Бесплатный фрагмент - Устал ли я быть русским человеком?

Мы уходим за Волгу

Мы уходим за Волгу, уходим за Дон,

Как за реку Смородину давних времён,

Как за Днепр уходили, потом за Неву,

Как во сне уходили, а не наяву.

Но потом возвращались, срастив берега,

Чтобы снова за речкой увидеть врага,

Чтобы снова уйти и вернуться опять,

Если нечего будет на свете терять.

Мы уходим опять и приходим всегда,

Вместе с вражеской кровью стекает вода,

И как будто на берег холодной Невы

Забирается кто-то уже, а не вы.

И как будто уже не пора уходить —

Порвалась незаметная, тонкая нить!

Но встаём и уходим опять и опять,

Чтобы снова на речке какой-то стоять.

Сталинград, Петербург и Ростов-на-Дону —

Мы у речек великих как будто в плену

И в долгу у подлунных крутых берегов,

У которых сломалось немало рогов,

И зубов обломалось, когтей и копыт,

Чтобы я, где повыше, был в землю зарыт.

Чтобы там, где утёс, или там, где скала,

Чтобы каждая сволочь увидеть могла:

Не замай и беги, я — на том берегу,

И уйти я оттуда уже не смогу.

Генетический код

Мы идём на Берлин. Почему же опять на Берлин?

Неужели для нас это вектор гомеровских басен?

И Варшава уже из-за наших таращится спин,

Мы её за собой потащили, хоть путь и опасен.

В сапогах, а следы босиком — мы идем на Берлин.

«Студебеккер» ревёт, испугав санитарную лошадь,

Мы седые солдаты из вечных каких-то глубин,

Пусть в пехоту берут, как известно, таких, кто поплоше.

А в герои берут тех, кто выжил — один к десяти,

Это русский отбор, отдыхают и Павлов, и Дарвин,

Мы идём на Берлин, ты, пожалуйста, друг, не части,

Мы и так впереди всех известных в истории армий.

Мы идём на Берлин. Генетически выверен код.

Так на север летят неподвластные времени птицы,

Так по курсу идёт не боящийся льда пароход,

И у нас оттого безмятежно счастливые лица.

А вчера я за водкой с приятелем шёл в магазин

И мечтал лакернуть её пивом с сушеною воблой,

Но приятель убит, и один я шагаю в Берлин,

Потому что война, и я знаю, что чудище обло*.

Сам, быть может, не знал, только мне подсказал политрук,

Что огромно оно, а ещё и озорно, и лаяй,

И к тому же стозевно — ну как не отбиться от рук,

Но покончим мы с ним ранним утром 9 мая!

А они по-другому шагали всегда на восток:

С истерическим смехом, с дурацкой губною гармошкой,

И хотя утверждали, что с ними присутствует Бог,

Только им почему-то всегда не хватало немножко.

Бог — он с нами как раз, и он тоже идёт на Берлин,

В краснозвёздной пилотке колонну ведет атеистов,

Если танки пройдут между противотанковых мин,

Значит, что-то в Европе и в этом Берлине нечисто.

*«Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» — эпиграф к «Путешествию из Петербурга в Москву» Радищева, взятый в свою очередь из поэмы Тредиаковского

Мы и сами уйдём

Мы уходим, простите, последние люди эпохи,

Где совком еще не был любимый Советский Союз,

Под Славянском мы ловим последние пули на вдохе,

И на нас изумленно спасенный глядит карапуз.

Мы последние сделаны из перекованной стали

Танков, что в переплавку свезли из-под Курской дуги,

Мы последними брали отцовские в руки медали,

Потому и предать никого никогда не могли.

Нас убьют, как когда-то убили тех рыцарей белых,

Что Россию запомнили чистой, прекрасной страной,

Мы и сами уйдем, потому что нам всё надоело,

Нас не нужно жалеть, как поют у нас в песне одной.

Мы простые ребята, афганцы и бамовцы тоже,

Комсомольцы, конечно, хоть это сегодня смешно,

Но ведь это не повод сдирать с нас живых ещё кожу,

И без воздуха в лодке спускать нас на самое дно.

Мы готовы на смерть, мы воспитаны нашей Победой,

Для себя не искали каких-то особенных благ,

Мы изведали то, чего вам никогда не изведать,

Когда в детстве мальчишки берут ежедневно рейхстаг.

Это в нас воспитало какую-то страшную веру,

Этой веры боятся, смотрю, на планете кругом,

Потому выставляют посмешищем и изувером,

Ну а нам наплевать, и насмешки мы переживём.

Только страх перед нами вы как-нибудь переживите,

Потерпите недолго, мы скоро и сами уйдём,

Мы оставим немного вам метров своих общежитий,

И ладони, пробитые пулей, как будто гвоздём.

Нам снова не хватает трубача

Нам снова не хватает трубача,

Что локоть выворачивал в изгибе.

Кто станет им? И чтоб не сгоряча,

Во имя жизни, а не на погибель?!

Россия — миф? Она сидит как кость,

И мы его всем в горло вколотили?

И все гадают, вместе или врозь:

Да были мы когда или не были?

Да, были мы! И мы еще придем,

Как приходили тыщу раз на смену,

Такую бучу снова завернём,

Куда Парису там с его Еленой!

Да, мы придём. Откуда? — спросят нас.

Каким планетным закоулком узким?

Не все ль равно, кто прикрывает вас

И почему он говорит по-русски!

А впрочем… мы не явимся, пока

Вы сами нас к себе не призовёте,

Пусть впереди спокойные века,

Как будто невесомость в самолете.

Но невесомость эта — только миг,

Вся остальная сущность — катастрофа,

И каждый на Земле давно постиг:

Здесь иногда невыносимо плохо…

Я шёл всё время строго на восток

Я шёл всё время строго на восток,

Спидометр испортился в груди,

Но я поделать ничего не мог —

Ещё пол-жизни было впереди.

Я бинтовал полотнами дорог

Босые от безденежья ступни,

Но кровь рябин забинтовать не мог,

Всю осень кровоточили они.

В конце пути я всё-таки прилёг.

Ну сколько можно, дайте отдохнуть!

Но я поделать ничего не мог:

Уже пора идти в обратный путь.

И я дошёл бы может, видит Бог!

Принёс в кармане пригоршню монет,

Но я поделать ничего не мог,

Из этого пути возврата нет.

Ренессанс

Юрий Гагарин, Муслим Магомаев,

Мне не хватает вас Первого мая,

Мне не хватает тебя в Новый год,

Глупый заблудший советский народ!

Я задыхаюсь в стране без названья,

Два их, но в этом и есть наказанье,

Но почему не вернуть, например,

Старое доброе СССР?

Мы не РФ, а совки мы — и точка.

Вот и советскою выросла дочка,

Будет и внук говорить «СССР»,

Только начнёт выговаривать «р»!

Пусть его примут потом в октябрята,

Я ему велик куплю на зарплату

Или на пенсию — разницы нет,

Мы и на пенсию жили без бед.

Я задыхаюсь в стране без размаха,

Пусть разорву на груди я рубаху,

Пусть мне в Донецке прострелят мозги,

Мне в этой жизни не видно ни зги.

Пусть прослыву бузотёром и красным,

Но не хочу доживать я напрасно!

Да, мне нужны убежденья и цель,

Даже и сквозь автоматный прицел.

Брежнева перечитал «Возрожденье» —

Глупая книжка, но ясно стремленье

И переводится как «Ренессанс».

Может быть, это единственный шанс?

Переведут «перестройку» как «климакс» —

Изображать перестанут счастливых!

Сколько пройдёт перестроечных лет,

Чтобы мы поняли: радости нет?

Чтобы мы поняли: лучшее в прошлом,

А настоящее — глупо и пошло!

Чтобы мы поняли: счастье прошло,

Всё что вокруг — густопсовое зло!

Все эти Галкины и Пугачёвы,

Что мы готовы принять за основу.

Где ты, советский простой человек,

Где доживаешь двадцатый свой век?

Русские буквы

В интернете при попытке ввода пароля на кириллице возникает предупреждение: «В поле содержатся русские буквы».

В поле содержатся русские буквы, —

Я прочитал и увидел во сне,

Что я в Освенциме, тощий от брюквы,

И в крематорий готовиться мне.

Где-то содержатся русские люди,

Лагерь зовется «Планета Земля»,

Есть среди них паханы, лизоблюды,

Но среди них ведь и ты есть, и я!

В небе находятся русские Боги,

Я это знаю, хоть сам не святой,

Знаю, что нас позовут из берлоги,

Бросят в какой-нибудь дьявольский бой.

И разнесётся с утра спозаранку,

Так, что земля содрогнётся в огне:

«В поле находятся русские танки!»

Я этим жив, это дорого мне.

Листопад

Листопад за окном сумасшедший,

Заставляет забыть про дела,

Как поведать мне лучшей из женщин,

Что рябина мне душу сожгла?

Как мне вылечить старую рану,

Как спастись от грядущей беды,

Никогда уже выше не стану,

Не достану для милой звезды!

Я не самый плохой человечек,

Почему же на этой Земле

Я познал бытия скоротечность

И не смог удержаться в седле?

Я пинаю опавшие листья,

Что засыпали мой городок,

Не осталось, мне кажется, мыслей,

Передумать которых не смог.

Время лечит старинные раны,

Только всё это не про меня,

Обмелели мои океаны,

Иллюзорной мечтою маня.

Покраснело кругом, пожелтело,

Полыхает, подобно костру,

Листопад маскирует умело

Под осеннюю сказку хандру.

В этой сказке — какая отрада?

Разве только рябина в огне,

Отчего же в пылу листопада

Чей-то образ мерещится мне?

Полынь сорок первого года

Полынь сорок первого года!

Упавшая с неба звезда

Пророчила людям невзгоды

Казалось, уже навсегда.

Убили нас, многих убили,

А выжившим и невдомёк,

Что мы за звездой уходили,

Как за горизонт на восток.

Исход этот скорбный, полынный,

Запомнится людям навек,

Нет-нет, да впадает в унынье

В июне у нас человек.

Полынь сорок первого года!

Сожженные танки кругом,

Остатки былого народа

Бредут по пыли босиком…

И как они нас не добили?

Я сам до сих пор не пойму,

Решалась судьба: или-или,

И виделась словно в дыму.

Полынь сорок первого года!

Конечно, была и сирень,

Но только в душе непогода

Жива и по нынешний день.

Сирень сорок пятого года!

Сквозь слёзы я произношу,

Понятия разного рода —

Скажи своему малышу!

Сирень и полынь — не соседки,

Простите меня, коли что,

Но в каждой сиреневой ветке

Полыневый запах густой.

Июнь

Отшумели дожди, улетучились грозы весенние,

Наконец-то июнь стал похожим на лето сполна,

На полянках в лесу расплескалось девичее пение,

И висит, где положено, ночью большая луна.

Я иду босиком, а не в римских тяжёлых сандалиях,

И дорогу мою не мостили ещё кирпичом,

Я не знаю, что будет со мной и Россиею далее,

Только нам на двоих с ней любая беда нипочём.

Холодит мои пятки июнь бесконечными лужами,

Только в каждой из них отразились и солнце, и синь,

Я от позднего лета немножечко злой и контуженный

И с тревогой смотрю, как листочки дрожат у осин.

Я иду босиком — по России иначе не следует,

И простыть я в июне нисколько уже не боюсь,

Мы с Россией вдвоём не такие, наверное, бедные,

Чтобы в наших глазах отразилась вселенская грусть.

Да и лужи просохнут, и с ними уйдут отражения,

Станет ясно тогда, что не сказка всё это, а быль,

Нам в июне всегда выпадают большие сражения,

И ступни обжигает опять придорожная пыль.

Я не имею права на любовь

Я не имею права на любовь,

Хочу любить, признаюсь вам, безумно,

Но с ринга уведён: разбита бровь,

А, может, вёл себя я слишком шумно.

Боец любви, да что боец — кумир,

Я брошен жизнью нынче на канаты.

А без любви — кому он нужен, мир,

И все его восходы и закаты.

Пишу стихи — дороги лучше нет

Под пулю, в петлю или на Голгофу,

А мне и так последних сорок лет

Кукушка куковала катастрофу.

Приговорен тянуть тяжелый воз,

Где лишь стихи — последние пожитки,

Но столько в них любовных тяжких слез,

Что я тащусь со скоростью улитки.

Лошадка очень плохо тянет воз,

А в нем полно кому-то нужных бредней,

Я, может, оттого его и вёз,

Считая каждую версту последней.

Когда же за незримую черту

Я завезу любовную поклажу —

Как бабу с возу привяжу к хвосту,

И напоследок по спине поглажу.

Устал ли я быть русским человеком?

Устал ли я быть русским человеком?

Скажу вам честно, тяжесть — та ещё!

Две мировых войны в теченье века

И третья смотрит мне через плечо.

Быть русским хорошо на День победы,

А в сорок первом — нету дураков,

И кто тернистый русский путь изведал,

До смерти трёт отёки от оков.

Ведь никому так не плевали в душу

Враги, друзья врагов, друзья,

Шестую часть нам заплевали суши,

Всё потому, что русским быть нельзя!

И сразу стало русских маловато:

Война в Донбассе — шок и трепет там,

И малороссы стали бесноваты,

Плетутся за Европой по пятам.

Россия стала лишнею фигурой

Великой нашей шахматной доски,

Нам говорят, большая, значит — дура,

И остаётся только выть с тоски

И ждать, когда тебя штыком пропорют,

Или сгноят в колымских лагерях…

Нет, я приму участье в вашем споре,

Приятно русским быть, или же как?

Устал быть, может, русским этот город?

Устала русской быть моя страна?

А выяснится это очень скоро —

Не дай-то Бог, случится вдруг война!

Москва готова выдержать давленье

Гораздо больше многих городов,

Она живёт в особом измеренье,

Не каждый город к этому готов.

Москва ведь не захочет стать Нью-Йорком,

И Киевом не хочется ей стать,

Не зря талдычат в мире без умолку

Про русскую особенную стать.

А если русским кто-то быть не хочет,

Кому здесь «це Европа» номер два,

Я посмотрю, как город обесточат

И всех погонят в лес рубить дрова!

Наш крест тяжел, и мы об этом знаем,

Но он нам помогает устоять.

Устали мы от воя и от лая,

Но нам на это просто наплевать.

Нас отскребли от сталинградских стен,

От прохоровских танков отскоблили,

Вы что решили получить взамен?

Какое вы хотите или-или?

Мы выпустим на волю дух войны,

Дух мести, дух такой свирепой боли, —

Не искупили до конца вины

Мы перед теми, кто погиб за волю!

Вы, может быть, представите сперва,

Как будто бы во сне потустороннем:

Со дна противотанкового рва

К вам лезут мертвецы в одном исподнем!

Идите с миром, не будите зла,

Мы пережили слишком много горя,

На головы двуглавого орла

Пришлось намного больше двух историй!

Мы не забыли про пожар московский,

Эвакуацию и баррикадный бой,

И как людей без воинской сноровки

Полками отправляла на убой.

Но каждый скажет: плюйте и убейте,

Я устоял — попробуйте и вы!

Быть русским — это в ожиданье смерти

Когда себе накладываешь швы.

Если прямо лететь

Если прямо идти, если прямо лететь —

Девяносто по курсу — ни влево, ни вправо!

И хотя бы во сне если плюнуть на смерть,

Если плюнуть на крики «позор!» или «браво!» —

То достигнешь страны, пусть не СССР,

А с названьем другим, только равным по сути,

И застынешь в строю, будто ты — пионер,

И готовился долго ты к этой минуте!

В этой самой стране жить не так уж легко,

Отгремела война и оставила шрамы,

И не меньше чем где-либо там дураков,

И ночами слезами заходится мама.

И убили отца, и разруха кругом,

По ночам воронкИ, как вороны над полем,

И ворОнки вокруг, ну а ты — босиком,

И осколки вонзаются в пятки пребольно.

Но достигнув её, этой самой страны,

Ты другую уже никогда не захочешь —

Это детство твоё и твои пацаны,

Ты готов им навстречу бежать, что есть мочи!

Спасибо, рябина!

Заглянула рябина в окошко моё ненароком,

Я устало поднял на неё замороченный взгляд:

Я раздавлен как птица своим несговорчивым роком

И совсем не люблю, когда в окна чужие глядят.

Но рябина была непосредственна и добродушна

И тянула мне ягод оранжевых спелую гроздь,

И казалась в своём многоцветье настолько радушна,

Что собой заменила букет из пылающих роз.

Ах, спасибо, рябина, одна ты меня понимаешь,

И одна мне способна в глаза без упрёка смотреть,

Помню, как любовался твоими цветочками в мае,

Только это сравнится с тобою сегодня на треть!

Только счастлива ты отчего — никому не расскажешь,

Ведь секреты от счастья как будто ключи берегут,

Пусть душевную тайну тебе я поведаю даже,

Ты останешься где-то совсем на другом берегу!

Но спасибо, рябина, хотя бы за это участье

И за ягоды тоже, и яркий красивый наряд,

Если нам из двоих одному только выпало счастье,

Несказанно я этому буду, наверное, рад!

Я пишу о России

Я пишу о России, пишу о России стихи!

Никогда б не поверил, что время такое настанет!

Познакомлюсь с мессией, что, может, отпустит грехи,

И откроет мне двери с большими литыми крестами.

Мы забыли и думать, что ты и на свете-то есть!

Ты откуда взялась, позабытая дивная сущность?

Не шептала: иду, мол, а брякнулась — сразу и здесь,

Позабытая власть, расчленённая зубрами в Пуще.

Мне не нужно свободы, ведь я её и не терял,

Мне не нужно любви, у меня её, правда, в избытке,

И я следом за модой не стану ломиться в астрал,

А потом утверждать, что готов и к страданью, и пытке.

Мы приходим в себя после глупых и сумрачных лет,

И смакуем губами забытое слово «Россия»,

Сладострастно любя после долгого-долгого «нет»,

Просто, может, мы раньше её ни о чём не спросили.

Культурная революция

Я не зову народ на баррикады,

Да всё и так уже произошло:

И вместо революции в награду

У нас в России ясно и светло.

Культурно революция проходит,

Без пены, матросни и без стрельбы,

Но так же уплывут на пароходе

На Запад философские гробы.

В семнадцатом кровищи было много —

Хватило на столетие вперёд!

И может, отмолил слезами Бога

Аванс у революции народ.

Но я хожу по улицам в бушлате,

И клёшами мету седой Арбат,

И для меня опять все люди братья,

Хотя уже никто не виноват.

Не потащу я адмирала к стенке,

И не затею новую войну,

Но знаю я, что тихо и без пены

Увижу скоро новую страну!

Мы революции не прекращали,

Её в России прекратить нельзя,

Немного перегнули мы вначале,

Но не кровавая её стезя.

Мы не хотим общественного строя

В Россию принесенного извне,

У нас свои извечные герои,

Которые погибли на войне.

Мы против виртуальных резерваций,

Куда определил нас белый свет,

Мы против непродуманных новаций,

Которых и в природе нашей нет.

Не для того мы выгнали буржуев,

Чтоб снова их на шею посадить,

Мы долго гнали эту мысль, меньжуясь,

Что перережем жизненную нить.

Я никогда не захочу богатых,

Да потому, что из России я —

Не продаётся, то что было свято,

Не продаётся Родина моя!

Вы терпенья займите у русских

«В полный рост — это очень по-русски»

Веник Каменский

В полный рост поднимались в атаку,

В полный рост уходили в запой,

Не вмещались внутри автозака,

Пробивая борта головой.

В полный рост, хоть салага не рослый,

Метр с кепкой — про нас говорят,

Салютуя, поставили вёсла,

И запели про крейсер «Варяг».

В полный рост, это Саша Матросов,

И Гагарина Юры «Восток»,

Не осталось, наверно, вопросов,

Как же этак он вырасти смог!

В полный рост, это Чёрная речка,

И заснеженная Колыма,

Ну а если хотите и вечность,

Пусть и ядерная там зима!

Вы терпенья займите у русских

И гоните и в гриву, и в хвост,

Но в винтовочных рамочках узких

Снова встанут они в полный рост!

Крапива

Здесь в округе тоска мухоморная,

И осталось — крапиву косить,

Но коса, словно девушка вздорная,

Перережет последнюю нить.

Жизнь моя до того несерьезная,

Что пришлось закусить удила,

То росла, как крапива бесхозная,

А теперь под косою легла.

Улыбаешься конному, пешему,

Открываешься лютым врагам,

Только знаешь, пошли-ка их к лешему,

Я тебя никому не отдам!

Я в России не гость и не ряженый,

Может быть, никудышный поэт,

Но с крапивою рядышком ляжем мы,

Пусть сожжет, если выхода нет!

Пусть коса, будто смерть неминучая —

Я её наточил о гранит,

Вряд ли ждет меня долюшка лучшая,

Даже если попробовать жить.

Будет петь мне свирель горемычная:

Плохи ваши с Россией дела!

Но на это отвечу привычно я,

Что крапива мне душу сожгла.

Подводная лодка

Я люблю, только вот никому

не хочу говорить это слово,

Может быть никогда

это слово вообще не скажу никому.

Я, признаться, на женщин

смотреть начал слишком сурово,

И уж свыкся, что жизнь

мне придётся прожить до конца одному.

За любовь я отдам

все газеты, стройбаты и все баррикады,

И Камчатку отдам,

ну а к ней приложу тоже мой Сахалин,

За нее я пройду,

как во сне, сквозь огонь своего Сталинграда,

Ведь у каждого свой,

и не трогая ваш, предлагаю сегодня один.

Я пишу эти строки,

а в «Курске» задраены наглухо люди,

И как воздуха мне

не хватает чернил и бумаги для «SOS»,

Поднимаю любовь,

как подводную лодку с разорванной грудью,

Только есть кто живой? —

вот в чем главный и самый коварный вопрос.

13 августа 2000 года.

Буржуйка

Когда-нибудь наступит лето,

Когда-нибудь наступит жизнь,

Сожгу сегодня томик Фета

Во избежанье новых тризн.

Вчера сожгли Святую книгу,

Но бабушке не помогло,

А я держу в кармане фигу,

Как будто всем смертям назло.

Ах, если б видел Афанасий,

Прервав свои святые сны,

Как людям стих его прекрасный

Помог добраться до весны.

На нём — божественная мета,

Тепло и искренность души,

И я сожгу последним Фета,

Чтобы огня не потушить.

Огня буржуйки ленинградской,

Блокадницы, такой как мы,

Сгорели в ней, как в печке адской,

Все наилучшие умы.

Любовь одна — источник света,

И, отогревшись у огня,

Я наизусть читаю Фета

И знаю, Фет простит меня.

Романтики

Уходит безвозвратно поколенье

Романтиков несбывшихся надежд,

И поздно нам менять мировоззренье,

И в чём-то переубеждать невежд.

Невеждам этим ничего не нужно,

Мечты, надежды, вера — ни к чему,

Любовь и та им чересчур натужна,

Я их уже, наверно, не пойму.

Останемся с нелепыми мечтами,

Где нет в помине матерьяльных благ,

Ни с кем не поменяемся местами,

И как «Варяг» в бою не спустим флаг.

Победа будет, верю я, за нами,

А против веры бесполезно всё,

Пусть мы живём, укутанные снами,

И только ерунду одну несём.

Совсем другие люди, ну так что же?

Ошибся, может, главный Программист?

Приговорил нас, может, уничтожить,

И снова вставил в принтер чистый лист.

Но только с Программистом мы поспорим,

Мы — атеисты, вот ведь дело в чём!

Что был неправ, он убедится вскоре,

Но будет поздно — мы уже уйдём!

А нет — и Бог с ним, доживайте с миром,

Нам этот мир постыл который год,

Как надлежит хорошим командирам

Собою прикрываем мы отход.

Паруса каравелл

Паруса каравелл! Вами бредит огромное море,

Вы синонимом воли служили во все времена,

И пусть в трюмах в цепях появились невольники вскоре,

Это так получилось и в этом не ваша вина!

Паруса каравелл! Вы как белые крылья у чаек,

Вас полощут шторма, оттого белоснежно чисты,

Вы как будто упряжки красивых, породистых лаек,

Улетаете ввысь, обгоняя любые мечты.

Паруса каравелл! Что вам гимны и клятвы до гроба!

Вы такое видали, что стыла и кровь моряков,

Магеллан и Колумб, что на это вы скажете оба?

Впрочем, ваши слова не погасят огни маяков.

Паруса каравелл с моряками из кованой стали!

Им солёные брызги лечили тоску и хандру,

Только вряд ли узнаешь, о чём эти люди мечтали,

Если вахту стояли свою на знобящем ветру.

Паруса каравелл неужели запомнили гены,

Как запомнили рай и змею на запретном плоду?

Если только почувствую вкус обжигающей пены,

Значит больше назад я уже никогда не приду.

Я убегаю от любви

Я убегаю от любви,

Как убегают от запоев.

Но ты, любовь, меня лови —

Мы по ночам еще повоем!

Я напишу еще стихи,

Раздам долги и пить не стану,

И в церкви замолю грехи.

И пусть меня опять обманут…

Мне нужен культ любви своей,

Как нужен культ Прекрасной Дамы.

Ты масла лишь в огонь подлей,

Так скажем — для завязки драмы!

Сент-Женевьев-де-Буа

Схороните меня в эмиграции

Не на Сент-Женевьев-де-Буа,

Где бы в гроздьях душистой акации

Утонула моя голова,

А в краю, где цепляет туманами

Небосвод за кремнистый забор,

Где с поэтами я полупьяными

Бесконечный веду разговор.

Край стоит тот забытый, заброшенный,

Как рубцовский последний удел,

Там любое лицо перекошено,

Там любой человек не у дел!

Перекошена, перекорёжена

Там любая людская судьба.

Наплевать, что не будет ухожено

Там моё Женевьев-де-Буа.

Наплевать, что там нету акации,

Наплевать, что жестка там трава.

Я домой еду как в эмиграцию,

Я имею на это права!

Крепдешиновое платье

Стояли вы на фоне муляжей,

Какими были остальные жёны,

Достойные вполне своих мужей,

А вам недоставало лишь короны.

И где вы взяли этот крепдешин!

Он поднял вас как будто бы над полом,

Притягивал к себе глаза мужчин,

Так увлечённых будто разговором!..

Ах, сколько лет уже прошло с тех пор!

Вы развелись и снова вышли замуж,

И я опять смотрю на вас в упор,

А вы опять как в платье том же самом!

Так не бывает через много лет,

Тот крепдешин давно уже истёрся,

Неужто и у шёлка есть секрет —

Узнаешь и над полом вознесёшься!

А может, это и не в платье суть,

А в женщине, которая под платьем,

Совсем не платья на руках несут,

И раскрывают не для них объятья!

А этот сумасшедший крепдешин,

Когда он упадёт ко мне под ноги,

Я брошу, будто в сказочный камин,

И вас оставлю прежней недотрогой!

фото: Вита Фортуна

Чужие боги

Чужие боги правят нами, и не славянские они.

Мы виноваты в этом сами: позарились на чей-то нимб.

На чьи-то платья расписные, чужие сказки и обряд,

Не знали, что придут иные и наши сказки запретят.

Заставят гнуть по-рабски спину, чужие руки целовать,

Послушать сгонят, как скотину, чужого пастыря слова.

Чужие песни и молитвы, чужие мысли и язык,

Погонят на чужие битвы, кто от отечества отвык.

Чужими будут океаны, такими же материки,

На них чужие будут страны, и умные, и дураки.

Чужие женщины и дети. Друзья чужие и враги.

В итоге на чужой планете никто нам не подаст руки.

Чужие боги, до свиданья! И пусть нам вспомнить не дано

Свои стихи, свои преданья, мы со своими заодно!

Откуда это знать мы можем и не боимся ли греха?

И, может, наши боги строже и жизнь при них была плоха?

Быть может, так. Но мы созрели до понимания того,

Что можем мы весну в апреле просить у бога своего.

А то ведь и весны не будет — мы видели такой расклад,

Чужие боги, как и люди, весну нам просто запретят!

Как запрещали сновиденья, игру свободного ума,

И даже общий день рожденья украли в общем-то у нас.

Чужие боги, извините, но с вами нам не по пути.

Вслепую пусть и по наитью, но дальше нам самим идти!

Последний романтик

Я последний романтик двадцатого века.

В двадцать первом такого не встретишь уже.

Тут и просто не встретить уже человека,

А романтик и вовсе — поручик Киже!

Я стихи свои скоро писать перестану,

Потому что их некому будет читать,

Я остался поклонник девичьего стана,

А у нынешних женщин — особая стать!

И не нужно уже никаких возлияний,

Всё конкретно и чётко должно быть у них,

А любовь — это как ритуал обезьяний:

Побыстрее бы только разделся жених!

Потепление климата, что ли, влияет,

И любовь превратилась уже в катаклизм:

Не воспримет никто уже в будущем мае

Наступленье весны как природный сюрприз.

Да чего там про май — что закончилось лето

Не расскажете нынче уже никому,

Потому что решат, что вы дядя с приветом,

Как чиновний кореец в ООН Пан Ги Мун.

И последний романтик двадцатого века

Проиграл навсегда королевский гамбит:

У последнего рыцаря есть ли утеха,

Кроме Дамы Прекрасной? Поэтому бит!

Сервантес предсказал Дон Кихота заране,

Скольких мир наплодил чудаков напослед?

Ковыряюсь в стихах как в взаправдашней ране

Я — последний романтик на старости лет!

Небо славян

Небо славян над Европой — в это не верит никто,

Скажут: славянские тропы издревле шли на Восток!

Я и не против, ребятки, вот вам моя ДНК —

Небо славян над Камчаткой, там мне знакомый вулкан!

Небо славян над Аляской и над Китаем оно,

В Индии русские сказки слушают тоже давно.

Небо славян над Уралом — это серьёзный вопрос —

Русским ли быть перестало, жив ли здесь великоросс?

Через алтайские степи древние тропы ведут,

Будто бы тайные скрепы предки оставили тут.

Может, в районе Байкала родина первых славян?

Разных курганов немало, каждый из них — безымян,

Только вам небо расскажет лучше любой ДНК,

Этих могильников даже, что пережили века.

Вы посмотрите на небо, общее что для землян,

Это — по вам, а по мне бы — синее небо славян!

То, что случилось в Европе — помнит дремучая кровь,

Вымазан в этом сиропе нынешних жителей кров.

Может быть, что-то забыли, может быть, что-то простим,

Клятвы уже и не в силе, будем ли следовать им?

Пусть и забытые клятвы — каждый в них видит изъян,

Но из души не изъято древнее небо славян.

Последний поэт Атлантиды

Я — последний поэт Атлантиды!

Под ногами — пока ещё твердь,

Перед взором — чудесные виды,

А в душе — запустенье на треть.

Люди даже вокруг и не знают,

Что готовит грядущее им,

Что готова им доля иная

В круговерти из вёсен и зим.

Мне не хочется сон их нарушить

И не хочется бег задержать,

Чтобы их всеобъемные души

Не разъела до времени ржа.

Пусть бегут в эти тёплые зимы

И глядят свои вещие сны,

Где все беды проносятся мимо,

Как мгновения вечной весны.

Атлантида останется сказкой

И синонимом небытия,

Пусть о ней вспоминают с опаской,

Остальные поэты-друзья,

Раз она прозябает бездарно,

Ничего им, как будто, не дав,

Лишь названием высокопарным

Как Полярная светит звезда.

Я покуда один пострадаю

Над ужасною тайной своей,

Провожу журавлиную стаю

В те края, где не ждут журавлей.

Пусть она невозвратно утонет,

И меня за собой унесет,

Но в её атлантическом стоне

Вы услышите имя моё.

Может, я пережил Атлантиду

А, возможно, и собственно, смерть,

Чтоб на жизнь одного индивида

Как бы со стороны посмотреть?

Для меня это вовсе не сказка,

Не какой-нибудь заспанный сон,

Не пробитая пулею каска,

Что носить будто и не резон.

В крайнем случае, может быть, клапан,

Что у сердца поехал вразнос,

Уберите, пожалуйста, лапы,

И не суйте, тем более, нос!

И со скальпелем тоже не лезьте,

Раз страну мою трудно спасти,

Даже если попробовать вместе

В штормовом океане грести.

Мне она не настолько чужая,

Как у бывшего друга жена,

И не больше другим угрожает,

Чем любая какая страна.

Как поэт не держу я обиды

Даже за униженье моё.

Я — последний певец Атлантиды,

Как я сам понимаю её.

И всё-таки снег

И всё-таки снег… Я снимаю со стенки гитару,

Тут словами не скажешь, а нужен простой перебор,

И всё-таки снег… И со старой гитарой на пару,

Мы расскажем откуда взялось на дворе серебро.

И всё-таки снег… А январь-то уже на исходе,

На исходе, возможно, и чья-то короткая жизнь,

И всё-таки снег… Он какие-то ноты находит,

Пусть колки из гитары торчат как из горла ножи.

И всё-таки снег… Можно выдохнуть и рассмеяться,

Хоть улыбку твою тут уже и не ждали давно,

И всё-таки снег… Видишь имя Георгия в святцах,

И сомнения все, будто змей, захлебнулись огнём.

И всё-таки снег… Как ребёнок пошёл по дороге,

В материнском платке, не боясь и не глядя назад,

И всё-таки снег… Исчезают остатки тревоги,

И как будто туман наплывает тебе на глаза.

Я — тайга!

Я — тайга! Я горю и рыдаю,

и корчусь от гнева и боли!

Я кричу на весь мир,

я — Сибирь, ну и где-то, наверное, вы!

Я всю жизнь прикрывала

Россию и даже планету собою,

Как случилось, что стали вы все

в отношенье меня неправы?

Говорят, хорошо, что сжигают обычных

и даже не очень микробов,

И какую-то плесень,

что будто во мне испокон завелась,

Даже зеки мои, побросав впопыхах

на забор полосатые робы,

Потянулись в отрыв, наплевав на меня,

закусив до крови удила.

Вам не жалко, смотрю,

обожжённых, облезших волчат и зайчишек,

От жаркого из дичи

вы их отличите на фото, наверно, едва,

Вы надеетесь, станут со временем

крики их тише и тише,

А тайга нарастёт,

будто бы в огороде весной молодая ботва?

Может быть, нарастёт, —

нарастают, наверное, сотни и сотни гектаров,

Ну а может, и нет —

ведь случалась у этой планеты не раз и беда,

Как тайга я на время

умру от огня, пусть не очень и старой,

Как Россия уйду я от мира и вас,

но, поверьте, уже навсегда!

Впрочем, будет, возможно,

Сибирь промежуточным чем-то и долгим,

Только ей без России тоскливее будет,

чем вам без сосновой тайги!

Как Россию представить нельзя

испокон без Москвы и без Волги,

Так Сибирь без России

не смогут представить заклятые даже враги.

Я — тайга! Я прошу, я молю,

сквозь клубы ядовитого, едкого дыма!

Я кричу и рычу сотней глоток

своих ошалевших зверей и пичуг:

Почему самолёты

всё время летят высоко и по-прежнему мимо?

Неужели им в небе не слышно,

как я, загибаясь от боли, кричу?

Неужели не видно им в небе

такого густого и чёрного пепла,

И, порой достающих до крыльев,

огромных и жарких огня языков?

Ну и кто после этого скажет,

что вера в Россию безмерно окрепла?

А не то, что работа кипела

ещё до рассвета в стране дураков…

Я — тайга…

Я — любовь!

Я — любовь! Вот такая заявка.

Предъявляйте мне гамбургский счёт!

Безнадёжно провалена явка

И пароли, и что там ещё…

И гестапо стоит на пороге

В виде тёщи и новых мужей,

Нелегко будет мне, недотроге,

В алиментах среди платежей.

Только я себе вены не вскрою,

Не накину на шею петлю

И отвечу завистников рою,

Тем, которым я не по плечу.

Я — любовь, что не купишь за взятку,

За брильянт золотого колье,

Не сошлёте меня на Камчатку,

Что-то выискав в грязном белье.

И со мною нельзя на Мальдивы,

Мне противно названье Канар,

Я сама как волшебное диво,

Вас способное вызволить с нар.

Я с войны дожидалась убитых,

Поднимала с постели больных,

Мы с богами, пожалуй что, квиты,

Не скажу, что сама я из них.

Мне с богами пронзительно скучно,

Ну а им так же скучно со мной,

Ведь в любви нужно жить безразлучно,

Не стремясь обойти стороной.

Я — любовь и большая награда,

Кто со мною, тот просто герой!

Но сама себе, впрочем, не рада,

Так как ставлю всегда на зеро.

Это выигрышу мало поможет,

Гарантирован вечный пролёт,

Где с живого снимается кожа,

А потом — словно рыбу об лёд!

Вот такие ужасные сказки,

А не хочешь, мой друг, не взыщи,

А ходи без любви и опаски

И дави в интернете прыщи.

Я — любовь, я само провиденье,

Мне не нужен ничей указуй!

Вместе с вами хожу каждый день я

Небольшою соринкой в глазу.

Удалить только прочь со слезами

Не пытайтесь навеки меня,

А поставьте-ка в ряд с образами

И молитесь, любя и кляня.

Последний бой Сталина

Во время корриды в Испании бык по имени Сталин напал

на зрителей

Я — Сталин. Бык. Иду на красный цвет!

Ломаю огражденья на арене.

Пусть невелик моей корриды век,

Я проживу его без сожаленья.

Я затопчу сегодня сорок Их!

Пусть это даже женщины и дети.

Не знаю я хороших и плохих:

Плохие все Они на этом свете!

Пришли смотреть корриду, бой быков?

Хотели крови, нашей крови, бычьей?

Я вырвусь из смирительных оков,

Но я не стану лёгкою добычей!

Кольцо в ноздре пусть разорвёт мой нос,

И пикадор мне сердце остановит,

Но быть или не быть — не мой вопрос,

Вы сами захотели этой крови!

Испания здесь вовсе ни при чём —

Все люди зачарованы корридой!

Тореадор схватился за плечо,

Он мне не нужен, бог с ним, с этой гнидой!

Мне нужно на трибуну, в гущу, вглубь,

Где кровь течёт ручьями по проходам,

Чтоб Тот, Вверху, не оказался глуп,

Дав имена быкам и пароходам!

Жгут лососёвую икру

Жгут лососёвую икру.

Вчера сожгли четыре тонны.

Ну а сегодня поутру

Я слышал лососёвы стоны.

Так немцы жгли чужих детей

В кино каком-то чёрно-белом,

Лосось достали из сетей

И вот сжигают между делом.

Мильон икринок, миллиард,

Не знавших радости рожденья,

Напрасно плакал старый бард

В пустых потугах песнопенья.

Напрасно плакала река,

Мальков утратившая свору

По воле злого дурака —

Рыбопромышленного вора.

Онкологический больной

Икру не ту в свой рот отправит,

Она не побеждает гной,

А нужной дать ему не вправе.

Амурских тигров шкуры жгут,

А браконьеров всё не меньше,

Их шеи не коснётся жгут,

Ну а другим их не изменишь.

Мы гастарбайтеров везём

Губить российскую природу,

Мы вывезли весь чернозём

И отравили в Волге воду.

Ну а теперь вот жжём икру,

Икру камчатского лосося.

Последнего, что замыкает круг,

В котором тонут все вопросы.

Убили медведя

Убили медведя, отрезали лапы,

Которыми мишка на трассе махал,

Простые водители — не из гестапо,

И зверь был обычный, не то чтоб нахал.

Сперва прикормили из жалости глупой,

А после убили из глупости злой,

А завтра приедут и сыщики с лупой

Над зверством безумным качать головой.

Бушует путина по речкам окрестным,

А мишка безлапый у Малок лежит,

Не нужно ему ничего, если честно, —

Ни наших подачек, ни нашей же лжи.

Мы лгали себе про коварство медведя,

А сами коварны ему не в пример,

Коварнее нет человека на свете

И в свете любых исключительных мер.

Водителей этих поймают, наверно,

Впаяют, быть может, игрушечный срок,

Но только всех нас не отмоешь от скверны,

И что с нами делать, подумает рок.

Медведь — это символ Руси и России,

И лапы ему не пристало рубить,

Вы гвозди сперва вколотили мессии,

Безжалостны так же и так же грубы.

Китайцы за лапы за эти заплатят,

Они ими лечатся, чёрт бы побрал,

Навряд ли услышат камчатского плача,

Хотя он пойдёт, может быть, за Урал.

Москва, ты своих убиваешь медведей?

Европа, ты тоже им когти стрижёшь?

В Америку тоже китаец поедет

За лапами гризли иль эти — не трожь!?

Медведю-то нету до этого дела,

Который у Малок лежит, косолап,

И туша его как безрукое тело

Любого, кто так же доверчив и слаб.

Кукушкины слёзки

Отрыдали кукушкины слёзки,

Отшумели камчатские дни,

Промелькнув тёмно-синей полоской,

Океан растворился вдали.

Шереметьево мутные лужи

Пассажиры штурмуют гурьбой,

Каждый третий разбит и простужен

И унижен проклятой судьбой.

По соседству в другом терминале

Разодетые франты снуют,

Им такси то и дело сигналят

И увозят в привычный уют.

Ну а мы по привычке шнурками

Через плечи связав башмаки

По воде пробегаем рывками,

Будто бы партизаны в маки.

Позади нас остались вулканы

И шторма, и циклоны внахлёст,

А в Москве нам камчатские раны

Снова дождь зализать не даёт.

Может быть запропавшее солнце

Завтра снова обрадует глаз,

Будто мячик у Хаби Алонсо

Перепрыгнув обратно Кавказ.

Мы бы сами за ним полетели,

Только Сочи не в планах пока,

Ждать у моря погоды недели,

Впрочем, нам уже не привыкать.

Ждать судьбы повороты крутые,

Как просветы в тумане и мгле,

И считать, что лучи золотые —

Всё что есть у тебя на земле.

Снега благоухают чистотою

Снега благоухают чистотою,

Пушистые камчатские снега.

В сравненье с ними ничего не стоят

Воспетые поэтами юга.

Без юга можно жить и год и больше,

Без севера — попробуй, проживи!

А если же не год, а много дольше,

Случатся изменения в крови.

А главное, что измененья в сердце,

Которое разучится любить,

Ты оставляй всегда открытой дверцу,

Не рви последнюю живую нить.

Вот выйдешь ты в январь в тоскливый Сочи,

Захочешь рухнуть в чистый белый снег,

А упадешь в ухоженный песочек,

Что так устал от неуёмных нег.

Или в Париже брякнешься на камни,

Которые шампунем моет негр,

Которого зовут, наверно, Гамлет,

И он не знает, что такое снег.

А если где ещё упасть захочешь,

То бесполезно это, так и знай,

Беги домой скорее что есть мочи,

Пока ещё снега живут во снах.

Ворона с флагом

На самых дальних подступах России

Ворона поднимает красный флаг.

Её об этом вовсе не просили,

И это вовсе никакой не знак.

Страна не на военном положенье

И поля Марсова на Командорах нет,

Виновником же недоразуменья

Был вовсе не маркиз де Лафайет.

Обычная ворона на помойке

Сожрала целлофановый пакет.

Желудок же у падальщицы стойкий

И не знакомо слово «этикет».

Летит ворона, а за нею вьётся

Такой знакомый с детства красный флаг.

Такой же был на мачте броненосца,

Но что-то с ним в тот раз пошло не так.

Орёт ворона, не поймёт в чём дело,

Над островом описывая круг,

И полиэтилен не первой съела —

Случилось это не сказать, что вдруг.

Морские котики и даже кит горбатый

Набиты этой гадостью давно,

Но тем, кто в самом деле виноваты

Вдруг показали новое кино.

Ворона гордо реет над Никольским,

И Беринг шевельнулся под крестом,

И остров неуютным стал и скользким,

Да и ненужным никому притом.

И дрыгалки валяются, забыты,

Которыми тюленьих самок бьют,

И дрыгается ржавое корыто

Со шконками внутри пустых кают.

Корова Стеллера, та вовремя исчезла,

А может, это лучше, чем позор:

Откинешь ласты и осушишь весла,

А вместо музыки тебе — вороний ор!

А ведь она ещё и Кутх, зараза,

По местному поверью — главный Бог,

Помилуйте, но ведь нельзя так сразу

Явить, насколько человек убог!

Цветы на Командорах

На Беринга тюльпаны привезли.

БаржА пробилась на Восьмое марта!

И мужики сегодня не козлы,

А некое подобье Бонапарта.

И женщины как Жозефины все,

Которым мир к ногам сегодня брошен

Во всей его причудливой красе

И как цветы весенние хороший!

Циклон баржу нечайно пропустил,

А может, в глаз она ему попала,

Не возвращаться ж было с полпути

Посудине из ржавого металла!

Но капитан каков: доставил в срок,

Цветы — не пиво, что сойдёт и кислым,

Он после ёлок, видно, дал зарок,

Что в январе привёз к последним числам.

Весна на Командорах — не весна,

В начале марта про неё не вспомнят,

А тут цветы — неволею от сна

Воспрянешь, потянувшись томно.

И босиком по полу пробежав,

Забыв носки и меховые тапки,

Цветы возьмешь, ликуя и дрожа,

И с ними мужа загребёшь в охапку!

Простые радости не ценим иногда,

Но тут, скажу я вам, другое дело —

На край земли упавшая звезда

С тюльпаном этим будто залетела.

Последний рыбак

Я последний рыбак на планете,

Где и рыбы почти уже нет,

И её современные дети

Если ловят, то только во сне.

Или есть ещё способ похуже —

В ресторане огромным сачком,

Чтоб зажарили рыбу на ужин

С только-только потухшим зрачком.

А я помню огромные тралы

И огни промысловых судов,

Их сегодня почти что не стало

У причалов морских городов.

Только сивучи кучей скучают

Там, где раньше стоял СРТ,

И лениво зевают на чаек

В первозданной своей красоте.

Им и памятник нынче построят,

Ну а наши уже не нужны,

И не мы уже нынче герои

У забывшей героев страны.

Мы кого-то кормили, спасали,

Рисковали своим кораблём

И сидели на нерпичьем сале,

Чтоб от нас откупились рублём.

Мы рубли эти в мячик скатали

И гоняли в футбол в кабаке,

Люди из нержавеющей стали,

С якорями на каждой руке.

Мы любимых во сне лишь видали,

Да и то разве в море заснёшь,

Растворяясь в сиреневой дали,

И любовь превращается в ложь.

Мы с ума в этом море сходили

И срывались за борт с лееров,

Различая застывшие в иле

Силуэты других сейнеров.

Я последний рыбак на Камчатке,

Как последний на свете лосось,

Напоследок, быть может, печатку

Мне в ломбард отнести довелось.

Попрощаетесь с диким лососем,

Как с последним своим рыбаком,

И останетесь с вечным вопросом:

Для чего мы на свете живём?

Для чего были жертвы и штормы?

Для чего прерывали ремонт?

Для чего шили чёрную форму

С вензелями рыбацких погон?

Неужели всё было напрасно?

Неужели погибли мы зря?

На востоке путиною красной

Рыбака провожает заря.

Наши придут!

Наши не придут.

Андрей Шигин

Россия всегда в оккупации! С татарских проклятых времён

Сложилась угрюмая нация, забывшая шорох знамён.

Забывшая громкую музыку и шёпот хороших стихов,

Огромная нация узников, познавшая тяжесть оков.

Наступит тоска беспредельная, когда ты устанешь от пут,

И дёрнешь рубаху нательную в надежде, что наши придут!

Пароль этот жизнью проверенный,

наколот на каждой груди,

И пусть нас от этого зверями считает любой эрудит,

Но мы-то не звери —

обычные, в свою только верим звезду,

Ещё в громовое и зычное заклятие: наши придут!

Тому, кто сказал, что не сбудется,

что наших увы, не видать,

Мигнёт кособокая улица и скрипнет болотная гать,

И площадь мигнёт косоротая, которых немало и тут,

Пусть будет забита уродами, но всё-таки: наши придут!

Пусть кто и какие — забыли мы: небритые, флаги в пыли,

И кони хромают и взмылены у рыцарей прошлых былин,

Пусть мы не узнаем, не вспомним их —

останется в памяти зуд,

И время от времени молнией напишется: «Наши придут!»

Сентиментальная любовь

Сентиментальная любовь, как будто сахарная вата,

Она ни в чём не виновата и лучше ей не прекословь.

Сентиментальная любовь — она как вальс в осеннем парке,

Когда не очень-то и жарко, но в жилах закипает кровь.

Сентиментальная любовь, когда нет ни тревог, ни мыслей,

Да и в самой не больше смысла

в интрижке больше чем любой.

Сентиментальная любовь, без выясненья отношений,

Как будто бы платочек шейный из шёлка светло-голубой.

Сентиментальная любовь, картина импрессиониста,

И взгляд пронзительный и чистый, дугой изогнутая бровь.

Сентиментальная любовь и никакой семейной драмы,

Всё сказано давно и прямо, без всяких неудобных слов.

Сентиментальная любовь и жизнь порой сентиментальна,

Как будто бы бокал хрустальный,

что обречён пойти на бой.

Сентиментальная любовь, её всегда и все хотели,

Но получалось что на деле играли в преферанс с судьбой.

Сентиментальная любовь останется мечтой и сказкой

Когда ты без чужой указки останешься самим собой.

Быстрое лето

Быстрое лето как быстрая пуля,

Быстро мы лето с тобою спугнули,

Шли торопливо, бежали вприпрыжку

Нам же казалось,

что быстро не слишком!

Так бы любовь мы свою проглядели,

Чтоб не любовь оказалась на деле,

А лишь мгновенье меж правдой и ложью,

Тем, что смахнули мы неосторожно.

Этих мгновений немного по жизни,

Нежных,

подвластных движеньям капризным,

Что как камчатское лето проходят,

Что вспоминаем мы долгие годы.

Долгие годы без яркого света,

Пусть пожелают вам долгие лета,

Пусть пожелают вам яркую осень —

Быстрое лето не снимет вопросов!

Быстрое лето камчатских сезонов

Мне приплетать сюда мало резона,

Если случилась любовь на Камчатке,

То не становится менее сладкой!

И не становится более быстрой,

Как холостой,

невзаправдашний выстрел.

Быстрое лето с судьбой разминулось,

Скрипнуло, будто бы спинка у стула,

Только не стул это, а позвоночник

Ссыпался звёздами летнею ночью.

Это хребет у всего мирозданья —

Быстрое лето — одно лишь названье!

Быстрое лето и долгое счастье —

Карты порой одинаковой масти.

Чёрная метель

Если даже синие метели

Не сломали голубую ель,

Жди на смену этой канители

Чёрную камчатскую метель.

Синий цвет — Москвы и переулков,

Чёрный — от Урала на восток,

Там и свет другой и голос гулкий,

Из цветов — лишь каменный цветок.

Синие московские метели

Видятся отсюда дивным сном,

День, когда сюда вы прилетели,

Будет самым чёрным вашим днём.

Материк теперь вам станет сказкой

Летом и особенно зимой,

Будете отсюда строить глазки —

Будто бы глухой или немой.

Чёрные камчатские метели

Вам теперь заменят кругозор,

Здесь не отмечают дни недели

И не держат это за позор.

Что останется в сухом остатке —

Кроме водки и сухих пайков?

Разве только вера, что Камчатка —

Место отпущения грехов.

Золотой листопад

Золотой листопад — он как солнце с тобою прощается,

Перед тем как тебе погружаться приходится в мрак,

Про свою лучезарность, наверное, он и не знает сам,

Впрочем, в этом уверенным может быть только дурак.

На душе бабье лето просыпалось жёлтыми листьями,

В этот раз, чумовое, на третий заход подалось,

И хотя я чураюсь любых помрачений и мистики,

Бабье лето мне будто бы вышедший из лесу лось.

Подмосковье проносится огненной чересполосицей,

Будто Сходня и Химки в окно электрички глядят,

Золотые напевы осеннего леса разносятся,

И уже вместо лося выходит к тебе пионерский отряд.

Листопад с золотыми и красными тоже нашивками,

Он, наверное, также страдал от различных невзгод,

И работал как лошадь, и спал понемногу, урывками,

И вот так каждый раз, каждый день, каждый месяц и год.

Золотой листопад — это сказка и это признание

Всех твоих настоящих, а может быть, мнимых заслуг,

Это осень, конечно, но самая, самая ранняя,

И когда остаются какие-то силы противиться злу.

Зло конечно возьмёт своё — в этом ни тени сомнения,

Как и осень возьмёт, и пришедшая следом зима,

Золотой листопад — это дань твоему самомнению,

Только ты без него по-любому сошёл бы с ума.

Русский нерест

Я — лох! Отнерестившийся лосось.

Меня не нужно даже брать на спиннинг.

Всё у меня внутри оборвалось,

Виски посеребрил предсмертный иней.

У слова «лох» сегодня смысл иной.

Но я не стану долго препираться,

Не в силах если совладать с судьбой,

То я готов вступить с лохами в братство.

В лохах у нас сегодня вся страна.

Россия — лоховатая держава.

Отнерестилась лохами она,

И называется теперь такой по праву.

Мы — словно полудохлые мальки

Скатились в океан совсем не тихий,

И не увидеть нам родной реки,

Где нерестились мамы-лососихи.

Прошёл наш лососёвый рунный ход,

И трупами мы завалили реки,

Как будто ныне сорок первый год,

А мы на фронт отправленные зеки.

А лохи — это те же фраера,

И те же добровольцы и пехота,

Нам остаётся лишь кричать «Ура!»

До одури и до кровавой рвоты.

Ура, Россия! Ты опять в беде.

И мы опять тебе помочь не в силах.

Мы умирали за тебя везде,

По всей планете русские могилы.

На небе тоже, видно, есть лосось,

Который мечет над Россией звёзды.

Им до утра дожить не довелось,

Погаснуть утром никому не поздно.

Корыто

Меня похоронят в корыте

И денег не будет на гроб.

Я буду лежать незакрытым —

Не ставил никто на зеро.

И шар крутанут, как рулетку,

И с глаз упадут пятаки,

Вот так вот плывут в кругосветку

Писатели и чудаки.

Вороны могилу разроют,

Но там ничего не найдут,

Негоже такому герою

Воронам пойти на еду.

Я буду метаться по вантам,

И выставлю все паруса,

А после подобно атлантам

Собой подопру небеса…

А что до корыта — спасибо,

Соседке скажу за него.

Оно не вагон для Транссиба,

Но, честно сказать, ничего.

А главное, снизу не дует,

И борт у корыта высок,

Полярную чую звезду я,

Что целится в левый висок.

Долгая осень

Долгая осень московской печали,

Долгая осень, короткая жизнь.

Птицы давно уже все откричали

И заложили свои виражи.

Долгая осень в Москве, на Камчатке,

Значит, в России везде листопад,

Может, дела у неё не в порядке,

Ежели листья так долго летят?

Жирные утки в замёрзшем бассейне,

Что не хотят никуда улетать,

Каждая — будто бы маленький сейнер,

Трал кошельковый спустивший с борта.

Листья вокруг как погибшая рыба,

Та, что валила на берег гурьбой,

Что тут поделать, и вы не смогли бы

Выиграть в схватке с такою судьбой.

Долгая осень — не бабие лето,

Где громыхал тишиной листопад,

Осени этой другие приметы —

Все несуразны и все невпопад.

Дятел в кормушке у юрких синичек,

Будто бы я на Камчатке весной

Зёрна ворую у маленьких птичек,

Словно какой-то разбойник лесной.

Листья, застрявшие в стриженых кронах,

И подозренье — а вдруг подожгут?

Осень — синоним большого урона,

Долгая осень — как жизнь на бегу.

Долгие дни золотых листопадов,

В каждом ручье самородки рыжья,

Вы бы спросили — а мне это надо

Или ослепну от этого я?

Непогода

На Камчатке сегодня туман,

А над ним непроглядные тучи,

Я схожу потихоньку с ума

Умереть было всё-таки лучше.

Впереди обещают циклон,

И второй, говорят, на подходе,

Я хожу по квартире, как слон,

И проклятия шлю непогоде.

Непогода — проклятье моё

И Камчатка — проклятие тоже,

Только я не могу без неё,

Без меня она тоже не может.

На бутылку с укором смотрю,

Не запить бы на пару с погодой,

Протрезвеешь едва к декабрю,

Ну а дальше пурга на полгода.

Шаман

Здесь в санитарах недостатка нету:

Те люди, что уделали Христа,

Сегодня разбрелись по белу свету

По синекурам разным — красота!

Камлай, шаман, внутри своей психушки!

Мы все шаманы, если посмотреть,

Вот так камлали Лермонтов и Пушкин,

А выстрадали разве только смерть.

Сломали Достоевского под корень,

Толстого же от церкви отрекли,

Чем вызвали в России столько горя,

Не разобрав, а нужно было ли?

Я к выборам, по счастью, равнодушен,

И до политики мне дела нет,

Но не поверю, что сейчас не нужен

В России хоть какой-нибудь поэт!

Хотя бы с бубном родом из Якутска!

Хотя бы из камчатских катакомб!

Но чтобы настоящий, а не куцый,

Придавленный враждебным кулаком.

Конечно, не нужна России буря,

И революция, возможно, не нужна,

Но как устали мы от всякой дури,

Которой наша родина полна!

Москву зачистить если как конюшни

От густопсовых разных нечистот,

Конечно, не такой Геракл нужен,

Тут что ни пробегает — всё не тот!

Но ты камлай! А мы тебя услышим

И через толщу вечной мерзлоты!

А санитары стихнут словно мыши,

С богами-то, как видно, не на ты!

Сто лет для них прошли опять же даром

И не привили никаких табу,

А ты дыхни вселенским перегаром,

Чтоб всех святых перевернуть в гробу!

Полковник

Я полковник — мне никто не пишет.

Не напишут, видно, никогда.

И конвертом не заполнить нишу,

Где у нас находится беда.

Я упрямый, это есть, конечно,

Я умею только побеждать.

Может, тут какая-то беспечность —

Побеждать мы можем не всегда.

Только в это я не стану верить,

А вернее, просто не могу,

Как приговорённый к высшей мере

Нервом, что живёт в моём мозгу.

Даже не в мозгу, скорее в сердце,

Где у нас есть потаённый сейф,

В этом сейфе за железной дверцей

И натянут этот самый нерв.

Не беспечен, а скорей спокоен,

Надо — значит, буду вечно ждать,

На земле прошло немало войн

И немало умерло солдат.

И письма мне вашего не надо,

Нужно просто выполнить приказ,

Мне его посыльные из ада

Приносили в жизни много раз.

Вот так и живём

Вот так и живём, непонятно зачем,

Поддержку ища в постороннем плече,

Не ведая дружбы, забыв про любовь,

Раздав на анализы алую кровь.

Зачем же статистика крутит года,

Раз прошлого нам не вернуть никогда,

Где молодость, счастье и яркий рассвет,

А в будущем этого попросту нет.

И мчим мы вперёд, закусив удила,

Чтоб старость, наверное, не догнала,

Чтоб страх не прокрался

в бессонной ночи,

Живём, хоть болотною выпью кричи.

А можно ведь было совсем и не так,

Ведь ты и сейчас не последний дурак,

Наверное, мог наставлять молодёжь,

Они ведь не знают,

где правда, где ложь,

И яда по вкусу им не отличить,

И двери не все открывают ключи…

Вот так и живём, не нужны никому.

Он — ей, а она точно также ему.

Привычка — не жизнь,

признаваться — зачем?

Тогда и совсем не останется тем.

А годы летят и мы песни поём,

О том, что остались навечно вдвоём.

А кто-то один, даже нам его жаль,

Как в жухлых кустах позабытый рояль,

А впрочем один или два — всё равно,

Смотреть чёрно-белое наше кино,

У этой рояли педали крутить,

И пробовать, пробовать,

пробовать жить…

Я — деменция!

Я — деменция, здравствуй, ковидник!

Ты надеялся просто уйти,

Чтобы было ушедшему видно,

Где конец, где начало пути?

Чтоб без глупостей и без склероза,

И без длинных слюней изо рта,

Чтобы руки не ранили розы,

Не зияла в глазах пустота.

Лучше ты посиди-ка в горшочке,

Если вспомнишь, на что он тебе,

Тут одних доводили до точки —

Надевали кастрюли в борьбе.

А деменция асоциальна

И не следствие тех баррикад,

Но пришла я к тебе не случайно,

Хоть и кажется, что наугад.

И гордыню твою погасила:

Не надейся и охолонись,

Есть во мне первобытная сила,

Как в природе дремучая слизь.

Чтоб забыл про великое имя,

Про великие в прошлом дела,

Как носился впоследствии с ними,

Закусив будто конь удила.

Нынче выпали буквы и звуки,

Как и запахи выпали все,

Ты забыл, для чего твои руки,

Как у чучела том, что в овсе.

Что ты скажешь сейчас, человече?

Обвиняешь меня или как?

Расскажи хоть обрывками речи,

Если больше не можешь в стихах!

Я, деменция, не беспощадна,

И всему есть, конечно, предел,

Ты здоровым выкладывал складно,

А стихи — не убогих удел.

Есть рычаг у судьбы потаённый,

Чтобы ум помутнённых затих,

Если ты занесёшь поименно

Всех ушедших в последний свой стих.

До лучших времён

Стихов не напишешь с ковидною трубкою в горле:

Деменция стёрла остатки последних имён.

Какие там рифмы, когда так дыхание спёрло,

До лучших времён, брат, отложим, до лучших времён!

Какая поэзия, если по трое на койку,

Медсёстры склоняются призраком смертных знамён,

Какие знамёна — вот-вот отнесут на помойку,

До лучших времён, брат, отложим, до лучших времён!

Нас здесь не омоют, не хватит всем морговских саун,

Больные орут, в основном кто по-русски силён,

А как там в Москве переводится слово «локдаун»?

До лучших времён, брат, отложим, до лучших времён!

Стихи не тревожат, как будто фантомные боли,

Блуждающей болью за окнами мечется клён,

Мы с клёнами съели не пуд поэтической соли,

До лучших времён, брат, отложим, до лучших времён!

Я краешком глаза уже побывал в Зазеркалье,

Но не разобрался, наверно, не очень умён,

Кто был там на троне в огромной сияющей зале,

До лучших времён, брат, отложим, до лучших времён!

Русский космонавт

Я стартовал при СССР,

а приземлился через год в России.

Меня напрасно ставили в пример,

я, как Гагарин не гожусь в мессии.

Я «Шаттл» потом чинил таким ключом,

которым починяют унитазы,

Моя национальность ни при чём,

но только починил его я сразу.

Моя звезда под номером один,

но я не первый из страны героев,

Таких в России было пруд пруди,

они бы в космос полетели роем.

Страна такая — сплошь космодесант,

что воспитали Чкалов и Гагарин,

Их приучили верить в чудеса

и жить в сплошном космическом угаре.

И космонавт в России не герой,

а пассажир, застрявший на орбите

На станции с просверленной дырой,

навеки человечеством забытый.

Но русские не ропщут: как же так?

Не просят за услуги дом в Майями.

И не страдают оттого, что флаг

страны пылится в придорожной яме.

Но вы без русских просто никуда.

Космодесант — занятье не для слабых,

И вам не раз ещё моя звезда

осветит путь на жизненных ухабах.

Красный цвет я вижу наяву

Мне говорят, что красный цвет не тот,

Что порыжел, в разводах бурых пятен,

А может полинял наоборот

И белый стал, и более приятен.

И кровь у нас уже совсем не та.

По сути — та, а в целом непохожа,

Не те в ней вязкость, запах, густота,

И цвет у ней совсем не красный тоже.

Поэтому свинтили красный флаг —

Наследие Советского Союза,

И как-то сразу всё пошло не так,

Как будто бы по льду машина юзом.

Как будто бы дальтоники вокруг —

И красный цвет не видят, хоть убейте,

И предаёт уже последний друг,

И некому читать мне вирши эти.

И сам поверил, что рассвет не ал,

И звёзды, будто лилии в болоте,

И про гражданскую я не слыхал,

Не то что о парижском санкюлоте.

Вот здесь я должен крикнуть: нет, шалишь!

И харкнуть кровью в морду монитору,

Но я сижу и тихо глажу мышь,

И не даю из лёгких рваться ору.

Пусть красный цвет докажет, что он есть,

Пусть брызнет из-под пуль на мостовую,

Такую я вынашиваю месть,

Такого цвета красного зову я.

Такого цвета красного хочу,

Чтобы слепые сходу прозревали,

А самому-то мне не по плечу,

И сам я бунт поднять смогу едва ли.

И я на подвиг вас не позову,

В очередной лихой поход славянский,

Но красный цвет увижу наяву,

Как ленту на папахе партизанской.

Я — красный цвет

Я — красный цвет. Обычный красный цвет.

А, может, свет — когда на светофоре,

Культура — это тоже ведь запрет,

Железный голос во вселенском оре.

Такое знамя поднял Лафайет

На Марсовом революционном поле

И объявил на целый белый свет,

Что жить не собирается в неволе!

Такое знамя поднял экипаж,

Который накормили червяками,

Не прояви потёмкинцы кураж,

Оно бы стало тряпкой под ногами.

Такое знамя поднимал народ,

Как только забивали в глотку дуло,

Не важно было, что там за урод,

Каким там ветром вдруг его надуло.

Я — цвет гвоздик на новый юбилей,

Который будет при всемирном море,

Что с каждым годом делается злей

И всё красней от ярости и горя.

Я — знамя на неструганых гробах,

Которых хоронить ещё без счёту,

Тот цвет, что на прокусанных губах

Солдат, застывших в комендантских ротах.

Я — цвет славян, я их любимый цвет,

Пусть все вопят, что дурачку приятный,

А что я им смогу сказать в ответ,

Когда в глазах лишь снег в кровавых пятнах.

Семена России

Они пришли и нас похоронили.

Нас закопали в землю с головой.

И не оставили нам никакого «или»,

Не проверяли даже, кто живой.

Но нас от этого не стало меньше.

Нас хоронили снова и опять.

Мужчин и даже стариков и женщин,

Не брезгуя при этом расстрелять.

И ямы становились всё теснее,

Всё глубже, как на сбруе стремена,

И мать лежала и ребёнок с нею,

Но это были… только семена!

Они взросли и враг устал копаться —

Чужого поля страшен урожай!

Напрасным оказался труд их адский,

И нечем стало больше угрожать.

Мы семена на чистом русском поле!

Мы прорастаем на родном жнивье!

А закопают — знать, такая доля,

Но пальцы не замёрзнут на цевье.

Растем мы повсеместно вверх штыками,

И всходим по команде дружно вряд,

И бабы всходят вровень с мужиками

В могучий и воинственный отряд.

«Их закопали, а они остались!» —

Мы слышим шёпот по планете всей,

Зубовный скрежет оружейной стали —

Ты нас погуще только в землю сей!

В России — ноябрь

В России — ноябрь, но погасли его эполеты.

Осыпалось золото, солнце не греет ничуть.

И словно бы не было тёплого бабьего лета,

И будто бы я на Камчатку обратно лечу.

В России — ноябрь, это как-то особенно грустно.

Он как на Камчатке в преддверии долгой зимы.

Когда же спросили: какой из двенадцати русский?

Он вышел из строя, как вышли когда-то и мы.

Везде под Москвой на прудах запоздалые утки,

Рябина картечью дырявит промозглый туман.

Какой-то поэт заступает дежурить на сутки,

В России ноябрь, а кругом воровство и обман.

Ноябрь Россию когда-то от рабства избавил,

Его заплевали, столетье не став отмечать,

А он и не требовал в честь свою праздничных «аве!»,

А просто молчал как закрытый музей Ильича.

В России — ноябрь, но не падайте только со стула,

Подумаешь, осень — не самое худшее зло!

Немецкие танки застряли надёжно под Тулой,

И под Сталинградом их снова пургой занесло.

Перфоманс

Перед детским домом на асфальте

Мать ребёнок мелом рисовал.

Не было в рисунке этом фальши,

Хоть был и неправильным овал.

И у ног её, что необуты,

Притулил сандалик детский свой,

Что представил в эту он минуту,

Прислонясь к асфальту головой?

Тёплый был асфальт или холодный —

Вряд ли различал он в тот момент,

Перфомансы нынче очень модны,

Только этот был как монумент!

Не совсем такой, что в Трептов-парке,

Где ребёнка тоже очень жаль,

И не ангел с Триумфальной арки,

Не икона, даже не медаль!

А какой-то тайный и запретный,

Из страданий будто неземных,

Посвящённый людям безответным —

Будто бы обидели мы их,

Зная даже, что не обижали,

Зная то, что были ни при чём,

Но зачем-то высекли скрижали,

Обведя рисунок кирпичом.

И на месте этого ребёнка

В перфомансе каждый быть готов…

Задал вам художник работёнку?

Но ведь не откажется никто!

Нельзя наказывать любовь

Нельзя наказывать любовь! Она не каждому даётся,

Как будто захмелевший Моцарт

из скрипки выжимает кровь.

Её попробуй, накажи! Она легка, как покрывало,

Её и сталь не разрывала и бесполезные ножи!

Тем более, что кулаки! Она сама лицо подставит

И разлетятся вдрызг суставы

у поднятой тобой руки!

Нельзя наказывать любовь забвеньем или же отъездом,

Она разверзнется как бездна

и вновь сомкнётся над тобой.

А улетая — улетай, но никогда не возвращайся

И не ворочайся ночами, когда проснёшься невзначай!

Ведь ты накажешь не любовь,

а прежде лишь себя накажешь,

Пусть даже если прав ты дважды

и повод выберешь любой!

Но ты подумай и прости и пусть измена — лучший повод,

Коня, что рвёт от боли повод не удержать в своей горсти!

Нельзя наказывать любовь! Она ни в чём не виновата,

Она лечебная как вата для вдребезги разбитых лбов.

Она прохладна как вода в сухой тюремной голодовке,

Нельзя смотреть в прицел винтовки,

в котором светится звезда!

Эволюция любви

Любовь даётся многим и немногим,

Как будто бы заветное клеймо,

И пусть искать её устанут ноги,

Особо если босиком зимой.

Но многие её совсем не ищут

Как лилию на девичьем плече,

Они похожи на вчерашних нищих,

Пол-жизни просидевших «на биче».

Какая им любовь! Была бы крыша,

Пещера, чтоб поуже только вход,

Кого-то там любить, да что я — рыжий?

Меня должны любить наоборот!

Для них война наступит, как спасенье,

Что всколыхнёт сознание людей,

Но это будет просто воскресенье

Всё тех же внутривидовых идей.

Война, конечно, это очень плохо,

Но мир являет множество проблем:

Вдруг начали охотиться на лохов,

И словно помешались на рубле!

И страны затрещали как арбузы,

Пав жертвой внутривидовой борьбы,

В песочнице подрались карапузы,

И если только карапузы бы!

Сосед соседа ни во что не ставит

И сын готов продать родную мать,

Не действуют законы и уставы

И сколько бы их снова не принять!

Одна любовь стоит неколебимо —

Ей эволюция как-будто не нужна,

А нужно лишь любить и быть любимой,

Какого нужно вам ещё рожна?

Твой вид не проиграет страшной битвы

Которая идёт внутри тебя,

Где бесполезны клятвы и молитвы,

И можно только победить любя.

Перескочить порог всемирной смерти,

Всего, что нажил сердцем человек,

Четыре срока хоть себе отмерьте —

Ничем иным не удлините век!

Любовью — да, она вас увеличит

В своих глазах, а главное — в её,

Пусть раздаются боевые кличи

Отнявших ваше бедное жильё,

Пусть бегают, беснуются и пляшут

Сошедшие от жадности с ума,

Ведь это люди всё равно не наши —

Любовь для них лишь сказка и обман.

Любовь спасает — это не пустое,

Ты перед тем, как другу дать отлуп,

Запомни это правило простое,

И воспротивься мировому злу.

Ах, эта русская поэзия!

Ах, эта русская поэзия!

Ах, эти русские стихи!

Их безгреховная агрессия,

неагрессивные грехи!

Пусть повезло поэту русскому

и со страною, и с женой,

Известен он лишь кругу узкому,

и то сказать — какой ценой!

Как будто на кулак наматывал

стихи и что там есть внутри,

При децимации — десятого,

коэффициент у русских — три!

Война страну ополовинила —

солдат нет силы откопать,

И можно только с неба синего

услышать, как орал комбат.

И можно только в речке узенькой

узреть шрапнель её мальков,

И в тишине услышать музыку

из самой глубины веков.

Такие все поэты русские.

Не то, чтобы умнее вас,

Но нет без них той самой музыки,

что со слезами возле глаз.

Но нет без них той самой вечности,

что затаилась в тишине.

И не хватает человечности.

Ему и ей. Тебе и мне.

Последняя осень

Для меня здесь последняя осень —

На Камчатке — последний сезон.

Покраснели от горя лососи —

Им от счастья краснеть не резон!

Что за радость нырять в водопады

И грести плавниками песок,

Чтобы у браконьерской засады

Испускать окровавленный сок?

Что за радость сквозь плотные сети

Продираться опять и опять,

А лососи как малые дети

Позволяют себя обижать!

Мы для них лишь животные просто,

Что питаются красной икрой,

И, наверно, огромного роста

Из воды мы им мнимся порой.

Мы же — карлики, но с острогами,

И с сетями, что те пауки,

Нерестилища топчем ногами —

Нам укладки беречь не с руки!

А лососи от горя издохнут —

Им на это смотреть не дано,

Лишь экологи тяжкие вздохи

Испускают напрасно давно.

Дирижабль

Инопланетяне прилетели

Или это просто дирижабль?

Я бегу босая — не ко мне ли?

Я бегу, волнуясь и дрожа.

Тусклых крыш рябая черепица,

Город спит и людям всё равно,

Равнодушие на сонных лицах

Тут с рожденья отображено.

Алый парус сроду не дождёшься,

Тут до моря — восемь тысяч вёрст.

И, бывало, так промокнешь в дождь вся

В ожиданье, как чердачный вор.

Не напрасны были ожиданья:

Вот он этот парус во плоти!

Пусть не алой, а обычной ткани,

Коль Ассоли нечем заплатить.

Тут у нас война на горизонте,

Я пойду, наверно, медсестрой,

Инопланетяне, урезоньте,

Чтобы я не становилась в строй!

Я хочу одной любви и только!

Без бинтов, без крови, без утрат,

Я хочу, но это всё без толку,

Всё изменится уже с утра.

С дирижабля снимут все моторы,

Превратят его в аэростат,

Я задёрну поплотнее шторы

И отправлюсь в райвоенкомат.

Так наверно всё и будет завтра,

А сегодня в гущу облаков

Позовите тех к себе на завтрак,

Кто свободен от земных оков!

Согжой

Я северный олень камчатской тундры,

И наст порвал мне камус на ногах.

Пухляк на кровь ложится вместо пудры,

И кровь блестит икрою в ястыках.

Домашним пусть собаки это слижут,

Мне только волки разве что друзья,

Идут по следу и они всё ближе,

А след — кровавый и спастись нельзя.

Согжоя жизнь короткая, как песня.

Зато в кораль меня не заманить,

Жить на свободе много интересней,

Пусть даже жизнь и тонкая, как нить.

Разбрасывая ястыки по снегу,

Ползу, будто горбуша в рунный ход,

Как будто бы в конце наступит нега,

Но знаю, будет всё наоборот.

Хотя для неги всё вокруг готово:

Апрель камчатский заявил права.

И станет тесно в речках нерестовых,

И пусть природа не для всех права.

Как для лосося, что уйдёт по гальке,

Исполнив свой последний в жизни долг,

И тундра снимет этот путь на кальку,

Чтоб приложить к следам усталых ног.

Антарктида

Я хочу переворачивать пингвинов,

Засмотревшихся на рыжий самолёт,

Опрокинувшихся невзначай на спину

В Антарктиде на материковый лёд.

Нормою пусть будет двадцать или сорок,

Не расстроюсь, даже если шестьдесят,

Даже если нужно будет делать творог

Для оттаявших от снега пингвинят.

Даже пенсию не попрошу я после,

Как и звания — Заслуженный пингвин,

В Антарктиде или, может, где-то возле

Пусть мне только домик возведут из льдин.

Даже печки в этом иглу мне не нужно,

Я совсем не собираюсь долго жить,

В жизни не страшна мне никакая стужа,

Жалко, не с кем будет здесь поговорить.

Разве только что зайдут ко мне пингвины,

Те, что клювы было сунули в астрал,

Я на них свои сурово брови сдвину —

Из-за вас, мол, я в Антарктике застрял!

Снег и тюльпаны

Снег и тюльпаны: так разве бывает?

Пламя и белая хрупкая стынь.

Снег выпадает в России и в мае,

Где распускаются дети пустынь.

Что занесло их в холодные вёсны,

Кто их воткнул в подготовленный грунт,

Где у реки кровоточили дёсна,

Будто бы мёрзлую ела икру?

Красные, жёлтые — так невозможно,

Этих цветов быть вокруг не должно,

И оттого-то на сердце тревожно,

Тянет уснуть летаргическим сном.

Белое, синее — это привычно,

Это положено и навсегда,

Красною станет в июне чавыча,

Та, что в ставные придёт невода.

Жёлто-оранжевой будет огнёвка —

Через полгода откроют сезон,

Дамам камчатским на шею обновка,

Тем, что в естественном видят резон.

Южным цветам на Камчатке ли место —

Тут рододендроны и эдельвейс?

Что там дороже — Париж или месса,

Ты у тюльпанов не спрашивай здесь.

Просто прими их как некую данность,

Эти цветы по колено в снегу,

Пусть этот снег как небесную манну

Примут на пару с тобой на бегу.

Слово

Солнце останавливали словом
Николай Гумилёв

Помню, что вначале было слово,

То, что разрушало города.

Это всё давным-давно не ново

И не ново было никогда.

Только нынче слово обмельчало —

В цифровой источено пыли,

Никакое слово не начало,

Только льдина на речной мели!

Числа вышли из-под спуда жизни,

Всплыли вверх и покатились вниз,

Не познали греха укоризны

И разлуки горестные дни.

Только мне не нужен этот выбор,

Я за слово — против всяких цифр!

Вряд ли вы ноктюрн сыграть смогли бы,

Взяв трубу за горло как за гриф.

Санта фэ

Гитару бросили на свалку*.

Вторую, третию ещё…

Гитару бросили как палку

С прибитым к древку кумачом.

В Бразилии неумных много,

Да и в России — пруд пруди,

Как упросить их ради Бога:

Не тронь гитару на груди!

Рубили пальцы музыкантам,

Гноили в разных лагерях,

Гитары будто бы атланты

Держали небо на горбах.

Слабо убить святую веру,

Нельзя замучить санта фэ —

Приговорили к высшей мере

Мою подружку в галифэ!

Мы пели песню про карьеры

И юных генералов в них,

И мы не сделали карьеры,

И кончили не лучше их.

Я — плоть от плоти рок-н-ролла,

Гитара для меня — сестра,

И я живу, как будто соло

Играю с ночи до утра.

И как участник авторалли

Всегда и всюду впереди,

Пока гитару не забрали

Под лозунгом «Не навреди!».

Я и сейчас на клаве строю

Аккорды словно на струне,

Пою, что не нужны герои,

Особенно своей стране.

*В Бразилии на свалку выбросили тысячи гитар уличных музыкантов

Дочка вышла замуж

Дочка вышла замуж. Ставьте лайки.

Поздравляйте, кто во что горазд.

Может быть, судьба отступит злая,

Рок отступит, старый педераст.

Дочь выходит замуж в Подмосковье,

Я же на Камчатке подзавис,

Подзастрял со всей своей любовью,

И меня зови-не дозовись.

А звала ведь, робко так и нежно:

Папа, ты приедешь может быть?

Будто первый ласковый подснежник

Брошенный поверх моей судьбы.

Но не довелось. Не тут-то было,

Мамы, жёны — это как всегда,

На меня наносит кучи ила

Самая проточная вода.

Благо ил ко мне не прилипает,

Я пескарь с железной чешуёй,

От неё отстанет грязь любая

Под любою свежею струёй.

И сейчас отмылся, полагаю

От потоков прежних нечистот,

И простит дочурка дорогая,

Что не папка замуж выдаёт.

Яхта Рэдианс

Андрею Семиколенных

Как Лермонтов пишу про белый парус,

Про яхту и про остров СтаричкОв,

Иль СтАричков — название досталось,

Наверно, от кого из моряков.

А может птичка — есть такая — стАрик,

Летает в Калифорнию зимой,

Но мне милее больше корень старый,

И я согласен — грех тут будет мой.

Здесь каждый мыс — забытая могила,

Какой-нибудь английский адмирал,

Который тут когда-то тоже сгинул,

Когда Камчатку с флотом покорял.

Здесь каждый мыс — творение природы,

Которое в буклеты не внесли,

И не внесли в поэмы или оды,

И не назвали в честь их корабли.

Бесхитростных названий тоже много:

Там Тихая, а Гротовая — тут,

Идём как-будто мимо осьминога,

Везде стоим по несколько минут.

И ловим рыбу, если хода нету —

Вояки если перекрыли ход,

Здесь их слова за чистую монету

Готовы принимать из года в год.

Пусть охраняют мир от супостата,

Мы в Тихой лишний часик постоим,

И камбалу оставим виноватой,

И сделаем мы даже ручкой им!

И — волны океанского разлива,

Чем встретил нас Авачинский залив!

И небо, потемневшее, как слива,

И море, что темнее всяких слив!

И белые над волнами барашки,

И яхта, что втыкает в них свой нос,

По нашей коже бегают мурашки

Размером с длинных полосатых ос.

Кому там били в борт морские волны?

Я вам скажу, что это ерунда:

Конец придёт решительный и полный

Как только лишь ударит в борт вода.

Нос на волну — вот главный из законов

На яхте, в жизни или на войне!

И фото этой яхты как икону,

Пожалуйста, вы подарите мне!

Нос на волну — а дальше будь, что будет,

Хоть Тихая, хоть Тихий океан!

Нос на волну всегда держали люди

Из тех, что покорили много стран.

А нос по ветру — это не про этих,

И против ветра — тоже не про них,