется писать. Кто-то назовёт это банальной графоманией. Пусть так, но эта потребность, если её не удовлетворять, бывает весьма болезненной. «Что же болит?» — спросите вы. Так отвечу: «Душа».

Много лет спустя нашла 24 стихотворения Александра Николаевича Яхонтова. Он ведь так и сказал в 1878 году:

Есть мощная потребность духа:

Потребность высказаться…

Простое, доброе зерно

В земле заглохнуть не должно,

Так слово правды, чувства голос

В груди таить не суждено.

«Мне робко шепчет тайный голос…»

Банально, наверное, прозвучит, но судя по сохранившимся материалам, воспоминаниям и исследованиям, а тогда из рассказа профессора Горыниной, Яхонтов любил свою малую родину. Что же заставило его переехать из Петербурга в псковскую глушь? Может, большая любовь, надломившая судьбу юноши Александра? А может, любовь — это только повод вернуться на родину предков, и причина иная — невыносимая тоска по родным местам? Это когда стабильно раз в неделю снятся русская печка, уже давно умершие старики, босоногое детство, лес с грибами, огромный дуб с мечтой когда-нибудь его покорить, страшный глубокий колодец, которым пугает бабушка… Так и поселяется в душе чёрная тоска…

Родила ты меня, мать сырая земля,

И поглотишь — в мой час неизбежный…

Воротился я снова в родные поля…

Верным сердцем остался я крепок земле:

Тянет к ней непонятная сила, —

читаю я 136 лет спустя в стихотворении «Земля». Почему не жилось поэту Яхонтову в столице, ведь чиновником Яхонтов был добросовестным. Ведь есть же писатели, которые пишут о России, ориентируясь на Россию, но в самой России не находящиеся. А Александр Николаевич и в Германии не остался, и во Францию или Италию не уехал. Вернулся в Камно.

Вот оно, Камно. Поднимаемся по щебенистой тропинке. Значит, живут тут где-то люди, ходят здесь. Цветут редкие одуванчики, крутой холм в прошлом году не был обкошен, поэтому травы пробиваются среди мертвого быльника тимофеевки и ежи. В голове у меня звучит как в плейере задушевный голос Сергея Чигракова, исполняющий «Поход». Причём, знала тогда я эту песню от начала до конца и текст, и проигрыши. И вообще настроение у меня было приподнятое: музыка в моей голове, отличная весенняя погода, предвкушение встречи с чем-то, сама не знаю с чем, но весьма значимым. Лично для меня. Конечно, в нашей компании не все понимали и разделяли моё воодушевление. Были и недовольные. Непонимающие. А у меня — «Поход»! До сих пор магнитофонная кассета с избранными песнями этой группы у меня хранится.

Хранится несколько фотографий, которые мне кто-то подарил. Нет ни усадеб, ни сараев, ни колодцев, ни погребов. Нет памятной беседки. Вот на холме городища какая-то ободранная лоза. Вот по гребню холма однокурсница идёт; вот я, двадцатидвухлетняя, вдалеке, в профиль, со своей смешной стрижкой и в любимом зелёнковом свитере; вот наша завсегдатая компашка машет руками; вот на переднем плане девчонки ещё не поняли, что их фотографируют… Вот спуск с городища — тридцать три студентки и преподаватель выстроились на крутой деревянной лестнице. А кто фотографирует — не вспомню уже…

Прошло много лет со дня этого чудного похода, а я сейчас с удивлением замечаю, что мой фотоархив уже наполовину состоит из запечатлённых могил, памятников и камней. Но это сейчас я походила бы по тому городищу, повнимательней смотрела бы на камушки, кладбище обошла бы от и до. А тогда… Не было фотоаппарата. Тогда думала: вот здесь, под старой серой могильной плитой лежит «второстепенный» поэт Яхонтов. Наши преподаватели «открывают» его для нас, современников. А мы тут живём… Я тут живу и не знаю ничего. Даже неудобно. Ну и пусть он псковский, всё равно же свой… Я-то ведь родом из другого древнего города России.

Псков, хоть и провинциальный город, но всё же местная столица — и институты тогда были на выбор, и медицина качественнее, и работы больше. Конечно, можно и мне было в столицы податься, но в столицах дорого жить. И вообще, во Пскове таких умных как я, конечно, много, но ведь в Питере ещё больше. Конкуренция, блин! А мне всегда домой хотелось. Однажды, спустя 12 лет жизни на чужбине, пришла в голову светлая мысль: а какая разница, где бедствовать? Так уж лучше на родине пусть похоронят.

В жизни, я верю, всегда должно быть место для любви. И в жизни, я знаю, всегда есть место для мистики. В течение недели я переехала в родные края. Потом нашла работу, купила машину, пусть старую и полуржавую, нашла любовь, родила дочь, имею пять публикаций в соавторстве. Всё пошло по плану, как в той песне у «Гражданской обороны». Ну, правда, у меня немного план получился навыворот, но основные события в моей жизни всё-таки произошли. А ведь много лет к этому шла. Вот я дома, и всё получается — конечно, мистика!

И так, цепляясь одно за другое, меняются обстоятельства, приходят новые интересы. В том числе и некрополистика. И пусть стихов я больше не пишу, мне сейчас интереснее моё полезное дело — восстановление памяти по материальным объектам, которые представлены на наших кладбищах. У нас не принято водить экскурсии по гражданским захоронениям, а жаль, потому что там много забытых деятелей, которые сделали нашу жизнь. Лучше или хуже — не мне судить. Они её просто сделали для нас, для потомков. Я хочу, чтобы память не исчезала. Сейчас для меня важно именно это. Ну и не стану я большим российским писателем, ну и что ж… Знаю, есть много авторов, которые говорят и пишут интереснее, чем я, у которых воображение лучше, чем у меня. А я, признаться, оставила в прошлом идею написать мировой бестселлер. Я просто хочу писать, я хочу тем самым сказать. А слушатель найдётся. Значит, у меня своя, «второстепенная» ниша. Я буду главным некрополистом района.

Была я в Питере, в Москве была. Да, интересно, богато, шумно, вычурно, заманчиво. Каждый раз, проезжая столичные пригороды, ловила себя на мысли — да это ж как у нас! Устала от своей кочевой жизни. Но даже если и придётся ещё куда-нибудь съездить, то всё равно вернусь. Слишком приросла я корнями к своей Невельщизне.

Поминай, как звали

Тропиканка проснулась в кустах. Начинал петь соловей — пора бы и домой. Почему-то болело лицо. Наверное, приземление было не совсем мягким. Приподнялась. В голове загудели три тысячи колоколов!.. Это из-за куриловской водки: Курил, когда был сильно рассержен на своих клиентов-алкашей, бодяжил спирт таблетками, чтоб быстрее накрывало и ночные посетители реже стучали ему по окнам. Впрочем, они всё равно к нему тягались, чтоб подлечиться… Эх, сейчас бы стопочку хлопнуть!…

Силясь превозмочь давление запухших век, Тропиканка понемногу стала различать сумеречный пейзаж: вот лавка, прямо по курсу, сзади — сильно густые кусты сирени. Лес — не лес, сад — не сад… Дальше за лавкой — цветы каких-то едких оттенков. Много цветов, ёлочки, ленты… Пахнет бутербродом со шпротами. А цветами не пахнет. Тропиканка собралась перелезть через лавку, но тут взгляд её упёрся в новенький деревянный крест: вот тебе и цветочки — это ж свежая могила! Тут голова чуть не треснула от боли: точно! Сегодня всей деревней хоронили Плющиху! Эта Плющиха была баба не старая, не вредная, не пьющая, да и мужик её, Плющ, к Курилу не бегал. А на днях отмечали они годовщину свадьбы. И купила Плющиха в городе бутылку коньяку да беленькой. Пока гостей ждали, она и накапала того коньячку себе и мужу. Муж, правда, выцыганил ещё две стопочки водки (что его и спасло), а коньяк оказался на метиловом спирте… Плющиха померла в муках.

На похороны Тропиканка заявилась почти трезвая: покойная по-человечески к ней относилась, как-то уважала. Так что держалась как могла прилично, и только когда все разошлись, присела на облезлую лавку, достала из бездонного кармана куриловского спиртуса, посетовала на то, что ей, бичихе, приходится творить светлую память такому хорошему человеку… Эх, жить бы и жить ещё Плющихе! Так и разморило пьяную Тропиканку под солнышком, так и завалилась она под сиреневый куст… Пожалуй, как-то так оно и было.

Жутковато… Вспомнились зловещие напевы в вампирской песне «Сектора Газа». Впрочем, и комаров кормить Тропиканке не хотелось, но вдруг внимание её привлекли шорох, шелест и чья-то речь…

— Сюда, сюда её волоки, здесь стол крепкий, — шипел мужской голос.

— Пошли, дура, тебе понравится! — басил второй.

Тропиканка прищурилась: узкими ходами промеж оградок пробирались двое нетрезвых парней, с собой волокли девушку — прямо к плющихинской могиле. «Не надо, мальцы! Не надо!» — ныла она. Один из мальцев со словами «нечё было в клубе ж**ой крутить» повалил её на стол, а второй, достав бутылку, под свежим венком нашёл стакан, доверху налил спиртного и приготовился кайфовать… И здесь Тропиканка стала соображать: если мальцы сейчас по стакану хлопнут, да девке этой для снятия стресса дадут пару капель, то ей, Тропиканке, не хватит!.. И откуда силы берутся: одним движением подняла больную спину, другим раздвинула сиреневую поросль, опрокинув один из плющихинских венков, высунула в сумерки заплывшее синюшное лицо своё и пересохшими разбитыми губищами прохрипела заветное:

— Мальцы! А мне нальёте?

Один упал сразу. Второй побелел, попятился и резче резкого стал сигать через оградки, словно и не было этих лабиринтов старого русского кладбища. Девка хотела орать, но не получалось… Тропиканка сглотнула уже выделившуюся слюну и как хорошая ищейка, выбравшись из засады, схватила опрокинувшуюся бутылку — там ещё оставалось…

— Да не боись, я тутейшая. Эх, стакан разбился… Будешь? Ну, тады допью, — и она с жадностью приложилась к холодному горлышку. А девушка потихоньку слезла со стола и скорым шагом засеменила тропами некрополя в сторону деревни, часто оглядываясь на уже забывшую о ней Тропиканку, которая вновь помянула добрым словом Плющиху и пошуршала в свою хату, периодически потягивая резкие капли. Вот ведь как: и её, тропиканковская, жизнь для чего-то нужна на этом свете. А Плющиху всё равно жалко… И занять бы у Плюща да метнуться к Курилу… Неудобно как-то. Так ведь с Плющом и посидят, помянут…