Бесплатный фрагмент - Учуруматхан

I. Старый дом

История эта началась с убийства, но я начну свой рассказ с мусора.

Мусор — это просто мусор. Который мне пришлось выкидывать во время уборки доставшегося по наследству дома. Ведь не начни я разгребать барахло, так и пролежали бы эти документы в подвале до скончания века.

Дом находится в Хырдалане и, сами понимаете, много за него не получить. Тем более что и невелик он — меньше ста квадратов и всего один этаж, да и дворик крохотный. А тут ещё первые двое покупателей скривились, увидев царящий в доме живописный бардак, словно бы сошедший со страниц отцов классической литературы.

Покрытая слоем пыли и затканная паутиной старая поломанная мебель. Толстенные пачки древних, пожелтевших газет и журналов. Перекошенные полки с книгами в покоробленных сыростью обложках. Засиженное мухами зеркало. Коробки с какой-то невнятной и частично битой советской ещё посудой. Подпираемый кирпичами продавленный диван. Про грязные окна и горы окурков я даже не говорю. А о запахе вообще можно не упоминать — воняло так, как будто под полом лежали два прошлогодних трупа нефтяника и расчленённое тело не очень чистой проститутки.

Третий покупатель, откликнувшийся на объявление, взялся за дело более рьяно и попытался сбить цену чуть ли не вдвое. Аргументировал он тем, о чём предыдущие промолчали — что дом легче перестроить, чем отмыть. И выпроводив его, я решил навести здесь хоть какое-то подобие порядка.

Первые два грузовика мусора я вывез быстро, но потом в одной из коробок обнаружил завёрнутый в кусок брезента старинный кинжал (судя по орнаменту, это был «кама»; и как мне после объяснили в антикварном магазине, конца восемнадцатого века), и дальше уже принялся перебирать барахло тщательнее. Не скажу, что в этих расползающихся коробках я обнаружил какие-то особенные ценности, но кое-чем они меня порадовали. Три дня ушло на то, чтобы привести в порядок комнаты, а потом я спустился в подвал.

За пятнадцать лет я побывал в доме от силы раз двадцать. А в подвал вообще спускался всего раз или два. Тут вообще ничего, кроме совершенной уже рухляди, не оставалось, и всё можно было с лёгкой душой выкинуть. Начал я с какого-то допотопного чемодана: деревянного, с неудобной ручкой и без замков, но перевязанного верёвкой. И едва я его приподнял, как прогнившая верёвка лопнула, вывалив на пол тубус для чертежей и толстенную папку с надписью на крышке, прочитав которую я об уборке и думать забыл.

По правде говоря, не останься я в две тысячи девятнадцатом без работы, мне и в голову не пришло бы дом продавать. Стоял он так пятнадцать лет, и ещё двадцать простоял бы. Зарабатывал я раньше неплохо, и подобную недвижимость (во всех смыслах этого слова), внезапно свалившуюся мне на голову, воспринял не как бонус за доживавшего у меня Толика, а как проблему, которая мне совершенно не была нужна. Оформление документов — тот ещё квест.

Дом достался мне в наследство от двоюродного дяди со стороны матери, Анатолия Михайловича Пангеева — человека, во многих отношениях замечательного. Я любил бывать у него в гостях, особенно с ночёвкой, хотя отец мой этих посещений и не одобрял. Он вообще недолюбливал дядю Толика, и недолюбливал как раз за то, что мне в нём больше всего и нравилось: дядька любил рассказывать разные ужасные и дико интересные истории, которые, как я подозреваю, сам же и выдумывал.

Рассказывать он не просто любил, но и превосходно умел это делать — с выражением, в лицах, играя голосом. А после у нас начиналось «обсуждение». То есть, я принимался задавать вопросы, пытаясь подловить его на неточностях и логических нестыковках, а он выкручивался, на ходу сочиняя объяснения, которые его друг, дядя Лёша, называл «заплатками».

«Пошёл заплатки лепить!» — говорил он с улыбкой, затягиваясь своей «Авророй» или опрокидывая залпом треть стакана «Агдама». Впрочем, сам дядя Лёша тоже не гнушался «лепить заплатки», иногда даже перебивая и споря с Толиком, какой вариант объяснения более логичен. Особенно часто такое происходило после вина. Сам-то дядя Толик почти не пил, во всяком случае, при мне. Со стаканом я его видел всего несколько раз, да и то если не оставался с ночёвкой или когда уже уезжал домой. Но Лёше он пить не препятствовал, только следил, чтобы тот не предлагал мне, и в момент, когда приятель уже «был тёпленьким», решительно выпроваживал его в соседнюю комнату спать. Определить этот момент было легко даже для меня. Дядя Лёша начинал делать паузы в разговоре, теряя мысль, глаза его становились оловянными, безо всякого выражения, и он всё чаще и протяжнее произносил своё любимое «во-о-от…»

Однажды я спросил у Толика, почему Лёша пьёт. И дядя ответил мне: «Чтобы отвлечься от жизни». Я не понял, но спросил ещё, почему Толик его не выгонит. Дядя невесело посмотрел на меня и сказал, что и у него самого тоже есть жизнь, от которой надо отвлечься. Этого я тоже не понял, но в сознании моём с тех пор прочно укоренилась мысль, что и дядя Толик мог бы стать таким, не будь рядом с ним Лёши.

Может показаться странным, что взрослый человек называет родственников и близких знакомых «дядя» — словно маленький ребёнок. Но так почему-то было заведено в нашей семье. Наверное, полагали, будто таким образом можно научить детей и подростков уважать старших.

Уважения, сами понимаете, этим не добиться; дядя Толик вообще заслужил его относясь уважительно ко мне, ведя себя со мной на равных, как со взрослым — даже когда мне было очень мало лет. Единственное, что прижилось у меня, это скомканное «дядьтоль», пережившее человека, к которому я так обращался до последних его дней.

«Дядя Лёша» — обращение из этой же категории. И даже сегодня мне удобнее и привычнее вспоминать о них, как о «дяде Толике» и «дяде Лёше», а не как об «Анатолии Пангееве» и «Алексее» вообще без фамилии.

Лёша — школьный товарищ Толика. Одинокий, без семьи. О себе рассказывал крайне редко, я даже и фамилии его не помню. Улыбчивый и общительный, но, как я раньше говорил, пьющий. И подобное не нравилось уже моей матери. Таким образом эта, всегда неразлучная, парочка у нас в квартире практически не появлялась. Но в Хырдалан я ездил раза два-три в месяц, пока учился в школе и институте. И даже вернувшись из армии я нередко захаживал к Толику, хотя уже и не так часто, конечно. И почти всегда я встречал там Лёшу, который медленно, но верно, спивался — это было видно и по его виду, и по речи, и даже по взгляду.

Именно тогда я заметил тот отвратительный кисловато-перегарный запах, появившийся в доме. Я продолжал там бывать, играть с Толиком в нарды, курить вдвоём на крылечке (он по-прежнему отдавал предпочтение крепким, дешёвым и удивительно вонючим сигаретам без фильтра) и вести интересные и увлекательные разговоры. Но основной причиной этих визитов было моё беспокойство за Толика — я немного опасался, что Лёша потянет его за собой, и дядя тоже начнёт прикладываться к бутылке.

К тому времени Лёша в наших беседах уже не участвовал. А если и встревал в них, то всегда с какими-то неуместными комментариями на совершенно не относящиеся, как мне тогда казалось, к разговору темы. Комментарии эти сильно раздражали Толика, как будто Лёша начинал выбалтывать какие-то важные секреты. Он обрывал Лёшу, старался перевести разговор на что-нибудь другое, а иногда просто давал ему червонец и посылал за водкой, которую мы потом на троих и распивали.

В восемьдесят восьмом году Лёша исчез, что меня совершенно не удивило. Толик очень переживал это. Он сделался замкнутым, молчаливым, и едва ли не в каждом разговоре съезжал на конец света, который скоро наступит. Я уже всерьёз опасался, что Толик начнёт пить — по примеру Лёши, — но этого не произошло, хотя курить он стал не в пример больше.

Семьи или других близких у него не было, и ещё в девяносто пятом он начал говорить о завещании. В две тысячи втором у него случился инсульт, и последние три года жизни дядя Толик провёл у меня дома, в Арменикенде. Разум его к тому времени отказал окончательно. Он путал слова и языки, которыми раньше хорошо владел, часто употреблял незнакомые и непонятные выражение и, я не уверен в этом, но сейчас мне кажется, что тогда-то я впервые и услышал странное и прежде незнакомое мне слово: «Учуруматхан».

Не знаю, так ли это. Ведь когда я, много лет спустя, увидел то же слово в подвале, на выпавшей из чемодана папке, то вспомнился мне не дядин бред, а надпись на стене над рабочим столом Вагифа Асадова.

А может быть я и не ошибся, а просто память в первую очередь откликнулась на наиболее яркое событие, что сидело в ней. Ведь что может быть ярче надписи на светло-бежевой стене, сделанной кровью?

II. Ритуал

Компания «AIE» («Arkham Innovative Enterprise»), в которой я работал последние пять лет, располагалась на шестом этаже Международного бизнес-центра менее чем в ста метрах от печально известного дома с «лифтом-убийцей». Только Бизнес-центр этот находится на противоположном, вышерасположенном углу квартала. Если знать страстную любовь моего напарника Вагифа Асадова к мистике, то надо ли уточнять, что одна только эта трагедия — я говорю сейчас об убийстве в многоэтажке — уже произвела на него сильнейшее впечатление.

Случилось это как раз в период, когда мы с Вагифом завершали очень важный проект. До сдачи его оставались считанные дни, работы нам предстояло ещё много, и мы даже иногда ночевали в офисе. И в это самое время пресса «обрадовала» нас убийством по соседству. И заголовком статьи, который подействовал на Вагифа, как красная тряпка на быка: «РИТУАЛЬНОЕ УБИЙСТВО В МНОГОЭТАЖКЕ» (восклицательных знаков поставьте сами, сколько хотите).

До обеда я проработал над проектом один, выслушивая испуганно-восторженные восклицания Вагифа с объяснениями, что такое «лифтовый ритуал» и для чего он нужен. Потом я потерял терпение и наорал на него. Потребовал, чтобы он прекратил заниматься ерундой и взялся за работу, за которую нам платят, а точнее — должны будут заплатить.

Это подействовало, и Вагиф взялся за дело. Но он был намного моложе меня и, как я уже сказал, очень увлечён мистикой. А если уж быть совсем честным, то здесь больше подошло бы слово не «увлечён», а «помешан». И во время перерыва, пока мы заталкивали в себя пиццу, он всё-таки просветил меня насчёт этого ритуала.

Нужно просто сесть в лифт одному (это обязательно!) и последовательно нажать кнопки четвёртого, второго, шестого, снова второго, а потом десятого этажа. Когда лифт послушно совершит это путешествие, то необходимо, не покидая кабинки, нажать кнопку пятого, где в лифт сядет молодая женщина, с которой ни в коем случае нельзя разговаривать, а вместо этого надо срочно нажать кнопку первого этажа. После чего лифт отправится не на первый, а на десятый, где, выйдя из него, окажешься «в другом мире».

На кой чёрт кому сдался «другой мир», и что это за мир будет вообще — прочитанная Вагифом в интернете инструкция не объясняла. Но вернуться оттуда можно лишь аналогичным способом, нажимая кнопки в обратном порядке.

Неизвестно, в какой мир лифт свозил пассажира в соседнем доме, и насколько нормальным он был отправляясь туда, но вернулся он совершенным шизофреником. К несчастью, в кармане у него был нож (как это сегодня у нас очень напрасно любит молодёжь), а на площадке в это время дожидалась лифта семья из трёх человек.

Ребёнку и матери повезло, что отец оказался спортивным и крепким мужиком. Шизофренику с ножом повезло меньше — даже будучи тяжело раненым, отец сумел пару раз стукнуть его так, что тот надолго отключился. Отцу же — увы! — не повезло совсем. Он скончался по дороге в больницу.

Психопата задержали тут же. Да он, собственно говоря, и не скрывался. И очухавшись от нокаута принялся во весь голос орать об убийстве, как о ритуале в честь чего-то там. По стечению обстоятельств в этом же доме и на этом же этаже проживал журналист новостного сайта. И проиллюстрированная фотографиями трагедия оказалась в интернете ещё до прибытия на место преступления полиции и врачей.

Всё это Вагиф рассказал, пока мы обедали. Когда он закончил говорить, я с удивлением обнаружил, что пиццу с колой мы уже съели — я и сам не ожидал, что меня настолько увлечёт его рассказ. Но когда Вагиф высказал и принялся развивать предположение, что это, наверное, такое свойство у всех лифтов — после нажатия в определённой последовательности нужных кнопок привозить пассажира в иной мир, — я пришёл в себя и высмеял его. А заодно и потребовал с него клятвы никогда не носить с собой ничего колюще-режущего и уж, тем более, огнестрельного. Потом я сам полез в интернет, чтобы наглядно продемонстрировать ему могучую силу фантазии современных блогеров.

Всего за полчаса я отыскал в сети вариантов двадцать описания лифтовых ритуалов, которые различались количеством и последовательностью кнопок, а так же результатом самого эксперимента — от находки кошелька с деньгами и до умопомрачительного секса с той незнакомой женщиной, которая должна будет войти в лифт на пятом этаже.

Самого меня, кстати, немного удивило и насторожило, что именно этот момент с завидным постоянством кочевал из одной истории в другую — пятый этаж и незнакомая женщина. И ещё для меня осталось непонятным, почему в статьях, описывающих трагедию по соседству, несколько раз употреблялось выражение «лифт-убийца», словно именно железная коробка пырнула человека ножом. И почему фраза эта мгновенно расползлась по остальным статьям. Даже по тем, что, мягко говоря, грешили неточностью в прочих аспектах. Смысла во фразе было не больше, чем, например, в «ноже-убийце» или «пуле-палаче», но отчего-то именно она сильнее всего впечатлила журналистов.

Вслух я этих мыслей не высказал. День близился к концу, а работы оставалось ещё невпроворот. В нашем проекте обнаружилась дыра, которая при внимательном изучении начала превращаться в самую настоящую бездну, готовую поглотить и нас, и компанию. Из Вагифа сегодня работник был никакой, и я отпустил его. Посоветовал сходить в бар, выпить, а потом лечь спать, и не прикасаться к интернету. А назавтра быть в офисе со свежей головой, и начинать пахать как папа Карло — и за новый день, и за сегодняшний. Он повозражал для вида, но потом ушёл. А я отправился за свой стол, продолжать работу.

Я погрузился в неё с головой и оторвался только около восьми часов вечера, когда открылась дверь и в офис снова вошёл Вагиф. Он был уже слегка пьян и всё ещё жаждал обсудить сегодняшние события. Но для меня в тот момент самым важным был проект. Я снова накричал на него, ткнул носом в проблему и опять посоветовал идти домой. Вагиф осоловело похлопал глазами, тяжело вздохнул и ушёл. А я попытался вернуться к работе.

Как ни странно, но мне это удалось. Более того — я внезапно понял, как исправить ошибку. Это оказалось совсем не сложно, у меня ушло всего минут десять на оформление решения. А потом я, с блаженной улыбкой на лице и громадным облегчением в душе, откинулся на спинку кресла.

В таком вот виде и застал меня вновь вернувшийся в офис Вагиф. Он всё никак не мог уйти, история по соседству не давала ему покоя. Ему хотелось поговорить об этом, и лучшего собеседника, чем я, найти себе он, как видно, не мог.

Выглядел Вагиф понурым и, как мне показалось, гораздо более пьяным. Это меня несколько удивило, потому что отсутствовал мой напарник очень недолго. За это время он никак не успел бы сбегать до ближайшего бара и принять пару рюмок (выглядел он уже, честно говоря, далеко не на «пару рюмок»). Я ждал, что он опять затянет эту свою нудятину про лифтовый ритуал, но ошибся.

Вагиф начал сокрушаться, что сегодняшний интернет превратился в самую настоящую мусорную свалку. Он говорил, что ничему там верить уже нельзя, что в сети даже интересную мысль могут превратить в смехотворную чушь, что ему неловко передо мной за бесполезно потраченное время, что он завтра же примется за работу и лично залатает дыру в проекте, и так далее. Настроение у меня было благодушное, и я только рассмеялся в ответ. Я успокоил его, сказал, что проблема решена, и показал, как именно. И добавил, что дня через два-три мы работу сдадим.

Реакция Вагифа меня удивила. То есть, вначале-то он, само-собой, обрадовался, восхитился изяществом решения и даже выразил восторг тем, как быстро мне удалось его найти. Потом он замолчал, начал перебирать бумаги, и на лице его медленно проступало недоумение. Он задал мне несколько вопросов, и были они настолько нелепы, что я решил, будто ошибся и Вагиф на самом деле пьян гораздо сильнее, чем кажется. Я присмотрелся к нему внимательнее, но мне показалось, что выглядел он не столько пьяным, сколько растерянным. И даже, пожалуй, уже и не пьяным вовсе. Он, можно сказать, трезвел прямо на глазах.

Подойдя к своему столу, он и там начал перебирать папки и документы, выдвинул один ящик, покопался там, выдвинул другой, и там тоже что-то поворошил. Затем повернулся ко мне и лицо его при этом выглядело по-настоящему ошарашенным. Я успокоил себя мыслью, что Вагиф просто перепил, но хорошо понимал, что это самообман. В данную минуту Вагиф выглядел уже совершенно трезвым. Трезвым и растерянным. И растерянность эта медленно, но верно, уступала на лице место какому-то другому выражению.

Вспоминая сейчас, я почти уверен, что это был с трудом подавляемый страх. Возможно, мне тогда и самому сделалось немного не по себе от происходящего, потому я и не стал размышлять на эту тему. Преувеличенно бодрым голосом я снова отправил его домой, похлопал по плечу и выставил вон. Вагиф посмотрел на меня, поморгал, словно не понимая, что я говорю. Затем у него сделался такой вид, будто он догадался о чём-то важном. Губы его тронула слабая улыбка, он пробормотал что-то, развернулся и быстрым шагом двинулся по коридору. Я закрыл за ним дверь, сел в кресло и закурил.

Мне было тревожно на душе. Я и сам не мог объяснить себе, в чём дело. Внезапно офис показался мне чужим и незнакомым. Здесь вдруг стало неуютно, как будто за спиной кто-то стоял. Я знал, что нахожусь в помещении один, и что если я обернусь, то никого не увижу. Но тем не менее я всё же сделал это, и огляделся по сторонам. Разумеется, никого тут больше не было. Однако, тревожное ощущение только усилилось.

И ещё тишина — гнетущая тишина, давящая на нервы. Рабочий день давным-давно закончился, и все сотрудники разошлись по домам, так что ничего удивительного в этой тишине не было. Но я поймал себя на мысли, что прислушиваюсь к ней и чего-то напряжённо жду.

Потом я понял, что жду звука шагов опять возвращающегося Вагифа, и на душе у меня стало холодно. Не хочу сказать, что я испытал страх, но сидеть в офисе желание у меня пропало. Да и незачем мне уже было тут сидеть. Я быстренько выключил компьютер, погасил свет и вышел в коридор, почему-то стараясь ступать как можно тише.

Подойдя к лифту, я уже поднёс палец к кнопке вызова, но рука моя замерла. В лифте сейчас кто-то ехал. Я видел, как меняются зелёные циферки в окошке — лифт шёл с первого этажа. Я стоял и тупо смотрел на них. И когда лифт проехал мимо, а цифра «6» сменилась на «7», я, непонятно почему, почувствовал громадное облегчение.

Нет, подумал я, на лифте не поеду. И решительно направился к лестнице.

На третьем этаже, проходя мимо лифта, я увидел, как в окошечке цифра «9» сменилась на «8», и понял, что теперь лифт едет вниз. Не знаю почему, но это меня по-настоящему испугало. Рискуя свернуть себе шею, я едва ли не бегом кинулся по тускло освещённой лестнице. Мне почему-то захотелось оказаться в вестибюле раньше лифта, и я словно бежал с ним наперегонки, отлично понимая, что не успею.

Когда я, запыхавшись, выскочил в вестибюль, то увидел закрывающиеся двери лифта и до слуха моего донёсся мягкий гул двигателя. Я не успел разглядеть, кто уехал на нём, но в душе моей поселилась уверенность, что это был Вагиф. На ресепшн я спросил, не выходил ли из здания Асадов. Девушка сверилась с записями и сказала, что нет, пока не выходил.

Оказавшись на улице, я закурил и попытался успокоиться, собраться с мыслями и понять, что же, всё-таки, меня так тревожит. И почему чувство это возникло именно после ухода Вагифа. Что в тот момент произошло такого, что выбило меня из колеи? И внезапно я понял.

Выходя из офиса Вагиф пробормотал коротенькую фразу. Всего несколько слов, совершенно обычных, которые мог бы произнести любой человек. Но после всех сегодняшних событий именно эти его слова так на меня подействовали.

Уходя, Вагиф рассеянно, но и с некоторым облегчением в голосе — словно наконец-то решил трудную задачу — сказал: «не туда вернулся…»

Я поёжился и посмотрел вверх. Отсюда было хорошо видно окна нашего офиса на шестом этаже. И в них сейчас горел свет. Но возвращаться обратно или даже звонить я не стал. Не знаю, может быть, и зря не стал…

В последний раз я увидел Вагифа на следующее утро. И то лишь потому, что приехал в офис «AIE» раньше всех. И даже раньше полиции.

Все вещи со стола Вагифа были убраны и аккуратно сложены на полу рядом. Сам Вагиф, босиком и без пиджака, лежал на столе, закрыв глаза. И выражение лица у него было мечтательное.

Вены он вскрыл канцелярским резаком, тоненьким, но очень острым. Стены офиса были разрисованы кругами, треугольниками, извилистыми линиями и загогулинами, иногда напоминающими буквы. Рисовал он их толстыми маркерами разных цветов, и очень тщательно. Прямо над его рабочим столом было изображено несколько, как я тогда подумал, норманнских рун. Руны были выписаны уже не маркерами, а явно пальцами, обмакнутыми в густое, красное, стекающее по стене каплями. И сами руны, и аккуратная надпись чуть ниже: «Учуруматхан».

III. Папка

Теперь вы понимаете, почему обнаружив в подвале дядиного дома папку с этой надписью, я напрочь забыл и об уборке, и о продаже дома. Надпись эта всколыхнула в моей памяти события тех двух дней, и всё, что за этим последовало: следствие, допросы, замораживание проекта, закрытие офиса «AIE», моё увольнение и лихорадочные поиски новой работы, особенно безрезультатные по причине свалившейся на мир пандемии и моего, давно уже не юного, возраста.

Мало того, что именно я вызвал полицию и скорую, но я же был и последним, кто видел Вагифа Асадова живым. Можно прибавить к этому заявление девушки на ресепшн, что перед уходом я интересовался, здесь ли ещё Вагиф. К счастью для меня, время прихода и ухода каждого человека фиксировалось на видеозаписи. Позже я узнал, что на них есть приход Вагифа в 19:50, мой уход в 20:40, и — самое для меня главное! — то, как Вагиф катался в лифте с 20:30 до 20:55.

Для меня самым важным оставалось то, что Вагиф был жив ещё четверть часа после моего ухода. Но следователю этого явно недоставало, и исключив из числа подозреваемых он мгновенно записал меня в свидетели. Тон его стал доверительным, и следователь принялся рассказывать, что Вагиф на записи в лифте сильно нервничал и вообще вёл себя неадекватно. Там оказалось много помех, но всё равно было хорошо видно, что Асадов ездит с этажа на этаж, лихорадочно нажимая кнопки. И затем следователь спросил, сильно ли Вагиф был пьян. Я ответил, что сильно, хотя сам так не считал. Мои слова следователя не удивили. Он поинтересовался так же, не вёл ли Вагиф себя странно накануне смерти. Свои мысли я оставил при себе, но сказал, что да, был он растерян, подавлен и целый день, вместо того, чтобы работать, пытался обсуждать со мной преступление по соседству. Сказал ещё, что оно произвело на него сильное впечатление. И о его увлечении мистикой тоже рассказал.

После того, как полиция от меня отстала, на первое место выдвинулась проблема с работой. Проект был заморожен. Помимо меня и Вагифа в нём принимали участие ещё четыре человека. Но все они были задействованы ещё и на других проектах «AIE», и продолжили свою работу в новом офисе, куда переехали из Международного бизнес-центра. И единственным, кто оказался не у дел, был я.

Мне посочувствовали, извинились, а потом уволили. А прежний офис был закрыт. Ну, а дальше вы уже знаете — попытки продать дом, потянувшие за собой уборку, и найденную папку…

Я надеялся отыскать в папке хотя бы намёки на причины самоубийства Вагифа Асадова. Так или иначе, но какое-то объяснение этому я получил — если поверить собственным фантазиям.

Устроившись в более или менее прибранной спальне, я разложил содержимое папки на кровати, откуда уже были выброшены бельё и матрас. Затем я перетащил туда стол и кресло, и взялся за дело. На это у меня ушло больше двух недель, в течение которых я только несколько раз выходил в магазин за продуктами, водой и сигаретами.

Бумаги в папке представляли собой машинописные копии документов; иногда это были фотокопии, в редких случаях — подлинники. Тут оказалось очень много заметок и записей, сделанных самим дядей Толиком. Было несколько листочков, написанных другим почерком, с пометкой Толика, что писал их Лёша — меня сильно удивило, что Лёша делал какие-то записи. Было несколько тетрадок разного формата, исписанных на разных языках, с закладками в нужных местах, содержащими сделанные Толиком переводы. И в числе их была ещё одна, сильно потрёпанная и тронутая плесенью, толстая девяностошестилистовая общая тетрадь в линию, в серо-синей обложке, ещё советская, за сорок четыре копейки. Она была исписана полностью; карандашные строки заполнили даже обложку. И судя по почерку, писал это тоже Лёша.

Как у Толика оказались эти документы, я понятия не имею. Но в своё время у него был доступ ко многим архивам, хотя сам он никакого отношения ни к милиции, ни к госбезопасности, ни даже к армии никогда не имел. А впрочем, чёрт его знает, может и имел. Во всяком случае, на то, чтобы все эти бумаги собрать и систематизировать, у Толика и Лёши ушло немало лет.

Я не вижу смысла рассказывать здесь обо всех документах. Многие из них всего лишь — прямо или косвенно — подтверждают информацию, уже содержащуюся в других бумагах. Приводить точные копии документов я тоже считаю излишним — в этом случае рассказ мой превысил бы объёмом найденную папку. Само-собой, не будет здесь рисунков и чертежей, набросков и планов, а так же копий карт городского архива. Здесь будет лишь краткий пересказ самых, на мой взгляд, основных документов.

В папке бумаги были сложены в хронологическом порядке, от более новых к старым. Все они так или иначе касались именно того городского квартала, где сейчас расположены и Международный бизнес-центр, и многоэтажка с «лифтом-убийцей». И первое, что привлекло мой взгляд, были машинописные копии страниц из уголовного дела, датированного 1973 годом.

IV. Уголовные дела

Эдуард Робертович Порохов был осуждён в 1973 году по 221 статье тогдашнего уголовного кодекса Азербайджанской ССР; то есть, за хулиганство. Статья эта предполагала наказание до одного года лишения свободы, но Эдуард Порохов получил четыре. А это значит, что свои действия он совершил с применением оружия. В качестве какового в копии протокола фигурировала кувалда. Весом в девять килограмм.

С этой кувалдой, как было сказано в протоколе, Эдуард Порохов пытался пройти в синагогу. А когда его не пустили, принялся крушить ею входную дверь и, со слов перепуганных посетителей, «вести религиозную пропаганду». От вызванного наряда милиции ему удалось скрыться.

После чего он направился к привокзальной церкви, где начал убеждать верующих в том, что они «молятся не тому богу», и требовать, чтобы они «вернулись к правильной вере». Поскольку проповедь Эдуарда Порохова была подкреплена веским аргументом в виде кувалды, находившийся в церкви священник поступил благоразумно, обещав подумать над его словами. Затем, вежливо выпроводив Порохова, он мгновенно сообщил в милицию об инциденте.

Однако, самому Эдуарду Порохову этого показалось мало, и он попробовал сделать то же самое в мечети. У входа в которую его и задержали.

К протоколу было приложено медицинское освидетельствование задержанного, из которого делалось ясно, что тот страдал алкоголизмом. Более того — все свои хулиганские действия он совершил в состоянии алкогольного опьянения.

В папке имелись ещё несколько протоколов задержания Эдуарда Порохова на пятнадцать суток за нарушение общественного порядка. В последний раз его задерживали всего за три недели до описываемого инцидента. Но больше всего меня удивили оригиналы ежегодных характеристик на Эдуарда Порохова с места работы — в папке было его личное дело; не знаю уж, как дядя Толик заполучил его в отделе кадров.

Я так и не понял, где трудился Порохов; на личном деле значился только номер почтового ящика предприятия. Так вот, до пятьдесят первого года характеристики эти выглядели едва ли не восторженными. Порохов был хотя и беспартийным, но отличным сотрудником, примерным семьянином, участвовал в общественной работе, часто выступал на собраниях, был награждён несколькими грамотами и ежегодно поощрялся путёвками в санатории и дома отдыха. С пятьдесят первого года тон характеристик становился несколько прохладнее. В пятьдесят пятом Порохов получил первый выговор за халатное отношение к работе и неуважение к сослуживцам. В шестидесятом его прорабатывали на профсоюзном собрании за пьянство, а в шестьдесят втором он был уволен.

После этого Порохов с супругой на несколько лет переехали жить в Тбилиси, где, судя по всему, дела у них пошли на лад. Он то ли совершенно бросил пить, то ли свёл к безвредному минимуму свою пагубную привычку. Там же у Пороховых, с разницей в пять лет, родились двое детей. И всё было хорошо, но в семьдесят первом умирает отец Эдуарда, и Пороховы возвращаются в Баку, ухаживать за больной матерью.

Здесь Эдуард снова начинает пить, у него появляются навязчивые идеи, и всё это заканчивается тюремным заключением на четыре года, из которых, кстати, Порохов отсидел лишь три, а после был выпущен за примерное поведение.

С семьдесят шестого по восемьдесят второй Эдуард Порохов, можно сказать, с семьёй не жил. Редкие визиты его завершались скандалами со старшим сыном Андреем, который, как все тогда полагали, «пошёл по следам папаши». В папке даже были два документа из детской комнаты милиции, куда младший Порохов попадал за хулиганство в церкви и мечети — помню, что этот общий для отца и сына момент меня сразу насторожил.

В восемьдесят втором году дом, где жили Пороховы, пошёл под снос, и семья получила новую квартиру в Ахмедлах. После этого жизнь у них снова наладилась, если верить сделанным на нескольких листах записям дяди Толика. Эдуард совершенно бросил пить, устроился сторожем и, по совместительству, разнорабочим в ближайший к дому ресторан «Лачин». Старший сын его, Андрей, уехал в Москву, где поступил и с отличием окончил Баумановское училище. Младший сын, Константин, поступил в военно-морскую академию.

Второе, что меня в этой истории насторожило, это то, что все проблемы происходили в семье Пороховых только когда они оказывались в доме, что прежде был расположен на месте того самого Международного бизнес-центра. Причём, проблемы эти начались не сразу, а примерно с пятидесятых годов; я бы даже сказал, с пятьдесят первого — если брать за некий рубеж первую характеристику на Порохова, от которой вдруг повеяло холодком.

Что же произошло? Ответ на этот вопрос я нашёл в документах жилищно-коммунального хозяйства, находившихся в папке. Впрочем, ответ этот вызвал у меня лишь новые вопросы.

Семья Эдуарда Робертовича Порохова ещё с довоенных времён проживала в первой квартире дома номер сто сорок четыре по улице Нижняя Приютская (впоследствии, когда название улицы и номера домов были изменены — в доме номер сто сорок шесть по улице им. Камо). Дом тот представлял собой одноэтажное строение высотой в четыре с половиной метра, занимавшее примерно шестую часть квартала, длиной в пятьдесят четыре метра и шириной в двадцать два. С восточного торца этого дома, на самом углу, насколько было ясно из дядиных рисунков, изображавших этот же участок более крупным планом, находился киоск с газированной водой. Так, во всяком случае, значилось напротив заштрихованного квадратика. Но под этой надписью рукой Лёши была сделана другая: «Сусаннина будка». Я не сразу понял, что имелся в виду не староста из деревни под Костромой; что «Сусанна» — это имя женщины, работавшей в киоске. Впрочем, на более ранних рисунках киоск был обозначен уже как «Будка Сурена», так что вряд ли это имеет для моего рассказа больше значение.

Как я понял из других документов, Пороховы вообще-то жили в квартире номер два, но в первой квартире ранее проживала супружеская чета неких Копоглецких, арестованных и расстрелянных в 1951 году, а семья Пороховых была слишком большой для однокомнатной квартиры, даже в двадцать два квадратных метра: сам Эдуард Порохов, его отец — Роберт Романович, мать — Зинаида Астафьевна, жена Эдуарда — Римма Петровна, и его тётка по материнской линии — Александра Астафьевна. По тогдашним законам им до положенного минимума не хватало ещё метров двадцати пяти. Поэтому, даже когда в 1948 году освободилась квартира номер три, справа (скоропостижно скончалась некая Полина Ашотовна Симонян, одинокая старушка девяноста пяти лет), и семья Пороховых получила в своё пользование её девятиметровую комнату, они всё ещё могли претендовать на дополнительную площадь. И после ареста Копоглецких было принято решение о передаче Пороховым освободившейся комнаты площадью в восемнадцать квадратных метров. Пороховы наглухо заделали входные двери второй и третьей квартиры, а пользоваться стали дверью квартиры номер один. В документах же были сделаны записи о присоединении первой квартиры дома ко второй; точно так же, как тремя годами ранее — о присоединении ко второй квартире третьей. Таким образом во дворе дома официально исчезли первая и третья квартиры, а фактически — третья и вторая.

Этот момент — что Пороховы стали пользоваться входной дверью бывшей квартиры Копоглецких — дядя Толик выделил специально. Вход во двор дома был через ворота, и квартира Пороховых оказывалась первой справа. На плане, нарисованном Толиком, прямо возле её дверей красным цветом был изображён заштрихованный кружочек (весь остальной рисунок выполнен простым карандашом). Он размещался в небольшом квадратике, примыкавшем к стене дома; небольшой выступ или, как я тогда подумал, пристройка во дворе, может быть, чулан или кладовка, примерно два на два метра (если не врал масштаб), который надо было обогнуть, чтобы попасть ко входным дверям. И возле этого красного кружочка были нарисованы три жирных восклицательных знака. Тоже красные.

Семья Копоглецких получила эту квартиру в 1939 году. Прежде здесь был склад хозяйственного магазина, располагавшегося как раз на углу, где позже построили здание с «лифтом-убийцей» (полуподвальный магазин этот, кстати, просуществовал до самого сноса дома). Но пожить в новой квартире Копоглецким довелось недолго. Началась война, и Ян Иосифович ушёл на фронт. Жена его — Тамара Васильевна — всю войну проработала в госпитале медсестрой. Вернулся Ян в Баку в начале сорок шестого, и до пятьдесят первого больше никаких сведений о его семье в папке не было.

В пятьдесят первом Ян Копоглецкий был обвинён по статье номер 63 уголовного кодекса Азербайджанской ССР. В деле фигурировали такие выражения, как «агитация», «религиозная пропаганда» и «подрыв безопасности», и я не сразу разобрался, что фактически эта статья соответствовала печально знаменитой статье УК РСФСР номер 58, часть первая.

О Копоглецких в папке больше ничего не было. Но были заметки дяди Толика и его размышления о том, почему помещение, которое можно было использовать как жилое, до тридцать девятого года играло роль складского. В склад оно превратилось в 1924 году, после того, как простояло запертым целых шесть лет. О решении устроить там склад в папке имелась докладная председателя жилищного управления Степана Минасяна, где он между делом упоминал, что «помещение это, в силу случившихся там ранее событий, всё равно для жилых целей более не пригодно…»

V. Дневник

Объяснение этой фразе я получил из дневника, принадлежавшего командиру одного из боевых отрядов «Дашнакцутюн». Это была дореволюционная ещё тетрадь в кожаной обложке, полностью исписанная фиолетовыми чернилами. Текст, разумеется, был на армянском, но некоторые места в нём оказались обведены чёрными чернилами и возле них дядиной рукой были проставлены аккуратные циферки. В самом конце дневника была подклеена тонкая ученическая тетрадка, из которой половина страниц оказалась выдрана, а на оставшихся записан перевод выделенных и пронумерованных фрагментов. Самых главных фрагментов, необходимых для понимания ситуации.

Первая переведённая запись была датирована семнадцатым марта 1918 года. Вначале там шло не очень понятное описание какого-то совещания, на котором обсуждалась отправка двух боевых групп. Затем текст становился более выдержан, и основные задачи этих групп описывались более внятно. Им было поручено атаковать какой-то конный отряд, что должен будет проходить по Шемахинской улице на следующий день. Атаковать планировалось в тот момент, когда отряд начнёт выезжать с Шемахинской улицы на Шахскую, ведущую к двойным воротам Старого Города. Одна боевая группа должна была ударить со стороны Спасской улицы, а вторая — от Воронцовой площади.