Бесплатный фрагмент - Проводник

Универсум

От автора

В первую очередь хочется отметить, что в данном произведении нет многих пояснений и описаний объектов и персонажей. Во многом это потому, что они даны в предыдущих работах. Так что, чтобы чувствовать себя, как рыба в воде, и понимать, что тут происходит, сначала следует прочесть как минимум «Искру», а лучше все, начиная с «Территории Хаоса» и «Планов бытия».

Тем не менее, как самостоятельное произведение, думаю, «Универсум» тоже имеет право на существование, ибо ничего совсем уж сверхъестественного здесь нет — все так, как и должно быть в какой-нибудь Вселенной.

При прочтении может показаться, что со многими элементами и деталями вы уже где-то раньше сталкивались. Что ж, спешу вас уверить — так оно и есть. Под солнцем нет почти ничего нового, кроме нового взгляда, новой обертки или смеси старого. Я в любой момент, наверное, могу сказать, какие сцены кажутся знакомыми лично мне, и даже вспомню некоторые мелодии, наигрывавшие в голове, когда я писал ту или иную строку.

Как всегда: мнение автора может не совпадать с мнением читателя и в случае неопределенных констелляций — издателя. Но это вовсе не значит, что мне будет неприятна любая конструктивная критика. Ну а если серьезно, то этой работой я горжусь и временами наслаждался, претворяя свои идеи в жизнь.

В любом случае, как всегда, желаю вам приятного чтения, уважаемый читатель, и да пребудет с тобой вдохновение! Ах да, самое главное: «в интегру».

Глава 1

Планета приветливо встретила меня чистым вечерним небом. За день светило не успело прогреть землю. Дышалось гораздо проще, чем в первый раз, и прохладный ветерок ласкал лицо. Даже брешь открылась совсем рядом с Крепостью — спасибо ей за услужливость. Балахон развевался, пока я гордо ступал в свой второй дом. Когда-то я мечтал о похожей сцене.

Хашмиодейнос, вопреки обыкновению, стоял неподалеку. Мы едва кивнули друг другу. Пожалуй, отныне буду звать его Хашем, а вот переводить не вижу смысла.

— Пойдем наверх, — скомандовал он.

Насколько можно было судить, Крепость совсем не изменилась. Чингаре прохаживались, как ни в чем не бывало. И вновь я ощутил величие, исходящее от этих стен, и душевный подъем, затмевающий неудобства от гравитации и атмосферы. Я планировал по-быстренькому все рассказать, проникнуться гордостью за совершенные подвиги, чуточку насладиться молчаливым созерцанием наших земель и побежать к семье.

Юлия незаметно отделилась и, скрывшись во тьме, ушла по своим делам. А мы поднялись на последний этаж — один из символов власти Генерала.

На площадке нас ждал Баррент. Как всегда, от него сквозило пренебрежением и высокомерием, но в этот раз во взгляде были заметны оттенки скуки и даже некоторого сожаления. Как у мальчишки, которого поставили в угол.

— Как там жилось? — спросил Хаш телепатически, не успев пройти на старый добрый балкон.

Меня эта беспардонность немного разозлила. Я окинул взором окрестный пейзаж, в сотый раз удивляясь — почему одна местность кажется интереснее другой? Затем вдохнул поглубже и, мгновенно успокоившись, ответил:

— Везде по-своему хорошо…

Он улыбнулся, было видно, что ему интересен разговор. Еще бы.

— Неужели ты их простил так быстро? — Он чуть не смеялся.

— Полностью ненависть забыть вряд ли когда удастся. Но теперь я чувствую еще что-то… Лучше.

— Что же это?

— Что мне дали шанс, в меня поверили, дали еще один смысл жизни.

Улыбка испарилась с его лица.

— Кого ты винишь в своем изгнании?

— На девяносто девять процентов уверен, что толкнула меня Юлия. Без доказательств никого обвинять не имею права. — Уже стало понятно, к чему он клонит.

— А то вот Баррент считает, что между вами непримиримые разногласия, и что ты подозреваешь его тоже.

Баррент, все это время молча слушающий наш ментальный диалог, вдруг оживился и заговорил:

— Я готов доказать свою правоту в честном поединке.

Крепыш посмотрел на меня так, словно уже готов к атаке, а Хаш спокойно ждал моего ответа.

— Вот и хорошо, что твою правоту никто не оспаривает.

Баррент расслабил мускулы, и набухшая жилка на его толстой шее сдулась. Такое чувство, что не будь свидетелей, он бы еще выдохнул с облегчением.

— Боюсь все не так просто, Евгений… — продолжил глупец все также безэмоционально. — Если ты откажешься, ты будешь разжалован до сержанта, а семья твоя будет обесчещена.

Я вспомнил их дурацкие варварские законы, и даже в них не было четко описанных штрафных санкций, ибо почти все носило весьма праздный, номинальный характер. Но зато говорилось, что все, что не оговорено, может регламентировать правитель. Так что ничто не мешало этому монстру придумать свои правила.

Я опять разозлился, а губы свисли от кислого разочарования в этой конкретной ситуации и злой половине всего убожества, что здесь творится. Вновь вглядевшись в темно-фиолетовое небо, я вспомнил, как летал надо всем этим низким, приземленным. Вспомнилась и свадьба под светилом, как на заказ. Этот мир способен благоволить мне, хоть я и не его родной сын. Я захотел, и вновь подул ветерок, который я принял с улыбкой и благодарностью.

— Зачем выдумывать конфликт на пустом месте? Мы только недавно одержали историческую победу значительной ценой. Кстати, что было дальше?

— Кселиус, как ты выражаешься, сдох. Мы прошли дальше, чтобы не осталось никого. В Замке остались наши люди, чтобы привести все в порядок, — отчитался Хаш.

— Мы завершили войну? — задал я наивный вопрос.

— Война никог…

— А с кем война на этот раз? — перебил я его. Это несусветная наглость, но я был уверен, что смертельно бить он не станет.

Хаш сверкнул глазами, а Баррент резко окинул нас взглядом.

— У тебя три дня на подготовку.

— А смысл? Я и через три месяца его не одолею.

Они молча повернулись, и Баррент сделал выпроваживающее движение рукой. Лучше бы меня не встречали, чем встречать вот так. От таких переживаний импотентом можно стать. Но в любом случае — наконец-то к семье, черт побери!

Мия ждала у двери в наш крошечный райский уголок. Как ни старался не подавать виду и не вспоминать, едва увидев ее лицо, чуть не расплакался. Она стояла в одной сорочке, будто ее выставили из собственного дома, и ночевать ей придется прямо здесь, на холодном каменном полу, по которому ходят дикари.

Долго мы не выпускали друг друга из объятий и молчали, не веря, что это произошло. Сердце перестало щемить — старые запахи и прежние ощущения той самой постепенно врачевали его, удерживая от гибели.

— Дети спят — разбудить? — спросила она, вытирая влажные глаза.

Я задумался: не заснут ведь. Так что взял ее за руку и сказал:

— Пойдем.

Одна доильня оказалась свободной.

***

После секса Мия восприняла факт, что ее муженек опять скоро исчезнет, не так катастрофично, как я опасался. Славке с Тилькой мы не спешили рассказывать. Раздражало, что по каждому поводу в пору консилиум созывать для обсуждений до изнеможения. Сошлись на том, что рисковать с транспортировкой детей в таком возрасте опасно. Это отметало некоторые варианты. Естественно, Мия однозначно решила, что «обесчещенность» мы как-нибудь переживем, рвалась потолковать с психопатом и огрызалась, что я слишком спокойно это воспринимаю. Но я боялся вступить в полемику, что уж лучше я рискну что-нибудь сам придумать, чем она будет нарываться.

Мы пришли домой. Я хотел незаметно обнять детей, как ни в чем не бывало, чтобы они проснулись, а папка как будто не уходил, но и тут подкрасться не удалось — они как знали, и тут же самозабвенно закричали.

Всю ночь я никуда не отходил. Вновь я был окружен любовью, нежностью и единством. С каждым дуновением ветра, застенчиво затекающего в оконную прорезь и также аккуратно вытекающего, смывались и думы. Мало смысла думать о смерти или бессмертии, если ты уже там, где хочешь быть.

Наутро, отзавтракав, я, не сообщив ничего жене, пошел искать Баррента на четвертом этаже — для гостей Хаша и ребят более привилегированных, чем я. С моим чутьем найти его оказалось нетрудно. Из его временной просторной обители поспешно вышла девушка, сам же он надевал доспехи.

— Хочешь последние свои часы потратить на общение со мной? — спросил он, заметив меня краем глаза, и помрачнел.

— Ты ведь не настолько меня ненавидишь.

Он вздохнул, посмотрел куда-то наверх, затем на меня, и тут же отрезал:

— Если не уйдешь — я тебя выкину. Тренируйся. Или хотя бы натрахайся перед смертью.

— А если…

Но он резко встал и попер на меня. Я поспешил наружу и чуть не натолкнулся на Хаша. Видимо, боялся, что мы разговоримся.

— Чего так боишься? Ты же сам говорил: «главное — верить».

Он улыбнулся, а мне, почему-то, это смешным не показалось.

Глава 2

С грустью я спустился на площадь у Крепости, чтобы опять начать все сначала, вернуться к тем убогим временам, когда я был никем на обеих планетах. Опять приступать к этим чертовым тренировкам. Сколько раз я пытался их полюбить, притом за очень многое: за бесчисленные качества, что они во мне развивают, за интерес к некоторым дисциплинам, за уникальность опыта. Сколько раз я пытался не обращать внимания и никак не относиться к ним. И сколько раз я ненавидел это противоречивое, сомнительное занятие.

Я, наверно, единственный человек, который так быстро «пропивает мастерство», даже когда не пьет. Возможно потому, что я почти все это в гробу видал. В самом деле, я размяк за полгодика, проведенные на родине. Последний раз только в стачке с психом мне хоть немного пригодилось то, чему я научился на Планете. В остальном же почти все из арсенала насилия стало бесполезно вследствие принятия нами верного пути развития и отношения к жизни. На ум приходило: занятное развитие меткости метания, стрельбы из лука, развитие телепатии и общая физическая подготовка, являющаяся одновременно и единственным универсальным видом спорта, и путем развития выносливости и способом стать аппетитным. Более ничего в голову предвзятую не приходит.

Не стал спрашивать, по каким правилам будем сражаться. Очевидно, никакой запрет не имеет значения. Проблема в том, что если я буду пользоваться тьмой, он будет пользоваться своей пробивной силой. А это значит — один удар, — и я амеба. Так еще и Тьму последние разы пришлось долго уговаривать — сомневаюсь, что в бою будет хотя бы пять секунд на мольбы.

Все это удручало неимоверно, и тренироваться нисколько не тянуло. Но я вспомнил, как вчера было волшебно, вспомнил, что напоследок оставил наиболее простое упражнение — тренировку разума, и приступил к страданиям.

Забавно: чем ближе к смерти, тем большее примирение приходило. Просыпался в страхе, несколько часов с небольшими перерывами тренировался, и, в меру уставший, возвращался к своим и засыпал вновь спокойный, как удав, чтобы опять проснуться в страхе.

В качестве разгрузки разок сходили на охоту на крысоподобных ящериц, размером с кошку. Противные темные склизкие твари, которые, тем не менее, довольно безобидны. Они обитают в полосах — переходах между береговой линией и лесом. Хотя в лесу их тоже можно отыскать. А ближе к берегу они зарываются в песок или прячутся в кучках мокрого хвороста и выброшенных водорослей.

Пока мы пытались подстрелить этих бедных, едва слышно попискивающих и сопящих существ, я вновь ощутил не только то, что мы от природы сволочи, каких мало, но и то, что даже чингаре сочувствуют и поддерживают меня, человека, который бился с ними на одной стороне. Улов был невелик, а жрать хотелось, поэтому мы предусмотрительно взяли с собой пару взрывных стрел, чтобы оглушить прикормленную неподалеку рыбу.

После я навестил Юлию. Я попросил ее навести на меня тьму во время схватки. Она ответила, что Хаш уравняет шансы. Если бы не гордость, она бы сказала вслух, что боится. На вопрос, что бы она делала на моем месте, она спокойно ответила: «Дралась бы».

***

Вот и настал тот самый момент. То же место, где мы с Юлией впервые услышали песнь душам — знал бы я тогда. Светило уже наполовину скрылось за горизонтом, и казалось, если бы оно могло двигаться быстрее, оно бы и оставшуюся половинку затащило, лишь бы не видеть этой странной картины — смертной битвы между почти собратьями. Вечер выбрали специально, чтобы угодить мне.

Круг из солдат, сержантов и капитанов получился гораздо обширнее, нежели в тренировочных боях — метров двадцать в диаметре. Желающих посмотреть пришло полно: в три слоя, и ребята изредка высовывались из-за плеч своих соплеменников. Среди них был только что прибывший Циглуак с сестрой, графиней и минимум одним графом. Сбоку, на передвижной трибуне, стоял их Генерал.

На Барренте были слегка измененные капитанские доспехи с выпирающими наплечниками. Он не стал надевать те, в которых мы бились за Замок, как бы намекая: «я и в этих обносках тебя раздавлю». Насчет всего остального он позволил решать мне, и я выбрал стандарт — меч со щитом и броня Мрака, в которой я проходил последние дни.

И ведь даже в этой ситуации я надеялся, что все это одна большая шутка, что Хаш вот сейчас содрогнется от смеха, и прикажет отставить. Эта надежда теплилась с самого начала, я просто знал, что он делает это ради чего-то, пусть ради того, чтобы я вновь назвал его Батей, вылизал его ботинки и поклялся всегда быть за него, хоть это и глупо. Быть может, он хотел еще чего-то, и я отводил семьдесят пять процентов вероятности тому, что он не позволит меня убить. Но что такое «убить»? Я уже представлял, как трещат мои кости, и это пугало ровно столько же, сколько сама смерть.

Последнее, что Мия сказала мне, прежде чем я оттолкнул ее: «Не геройствуй. Мы примем тебя в любом случае». А когда заплакали дети, я убежал. И по пути к поганой площадке решил: «а почему бы и нет?!», и завернул в больницу за снадобьем, притупляющим боль.

Я ждал судьбоносной команды, разминая и разогревая все, что мог. Баррент делал то же самое, только не так активно.

— В бой! — крикнул Хаш, видя, что мы готовы, и не собираясь растягивать мучительные ожидания.

Баррент в очередной раз меня удивил. Конечно, я видел его всего несколько дней в жизни, но мне показалось, что последнее время он вел себя нетипично. И в этот раз, вместо того, чтобы разбежаться и столкнуть меня, он стал плавно надвигаться, как бы прикидывая, что буду делать я.

Мы пристально рассматривали друг друга, ни на секунду не сводя глаз. И вот настал первый контакт: я сделал предсказуемый уворот в противоположную сторону, а он, невозмутимо ткнул мечом в заранее выставленный щит. Даже от такого слабого удара я почувствовал мощь.

Он продолжил натиск и нанес несколько ударов. С каждым разом уворачиваться было все труднее, равновесие подводило, и последний я опять отбил щитом. За щит можно было не волноваться — дадут сколько угодно новых.

Я начал пружинить ногами и понемногу бегал из стороны в сторону. Гаденыш не собирался идти на провокации — даже лишний удар, лишний взмах со своей тушей делать не собирался.

«Была — не была» — решил я, и приблизился к нему немного слева, к его щиту. Мы оба застыли секунды на полторы, в его взгляде блеснула довольная искорка. Он отпихнул меня щитом, и я чудом удержал равновесие. Он побежал на добивание, и я откатился — его меч проделал борозду в земле рядом. Я стал сыпать по нему ударами с разных позиций, с разных сторон, но он, с чудовищной прытью отбивал каждый, даже такой, который успеть, казалось, никак не мог. Опыт и богатырская силища позволяли ему творить эти чудеса. Единственный раз я попал по его броне, что лишь высекло бесполезные искры, а звон мгновенно заглох.

Только мне показалось, что он перевел вес тела на другую ногу, я со всей дури пнул ему в колено. Но он уже увернулся, ожидая этого. Такая подлость его на мгновение разозлила, и он стал лупить по мне, желая только ранить.

Я отбивался, как мог, насылая на него размытые контуры своего тела. Еще один раз я нарочно ударил его по щиту и тут же откатился. Как бы ни так — Баррент резво повернулся и ударил меня так, что я отлетел, а в плечо как будто ударили молотком. Крик от неожиданности разорвал минутную тишину и напомнил толпе, что срочно нужно продолжать нас отвлекать.

Баррент яростно бросил на землю щит, сплюнул и начал разгоняться. Я понял, что будет дальше, закрыл глаза, успокоился на долю секунды и, воззвав к помощи всех, кто в меня верит, спроецировал Свет в глаза противника.

Враг, выставив левое плечо, мчался, поднимая за собой облачко пыли и песка. Лишь на мгновение он прищурился, почти не сбивая ритма.

Я перекатился вправо, ощущая, как дико устал. Проклятого воздуха не хватало, казалось, будто от натужных вдохов ртом не было никакого толка. А у этого быка едва сбилось дыхание.

Он предугадал, что я так поступлю и, схватив меня за щит, резко отбросил его в сторону и с силой ударил меня плечом.

Я отлетел, в глазах потемнело. Организм устроил калейдоскоп бешено сменяющих друг друга ощущений: от горечи в горле до судорог в руках. А через секунду они ударили все одновременно. Я схватился за треснутые ребра, вместо крика вырвался лишь жалкий стон, а ноги подкашивались. Ей богу, я хотел упасть на колени, но вспомнил лицо Мии и удержался. Такую легкую сдачу никто не примет. Страх остаться инвалидом пропал — через секунду его сменил страх боли и страданий.

Баррент спокойно подходил ко мне, и в глазах его была лишь смерть. Я взмахнул мечом снизу, и тот скользнул по его броне в ухо. Если бы Баррент не уклонил голову, я бы его прорезал. Схватив мое запястье, он вывернул мне руку, и меч сам выпал из обессиленной конечности.

Собрав остатки воли, я науськал его ударить головой. Мы оба уже почти не соображали, так что он так и сделал. Я повернулся насколько мог, и удар пришелся мне в плечо. Вдруг он на мгновение застыл, и я, выхватив спрятанный под броней нож, воткнул орудие Барренту в шею и сразу вытащил.

Хлынула струйка крови, и враг, испустив дух, ударил кулаком меня в грудь и схватился за рану. Я свалился, и боль в подвернутой ноге прошла разрядом по всему обмякшему телу.

Я уже не ходил, а ковылял, как старый калека. Даже смертельная рана и тот факт, что мне оставалось лишь продержаться, нисколько не подбадривал.

Где-то на границе сознания послышался отголосок Хаша: «Высоси его. Надо».

Баррент с разъяренным ревом метнулся на меня. Я лишь резко присел, почти упав ему под ноги. Противник споткнулся о меня, как о бревно, добавив мне боли в боку и в голове, что принимала все удары крови и нервов, и он с грохотом рухнул на землю. Звук и тряска не воспринялись абсолютно, хотя остальные, я уверен, обомлели от падения гиганта.

Всего за не поддающийся исчислению момент стало понятно, что враг не встает, и что я должен съесть его, изнасиловать, растерзать, убить, выпить, уничтожить, впитать его, чтобы было легче.

Откуда-то появилось невероятное рвение, и боль отступила. Я подполз к нему, — его кулак прошел вскользь черепа, распоров кожу. Я впился этой мрази в горло зубами. Пальцы нащупали его глаз и выдавили его к чертовой матери. Чудовище кричало и билось в агонии, не понимало, куда бить, что защищать: вытекший глаз или вырванный кусок горла. Поврежденная рука закрыла ему лицо. И только он попытался совершить последний взмах, я резко свернул ему шею. Едва слышно хрустнул позвоночник, и голова прилипла к грязи.

Я закричал на него своей окровавленной, слюнявой и сопливой мордой, и со всем прочим потекли еще и слезы. Мозг, вскипевший от горячки, отказывался воспринимать это безумие сквозь закрытые грязной липкой пеленой глаза и заложенные уши.

Сразу после я взглянул врагу в глаз и полной грудью вдохнул, страстно желая высосать его душу, напитаться его силой, и сделать все, что угодно, лишь бы страдания закончились. Показалось, что в этот момент с его лица воспарила сизая дамка. Она залетала мне в рот, и, черт возьми, как же это было приятно! Все, все без остатка — все мое, и только мое!

Сознание угасало, и организм, держащийся вдолг, позволил себе отключиться. Больше никто не кричит, не болеет. Они заткнулись, и только Хаш улыбался в душе.

Глава 3

Очнулся в лазарете. Двигаться даже не пытался. Сквозь марево слипшихся глаз и пелену мрака на меня смотрела Мия.

— Воды, — прошептал я высохшими губами.

Через мгновение вода сладким и прохладным ручейком потекла в горло, орошая его стенки. Она пролилась и стекала по щекам. С трудом поборол в себе желание впиться в живительную жидкость и — как пить дать — поперхнуться. Когда половина кувшина вылилась, я улыбнулся от удовольствия и воспоминаний о забавных моментах, с такими ситуациями связанными.

— Поцелуй, — попросил я теперь.

Мы не спешили.

«Все, счастье достигнуто — можешь хоть сейчас меня забирать, костлявая».

— Я люблю тебя.

Жена, все это время державшаяся, заплакала.

— О боже, что-то стряслось, красотка? — хотел я ее отвлечь.

Она, долго молча, смотрела мне в глаза, которые тоже стали намокать. Когда же наконец преобразится та тупорылая часть человечности, из-за которой я забываю обращаться к ментальному? Я прочувствовал ее и захотел услышать ее мысли. Но там ничего выразительного не было. И не потому, что она блокировала, а потому что сознательно отгоняла мысли об этом. Настолько они были ей противны. Я понимал, что она разведется со мной, когда мы окажемся в достаточно безопасном, цивилизованном ареале. Для меня это было логично, естественно, неотвратимо, но все равно страшно.

— Ступай к детям. Мне уже ничто не угрожает. — Я взял ее нежную руку.

— Ты раньше не ходил во сне? — спросила она.

— … Только под наркотиками. А что?

— Ты всех тут напугал ночью. — Она прикоснулась к моему лбу.

— Давай попробую…

К соседней «койке» был приставлен импровизированный костыль. Она подала его мне и помогла. Сначала ступня — покрутили — хорошо. Затем обе ноги. Я все делал очень осторожно, нажимал сильнее на деревяшку и жену, проверяя, выдержит ли опора и насколько больно. Конечно, было больно, но принципиальных ограничений для своего тела я не ощутил.

Постояв с полминуты, и подождав, не начнется ли кружиться голова, я рискнул и сделал шаг. Чтобы удержать равновесие, пришлось сделать еще несколько. Вспомнилась шутка: «я могу ходить!», но я быстро вернулся к концентрации.

Поначалу было страшно отходить от койки. Я так уже делал в своей жизни и не раз, но все равно, я был немного удивлен. Мне не давали мощных болеутоляющих — я ничего не чувствовал, голова была ясная, и этим надо было пользоваться. Боль подсказывала, как правильно двигаться.

Дойдя до стены, я прижался, чтобы передохнуть. Я посмотрел на жену и сказал:

— Спасибо.

Она с серьезным видом промолчала.

— Я провалялся сутки с небольшим перерывом?

— Да.

— Попробую походить, пока не устану.

Она шла рядом, чтобы, в случае чего, подхватить меня — почти центнеровую тушу. Слава богу, помощь не понадобилась, а со временем идти становилось все легче. И, опять же, даже здесь я почувствовал подвох, но ограничивать развитие и терять время страшно не хотелось, так же, как и спать.

Метров сто мы прошли без костылей, пока я не присел на скамью. Мия стояла рядом, и я вновь сделал причмокивающий жест, чтобы она меня поцеловала. Сдержанная радость наконец озарила ее прекрасное лицо.

В этот раз я решил вернуться и отмахать все метры в обратном направлении, хотя имел право заснуть хоть на полу в любом месте, и меня бы перенесли, как делали несчетное количество раз. Я засмеялся. Почему они все меня терпят? Потому что на фоне Хаша я еще ничего.

***

Три дня я усиленно тренировался и медитировал. Уже со второй попытки я ходил без ограничений, страсть, как дети обрадовались. И другие семьи навестил, даже пошутил, что Мелик, когда ногу ушиб, тоже мог бы так же смешно ковылять первое время.

Сил я набирался весьма стремительно, притом нельзя сказать, чтобы упорно взывал к Свету или Тьме. Надеялся, что они не обидятся, что я про них забывал — они же и так терпели, что сынулька обращается, только когда ему что-то надо. Стоп, вообще-то не всегда.

Лунатизмом больше не занимался, хоть и было нам с Мией страшновато засыпать рядом с Тилькой и Славкой. Я расспросил медсестер, что я делал: встал, чтобы гордо помочиться стоя, а не под себя, а потом направился к лошадям. Первый позыв очевиден, а вот второй меня немного разочаровал. С другой стороны, главное, что к семье не поперся.

Прекрасно проводили время: на лошадях катались, купались, пикник в полукилометре от охраны устроили с костром и готовкой. Разумеется, пищу взяли уже пойманную. Сидели под открытым чистым звездным небом. Детишки загадали желание, когда пролетела комета, или что нынче пролетает. Жаль погода не позволяла — ночью градусов семь, но условились, что через несколько месяцев обязательно прямо так, в теплой одежде, просто под одеялом и «обнаглеем».

На четвертый день я еще чувствовал отголоски разбитости, но за бок не хватался, как во время усиленных лечений Мии. Хаш позвал к себе, и мне тоже захотелось с ним поговорить. В этот раз он опять меня удивил, решив пройтись со мной по лесу. Хоть я никогда не заходил в окрестные леса глубже, чем на тридцать-сорок метров, смертоносных тварей, как и самого Хаша, я не боялся и ступал уверенно, но поглядывая под ноги.

Внутри, под кронами деревьев, на опавшей листве и посреди гибких веток все выглядело как-то не так, словно кто-то просто взял за основу наши дремучие леса, слегка осветил фон, разрядил насаждения, убавил кислоты в запахе, разбавив кроваво-шоколадным, слегка подмел и наделал между деревьями борозд. Конечно же, был слышен шорох, но птичьего щебета поблизости разобрать не удалось. Если бы мы не ступали, как пьяные великаны, а остановились и сконцентрировались минут на десять, возможно, аудиальная картина стала бы иной. А так: пару раз виднелись розовые грибы, и пару раз — кости. Трудно было сказать, где что именно. Никакая мразь в морду или под одежду не лезла — тут пять с плюсом сразу.

— Я хочу поговорить с Серыми, — начал я ментальный диалог, когда мы углубились метров на триста.

— О чем?

— О других мирах, расах, законах мироздания, Вселенных.

Он молчал. На восемьдесят процентов уверен, что это была гордыня.

— Здесь тебе подвластно раскрытие почти любой способности. Ты можешь быть бессмертным и почти неуязвимым, если будешь забирать души, — спокойно произнес он и стал ждать ответных мыслей.

— Это опять, как Тьма — путь одиночества и собачьего выживания.

Он хотел возразить, сказать, что такого понятия нет, и что я зажрался по молодости, но понял, что это бесполезно.

— На этот раз только ты. Достань тварь из-под земли.

Вот лезть на рожон уже страшнее. Я присел, прикоснулся к земле ладонью и настроился на внутреннее спокойствие. Ничего трудного — нечто подобное я проделывал множество раз. Только сейчас я взывал к тому, что хранит в себе Мать-земля.

Спустя минуту почва завибрировала, и я даже почувствовал этот грохот внутри. Я хотел, чтобы это произошло в нескольких метрах, но нет — прямо под моей ладонью медленно вынырнуло что-то шершавое, такой же температуры, что и земля.

Я открыл глаза, зная, какое матное слово сейчас произнесу, однако удержался. Существо было размером с взрослого кабана и состояло из верхней, светлой части гусеницы и нижней — темной части с массивными, почти паучьими лапами. Оно не раскачивалось, не дышало, у него не было ни ушей, ни носа, ни глаз, а рот расползся в широченной ухмылке. Конечно, это самое отвратительное чудовище, что я видел доселе, но оно тоже живое существо с душой. Гладить бы такое я вряд ли стал, но если бы взяли с собой что-нибудь перекусить, можно было бы вознаградить за отзывчивость.

— Высоси его душу, — хладнокровно сказал Хаш.

— Я и так недавно нахватил здоровяка, не хочу разбухать. И не надо меня бить.

— Делай, что я сказал.

— Только вместе.

— Хорошо, руби голову.

Боялся я, что существо среагирует на резкое движение, и, очнувшись от гипноза, поймет, кто здесь враг. Но еще больше я боялся, что не убью с одного удара, причиню страдания и запущу тревогу по окрестностям. Но надо быть смелым, иначе буду себе противен почти так же, как эта тварь.

Хаш, глупец, если бы предупредил, клеймору бы взял. Пришлось резким натренированным движением выхватить одноручный из ножен на поясе слева и со всей дури махнуть по горизонтали.

Сработало — башка, если ею можно считать любую верхнюю часть почти однородной белой бесформенной колбасы, слетела, и монстр тихо загнулся.

— Вместе, — скомандовал я, и взял Хаша за руку. Тот послушано склонился.

Проделав тот же самый ритуал, что с его сыном (если он вообще его родной сын), мы на несколько минут прислушались к ощущениям. Стало забавно: два здоровых мужика в броне стоят в полуприседе в лесу с закрытыми глазами и как будто что-то вынюхивают.

Хаш как будто услышал это и заговорил:

— Мне нужно, чтобы ты открыл окно кое-куда. — Он схватил меня за руку и стал наводить мыслеобразы.

Сразу показался довольно обширный прекрасный монастырь, аккуратно выложенный из черного камня, с высоченными шпилями и барельефами. Все это великолепие стояло посреди просторной площадки из ухоженной свежей сочной молоденькой травы. Множество симметрично проходящих мощеных дорожек расчерчивали это поле на треугольники. По периметру территория обрамлялась высокой массивной оградой и отходящими от нее навесами. А на заднем фоне высокие, просто огромные горы со снежными шапками. Да и монастырь построили достаточно высоко.

Уютненькое местечко, да еще и день ясный. Забавляло, что в центре специальной круглой площадочки отсутствовал памятник, и вокруг не было ни души. Полагаю, это специфика видения Хаша.

Ну что же, мне место понравилось — очень похоже на то, в котором я не отказался бы прожить отрезок жизни — вызываем.

Я приоткрыл глаза, вытянул руку, не отпуская Хаша, и стал взывать. Не менять, а просто просил дать возможность там оказаться. На какое-то время показалось, что среди деревьев метрах в семи появилось и заиграло марево. Я хватался за него все сильнее, и вот, марево помутнело, приобрело желто-оранжевый ореол. И потом резко захлопнулось — зараза! Ну ничего, «мы умеем ждать…». Едва я попробовал заново, Хаш отдернул руку.

— Почему не вышло? — спросил он с негодованием.

— Да что угодно может быть причиной. Надо попробовать еще…

— С самого начала все пошло не так. Почему ты не высосал душу? — Он выжидающе смотрел на меня.

— Ты ничего не почувствовал?

— Нет.

— Ну вообще меня не удивляет: вдвоем проявить окно в другой мир, да хотя бы в этот же — на это, блин, только полубоги способны! Еще бы у нас получилось с первого раза! А насчет души — все было не так, как с Баррентом: мне нафиг эта душа не нужна, не было почти ничего из эмоционально-духовного спектра.

Он разочарованно вздохнул, молча повернулся и пошел назад. Я последовал за ним. Единственное, о чем я сожалел, что мы предали доверие тех существ, совершим абсолютно бесполезное убийство. А потом, — что нет музыки: за время, проведенное на Земле, я не успел наглотаться шедевров, а те, что в голове, уже опостылели.

По дороге я стал его расспрашивать:

— Так что насчет серых? Я постою рядом и послушаю молча.

— Нет.

— Мне нужно знать принципы работы раскрытия брешей. Я не могу больше оказаться в таком положении.

Он немного ускорил шаг, и через пару минут я продолжил:

— Ну хоть что-нибудь скажи.

— Место, которое ты только что видел, — в моем родном мире. Я уже рассказывал кое-что. Ходили слухи о талантливых исследователях, открывших тонкости взаимодействия между временем, материей и духом. Мне удалось найти зашифрованные записи одного из магов в лаборатории. Что случилось с хозяином или хозяевами — неизвестно. Я был близок к открытию, я ощущал, как все вокруг меняется, пододвигая меня к правильным ответам. Я был бесконечно близок, но судьба распорядилась иначе, и я потерпел крах — все мои мечты разрушились в одночасье. — Тень эмоции скользнула по его душе. А тем временем мы вошли в Крепость и миновали центральную лестницу.

— Когда я очутился здесь, Стеаран, местный правитель, разглядел во мне мой гений и принял в свою семью. Каково же было мое удивление, когда я узнал о поверье, что здесь было существо, постигшее истины, к которым я так отчаянно стремился. Этим существом была Агна…

Хаш достал из-за пазухи большой ключ и отпер массивную металлическую дверь — одну из тех, на которые часто падает взгляд, но про которые тут же забываешь. За ней следовал спуск в пещеру. Здесь не было источников света, и с непривычки я пригнул голову, словно преклоняясь пред величием тьмы. Пахло сырой землей, а звуки ходьбы утопали в глиняных стенах.

Когда глаза уже привыкли к темноте, Хаш зажег факел и продолжил:

— По преданию, Агна потеряла детей и сошла с ума. Она попросила богов всегда видеть и чувствовать, что с ее детьми. Боги лишили ее зрения, но взамен она обрела больше, чем кто-либо мог пожелать. Она жила за четыреста-пятьсот лет до рождения Стеарана. Она считала, что когда ты сможешь жить, будучи пропитанным осознанием того, что есть «то» и «это», прошлое, настоящее и будущее «все одновременно и всегда», то ее книга тебе не понадобится. Она ходила по миру, жила без собственности, судя по всему, не имея существенных желаний, и пыталась научить тому, чем обладала, достойных. Таких всегда мало. Глупцы не воспринимали ее слова всерьез, даже верить в нее не собирались, а ведь она могла видеть в духовном спектре и внесла огромный вклад в раскрытие в чингарах телепатии.

Мы спускались глубже в нору, петляя, и я не сразу осознал, что мы вышли в огромный зал, и непонятно, как мы здесь могли очутиться.

— Крепость, как и многие другие великие сооружения, воздвигли в местах наибольшего проявления силы.

Мы остановились, и я увидел, что буквально в метре от наших ног разверзлась зияющая пропасть. Природа ее возникновения неясна абсолютно. Не видно следов пород, опаленности, не шумели ключи и реки. Не было ни ступеней, ни дорожки, ни ограды, ни следов чего-либо на стенках. Это была просто яма в тридцать метров в диаметре и гораздо больше в глубину.

Хаш посмотрел на меня и продолжил тем же тоном: ни заинтересованности, ни восхищения — только долг поведать это мне.

— Есть такое понятие «Сплав душ». Это существо, вмещающее в себя волю тысяч, миллиардов, бесконечности. Сплав душ способен знать и влиять практически на что угодно в не зависимости от условий мира, в котором пребывает. Такое существо сродни богу. — Он сделал паузу, и вдруг почудилось, что где-то глубоко внизу бездны колышется едва заметное голубое свечение. Я присмотрелся, но ничего не разглядел.

— Мы на Земле достигаем того же самого, — сказал я ему телепатически.

— Я всем детям давал почитать Книгу Агны, тренировал их, как тренировал бы самого себя. Время не щадит никого, Евгений. Я почти утратил способность гордиться детьми… — Уныние до того явственно почувствовалось, что он даже немного склонил голову.

Вот и слух сыграл со мною шутку. Это был шепот голосов, перебивающих друг друга, нарастающий, но незаметно прекратившийся.

— Просто представь, чего мы достигнем вместе, — я сжал кулак, не чувствуя его. — Интеграцией со всеми поддерживающими разумами, единой волей, что крепнет день ото дня.

Он улыбнулся и посмотрел мне в глаза, и искра там разожглась ярче пламени костра.

— Четырех моих дочерей и пятерых сыновей души не приняли. Надеюсь, они примут тебя.

И он столкнул меня. Голубое пламя и голоса притаились.

Глава 4

Пустота и тишина. Не звенящая, не пугающая — успокаивающая. Просто ничто, но и так сказать не выйдет. Как будто что-то все же было, как будто все стереть еще не получилось. Да и говорить вслух — тоже.

Множество голосов в бешенстве кричали, шутили, насмехались, прощали, поддерживали. С этим буйством не получится договориться — даже понять его невозможно — остается просто оставить, как есть. Когда их бесконечность — кажутся безумцами, глупцами. Когда их меньше — это заметно еще сильнее. И только кажется, что свыкся — вновь за свое. Хочется кричать, но мысли захлебнутся, затеряются.

Проскальзывает видение. В нем множество Евгениев стоят на круглом пьедестале, метров в сто шириной. Хочется со всеми подружиться, сговориться, сделать что-нибудь. Но они разные, хоть и похожи очень сильно. Евгений уже видел их когда-то где-то: один в шрамах, как будто из мясорубки вылез; еще один в костюме вычурном, напыщенный, надменный, хоть и едва держится, чтобы лицо не растеклось. Еще один в очках забавных и перчатках замудренных, улыбается и обалдевает от увиденного. Явно в шаге от безумия и гениальности. И так далее, и тому подобные ребята разного возраста и роста.

И вот они все в серых робах — что-то их сравняло. Позади них открытый космос. Но и он без эмоционального окраса — не хочется съежиться от холода или страха, никуда не швыряет, не бросает. Он скорей похож на выбор. И сразу после он стал наполняться планетами и звездами.

Пока все не поглотил Свет. Хотелось смеяться — до того было весело и легко. Блаженство — и то ли еще будет! Да, тепло и интересно. Здесь можно быть сколько угодно, а перекликающиеся отголоски теперь шутят, замолкают, чтобы глубоко вдохнуть свободу, счастье.

Вот, вкратце, что почувствовал Женя, прежде чем очнуться. Дно у ямы также выстлано мокрой землей и глиной, и было на удивление ровным. По-прежнему, повсюду темнота кромешная, хотя он, опять же, что-то умудрялся видеть. Виденье внутреннее, для которого глаза не нужны — что-то вроде интуиции, знания.

Например, в стенах кто-то выскоблил слова из неизвестных символов — всего лишь бороздки в пару сантиметров глубиной, но этого было достаточно, чтобы внутренний взор их уловил. Некоторые символы казались знакомыми — не ведом перевод, но улавливается настроение.

Также под ногами было немного костей — здесь кто-то помер. Также была нора в стене, уводящая еще глубже и дальше.

Евгений выбрал сложный путь. Из стен торчали камни и кое-где были выступы. Первый шаг — упор — поупражнялся с телом. Оттолкнувшись, и не рассчитав силы, он неуклюже шлепнулся обратно. Жалкое зрелище. Зато сразу встал и решил приноровиться. Он попружинил на ногах, раскачивался, понимая равновесие, попробовал цепкость. Затем подпрыгнул раз — второй — третий. Снял помятую броню Мрака, заслуженную много раз, выкинул оружие.

Довольно скоро он полез вновь. В теле были приятные легкость и нежность; теперь мышцы трудились, но не уставали. Нечто подобное Женя уже чувствовал не раз. Только тогда это был Женя с «измененным состоянием сознания». Сейчас же это вообще был не Женя. Он даже не пытался сражаться — сила захватила его сразу. Стоит заметить, что даже если бы Евгению позволили, он вряд ли взял бы тело под контроль, боясь падения. Как-то так выходило, что «души» знали, как управлять его телом лучше него, и даже если бы он упал вновь, существенных повреждений тело бы не получило.

Безусловно, какие-то фрагменты виденного и прочувствованного души оставляли его памяти. Трудно не описать происходящее, а скорее поймать момент, который можно описать прежде, чем ситуация изменится. Среди душ не было устойчивого баланса — время от времени преобладала воля то одних, то других. Иногда большинство договаривалось, помалкивало. А иногда контроль так ослабевал, что даже Евгений на миг мог преобладать.

Руки уверенно хватались, ноги отталкивались, тело переносило центр тяжести, училось все быстрее и быстрее.

Вот показались корни деревьев — легкая радость проскользнула и исчезла. Подпрыгнув раза в два с половиной выше, чем Женя был способен, рука ухватилась за склизкий отросток. Затем другая — оттолкнулся от стены, подтянулся и полез дальше.

Голые руки и ноги уже давно должны были ободраться обо все препятствия до крови. В раны должна была залезть грязь и черт знает, что еще. Но ничего, казалось, не было — только ногти некоторые выгнулись наизнанку. Но в обычном состоянии этого месива из боли и отвращения могло хватить, чтобы вырвало. Хотя в желудке было почти пусто.

С забавой Евгений ловил фрагменты, как ловко его тело бежит по корням, на которых только птица устояла бы. Словно его тело еще и весить меньше стало.

Еще корень, еще выступ, еще десяток метров. Еще одна нора непонятно чья, ведущая в тупик. Нет здесь животных — все удрали кто куда. Даже подземные чудовища не стали бы сюда соваться. Как и чингаре.

Спустя три часа этого извращенного альпинизма Евгений вылез наружу. Только здесь они позволили себе сбавить обороты, и, завалившись, как свинья в грязюку, дико рассмеялись, чужого горла не щадя. Босыми ногами он пошел по черной, хлюпающей бяке. Когда части тела попадали на глаза, они размазывались и забывались, как во сне.

Дверь из пещеры Хаш не закрыл. Евгений толкнул ее грязной ногой и, едва появилась щель, в нос ударили запахи так называемой цивилизации. Это был пот, запах кожи в обмундировании, из столовых пахло жареным мясом и пряными специями, еще немного металлического привкуса крови, и все это деликатно сдабривал сквознячок, несущий прохладу ночной влаги. Вдохнув поглубже, и сморщившись, как кот, он улыбнулся и направился туда, где влаги больше.

Засохшая грязь мешала восприятию, органы чувств закрыло от мира. Но отлично работало зрение. Оно работало даже лучше, чем положено обычным смертным. Грубый аскетичный интерьер со скудной гаммой уже не казался таким однозначным. Плитка, которая расстраивала зрение Евгения раньше, теперь приобрела значительный объем. Его было достаточно, чтобы не знать, куда ступить и чтоб от этого упасть. Ноги проваливались сквозь выдавленные образы, не издавая звуков и пружиня. Вскоре стало понятно, что все определяется волей.

Стены тоже были ближе, чем казались, и цвета: множество отблесков от дальних остатков света — наслоение и перебивание волн, из которых обычный глаз вычленил и вырвал бы для себя лишь пару наиболее логичных процентов. Стены «дышали», переливаясь даже синим и зеленым, оставаясь при этом черными. И войдя в их проекции, можно было услышать здание, все целиком, и даже то, что за его пределами, а сам носитель при этом был бы скрыт от внимания существ, словно пропуская все через себя.

Внизу стояло несколько солдат и сержантов — то ли на ночном дежурстве, то ли им просто не спалось. Они заметили спину грязного человека в обносках, когда тот выходил из Крепости.

Очутившись на улице, Женя улыбнулся, и все внутри запело. Свобода! После стольких сотен лет! Смех — откуда-то снаружи — из чужой груди и горла раскатом грома содрогнул стены погремушки, вытащив из постели чингар.

«Вот оно — идем!» — «Я не верю» — «В горы!» — «Жрать хочу» — «И какать» — «И трахаться» — «Нужно оружие» — «Все сразу!».

Евгений, похудев еще на полкило там, где стоял, отдав дань этому завораживающему гостеприимному месту, побежал к озеру. Он несся и смеялся, захлебываясь слюной от языка, что разметался, как у пса.

За пару минут расстояние было преодолено, и с разбегу, рассекая водную гладь, он нырнул. Прямо к тварям съедобным, что там кишмя кишели и ночью от чингар такого не ожидали.

Вода холодная — всего градусов десять, но сыну божьему все нипочем. Это и есть те «скрытые внутренние резервы организма», о которых все говорят, и раскрыть мечтают, но никогда не получают. Это и был тот случай, когда человек «просто живет», наслаждаясь душой и телом, и никакая слабость, ущемленность, обделенность и прочая грязь из-под ногтей не способна омрачить то, что по праву наше!

Он вынырнул и закричал, завыл на светило, засмеялся бултыхаясь. Нырнув еще, он проплыл метров двадцать, наблюдая, как омут проясняется, наполняясь долгожданным светом. Частички грязи, ила расползались, а глаза, словно прожекторы, прожигали все впереди, иссушали и увеличивали каждый изгиб дна, каждый камень и испуганных рыбешек. И даже лучи не самого сильного светила, обычно робкие и безучастные пронизывали водяную толщь, делая ее объемней и богаче. Как процитировал бы Женя, если б мог: «Ради главного героя пьесы сама природа встанет нужной позой».

Вынырнув, он вспомнил про еду и побежал по пологому пляжу с колючками и высохшими водорослями к новой прихоти, пользуясь знаниями носителя, в которых, строго говоря, в большинстве случаев нет нужды.

На кухне, к сожалению, готовили для ночных работников две чингарки. Разумеется, как взгляд тысяч мужчин и женщин, проведших неизвестно сколько времени неизвестно где, скользнул мимо усталых сонных женских лиц на упругие бедра, проснулся иной голод, и разрешения питаться ни у кого и в мыслях не было. Это неосмотрительно, ведь обе женщины — жены солдат или сержантов. Капитан, и даже сержант-бирюк — недопустимая аномалия здесь, и таковому общество просто обязано подыскать одинокую женщину. В таком и только в таком случае разрешалось безнаказанно изнасиловать. Конечно, на Женю и капитан бы не полез даже в таком случае, а если бы и полез, то умер непременно. Но Евгений — параноиком родился и таковым умрет. А все потому, что знает: есть вещи пострашнее смерти и напакостить даже насекомое может не сразу.

Ничто не остановило мокрого Евгения ущипнуть за задницу кухарку. Та попыталась сделать вид, что ей приятно, хотя через полсекунды стало ясно, что это не так. Женя полез целоваться (во дают бездушные мальчишки — вроде проститутки, а все целоваться лезут). И только первая попыталась выскользнуть из объятий рьяного любовника, пока другая, менее привлекательная (увы, даже для тысяч душ) пряталась за мебелью похожей на себя, ворвался Хаш и стуком башмака об пол казенный прекратил весь этот Беннихилловский балаган.

— Ко мне, быстро! — скомандовал тот, что когда-то провозгласил себя главным здесь.

Евгений схватил парного мясца неизвестно кого, травы, похожей на сельдерей, но не такой отвратной (без клея и бензина), и, пока шел, откусывал и наслаждался трапезой. Носитель разочаровался, что всеми почитаемый ритуал был осквернен и потерял элемент возвышенности — пользования столовыми приборами, но через секунду смирился.

Они поднимались ввысь, и, господи, как этот мальчик выл и чавкал по пути! Мясо было настолько горячее, что вкуса невозможно почувствовать человеку. Но это не беда — все снедалось бы в любом случае — и как! О да, животное и травяное — все подпалили, подсолили, пропитали. Каждая молекула трупа этой убиенной твари суждена была дать топливо, подпитку шагающему организму. Каждый новый кусочек не терял своего вкуса шашлыка, рассыпающегося, соприкасающегося со всем, что внутри любого иного куска мяса, пока еще живого. Каждое сжатие зубами высвобождало больше сока, чем ожидалось, при этом все распадалось, чтобы опять собраться и дать едоку больше оргазма — того, что он всегда хотел и всегда будет хотеть.

Мгновенья музыки чудной и инородной. Они поднялись — «отец и сын». Хаш обернулся и устремил суровый взгляд на собеседника, выбросившего пустую миску на пол.

Это самый, черт его дери, озверительный момент. Хаш, в своих традиционных, богоподобных, но чересчур «изъежистых» доспехах, был окружен аурой постоянно произвольной формы. Она представляла собой хаотично переливающиеся и смешивающиеся в голубоватые, фиолетовые и даже белые оттенки красного, зеленого, желтого и синего сияний. И при каждом шаге этого гиганта от ступней его взметались всполохи синих искр, шуршащих горящим хворостом в костре и отзванивающих электрическими разрядами. Он смотрел на Евгения непонимающе.

Босой Женечка в своих темных, не достиранных обносках, стоял спокойно, растопырив пальцы. Грязные ногти (два из которых еще не разогнулись) и волосы за день с небольшим отросли, как будто пробыл неделю в заточенье. Зрачки расширены настолько, что вся роговица была залита нефтью, отражающей любой блик. На руке проявились голубые жилки неизвестного происхождения. Лицо перекошено, а правый уголок губ, увлажненных животным жиром, приподнялся кверху и так застыл.

— На колени! — скомандовал, немного подумав, смертный. Он посмотрел в Женины глаза, не особо рассчитывая на успех.

«А чего ж у меня от ног искр нет?».

Почуяв неповиновение, Хаш бросил ментальную атаку со всей мочи. Души, прислушавшись к остаточным вибрациям всей этой богадельни, и тем самым замедлив время, как им нужно, восприняли посягательство как пучок или луч. Это позволило им отразить от этих самых очей зеркальных, от стен гремящих и звенящих, выпад и перенаправить его обратно.

Тот отшатнулся. И хоть тупая мразь выставила руку, со всех сторон, вторя эху, на него обрушились науськивания. Надо отдать должное — Хаш боролся храбро. Но, как и в большинстве случаев жизни смертных — все тщетно: его заставили потерять равновесие. Он устоял, и правая рука вытащила тело за шкирку вверх. У Евгения же не дрогнуло ни одной мышцы. Хаш еще раз выставил руку, защищаясь от удара, но та, что только что спасла, толкнула его в грудь с чудовищною силой. Коренастый кусок дерьма перевалился через парапет и полетел вниз.

Если бы души контролировали его тело, он не получил бы существенных повреждений. Но на последних из тридцати метрах контроль ослаб, и хозяин пал. Рука, нога, ребра были сломаны, печень разорвана, а в черепе и тазовой кости трещины с мизинец. Грудь сдавило, мешая сделать половину вдоха; кровеносные сосуды перерезало, и потекли алые ручейки.

Евгений подошел к краю, посмотрел немного виновато, как будто забыл протянуть руку (это правда), и произнес вслух: «Как вид снизу, сучонок?!».

Глава 5

Души взбунтовались: одни радовались инвалидности верховного правителя, другие мирились с этим, третьи — что они поступили неосмотрительно, и нельзя было оставлять эту змею с головой, четвертые считали: «Хаш ведь послал нам тело, и явно плохого нам ничего не делал — потому мы поступили справедливо»; пятые вообще хотели уйти в дали заснеженные, где нет никого, в том числе этого ужаса. Были и шестые и седьмые и восьмые и девятые и даже какие-то черти непонятные. Евгений слушал (научился зачем-то), и готовился адаптироваться; он знал, что рано или поздно захватит власть хотя бы над своим телом. Они это знали, но, казалось, не придавали значения, хотя несколько начало выступать за вытеснение носителя на вечные задворки.

Сразу после скидывания притеснителя Евгений пришел к жене. Непонятно, каким образом это вообще вышло, но у них с Мией все вышло. Только Женечка хотел прижаться к детям, — те заплакали. Остатки жизненных энергий поработали над внешним видом носителя, и со стороны он от обычного человека ничем не отличался. Но дети чувствовали, что с папой что-то не так, что внутри него есть что-то инородное. Их чутье не обманешь. Мия просто попыталась не обращать внимания на изменения на фоне последних событий. Она надеялась, что это что-то вроде нервного срыва и вскоре Женя поправится окончательно.

После ужасающей реакции детей, Мия, плача и крича, стала гнать Евгения грязными тряпками и всем, что под руку попадется. Когда тело его уже выходило за дверь, Евгений протянул руку к ней, и лишь один глаз его прослезился. И, не смотря на все это безумия, места которому быть не должно нигде, все члены семьи сияли равномерным белым светом.

Сходя вниз, Евгения уже ждали дрожащие женщины и мужчины, ожидая приказаний. Новый правитель появился, непровозглашенный, но очевидный. Он сказал, что пока ничего не меняется, обнял ближайшую, совсем юную девушку и повел за собой.

На протяжении трех недель Евгений каждый день проводил, всецело предаваясь разврату и похоти. Такой ненасытности никогда прежде в нем не было — организм подчинялся воле воспаленного разума и продуцировал гормонов и семени за десятерых. Из чертогов Хаша то и дело раздавались самые разные звуки. Писклявые и непонятные вскрикивания, стоны измождения и боли, восклики облегчения, наслаждения и демонического задора перемежались с рокочущим хохотом и женским смехом.

Часами все, что видел Женя — это месиво из оголенных участков разгоряченных женских тел. Они бились в конвульсиях и вибрировали, дрыгались в агониях и утопали в желтой пелене витающего одеяльца и пьяного угара. Однако, нельзя не отметить, что Евгений тоже долю удовольствия получал.

Он курил местные зелья, затмевающие рассудок. Раньше в них он не видел смысла. Эффект от воскурений занимательный: в зависимости от выбранного аспекта восприятие обострялось, и объекты приобретали более явственные и выразительные качества, в остальных же восприятие наоборот притуплялось; течение времени становилось относительным, и еще хотелось обнять весь мир, ведь он такой мягкий, дышащий и нежный… Это был своего рода усилитель вкуса, а Евгений в своем положении в нем не нуждался. К тому же на его разум это влияло совсем не так, как на уравновешенных людей или чингар. Тем не менее, он, уже не знающий зачем, злоупотреблял наркотиком все больше, а от повышенной дозировки все приобретало менее привлекательный вид и неизбежно клонило в сон, притом довольно неожиданно. Разумеется, Женя заставлял принимать эту субстанцию и своих одноразовых избранниц.

Снисходил он по любой прихоти или наитию, размять чресла и увести с собой очередную девушку. Хватал любую, что попадалась под руку и радовала глаз. И наплевать — даже если она была чьей-то женой или мамой. Всех, кто был против, он давил телепатически и те в итоге не просто соглашались, а даже находили в этом упоенье. Тех, кто был за, было гораздо больше — он нравился девушкам, и многие хотели родить от нового, более гуманного, как им казалось, главнокомандующего. И подавляющее большинство старалось всячески угождать ему, потому что боялись сильнее Хаша. Помешательство Евгения не вызывало никаких сомнений, и частично его поведение оправдывали.

Души вновь и вновь спотыкались на печальное и тусклое прошлое Евгения, как о беспорядочно раскиданные кирпичи, комки из тревоги и уныния. Самое забавное, что даже сам исходный материал про них почти забыл, как страшные сны, что прежде преследовали постоянно, а ныне скинуты в кювет и оставлены позади — так далеко, что их не разглядеть в зеркале заднего вида. Но для душ этот разум, в котором они тоже, отчасти, являлись узниками, был в новинку, и, определив и пометив все, что не нравится, красным, они пытались миновать препятствия. Поэтому у Жени часто и неконтролируемо менялось настроение, например, он ни с того ни с сего мог завыть или заплакать, а потом вдруг глубоко вздохнуть и засиять улыбкой.

Время от времени на руках Евгения проявлялись голубые жилки, как будто вены, наполненные светом. Затем они исчезали, но через какое-то время показывались снова, как прогрессирующий недуг с ремиссиями и осложнениями. Этот недуг тихой сапой расшатывал Женин разум. Он протестовал, как мог, кричал, чтобы оставили в покое хотя бы окружающих, но его бунты жестко подавлялись, банально «заваливая его телами». Души желали большего, и, не получая упокоения, злились еще сильнее, срываясь на женщинах, словно пытаясь исторгнуть из тела как можно больше.

Женю радовало, когда чингаре слаженно и по своей воле исполняли все должное. Но также он чувствовал почти все неугодные настроения, страх и ненависть к нему. Он понимал, что долго так продолжаться не может, и что против него зреют заговорщицкие настроения. Носитель боялся, что души жестоко покарают дерзнувших напасть, дабы преподать урок, который навсегда оставит на лице вполне достойного народа щербатые раны и растянет его странное правление на годы.

Все это время Хаш был неподалеку. Его выходили, и даже набравшись сил, он позволял узурпатору пользоваться всеми его привилегиями. Он наблюдал за поведением противника и выжидал. Он знал, что подвернется удачный момент, и потому не рисковал выступать. К тому же Евгений ничего из ряда вон выходящего не делал, да и заболевал — так что, «вроде, и спешить-то особо некуда».

Однажды Женя лег в постель и, повинуясь настроению, выгнал всех вон. Он задумался, какого было Хашу, какая это ноша — знать, что тебя так много людей ненавидят. И ненавистники были не где-то вдалеке, а прямо здесь, в доме, под боком. А ведь он, по мнению многих, ни в чем не виноват. Это был момент ясности — он просто лежал и смотрел в потолок — туда, где хотелось видеть небо и столп света, и не по кадрам из ставшей фотографической памяти, а по-настоящему. Потолок закружился, растворяясь и подчиняясь воле полубога, но, как бы они ни старались, от его присутствия избавиться никак не удавалось.

Тогда Евгений вышел и лег на балконе. Но и здесь он чувствовал что-то лишнее, нарушающее «правильное». Как будто даже души осознали, в каком они ущербном и шатком положении, как будто они позволили носителю высказать мнение.

Этот момент и стал переломным. Евгений пришел к Хашу и попросил (или приказал — неважно) позвать Шаттьяха и еще кого-нибудь из детей, что он не знает. Тот молча выполнил просьбу.

Через пару дней прибыла Люциана, дочь Хаша и старшая сестра Шаттьяха. Отец с дочерью взялись за руки и поклонились друг другу. Очень необычный жест для таких людей. Евгению Люциана сразу понравилась: помимо хорошо сидящей на широких плечах серебристой кольчуги с монолитными вставками и коротко стриженых каштановых волос в глаза бросалась лучезарная, искренняя улыбка. Настолько непривычно было ее видеть в здешних условиях, что она казалась совсем несуразной и при этом единственно верной.

Евгению было все равно, кто прибудет помимо Шаттьяха, но гостю даже он удивился и решил немедленно спуститься, чтобы лично познакомиться. Люциану нисколько не удивило положение отца, хотя, вряд ли он всем сообщал о такой пустяковой неудаче.

— Здравствуй, я Евгений, — улыбаясь, начал Женя.

— Здравствуй, а я Люциана. — Она посмотрела в чистые, зеленые глаза.

— Как смотришь на то, что мы едем в библиотеку к Келамизару? — осведомился Женя.

— Смотря зачем.

— За знаниями. Располагайся — ждем Шаттьяха.

Они улыбнулись друг другу и разошлись. Одному Богу известно, что заставляло души придерживаться границ благоразумия и не творить полнейшую вакханалию, стихийно усугубляя положение вещей, но носитель из раза в раз был им благодарен.

Спустя несколько часов прискакал и Шаттьях со своей свитой. Время не играло существенной роли для Жени — оно шло рывками, едва уловимыми фрагментами. Вот они поздоровались — вот позвали трех капитанов — вот он уже стоит в броне с оружием — и вот ребята уже тащат снаряжение.

Евгений навестил семьи и со всеми попрощался. Его принимали по-разному: кто-то опасливо, чуть не вжимаясь в угол, кто-то безучастно и сдержанно, но пожать руку или обняться никто не отказывал в удовольствии. Детишкам он сказал, что отправляется за приключениями по зову души. Райатта и Смилка сначала обрадовались, но потом им тут же стало завидно. Женя потрепал их светлые головки и сказал, чтобы они были терпеливы, и их пора тоже придет.

К целиком своей семье он заглянул напоследок. Вот так противно вышло — именно от них он был дальше всего. Мия вышла из апартаментов и закрыла за собой дверь.

— Что? — спросила она сухо, едва поднимая губы. Хотела выдавить из себя как можно больше пренебрежения и хладнокровия, но аура и тело дрожали.

— Я к Келамизару. Не знаю, когда вернусь. Скажешь детям?

— Хорошо.

Она уже опустила взгляд и хотела было уйти, но остановилась. Секунды три они просто стояли и смотрели друг другу в глаза, и вдруг Евгений резко повернулся и ушел восвояси, так же, как он делал много-много раз за пару секунд до того, как горько пожалеть об этом.

Глава 6

Вечерний бриз дул с запада и нес с собой прохладу. Он шелестел пестрыми ветвями разносортных причудливых деревьев. Он уносил прочь опадающие листья тех, кто решил уснуть пораньше. Все верно — в деревьях тоже есть души, и теперь Евгений мог их разглядеть и почувствовать с закрытыми глазами. От такого обилия зелени дышащего леса взор рассеивался и порой вырисовывал замысловатые фигуры. Еще одно озеро, в которое хотелось нырнуть и чью энергию вдохнуть.

Ветер гнал прочь все тягостные думы, преграждая путь новым, наглым и нахальным. Он шептал что-то очень важное — то, что каждому по нраву, то, в чем каждый откроет свой смысл. Для Жени смысл в том, что он на верном пути. Так легко давно не дышалось. Воздух свободы — пусть и вдалеке от любимых, зато все в безопасности.

Они ехали на север тихо, молча с самого отъезда. Глаза Жени улыбались. Он уже успел насладиться осмотром аур спутников. У Люцианы была приятная на вид — с желтыми озорными вспышками, почти слепящими, а в остальном — строгое и вдумчивое поле, переливающееся всеми цветами радуги, ровно как и белый с черным, как и положено для нормы.

У капитанов тоже облака разных цветов, напоминающие Люциановы, но порой бросающие вызов краснотой и синевой. В остальном же ореол более тусклый и менее выраженный.

А вот особенностью Шаттьяха было другое. Его окружала сфера полупрозрачных темных призраков, витающих внутри, словно пытающихся выбраться. Эта особенность тоже пока не носила слишком явный характер, но тенденцию от столь проницательного взора скрыть было невозможно.

— Люциана, у тебя случайно нет необычных способностей? — нарушил Евгений «телемолчание».

Это рассеяло дымку транса, в котором они прибывали.

— Есть. — Она достала меч из ножен, и лезвие сразу сверкнуло янтарным серебром. — Вот, смотри…

Небольшое время на концентрацию с прищуренными глазами и взмах в сторону. Сразу после резкого движения она поднесла левую ладонь к тому месту, где закончился удар, и дунула в том же направлении, как будто послала воздушный поцелуй. Мгновенный всполох тусклых искр и ближайшее дерево треснуло и накренилось, наполовину перерубленное.

Все мужики с интересом наблюдали, хотя Шаттьях однажды этот прием видел, и даже лошади приостановились, оглянувшись — не атакуют ли.

— Продолжение удара на расстоянии, — пояснила Люциана с улыбкой.

Повисло молчание. Евгений успел заметить, как царапина в пространстве со скоростью стрелы преодолела три с половиной метра.

— Это… Вы не перестаете удивлять, — признался Женя. — А это как-то зависит от твоего меча?

— Я к нему привыкла; он идеально лежит в руке и удобный. Но, думаю, я и с другим оружием смогла бы, просто может получиться не сразу.

— Неужели ты можешь лупить так направо и налево? — почувствовал Евгений сговорчивого собеседника.

— Не совсем. Трудно объяснить, но каждый раз перед ударом мне нужно собраться. Это отнимает силы. Это похоже на… как будто я устаю и теряю интерес к этому. Поэтому с какого-то раза получается все хуже и хуже. От расстояния многое зависит — если бы дерево стояло в три раза дальше, эффект был бы намного слабее.

Жене Люциана нравилась все больше. И догадки его наконец подтвердила, и слабости свои субчику раскрыла — даже Шаттьях хмыкнул.

— А ты чем особенный? — спросила она после небольшой паузы.

— Раньше Тьма проявилась, дома — Свет и все, что пожелаешь при поддержке эгрегора. Теперь вот вампир. Кстати, приходите как-нибудь на Землю — вам понравится, уверяю. — Искренняя улыбка половиной лица сделала момент лишь еще более зловещим.

— Я подумаю… А что значит «вампир»?

— Могу высасывать жизненную энергию и немного случайных знаний из только что усопшего. — Евгений совершил ответную глупость, но «души» никого и ничего не боялись.

— То есть души? — спросила Люциана, и остальные прислушались.

— Вряд ли души можно засосать. Это незыблемая, самая последняя и наиболее важная сущность. Сам Создатель должен был исключить возможность утраты самой самости объекта, иначе бы все во Вселенной потеряло смысл.

— Это скорее след души или разума, признаки, по которым можно что-то узнать или восстановить всю историю, а то и саму жизнь…

Наверно даже не чуткий и невнимательный человек заметил бы, насколько глубоко сейчас было возмущение Шаттьяха. Как у тех, что, по каким-то причинам, чересчур близко к сердцу принимают нелестные речи о вещах религиозных. Он буквально метал молнии из глаз, а челюсти едва не сводило.

— Я правильно понимаю: вы все дети Хашмиодейноса, но разных матерей?

Прокатилось сдержанное раздражение.

— У некоторых есть и одинаковые матери, — ответила Люциана.

Они опять смолкли (капитаны и так всю дорогу молчали) и в том же неспешном темпе скакали к цели, вновь поддавшись умиротворению и приятной истоме, что навевала здешняя волшебная панорама.

А тем временем смеркалось, и духи леса просыпались. Они говорили через уханье птиц, переходящие в гул; они говорили завыванием далеких хищников. И группа решила перекусить прежде, чем ночь окончательно вступит в свои права, ибо ложиться на голодный желудок — негоже.

У них с собой был засоленный и засушенный провиант, годный еще пару недель, но коли обстановка позволяла, отряд не преминул угоститься свежатинкой.

Они все вместе сосредоточились, принюхиваясь, прислушиваясь и причувствуясь к присутствию лани. Им это давалось легко, гораздо проще, чем людям, даже без подготовки.

И вот, буквально через минуту на их призывы выбежала сначала одно гиеноподобное существо, а затем еще одно похожее. Они прибежали, как к своему хозяину — без сильной спешки, страха и прочих ожидаемых ощущений во взгляде или в теле. Как в трансе, из которого точно ясно, куда нужно бежать — не более.

Капитаны достали луки и застрелили бедных тварей. Одна раненая, проснувшись, попыталась удрать, но ее добила Люциана.

Дальше все просто: разрубили, разорвали, тем, что в одном из пакетиков у капитана приправили, на ветки строганные насадили и на костре пожарили. И вновь безмолвие. Со стороны могло казаться, что они друг другу надоели, но на деле ребята ладили и действовали слаженно, так что обращать внимание на мелочи никто не собирался. Покамест ладили…

Тряпками капитаны тоже загрузили лошадей — дай боже. Помучившись с неудобными палатками час с лишним, они завернулись в пледы и отрубились. Евгений хорошо считывал намерения и общие настроения, так что, просканировав обстановку, и, не найдя угрозы, быстро приказал телу заснуть чутким сном, оставляя часть функций мозга бодрствующими. На самом деле, это просто потрясающе — чем глубже в транс, тем больше душ он ощущал по всему лесу вокруг — живых, дышащих, фыркающих, смотрящих на своих детенышей, ютящихся в норках, летящих и будто наслаждающихся жизнью. Тоже часть ноосферы этого мира.

Единственная женщина в отряде, и притом симпатичная, не смотря на мальчишеский вид, спала в палатке с капитаном, и это был тот редкий случай, когда никто не был огорчен — каждый по своим причинам.

У Жени сон работал хаотично, но в среднем четырех часов в день ему было достаточно. Поэтому он, проснувшись и провалявшись еще с полчасика, вышел посидеть у кострища. Он долго внимал гласу волшебного леса, как тогда у шамана, как многие разы помимо оного. Он растворялся в природе, точно зная, что все здесь для него и ради него. Сами силы необъяснимо питали его. Лес спал также чутко. Вот чей-то запах слышен и туманом расстилается вокруг, а вот чей-то шорох, окрашиваясь блеклыми размытыми волнами, преломляется в кустах и затухает, огибая деревья. Когда Евгений в таком состоянии закрывает глаза, он лишь видит по-другому. И ведь даже здесь можно почувствовать тепло не только потухшего костра, следа былой стихии, но даже от света мерцающих звезд — тоже следов. Момент «сейчас» растянут в нужных направлениях.

А что до пространства — он уже давно, еще будучи юношей на Земле, заметил сходства в строении сетей нейронных мозга, сетей галактик, сетей рек, питающих сети корневых систем деревьев с сетью ветвей, на которых листья с сетями жилок, в которых перемещаются сети атомов. Фрактальная модель Вселенной, всего Сущего. И вот оно — все сошлось в единой точке — в нем. Голова идет кругом от калейдоскопа сменяющих друг друга вечностей и кажется: вот-вот узнает что-то, постигнет и впитает, и даже ветер зашуршал от страха, ярости или одобрения, готовый пламя вновь раздуть. Сама реальность меняется — все дышит страстно в предвкушении. Наверняка и Хаш с таким сталкивался, когда расшифровывал письмена — все вот-вот откроется и изменится навсегда. Но нет… Возможно, это делается не совсем так, а возможно и менять особо ничего не надо — разве что понять, почувствовать и записать.

Из палатки вышла Люциана, потянулась и подсела к Жене.

— Не спится? — спросила она.

— Не хочется такую ночь пропускать. — Он все еще улыбался.

— Еще будут другие. — Она тоже улыбнулась, смотря в ту же сторону, где, казалось, не было ничего необычного.

— Ты никогда не будешь прекраснее и моложе, чем сейчас, — вспомнилась откуда-то красивая фраза.

— Спасибо… — Можно было подумать, что она слегка смутилась. Затем на мгновение задумалась и сказала:

— Ты очень снисходителен и добр, учитывая положение…

— Ты тоже выгодно выделяешься из местного колорита.

Они захотели; она была не против, и так телепатически сговорились поцеловаться.

— Ты сомневаешься…

— Пойдем… — Они захватили подстилку и удалились на несколько десятков метров, чтобы в странных условиях заняться сексом. Пусть холодно и укутаны в три слоя, и незачем совсем им это делать — все произошло как-то уж слишком легко, как будто давно знакомы и давно этого хотели. В стиле «а чего это, собственно, «незачем»?» — мы оба прекрасные люди, так пусть лучше будет, чем не будет». Евгений все еще был под контролем, иначе бы ни за что не изменил жене. С другой стороны — будь он «в своем уме», вообще бы ничего этого не было. По крайней мере, ближайшие год-два.

Они вернулись и сели в обнимку, чтобы согреться. Шаттьях с парой капитанов все поняли и опять легли спать. А Женя с Люцианой неподвижно ждали предрассветных лучей светила.

Среди огромных папоротников и растений, напоминающих воткнутые палки по колено, кое-где, под слоем земли виднелись подозрительно знакомые гладко вытесанные камни, аккуратно выложенные чьими-то руками. А вдалеке от их тропы, если позволяли зрение и концентрация, можно было определить обломок постройки.

— Да, здесь действительно когда-то был городок, — сказала Люциана, все это время смотревшая на него, и пытавшаяся узнать, о чем эта химера думает.

— Уже неизвестно, почему покинут. — И она посмотрела вдаль.

— Давай спросим? Вдруг здесь остались их следы?

Люциана посмотрела на него с улыбкой и готова была попробовать, но голос Шаттьяха все нарушил:

— Погнали, нечего засиживаться.

Отряд собрал манатки весьма оперативно и продолжил путь, постепенно смещаясь на запад. Особого выбора и не было. И Люциана и Шаттьях помнили достаточно хорошо, где библиотека, и знали, как проще всего туда добраться. И вновь ехали молча, сделав одну остановку ради убиения невинного животного и получения лакомства. На этот раз добавили листья удобно раскинувшегося поблизости съедобного кустарника. Хотя с ягод его, как было замечено, разбухали яички (остается только гадать, что происходило с женщинами), так что, на всякий случай кушать их не стали.

Они миновали крошечную опушку с сочными цветами. Часть из представленных сортов, безусловно, можно было видеть в саду Инлюх’цида. Шаттьях не выдержал и нарушил убаюкивающую тишину:

— Келамизар, его знания и библиотека — единое целое. Он меняет ход времени произвольным образом, видит вещи насквозь и знает будущее наперед. Не передумал?

— Нет.

А пейзаж тем временем менялся. Лес поредел, и кадры с пестрой растительностью уступали место новым, с неизвестной, но все еще кажущейся знакомой, местностью. Светило жарило их плечи, варило прямо в панцирях, превращая в невкусный суп. На пути протекал ручей, порожденный ключом. Тут они как следует напились и набрали воды под завязку.

Равнина лихо взяла вверх, и справа показался кряж. Минутой позже появилась река — она как будто пряталась все время, хотя ее присутствие ощущалось раньше.

Тропа, то расширяясь, то сужаясь, виляла, как ей вздумается, и вела их обратно в лес. Пару раз Шаттьях поглядывал в подзорную трубу, чтобы отбросить последние сомнения.

Вдруг небо быстро заволокли тучи, добавив ложек дегтя в сиреневое море, и посыпал долгожданный дождь. Все перемешалось в ощущениях Евгения, но на душе было приятно. Даже свисавшие мокрые ветви деревьев, подозрительно похожих на земные ивы, смешили, шлепая по суровым мордам. Лошади явно были не против, чтобы их наездники слегка помылись.

Небеса (а может кто еще?) знали, когда опрокинуть свой ушат, заполненный до краев. Дождь нещадно колотил по открытым головам, словно отговаривая путников от их темного дела, но воля их была непоколебима и несгибаема. «Коль не слышно ничего и не видно ни шиша, так и фиг с ним, с дождем — глядишь, издохнет скоро» — примерно так могли подумать капитаны, если бы отвлеклись от таинственного тихого и малость приятного морока, что за последние часы лишь усилился молочной непроницаемостью.

Они промокли до нитки и прошли еще километра два, и вот — лес расступился и пред взором путников явилась она — Библиотека. Ее в самом деле стоило именовать с большой буквы. Высокая башня, сложенная черным камнем, немногим уступала Крепости в размерах. Она стояла неподалеку от невесть откуда взявшегося обрыва. С трех сторон закрыта высокими деревьями, и лишь ее макушка слегка возвышалась над лесом. У сооружения почти не было бойниц, и для войны оно явно не было предназначено. Тем удивительнее, что оно осталось почти нетронутым, а ведь этой, можно смело сказать, великой, а то и единственной уцелевшей самостоятельной и самодостаточной библиотеке около тысячи местных лет!

В окошках на первом и втором этажах горел тусклый, моргающий свет, и создавалось впечатление, что это древнее, угрюмое и дремучее чудище не собиралось попадать лишний раз на глаза, но к гостям было готово.

Люциана, Шаттьях и Евгений вошли внутрь и осмотрелись. Сразу после невыразительной прихожей с парой скамеек раскинулся колоссальных размеров круглый зал с куполообразным потолком высотой под десять метров. С первого же шага по этой священной земле неминуемо начинает кружиться голова, словно на нее действует иное атмосферное давление; угрожающе, но немо наступают исполинские стены, а в нос сразу проникает приятный и хорошо знакомый запах старых книг. Их здесь такое невообразимое множество, что оно могло бы конкурировать с известными на всю Землю библиотеками. Просто глядя на стройные ряды полок при свете горелок, уже создавалось впечатление, что ты столкнулся с самым главным, бесконечным, вневременным.

Помимо трехметровых книжных полок, стоящих внизу, здесь был второй ярус с двумя пересекающимися мостиками. Там тоже стояли полки и столы для чтения.

Капитаны зашли вслед за родственниками, но спустя мгновения решили подождать снаружи, чтобы присмотреть за лошадьми, хотя там продолжал моросить дождь, и было намного холоднее.

Остальной отряд, медленно и заворожено осматриваясь, наслаждаясь неповторимой атмосферой — каждый по-своему, прошел вглубь зала и увидел трех чингар.

На высокой стремянке стоял граф и, как будто вел опись экземпляров. А чуть поодаль и внизу стоял Келамизар с графиней. Старый только что ей что-то рассказывал.

С графскими особами все было примерно ясно: одеты вычурно и пышно, вплоть до удлиненного подобия фрака и вечернего платья с кружевами из черной ткани, что здесь считается роскошью. Как будто собрались на бал — «лопни, но держи фасон». Ауры от капитанских отличались большей выраженностью «квазидоброго» светло-голубого свечения. Да и ту разницу можно было объяснить временным отсутствием необходимости постоянно быть начеку.

А вот с гвоздем программы все интереснее. Этот чингарский старец ростом с Евгения. Копны длинных, свисающих до плеч, волос еще не поседели до конца. Одет в довольно простенькую, удобную светло-коричневую робу с капюшоном и плащом до пола. Его морщинистое лицо не отражало следов бесконечных мук, как это часто бывает.

Человеку, только обретшему виденье в духовном спектре, могло бы показаться, что у Келамизара вовсе нет ауры. На самом же деле его аура, едва-едва заметного сине-фиолетового тона, словно облако газа, заполняло все пространство Библиотеки целиком. Остальные ипостаси, казалось, стали ему настолько чужды, что он лишь изредка позволял разбавить ауру тусклыми мимолетными пузыриками всех цветов в произвольных местах зала.

Ну и, конечно, взгляд. Опять же, обычному обывателю ничего сразу в глаза не бросилось бы: ни надменности, ни страсти, ни томного ожидания, но в одном можно быть уверенным — он знает больше тебя, кем бы из живых ты ни был.

Келамизар поднял голову и уже смотрел в сторону входящей группы. В глазах вспыхивали и гасли желтые искорки.

— Благодарю, что приняли нас, — начал Евгений, и они поклонились.

— Сразу к делу? — спросил Келамизар, пристально смотря Жене в глаза. На брата с сестрой он даже не взглянул. Граф и графиня, напротив, стали внимательно изучать всех, кто пожаловал в столь поздний час.

— Да.

Келамизар помедлил еще мгновение и отвернулся.

— Что-то конкретное? — спросил он.

— «Заметки отцов: часть восемь».

Граф, услышав телепатическое указание, пододвинул лестницу к нужному месту, залез, и почти сразу извлек искомое. Это была огромная книга формата А2 и толщиной сантиметров пять. Переплет болотного цвета с серебристой рамкой. Материал обложки прочный и напоминал кожу сержантских доспехов.

Граф с трудом протянул ее сначала хозяину, но Келамизар кивнул на дальний стол. Граф послушно отнес, куда велено, и постарался положить ее не брякая. В худшем случае вряд ли бы книга пострадала сильнее стола.

Окружающие стали о чем-то балаболить. Евгений, мгновенно отгородившись от всего прочего, сел за стол, открыл двадцать третью главу и впился в знания, запечатленные на пожелтевших и пропитанных пылью от времени прочных толстых страницах.

Его глаза забегали в безумном танце, зрачки вновь расширились, сознание помутнело, и голова упала на книгу.

Одинокая хижина в горах на севере. Посередине стол, по всей площади расстелен матерчатый свиток, а на нем двуручный молот. Оружие иногда лоснилось нефтью. Все это видно сверху, словно крыша у домика пропала. При большем подъеме стал виден полукруг людей: среди них было двое низких бородатых, женщина с арбалетом за спиной, монах в серой рясе, со спрятанными в рукавах ладонями, еще один стоял чуть поодаль. Некоторое время наблюдал за ними. И вдруг монах поднял голову и посмотрел на меня.

«Вот это, мать его, четкое видение!».

Это было сродни звона колоколов близ церкви — так потрясло, что даже контроль на секунду ослаб, позволив Жене выразить впечатления. Всего пять секунд он пролежал в отключке — никто не стал бить тревогу. Келамизар не сводил глаз с Евгения, и когда книга была закрыта (даже одна глава не была дочитана), позвал его за собой в башню.

Люциана с Шаттьяхом остались мило, насколько могли, беседовать с учениками и обсуждать организационные вопросы. Графиня открыла ту страницу, что читал Евгений, но нашла там бесполезную для нее притчу, немного подумала, поморщившись и что-то вспоминая, но вскоре с разочарованием захлопнула талмуд.

История повторялась: почти сразу по прибытии Евгений удостоился аудиенции местного великого в его апартаментах на самом верху.

Опять фрагменты, из которых ясно, что старичку не так уж тяжело подниматься на высоту пятого-шестого этажа, хотя под конец, конечно, подлая одышка отбила свое.

Рабочий кабинет служил и опочивальней, и выглядел достойно мастера. Конечно, в размерах он уступал хоромам Хаша — всего-то метров шесть в диаметре. Весь пол и стены, за исключением небольших симметричных проплешин, обложены тщательно выделанными шкурами короткошерстых животных. По правую руку был большой камин, рядом — заблаговременно притащенная кучка дровишек. Поверх шкур было пришпилено несколько листов с удивительными изображениями. Здесь была карта изведанных областей Планеты — копия той, что показывал Хаш (а может и подлинник), чертеж тела чингарина с разными видами в разрезе с линиями предполагаемых магнитных полей, схема движения небесных тел и иные зарисовки на клочках местной бересты.

В некоторых местах, где, по мнению исследователя, сокрыто нечто релевантное, мелко написаны предположения красным цветом, и оканчивались они всегда чингарским вопросительным знаком.

В кабинете пахло костром и свежим влажным воздухом, что подарил им дождь, влажной бумагой, шкурами и прочими очевидными вещами. Но более чувствительные носики могли бы учуять кое-что еще.

Пока Келамизар разбирался с системой отопления, Евгений заглянул в единственное не занавешенное окошко. Да, в таком положении легко почувствовать себя особенным: скользнув по макушкам деревьев, взор потерялся между широким каньоном слева и расстеленным махровым одеялом лесного массива. Вдалеке можно было заметить прогалины, но что именно их породило — дорога или река — даже такое «объемное зрение» не позволяло узнать. И все это в атмосфере глубокой защищенности: это все где-то там — «у них» — далеко, а я закрыт множеством защит и одеял, но вижу…

— Налей нам из кувшина, — сказал Келамизар, когда Евгений оторвал себя от любования чарующим видом. Сам хозяин, уже расправившись с камином, достал откуда-то две курительные трубки, развязал матерчатый мешочек и стал в них что-то насыпать своими длинными узловатыми пальцами.

На столе было три стакана и кувшин — все из обожженной глины. Евгений протер рукой парочку и налил по половинке. Хлебнув чуток, Женя удивился — то же самое горьковатое «вишневое вино», что хлещут в Крепости, только крепче и немного чище. С непривычки язык и горло обожгло, но Евгений сразу же об этом забыл.

Они сели на грубые, но нерушимые стулья, обтянутые гладкими шкурами, поставили стаканы на табуретку посередине, и, откинувшись, с такой натужностью расслабились, что аж закряхтели — обязательный элемент ритуала.

Сделав по глотку весьма недурной отравы, они раскурили трубки от лучины и устремили взор на мерно пляшущие языки пламени в камине.

— Кем была построена Библиотека? И чьей она была до тебя? — спросил спустя минуту Евгений. Видимо, обстановка настолько располагала поболтать, что даже «души» не устояли перед соблазном.

— Ее построили нейканы тысячу пятьдесят с лишним лет назад. — Он затянулся и продолжил, также не сводя глаз с огня:

— Мой дед, Капсий вынудил живущих здесь нейканов сдаться. С тех пор в любой войне договариваются, что библиотека, как символ мудрости и знаний, не должна быть разрушена ни при каких обстоятельствах.

В их трубках была смесь сушеных лекарственных трав — некоторые горчили, другие — наоборот, компенсировали своей сладостью и мягкостью, что случается… Да почти никогда не случается. Однако лекарствами тоже можно переборщить. Какая-то часть собеседников втайне к этому стремилась.

— Хашмиодейнос убил моего отца, Приарранта, и отдал мне Библиотеку в безраздельное пользование на всю жизнь, взяв с меня слово, что я не буду мстить. — Он хлебнул из стакана.

Будь здесь сейчас Евгений полноценный, он бы поднял брови.

— Хорошо, что Шаттьях и, наверняка, другие считают тебя своим братом.

— А-ах, Евгений, мне уже давным-давно наплевать, кто и кем меня считает… — Он вздохнул и понял, что теперь его черед. Да и стаканы с трубками как-то сами наполнились заново.

— Почему ты вернулся? — спросил Келамизар, повернувшись в сторону собеседника и взглянув достаточно пристально и серьезно, но не слишком вызывающе.

— Много видений, много жизней… вспомнил что-то витальное… — Женя тоже взглянул на Келамизара.

— Ты веришь в «Круг Молота»?

— Верю. Даже малую вероятность надо исключить.

Келамизар призадумался, опустил на мгновение взгляд (даже он немного опасался Жени в текущем его состоянии), но затем решился спросить:

— Каково это — иметь тысячи жизненных сил, знаний и ощущений? — и проснулись те самые искорки в глазах.

— Давай поделюсь…

— Мне хватит слов, — перебил его Келамизар. Он, в отличие от молодого парня допускал большую вероятность, что Евгений после временной «дележки» может не выжить, даже не смотря на то, что огромная часть все равно бы оставила хостом Женю.

— Превосходно… — Здесь и у него глаза засияли голубоватым светом. — Но не вечно.

Келамизар первый раз за долгое время улыбнулся — несильно — буквально на пару миллиметров губы поднялись, но все же заметно.

Они хлебнули еще, и Келамизар посерьезнел.

— Что ты хочешь?

— Свободы, — коротко ответили «души» размноженным голосом, и Келамизар долго и самоотверженно всматривался в глаза сидящего перед ним существа. Даже Келамизар, самый опытный и сильный телепат лишь в редкие случайные мгновения мог узнать его мысли, потому что их было слишком много и почти все они противоречили друг другу.

— Тогда, возможно, не стоило оставлять Хашмиодейноса в живых.

— Многие до сих пор так считают. Но при моем правлении хаоса будет не меньше.

Зависла пауза.

— Относительно скоро ты умрешь. Не хочешь хотя бы под конец пути получить достойную награду? — из добрых побуждений спросил Евгений.

— Я не буду забирать твое награбленное…

Они чокнулись стаканами, повернулись к камину и опять замолчали. Евгению правда очень хотелось дать собеседнику хоть что-нибудь полезное — поделиться тем, чего тот еще, каким-то образом, не знал. Но все слова и мысли тонули с уродливой тоской и распластавшейся скорбью в океане забвения.

Посидев так еще минут пять, Евгений спросил:

— Нам надо будет…

Почти засыпающий Келамизар прочел предсказуемую мысль и перебил:

— Мелик и Ксаанара все устроят — можешь идти спать. Все верно — графа звали так же, как одного из сыновей Евгения, но это только совпадение.

Глава 7

Всю ночь проспали без задних ног — все к тому располагало. С утра все вместе плотно и вкусно отзавтракали жареным мясцом птиц с добавлением вина (или «вишна»), и слегка подпеченными кисловатыми фруктами. По несколько штук этих луко-яблок (Евгений от остатков прошлых жизней знал, что они зовутся «каранехелями» — завезены давным-давно сюда «серыми») было положено в походные мешки. К тому разнообразию, что бедные лошади уже тащили на своих горбах до сюда добавилось немного теплой одежды, продуктов питания и кучи прочего скарба. Теперь они совсем были похожи на мулов из фильмов про отвратные расточительные одноцветные иссушенные места Земли девятнадцатого века.

Товарищи по несчастью как-то уж больно легко согласились на это новое несчастье. Они даже ничего не спрашивали, а просто молча собирались, как бы подразумевая, что подписались идти до самого конца. Может быть, дело в духе этого народа, может быть, Люциана накануне уговорила Шаттьяха, (а почему бы и не наоборот?) на новую авантюру, а может — они просто хотели убедиться, что Евгений точно помрет, и все будет, почти как раньше. Но не стоит исключать и такой вариант, что они действительно считали Евгения достойным продолжателем дела их полоумного стареющего отца-самозванца. Существо Евгений знало все варианты, но отводить их обработке больше пяти-двадцати процентов ресурсов своего разума не собиралось.

Также оно не собиралось слишком много размышлять о том, почему Мелик с Ксаанарой не поехали с ними. Да — это приключение — полнейшая глупость и, возможно, самоубийство; да — возможно, Келамизар был против того, чтобы помощники и ученики покидали его. Но в конечном итоге решает сам человек… С новой оговоркой.

Примечателен момент: с утра, когда они только вышли из Библиотеки, Евгений наступил в лужу. Временные соратники спросонья посмотрели на него каким-то недобрым (существенно более недобрым, чем пристало) взглядом и порекомендовали посмотреть в отражение. Когда рябь разгладилась, Евгений увидел, каким несвежим стал: начали проступать морщинки, цвет кожи потускнел, появилась небольшая сутулость, а ногти с волосами отросли опять. Вновь загорелись голубые жилки. Он за вечер и ночь здесь постарел лет на пятнадцать, хотя пока еще этого не ощущал. Евгений напугался и врезал ладонью в лужу, словно пытаясь содрать с того лица кожу. «Души» унесли его подальше от бесполезных, а то и вредных раздумий и возможных действий. И они продолжили свой путь на север, как ни в чем ни бывало.

Вернувшись к развилке, группа повернула на последнюю дорогу. По ней, в принципе, можно было добраться и до земель Идренрума. Некоторые части группы даже на семь секунд призадумались об этом.

Они ехали по протоптанной неизвестно какими чингарами стезе. И непонятно, зачем эти чингаре так виляли — хотели срезать или приспичило в туалет? А быть может, первому просто захотелось сорвать цветок и подарить любимой? Но неужели следующим двум-трем тоже?

Как бы там ни было, к вечеру и эта тропа закончилась. Какими бы чингаре не были, и их храбрость способна договариваться со здравомыслием. У наших героев, возможно, с балансом этих добродетелей были проблемы.

Шаттьях с капитаном посмотрели в подзорные трубы. Следующий кадр в памяти Евгения — они едут по рыхлому снегу. Дорожка, словно дождевой червь, рассеченный на части, проползала еще и еще, но с каждым разом исчезала все быстрее, словно ползла из последних сил.

Евгений молчал, потому что пребывал в состоянии максимального восприятия. Даже амбре кожаной упряжи и лошадиных копыт, прошедших поблизости пару-тройку дней назад, как будто бы, еще витало в прохладном воздухе. На этом предгорье практически не было деревьев — только самые последние, смирившиеся отщепенцы или отважные глупцы, остались стоять при своем мнении. Остались ждать неминуемого конца (или они поставили на ту лошадку, и вскоре все расцветет?). Зато был пушистый коврик из снега. Он был сырой и грязный, но все еще поблескивал в лучах отстраняющегося светила. Хруст копыт о ковер создавал множество аллегорий из прошлых жизней: от дороги рыбака домой, застигнутого слишком рано пришедшей зимой до рассекающей водную гладь лодки. Но достаточно сильно ничего уловить не удавалось. Как бы там ни было, этот плавный и пассивный хруст успокаивал и напевал почти то же, что недавно пел ветер.

Остальные ребята не разделяли его позитива. Их трудно винить — они понимали, что даже лошади способны замерзнуть или устать. Даже Шаттьях — горделивый ублюдок, считающий себя умнее всех, кроме, разве что Келамизара, — словно чувствовал, как мерзнут ноги у его любимой, невзрачной по общепринятым меркам лошади Ич’хань.

Броня капитанов почти не согревала. Поупрямившись часа три, пока их совсем не скукожило, и не послышался стук зубов сквозь шлемы, капитаны сняли броню и надели толстенные теплые вещи. Случай небывалый и невероятно их разочаровал, но это был единственно правильное решение. Ребята суровые, но на холоде они почти не бывали.

Темнело очень быстро, и, пока они раскладывались, наступила глухая ночь. Погрелись у костра, потравили байки. Время от времени Шаттьях с Женей ощущали чье-то присутствие рядом и всматривались в окрестности, но никого увидеть не удалось. Они решили, что это животные, которых привлек костер. Возможно, надеялись, что от ребят, устроивших пикник, им перепадет что-нибудь вкусненькое, но боялись подойти.

А тем временем Люциана рассказала случай из детства — чтобы дотянуться до чего-то встала на плечи сестренки Аверсель и навернулась. Тогда их «Батя» хорошо к ним относился — с теплом, даже поощряя тягу к тому, «что их по праву».

Капитан поведал про какое-то волшебное место, где он помочился, и то сразу забурлило. Другой сказал, что если столько пить, он дырки сможет прожигать до подземного царства.

Вообще у чингар алкоголизм считался пороком, но весьма неоднозначным в восприятии общественности. И популяция и количество алкоголя были ничтожно малы в сравнении с земными. Плюс алкоголь не был в почете, особенно, среди новоявленных капитанов и сержантов, так как мешал боевым навыкам раскрываться в полной мере. Еще бытовало мнение, что пьют те, кого не удовлетворяла женщина. Одиноким же недуг прощался полностью.

В общем же пили по кружке бормотухи (похожей на смесь портвейна с пивом), чтобы унять боль, для согрева или чтобы отпраздновать относительно значительную победу, а в остальных случаях это делалось редко и украдкой. Тем более, в таком разреженном коллективе многие не знали многих, ибо «многие» являлись клонами.

Но и тут следует ремарка: клонов плодил Хаш, и он же следил за производством алкоголя и жестоко наказывал пьянчуг-рецидивистов. Евгений же — в прошлом алкоголик, да и в недалеком прошлом — опять то же, относился к пагубной привычке снисходительно. Особенно его ничего не волновало, когда дама в подпитии отрабатывала всю программу пируэтов, как восемнадцатилетняя олимпийская гимнастка.

Откушав, они легли спать. Евгений попросил Люциану составить ему компанию, но та отказалась. Через час после отбоя послышался мерный хруст снега, как будто кто-то легкий осторожно подкрадывался. Евгений лежал в позе покойника и медитировал. Услышав шорох, он сразу же послал ментальную команду всем проснуться и проверить, что за незваный гость к ним пожаловал.

Только вышло два капитана, и занавес застоявшегося холодного ночного воздуха разорвали крики и ржание лошадей. Выскочив, Женя увидел, как с противным лязгом темная фигура отбила меч капитана и тут же проткнула его насквозь. Из защитника вырвался глухой выдох, и он, обмякнув, съехал вниз, окрасив клинок напавшего в красный.

Перед Евгением стоял молодой человек в невиданной доселе броне с не менее экстравагантным мечом, только что светящимся не хуже серебра на солнце. Трехдневная небритость, коротко стриженные черные волосы и хищный взгляд карих глаз — словно он уже победил. Позади него лежал мертвый соратник, первым, в одиночку, вступивший в бой.

Из палаток выпрыгнули остальные воины с обнаженным оружием.

— Ты не бог! Я — бог! — крикнул он настолько громко, насколько это возможно телепатически размноженным голосом.

Женя сразу навел на врага мощную иллюзию, что тот в прошлом и стоит посреди бело-голубоватого, туманного величественного, но всеми покинутого города. Женя ухватился за эту мимолетную слабость и навел сильный гул в ушах, чтобы тот поднял руки или бежал. Он хотел знать перед смертью и на полсекунды замешкался в выборе дальнейшей стратегии.

В этот же момент напал капитан и нарушил план, заставив противника собраться. Пара ударов, озарившие ночь искрами; Люциана подгадала момент и швырнула свою «царапину». Мужику распороло бок, и он закричал — скорее от неожиданности.

Сразу после откуда-то сбоку выпрыгнул Шаттьях и всадил топор тому в шею. Еще один истошный крик, и капитан насадил психа на свой палаш, едва не задев Шаттьяха. Сын Хаша резко оттолкнул капитана, склонился к захлебывающемуся кровью неприятелю неприлично близко, и, держа в одной руке топор, другой стал душить жертву. Через пару секунд между их лицами появилось марево, и Шаттьях довершил ритуал, покончив со страданиями агрессора.

Люциана смотрела на брата с пренебрежением и каплей отвращения. Евгений на всякий случай проверил — оба мертвы. Шаттьях тоже осмотрел тела. Даже Жене было стыдно представить: стал бы Шаттьях их поглощать на глазах у сестры?

Третий капитан отправился за медикаментами — ему прилично досталось. Рана была не критичная, и от помощи он, естественно, отказался.

Вновь все стихло, вновь ночь опустила занавес, пытаясь скрыть произошедшее. Они стояли и молча рассматривали напавшего. На вид ему было лет тридцать, а темно-серая броня со слабыми, будто конвульсирующими фиолетовыми переливами, покрывавшая его тело, кроме головы, придавала ему мускулистый, могучий вид. Из поврежденных участков медленно вытекала густая жидкость бирюзового цвета. Смешиваясь с рубиновой кровью, образовывалась чудная кашица, как на палитре ребенка, который не знает, что хочет нарисовать.

— Узнал кто это? — с нехарактерным ему волнением спросил Евгений.

— Чушь какая-то, — помедлив, ответил Шаттьях. — Он из другого мира…

— Откуда он мог меня знать?

— Не увидел, но он очень силен — сплошные тренировки.

— Ну ума они ему не придали, — с ненавистью сказала Люциана и ушла к подрезанному капитану, как бы намекая, что со всем этим бардаком разбираться им.

Они долго думали, неестественно сгорбившись.

— Скажи… брат, ты готов им стать?

— Максимум высоты с счастьем при минимуме несчастий. — У Евгения в голове всплыли затонувшие танкеры во льдах и моряки, что этого не заслужили. — Никто не заслужил… — Он опять взглянул на все это дерьмо под ногами и выпалил. — Брат верил, что мы все будем счастливы, и что это достижимо. Он умнее многих богов — я склонен доверять…

Шаттьях все еще был под впечатлением, но это не мешало ему помогать Евгению. Как говорится: «глаза боятся — руки делают». Оттащив трупы чуть подальше, и собрав их в кучу, они разожгли костер и смотрели, чтобы пламя обязательно поглотило все целиком. Во-первых, чингаре почти всегда кремируют тела, во-вторых — запах крови привлекал бы к ним хищников даже когда хочется поспать.

— Ну что я могу сказать — кажется, я знал их несколько дней. Но они были славными парнями и погибли, как герои. Ну и слава богу, что этот глупец сдох. Это вся речь… — произнес Женя. Шаттьях промолчал.

Ничего у мертвых брать не стали. Меч врага лишь осмотрели и брезгливо забросали снегом. Если бы капитаны были в броне, возможно, они выжили бы. По крайней мере, в этой схватке. Как-то машинально Женя с Шаттьяхом выбросили все лишнее, чтобы лошадям было проще передвигаться. Люциана, все же уговорив капитана, помогла ему со штамповкой труднодоступных мест и осталась на ночь, чтобы утешить.

Евгений почувствовал вину и бессилие рядом и, чтобы не искушать судьбу, повернулся и решил поскорее закончить этот не лучший день. В этот момент на него накинулся Шаттьях и повалил на тонкую прослойку снега. Женя успел сгруппироваться и наигранно воскликнуть что-то нечленораздельное.

— Куда мы направляемся? — процедил Шаттьях, прижав свой топор к горлу Жени.

— К знаниям, к балансу, к свободе, — спокойно отвечал Женя. — Видения не лгут, даже их обрывки.

— Почему ты выбрал нас? — В его глазах промелькнули мутные пятна, и затем они словно опустели. Губы насмехались, желваки играли в приступах злости, неестественно проявлялись складки по всему лицу.

Из палатки опять выскочила Люциана, и с толикой озабоченности оглядела эту несуразную картину, но вмешиваться не спешила.

— По зову сердца. — Он вывернул шею и посмотрел на нее. — Тяга к познаниям есть в каждом из нас, но никто не имеет права заставлять вас.

— Если мы умрем? — оскалился Шаттьях.

— Значит, такова наша судьба… — Он посмотрел на того ничего не выражающими глазами.

— Если я высосу тебя — у меня будут силы и знания и твои и Баррента. Такая судьба мне больше по нраву. — Шаттьях часто дышал, как зверь перед атакой, а из ноздрей вырывался пар пока еще живого существа.

— Тогда мне придется как-то уживаться с вами двумя…

Шаттьях опять блеснул глазами, и тут Люциана подала голос:

— Шаттьях! Оставь его!

Тот еще долго думал, но когда сестра звякнула мечом в ножнах, он убрал топор и отошел.

В очередной раз Женя прочувствовал во всей красе, что тело ему не принадлежит. Он порол такую чушь! Но в то же время он не знал, как говорить правильнее, да подумать ему и не дали.

Дрожь в телах давно прошла, но на душе осталось неприятное, горьковато-кислое послевкусие. Откуда-то из глубин всплыло четкое и до страха безапелляционное осознание: «это восхождение будет самым тяжелым, что я когда-либо делал». У разума много механизмов защиты, и через несколько минут герой уснул на заслуженные пять часов.

***

Половину следующего дня они опять ехали молча, еще более хмурые, чем обычно. Как обиженные детишки, которые друг с другом «не разговаривают» — только скрещенных рук на груди и надутых губок не хватало.

Пару раз они сходили с лошадей, надевали снегоступы и пытались охотиться. Один раз удачно прострелили брюхо саблезубому песцу-переростку. Капитан так увлекся, что его швы опять разошлись — Люциане пришлось перешивать. В принципе, он выглядел бодро.

Во время охоты случилось нечто непредвиденное — лошади взбесились и драпанули во весь опор. Какими бы преданными ни были, смекнув, что дело гиблое, их не привязали, и к тому же отвлеклись — они умчались, и догнать по этому проклятому снегу их не было никакой возможности. Только одна осталась с группой.

Было немного страшновато ложиться спать. Казалось, каждый старался как можно дальше отодвинуть этот момент. И они терпели, стремясь вымотаться. А под ногами все хрустел и хрустел этот чертов, надоевший до рвоты, сидящий в печенке, снег. Бескрайние просторы ничего, кроме белой пустоты. Они уже почти забыли, как выглядят деревья, и никакое зверье им с тех пор не показывалось. Все, что они видели: подъем на белую гору и лишь изредка позволяли себе глянуть на горизонт, где красовались такие же, некогда красивые и манящие, а ныне монотонные, безжизненные и однотипные горы. Стало страшно, что они умрут от холода и голода. Припасов с собой всегда было на день максимум.

Когда кому-то нужно было в туалет, остальные не ждали — даже не оглядывались. Люциана как-то удивилась, как Жене удается так мало проваливаться при ходьбе. Он ответил: «за счет оптимального перераспределения веса тела». Это была правда — чужие жизненные силы, знания и умения позволяли ему тратить меньше энергии. Люциана услышала ответ, отвернулась и сразу опять стала мрачнее тучи. Да, все хотели экономить энергию, пребывая в трансе. И да, ему было существенно проще, хотя и ему уже опостылела дорога до трехслойного мата.

Ветер — этот поганый, непрерывный ветер. Он уже иссушил кожу на лице и всюду, куда мог пробраться, как микроб, как противный паразит.

Взобравшись на вершину горы, они устроили привал. И здесь особо никто не обрадовался, никто не собирался ничего втыкать в свою честь, да и нечего было втыкать — постоянно выбрасывали все, что казалось бесполезным в ближайшие полтора дня. В подзорную трубу они увидели небольшой участочек леса и потемнение, подозрительно похожее на пещеру.

Этой ночью им не удалось выспаться. Поднялся настоящий ураган, и палатку сломало и унесло, пока они спали внутри. Им показалось, что они достаточно хорошо укрылись, но предательский ветер со всей силы ударил в момент самой уязвимости.

На следующий день Шаттьях первым делом зарезал последнюю лошадь. Именно ту, бедняжку — самую преданную, согласную идти с нами до конца. Никто даже не пикнул — просто навалились, оторвали по паре кусков и засунули их в сумки до «лучших» времен. Пища стала единственным верным источником постоянно иссякающей энергии и тепла для двух третей группы, но и она превратилась в вечно холодное, безвкусное, отвратительное, слипшееся месиво. Его жевать можно было только не задумываясь ни о чем, либо задумавшись о деликатесах слишком сильно, иначе могло вырвать, а это, вкупе с остальными потерями значило возможное обезвоживание. Запас воды тоже был весьма урезан, а пить холодную воду чревато другими ужасными последствиями.

Головы плохо соображали, мысли путались. Теперь все члены команды воспринимали реальность кадрами, как в пьяном бреду. Выяснилось, что в какой-то момент Шаттьях «отпустил» последнего капитана. Дескать, предложил тому вернуться за помощью, а заодно и самому долечиться. Непонятно, как вообще такое могло остаться незамеченным для остальных. Разумеется, компаньоны ни на йоту ему не поверили. Было очевидно, что вместо такого невыгодного альтруизма Шаттьях скорее зарубил капитана и подпитался его жизненными силами.

Люциана обнажила меч и выжидающе посмотрела на брата, уже представляя, как у того падает голова с плеч. Шаттьях прикидывал варианты.

— Стоп. Вы — самые совершенные существа этого мира. Вскоре мы всласть отдохнем, наберемся сил, и с кем угодно договоримся, а если нет — сделаем все вместе…

Слова Евгения не произвели должного впечатления на этих двух зомби, но сам факт наличия сторонней речи, видимо, заставил их убрать оружие.

Спуск, хоть короткий и пологий, дал хоть какую-то передышку и очень вовремя. Здесь Люциана дотронулась до плеча Евгения и, кашляя, сказала:

— Это хуже, чем путь Тьмы. Это путь Дьявола.

— Я примерно так и сказал твоему отцу.

Вот и эта непоколебимая сильная женщина и — вполне возможно — хороший человек, заболела. Теперь ее стало жаль: глаза покраснели, кашель она больше не сдерживала, и все это ради ничего. Конечно, еще должны были оставаться шансы, но Евгений знал, что это не так.

В детстве Женя любил холод и почти все, что с ним связано. Он даже закалялся и гордился этим, пока ему не надоело каждый день испытывать дискомфорт от замирающего дыхания, аритмии и опасного понижения температуры в области самого главного, но все равно почти бесполезного мужского органа.

Но теперь все было иначе: холод больше не был моим другом, он не проходил ни на секунду; от него не было спасения, от него негде было скрыться. Ветер и метель, казалось, навсегда застыли в ушах. Кожа покраснела и покрылась волдырями. Она просто напросто не ощущалась. Горе-путешественники не прикасались к ней, боясь, что она осыпется, как побелка или слезет, насовсем оголив мясо и кости.

Снег, хрустящий с каждым шагом, бесполезно отбирающий силы, замедляющий до такой степени, что казалось, что они вовсе не перемещались.

Снег слепящий, отражающий лучи светил, которые ни черта не грели, а наоборот — только вредили и доставали. Им хотелось стонать и рыдать, но жалко было тратить силы.

Женя по природе своей недалек от маменькиного сыночка. Если бы не «души», он бы еще после унесенной палатки или после очередного загребания снега в сапог дал деру, наплевав на все понятия о чести. А если бы не свернул, то в очень скором будущем просто позволил бы себе подохнуть, а в крайнем случае — попытался бы зарубить обоих «друзьяшек» и сожрать их к чертовой матери, или, хотя бы, помереть не от своей руки. Даже тренировки и бои, которые он пережил вначале, казались намного проще, потому что у него рядом всегда была любовь, и не было иного выбора. А наиболее вероятно, что он просто бы заныл настолько сильно, что тем самым уговорил бы без того сомневающихся в успехе экспедиции соратников повернуть назад.

Но он держался. Притом — весьма неплохо — нечеловечно. Силы все еще распределяли энергию и питательные вещества в организме оптимальным образом — так, как заслуживает человек или чингарин.

В последнюю ночь они вообще спали, просто укрывшись всем добром, что у них было, включая ободранную палатку, придавив это тем тяжелым, что смогли найти. Они, ненавидя всех и вся и даже друг друга, заснули в обнимку, как собаки, поджав ножки друг у дружке — все ради сохранения драгоценного тепла, которое тела производили с перебоями. Получилось недурно — их толстенное одеяло из скарба еще присыпала снегом метель, и стало тепло — почти как дома.

В двадцатый раз набрав снега во фляги и засунув их за пазуху, они продолжили путь к деревьям. В голове был только потрескивающий костер и жареная конина, не должная испортиться в такой стуже.

Еще километров за пять они почуяли движение, но это ничего не меняло. Через какое-то время показались и следы здоровых лапищ, а позже — кровавые следы от протащенных несколько метров туш. Судя по тому, что их еще не замело, хищники «проплыли» здесь недавно.

Кашель Люцианы доводил и без того раздражительных ребят. Они больше ничем не оправдывали ее присутствие — даже думать не желали, что чертов кашель кого-то заразит, спугнет кого-нибудь или их выдаст.

Так и случилось.

Они умудрились проглядеть куараг’зора — здоровенную серую гориллу, ростом в два метра. На локтях, кулаках и коленях выпирали наросты костной природы. О них многие читали, но ни у кого не было необходимости встречаться с ними лично.

Эта мохнатая образина прибежала справа. Люциана быстро среагировала, отправив врагу царапину. Страшный рев и всплеск крови слегка мобилизовали группу. И пока ретивая тварь пыталась поднять отвалившуюся лапу, Шаттьях с Женей пустили в нее по стреле буквально с трех метров.

Еще два куараг’зора приближались со склона. Ребята попробовали взять их под контроль, но тщетно. Евгений удивился — как эти тупые существа могли создать такой непробиваемый барьер? Вскоре стало ясно: метрах в двухстах, у входа в пещеру стоял какой-то взъерошенный комок в тряпках с палкой и что-то неистово кричал. Чудовища ему подчинялись. В этом кличе было столько ярости, что хватило бы на целое поселение.

Пустив стрелы в надвигающихся, как лавина, зверюг, герои в последний момент откатились кто куда. Собрав все силы в кулак, они вступили в бой. Люциана нанесла три изящных удара по раскрывшемуся мясу; Шаттьях со своим топором управлялся чуть менее удачно, а Женя, еще раз откатившись и промазав, решил опробовать прием Баррента. Он сконцентрировался быстро — существо, почему-то, замешкалось. И только враг опомнился, Евгений бортанул его плечом. Само собой, Женя не был столь массивным, как мастер этого приема, да и снег с усталостью и другими факторами не дали ни требуемого разгона, ни силы удара. Куараг’зор отшатнулся на пару дециметров и дал Евгению по морде ладонью наотмашь. Хоть этот удар удалось смягчить, парень упал, как подкошенный. Лишь кадр в полете и слепящий свет — пусть он слепит всех. А тем временем шаман с безумной чумазой рожей машет жезлом и кричит натужно.

Не ясно почему, но от Евгения отстали. Возможно, ему все же удалось перед потерей сознания сгустком одной лишь своей воли вызвать столп света, отвлекающий внимание. Возможно, упав в снег, его сочли временно неважным. Как бы там ни было, прошло несколько секунд, а поле битвы переместилось в пещеру, куда так рьяно пробивались брат с сестрой.

Прямо у входа лежал порубленный куараг’зор и мертвый Шаттьях с вывернутой рукой. Проткнув на всякий случай горло кровоточащей твари, и еще слыша доносящиеся из глубин звуки борьбы, Евгений сел поудобнее и ввел себя в состояние, близкое к тому, в котором пребывал при перерождении в обрыве.

Время замедлилось, и без того темный коридор заполнился тягучими тенями. Дух Шаттьяха нашелся сразу. Он был недоволен, жаждал мести. Еще немного и все померкло. Все жизни, как в бреду, и если кто и видел что-либо в этот момент, то только духи, обитавшие среди тесных стен.

Куараг’зор, оглянувшись, встретился глазами и, попятившись, ударил «командира». Шаман отлетел, лишившись одной чужой шкуры и палки с набалдашником. Сородичи посмотрели на диссидента непонимающе.

Та тварь, в которую вселились, подошла к шаману и раздавила череп ногой. Теперь точно безмозглый смертный успел только округлить глаза, да начать прудить в набедренную повязку.

Дальше неумолимая машина приблизилась к стоящему, освободившемуся от влияния шамана существу, приняла в грудь удар и тут же обеими лапами размозжила уродливую башку о ближайший сталагмит.

На все это смотрела последняя живая тварь. При первых шагах в ее сторону, она бросилась наутек, едва не сбив сидящего Евгения. Одержимый погнался за ней, но, увидев дневной свет и поняв, что у трусишки фора, разогнался и попытался прыгнуть. Ничтожество даже на это не было способно и покатилось кубарем по склону. В последний миг перед обрывом из разума существа выбрались, позволяя комку мяса с шерстью дожить свой век, как пожелает.

Евгений очнулся слегка отдохнувшим. Еще были слышны остаточные звуки, наподобие дыхания, отражающиеся эхом от вибрирующих стен. Он пробежал до самого логова дикаря (даже по меркам чингар) и увидел Люциану. Как и по Шаттьяху, трудно было сказать, что именно у нее повреждено — кольчуга со шкурой надежно закрывали ужасы побоища. Она была мертва, судя по всему, уже с минуту — две. Но перед смертью она как следует нашинковала монстров. Похоже, все силы отдала в последнем рывке, обезумев от гнева и жажды крови. Евгению хотелось высосать ее жизненную энергию, чтобы впитать больше хорошего, а возможно и научиться также швырять царапины пространства, но уже было поздно. В принципе, он мог бы даже попытаться воскресить ее, но опять распылился на прагматично-морально-этические вопросы. По его замыслу наиболее подходящей кандидатурой для поглощения являлся Шаттьях, который тоже теперь навеки недоступен. Благо хоть в битве помог.

Хотелось заплакать, но и это не получалось. Вновь подступило обжигающее затылок бешенство, усугубляющееся голодом и опостылевшим запахом сырости, пота и испражнений тупых убогих тварей. Он подумал, что в некоторых условиях и Евгений мог бы уйти на север и одичать, совсем как этот «шаман», недооценивший противника. Да и был ли у него выбор? На его месте многие бы пытались удержать авторитет любым способом — даже заставляя самого себя верить во всесильность палки с ненавистью к иноземцам.

Женя воспользовался тем, что было в пещере. В каком-то смысле группа получила то, за чем сюда шла. Довольно аппетитный кусок чьего-то мяса уже был не дожарен, но все равно поглощен. У Шаттьяха он забрал подзорную трубу, у Люцианы — меч и стрелы, а у дикарей впрок немного хвороста и ломтиков вяленого мяса, висящих неподалеку от костра. На самом деле, там было, чем поживиться, но в снадобьях в мешочках и горшочках Евгений плохо разбирался, а остальное бы серьезно тянуло сумку со спиной.

Он вышел наружу из затхлой и мертвой пещеры и не пожалел времени на тщательный осмотр местности. Каждую гору в округе он просканировал своими взорами: внешним и внутренним. Где-то вдали, на северо-востоке, показалась серая точка и сразу исчезла.

Евгений вновь присел, расслабился и сосредоточился. Да, внутренний голос толкал в ту сторону — ну кто бы сомневался…

Еще один спуск принес немного радости; хождение по горам — очередная модель жизни. Только в жизни чаще именно «блуждание».

Природа знала, что отняла у него очень много, и больше не беспокоила его. А может, дело в том, что теперь он чувствовал себя иначе: незаметнее, раствореннее, и никому ничем не обязанным.

Путь неспешным шагом (хотя тут иного и не бывает) занял несколько часов, и вновь начало темнеть. Обойдя примеченную гору справа, путник осмотрелся, и пред его взором раскинулась совсем уж сюрреалистичная картина: вдоль пологого склона росли деревья, похожие на земные ели; кое-где земля выглядывала из-под снега, словно его здесь постоянно чистят или это место еще не замело; вверх шла отчетливая тропа, а по бокам ее торчали сучья. Теперь не было никаких сомнений, куда следовало идти — туда манило.

Чем выше поднимался персонаж (со временем происходящее все больше напоминало сказку), тем чаще были колья, и становилось спокойней на душе. Зрение вновь позволило себе пуститься в тантрический танец: очертания рябили и раскачивались волнами; на вершинах кольев проявились голубые огоньки, освещавшие дорогу путнику в час столь поздний. Опять проснулись шепоты людей, и шипения животных. Они звали, направляли. С каждым шагом по заботливо протоптанной дороге голоса звучали громче, а огни разгорались все сильнее, раздуваемые несуществующим ветром.

Без сомнений, это место наводило ужас на всех живых существ — здесь не пролетали даже птицы. Хоть оно и скрыто от любопытных глаз, — есть правило: любое место рано или поздно кто-нибудь посещал, посещает или посетит. Тем более, если оно так близко. Свято место пусто не бывает, хотя это скорее походило на проклятое, и, возможно даже шаман со своим зверьем его обходил стороной. Но все это пустяки и домыслы.

В конце тропы стояла невзрачная, средних размеров хижина; в оконцах горел тусклый свет. Евгений распахнул ветхую дверь и зашел, как к себе домой, ощущая уют и безопасность. В момент стало тихо.

Посередине комнаты, занимающей почти все пространство домика, расположился большой и грубый стол. С дальней стороны полукругом стояло пять фигур. Две женщины и трое мужчин. Их лица были скрыты в полумраке, слабые, колышущиеся огоньки свечек порой приоткрывали их абрисы, но точно можно было сказать, что они рады долгожданному гостю — искренние, но немного сдержанные улыбки, а их ауры сияли, как у святых, несмотря на высохшую чужую кровь кое-где.

Все незнакомцы разного роста и комплекции; у каждого свое одеяние и обмундирование. Женщина с огромным бурым арбалетом за спиной в клепанной кожанке; еще одна, покрепче, в броне, с мечом и со щитом, которые навсегда избороздили когти чудищ; низенький бородатый коренастый, как шифоньер, мужик с бородой; парень с телосложением, как у Евгения и с такими же безумными «предательскими», но в данный момент заинтересованными, глазами. Этот обвешан мечами и кинжалами, а редкие открытые участки кожи усеяны шрамами различного происхождения. И последний — самый высокий и, разумеется, худой в скромном балахоне цвета пыли. Его лицо надежно скрывал широкий капюшон. Этот, похоже, безоружен. Среди присутствующих были и люди и чингаре, как минимум.

Стол покрывала скатерть, а на ней лежал двуручный молот, который, как и все здесь, был настолько прост и примитивен, что, казалось, мог прослужить столетия.

Евгений поднял молот, — никто не шелохнулся, по-прежнему не проронил ни слова. Оружие в руках мелькнуло черным, словно внутри скользнула нефть, притом так быстро, мимолетно, как будто стеснялось.

«Скатерть» на столе представляла собой нечто вроде голограммы или множества произвольно наложенных друг на друга изображений. Но при этом полотно было соткано из ветхих, потрепанных временем и запылившихся нитей.

Вновь закружилась голова и сознание покинуло тело.

Евгений очнулся на полу; оружие валялось рядом. Пока он «спал», его укрыли плащом, но сейчас они все также безмолвно стояли и смотрели на него с прежней загадочной улыбкой.

— Спасибо, — поблагодарил он, вставая.

Женя встал, уперся руками в стол, и теперь ему стало понятно: скатерть преобразилась, а картины превратились в текст; то, что казалось водоворотом, на самом деле состоит из букв неизвестного алфавита, даже нескольких алфавитов. Теперь изображение действовало по-другому. Евгений вспомнил книгу Агны.

Краски смазались и потекли. Реальность выбрала цвет охры. Пустыня, безжизненная и сухая, лишь ветер напоминает о себе, унося песок с барханов. Мы скачем средним галопом на гнедых и буланых. Всадники по сторонам и чуть позади мне не друзья и не враги, — они хотят мне что-то показать, а может, им просто по пути.

Справа из-под земли выросла гряда изрезанной горной породы. Сверху появились чумазые люди; они смотрели на нас, желая познать. Какой-то миг — и они дерутся: палками, мечами и серпами. Они кричат — и женщины и дети. Вот они штурмуют крепость с вековыми каменными стенами; ядра, пущенные из катапульт, вышибают кладку; кто-то горит; падают шлемы и оружие из рук. Не успев достичь земли, они смешиваются с песком, рассыпаются, и их уносит ветер, не оставляя ничего, кроме барханов и мирно стелющейся желтой вуали. И все это под нарастающий гул чьего-то горна. Мы не сбавляем хода и не отвлекаемся.

Пейзаж перетекает в степь почти того же цвета. Виднеется трава, пожухлая, истлевшая, но вдали зеленеет живая. Гул стихает, а ветер увлажняется. Чем ближе мы к зеленому ковру, тем чаще тут и там возникают фантомы, проекции людей. Они упорно трудятся, возводят исполинские сооружения, любуются ими, радуются, обнимают своих детей и испаряются, давая влагу миру.

Обстановка меняется с каждой секундой, и часть группы пересела на летающих существ, совсем как виверны или драконы. Чувствуется, что их настроения меняются.

Постепенно и я поднимаюсь над землей все выше, и повсюду полно летающих существ на фоне испещренных гор. Здесь уже прекрасно — можно жить, но то ли еще будет!

Вскоре мы перелетаем в мир грез, волшебный мир из снов мечтательного ребенка. Луг потрясающе мягок — его нежность и щекочущие мягкие травинки можно ощутить, протянув руку, даже летя на высоте трех метров.

Как будто с тех же гор, что только что гордо возвышались, низвергался водопад, породив кристально чистое озеро, а в облаках аэрозоля играла радуга.

Небо серебрилось, пропуская отдельные пучки света. Здесь все приобретает такой цвет, звук и даже вид, какой пожелаешь, и природа всячески на это намекала.

Только я подумал, куда девается вода — из-под земли забили фонтаны в пару метров высотой, а шум водопада слегка притих.

Мгновенно росли и распускались огромные цветы, а по сторонам витали, радовались и смеялись люди в свободных белых одеяниях. Они теплились в игривых лучах солнца, которые могли «подбросить» кого угодно куда угодно всего лишь по желанию.

Вся планета ожила — чувствовалось, как она дышала. Здесь даже слышно пение всех душ, приветствующих новых гостей и всех, кто пожелает остаться.

Стали сгущаться тучи, крещендо залил дождь, размывая почву. Нас отчего-то стало больше, и мы вновь пересели на коней. И мы, и все вокруг стало мрачнее. Наступила ночь. Мы скакали по узкому перешейку из хлипкой, чавкающей грязи, а по бокам болота, вдалеке виднелись погосты. Здесь все кишмя кишело живностью, и, лопаясь, булькали огромные пузыри.

С одной скоростью с нами из луж, как дельфины, выпрыгивали черви длинною с человека. Выпрыгивали и вновь ныряли, сопровождая нас.

Вот уже и я червь — плыву, ползу под землей, не отставая. Нырнув в очередной раз, оказываюсь в глубоком водоеме. И вновь все видно, как на ладони. Здесь каждая выделяющаяся точка — чья-то жизнь. Поражает, как быстро растут кораллы, формируя норы для других жизней.

Вскоре из омута я выплываю и несусь в километре над землей, на этот раз во Тьме. И пусть давно со мной нет спутников, их дух я ощущаю постоянно. Сквозь звездное небо я попадаю в космос. Мимо проносятся планеты, взрываются и собираются заново планеты. Влетая в зелено-розовую огромную туманность, вижу, что сейчас столкнусь со звездой.

Все озаряет Свет. Здесь даже неуместны слова «я» или «здесь» — лишь ощущения «есть» и «существует». Все перевернуто, все — один сплошной фрактал. Внизу нет ничего, но упасть невозможно. Впереди и чуть повыше виднеются «люстры» бесконечных ромбов теплого света. Я знаю — меня там ждут…

Я очнулся, все также стоя и упираясь в стол, словно полководец, изучающий карту. Зато теперь Круг Молота в полном составе валялся на полу, кто как попало. Один скорчился, как эмбрион с пальцем во рту. Другая как будто молилась, еще двое тихо шевелились. Евгений подобрал с пола неподалеку шкуру с плащом и укрыл ими тех, кто дрыгался.

Спустя минуту разглядываний молота группа стала просыпаться. Они вставали, как ни в чем ни бывало: отряхнулись, кто-то сглотнул, кто-то почесался. Бородач оглядел всех и заговорил ментально:

— Ну что, поедим?

За окном еще царила ночь. Вместе с холодом и снегом они установили вечный гнет пустого и безжалостного мира. В домике же — напротив, все настолько контрастировало, что у Евгения бы возникла мысль здесь задержаться подольше. Крошечный мирок оплота в безбрежном океане бессердечия и смерти. Но духам не нужен отдых.

Они расселись на полу и разделили пищу между собой. Кушали молча и лишь изредка хихикали, переглядываясь. Женя посмотрел на них отрешенным взглядом и тоже усмехнулся. Сбитая птичка была одна, здесь нечего есть, и все понимали, что, скорее всего, у них в зубах мясцо чингарина…

— Куда теперь? — спросил Женю тот, что в сером балахоне, вытирая губы рукой.

— Ввысь. До самого Царствия Небесного…

Дальше путь был гораздо проще. С новыми спутниками внутренняя связь установилась крепче, как ни парадоксально, возникло ощущение, что они знают друг друга с давних пор. Они мгновенно слились в единый стабильный нерушимый эгрегор и создали вокруг себя оранжевый пузырь — область, что согревала, защищала от назойливых метелей и экономила энергию.

Они целеустремленно шли, не проваливаясь в снег. Их не заботила усталость, не было никаких глупых причин, чтобы нарушался их божественный транс. Пару раз кое-кто поскользнулся, но остальные, ощущая это, быстро подхватили падающих.

Неизвестно, сколько они прошли так, в сладостном забвении, и непонятно, как набрели на это волшебное место. Вершина одной из самых монументальных гор была на удивление просторной. В отличие от своих дальних, чуть более высоких остроконечных сестер, ее шапку словно срезали каким-нибудь космическим орудием. И вот они — Врата в то самое Царствие Небесное. Они были огромны — с трехэтажный дом, мерцающие позолотой, обрамленные мраморными пилонами. Они словно мираж, сотканный из облаков, доступный лишь в духовном спектре. На фоне снега и бледно-лилового неба их было едва видно, а маковки то и дело расплывались даже от столь опытного и пристального взора. На душе запели песни блаженные голоса, а свет с небес, до которых теперь рукой подать, отражаясь от волшебных створок, позванивал хрусталем.

Естественно, двери были закрыты. Евгений постучал кулаком. Секунд через десять — еще раз. Затем еще и еще, настойчивее, и прислушиваясь, не идет ли, не летит ли кто.

Потом Женя прислонился всем телом, ввел себя в самое, как казалось, подходящее состояние и попробовал просочиться сквозь. Открыв глаза через полминуты, он обнаружил, что двери все еще перед его лицом, закрытые. Он оглянулся — а товарищей и след простыл…

Недолго думая, Евгений вскинул молот из-за спины и как следует им шваркнул. Едва заметный гул быстро был задушен, а двери даже не дрогнули. Женю охватила ярость, он вызвал силу Баррента и ударил с такой мощью, какая могла бы пошатнуть бетонный дом на Земле. Опять впустую. Он все бил и бил, а молот почернел совсем.

Евгений перевел дыхание и осмотрелся — не объявились ли «компаньоны». Даже в подзорную трубу не видно было темных точек. После он попробовал выстрелить из лука, и у него даже почти получилась царапина Люциановым мечом. Она, совсем бледная, всего с полметра длинной, медленно пролетела до щели меж дверей и тут же исчезла. Жалкое зрелище. Ничего больше у него с собой не было: ни взрывных стрел, ни возможной помощи Хаша с его сотрясателями.

Через какое-то время Женя сел на колени и стал молиться Создателю, даже распростер руки к небу, лишь бы тот всего лишь на всего открыл эти чертовы двери. А в ответ лишь тишина и пустота. Как было с Женей много-много раз, что навсегда оставило на его душе темное пятнышко. Хаотично в памяти стали всплывать кадры из Жениного детства. Они появлялись и раньше, во время восхождения, но сейчас посыпались шквально. Притом большую часть Евгений не помнил: разговоры родителей, семейные пикники и взгляды первых людей в жизни и их лица; лица, что пугали до плача; мгновения радости от подарков; те времена, когда для счастья еще ничего не было нужно; тот момент, когда первый раз познал страх от того, что мы смертны; первый раз, когда принял наркотик, и так далее…

Духи разочаровались в Создателе, во всех, кто, казалось, мог их услышать и хоть немного помочь в самом главном — единственном, чего они просили и на что надеялись.

В горле застрял комок, тело обмякло, словно из него высосали все силы разом, даже те, благодаря которым он стоял. Он упал на колени, руки дрожали, тек холодный пот. Стало трудно дышать, сердце не ощущалось на фоне пытающегося скрючившегося в агонии разума.

Весь этот проклятый путь, пройденный вдолг, оказался бесполезным. Меня опять все покинули. Даже те, ради кого я хотел добиться единственно важного, и чем отчаянно желал поделиться. Остались лишь иллюзии, да и те скоро развеются, как этот поганый снег. Не было ничего, чтобы пройти хотя бы треть пути назад. Да и смысл? Глаза бешено забегали на искаженном изможденном, постаревшем лице, вернулась ярость и отвращение к самому существованию жизни.

В очередной раз замахнувшись, перед самым ударом Женя заметил, что в его руках меч. Он всего лишь хочет видеть своими воспаленными глазами, что есть еще, и видит тьму, и в ней — несколько планет. Выбрав какую-то наспех, словно пытаясь добежать до туалета в неумолимых рвотных позывах, он двинулся к ней, свалился навзничь и потерял сознание.

Глава 8

Валяться на кровати — как же это приятно! Как сохранение в игре, как «домик» для ребенка, как место, где бывает «шпили-вили», как трон для вечно мудрых. Но сейчас хотелось все: и в туалет, и пить, и есть, и размяться, и почесаться, и, боже упаси, чего еще одновременно!

В лачугу проникал дневной свет. Они, со стуком дровосека и «дышащими» стенами нашептывали мне: «проснись и пой».

Лежанка из дерева с соломой, да холщевой накидкой. Благо, в меру жесткая — спина побаливала на пару процентов от возможного.

На мне лишь рубаха, да штаны — стал искать вещи. Мне наплевать, если переодели, но где мои вещи?! Как всегда поверхностно осмотрев интерьер, я остановился и решил присесть обратно, чтобы как следует подумать. Все поплыло и ватные ноги вовремя усадили меня на койку.

Это не та хижина. Да что гадать-то?

Я отдышался, прислушиваясь к каждой части тела, прежде чем снова встать.

Едва я открыл ветхую дверь — чуть не обомлел. Пусть даже эта избушка деревянная и дырявая, как сито, воздух в ней затхлый, спертый, и не шел ни в какое сравнение с этим кислородным шквалом, что поджидал, чтобы радостно налететь на меня с объятьями.

Мы находились на опушке, и повсюду непроглядный сплошной лес. Пахло скошенной травой и древесиной. Шелест листвы отражался многократным эхо, и вновь проявлялось буйство красок, как будто «ущемленные» цвета сочились сквозь картину реального плана. Они говорили: «вот она я — посмотри на меня!». И вновь разноцветные пузыри и вихри — классика.

Я стоял и смотрел на это великолепие, готовый описаться по нескольким причинам, и, возможно, еще приоткрыв рот. А на меня все это время смотрели женщины — та, что рубила дерево, остановилась, судя по застывшей мнимой тишине.

И вот он — момент истины. Я взглянул вверх — небеса светло-бирюзовые… Посмотрел на женщин — загорелые, какие-то странноватые, но самое страшное, что не чингаре и вряд ли земляне…

Я закрыл глаза и постарался успокоиться.

— Здравствуйте. Где здесь туалет? — спросил я ментально. Секунды три я ждал, и повторил на русском, английском и чингарском. Они стояли и хлопали глазами, переглядываясь.

Поняв, что вопрос, возможно, глупый, так как мы в лесу, я побрел в ближайшие кусты. Когда стало легче на душе, я попрыгал и окончательно убедился в двух вещах: я не ранен, и я не на Планете.

Всего пару шагов я сделал в обратную сторону, — сразу обратил внимание на пару занятных деталей: все мужики куда-то ушли, и женщины — кто в стеганке, кто в шкурах, кто в лохмотьях, — держали руки на оружии.

Я вздохнул и попросил воды, как привык. Они смотрели почти с тем же видом, только чуть смурнее стали. Видимо, оттого, что я в прошлом неподалеку от их лачуг напрудил. Вслушиваться не хотелось вовсе, и я показал жестом, что хочу пить. Это сработало — одна из женщин, лет сорока, зачерпнула из бочки неподалеку глиняной пиалушкой и протянула мне.

Сначала маленькими глоточками, а потом все большими я залпом осушил и сказал «спасибо». Пара дам хихикнула, и мне сразу вспомнились земные чудаки, которые находят смешным смотреть, как травятся люди. На вкус вода совсем как дождевая или талый снег, к тому же в первый раз я довольствовался лишь третью своей нормы. В любом случае, не так уж это было и важно на фоне остальных неурядиц. Теперь организм хоть не будет меня какое-то время отвлекать.

Я вернулся в покосившуюся лачугу и стал размышлять. Похоже «души» решили попробовать еще один вариант — отдать контроль мне полностью. Голубизна распространилась на нехилые участки тела, но пока была не сильно активна — не так ярка, как будто по этим новым венам кровь текла весьма и весьма размеренно.

Харя на ощупь вроде была моя — родная и прекрасная. Осмотрев себя полностью, понял, что грязный и обросший, и с этим надо было что-то делать.

Из-за моего стремления усидеть на двух стульях, сам же себя бросаю в печальные ситуации. Хорошо хоть в каком-то направлении двигаюсь. Мудрость? От нее только страдания. Лучше увлекаться глубже. Когда вообще… Какая польза? — вот, с «душами» совладал, не сойдя с ума. О, боже! Выжить после такого падения невозможно…

Наплевать, что я натворил в отрубе. Семью жаль — надо к ней. Я вроде, никуда от них и не собирался… Неужели и Круг Молота и даже врата на небеса не были продуктами воспаленного от нечеловеческих стрессов и изменений разума? Так — нужен «Резак».

Только я об этом подумал, дверь отварилась, и возникла фигура с пульсирующей, слабо выраженной аурой.

— Кинем ее, — сказала она сердито и мотнула головой.

Вообще я хотел сначала помедитировать и попытаться обратиться к здешней ноосфере, но так тоже — кое-что. Тем более, не имею право чужую недвижимость занимать.

Коротко стриженая женщина с грязными ногтями в портках и «топике» из широких полос шкур каких-то коричневых созданий вела меня, пару разу оглянувшись. На ее бедре мотался топор, вздетый в специальную петельку.

Поселок у них тут достаточно плотно заселенный, и каждый ее бодрствующий житель занимался делом: несколько дам шили одежду и бесформенные тряпки; еще четверо в здоровенных чанах и котлах варили варево, — и сразу в животе заурчало; шестеро девушек помоложе упражнялись в стрельбе из лука, и еще три, что выделялись широкими плечами и общей бесформенной массивностью, рубили деревья, обтесывали их и перевязывали. Я уже все понял, но не хотел верить.

Наконец, спустя триста метров виляний и плутаний по тесным и случайным «переулочкам», мы подошли к длинному дому — зданию местной администрации. Вокруг него была еще пара построек, за которыми забор из тысяч заточенных дрынов с человеческий рост. Проводница откинула занавеску, и жестом попросила войти.

После нескольких шагов моя тень удалилась. Первое, что мне пришло в голову: «как они, блин, эти здоровенные бревна волочили и крепили навису?». Да, постройка примитивная, но лишь по земным меркам. Множество тщательно обтесанных свай по периметру держали остов весьма уверенно, и можно было не бояться, что от порыва ветра на голову шмякнется полено. Пять метров высотой, метров шесть в ширину и эдак двадцать до обозримого конца. Зачем так заморачиваться? Впрочем, их дело.

Посередине стоял стол человек на пятнадцать. Видно — здесь мед рекой не тек. По бокам стояли смирно по пять стражниц — персон совсем уж мужеподобных с лицами настороженных картошек. Все вооружены до зубов, да притом в металлических, оттертых до блеска, доспехах. Как водится, согласно военной дисциплине, они стояли, как статуи, хоть и поглядывали на меня краешками глаз.

Ну а во главе всей сестрии — напротив, сидела женщина на троне. Я подошел поближе, чтобы лучше рассмотреть. На вид ей было тридцать пять, темные — не в пример остальным, — волосы аж почти до плеч. На ней тоже была броня, только полегче. Эта любила украшения: хоть на ней не было головного убора, широкое ожерелье из подобия янтарных, обсидиановых и лазуритных камней, чуть не сжимало ей шею, а на пальцах куча перстней. Что ж, весьма прагматично — есть знаки отличия от черни, но в бою и при сильной тряске ничего бы не гремело и не шибко выдавало бы ее.

Только сейчас понял — у всех женщин здесь огромные раскосые глаза. Правительница — не исключение. Ее трон, как и ее плечики с воротником, были подшиты шкурками пушных, видать, диковинных зверьков, а украшен лишь выскобленными белоснежными костями, да парой огромных камней вроде бирюзы. Она смотрела на меня, ни на секунду не сводя глаз и не моргая.

Когда охранницы вышли из строя, я остановился и закрыл глаза.

— Тее яма иттха, — громко произнесла она, а я все время пытался войти в интегру. Конечно, я понял, что она спрашивает, кто я или откуда, но мысли прочитать все равно не мог. Некоторой привлекательности она, конечно, не была лишена, но не настолько сексуальна, чтобы отвлекать от важнейшего.

— Евгений, — прошлось мне произнести и постучать себя по груди с открытыми глазами.

— Можно сесть? — спросил я, указывая на ближайший стул и пружиня ногами.

— Нэ! — почти крикнула она, и стражница выставила на моем пути копье, почти такое же безупречное, как доспехи.

Я кивнул и сел на присыпанный сеном и листьями пол почти в позу лотоса. Ну вдруг они тут стульями дорожат больше, чем временем?

Дальше она говорила уж совсем какую-то тарабарщину. Вспомнилась юность, погрязшая в Хаосе. Я сначала показывал жестами, что хочу, чтобы она, а лучше — все внутри, вошли в транс. Меня ткнули в плечо древком копья, и я понял, что в транс они пока не хотят.

Она спросила, откуда я. Было несколько вариантов, и я показал, что не понимаю. Тут стражницы, видимо, захотели, чтобы я встал, и царица тоже, наконец, сдобрила наше общение жестикуляцией.

Я, как мог, объяснил, что я с другой планеты. В этот раз одна дура уже больно ударила мне по ребрам. Я разозлился и сказал, что они все равно не поймут, и вздохнул с нескрываемым разочарованием от этой пантомимы.

Чем мне понравились здешние тетеньки — они хотя бы не хихикали, а относились к делу со всей серьезностью и внимательно меня слушали. Не стал менять языки, а говорил только на русском, хоть логичнее было на чингарском. Речь на разных языках могла усложнить понимание и навести на нежелательные соображения.

В какой-то момент царица позвала ближайшую стражницу. Последняя брезгливо стала доставать с пола из-за трона мое оружие. Сначала лук — показала мне и бросила на пол — как ножом по сердцу. То же повторилось с колчаном и с Люциановым мечом и со всем остальным. Со своим добром, небось, так не рискуют.

Правительница спросила что-то, но мне и без слов было понятно. Я держался спокойно, но когда мне показали Резак, я оживился. По орудию прошлась тень (это вновь заметил только я), и я тут же выставил руки и с просящим выражением лица показал и рассказал, что именно этот меч дорог моему сердцу, и если она его вернет — я уйду.

Мы долго смотрели друг другу в глаза; я представлял, как она встает и вручает мне Резак. Но потом меч унесли (к остальному добру бросать не стали), а правительница показала на руки, грудь и спросила, чем я болен.

— Я это называю «болезнью души». Она с другой планеты, — ответил я, вздохнув, и опять показал вверх.

Царица задумалась и махнула рукой, выгоняя меня. Я повиновался.

Минуты не прошло, как меня запрягли рубить дрова, угрожая подстрелить. Само собой, — приближаться к прокаженному негоже.

Вот это я попал! Куда я попал? Предполагаю, почему здесь оказался: «души» или капелька увядающего сознания на грани смерти выбрала первую попавшуюся планету, в которой я хотя бы не сразу сдохну. И только меня сюда занесло, как эти косоглазые обезьяны меня обокрали.

Я с еще большим остервенением рубил ни в чем не повинные поленья. Получалось хуже, и это злило меня еще больше. Потом пришла мысль, что это бесполезно, и стало обидно, а после обиды вновь вернулась злость.

Спустя минут двадцать исправительных работ меня окликнули и поманили в юрту. Да еще с такой ухмылкой, что я сразу рявкнул: «трахаться не буду — отдайте меч… пожалуйста».

Удивительное дело — раньше я мечтал оказаться в городке амазонок, пусть и неухоженных и некрасивых (естественно). После Мии вся эта беготня, да хохотня стали лишь скуку наводить. Даже не знаю, большую или меньшую, чем была до Юльки. Хотя нет — я же на Земле изменял, когда сомневался, что ее еще увижу, и когда пылали взоры, а тела были покорны и трепетали, как в доильне.

В общем, я даже надеялся, что все мужики ушли на охоту, разведку или просто от жен попьянствовать, и к вечеру вернутся. Подумать только: я надеялся, что придут эти вездесущие черти и осквернят мне всю малину! Каково же было мое удивление, когда в палатке я увидел пленного мужика. Почти такие же раскосые большие глаза, но к прочим атрибутам добавлена неотъемлемая растрепанная борода, еще большая измазанность лица и запахи, что глушили прелую траву.

Он сидел в одной набедренной повязке на земле со связанными за столбом руками, во рту — кляп. Я сразу почувствовал, что он намерен потешаться и дамам глазки строить, но когда он увидел меня, его взгляд, разумеется, сменился на более серьезный и вдумчивый. На пленном красовалось несколько царапин с уже запекшейся кровью и пара свежих синяков.

Вслед за мной вошел конвой. На этот раз она села на стул и даже предложила присесть мне. Видимо, при царице сидеть на стуле у них не принято, а на земле — «ладно уж — минутку потерплю». Я сел, а надсмотрщица показала на пленника с улыбкой и что-то промямлила.

Кляп вынимать я не стал — вместо этого прикоснулся к голове подопытного (мне даже стало немного интересно); показал ему жестами, что наши головы сейчас будут взаимодействовать; показал на своем примере, что нужно расслабиться, сев рядом, прислонившись к стулу, и закрыл ему глаза вслед за своими.

Затем началась дыхательная гимнастика, и далее по списку. Разумеется, он открывал глаза, разумеется, считал меня ненормальным или хитрым и не понимал, что я от него хочу, но повторять весь комплекс процедур сызнова я не стал. Вместо этого просто позволил пройти еще некоторому времени, чтобы усыпить бдительность, и, чтобы в любом случае мы погрузились в какой-никакой транс. Я прочувствовал обстановку внутри — эфир чист и настроен.

— Что тут происходит? — первое же, что я спросил у мужика.

— …о-о… Ты говоришь? Я…

«Стоп, что за избирательность?».

— Мы говорим друг с другом. Говори свободно.

— Кто ты?

— Евгений… Расскажи, что тут происходит.

Он медлил.

«Собака какая — соображает».

— Только так мы понимаем друг друга. Прошу…

Слава богу, просыпаться он не стал.

— Меня зовут Медр, — все же начал он. — В нашей вотчине, Наагате, после опустошительной войны сменился правитель. Благородный и умный соратник и друг, Зия. С его приходом жить стало легче и приятнее. К сожалению, не все были согласны… не все понимали суть его реформ, и Маагдешь с группой запутавшихся ушла в эти дикие земли. А мы лишь хотим, чтобы они вернулись домой, чтобы все мы вместе могли наслаждаться этой жизнью…

Слушал я это и удивлялся, почему на нем так мало синяков. Вряд ли он понимал, что я чую настроения и проч. Блин, да чтобы такую брехню раскусить, и интегра не нужна — за версту смердят миазмы лжи. Притом именно лжи, ведь он в нее не верил. Реформа заключалась в том, что нагибать почти любых женщин без суда и следствия — это нехорошее, но неподсудное дело. Рожать или делать недоаборты от нелюбимых мало кто хотел. Помимо этого ввелись ограничительные меры, вроде комендантских часов, во время коих мужики могли выходить чуть не за город, а дамам даже до соседнего дома нельзя добежать. Да и деньгами женщина могла распоряжаться лишь как материнским капиталом (а ведь его еще докажи, расскажи, да покажи). Были дамы, которых успели схватить, были и согласные. В общем, как я и думал: «прогнило что-то в датском королевстве».

Я первым вышел из интегры. Возможно, опрометчиво, но я просто не знал, о чем еще его спросить — ничего не шло в голову. Больше никто не улыбался, никто не мычал и не мямлил. Я вышел из палатки, и мы с гидом обменялись взглядами. Она как будто ждала или даже просила что-то, а я опять попросил меч и свое обмундирование.

Я без спроса выпил еще пару пиалушек этой мочи из бочки и вернулся к рубке дров. Вновь захотелось есть, но попросить я собирался, сначала точно заслужив. К тому же здесь я мог подумать в относительном уединении и спокойствии.

Мочить — без вариантов — даже если ранами отделаюсь — все равно позже помру. Может Тьма? Сражаться нечем. Можно попробовать когтями. Рискнуть своей человечностью? Ее и так бог знает, сколько осталось. А к чему такие радикальные меры? Если у семьи время несется — все средства хороши. А если души? Ага — неизвестно, когда в следующий раз выплыву из-под контроля. Да и сомнительно. Все варианты сомнительны. А-а-ах… В чем мое кредо? Свет. Нет, даже больше — Всеобщность. Ну тогда просто попробуем еще разок — не в первой баб уламывать. Кстати, с каждым разом доверия все больше будет. Но с какой стати я жить здесь должен?! Tempus fugit! Я ведь и так все делаю пр…

Не успел я додумать, как меня окликнули по имени. Я обернулся и обалдел: стояла моя надзирательница с еще двумя женщинами, а в руках шкуры, в которых я проделал путь от самой Библиотеки, рюкзак, немного опустевший, и мой Резак.