Бесплатный фрагмент - У-мир-рай

Твоя очередь

Окна распахнуты настежь, но в комнате душно. Воздух прелый, гнилостно-сладкий; воздух давит. Так бывает всегда, когда летом в комнате покойник. На двух дощатых табуретках — гроб, обит блеклой, светло-розовой материей. Столь же блеклым, обескровленным выглядит и лицо покойницы. Разве что вокруг глаз мертвенная синева густа и пугающа, может, потому и прикрыты пятачками сомкнутые веки — взгляд запечатан.

Клавдия Юрьевна Сморыго умерла пять дней назад. Обнаружили, правда, её не сразу. Первой забеспокоилась соседка Валентина. Стала собирать деньги за уборку подъезда, а Юрьевна ей не открывает и даже голосу не подает. Потом выяснилось, что и в магазин за молоком она не выходила и мусор не выносила, что вовсе на неё было не похоже. Вызвали племянницу Галю. Та пришла со своим ключом, заметно волновалась.

Открыла дверь, и сразу в нос пахнуло какой-то пропастиной. Умерла Клавдия Юрьевна на кухне: видать, тряхануло прям за обедом, тарелка рисового супа осталась недоеденной и начала тухнуть. Валентине так сразу задурнело от этого, а племянница Галя на подкашивающихся ногах дошла до телефона в прихожей и вызвала скорую.

Скорая долго разбираться не стала, признали инсульт, сказали, что дней пять, как померла уже, а ударило ее, может, и того раньше: может за день до этого, может за неделю. Дальше суета началась, чтоб в морговский холодильник ее положили, по всяким собесам беготня, да гроб в полцены выхлопотать тоже дело немалое. Зато ныне вот всё выглядело вполне достойно. Без оркестров пусть (не заработала на них покойница), но чинно, ладно, с венками неплохими, два автобусика во дворе ждут: ПАЗик и ГАЗель, как раз на два десятка человек. Все, кто надо, пришли: старухи-соседки, знакомые, сослуживицы по библиотеке, ну и, конечно, племянница Галя с мужем и двумя детьми. Вокруг нее шепотков и разговоров особенно много. Во-первых, всю организацию похорон на себя взяла и поминки в заводской столовой за её счёт, во-вторых, покойной она ближайшей родственницей приходится, потому на законных правах, и двухкомнатная квартира ей достанется. И то, и другое вызывало живейший интерес.

— Переезжать-то, Галь, думаешь? — первой не затерпелось спросить Валентине, её квартира как раз и примыкала к двухкомнатке покойной.

— Поправлюсь с похоронами, по своей халупе решу чего, тогда уж и заедем. Вещички мне собрать, раз-два и обчёлся, в общаге много не напасёшься, — вид у племянницы при этом оставался смурной и сосредоточенный.

— А там, знаш, у Клавы: бельё какое старое увидишь или ещё чего, так мне неси. Оно бы и мне пошло, мы с Клавой одного, вроде, размера.

— Обожди тёть Валь, некогда пока всё это тряхомудье разбирать, до всего руки дойдут, дай только с похоронами поправиться.

— Ты только, знаш, Пичугиным ничего не давай. Все прохалкают. Будут зариться — не давай.

— Ой, томит чего-то, как перед грозой. Лишь бы на кладбище дождина не застала, — в воздухе действительно стояла несносная духота, да и Пичугины околачивались неподалеку, чего подслеповатая соседка Валя никак в толк не могла взять, так что было в самый раз сменить тему разговора. — Всю неделю дождь обещают, вот, поди, и разразится.

— Оно бы и хорошо попозже немножко, — это подал голос Пичугин-старший из квартиры ниже, — а то жара всего уж измотала. Конец августа, а парит, как в июле. Я так думаю, что и Клавдию тоже жара доконала. Давление у нее.

— Ой, Клава, Клавушка, угораздило же тебя. И никто то ж тебя не услышал, и никто не помог, одна-одинёшенька лежишь и позвать не можешь. За чьи грехи отвечаешь? Кому грехи накручиваешь? Злой смертью померла да зло оставила, — всякие причитания-обличения Лиде Саврасовой прощались легко. Знали в подъезде: одна баба живёт, дурит со скуки, все блажит чего-то, по утрам водой обливается, вечером карты раскладывает, сны растолковывать любит, даже если об этом её и никто не просит. Но на этот раз среди присутствующих были и те, кому такое поведение внове.

Галин муж осёк:

— При детях хоть кликушествовать не надо!

Впрочем, ребятишки и так не очень-то замечали траурности момента: трехлетний Артем по малолетству, двенадцатилетняя Софья из-за болезни. Дурной она уродилась. Врачи напортачили, объясняла всем Галина, родовая травма, в голове что-то не так сомкнулось, всё только на десятый раз доходит. Вот и сейчас Софья напропалую всё дёргала Галю за рукав и спрашивала: «А бабушка навсегда умерла?». Ответ тут же забывала и наново интересовалась:

— А баба Клава теперь надолго мёртвая?

— Теперь она, знаш, как уехала, считай, — решила по-своему объяснить Валентина, надеясь, что это будет доходчивей, — в землице теперь спать будет. Вы к ней в гости на могилку сможете сходить, а она к вам нет.

— Ой, не знаю, плохо померла, не по-божески. Успокоится ли теперь? — блаженная Лида, заговорила спокойно, не причитая как обычно, может, поэтому её и никто не решился в очередной раз прервать. — Мёртвым есть дело до этого мира, поскольку мир предал их. Держат на земле дела неутолённые, обида кровная.

И неприятная, как запах гнили, повисла тишина. И тишина эта, и судорожно переплетённые костяшки пальцев покойной, и хищно заострившиеся ноздри её — выдавали какое-то неимоверное напряжение, царившее в комнате. Даже от того, что на прямой пробор зачесаны седые волосы усопшей, становилось как-то не по себе. Предгрозовое томление начинало пугать.

И в этой томительной духоте, смрадном мареве будто видеться начало. Палец у покойницы пошевелился. Указательный, на правой руке, с потрескавшимся ногтем. Первым заметил Артёмка, внучатый племянник Клавдии Сморыго, тут же робко за рукав отца дёрнул:

— Папа Дима, бабушка пальчиком шевелит.

— Что? Каким пальчиком?

Отец присмотрелся и оторопел. Теперь у покойной уже двигалась вся кисть. Судорожно пытались руки расцепиться и не могли этого сделать. И губы чуть-чуть растянулись, оскалились. Горловое урчание. Его услышали почти все. Сквозь стиснутые зубы, сквозь мертвизну едва приоткрытых губ прорывалось что-то зло хрипящее, тёмное, нечеловеческое в темноте и хрипе своём. Некоторых начало трясти. Холодным потом прошибло. Валентина перекрестилась и тут же, как подкошенная, повалилась на пол. Никто на её падение не отвлёкся. Ошалело, завороженно, огромными не верящими глазами все смотрели на покойную. Её стон нарастал. Первой из оцепенения вышла племянница Галя. Закричала мужу:

— Детей выведи, выведи, выведи! Выведи отсюда! Детей выведи!

Но супруг Дмитрий только прижал сына и дочь лицами к себе и продолжал смотреть. Покойница издавала прерывистые кликающие звуки, похожие на плач болотных птиц. «Ы — -Ы — -Ы — -Ы — -Ы». Всё так же, не разжимая зубов и чуть подавшись вперёд лицом. Живые, когда им страшный сон привидится, ведут себя подобным образом. Тревожно и зло стонут, мотают головой, пытаются сбросить наваждение и не могут этого сделать. Покойная вела себя так, как будто бы не могла проснуться. Вот и шея дёрнулась, и лицо напряглось. Монетки с глаз упали и звонко покатились по полу. Морщинистые веки не разомкнулись, но зримо и пугающе запульсировала на них маленькая венка. Лицо покойной механически повернулось в сторону Галины. Та продолжала теперь уже тихо и бессмысленно повторять про то, что необходимо вывести детей. Умершая прекратила движение, застыла с повёрнутым набок лицом, на секунду замолкла, а после того тяжкое её хныкание сменилось невнятным бормотанием. Будто наскоро пожаловаться хотела или объяснить чего, да вот только рта раскрыть не в силах: и бормочет, и бормочет, и бормочет в мёртвом сне своём.

Всё громче и истошней.

Уже не бормотание, а грудной рёв; из глубин, из сумрака души.

Мёртвое рычание.

Зримо напряглись обескровленные губы.

И когда казалось, что вот-вот и раскроет рот покойница и в полный голос заорёт, так, чтоб небу было слышно — всё неожиданно прекратилось… Мгновенная тишина… Тело умершей обмякло и плавно упало на белёсые подушки. Последней двинулась правая рука, она наконец-то отцепилась от левой и вывалилась из гроба. Плетью повисла и потрескавшимися ногтями почти пола коснулась. Полная тишина и полная обездвиженность, и только трупные пятна на теле покойницы кажутся ещё ярче, ещё заметнее.

Первой истерично зарыдала племянница Галина, вместе с детьми уткнулась в плечо супруга и благим матом заголосила. Заревели и дети, сначала придурковатая Софья закричала пронзительно-скрипуче, вслед надрывно заголосил Артёмка. Не поднимаясь с пола, застонала Валентина. Глава семейства Пичугиных, опойный мужик с измождённым от алкоголя лицом, сел на стул, закрыл ладонями глаза и затрясся. Какая-то малознакомая всем женщина (вроде как подруга по техникуму) опёрлась руками о подоконник и, запрокинув голову к небу, вопила — на одной режущей слух ноте. С надрывным криком выбежали из комнаты пара женщин, работавших с покойной в библиотеке. Кто-то из знакомых заладил безостановочно: «Она же живая, живая, врачей надо». Единственный, кто не причитал и не выл, была Лида Саврасова — она подошла к гробу и осторожно взяла безвольно выпавшую из него руку покойницы.

— Пульса нет, — сообщила Лида, и вслед будто оправдываясь: — Я так-то медицинский закончила, просто после с работой не сложилось.

Вряд ли её кто-то услышал. Безудержный рёв, рыдания, всхлипывания — тут себя не слышно и желания слышать нет. И хотя многие в этот момент смотрели на Лиду, никто не понимал, что и для чего она делает. Лида вышла в коридор. Вернулась. В руках небольшое зеркальце. Присела на корточки возле гроба, зеркальце поднесла ко рту умершей. И только теперь захлёбывающимся голосом её спросила племянница покойной:

— Чего там?

— Чистое стекло. Не запотевает. Тело-то давно уж смирилось. Дух не уймётся.

На кладбище и поминки поехали немногие. В заводской столовой было накрыто два стола, сидели за одним. И то — через раз пустое место. Поминальных речей никто не произносил. Пили, не хмелея. Даже пропойца Пичугин. Муторно было на душе, муторно.

Четырьмя днями позже к сталинской жёлтой двухэтажке в 10-м квартале подъехал тентованный грузовичок. Как Галина и говорила, множества вещей на новую свою квартиру она не перевозила: шкаф, пара раздвижных кресел, стулья, тумбочка, микроволновка, вентилятор, детские игрушки — вот, пожалуй, и всё. Вещи переносил муж с приятелем. Галина тем временем пошла комоды да тумбочки подчищать в квартире тётки — от ненужных вещей избавляться. За маленьким Артёмкой попросила в это время соседку Валентину посмотреть — старушка каждый Божий день на лавочке супротив дома сиднем просиживала.

— А что ж, Софьюшки-то не видно? — поинтересовалась Валентина.

— Так учебный год начался. Так-то она у нас в интернате напостоянку, только на каникулы к себе берём. Не, навещаем-то часто, игрушки там, конфеты. А так, ей там, поди, лучше, уход специальный.

Софья была ребёнком от первого брака. В первый же год, приехав в город из деревни, Галя по дурости залетела, по дурости замуж вышла. Супружество было нервное, муж дурной, пил нещадно, может, потому и ребёнок вышел на мозги кособокий. Распознали это не сразу, годик на третий стала видна заторможенность: что ни скажи Софьюшке, ничего с первого раза не понимает. По врачам начали ходить, те руками разводят — имбецильность, не лечится. Сколько лет помаялась Галина, а как школьный возраст у дочери подошёл — в интернат сдала. Тем паче, к тому времени с первым своим мужем она развелась, как-то надо было личную жизнь обустраивать — а такое приданое кому нужно? Ну, вот Софья и стала для Гали каникулярным ребёнком. А потом уж Артёмка зародился от Димы — второго мужа. Этот пацанчик вышел толковым. Годик едва миновал, лепетать начал. Сейчас ещё и трёх лет нет, а уже считает до десяти. Ну, так и муж не чета первому: не пьёт, начитанный, даром, что водителем работает, и познакомились в общаге — этажом ниже жил.

— А-а-а, вот что, — протянула Валентина, — то-то я и приметила, что вы с девочкой к Клавдии только на Новый год или летом. Ясно теперь. Ну, иди, присмотрю за Артёмкой-то, никуда не скроется.

— Вот ещё что, баб Валь, — Галина приостановилась у входа в дом и вновь обернулась в сторону скамейки, — вы там про бельё спрашивали да одежду. Так я согласна. Я многое от чего избавляться буду, так взяли бы.

— А ты, знаш, что? Пичугиным отдай. Им зазорно не будет — всё за поллитру сбагрят.

— Так вроде сами хотели? Пошли бы сейчас вещи вместе поразбирали. — Да какой мне наряжаться? Отнаряжалась уж своё. Не, ничего не надо.

Галя хмыкнула, плечами пожала, пошла в квартиру. По пути заглянула к Пичугиным — от одежды и они отказались, а всякие сумочки, посуду, часы, коли не надо, согласились взять. «Вот, бляха-муха, сортировать сейчас вам буду», — возмутилась Галина и пошла сортировать. Муж с приятелем шкаф устанавливают, а она вещи по мешкам: наволочки с простынями на выброс, часы оставить, зеркало старое довоенное оставить, потёртая сумка Пичугиным, зонт затрапезный им же; тапочки старые чёрные, дурацкие динозаврики на них нарисованы — выкинуть.

— Слушай, — вполоборота крикнула она мужу, — установи сразу вентилятор на кухне, да включи. Такое чувство, что до сих пор этим протухшим супом несёт, рисовым.

Первая неделя — в обустройстве. После общаги — двенадцать квадратных метров, туалет в конце коридора, кухня общая — двухкомнатное бытие казалось почти что роскошеством. Тем более после старухи много ненужных вещей повыбрасывали, посдавали, один комод чего стоит — теперь в новообретённом жилье можно было петь, танцевать, строить планы.

— Слушай, а я ведь когда-нибудь и не поверю, что в общаге жила, — по-девчачьи, кружась по комнате, говорила мужу Галина.

Тот курил на кухне и с улыбкой смотрел на жену:

— Со следующей зарплаты плиту на кухне менять будем, — это так, в продолжение планов, веско сказано.

Артёмка крутился возле матери, хватался за брючину, а когда Галина выскальзывала из его нецепких объятий, заливисто хохотал. Галина подхватила сына на руки и подняла под потолок. Высоченные потолки, сталинские.

— Плиту будем новую ставить. Достала нас с Артёмкой общага, — нараспев в такт кружению говорила Галина, — Артёмка вырастет, высокий-высокий будет, три метра, и тогда ему места хватит.

Дурное забывается быстро, любая малая радость его рихтует. А тут каждый день — то подруги из общаги на новоселье придут, обзавидуются, то надо шторы менять — на жёлтые с цветочками, весёлые. В приятных мелочах — будто в тёплой ванне с пеной: ни о чём другом не думается, кроме того, как тебе хорошо и уютно. А этот рёв старухи из гроба? — как пьяные драки в общаге, где-то далеко остался. Был ли он, не был, — никто не напоминает, а самой и вспоминать хочется. Насмеявшись, отдышавшись, села Галина на диван, сына на колени посадила:

— Ну, Артёмка, спроси меня о чём-нибудь про будущее? — задористо обратилась к сыночку.

— Мама, а когда я умру, я никого из гроба, как бабушка Клава пугать не буду? — как обухом по голове. Глазки у Артёмки голубые, внимательные, пытливые. Ответа ждёт.

Отец на кухне привстал, крикнул:

— Кто тебя этому научил, Артём?

С Галины радость мигом стаяла. Она прижала головку сына к своей груди:

— Глупенький, ты будешь жить долго-долго, дольше всех на свете, лет двести! А если я стану старенькой и помру, я к тебе только в хороших снах приходить буду. К богатому, счастливому Артёму Дмитриевичу. Понял, да? И больше никогда маму об этом не спрашивай, ладно?

Той ночью Галина спала маетно. Снилась родная деревня, только почему-то пустая; вместо людей вороны по домам, из-за занавесок выглядывают. Едут они с Артёмкой на тракторе. Почему на тракторе, с какой стати? — непонятно; едут. Вдруг одна ворона, что рядом с трактором шла, подпрыгивала, вдруг в бабу Клаву превращается. И вид у ней такой, как хоронили — волосы на прямой пробор зачёсаны, на глазах монетки, только рот почему-то зашит чёрной суровою ниткою. И вот она будто не идёт, а катится рядом с трактором, плавно так. За ручку двери с той стороны схватилась и дёргает её, дёргает. У Галины всё внутри сжалось: одной рукой рулём управляет, другой дверь держит, чтоб тётка не открыла. Та со всей силы напряглась и вместо того, чтоб за ручку дёрнуть, внезапным усилием губы разжала, порвала верёвку:

— Сы-ы-ы-ы-ына-а-а-а-а-а! — кричит по-вороньи, руку к Артёмке тянет, охвостья чёрных ниток на подбородок ей падают.

Галина спохватилась: а где Артёмка-то? Обернулась, а он рядом на кресле сидит, в той же футболочке, штанишках, сандаликах, только волосы почему-то на прямой пробор зачёсаны и монетки на глазах:

— Ну, вот, мама, а ты говорила, что я никого пугать не буду.

— А-а-а-а-а-а!

— Да что ты дурная! — толкнул её в плечо муж. — Дом разбудишь. Мне завтра перед рейсом выспаться надо, а ты тут, как резаная, вопишь.

Дней через пять. Муж из рейса вернулся. Артёмку из садика забрала. По пути продуктами затоварилась, чтоб мужа с дороги вкусненьким угостить, — и на 10-ый квартал, домой. Открыла дверь, с порога: — Зразы будешь? Сейчас с капустой приготовлю.

Из комнаты одобрительно:

— Спрашиваешь!

Улыбнулась. Угодила, значит. Артёмку от комбинезончика распаковывает, сама от куртки-шляпки освобождается, все мысли уже на кухне, сейчас только сапоги снять. Нагнулась расстегнуть молнию, и взгляд приморозился:

— Стой, а откуда у нас эти тапки, я ж их выкинула?

Старые чёрные тапки покойной — динозаврики на них нарисованы. Дурацкие такие тапки, и не понятно, за что их Клавдия Юрьевна любила.

— Какие тапки? — голос из комнаты, слышно, как Дима переключает каналы.

Галя тихо Артёмке:

— Иди в свою комнату, с обезьянками поиграй.

Громко мужу:

— Иди сюда. Откуда тапки?

— Достала ты со своими тапками. Отдохнуть не даёт с дороги. Иди, зразы принесла, так готовь, — и не встаёт, пульт от телевизора чик-чик, с Петросяна на Винокура, с Винокура на Елену Воробей.

— Ты, понимаешь, это же баб Клавы тапки. Я их на помойку выкинула. Точно помню. Понимаешь ты или нет? — голос у Галины срывается, комок в горле.

Дима встал, прошёл в прихожую, почёсывает живот. Смотрит так непонимающе и вместе с тем равнодушно.

— Ну и что? У покойной одни тапки, что ли, были?

— С динозавриками одни, её любимые. И я к тому же все тапки выкинула, все!

— Ну, значит, запамятовала, эти не выкинула.

— Ты меня не слушаешь, по-моему. Я что сумасшедшая, что ли?!

— А ты что, хочешь сказать, что покойница с кладбища встала, по помойкам рыскала, чтоб тапки в дом принести? Дескать, чего добром разбрасываетесь?

— А ты не помнишь, что на похоронах было? Не помнишь, как она выла?

— А так вот из-за чего? Тапки свои оплакивала. Ну да, ну да. Пойду я, там сейчас Гальцев выступать будет, у него иногда смешно бывает.

— Стой, я тебе говорю. К нам никто не приходил, пока меня не было?

В дверь позвонили

— Ну, вот накликала, — лениво сказал муж и, почёсывая брюхо, удалился в комнату.

Галина недовольно хмыкнула, пошла открывать дверь. На пороге женщина лет пятидесяти. Незнакомая, выглядит интеллигентно. Только взгляд растерянный, опешивший даже:

— Извините, а Клавдию Юрьевну можно? — говорит также удивлённо.

— А вы собственно, по какому вопросу, — не задумываясь, говорит Галина, голова ещё тапками занята. — Клавдия Юрьевна уже больше двух недель как умерла. Похоронили.

— Как! — восклицает незнакомка. — Я ж с ней… Как?!

На глазах лицо у женщины сереет, она хватается за дверной косяк, чуть не падает. Галя поддерживает её за локоть, снова оборачивается в сторону комнаты:

— Дима, помоги!

— Ну, что там ещё, — недовольное бурчание.

Поняв, что подмоги ей не дождаться, Галя перекинула руку незнакомки себе на плечо, завела её в квартиру.

— Вы пока сядьте тут. Я сейчас воды принесу из кухни.

Принесла. Незнакомка сняла шарфик, трясущимися руками поднесла стакан воды ко рту, отпила, и после этого сказала, как выдохнула:

— Я с ней говорила сегодня. Я с Клавдией Юрьевной сегодня по телефону общалась.

Галина тут сама чуть не упала, за косяк схватилась одной рукой, и другой — за сердце. В комнате убавили громкость телевизора. Вышел муж, Уже без ехидцы в голосе и пузо не почёсывая:

— Пройдёмте на кухню, — говорит.

Быстро соорудили чайку, расставили стулья. Всё не знали, с какого вопроса к разговору приступиться, но гостья начала сама.

— Я с Клавдией Юрьевной так шапочно знакома, недолгое время работали в библиотеке вместе, с тех пор раз в полгода перезваниваемся… Перезванивались, то есть. Всё по делу больше. Я сейчас в колледже работаю, там для нового курса книга одна потребовалось. Думаю, у Клавдии Юрьевны есть. Звоню ей на домашний. Гудок за гудком, вдруг тишина, долгая такая, секунд двадцать. «Алло, алло» — кричу. И тут её голос. Её, точно; только трескучий такой, как будто помехи на линии. «Не мешай. У меня дело ещё тут одно. Поправлюсь — тогда», — говорит. Я ей про книгу, а она тоже самое: «Не мешай, дело есть одно. Поправлюсь — тогда». Потом не помню, что спросила, может, и поругалась, а она всё время одно и тоже отвечала: «Поправлюсь — тогда». Как заведённая. Механический такой голос, не живой. Но голос-то её! Думаю, надо пойти проверить, с глазу на глаз поговорить.

Дима стоял в дверном проёме и почёсывал волосы, молчал. Галя помешивала чай, лихорадочно, ежесекундно стукая ложечкой о края чашки; молчала. Гостья теребила шарф, смотрела куда-то в угол кухни, молчала. Детский голос из-за спины Димы:

— Мама, я кушать хочу

Все разом как-то задвигались. Дима повёл сыночка в его комнату. Галя привстала, крикнула: «Сейчас, хороший мой, капустки сготовлю». Гостья засобиралась. Галя стала удерживать:

— Посидите ещё. Я вам тоже кое-что расскажу о бабе Клаве. Я племянница её, извините, забыла сказать…

— Нет, нет, что вы, мне пора! — встаёт, заматывает шарфик вокруг шеи.

— Я тоже хочу рассказать, тоже непонятная история, — взяла гостью за руку и как опомнилась, — чаю ещё не попили.

— Нет, нет, что вы. Я плохо себя чувствую, мне не по себе как-то.

Гостья отдёрнула руку, поправила шарф и спешно зацокала каблучками. Ушла. Галина села в коридоре и вдруг разрыдалась. Из детской выбежали Муж с Артёмкой.

— Эта тётя была плохая? Мама, не плачь!

— Это я плохая, сынок, — сидит, размазывает слёзы по щекам, смотрит на Артёмку.

— Ну, началось, — недовольно всплеснул руками муж, — себя-то за что коришь? Что тётка у тебя такая? Ты-то при чём? И вообще, не реви при сыне.

— Ну, а теперь? Теперь что? Тоже скажешь, что я всё выдумываю? — начала выговаривать Галя мужу. — Что сны эти? Что тапки? Тапки, тоже я в квартиру подбрасываю, чтоб саму себя пугать.

— Артёмка, иди, поиграй с обезьянками, — шлёпнул сына по плечу Дима.

— Папа, я есть хочу.

— Сейчас мама успокоится и сделает вкусную капустку, Так ведь, мама?

Размазывая тушь по щекам, Галина поднялась и пошла на кухню.

Вечером после того, как уложили Артёмку спать, долго беседовали. Муж предлагал завтра же подать объявление об обмене квартиры, Галя всё пыталась найти другие варианты. Сколько об этой двухкомнатке мечтали, сколько планов строили — и вот так попуститься!? Развернулись друг к другу спинами, так ни о чём и не договорившись.

На следующий день на работу Галя вышла пораньше, с собой взяла пакет с тапками покойницы. Специально пошла окольным путём через речку. На мосту развернула пакет. Ещё раз посмотрела на дурацких динозавриков и бросила тапки в воду. Один из них нырнул сразу, другой долго не хотел тонуть, плыл по течению. Галя неотступно следила. Не дойдя до излучины реки, тапок всё же погрузился в мутную воду. Галя вздохнула с облегчением и — быстрым шагом на работу.

Работала контролёром на «Эмальпосуде» — непыльная работа, не бей лежачего, жаль, что особо не поговоришь во время смены. В перерыве в красном уголке, не вдаваясь в подробности, рассказала бабам, что, кажется, дух покойной квартиру всё не покинет. Ради совета разговор затеяла, однако подруги всё больше сочувствовали и подробности вызнать пытались. Впрочем, пару адресов экстрасенсов она всё-таки выцыганила (но это после, на них ещё, поди, тратиться много надо) и пару добрых советов услышала. На обратном пути, после того, как Артёмку из садика забрала, закупила в магазине вместе с прочими продуктами соли йодированной, крупными зёрнами, какую в советское время продавали.

Перед подъездом пересеклась с Пичугиным. Тот хмурый, непохмелённый, сердито выговорил:

— Кто у вас в квартире днём воду в ванной включает? Шумит, шумит напропалую?

— А тебе что? Башка от водки трещит, так все кругом виноваты, и вода не так течёт? — сказала, а потом опять её дрожь забрала. А действительно, кому включать? Никак опять покойница шалит.

— Ты смотри, лишь бы это, не затопили бы, — буркнул Пичугин.

Домой забежала — первым делом ванную проверить. Вода не идёт, но дно мокрое. Не могла ванная за весь день не обсохнуть. И мужа не спросить (видать, опять пошёл с машиной разбираться, к рейсу её готовить) — может, это ему пришло в голову второй раз на дню мыться? Но почему тогда Пичугин сказал, что весь день вода шла? Как бы то ни было, Галя утвердилась в своём решении: надо изгонять духа. Сына усадила мультики смотреть по DVD, сама в большой комнате, как бабы учили, насыпала круг соли; напротив балконной двери круг пресекался — это, чтобы выход оставить для покойной. Открыла балконную дверь, перекрестила круг, начала приговаривать: «Иди на свет, теперь свободна, иди на свет, теперь свободна».

Звонок. Блин, как не вовремя. Пошла открывать дверь — Дима.

— Ты где был?

— Где, где — в Караганде, — снимая ботинки, прокряхтел муж, — в агентство недвижимости ходил консультироваться.

Другой бы раз устроила ему разнос, какого лешего, не посоветовавшись, он вот так за всю семью принимает решения, Но сейчас её волновало другое:

— Ответь, ты днём воду в ванной не включал?

— А с чего это ты? — удивился Дима, — я в десять утра ушёл. Сначала по автомагазинам, потом вот в агентство.

— Опять она, — всплеснула руками Галя.

— Мёртвая, что ли, пакостила? — проходя в комнату, бегло поинтересовался Дима. — А что это тут у тебя?

— А что прикажешь? Я уж не знаю, что делать, какого угла бояться? Пусть она воду включает, пусть тапки приносит, во снах снится — так? Ему всё хоть бы хны. Он хозяин! Он квартиры меняет. А ты меня спросил, меняльщик?

— Совсем рехнулась, — примирительно проворчал муж. — Обряд, что ли, какой у тебя? Давай делай, только быстрей, чтоб телевизор не мешала смотреть, сейчас Максим Галкин начнётся.

— И нечего меня попрекать. Я, между прочим, специальную соль купила — круг чертить. Такую теперь и фиг, где сыщешь. Ему Галкин важнее, видите ли. А что покойник в доме, это, наверно, тоже «хаханьки», программа «Розыгрыш».

Впрочем, после этого Дима десять минут не бурчал, телевизор жужжал почти неслышно, Галя успела провести всё задуманное: «Иди на свет, теперь свободна, иди на свет, теперь свободна».

Вечером по домашнему телефону позвонили. Галя теперь стала каждого звонка шерохаться. Опасливо сказала мужу:

— Иди, ответь.

— Ты, что, боишься, что она? — с усмешкой сказал муж.

Галя на полном серьёзе кивнула. Как представила, что возьмёт трубку, а там голос тёть Клавы, так душа в пятки. Потом долго прислушивалась из комнаты к отрывистым фразам мужа:

— А что иначе никак?… Ну да… На сколько? … Нет, и я, и жена на работе… То есть, ничего страшного… Ну, ладно.

На фразе «ничего страшного» Галя напряглась. С тревогой спросила мужа, когда тот из коридора пришёл:

— Кто? Чего там страшного?

— Да успокойся, из интерната звонили. У них там ремонт в корпусе. В конце следующей недели надо взять Софью домой дней на пять. Ну, ладно давай лучше определяться, что там смотреть «Даёшь, молодёжь» или «Comedy-клаб»?

Смотрели «Comedy». Ржали. Впервые за долгое время Галя уснула спокойно. И кошмары не мучили.

Всю следующую неделю — безмятежность. Ни снов дурацких, ни жалоб на текущую воду, ни звонков, ни гостей. Оставили всё в покое, и вот оно счастье. Той бабе, которая подсказала круг солью начертить, бутылку коньяка купила в благодарность. Пару раз укорила Диму, что он в её способы не верил. «Видишь же, попросили тёть Клаву, она по-доброму и вышла. А ты сразу же, квартиру менять, квартиру!». Дима не соглашался, но и не возражал, да и с обменом поуспокоился, больше никуда не ходил.

В четверг забрали Софью из интерната. Девчонка радовалась, играла с братиком — тому тоже веселье. На выходные всей семьёй выбрались в парк культуры и отдыха. И на лошадках покатались, и на цепных каруселях. Визгу-то было! Вечером смотрели КВН. Софья, где поймёт, где не поймёт, а все равно гоготала. Артём смеялся над тем, как хохочет сестра. Галя с Димой тоже больше потешались ребятам, чем шуткам. Счастливая семья. Так бы и до старости!

В понедельник Галя ушла к себе на «Эмальпосуду», Дима тоже рванул в гараж, к завтрашнему рейсу готовиться, Софью с Артёмкой оставили дома. На обратном пути с работы Галя коробку конфет «Ассорти» купила. Завтра Софью обратно в интернат сдавать, надо напоследок порадовать. За одним столом почаёвничать, дружненько.

Метров за пятьдесят от дома её встречал Пичугин, лицо сердитое:

— Я вот как знал, что затопите.

Кровь в лицо хлынула, сердце упало:

— Что опять? — прокричала Галина.

— Не опять, а снова. Иди, кран перекрывай, а я, так и быть, помогу приборку сделать, воду убрать.

Галина метнулась со всей силы к квартире. Пичугин за ней. По ступенькам, через одну, через пару — быстрей. Закопошилась у двери с ключами. Нашла, открыла. Сапоги вода окатила. У порога Софья — руки мокрые, платьице всё мокрое, стоит по щиколотку в воде.

— Мне бабушка сказала Артёмку покупать, — Софья говорила, извиняясь, и руки почему-то перед собой протягивала.

Не глядя на неё, оттолкнув в сторону, Галина рванулась в ванную. Истошный вой! Галина выла, как зверь, как самка, как волчица, потерявшая своего детёныша. Подбежал Пичугин. Из ванной на подкашивающихся ногах вышла Галина, на руках голенькое детское тельце, головка откинута — Артёмка. С Артёмки вода стекает. Галина повалилась на приступку для обуви, выла. На площадку выскочили соседки Валентина и Лида Саврасова.

— Скорую, вызовите, кто-нибудь скорую! — на весь дом проорала Галя.

Зарыдала Софья. Сквозь всхлипывания всё бурчала оправдательно:

— Мне бабушка Клава сказала. Бабушка Клава.

Подбежавшая Лида Саврасова взяла из рук обессилевшей матери тельце, Галя не сопротивлялась. Валентина перекрестилась и прикрыла рот рукой. Глядя на неё, перекрестился и Пичугин. Лида стала щупать пульс у Артёмки:

— Мёртвый, не откачать уж теперь, — выдала тихо.

Галина взбеленилась, вскочила, схватила за волосы Софью, начала таскать. Пичугин попытался успокоить, но и его отшвырнула.

— Тварь, что ты наделала, тварь! — Галина смотрела на свои руки с пучками волос Софьи и не переставала орать.

— Мне бабушка Клава сказала Артёмку помыть, — хлюпая носом, продолжала долдонить одно и тоже слабоумная Софья.

Четверг. Похороны. Народу совсем немного. В основном, соседи.

Рыдала одна Галина. В тяжком безмолвии — рёв одинокий. Плач шел взахлёб, выматывал ее всю; плач не оставлял ничего, кроме плача. Она плавно раскачивалась над гробиком сына и, оглушая вечность, выла; никто сказать не смел матери, что пора уже закрывать крышку, что кладбищенские работники уже полчаса, как ждут. Наверно, муж Дима смог бы, но он стоял в стороне, бесцветный, выжатый, на себя не похожий — тень мужика.

Галину успокаивали — она не слышала; её пытались поднять с колен — она не чувствовала; ей полуобморочной, но все же хрипящей, совали под нос ватку с нашатырём — она не понимала. Не слышала, не чувствовала и не понимала ничего, кроме того, что вот он, её сынок, ангелочек со вздёрнутым носиком, мёртвый лежит, а она ничего поделать не может. И от бессилия крик все громче, все неистовей.

Вдруг в такт раскачиваниям, не открывая глаз, заговорила:

— Скажите мне кто-нибудь, что это сон. Что я проснусь сейчас, и что мальчик мой засмеётся.

— Клавдия вот также не могла проснуться, — сказала тут не к месту Лида Саврасова.

Галина не открывая глаз, поднялась, выпрямилась и, не глядя, наотмашь, тыльной стороной ладони — по лицу Саврасовой! На Лиду и никто внимания не обратил, все женщины принялись успокаивать Галю. Особо хлопотала бабушка Валя:

— Да что ж ты, милая, изводишься. Молодая ещё ведь. Молодым жить положено. Будет ещё всё у вас с Димой, и хорошее будет, — Валентина гладила несчастную по плечу и сама не верила тому, что говорила.

Приятель Димы с работы, которого позвали на ГАЗельке довезти народ до кладбища, решил воспользоваться этой заминкой, взял крышку гробика, закрепил и стал заколачивать.

Четвёртую ночь подряд Галя не спала, сидела, раскачиваясь, на постели и тихонько хрипела. Муж ворочался рядом. Несколько раз пытался ей сказать, чтоб успокоилась, и так уже голос надсадила, говорить не может, но понял бесполезность увещеваний и ещё раз попытался заснуть, накрыв подушкой голову. Минут через десять его толкнули в плечо. Повернулся в сторону Гали. Та просипела:

— Слышишь?

— Что ещё?

— Половицы скрипят на кухне.

Действительно, едва различимый, но очень въедливый скрип, так в голову и ввинчивался. Дима встал, пошёл на кухню.

— Да это-то что такое? — отрывисто воскликнул он, едва выйдя в коридор.

Галя встала и в ночной рубашке вышла посмотреть, что возмутило Дмитрия. Не доходя, уже поняла. Свет на кухне мерцал: лампочка вспыхнет-погаснет, вспыхнет-погаснет.

— Так и было, — зло пояснил муж, — захожу уже вот…

Он подошёл к выключателю, пощёлкал его — свет мерцать не переставал, то полная тьма, то яркий свет киловатт на сто восемьдесят, никогда на кухню такую мощную лампочку не ставили. Дима в отчаянии долбанул по выключателю кулаком. Ещё раз со всего размаху — не помогло: свет-тьма, свет-тьма.

— А скрип? Скрип теперь слышно? — очень спокойно спросила Галя. Она и весь страх свой на сегодня выплакала.

Прислушались. Вроде бы тихо. Половицы не скрипят. Лишь лампочка жужжит, когда свет загорается. Гаснет — и тишина беспросветно. Вдруг со стороны входной двери послышались три удара. Не удара даже — шлепка. Будто в дверь кто-то три раза ладонью открытой тихонько стукнул. Дима метнулся к двери. Открывать не стал, сначала в глазок глянул. И тут же отпрянул.

— Что там? — поинтересовалась Галя, ровно, без всплеска в голосе; усталый хрип — на большее сил не хватает.

Дима рванулся в комнату, к шкафам, стал оттуда лихорадочно выбрасывать одежду:

— Всё, блин, ухожу, — в голосе отчаяние. — Я не могу так больше, не могу! Мне выспаться надо, мне завтра в рейс! Уже блазнит от недосыпания. Чёрт знает что! Я, как проклятый, все дни эти. Мы все проклятые, понимаешь ты это или нет?!

Натягивает штаны, натягивает свитер.

— Одну бросишь? — безучастно спросила Галина.

— Мне завтра в рейс, понимаешь?! Я уехать должен! От тебя, от покойницы, от этой проклятой квартиры подальше, — Дима уже сапоги застёгивает. — Может на неделю, может на две, как получится. Мне выспаться надо, понимаешь? Я в гараже хоть немного отосплюсь.

Шапку нахлобучил, перед выходом перекрестился, открыл дверь. На лестничной площадке никого нет. Ярко свет горит — и никого. Выдохнул. И понёсся, побежал. Галина закрыла за ним дверь. Прошла на кухню. Свет больше не мигал. Долго сидела, глядела в окно: спина уходящего мужа, тусклые фонари на улице, ряд сумрачных двухэтажек, таких же, как и их дом. Потом она механически встала и как была в ночной рубашке вышла на лестничную площадку.

Лида Саврасова долго дверь не открывала, видать, тоже приглядывала через глазок: кто там. Наконец, отворила.

— Ты чего это в одной рубашке-то? Или опять что случилось, — настороженно спросила она.

— Муж ушёл. Легко теперь мужики сдаются. А мне вот некуда, — едва слышно просипела Галя. — Пустишь?

— Так, проходи, — Лида раскрыла дверь шире. — Тапки-то надень у меня, а то босая по холодному полу.

Перед тем, как ложиться, немного почаёвничали на кухне.

— И что теперь? — тихо, одним дыханием спросила Галя. Глаза при этом опущены: никуда не глядели, ничего не видели.

— А ты в церковь сходи, покайся. Мало ли, что дурное против Клавдии мыслила, повздорила когда. Кто знает, за что она на тебя зло держит. Припомни всё, выложи, как есть, оно и отпустит.

— Не могу в церковь.

— А что так? Что не пускает?

— Это самой себе признаться надо, саму себя приговорить. Коготочки острые по сердцу скряб-скряб. А сердце беззащитное жить хочет.

— Ой, намудрила ты в жизни своей, напутала. Ну, ладно я чай допиваю, да спать. Ты, как хочешь.

Всю ночь Галя просидела на кухне, на стуле раскачиваясь.

На следующий день по адресу, который подруги по работе дали, — к бабке-экстрасенсу. Бабка оказалась дамой лет пятидесяти, крепкая, в теле, завивка у ней дорогая и глаза навыкате, — такие на «Эмальпосуде» обычно в бухгалтерии работали. Галина говорить уже почти не могла — голос совсем сел. Всю суть дела на бумажке убористым почерком написала; как зашла, протянула. Тётка читала бумажку долго, щурилась из-под очков, всё время при этом почему-то слюнявила пальцы. Потом подняла глаза на Галину, посмотрела внимательно, взгляд оценивающий, и подняла перед её лицом три заслюнявленных пальца. За глухонемую, видно, приняла. Галина, как могла, выдохнула:

— Ладно.

— При себе три тысячи-то? — уточнила экстрасенс.

Галина отрицательно помотала головой.

— Ну, хорошо, вечером тогда. Часам к восьми приду.

И напоследок, когда Галина собралась уже уходить:

— Свечи ещё приготовь, потребуются. Фотографию покойной надо. Соль, так и быть, с собой возьму.

Весь день Галина домой не шла. Просидела на лавочке напротив садика, откуда ещё неделю назад своего Артёмку забирала. Просто сидела и смотрела, как играли дети. Пару раз подходили какие-то старухи, сверялись, кто такая, кого ждёт; один раз бомж подкатил — «прикурить не найдётся?». Вместо ответа — рукой отмахивалась. Ушла лишь, когда последних ребят из садика забрали. Шум смолк, и сидеть вроде бы не зачем.

Дома включила везде свет. Взяла фотоальбомы, стала перебирать фотографии. Вот они с Софьей и Дима рядом — только что познакомились. Это со свадьбы. Это Артёмка только что на свет появился, ножками барахтает. Здесь он постарше — со своей группой в детсаду. Здесь Артёмка и баба Клава вместе. Улыбаются. Странно, раньше вроде бы не улыбались. Подумать над этим и испугаться не успела — в дверь позвонили. «Бухгалтер-экстрасенс» завалилась, одышливая, тучная, неповоротливая. После того, как расчехлилась (именно что не разделась, а расчехлилась), деловито, как будто разговор шёл о сдаче в магазине, спросила:

— Фотографии покойной есть?

Галина протянула ту самую, с Артёмкой. Экстрасенс долго смотрела на фотографию, поворачивала её к свету, думалось, что сейчас она скажет что-то важное, про смерть ребёнка, вместо этого:

— Три тысячи-то неси. Я обычно до сеанса деньги беру.

Галина пошла за деньгами в большую комнату. Крик из коридора:

— И свечи захвати. И спички

Принесла свечи, спички, деньги. Тысячерублёвые бумажки экстрасенс аккуратно сложила в сумочку, потом из неё же соль достала и подошла к трюмо. Стала рассыпать перед зеркалом соль, как и положено, разорванным кругом. Прямо напротив стекла, где соляная дорожка пресекалась, она расположила фотографию. Галина неразборчиво стала хрипеть и махать руками. Гостья отстранилась, не понимая. Галина взяла фотографию и заменила её на ту, где Клавдия Юрьевна одна. В деловом костюме, в библиотеке, тоже улыбается, не разжимая губ. Экстрасенс согласно кивнула головой и скомандовала:

— Только свет везде выключить надо.

Галина пошла выключать: в прихожей, в комнате, на кухне. В темноте — чирканье спички. Робкий огонёк. Лицо экстрасенса озарилось зловеще — только уголки губ видны и белки глаз розовым отсвечивают. Стала водить свечой, забормотала:

— Уйди, откуда пришла, уйди с миром. Заклинаю душу твою неприкаянную, уйди в тьму непроглядную! — голос громче, изрекает скороговоркою: — тенью скройся среди теней, мёртвой стань среди мёртвых. Нет ходу! Нет ходу! Изыди!

На слове «Изыди!» зеркало пошло трещинами, бесшумно, просто будто начал рисовать по нему кто-то. Экстрасенс затряслась и с судорогой в голосе продолжала повторять: «изыди, изыди, изыди». Трещины отсвечивали жёлтым. И жёлтая тень появилась в зеркальной глуби. Едва различимо — только тень, только контур. И невнятный клёкот раздался, похожий на плач болотных птиц. Потом урчание. Из глубин зеркала прорывалось. Галина узнала этот голос, покойница тогда также в гробу бормотать начинала, потом будет всё громче и громче. На кухне опять замерцал свет. И когда он зажигался на полную мощность, становилось видно, что жёлтое пятно в глубинах зеркала делается всё больше, и по мере того, как оно приближается, количество трещин на стекле всё увеличивается; мелкие трещины, на морщины похожие. Экстрасенс выронила свечку и завопила:

— Свет включи! Где тут дверь?! Где выключатель?! Изыди! Изыди! Тенью скройся! Да, где же выключатель-то, Господи!?!!!

Неловкие движения, толчки, копошения во тьме, нарастающее урчание из зеркала. И тут экстрасенс нашла выключатель, нажала. Свет. Зажёгся. Наконец-то!

— Ты что не видишь, у тебя руки в крови?! — взвизгнула вновь экстрасенс.

Галина посмотрела на свои руки — нормальные руки, может только немного краснее обычного. Потом глянула на своё отражение в потрескавшемся зеркале. Там руки были в крови, и кровь стекала. Холодным потом прошибло. Дыхание тяжёлое, громкое, вырывается с хрипом. Хочется заорать, и невозможно заорать — всё нутро горем выжгла, выкричала. Экстрасенс перевела взгляд с зеркала на Галину и ещё раз взвизгнула:

— Госп… Госп… Господи, прости меня, — бормотала экстрасенс и руки её дрожали, — а там-то?!!! — она переводила взгляд с Галины на отражение в зеркале, и обратно.

Тут Галина, которую трясло не меньше, со всего размаху ударила по своему отражению. Зеркало посыпалось мелкой крошкой. Перед этим и экстрасенс и Галина заметили, что отражение даже и не колыхнулось, когда на него замахивались, и с рук его не поднятых всё также кровь стекала. Будто это и не отражение, а самостоятельная зазеркальная сущность.

Свет на кухне перестал мерцать, установился. Экстрасенс продолжала всхлипывать «Госп… Госп…», всхлипывала и собирала вещи. Подняла с пола погасшую свечу, положила на трюмо, засыпанное мелкими стёклышками. Водрузила на голову дурацкую шляпку, пальто надевать не стала, просто перекинула через руку, пошла к двери, внезапно обернулась, порыскала глазами, нашла сумочку, взяла, снова пошла — всё это, не переставая всхлипывать. Галина не обращала на неё внимания, всё смотрела на свои руки.

Хлопок двери. Снова одна… Одна ли?

Галина пошла в ванную. Включила горячую воду, дождалась, пока она станет обжигающей, стала мыть руки. Мыла нервно, исступлённо, почти сдирая кожу. Руки, действительно, становились красными, проступали капельки крови, и Галина начинала драить их ещё сильнее, ещё яростней. Кольцо мешает. Обручальное. С остервенением Галина начала стаскивать его с пальца. Резкое движение и кольцо выскользнуло, закатилось под ванну.

Старая сталинская ванна на высоких ножках.

Что-то Галину заставило перестать мыть руки — будто опомнилась или, наоборот, затмение нашло. Она встала на колени и стала искать кольцо рукой. Нету. Далеко закатилось. Легла на пол, просунулась глубже под ванну. Шерудит рукою по полу. Может быть, за дальней ножкой, там, где труба. Лёгкий, едва различимый звук, будто металл о металл. И рука почувствовала — там. Дальше пальцами, за стальную ножку ванной. Дальше! Ну!? Неловкое движение, поворот, и как замкнуло руку, заклинило. Попробовала дёрнуть — больно. И второй рукой не пособить, не достать. Тесно под ванной. Ещё раз дёрнула — такое чувство, что только сильней руку защемила.

И тут в ванной темнее стало. Только из коридора свет. И шум воды прекратился. И обуял страх: липкий, как пот по спине струящийся.

Даже когда покойница орала из гроба, не было так всепроникающе и безнадёжно страшно. До Галины дошёл весь ужас ситуации: крикнуть она не может, постучать, чтоб растревожить соседей снизу тоже, лежит неудобно и никто её ближайшую неделю не схватится.

— И никто тебя ближайшую неделю не схватится, — голос сзади, где-то на уровне двери в ванную комнату. — И меня не схватились. Вот только ты пришла за пару дней до смерти. Посмотрела, как я на кухне лежу, корячусь, и обратно — только щёлк ключа в двери.

Галина попыталась повернуть голову. Неудобно. Почти ничего не видно. Только две пары ног. На старушечьих, дряблых — дурацкие тапки с динозавриками; на детских — сандалики коричневые и белые носочки. Именно в них Артёмку и хоронили.

— Оно и верно, — Клавдия Юрьевна говорила спокойно, голос отстранённый, нездешний, — квартира. Когда ещё шанс предвидится так удачно общагу разменять. А я хрипела. А мне было страшно. Потом страх весь перекипел, одна месть осталась. Теперь и мести нет. Пусто здесь, холодно, ничего не держит.

На пол с негромким звяканьем упали две медные монетки, покатились под ванну. Остановились почти у лица Галины.

— Теперь твоя очередь требовать отмщения.

Сухой голос пресёкся. Шаркающие шаги. И детские ножки вслед за старушечьими во тьму удаляются. Теперь свет погас и в коридоре. Тьма кромешная.

Будущее не вернётся

Эфир не задался. То есть, даже очень не задался. Гость в студии по любой предложенной ему теме плавал; причём, плавал топориком. Когда ведущий спросил его: «Вот ваш медицинский центр называется в честь великого целителя Авиценны, а вы хоть с трудами его знакомы?» — тот, основательно попыхтев, выдал: «Скажу больше, мы с ним даже по Интернету переписываемся». Захотелось подробностей; и они последовали. Много познавательного: стало известно, к какому месту Авиценна рекомендует прикладывать пустырник и в какой час после новолуния пить мочу. Целый ворох кармической дурости, даже для приличия не припорошенный мыслью.

После эфира к Серёге в комнату нагрянули шеф-редактор, ведущий и тихая тётенька режиссёр. Это называлось разбором полётов.

— Ладно, если б это ещё реклама была. Ересь как товар, это я понимаю, за деньги позориться возможно, а тут-то что? — разорялся шеф-редактор. — Кто нашёл этого идиота?

Сергей небеспричинно попунцовел

— Ладно, при монтаже мы некоторые перлы вырежем, — поддержал ведущий. — Но ведь трансляция шла и в Интернете. Средневековье on-line… А что у нас на следующий эфир? Лечение колбасой? Гадание на чипсах? Мистическая урина?

— Мария-Аграфена, знахарка в девятом поколении, — робко откликнулся Серёга.

— Что она, через пупок дышит? О чём её спрашивать? — поинтересовался ведущий.

— Стихами выводит бесов из организма, — уточнил Серёга.

— Опять двадцать пять. Агния Барто против апокалипсиса, — сыронизировал ведущий.

— Вы мне эту «перхоть против кариеса» бросьте, — у шеф-редактора закипала слюна, и вот-вот должны были начать дымиться сопли. — У нас программа для идиотов, но ведь не для клинических же! И свою Матрёну-Аграфену попридержите на следующую программу звать. Мы ещё после вашей Персефоны студию от куриных потрохов отмыть не можем.

Серёга покаянно вздохнул. Слова компромисса попыталась втиснуть режиссёр Инна Леонидовна:

— Мне видится…

— Вот до чего дошло, приличным женщинам мерещиться начинает, — оборвал её начальник. — Видится ей, слышится, блазнит… Так постановим: эту вашу Клементину в девятом поколении без предоставления пробных записей и конспекта программы я на эфир утверждать не буду. В понедельник на летучке жду предложений по замене клементин на более съедобные фрукты. А тебе, Серёга, посоветую: тщательней работай. Мозгами-то посуетись, глядишь, и выйдет что путёвое. Вот пару недель назад хорошая программа была «Чистка кармы через эпиляцию». Большой зрительский отклик. У меня жена наконец-то подмышки побрила.

Серёга попытался уловить разницу между изгнанием бесов стихами и чисткой кармы через выщипывание волос, не получалось, а ведущий тем временем начал бросаться идеями:

— Пробей, знаешь какую тему: слепого экстрасенса. Дескать, одного чувства лишился, другие приобрёл.

— Вот-вот, наш ответ бабке Ванге, — поддержал выпускающий редактор. — Или, чтоб про конец света кто-то начал вещать, сейчас это модно. А лучше чтоб и слепой, и про конец света, и при помощи эпиляции бесов изгонял.

Тётенька режиссёр попыталась возразить:

— Но ведь, чтоб так всё сразу сошлось…

— И вот, как верно подсказывает Инна Леонидовна, ещё хорошо, если у него папоротник из ушей расти будет. Шучу, — выпускающий редактор переходил постепенно на издевательски-спокойный тон. — Я вообще серьёзный только, когда зарплату в ведомости урезаю тем, кто работать не хочет.

Насытившись выволочкой, шеф довольно обвёл глазами присутствующих, и взгляд его вдруг зацепился за исполненный в духе советского агитпропа плакат, красовавшийся за спиной Серёги.

— А это что такое? Снять! — надпись на плакате гласила: «Солнце, воздух и вода — наши лучшие друзья. Пиво, водка, пироги — наши лучшие враги». — У нас серьёзная медицинская программа, а вы тут такое!

И непонятно, пошутил или нет. Хлопнул дверью, оставив по себе звонкое эхо недоумения. Засуетился и ведущий — шнурок должен следовать за ботинком. Напоследок бросил:

— А насчёт слепого экстрасенса подумай

Ну, это так, походя, дескать, будешь возвращаться домой, присматривай, вдруг да попадётся. Ага, у нас на улице этих слепых экстрасенсов как котят нерезаных, успевай отлавливать да с гарниром подавать. Сердобольная тётенька- режиссёр попыталась успокоить:

— Но вместе с тем, если подумать…

— Да хоть вы-то, Инна Леонидовна, не издевайтесь, что ли, — оборвал Серёга.

Когда из зоны разбора полётов эвакуировалась и режиссёр, Серёга подошёл к полкам с подарками различных гостей программы. Каждая из скляночек или банок была пронумерована и подписана: «кактусовое варенье», «мазь на основе собачьей слюны», «мыло на крысиных хвостах — от радикулита» — паноптикум отечественного знахарства. Серёга откупорил бутылочку, на которой собственноручно вывел: «Самогонка на вороньем глазу». Вообще-то, полагалась принимать наружно, но травник Ефим, её подаривший, говорил, что в редких случаях можно пятьдесят граммов и внутрь употребить. У самого травника Ефима такие редкие случаи каждый день бывали, а перед записью программы их аж с десяток набралось, а вот Серёге только сегодня приспичило.

Пара дней поиска, беспробудного, как пьянство: прошерстил блокноты, прорыскал Интернет, затоварился по полной макулатурой, типа «Третий глаз» — бесполезно! О слепых экстрасенсах ни слова. Стал надеяться, что рассосётся всё, забудется и он опять втихую на эфир очередную Марию-Аграфену протиснет, только звать её будут по другому. Не случилось. В пятницу подошёл шеф-редактор и поинтересовался:

— Как там у нас с бабками Вангами отечественного производства?

Потупил глаза Серёга.

— В общем, хоть сам экстрасенсам глаза выткни, а в понедельник отчитайся и в субботу на запись приведи.

Весь вечер в поисковиках. Набирал и «слепой экстрасенс», и «незрячий знахарь», и даже «зенки выколоть» — интернет взаимностью не отвечал. Обзвонил центры оккультной медицины. Разговор из пьес Эжена Ионеско: «- У вас случайно слепого экстрасенса не завалялось? — Нет, правда, недавно глухой пациент заходил…». Усталый и недовольный собрался домой. По пути мысли обуревают, хочется или расстаться с программой или стать её шеф-редактором, чтоб вот также понукать молодых: «А ну-ка найдите мне бабку, которая из молодильных яблок молодильное повидло делает». И ровно на том месте, когда он стал представлять, как посылает подчинённых за молодильной водкой, его кто-то тронул за плечо.

— Ой, это вы?

Человек незнакомый, в дурацкой шапочке, связанной ещё во времена хрущёвской оттепели.

— Это я, — уклончиво ответил Серёга.

— А я у вас на программе раз пять среди гостей был. Ну, на трибунах. Один раз даже вопрос задал. Про сопли. Помните?

Что-то смутное начало припоминаться и тут же забылось.

— Ведь, правда, удивительно, что встретились? Миллионный город, я в чужом районе и вдруг… — Среди приходивших на программу зрителей были люди неадекватные в принципе и те, кто мог притвориться вменяемым; этот не притворялся. — Миром управляет неслучайность. Ну, как могут в броуновском движении два атома найти друг друга, а ведь находят, потому что во всяком хаосе есть порядок и предначертание. Это я сейчас от Антонина иду, тоже интересный человек, так вот он сказал: «Если родился Александр Македонский, то непременно родится и тот малярийный комар, который его укусит и всю историю человечества напрочь изменит». Тоже интересная история, вы знаете, что когда ещё только закладывалась Александрия…

— А кто это такой ваш Антонин? — спросил Серёга просто для того, чтоб броуновское движение мысли у собеседника как-то успокоить.

— Слепой экстрасенс. Так вот, когда ещё только закладывалась Александрия…

— Стоп, машина, — теперь уже Серёга взял собеседника за плечо и повернул его к себе лицом. — Подробнее о слепом экстрасенсе. Кто такой, где живёт?

Нужно-то было всего лишь адрес слепого Антонина, а пришлось узнать и о космической мифологии племени догонов, и о поисках Шамбалы офицерами третьего Рейха, и о магических практиках последователей БабаДжа. Хорошо, что о случае с закладкой Александрии дорассказать не успел. Впрочем, эти полчаса не прошли даром. Главное было на руках — бумажка с адресом Антонина Протовласьева. Тоже имечко у провидца как будто для программы придумано, сложновывернутое. Завтра же надо будет навестить, с утра, не мешкая.

Блочная окраина. Подмышки родины. Типовые монстры о девяти этажах и раздолбанная песочница как украшение двора. Собаки чураются людей. Ничего мистического. Нужный подъезд — зассано всё, прокурено. Квартира на втором этаже. Допотопный звонок не работает. Серёга стучится в дверь. Открывают. Пожилая женщина в синем фартучке, руки в муке.

— Вы, наверное, к сыну? А у него пока приём. Мать с дочкой. Да вы проходите, чего стоять. Давайте на кухню. Я, правда, пока там стряпаюсь. Ну, ничего, приткнётесь в уголке, чаю себе нальёте.

Кухня тесная, на самом деле пришлось приткнуться, а не разместиться. Наливая себе чай, Серёга поочерёдно боялся задеть то хлебницу, то салфетницу.

— А давно к сыну люди-то ходят? — спросил.

— Да как несчастье случилось, — между делом, смазывая противень, ответила.

— А что такое?

— Машиной сшибло. В институте ещё учился. Толковый у меня парень-то. Юристом хотел стать. А как ослеп — какая ему учёба, какие институты?! — еле отходили. Ну, тогда он и мыслить себе стал, с чего это всё случилось, почему именно с ним. Время-то было мыслями помучиться. Ночью ему тоже не спалось… А потом: раз прихожу к нему, он и говорит: «Мама, а я ведь вижу». Я так и села. Глаза у самого, считай, вытекли, смотреть страшно, а говорит: вижу. Пояснил после: я мама, говорит, через зеркальце вижу, и не человека будто, а изнанку его. Тела чёрные во тьме ходят, а в телах грехи ещё чернее. Тут мне совсем страшно стало. Думаю, мало ослеп, так ещё и рехнулся… Пирожки поспели, с капустой и яйцом. Будете?

— Нет, спасибо, — Серёга даже чай отставил, весь в слух превратился, какие тут пироги. — Я насчёт зеркальца, извините, не понял. Откуда оно взялось у Антонина?

— У Антохи-то? После аварии у него в руках осколок оказался. Это из смотрового стекла, ну у машины-то сбоку. Врачи потом говорили, рука вся в крови, а пальцев разжать не может. Не отдаёт, значит, осколочек. Это когда уж мне на работу позвонили, в палату к нему ворвалась, он пальцы разжал. Говорит: возьми стёклышко, там взгляд мой запечатался, глаза мои остались. Блажь, думали…

На самом интересном месте шум в прихожей: стуки, ворчание, прочие звуковые излишества. Голос невнятный, как будто кто-то дерьма наелся и говорит, отплёвываясь:

— Всё готовишь, мать; пару пирогов мне оставь.

— Хоть бы гостей постеснялся. Тут к сыну пришли, там у него в комнате сидят тоже, а ты опять…

— Мой дом, мной нажит, — глава семейства ввалился в кухню, куртка нараспашку. Сразу же осёк готовящееся возмущение хозяйки: — Не бухти, мать, я на секунду.

И в сторону Серёги:

— Ты что ль по Антохины-то глазоньки явился? С девкой нелады или так — лясы поточить?

— Уймись, ты! Сорок лет вот так с ним мучаюсь, — виновато пояснила мать.

— А что, уймись? Я у себя дома. Уймись?! — И опять к Серёге: — Я, может, с гостем дорогим выпить хочу. Ты к Антохе с подарком или как все, полтинником отделаешься?

— Сейчас нет, а, если надо, то потом, — промямлил Серёга.

— Вы не волнуйтесь, я сейчас его выпровожу, — хозяйка суетливо начала сбавлять газ в конфорке. Тройку пирогов в целлофан завернула и к мужу, направлять его к выходу. Именно что не толкать, а направлять, чтоб не оскорбительно было. Сцена, по-видимому, разыгрывалась не впервой, всё выходило споро и без особых криков. Только перед тем, как хлопнула дверь, из прихожей раздался крик напоминания:

— Ты, молодой, там подумай. Если захочешь Антоху по нормальному отблагодарить, то я всегда поллитре рад буду. Здесь во дворе сижу, у гаражей, — и с вызовом: — Приёму не мешаю!

Меж тем в комнатах зашумели, тоже дверью стукнули, от Антонина выходили. Мать в суете — пироги, муж, гости, — махнула рукой Серёге, чтоб шёл из кухни в большую комнату. Серёга пошёл. Пересёкся в проёме двери с женщиной, дочь у ней на руках: немаленькая, лет пять, больная, видимо. Глаза у женщины слезой застятся. Больше понять времени нет, мать Антонина берёт за плечо Серёгу и бережно направляет:

— В большую комнату, — говорит вкрадчиво. — Антон сам выйти не может: слепой, да и с ногами, тоже после аварии… Вы проходите, проходите…

Как-то всё по-бытовому, нелепо, впопыхах. Все мистические предощущения куда-то канули. Первое, что заметил в комнате: носки на батарее сушатся. Потом хозяин: толстый, в дурацкой турецкой тюбетейке, цветастой хламиде, очки маленькие, как у кота Базилио. Обывательское представление: именно так и должна выглядеть загадочная личность. Дежавю. И уже готовность к потоку мистической ереси вызрела. Но вдруг слепой направил на него небольшое зеркальце. Секундная пауза:

— Журналист, — голос ровный, тяжкий, безликий.

— Да, — от растерянности выдохнул Серёга.

— На работу к десяти, с работы в десять. С кем общаешься, тех ненавидишь. И вокруг все творят, и никто в творимое не верит, — голос, каким пустота должна оглашать свои приговоры смертным.

Серёга уже привык к уловкам разномастных провидцев, привык к полувопросительным интонациям в их речи: «Позвоночник не беспокоит?». Того и ждут, чтоб кивнул. Здесь ни намёка на вопрос — безучастная констатация истин. И никакой заинтересованности или заискивания. Какая заинтересованность может быть у пустоты? Слепой дохнул на зеркальце, протёр его и продолжил:

— Есть у вас там баба одна, молчит всё время. Она правильно чувствует.

Тут же Инна Леонидовна представилась, как рот у неё приоткрыт в недосказанной фразе. Наваждение какое-то. Смахнуть надо. Серёга на опережение решил сработать, сразу открыть все карты.

— Теперь я уверен, что вы прямо для нашей программы созданы. Вы должны в ней участвовать. Вы должны помочь людям. Вы, знаете, какой отклик…

— Не мельтеши. Стой. Не мешай видеть.

Пауза, ничем, кроме пустоты, не наполненная.

Антонин откладывает зеркальце. Отирает пот со лба. Только сейчас Серёга заметил, насколько слепой пропотел. Слипшиеся волосы из-под тюбетейки выбились. Провидец запрокинул голову. Руки на коленях. И голосом, уже не загробным, обычным, тем, что, видимо, до аварии у него был:

— Не могу на программу. Плохо кончится.

В Серёге профессиональный азарт взыграл: переломлю, не переломлю. Затарахтел словесной картечью:

— Поймите, во-первых, вас больше будут знать, значит, вы большему количеству людей помочь сможете. Во-вторых, если вы своим даром можете предотвратить…

— Пред-от-врат-ить, — слепой катал слоги на языке, как будто ощущая их смысл наново. — Есть Промысел Божий, есть воля людская. И золотое сечение, что делит Промысел и волю. Пред-от-врат-ить. Я многое пытался предотвратить, и было хуже. Потому что воля слепа. Вы телом жизнь чувствуете: вам прикоснуться надо, чтоб понять. Наощупь идут люди, и вместо трости своими желаниями путь впереди простукивают, а когда спотыкаются, на судьбу жалуются.

— Но вы ведь можете быть этой тростью, — Серёге непредвиденно захотелось быть искренним и переспорить слепого не для себя, не для выгод телеканала, а для чего-то большего, непонятно большего.

— Будет из сотни путей один гибельный, его-то человек и выберет. Туда чувства ведут, а мы привыкли своим чувствам верить. Да и кому интересна грядущая бездна, это не цена на нефть, не болезнь предстательной, не то, что беспокоит нынче. Людей интересует завтра, а не вечность.

— Меня интересует…

— Врёшь. Ну, скажу я тебе, допустим, рукотворная катастрофа уже затеялась, и все каналы, и все соцсети её словом и видео обласкивать будут, ты что, после этого бросишь работу, начнёшь переосмыслять жизнь и себя в этой жизни? Не, возьмёшь водки, пойдёшь к друзьям, расскажешь им про придурковатого слепого. Друзья посмеются, ты вместе с ними. Наутро голова будет болеть. Надо за пивом бежать. Какая тут вечность, когда на пиво денег не хватает.

Серёгу начинало раздражать упорство Антонина. Раздражало ещё и то, что слепой был прав. Не раз бывало, что вся провидческая ахинея, озвученная на программе, становилась не более чем удачным поводом для застольной беседы.

— То есть, по-вашему, легче и не доказывать? И не пробовать даже? И вам так будет спокойней, что ли? Вы хотя бы мне докажите свою правду, свой взгляд на будущее, и это будет уже много. А программу, знаете, сколько таких, как я, смотрят? Знаете, какой у неё рейтинг? И если захотите, если постараетесь, если за вашими словами что-то есть, вы многим из них сможете доказать…

— А ты попробуй, докажи мне, что у тебя глаза карие. Ведь я слепой, и не вижу этого…

У Серёги и в правду были карие глаза. Это слегка обескуражило; не настолько, правда, чтоб взять и сдаться.

— Да и доказано всё уже, — голос провидца был тих и устал. — и Бог есть, и дьявол есть, и добрых Бог милует, а злых да неверных наказует. Коли своеволием глаза не затуманены, видно всё.

— А вы все равно будете у нас на программе. Я так хочу и я так сделаю. — Раздражение как кипящий суп в кастрюле, вот-вот выплеснется.

— Волей глаза затуманены, — на выдохе, почти не слышно повторил слепой и закрыл ладонями стекляшки кото-Базилиевских очков.

— Да и почём вам знать, кто как отреагирует на ваше выступление? — ярился Серёга.

— Смешной, — сказал, не улыбнувшись, Антонин. — Дай-ка, гляну ещё.

Слепой потянулся за зеркальцем, оставшимся лежать на пуфике рядом с ним. Взял его в руки, протёр, направил на Серёгу. Тот хотел сказать ещё что-то важное, умное, из тех убедительных фраз, которыми он прельщал гостей на программу, про рукоплескания аудитории и грядущие дивиденды, но Антонин его осёк.

— Стой. Обернись, когда надо обернуться. — Серёга обернулся, только календарь на двери увидел, с тигром. — Не сейчас. Когда надо. Когда окрикнут. Окрикнут, чтоб жил ещё. Не твоя пора. Бойся коровы в городе, молока не дающей. Где чинят, там и рушится. Запомни имя своё, Семён.

— Пальцем в воду! Меня Сергеем зовут, а не Семёном. Сергеем!!! В вашем словесном конструкторе лишняя деталь. Не сходится моделька-то, не выстраивается! — Сергей заметно обрадовался тому, что жизнь входила в привычное, понятное для него русло. Для шарлатанов он всегда мог находить нужные слова.

— Сергей не спасётся… — вздохнул слепой.

— То есть вы не хотите публично ошибиться? — Серёге показалось, что он разгадал слепого, ещё чуть-чуть надавить и… — Не бойтесь. Есть монтаж: неудобные ситуации можно сгладить. Я это согласую.

— Смерть сгладить нельзя. Приду на эфир, а за мною она. У осветительных приборов встанет и улыбаться будет.

— Ну, это вы лишку хватили. Такая страшилка, чтоб от эфира отмазаться, что ли?

— Ну да, такая страшилка, — примирительно сказал слепой. И вдруг с совершенно другой интонацией, непророческой, игривой, приблизив зеркальце поближе к Серёге, выдал: — Рукоблудишь. Ай-я-яй.

И засмеялся. Серёга небеспричинно попунцовел. Антонин махнул на него рукой.

— Иди, иди. Там у вас на этот день ещё другой дурак в студии запланирован. Скипидаром лечит. Его на пару эфиров растянуть можно.

— Но я у вас ещё буду. Ещё и договорим… И договоримся. А тут, на всякий пожарный, телефоны редакции оставлю, — Серёга положил на столик рядом со слепым визитку и пошёл к выходу.

В прихожей мать Антонина, заполошная: наскоро попрощался, наскоро отказался от пирожков, ретировался. Надо всё обдумать. Герой, что надо. Шеф-редактор похвалит, если тот придёт. Если… Что за жизнь в сослагательном наклонении? Чем бы всковырнуть это «если»? Деньги, по всему видно, мало его интересуют, слава тоже не то, о реализации своего призвания заикался уже. Хоть жениться обещай. «Если»… Внезапный окрик шлепком по уху:

— Ну, и что тебе мой выкормыш нагадал? В бобылях ходить будешь или что?

Отец Антонина, за гаражами, как и говорил. Вот он и ответ на все «если»! — сидит на лавочке, шапку в руках мнёт, угрюм от недоперепоя. Серёга к нему как к старому знакомому, включил радушие на полную катушку. Вначале разобъяснялся в признательности «к такому отцу такого замечательного сына», называл Антонина феноменом, о котором вся страна должна знать. Горе-батька довольно при этом хмыкал. Потом, между делом, заикнулся, что сам я, дескать, с телевидения. Следом, к слову, что с Антонином он об эфире договорился. Ну, и на верхосытку вскользь посетовал, что хотел, мол, отблагодарить провидца за участие в программе, но тот благородно отказался, какая жалость. Намёк был понят незамедлительно.

— С тех пор, как выдумали коньяк и завезли его в наш магазин, проблема благодарности должна перестать тебя беспокоить, — папаша старался при телевизионщике держаться достойно, фразы выстраивал длинно и умно.

Серёга подстраховался и взял к поллитровке пятизвёздочного ещё и чекушку. Усилия были оценены:

— Вот такой у тебя эфир будет! — обнадёживающе вскинул заглавным пальцем папаша перед самым лицом Серёги. — Вот такой! Потому что ты пацан с пониманием, сразу врубился, сколько для озарения граммов надо.

Тут же он этим вскинутым пальцем и нос себе утёр после очередного глотка коньяка.

Понедельник, редакция, летучка. Серёга подзадерживался. С дороги, из пробки позвонил, дескать, всё нормально, на слепого экстрасенса могут рассчитывать. Это была не ложь, а предощущение. В конце концов, при столь продолжительном общении с разного рода провидцами мог и он у них чему-то научиться. Серёга ехал и предощущал: сейчас войдёт, ведущий радостно вскинет руками, шеф похлопает по плечу, Инна Леонидовна вздохнёт счастливо, а товарищи из административной группы, что так же выискивают героев на программу, судорожно позавидуют. Из маршрутки, по коридорам, бегом, три шага до триумфа, открывает дверь…

— Явился, не запылился, — саркастически встретил его шеф.

— Я тут звонил, многое объяснить не успел. Действительно, уникальный дядька. Слепой, после аварии. Всё в точку, что ни скажет. Он, может, единственный на весь город слепой экстрасенс.

— Молодец, следующий раз поручим найти тебе негра-космонавта, который багульником плоскостопие лечит. — Шеф-редактор рукой показал на свободный стул.

Инна Леонидовна попыталась вступиться:

— Но ведь мы давно уже…

— Не гуляли в неглиже, — зарифмовал повисшую в воздухе фразу шеф. — Садись, Серёга, и больше не опаздывай. Про слепого конспектик набросай для ведущего. Так, что у нас будет гарниром к слепому?

Шеф-редактор обратился к парню, который отвечал за гостей, приходящих в студию для того, чтоб экстрасенс помог им разобраться в какой-либо жизненной ситуации. Парень суетно начал перебирать бумаги, выказывая административную прыть. После того, как деловая активность начальством была засвидетельствована, не заглядывая в бумаги, начал:

— Так. На первое у нас Мчечислав из реалити-шоу «Хата с краю», у них там свои заморочки, в общем, нужно относительного его отношений с Желанной совет дать. Далее, по письму: муж разыскивает жену, пропала полгода назад. Муж, правда, с горя немного неадекватен, но вполне зрелищно: плачет, голова подёргивается. Ну и напоследок, думаю, кого-то из нашей актёрской базы, допустим, разыграть ситуацию с поступлением в ВУЗ.

— Но ведь уже… — робко попыталась напомнить Инна Леонидовна.

— Ну, хорошо не поступление в ВУЗ, — раздражённо огрызнулся предлагавший. — Если вы так активно выступаете против, пусть студент придёт со своей однокурсницей, которая от него забеременела. Она не хочет аборта, он не хочет ребёнка — вот вам и дилемма.

— А что? Аборта ещё не было, — развёл руками ведущий.

— Хорошо, утверждаем. Только начнём беседу с аборта, это такая реальная замануха, если грамотно тему разработать, потом этот ваш неадекватный муж, и на сладкое — Мчечислав, чтобы девочки до конца программу смотрели.

— Мне кажется не надо с актёров начинать, — неожиданно для себя возразил Серёга. — Слепой раскусить может. Я же говорю, там что-то есть.

— Опять кто-то «Секретные материалы» на ночь смотрел, — сморщился в сторону Серёги шеф. — Все ваши туфтоделы не могут угадать, в какой руке арбуз спрятан! Умудряются пукнуть в воздух и промахнуться, а ты говоришь… Кстати, как там зовут твоего слепого?

— Антонином.

— Так и знал, что Паригорием, — шеф привык передёргивать замысловатые имена гостей программы и делал это с удовольствием, — смешной денёк будет: сначала запись Стефана Громкопопуло, потом Антонина, наверняка, Тихоструева. Откуда вы эти лингвистические рудименты выискиваете, тени забытых предков?

— Стефана зовут Григоропопуло, — поправил начальника коллега Серёги. Он также предлагал гостей на программу: с этой недели вышел из отпуска, и вот, оказывается, сразу же с готовым героем. Прыткий. Умудрился к тому же, чтоб обсуждение вокруг его гостя на скорую руку прошло. Серёга задержался-то всего на четверть часа, а уже ни о каком Стефане речь на летучке не велась. Интересно, чем он так заинтриговал шефа, что сомнений по герою не возникло?

— Посмотрим ещё: как и чем он у тебя «популо», — будто зачуяв Серёгино недоумение, шеф решил доразобраться с первым героем, — какие места он будет мазать своим скипидаром — это-то ты хоть знаешь?

Серёга поперхнулся — «скипидаром лечит… на пару эфиров растянуть можно». С ним случился «эффект Инны Леонидовны», когда хватало необдуманности, для того чтобы начать фразу, и доставало осторожности, чтобы её так и не закончить:

— Вы знаете, мой слепой именно про это…

— Сочинил либретто, — привычно застихотворил неоконченную мысль Серёги шеф. — Как с писаной торбой носятся со своими кармическими утырками! Оставьте эти ахи-взохи для бабусек, что смотрят программу. Для вас эти ребята просто рабочий материал. Из него рейтинг лепится.

— Но что, если, — взволнованно и споро, боясь, что её остановят, вклинилась в разговор Инна Леонидовна, — что, если один из этих утырков, один из тысячи, из сотни тысяч, прав? Я так, когда думаю об этом…

Здесь решительность тётеньки режиссёра закончить свою мысль окончательно угасла. Но всё-таки фурор ей произвести удалось. Все оглянулись с недоумением. Возможно, если б заговорил электрочайник, присутствовавших это удивило бы меньше. А Серёге припомнилось «…баба одна, молчит всё время. Её и слушать надо». Да, что ж за совпадения?! Оцепенелость коллег снял шеф-редактор:

— Вот это первое чудо, которое случилось у нас на программе! Глухие видят! Слепые ходят! Инна Леонидовна говорит! Инаугурационная речь Валаамовой ослицы! Вместо того, чтоб языки чесать, лучше бы за сценарии программ принялись. К вечеру чтоб были готовы! А наша болтушка, — и пальцем на Инну Леонидовну, — над анонсирующим роликом пускай трудится. Ну что, по серьгам получили? За работу, сёстры!

Для шефа всегда самым надёжным методом выхода из непонятной ситуации было разогнать всех по рабочим местам. Так случилось и на этот раз. Все за свои столы расселись, в компьютеры клювами уткнулись: кто пасьянсы раскладывает, кто в Интернете озорничает — деятельность редакции становилась видимой для начальства.

Интернет, кофе, пасьянсы, немного текста пописать — ощущение заурядного офиса. Просто специфика своя — НИИЧаВо времён суверенной демократии, чародейства next. Вот и опять на специфике этой прокололись — ведущий мазь на собачьей слюне разлил, на всю комнату воняет. Решили помещение проветрить. На это время кто в кафе, кто курить, кто по офисам других программ, а Серёга решил сходить за кумысом. Не то что с похмелья, просто, было дело, на одну из программ казахского лекаря приводил — тот очень убедительно про целебные свойства кобыльего молока рассказывал. Алкоголя почти не содержит, бензоатом натрия не порчен, бодрости придаёт — что ещё надо, чтоб достойно встретить рабочий полдень? Благо и молочный магазин поблизости — только перекрёсток перейти. Правда, его, вроде, закрывать собирались, но пока суть да дело… В общем, накинул пуховик свой синий, поверху зенитовский шарф — и за порцией кисло-молочной свежести.

Перекрёсток миновал, на магазин свой любимый глянул — так и есть, уже вывеску меняют. С козырька магазина пара рабочих весёлую Бурёнку отцепляют, внизу ещё пара — стремянку устанавливают. Но люди из магазина вроде бы выходят, есть смысл до крыльца добежать, глянуть. И побежал было, но…

— Семён! Семён!!! — сзади кто-то истошно закричал.

Сергей обернулся. Что-то смутно припоминаемое заставило обернуться. Какая-то незнакомая женщина, торопясь, шла ему навстречу, а за два шага до него растерянно остановилась:

— Ой, извините. Просто и курточка, и шарф — всё похоже. Извините, спутала.

— Сергей! — ещё один крик, истошней, опять из-за спины, со стороны магазина. И грохот вслед крику. И крик превращается в вопль. И вопль рвёт небо в клочья:

— Серё-ё-ё-ё-жа!!!

Лицо женщины напротив перекосило, прикрыла ладонью приоткрывшийся рот. Какой-то мужчина реактивно вперёд подался, пакет из рук выпал. Пенсионерка перекрестилась, не выпуская из рук газеты. Ещё грохот сзади. Серёга повернулся в сторону магазинного крыльца, куда он чуть-чуть не дошёл. Поворачивался, не думая. Мысль вытеснялась множеством звуков. Железный остов весёлой Бурёнки, только что висевшей над крыльцом лежал на земле. Окровавлен. Рядом тело, верхняя его часть придавлена вывеской. Девчонка рядом с вывеской, зачем-то тело за рукав дёргает:

— Серё-ё-ё-ё-жа!!!

Из магазина выбежал охранник, что-то говорит рабочему возле упавшей стремянки. Вместе идут к вывеске, начинают её стаскивать с тела. Не стаскивают, почти волокут. Наверняка, всё это неправильно, не так надо. «Где чинят, там и рушится». Края вывески в крови, и улыбка у Бурёнки алым забрызгана. «Бойся коровы, молока не дающей». После того, как железную пластину отнесли, стал виден погибший. Что погибший, ясно сразу. На пол-лица кровавая мяша.

— Серё-ё-ё-ё-жа!!! — молодая девчонка перед трупом, платок сбился, волосы уже разметались.

«Сергей не спасётся…». И девчонка молодая, и погибший парень, видимо, её ровесник. Рэперские штаны, модные кроссовки, футболка из под куртки топорщится, дальше не видно — в крови. И ручеёк от парня, алый ручеёк мешается с уличной грязью; всё черней становится, всё тягучей. И к ногам подползает. Серёга ещё секунду посмотрел непонимающе и вдруг сорвался, побежал. По пути с женщиной столкнулся, которая его Семёном окликнула — и дальше понёсся. Ещё люди, ещё толчея — дальше. Светофор, жёлтый цвет — дальше! Перебегает дорогу, машины тормозят, ругань — дальше! Прочь! — не видеть, не думать, не понимать! Около телекомпании остановился, пара мужиков стояли возле входа, курили, вроде бы знакомые.

— Слышь, что там напротив случилось, визги какие-то? — спросил один из куривших.

— Сигареты не найдётся? — Серёга спросил механически, не думая; вообще-то он почти не курил, разве что после выволочек шефа, бывало.

— Да на, — протянули ему пачку и зажигалку, — ты, кажется, из этой экстрасенсорной программы?

Зажигалка не срабатывала, огонь не высекался.

— Подожди, я сейчас сам тебе прикурю, — решил услужить собеседник, — я что про программу-то вспомнил. Вы там из нашей «Хаты с краю» себе Мчечислава на эфир зазываете, ему вопросы лучше заранее написать, он тупой. Ещё лучше и ответы согласовать.

Серёга кивал. Не слушал, но кивал. В голове прокручивалось: вопли, перекрестившаяся газетой старушка, девчонка дёргает лежащего за рукав, двое стаскивают с него железный остов, и лицо женщины, что по ошибке его окликнула. «Обернись, когда надо обернуться. Когда окрикнут. Окрикнут, чтоб жил ещё». Внезапно за плечо взяли. Вздрогнул. Тех двух из «Хаты с краю» уже не было. Ушли, а он всё ещё им в ответ кивает. Инна Леонидовна рядом: в шубке, с пакетом, собралась куда-то, по пути его встретила:

— Ты же не куришь… — и осеклась, и рассматривать стала. — На тебе лица нет. Что-то случилось?

— Инна Леонидовна, — Серёга смял и бросил сигарету, — вы скажите шефу, что меня сегодня не будет. Я к своему слепому пошёл. Только постарайтесь всё это сказать до того, как вас оборвут. Объясните, что мне с Антонином ещё раз договориться нужно. Или не договориться. А в магазин не ходите, там… Ну, не ходите, в общем… Вы знаете, слепой и о вас вспоминал. Вы не зажимайтесь и не бойтесь, когда говорить начинаете. Всё правильно. Всё правильно и всё очень страшно. Один из тысячи прав. Какая глупость!

Говорил сумбурно, мысли пихались, дроблёная фраза шла градом. Инна Леонидовна выглядела совсем огорошенной. Хотела, что-то уточнить у Серёги, но даже и слова нужного выродить не смогла, просто рот открыла. Серёга кивнул ей, потряс за плечи, развернулся и скорым шагом пошёл к трассе, тормозить тачку.

Пока ехал, в голове прокручивал варианты разговора, целые диалоги выстраивал: что если слепой так скажет, что если промолчит. Всё сводилось к тому, что надо придумать какую-то убедительную версию, почему Антонин не может прийти на эфир; не надо ему приходить. И как-то складно всё получалось, пока ехал. А как вышел из машины, как с шофёром расплатился, сразу окрик из-за спины. Блин, опять окрик:

— О! Четвёртой власти великое здрасьте! Не боись, пресса, всё пучком будет. Уломал я Антоху, всё как есть вам расскажет, только записывай.

Отец провидца в подпитом радушии уже и руки распахнул для объятий, Серёга увернулся. В обиде пьянчужка развёл руки ещё шире:

— Что ты как не спонсор-то? Говорили мне, что телевидению верить нельзя. Балаболы одни.

— После, после, после, — на ходу отмахивался Серёга, — с Антонином переговорю, тогда…

— Ну, как знаешь, я его, как уговорил, так и отговорить могу, — бурчание вослед.

Бег с препятствиями, продолжение: в дверях встретила мать слепого, сухонькая, строгая, наступательная. С порога:

— Кто тебе велел этому алкашу коньяка покупать? Хочешь расплатиться с Антоном, мне денег дай. Взяли повадку бухлом откупаться. Я пущать к сыну не буду, если так.

— У Антонина приёма нет?

Вместо ответа мать ворчливо:

— Ты слово дай, что муженька моего ненаглядного спаивать не будешь?

— Не буду, не буду, не буду, — слова как отмашка, быстрей бы к слепому проникнуть.

— Нет у него никого, проходи. Только потом уж уговор соблюди. А то мне нынче муж и трезвый не особо нужен, а пьяный и подавно. Не подведи, говорю.

Кивки вместо ответа, и рысью в комнату провидца. Не вошёл — ворвался. Слепой аж в креслах дёрнулся.

— Что вы там говорили, почему вам на эфир не хочется? — Серёга выпалил заготовленную фразу, но не так, как хотел, чересчур заполошно, срывающимся голосом.

Антонин, не спеша, взял газету со стоящего рядом столика и перекрестился с газетой в руках:

— Свят, свят, свят… Напугал, оглашенный.

— Не юродствуйте, вы всё знали: и про упавшую вывеску, и про погибшего Сергея. И про будущий эфир что-то знаете. Вы можете не ходить, если не хотите, поверьте, я что-нибудь скажу, как-нибудь выкручусь.

— Вечно у вас что-нибудь, как-нибудь да кое-где, счастливые люди, — Антонин положил газету обратно на стол и говорить начал с серьёзной усталостью в голосе. — На эфир я пойду. Теперь уж не миновать. Как ты там говорил: «докажите свою правду хотя бы мне, и это уже будет много». Красиво глаголешь. Убедительно. Трудно не согласиться. Надо идти.

— Да бросьте вы! Всё же знаете, всё вам понятно и никто вас принудить не может. Давайте лучше сообразим отмаз вместе, почему вы в этот раз прийти не сможете, — тут Серёгу спасительным компромиссом в голову шибануло, — или так, почему перенести запись надо. Может в следующий раз, через какое-то время и ничего страшного, если вы в программе сняться согласитесь?

— Всё бы вам перед вечностью отмазки придумывать, «следующими разами» душу тешить. Сказано, пойду. И придумывать тут нечего, всё уже за нас придумано. Номер телефона — спасибо, что оставил. Надо будет с администратором насчёт машины договориться. Я, видишь, на всякой-то не уеду — инвалид.

— Давайте, тогда так. А что будет-то? Из-за чего идти не хотели? Что там плохого увиделось? — Серёга разговор припоминал смутно, во время прошлого визита он больше старался переубеждать, а не запоминать.

— Да, мелочи все наши сегодняшние «плохо»; блохи настоящего. Блошкой больше, блошкой меньше — суета… У вас на работе, наверное, это бы назвали ненужным информационным поводом. К чему, чтоб коллеги вам косточки перемывали, да прокуратура на канал ходила?

— Так что всё-таки будет?

— А что будет? Неминуемое будет, неизбежное пройдёт…

— Да, какое неизбежное, если вы можете и не прийти? — Серёга вновь начинал кипятиться. — Всё в вашей воле. Просто, взять и не прийти, а я объясню, что-нибудь.

— Вся воля израсходована, Промысел остался. — Слепой опять начал говорить голосом из космической могилы. — Всякий шаг необратим, и малый тоже. Ты свой шаг сделал, коньяк купил. Пустяк, казалось бы. А вся жизнь из необратимых пустяков слеплена. Вот тогда отпущенную свыше волю ты и израсходовал, золотое сечение перешёл. Было место для твоего решения, и нет места для твоего решения. Теперь только Промысел ведёт.

— Да что за золотое сечение? Вы проще сказать не можете?

— Да, и в институте невесть чему учился. Золотое сечение — один плюс корень из пяти делённое на два. Будет время, посчитаешь, будет время, и поймёшь. Бездомный ты, Ваня, Бездомный.

— Да что вы то Семёном, то Ваней меня пугаете. Напрямую сказать трудно, что ли?

— Балуюсь так. Знанием кидаюсь да от знаний тебя уберегаю. Сам с этим «многая печали» надорвался, зачем других напрягать. К чему это? Пустое.

Серёгу разговор выматывал. Всё загадки, ссылки, подтексты будто шорохи в тумане. И непонятно, чего боишься, какой шорох, чем грозит. Он уже жалостливо просить начал:

— Но ведь если согласились на эфир, то ничего сверхстрашного не случится? Ведь не «ужас, ужас, ужас»?

Слепой улыбнулся:

— А хочешь, и я анекдот припомню? Он несложный. Встречаются две планеты. Одна другой говорит: «знаешь, на мне завелись люди». Та ей отвечает: «Не бойся, это временно, у меня такое тоже было». Правда, не смешно?

— Блин, у вас ни слова в простоте! Голову морочите. Я устал с вами. Что, блин, после программы, апокалипсис наступит, что ли?

Слепой рассмеялся в полный голос. Голову запрокинул, тюбетейка слетела и стало видно меж слипшихся волос начинающуюся лысину. Никакого космоса, мистики и наворотов, раскатистый, довольный смех толстого человека с хорошими лёгкими. Даже заразительно. Серёга почему-то припомнил слова ведущего про «Агнию Барто против апокалипсиса» и тоже вслух усмехнулся.

— Смешной ты, жалко тебя, — сквозь одышку сказал Антонин. — Иди программу готовь, вопросы набрасывай.

От того, как просто без всяких мудрёностей и тёмной тягучести в голосе стал говорить слепой, на сердце полегчало. Громогласный смех слепого подразбавил ужас до состояния приятной тревоги. Остренько на душе, забористо, как перед прыжком с тарзанки.

— То есть вы меня успокоили? — уточнил Серёга.

— Ты сам себя успокоил, а я мешать не стал, — с улыбкой сказал Антонин. — Если коньяк покупать сегодня будешь, отцу моему не давай, сам вечерком выпей. От тягостных предощущений первое средство.

— Вы, по-моему, в первый раз при мне сказали «если».

— Окарался. Такого провидца из себя корчил — и на тебе! На «если» подскользнулся, — продолжал хохмить Антонин. — Ну, давай, как там у вас говорят, до следующих встреч в эфире.

Серёга засобирался. Мать слепого подошла к нему в прихожей и сунула в руки пакет.

— Тут пирожки. Только это тебе, моего пропойцу обходи. Будет у тебя коньяк клянчить, не слушай, мимо иди. Чем ты сына-то насмешил? Я уж и не помню, когда он после аварии так смеялся.

— А я и сам не пойму, — честно признался Серёга.

— Ну, давай с Богом.

Уходил в растрёпанных чувствах. Противоречия ломили голову. Пирожки, планеты с блохами, слетевшая тюбетейка, Промысел Божий — и из мыслей сплошная окрошка с горьким квасом получилась. Густо заправлено недоумением. Видать, и вправду прав слепой, надо вечером напиться.

Напился, похмелился, жить начал. Смутное беспокойство не исчезло, просто передислоцировалось куда-то на подкорку мозга. Время от времени всплывали тёмные намёки слепого про прокуратуру, про ненужный информационный повод, но тут либо ведущий заставлял побольше нарыть сведений о бабке Ванге для пущих сравнений, либо шеф требовал связаться с Мчечиславом и проговорить с ним ход беседы в студии — дурное забывалось. Вечерами, правда, прихватывало: про необратимые пустяки начинал думать, и чащоба мыслей становилась всё темней и сумрачней. Пару раз даже звонил Антонину, но тот в своём репертуаре: нагонял туману, путал велеречивыми фразами, а потом советовал коньяку выпить. Серёга совету чаще всего следовал. А дальше по накатанной: напился, похмелился, жить начал.

Суббота. Предэфирная суета. Накладки и запарки. С утра выяснилось, что бригадир осветителей напился, пришлось срочно подменять человеком из другой смены. Потом ведущий расшвыривался текстом: «что вы мне за чушь написали». Шеф ходил и рявкал не по делу. В последний момент выяснилось, что Мчечиславу из «Хаты с краю» в гримёрку нужна особая вода, которую нигде не достать. Девушка-администратор по этому поводу наорала на гримёра. Та в свою очередь сказала, что уйдёт с программы. Всё как всегда. Первый гость пришёл в студию со своим скипидаром (на каких-то там целебных корешках настоянном). Долго сидел в уголку, молча и неприкаянно, пока шеф не удостоил его своим вниманием:

— У нас что за проходной двор? Кто впустил этого манкурта?

— Извините, я со скипидаром, — целитель заметно волновался.

— Даром, что со скипидаром. Я спрашиваю, кто пустил.

— Мне сказали, что на программу пораньше прийти надо: грим там, с ведущим поговорить.

— Так вы со скипидаром, что ли? — стало доходить до шефа. — Что ж сразу-то не сказали. Давно вас ждём. Стефан, если не ошибаюсь, Свистопопуло?

— Григоропопуло, — поперхнувшись, поправил целитель.

— Да, да, да, я и говорю Григоропопуло. Ждали, готовились, рады.

И к Серёге громко:

— Пока другого, как его, олуха нет, проведи этого в гримёрку. — И через паузу на ухо: — Грима скажи на этого Гуимплена не жалеть. Ещё бы и джинсовку ему замызганную заменить.

В общем, началось в колхозе утро. И было желание помандражировать да некогда. После того, как с первым гостем разобрались, внезапно выяснилось, что за слепым машину ещё никто не послал. Девушка-администратор снова заистерила. В городе — пробки. В результате, Серёга сам искал свободного водителя. Потом стали подгребать зрители в зале. Одним из первых — старый знакомый Сергея, тот, что ему на остановке подсказал адрес Антонина; сразу же уши оккупировал:

— А вы, я слышал, пригласили Антонина. Забавный фортель, не находите: случайная встреча — закономерный итог. И что такое закономерность, как не цепь случайностей? Я тут, знаете, увлёкся нумерологией, и один магистр мне подсказал, что гадать можно хоть на номере ИНН. Хотите, тоже сведу. Так вот, когда я начал по его методике расшифровывать «Улисс», то…

К счастью, Серёгу отвлекли. Пришёл тот мужичок, которому по сценарию слепой Антонин должен был помочь в поисках жены. Славный повод откланяться.

— А я вам ещё хотел про магический кристалл рассказать, — обиженно простился остановочный знакомый. — Его инопланетяне на дне прячут.

Серёгу всегда так и подмывало послать всех захожих чудиков подальше к терапевту, но он привычно улыбался и обещал выслушать удивительную историю позже.

Муж, с которым предстояло работать слепому, оказался фигурой колоритной и, как и было обещано, слегка неадекватной. Седые космы, резкие скулы, неспокойный взгляд. Казалось, что он намерен найти свою жену здесь и сейчас, не выходя из студии — так рыскал глазами. Потом вдруг начал плакать. Пришлось успокаивать:

— Только вы скажите, что моя Вера найдётся? — всхлипывал страдалец. — Я уже, куда только не обращался.

— Найдётся. Воды хотите, — Серёга протянул гостю бутылочку минералки.

— Я её на отдыхе потерял. Сам не пойму, как случилось, — страдающий муж поочерёдно захлёбывался то слезами, то предложенной ему водой из бутылочки. — Наваждение какое-то. Всего на пяток минут на берегу отвлёкся и вот…

— Так, кто позволил пить воду. Она для Мчечислава куплена! — истошно закричала девушка-администратор. — Ты, Серёга сам потом побежишь для этого реалити-недоноска минералку покупать, — и вдруг запнулась. — Ой, здравствуйте, Мчечислав, а мы тут уже ждём, волнуемся. Воду вот специально закупили, какую вы любите.

Девичий визг. Звезда последнего сезона «Хаты с краю» собственной персоной: явился, вышагивает по павлиньи, хвост распушил. Автографы раздаёт между делом, долбаное celebrity, так как будто ещё три месяца назад не бегал по телекомпании, сигарет не стрелял.

— А это кто? — безутешный супруг спросил Серёгу с надеждой: — Это тоже экстрасенс?

— Не, ещё хуже. Этот даже воду в ступе толочь не умеет.

— А чем он тогда знаменит? Певец? Писатель? Почему столько шуму?

Серёга растерялся, не зная как ответить. Как объяснить наивному дядьке, который, возможно, и ни одного реалити-шоу не смотрел, что нынче для славы пары публичных истерик достаточно, ну неплохо, конечно, ещё и жопу показать. « Просто я работаю celebrity» — дурацкая фраза для поколения PAST continue, не поймёт. Тут взгляд Серёги зацепился за мужичка, который ему так и не дорассказал про нумерологию и магический кристалл. Спасительный вариант. Нейтрализуем двух зайцев сразу. Махнул неугомонному чудиле рукой. Тот, обрадованный, что его заметили, сразу же замотал приветственно головой и тут же двинулся навстречу, уже на подходе начал оглушать фактами из серии «удивительное рядом»:

— Про магический кристалл на дне озера я начал. Вы знаете, был даже один случай, когда у моего знакомого даже экзема прошла после того, как он в этом озере искупался. Правда, он после от рака помер. Так вот…

— Давайте я вас познакомлю, — прервал Серёга и тут понял, что не знает имени-отчества ни того, ни другого.

— Сергей Григорьевич, — радостно отрапортовал остановочный знакомый.

— Иван Анатольевич, — угрюмо буркнул страдающий муж.

— Вот и замечательно, сейчас вам Сергей Григорьевич на все вопросы и ответит. Можете его, кстати, про слепого Антонина спросить, он его лично знает.

Первые минут пять честно пытался присутствовать при разговоре, даже поддакивал, когда речь заходила о способностях слепого. Но Сергей Григорьевич постоянно срывался то на значение расшифровки «Улисса», то на планы инопланетных сил, и когда он начал увлечённо на руках показывать силу излучения магического кристалла, Серёга незаметно смылся. Тут же попался на глаза шефу.

— Где ты бродишь? Тут водитель в панике звонил. Не может отыскать твоего слепого. Там микрорайон сплошная Третья улица строителей. Выйди на связь срочно, — отрывисто скомандовал шеф. И тут же вертевшейся поблизости Инне Леонидовне: — А вы, почему не в аппаратной? Через пятнадцать минут запись первой программы. Глистопопуло вон уже в студии сидит, вертится, ёрзает, как будто ему задницу его же скипидаром помазали.

— Но ведь ещё осветители, — робко показала рукой Инна Леонидовна на пару мужиков, переругивающихся при установке приборов.

— Ходят в рваном кителе, — недовольно пробубнил начальник. — Не волнуйтесь, достанется всем, и по самые гланды. Шасть в аппаратную я сказал! — и снова к Серёге: — А ты что стоишь? Ты уже слепого своего на поводке вести должен.

Дважды повторять не надо. Серёга мигом растворился в суете. Созванивался с водителем, долго объяснял ему дорогу, потом дал номер Антонина. Потом ещё раз созвонился, убедился, что выехали. Потом накоротке пересёкся с мужичками из «Хаты с краю». Те успокоительно заверили:

— Не, у нас тоже бардак не лучше вашего. Все эти Мчечиславы с Доброчпохами, у каждого содержания на три копейки, гонору на три рубля. Пока в одну кучу соберёшь, да отрепетируешь… Свои заморочки.

По всем законам жанра звезда реалити-шоу появилась при первом её упоминании.

— А что, я не понял, в первой программе я просто как декорация сижу? Своим присутствием рейтинг на халяву людям делаю? — Мчечислав выказывал кураторам своё пафосное фи.

— Ты своим рейтингом девочек пугай, а перед нами болтать им не надо, он у тебя большой и бессмысленный, — далее чуть спокойнее, как с маленьким: — А сейчас попил водички и сел на место. Молодец, хороший мальчик.

Кстати, и приглашённых зрителей начали уже рассаживать. Серёга решил не отсвечивать и рванул к выходу, встречать Антонина.

---

Серёга вышел на улицу, закурил. Только сейчас понял, что с утра в студии безвылазно — мелочь за мелочью, пять часов кряду ни присесть, ни задуматься. Только сейчас, когда морозный, колкий воздух будто ёршиком нутро прочистил, опять стало страшно. Неформулируемый страх, безотчётный. Думал даже опять слепому позвонить, отговорить его ехать, пробки, мол, плохо себя чувствую. Стал набирать номер, сбросил. Закурил третью сигарету кряду — раньше даже когда волновался, такого не случалось. В голове прокручивалось: «Не могу на программу. Плохо кончится», упавшая вывеска, улыбающаяся железная бурёнка, кровь на улыбке. Съёжился от внезапно подувшего ветра. Решился позвонить снова. После долгих гудков голос Антонина:

— А мы уже на подъезде, пара перекрёстков осталось, — ровный голос, ни радостный, ни пугливый.

Серёга хотел ещё о своих опасениях сказать, уговорить слепого что-нибудь придумать, но вместо этого уныло произнёс:

— Хорошо, я около студии вас встречать буду, шофёр знает где.

Зашёл в помещение, выдохнул. «Да и то верно, — подумалось, — как перед начальством потом выплясывать, почему я эфир сорвал? Будь, что будет. В конце концов, это, как его, золотое сечение уже перейдено». Пять минут отупелого ожидания. Наконец шум за окном. Серёга выбегает встречать. Машина притормозила, открылась задняя дверь. Сначала рука с зеркальцем появилась, будто ощупывает его на расстоянии. Потом голос Антонина раздался:

— А ты не бойся! Самое лишнее дело — бояться. Помоги хоть выбраться. Ноги-то у меня никудышные, больные.

Серёга наклонился, протянул руку. Слепой, тяжело отфыркиваясь, с трудом вылез. Серёга до того ни разу не видел, как Антонин ходит: с одышкой, нелепо волоча правую ногу, почему-то поминутно вздрагивая плечом. Он провёл его позади декораций сразу в гримёрку. Запись программы с Григоропопуло по-видимому уже началась. Из студии несло каким-то кисловато-едким запахом. Серёга, как довёл до нужной комнаты слепого, сразу у гримёрши поинтересовался:

— А чем это из студии так пахнет?

— А это грек приглашённый, так волновался, что скипидар свой на травах ещё до записи разлил. Чем-то ему там снадобье, заменили, чем-то разбавили. Короче, всё нормально.

— Вот и славно, по намеченному, значится, — выдохнул усаживаясь в кресло слепой.

— Да, хоть сейчас-то можете сказать, что славно, что по намеченному? — вдруг закипятился Серёга. Гримёр изумленно посмотрела на них с Антонином. Тут в кармане свитера у Серёги засвиристел некстати мобильник. Шеф:

— Как там твой слеповидец, приковылял?

— Только что на грим зашли.

— Смотрите там, поспешайте. Этот Лохопопулос совсем программу не тянет, ещё минут десять и выдохнется. — Конец связи.

— Что там? — поинтересовалась гримёр, пристально рассматривая причёску слепого, который к тому времени снял свою извечную тюбетейку.

— Шеф. Говорит, чтоб побыстрее.

— Побыстрей, так побыстрей. Нам не трудно, — продолжая оценивать шевелюру, задумчиво сказала гримёр. — Волосики-то совсем жидкие. С тюбетейкой, пожалуй, что и лучше. Да и загадочней, наверное.

Всё время пока работала гримёр, Серёга наблюдал за Антонином. Пытался считать, что тот сейчас думает, переживает ли? Лицо слепого было безучастно. Неподвижность, которой Сфинксы позавидуют. Серёга попытался растормошить его вопросами: «готов ли он к программе, что хочет знать о гостях, с которыми ему работать», но гримёр осадила все попытки разговорить Антонина:

— Дай работать спокойно. Мне надо, чтоб герой не говорил.

Минут через пятнадцать в гримёрку заглянул шеф.

— Как тут у вас? У нас там просто всё поджалось, с опережением графика записались. Кофе-брейк сейчас. Минут через пять выходите. И сразу на исходную.

Заметил Антонина, решил и его подбодрить:

— Ничего, колоритно выглядите. Сразу видно, провидец.

И уходя:

— Очки оставить, тюбетейку снять.

Гримёр руками взмахнула:

— Только думала, что всё закончила. На тебе! — ещё и с волосами работать.

Наскоро уложили волосы, слегка залакировали, вышли. Завидев Серёгу и Антонина, засуетилась девушка-администратор: «Скоро начинаем, пожалуйста, садимся по местам». Народ не особо слушался, приходилось подходить к каждому отдельно. Серёга вёл Антонина под руку, подсказывая тому, где ступенька, где шнур, за который запнуться можно. На них оглядывались. Мчечислав, который вёл беседу с парой своих соглядатаев из «Хаты с краю», тоже обернулся в сторону Антонина. Взгляд при этом был такой, будто он в элитном бутике одеколон «Шипр» увидел:

— С этим что ли? Он хотя бы «Хату с краю» хоть один выпуск видел?

Серёга представил себе как слепой ежевечерне смотрит по телевизору разборки Мчечислава и его девушки Желанны — стало смешно. Действительно у них там отбор на проект идёт по принципу первостатейной дурости. Антонин остановился, направил своё зеркальце на Мчечислава, скоро просканировал и выдал ровно, без эмоционально, просто как констатацию факта:

— Шелудивый

Сопровождающие Мчечислава в кулак прыснули. Один из парней на ухо объяснил Серёге:

— Настоящая фамилия у Мчечислава — Шелудивцев. Никита Шелудивцев из Вязников.

Его коллега в это же время начал успокаивать оскорблённое самолюбие провинциала Шелудивцева. Дескать, не бузи, дадим тебе на сладкое конфетку. Серёга — от пущих пророчеств подальше — провёл Антонина к месту съёмок, усадил в кресло. Напоследок, на ухо:

— Вы хоть дайте понять, когда к плохому готовиться?

— А ты думаешь, мне не страшно? — на выдохе, не голосом, а воздухом просипел слепой, и после уже громче, чтоб и окружающие слышали: — А о плохом всё время думать, так и хорошего можно не приметить. Верно, я говорю, а? — И отвернувшись в сторону: — Девушка, можно вас? Тут в нос шибает, разлили, наверное, что-то.

— Ой, да это с предыдущей программы осталось, скипидаром лечили, — засуетилась администратор. — Сейчас попрыскаем чем-нибудь освежающим.

И вновь суета пожрала смысл. Что-то важное, существенное крутилось в голове, но начали брызгать аэрозолем, но подбежала гримёр поправить причёску у ведущего, но шеф не мог дозвониться до Инны Леонидовны, и все шумели, и было пестро в голове от этих звуков. Потом ведущий с папочкой наперевес подошёл к Антонину. Начал беседовать. Серёга стоял рядом, глядел в то в потолок, то на беседующих и перебирал пальцами, будто пытался нащупать то самое — единственно важное. Должно быть, выглядел странно. Ведущий, полуобернувшись, сказал ему:

— А ты можешь идти пока. Мы с Антонином ход программы обсуждаем… Там вон зрителей на трибунах организовать надо, сходи, помоги.

Серёга отошёл. Не в сторону зала, а к закутку, где стоял столик с электрочайником, кофе и печеньем. Какое-то странное размягчение мозга, ватность ощущений, вроде как кино смотришь в полудрёме; давно тебе известное кино. Серёга сел и вновь стал перебирать пальцами. Мыслей не было. Пожалуй, не было и попыток набрести на них. Просто какие-то бесцельные движения, просто в голове что-то тяжело и ненужно ворочалось. Так, должно быть, заблудившийся в Антарктиде полярник продолжает идти, зная, что непременно замёрзнет. Из сомнамбулического состояния вывели слова Инны Леонидовны. Из аппаратной на всю студию по громкой связи: «Внимание! Пошла запись!» — единственные слова, которые она умела произносить уверенно.

Приветственные слова ведущего, отрепетированные аплодисменты. Стартовали. Представление Антонина, коротко об аварии, из-за которой у него открылся дар предсказательства, немного о зеркальце, через которое он судьбы человеческие распознаёт. Следом — приглашение в студию первой пары собеседников: молодые ребята, которые давно уже живут в гражданском браке, а месяц назад узнали о том, что у них будет ребёнок. Серёга впервые за сегодняшний день вспомнил об их существовании — гаврики из театрального училища, разыгрывают сценки на потребу устроителям ток-шоу. Твёрдая такса, чёткий сценарий, актёрская задача не сложней, чем на школьном КВН. Серёгу всегда удивляло, как зрители на это легко ведутся.

— Ну, да ребёнок, а где ребёнок жить будет? В общаге? А ты уверена, что нас и из общаги не попрут после этого. А вдруг, это вообще не мой ребёнок, откуда я могу знать? — заученно кипятился молодой человек.

— То есть ты что, готов отказаться? Тебе, что это: как бракованные туфли обратно в магазин сдать? — на чистом глазу возмутилась невеста.

— Ну почему, как туфли? Просто я говорю, что я не уверен. Нужна экспертиза.

Осуждающий ропот в зале. Спасительная заготовка от ведущего:

— Вы же на нашей программе! Можно всегда спросить пришедшего в студию провидца о том, что есть правда, и как потом с этой правдой жить. Антонин, что вы посоветуете молодым людям? Как им строить свои отношения дальше?

Антонин достал заветное зеркальце, направил его на ребят и, спустя пять секунд, достаточно громко и спокойно сказал:

— А что советовать людям, которых ничего не связывает, и связывать в дальнейшем не будет, кроме небольшого стыда. Они знакомы всего три дня.