Бесплатный фрагмент - Тюльпаны с Байконура

Предисловие

Книга Александра Кубасова начинается с полета. И это очень символично: полеты будут везде, где бы герой ни оказался. И в деревенском детстве, когда вдруг попал в страшную метель, но смог найти дорогу домой, и в институте, когда, казалось бы, встретил ту единственную, и на Байконуре, где герой проживал самые волнующие, самые интересные рабочие дни. Но и позже, в Москве, куда его уговорили переехать, чтобы продолжить работать над космическими проектами. Все это — про полет. Полет чувств, полет мысли, полет науки… И конечно, в этой книге мы увидим завораживающий, оглушительный, мощный полет знаменитого «Бурана», советского орбитального многоразового корабля-ракетоплана. Единственный его полет. Я написала «герой», но на самом деле эта книга — в жанре автофикшн, то есть перед нами мемуарная литература с крошечной долей вымысла, и именно вымысел делает воспоминания Александра более драматичными и, как ни парадоксально, более достоверными. Так что герой здесь — сам автор. И путь героя — это путь талантливого инженера Александра Кубасова, который работал на самых значимых космических объектах в самое неспокойное время: перед перестройкой и после. Время, когда вся наша наука и вся космическая отрасль, достигнув своего апогея, оказалась в тяжелом кризисе. Кризисы переживает и Александр — вместе со своей страной, вместе с целым космосом. Но испытания не ломают его, он остается все тем же увлеченным инженером, исследователем, романтиком. Кстати, романтики в книге очень много: здесь и порывы, и поступки, и любовь… С огромным удовольствием прочитала эпизод, который дал название роману, — про тюльпаны, растущие на Байконуре. Переживала эти события вместе со всеми персонажами, думала, как теперь повернется судьба главного героя, что изменится в его жизни? И конечно, сравнивала его с нынешними героями, удивлялась, неужто великие романтики остались в прошлом, неужто теперь никто не способен на такое? И до сих пор, вспоминая прочитанное, спрашиваю себя: «А если бы все случилось иначе?..» Но, как сказал один писатель, история не знает слова «если».

Я уверена, что читатель оценит и живой язык книги, и ярких, увлеченных своим делом людей, о которых рассказывает Александр, и впечатляющие зарисовки о Центре управления полетами. А заодно и незабываемую атмосферу той эпохи, когда развивалась и крепла наша космическая отрасль. Благодаря простым людям, работавшим на нее. И вопреки всему. Обязательно читайте книгу Александра Кубасова. Она удивительная.

Светлана Богданова, писатель

---

Я знаю, друзья, что пройдет много лет

И мир позабудет про наши труды.

На пыльных обломках упавших ракет

Останутся наши следы.

(На мотив популярной когда-то песни О. Б. Фельцмана)

---

Перелет

Наш самолет высоко над облаками. Более полутора часов полета — половина пути. Мне как-то неуютно, зябко, тоскливо, в голову лезут грустные мысли.

А вот попутчикам моим, напротив, очень даже комфортно и забавно. Они удачно расположились. Между их креслами, повернутыми друг к другу, оборудован рабочий стол. Мужики не преминули этим воспользоваться. Постелили на него газетку, накромсали хлебушка, лучку, сальца, откупорили фляжку спирта и, азартно посмеиваясь, швыряют по столику картишки.

От полетных впечатлений и без спирта кружится голова, слегка подташнивает, и посему я вне игры. Кутаясь в расстеленный в кресле полушубок, вглядываюсь в сумрачную даль. Сижу, отвернувшись от игроков, уткнувшись лбом в круглый иллюминатор.

Спецборт Ту-134 на маршруте Раменский — Крайний.

За бортом плотная пелена облаков. Она тянется до горизонта, пушистым покрывалом своим укутывая землю. Как ни прищуривайся, земных пейзажей не разглядеть.

Со временем однообразная картина облачной пены утомляет взор. Отрываюсь от иллюминатора, поднимаю повыше воротник полушубка, откидываюсь в кресле. В этой расслабленной позе чувствую, как сами собой закрываются глаза. Постепенно проваливаюсь в дремотное небытие. Сиюминутные впечатления тают, растворяются, исчезают. Мысли уносятся в детство.

Я вырос там, где грязь в колен… Эти детские воспоминания замещают мои полетные впечатления. «Грязь в колен», — помнится, такими словами моя бабенька Надежда (мать моего отца) сокрушалась о том, какая же на улице непролазная слякоть.

— Куды ты в калошах-то собралси? Спаги вон отцовския одень. Грязь на улице в колен, а ты… — так, бывало, сопровождала она мой выход из чистой, ухоженной избы на раскисшую от непогоды улицу.

Совсем недавно все это было. Как там тепло, уютно и мило…

Теперь, коротая трехчасовой перелет, не нахожу ничего приятнее, как лететь с закрытыми глазами и в полудреме упаковывать всплывающие воспоминания в стихотворную форму.

Я вырос там, где грязь в колен.

Там, где в распутицу не всякий трактор далеко уедет.

А все ж тот неказистый край в душе моей не тленн,

Хоть капитал годков прохладным ветром веет.

Кручу в голове эти строчки, стараясь удержать душевный поэтический настрой, собираясь с мыслями и… вздрагиваю от неожиданного резкого возгласа одного из картежников:

— А у меня валет крестей!

Тут вся компания, видимо реагируя на оплошность одного из игроков, дружно громко загоготала.

— Ну что? Утер он тебе нос? Знай наших! Не зевай! — звучали реплики игроков.

Шумели, слава богу, недолго. Карты вновь были розданы. Начался следующий кон, и игроки, тяпнув по глоточку горячительного, затихарились, молчком продолжили свою игру. А я, припоминая ощущение того, как капитал годков прохладным ветром веет, вернулся к своим поэтическим развлечениям.

Но нет, не замести ему глубокие следы,

Что с детства мне оставлены речушкой, лесом, полем.

Как там красивы по весне сады…

Ромашки на лугу… Родной мой край, он тих, приволен.

Наполняя свои воспоминания ощущениями детства, я возвращался в ту не забытую мною действительность и ярко чувствовал:

Там все еще березовым дымком попахивает печь,

Храня весь день в тепле чугун с похлебкой или кашей.

И бабенька, усталая, прежде чем на ночь лечь,

Перекрестится на угол пустой избенки нашей.

Было время, жили мы в той избенке впятером, и теснота нас не томила. Но вот я вдалеке от родительского дома, да и сестра Надя не ближе. Отца схоронили. Сейчас там только бабенька и мать. Давненько я дома не был. Надо выбрать время, наведаться, матери помочь, а попутно и друзей детства повидать, подружек.

Там я любил, и не одною был любим,

Но как-то не сыскал в любви особенной, большой удачи.

В мечтах и мыслях — там, а, временем гоним,

Опять лечу куда-то, странствую — и не могу иначе…

В моей большой дорожной сумке есть ручка и блокнот. Записать бы стишок. Вроде складный случился. Сумка рядом, на соседнем кресле, но расстегивать ее, доставать что-либо, вообще шевелиться — лень. Так запомнится, а коль забудется — невелика потеря, взамен придет чего-нибудь еще, может, даже складнее и краше, много чудесного в жизни нашей.

Неожиданно из детских воспоминаний выдергивает меня металлический скрежет и лязг распахнувшейся двери пилотской кабины. К нам входит один из летчиков и, широко улыбаясь, бросает:

— Ну что, мужики, хорошо летим? — и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Только не знаю, где сядем. Крайний не принимает, там испортилась погода. На Байконуре — буран.

В ответ кто-то из нашей инженерной команды пытается пошутить:

— Так здесь все «бурановцы», все летим на «Буран».

— «Буран» бурану рознь, прошу не путать божий дар с яичницей. Короче, спецы, я запрашиваю Актюбинск, там, кажется, метет потише. Дадут «добро» — сядем там, а дальше решайте сами. Кому не терпится поработать, может продолжить добираться поездом, кому не к спеху — подзаправимся и вернемся обратно в Москву. До завтра-послезавтра погода образумится, полетим повторно, даст бог, прямо к месту назначения. Вот такой расклад. Соображайте.

Выговорившись, пилот вернулся к штурвалу. В иллюминаторе все та же беспросветная пелена облаков. Куда летим?

Не привлекая внимания товарищей, шепотком обращаюсь к Создателю, моля его о том, чтобы буран утих. Сегодня, как когда-то в детстве, он опять крутит, мутит, встревает в намеченные планы, заставляет поволноваться.

Буран по воспоминаниям детства

Помнится, было мне тогда лет четырнадцать. Отец подрядился сторожить сенокосные угодья соседнего колхоза. Была у него постоянная работа электрика на местном сельском молокозаводе, а к этому дополнительному делу сторожа его подтолкнул страх оставить своих овец и корову в зиму без кормов. То лето оказалось жарким и засушливым, трава быстро пожухла, заготовка сена на зиму стала проблемной, отец согласился побыть сторожем. Платой за эту работу стала возможность заготовить сено для своей скотины.

Определенные под его присмотр луга находились в пойме речушки Сивинь и ее притока Кивчей, в местах низменных и даже кое-где заболоченных. Трава там выросла густая, сочная.

В сенокосную пору, погружаясь в болотную жижу по колено, а то и по пояс, отец косил высоченную камышину косою, мать жала серпом, я сгребал скошенную траву в охапку и перетаскивал для просушки на не залитые водой полянки. В знойный день, под палящим солнцем барахтаться в теплой воде было даже приятно, такая возня радостно забавила меня (как у нас на селе говорили) и вовсе не утомляла. В общем, сена для себя мы заготовили.

Тогда же на основных площадях трава колхозниками тоже была скошена, высушена и уложена в аккуратные стожки. Колхозную усадьбу и луга разделяла река. Перевозить сено зимой, когда речка скована прочным льдом, считалось сподручнее. А до той поры нужно было присматривать, не позарился ли кто на стожки, не пощипал ли сенцо, и это дело отец перепоручил мне.

От нашего дома до тех лугов около десятка километров. Летом, ранней осенью такое расстояние не было проблемным. Я заводил старенький, дребезжащий всем своим железом «Ковровец» и лихо мчался по пыльной грунтовке, высоко подпрыгивая на дорожных ухабах. «Доскакав» до места, оставлял свою технику у ближайшего стожка, трусцой перебегал от одного стога к другому, осматривал, пересчитывал их и с чувством исполненного долга возвращался с докладом к отцу.

Как правило, мою болтовню он выслушивал молча, однако при этом я подмечал его одобрительный взгляд, и это было чертовски приятно. Я не просто гонял на мотоцикле, что само по себе занятие для подростка желанное, душещипательное, — я катался по делу. И потому был весьма доволен собой.

Наступившая следом зима засыпала дороги толстым слоем снега. Мотоцикл пришлось загнать в сарай и достать лыжи.

Тогда-то, в одну из таких лыжных пробежек к стогам, на обратном пути меня и настиг буран. Мело так, что ничего приметного вокруг не проглядывало. Я оказался в чистом заснеженном поле, где нет и намека на хоть какой-либо ориентир. Первую половину обратного пути я ехал краем Мещанского леса, он заметно сдерживал порывы сильного ветра и сам по себе служил надежным ориентиром. Откатившись же от него, я выставился всем ветрам напоказ.

Остановился, осмотрелся. Открытое пространство заснеженного поля казалось мне чудовищно враждебным. Чтобы добраться до села, надо на авось преодолеть поле, а это почти пять километров пути.

Село наше не маленькое, более трех тысяч дворов тогда в нем было. Четыре улицы — Каверина, Дудоладская, Середка, Бутянский конец — разделяемые проулками, тянулись одной цепочкой, состоящей из изб, дворовых построек, амбаров и бань. Параллельно им на расстоянии полутора-двух километров шла ломаная линия улиц с не менее экзотическими названиями: Самсоновка, Малая Шишкановка (состоящая из двух половинок — Лягушовки и Грачевки), Поповка, Загробная. Большинство улиц получили свое название от фамилий семейств, там проживавших. Поповка — за то, что находилась рядом с сельской церковью, служители которой селились в ней. Загробная была расположена за погостом, то есть за гробами, отсюда и ее название.

Поименованные улицы, длинные, растянувшиеся двумя параллелями на добрый десяток километров, соединяли те, что шли поперек: Шабановка, Большая Шишкановка, Ледневка, Околоток. Поперечные улицы были гораздо короче, по километру каждая, не более.

Так вот, я двигаюсь по направлению вдоль длинных улиц. Мне предстоит отыскать и уткнуться в одну из коротких, а попасть в малую цель, как известно, гораздо труднее, и это сильно волновало. Получится — тогда я спасен.

Преодолевая нестихающие порывы ветра, волочусь наугад с мольбой — не промахнуться. Мой дом в самом центре села. Как его отыскать?

Обычно я совершал эти пробежки по выходным, выезжая в луга поутру, с рассветом, и к обеду, нагулявши здоровый аппетит, возвращался. Но в тот день к обеденному времени в доме я не появился, и там изрядно переполошились.

— Куды ж ты парня в таку непогодь погнал?! — со слезами на глазах упрекала отца бабенька.

— С утра тихо было, — виновато оправдывался тот.

— А сейчас вон чо разыгралось, откуда что и взялось, — сокрушалась мать. Сестренка растерянно хлопала глазами и помалкивала.

Отцу нестерпимо было выслушивать в одиночку заунывные бабские причитания, и он кликнул в помощь соседа Алексея и двоюродного брата Владимира (для меня — дядю Лешу и дядю Володю). С дядей Володей они были особенно близки и не единожды выручали друг друга в трудную минуту.

— Чо делать-то, мужики? — советовался с ними отец.

— Да, дело дрянь, — утвердительно рассуждал дядя Леша. — Той зимой аккурат на этом пути Кузьмич замерз, и так его замело, что лишь по весне, когда поля пахать стали, на его труп наткнулись.

— Кузьмич выпивал. Пьяный, небось, был, вот и сшибся с пути, ослабел, прилег и закоченел, — встряла в мужской разговор бабенька.

— Тут, тетя Надежа, дело не в пьянстве, в погоде, — возразил ей дядя Володя. — Я, было дело, как-то под вечер в такую же снежную пляску метров на сто отошел от своего двора — стожок осмотреть, не потрепало ли его ветром. Нисколько не выпимши, совсем тверезый был. Ищу, ищу стожок-то — и не нахожу. Не видно ни зги, лишь метель в глаза метет, слепит. Примечаю, смеркаться стало. Плюнул я на это дело, думаю, шут с ним, все одно при таком ветрище ничего не сделать, к утру буран утихомирится — засветло осмотрю, поправлю, ежель чо. Развернулся и пошмыгал обратно ко двору. Шлепаю, шлепаю, пора б уж в калитку уткнуться, ан нет. «Что-то не то, — думаю, — надо, пожалуй, правее взять, дом-то мой крайний в улице, как бы не промахнуться, в поля не угодить». Бормочу себе под нос и продолжаю итить. Чую, отмахал с полверсты, а то и поболее. Тут до меня доходит, что точно от дома далеко уж ушел, а куда, в какую сторону — не соображу. Стемнело, буран не утихает, испужался — жуть. Ну, себе думаю, пока в силе, не надо останавливаться, надо брести, шевелиться, куда ни того приткнусь. Брел я так наугад, местами проваливался в сугробы по пояс, брел, почитай, всю ночь. Совсем из сил выбился, до костей промерз, и лишь под утро уткнулся в незнакомую избу. Постучался, разбудил хозяев, через дверь объяснились, пустили они меня отогреться. И знашь, куды я приперся? В Шапкино!

— Иди ты… — удивился Алексей. — Это ж километров пятнадцать, а то и все двадцать от дому.

— Вот так-то оно. Вот те, дружище, буран…

— Будя страшилки-то пересказывать. Соображайте, как парню помочь, — опять встряла в мужской разговор бабенька.

— Чем тут поможешь? На его пути натоптанной тропинки нет. Где его искать? Где встречать? Молись, чтобы буран утих, — отвечал ей дядя Леша. И, обращаясь к матери, добавил: — Дуська, достань-ка нам грамм по сто, мы тоже за него переживам. До потемков еще далеко. Парнишка он смышленый, даст бог, выкрутится. Надо ждать. Налей.

— Отстань, — отмахнулась от него мать, — не за што пить-то. Не до того сейчас. — И, обращаясь к отцу, спросила: — Может, он говорил, каким путем ходит?

— Таких путей много, в том-то и загвоздка. Ждем, — рассудил отец.

А я меж тем совсем закоченел на ветру, особенно руки. Они превратились в ледышки, пальцы с трудом сжимались, уже не держали лыжных палок. Не опираясь на палки, я за тесемки волочил их за собой. Без всяких ориентиров, наудачу, наугад преодолевал я этот трудный путь. Брел, брел, пока не уткнулся в остожье, остатки большого соломенного овина. Овин не совсем чисто и аккуратно забрали. Скорее всего, сгребли волоком, и теперь здесь были настолько большие охапки соломы, что снегопад и ветер еще не замели их, не превратили в сугробы. Пучки соломы заметно выпирали, топорщились из-под снега.

В кармане у меня был коробок спичек. Вспомнив о нем, я решил развести костер и погреться. Непослушными руками отвязал лыжи, положил с ними рядом лыжные палки и стал выщипывать солому из-под снега, собирать ее покучнее. Достать закоченелыми пальцами спички, запалить на ветру костер оказалось совсем не просто. С этим изрядно пришлось повозиться, но в конце концов я справился, и как только языки пламени разгорающегося костра дружно заплясали, я готов был распластаться на огне, лишь бы поскорее согреться. Совал руки по локоть в костер. Отходя от холода, в пламени огня заледеневшие пальцы сильно ломило. Претерпевая эту боль, я постепенно отогревался, оттаивал, подбрасывал в костер новые охапки соломы, спиной прикрывая его от порывистого ветра.

И все бы хорошо, согрелся — и дальше в путь, но не тут-то было.

Оглядевшись, я вдруг заметил, что левое плечо моей фуфайки от попавших на него искр задымилось, ткань одежки от прогара расползлась, а ветер все больше раздувал тлеющую брешь.

Этого еще не хватало. Что делать?

Сбросил с себя фуфайку, распластал ее на снегу и стал набивать в прогоревшую дыру перемороженный рассыпчатый снег. Дым прекратился, но стоило мне ее надеть и повернуться лицом к ветру, как она вновь начинала дымиться. Ветер досадно, назойливо раздувал тлеющую вату одежки, а под ней толстый шерстяной, связанный матерью свитер. «А что, если и свитер займется? — промелькнула пугающая догадка. — Тогда совсем несдобровать. Вот те и погрелся…»

Снегом загасить тлеющую вату не удалось. Как же справиться с этой напастью? Ума не приложу. Меж тем соломенный костер быстро догорает, и нужно что-то делать дальше. Разочарование по поводу подпаленной фуфайки и накативший следом страх все же не заглушили во мне способности соображать. Хлопая себя по плечу в надежде остановить тленье ваты, я отошел от костра и стал внимательно осматривать остожье. Несколько раз обошел его кругом с мыслью о том, что «раз остатки соломы еще не замело, значит, овин свезли совсем недавно и наверняка должны остаться тракторные следы». Так оно и оказалось. Присмотревшись, я разглядел неглубокие, местами совсем переметенные снегом колеи, оставленные тракторными гусеницами. Это было большой удачей, теперь у меня появился какой-то ориентир.

Плечо фуфайки продолжало тлеть.

Не находя способа его загасить, остерегаясь, что тлеющая вата подпалит-таки свитер, я скинул с себя фуфайку, сгреб ее в охапку, сунул под мышку и, оставшись лишь в свитере, пошел по тракторному следу.

Боясь вновь заморозить пальцы, подвязывать лыжи не стал, оставил их валяться возле угасающего костра. Пошел пешком.

Скоро тракторная колея вывела меня на твердую, накатанную дорогу. Она была гладко вылизана ветром, и снег, не застревая, переметывал через нее. Понимание того, что она наверняка приведет меня к дому, заметно взбодрило, обрадовало, добавило решимости и сил. Я быстрым шагом, а местами трусцой или вприпрыжку, наперекор нестихающему ветру, поспешил по ней.

Идти пришлось довольно долго, и к тому моменту, как дорога привела меня в Коверину (крайнюю улицу нашего села, от которой она тянулась к Мещанскому лесу), я почувствовал, что опять изрядно закоченел, особенно руки. До дома было еще очень далеко, хотелось согреться.

Пригляделся. Средь первых встретившихся мне коверинских изб угадал знакомую мне низенькую избенку бабушки Кати. Подошел к покосившемуся крыльцу, отряхнулся от снега, постучал в дверь. Мне никто не ответил, но дверь была не заперта, и я вошел в светлое, чистое, хорошо протопленное помещение. Сбросил у порога варежки и валенки, развернул фуфайку — она по-прежнему продолжала тлеть и дымиться. Хотелось побыстрей отогреться, а эта беда назойливо отвлекала, заставляла с ней возиться.

Оглядевшись, возле шестка русской печи примечаю короткую лавочку, на ней — два железных, наполненных водою ведра, а под ней — деревянную лоханку. В таких обычно готовят и выносят пойло домашней скотине, но сейчас она была пуста. Я засовал продолжающую тлеть фуфайку в эту лохань и облил ее водой. Воды не пожалел, вылил целое ведро. Вата быстро впитала воду, отчего фуфайка стала неподъемно тяжелой. Пальцы рук от холода еще не отошли, были непослушными, и я с большим трудом вытащил ее из лоханки, едва удерживая, дал воде немного стечь, а потом закинул ее на печь и сам запрыгнул следом.

Примостился поудобнее, глажу ладонями теплые печные кирпичи, промерзшие до костей пальцы рук начинает ломить так, что от боли на глазах проступают слезы. Терплю эту острую боль, отогреваюсь.

Тут, как в сказке, скрипнула дверь, в избу шустро вбежал пушистый кот, а следом неуклюже, с охапкой дров в руках, бочком вползла бабка. Прикрыв за собою дверь, повернулась в сторону печи и тут, заметив меня, от неожиданности так сильно перепугалась, что выронила дрова. Поленья с шумом повалились ей под ноги, рассыпались по полу. Качнувшись всем телом, плечом она подперла дверной косяк (что удержало ее от падения), а освободившейся от груза рукой мелко, часто начала креститься и пришептывать:

— Свят, свят, свят…

— Баба Катя, — окликнул я ее, — баба Катя, это я, Сашка, ты меня не признала? А помнишь, запрошлым летом я котенка тебе приносил?

— Свят, свят, свят. Напужал-то как, Сашка… Чо это тя в таку непогодь принесло? Из дома, что ль, турнули? Отец-то у тя вроде как не из буйных. А че ревешь?

— Да руки шибко обморозил, баба Катя, больно, ломят…

— Хто ш тя на печь-то с отмороженными руками загнал? Бестолочь, слазь сейчас же.

Я нехотя подчинился ее приказу, не спеша сполз с печи. Она взяла меня за руку и, перешагивая через рассыпанные поленья, потащила к печному шестку, возле которого на лавке стояло ведро, наполненное водой. Подтащив к нему, бабка окунула мои ладони в ледяную воду и, удерживая их, приговаривала:

— Вот так надо, а то на горячу печь… Хто ш так делат? Сображать надо, руки, што ль, захотел потерять.

Рукам в воде очень холодно, но ломота проходит.

— Полехше? То-то… — не отпуская моих рук, ворчит бабка.

Еще малость погодя, она разрешила мне наконец вытащить руки из холодной воды, накинула на них грубое вафельное полотенце и долго, усердно растирала им мои оттаивающие ладони и пальцы.

— Отошли? — любопытствовала она. — А ноги как?

— Ноги в валенках, не так замерзли.

— Вот теперь, ежиль хошь, полезай на печь, грейся. А я кипяточку поставлю.

Я вернулся на печку, и, пока, окончательно отогреваясь, молча посиживал там, баба Катя перетаскала рассыпавшиеся дрова от порога к шестку, косырем с одного из поленьев настругала лучин, затолкала их в самовар, запалила его. Самовар запыхтел на шестке, разогреваясь. Баба Катя на время оставила его, спустилась в подпол, достала оттуда банку варенья, с полки — пряников, чайные чашки и блюдца, словом, заботливо накрыла для чаепития стол.

Наблюдая за ней, я отогрелся и, не дожидаясь приглашения, слез с печи, присел на табуретку к краю стола.

Она разлила по чашкам чай.

— Угощайся.

Я молча принимал ее заботу.

Чайную церемонию разделил с нами пушистый, крупный, довольно упитанный рыжий кот, совсем не похожий на того щупленького котенка, которого я позапрошлым летом сюда принес. Ему достался кусочек пряника, и он, непрерывно ворочая мордочкой, с аппетитом, как мне показалось, долго мусолил его, не торопясь проглотить.

— Красивый вырос, — кивнул я в сторону кота.

— Красивый, да лодырь страшный, из дома не выгонишь, — с улыбкой говорила баба Катя. — Мыши у него под носом снуют, а ему хоть бы хны. Одну бы хоть словил. Ни разу не видала.

За застольной беседой неспешно мы выпили по несколько чашек терпкого иван-чая, подслащивая его малиновым вареньем, закусывая имбирными пряниками.

— Отогрелся? — интересовалась баба Катя. — Ступай теперь с Богом, пока не стемнело. Дома-то, небось, тя хватились уже. Буран никак не утихомирится. В такую пору вряд ли кто отважится искать тебя. Опять один пойдешь. С пути штоб не сшибиться, в проулки не суйся, огородами не ходи, дорогу не срезай. Иди улицей, прям до конца Коверины, потом у дома Палыча свернешь в Шабановку, пройдешь ее — уткнешься в мост через Вонючку, по праву руку будет Самсоновка, по леву — твоя Шишкановка, иль Легушевка, как вы ее там зовете.

— Баба Катя, чай, не впервой, дорогу я знаю.

— Знамо дело, знашь. Не перепутай, не сшибись с пути, я те об этом толкую. А ты в чем пришел-то? Где твоя одежка?

— На печи. Я ее над костром подпалил, когда грелся, а тут водой залил, теперь она там сушится.

Я достал с печки свою мокрую фуфайку, вся она была усыпана прилипшим к ней мелким мусором, отчего вид ее был весьма затрапезным. Виновато показал бабушке Кате прожженную дыру. Та от изумления всплеснула руками:

— Господи, што ш ты с ней сделал? Новенькая ведь была, по всему видать, совсем неодеванная, а теперь?

Слова ее я пропустил без ответа, удивительным для меня было то, что из прогоревшей дыры все еще тянулся дымок. Баба Катя забрала у меня фуфайку, положила себе на колени, оглядела дыру, потом не спеша выщипала оттуда тлеющую вату, быстрыми мелкими движениями натруженных пальцев потеребила обожженные края прорехи, и фуфайка перестала дымить.

— Вот как надо было эту беду гасить. — Она демонстративно, еще раз напоказ потеребила обгоревшее плечо фуфайки. — А ты — поливать… Нешто можно вату водой залить…

Слышать ее упреки было до соплей обидно. Я мысленно с досадой корил себя: «Это ж надо быть таким бестолковым! Так просто, оказывается, можно было справиться, а я что натворил?»

Однако дело сделано. Давно пора домой.

Баба Катя засунула мои шерстяные варежки в карман пострадавшей фуфайки, свернула ее, перевязала бечевкой, чтоб в таком упакованном виде ее было легче нести. Одела меня в свою, по-женски отороченную, с пуговицами на правую сторону, овчинную шубейку, дала взамен варежек овчинные рукавицы и, перекрестив, проводила.

В таком выряженном виде я и явился домой.

Добрался засветло, но уже смеркалось. Ожидание там затянулось, и в доме начался переполох. Что делать, по-прежнему не знал никто, а просто ждать становилось нестерпимо тошно.

Мое появление разрядило эту гнетущую обстановку.

— Ну вот! — громче всех объявил о моем появлении сосед дядя Леша. — Я ж говорил, придет, а вы не верили. Вот, полюбуйтесь!

И, обращаясь к матери, махнув рукой, скомандовал:

— Дуська, давай, скока тебя уговаривать. «Не за што, не за што». Вот, встречай. Наливай. Теперь есть за что.

Мать, вздохнув с облегчением, откликаясь на его просьбу, достала бутыль, набулькала ему полный граненый стакан самогонки.

Бабенька, оглядывая меня, сдержанно, тихонько в кулачок посмеивалась:

— Откуда ты такой ряженый, нешто с ярмарки?

Сестренка, высоко подпрыгивая, хлопала над головой в ладоши.

Отец молчал, смотрел в мою сторону, довольно улыбался.

Дядя Володя со словами: «Слава Богу, благополучно все обошлось, все образумилось», — тут же заторопился до дому.

Довольны были все.

Позже фуфайку отстирали, залатали, и я еще не раз потом надевал ее, играл в ней в хоккей.

С той поры слово «буран» в первую очередь будит во мне именно эти воспоминания.

Незапланированная остановка

Предавшись нахлынувшим воспоминаниям, я, кажется, немного задремал, но сквозь дремоту все же почувствовал, что наш самолет снижается.

Да, было именно так. Мои попутчики собрали карты, прибравшись на столе, устроились в креслах поудобнее, притихли, приготовились к посадке

Плотный молочный туман рассеялся за несколько метров до земли, за бортом стало возможным что-то разглядеть. Тут же от касания с землей самолет слегка тряхнуло, колеса шасси застучали по бетонке, в иллюминаторе замелькали силуэты самолетов, стоящих плотным рядком. В основном это были Ан-2 («кукурузники»). Сколько ж их здесь? Не счесть. Да, это точно не Крайний, там такая стая легкокрылой авиатехники ни к чему. Это был аэропорт Актюбинска.

Пока самолет вырулил на стоянку, наша группа, раздосадованная нежеланной посадкой, разделилась на две части. Одни, их было большинство, решили не покидать самолет и возвращаться, другие — продолжить свой путь наземным транспортом. Я решил примкнуть к ним.

Нас, спешащих к месту работы, оказалось четверо, из которых мне немного знаком был лишь Алексей, высокий крупный белобрысый парень с приятной улыбкой и с хитроватым прищуром близоруких глаз. Он был на годок-другой моложе меня, мы с ним, считай, ровесники. А вот двое других мужиков, Николай и Анатолий, были гораздо старше нас. Хоть мы и работали на одном предприятии и по одной тематике, но встретились в этом рейсе впервые. Неожиданно сложившаяся ситуация быстро нас познакомила и заставила держаться друг к другу ближе.

Прощаясь с остающимися, я крикнул им:

— Догоняйте!

Те в ответ замахали руками, и мы покинули самолет, а следом и аэропорт. Взяли такси и поехали на железнодорожный вокзал.

Беспрепятственно купить проездной билет на поезд было весьма проблематично. У кассы толпилась очередь. Однако у каждого из нас, в том числе и у меня, была красная «корочка» с фотографией размером три на четыре, подписью и печатью, удостоверяющая, что предъявитель сего документа выполняет задание особой государственной важности, а посему билет полагается ему вне очереди. Пользуясь этой привилегией, мы запросили билеты до Тюратама на ближайший рейс. Нужный нам поезд ожидался только утром. Выбора не было, билеты взяли какие есть и отправились коротать вечернее время в ближайшую гостиницу, где сняли номер на четверых.

Забросив дорожные сумки в номер, решили перекусить.

Гостиничное ресторанное меню было коротким, без изысков. Поужинали синюшными котлетками со слипшимися макаронами, запили компотом из сухофруктов. Деликатесами никто из нас избалован не был, а посему претензий к кухне не высказывал.

Вечер был еще не поздним. Возвращаться в номер? Что там делать? Бывалые предложили после ужина прогуляться, мы с Алексеем согласились.

Но, выйдя из ресторана в пургу на заметаемую снегом улицу, мы быстро охладели к прогулке, захотелось вернуться в тепло. Тут наше внимание привлекла афиша Клуба железнодорожников, приглашающая на вечеринку «Кому за тридцать».

— Пойдем заглянем, — предложил Николай, — там и погреемся.

— Ты уж скоро дедушка, оно тебе зачем? — попытался остановить его Анатолий.

Но Николай не сдавался:

— Вот, молодежь выгуляем, — отвечая, кивнул он в нашу с Алексеем сторону. — Холостые, небось? Все работа, работа… Надо и о семье подумать.

Поколебавшись, побрели за Николаем.

Войдя в клуб, мы оставили в гардеробной полушубки и шапки, прошли в пустой просторный зал, по периметру которого у стен стояли неказистые, в одну досочку шириной лавки. Напротив входа была невысокая открытая сцена, там, на ее краю, стояли большие фанерные колонки, обтянутые черной тканью, с криво вмонтированными в них динамиками. В глубине сцены были сдвинуты два стола и на них размещалась аппаратура. Вокруг столов суетились три паренька, очевидно настраивая музыкальную электронику.

---

Спешить нам было некуда. Мы притулились у стенки неподалеку от входа и стали с любопытством наблюдать за происходящим. Зал постепенно, неторопливо заполняли по-вечернему нарядно одетые дамы.

Мне показалось, что мы своей небольшой кучкой как-то в это мероприятие не вписываемся, и от осознания такого обстоятельства я чувствовал себя довольно неуютно. Стоим, подпираем стенку, робко переминаемся, озираемся по сторонам.

Малость погодя из черных колонок зазвучала ритмичная музыка в стиле диско. Аппаратура была заезженной, колонки звучали хрипловато, но публику заводило и это. Средь собирающейся в основном девчоночьей толпы возникло некоторое брожение. В нашу сторону было брошено несколько любопытных взоров. Поглядывали они заинтересованно, оценивающе, но сдержанно, украдкой. Потом девушки стали неспешно прохаживаться по залу. С каждым таким проходом подбираясь к нам ближе и ближе, отчего мы еще теснее сплотили свои ряды. Однако долго устоять нам, сторонясь мероприятия, оставаясь в него не вовлеченными, не удалось.

Громко и внятно кем-то невидимым был объявлен белый танец, и нас быстренько, без особого сопротивления с нашей стороны расхватали. Ко мне подошла симпатичная высокая стройная блондинка в коротком легком платьице, с рассыпанными по плечам ухоженными волосами. Девушка без робости приблизилась ко мне, представилась:

— Наташа.

Она протянула мне руку и повела за собой. Смотреть на нее было очень приятно, а вот танцевать… В ритмичном танце мне трудно было удерживать ее тугое тело. Девушка выпархивала из моих рук. Я неуклюже топтался возле, как цирковой медведь, и, казалось, только мешал ее красивым движениям. Следил лишь за тем, чтоб ноги ей не оттоптать, искренне сожалея при этом, что танцевать так и не научился.

«На кой ляд я ей сдался?» — засвербела у меня беспокойная мысль.

---

Оттоптавши молча этот танец, едва мелодия умолкла, я учтиво поклонился Наташе, отвернулся и, бросив на ходу товарищам:

— С меня хватит! — быстро покинул клуб. Вернулся в свой гостиничный номер и, не дожидаясь загулявших товарищей, стал укладываться спать.

— Хороша Наташа, да не наша, — бормотал я сам себе под нос на сон грядущий.

Перелет меня немного утомил, но спать не хотелось. Клубная тусовка будто взяла за грудки и заметно встряхнула. В памяти моей поплыли волнительные эпизоды студенчества. Вспоминалась совсем другая Наташа, с которой мне довелось повстречаться на втором курсе, и было это так.

Знакомство с Наташей

Окончив школу, я поехал в Саранск, ближайший крупный город, находившийся в ста километрах от моего родного села, и поступил там на вечернее отделение факультета электроники и автоматики Мордовского госуниверситета. Вступительные экзамены сдал с высокими оценками, что давало мне право посещения дневного отделения, и я этим воспользовался. С первого дня в университете я учился на дневном отделении, но целый год формально числился на вечернем. От однокурсников отличался лишь тем, что этот год не получал стипендии.

После двух семестров, по результатам двух сессий (а это были хорошие результаты, все зачеты мной были сданы вовремя, все экзамены — без троек), я был переведен на дневное отделение.

Порадовал этим родителей и все летние каникулы провел вместе с ними. Помогал отцу и матери по дому, по хозяйству, лишь ненадолго сбегая с соседом Колькой Синодским на рыбалку или по грибы.

---

Наступила осень. Я вернулся в университет, теперь уже в статусе полноправного студента-второкурсника дневного отделения.

Первый сбор того учебного года состоялся в актовом зале гуманитарного корпуса. Просторное помещение было переполнено в основном только что поступившими.

Большинство из моих университетских друзей лето отработали в стройотрядах, а потому каникулы у них еще продолжались. Те же, кто от стройотрядовских работ сачканул, были здесь.

Я быстро приметил их. Мы не виделись целое лето и теперь, повстречавшись, не могли наговориться. Шутки товарищей будоражили мое воображение, и я смеялся взахлеб, теперь уж и не вспомнить над чем, но так задорно, как более, пожалуй, не смеялся никогда.

И вот на сцену зала вышли кураторы и, обращаясь к гомонящей, гогочущей студенческой толпе, попросили внимания и тишины. Затем началась перекличка. Она прошла без заминок, довольно быстро, а потом во всеуслышание было заявлено:

— У второкурсников есть выбор: либо в Лямбирь — на достройку коровника, либо в Конопать — на картошку. Первый курс — все в Конопать, картошку копать. Сегодняшний вечер вам на сборы. Завтра утром к девяти быть здесь. Отъезд в десять от проходной этого корпуса.

После такого объявления у нас, второкурсников, озадаченных выбором, возник оживленный спор: куда лучше ехать?

Большинство склонялось к тому, чтобы ехать на коровник.

— Едем на картошку, — настаивал я, — приглядимся, что за молодежь на наш факультет прибыла. Познакомимся.

Двое из наших, Петр Скляров и Аркадий Резепов, меня поддержали. Один с незнакомой толпой я бы, пожалуй, не поехал. Тут же, пока мои попутчики не передумали, я запрыгнул на сцену, попросил записать нас на картошку.

Потом, еще какое-то время побалагурив, мы разбрелись по домам, чтоб собраться в дорогу.

На другой день поутру, кто с сумками, кто с рюкзаками, столпились на площадке возле гуманитарного корпуса. Меж тем автобусы, заказанные для нашей перевозки, запаздывали. От долгого ожидания кому-то захотелось поозорничать.

В углу площадки сиротливо стоял одинокий беленький «горбатый» «Запорожец». Несколько пацанов окружили его, насмехаясь над его убогой формой и миниатюрными габаритами. Кто-то озвучил расхожую байку:

— Может ли четыре слона поместиться в «Запорожец»?

Знатоки отвечали ему дружно:

— Может, может. Он же четырехместный!

На этом шутки не прекратились. Подошли вплотную, чтобы поточнее оценить вес малявки. Решили, что он легкий, и в подтверждение этой догадки дружно подхватили, приподняли «Запорожец», оторвав его колеса от асфальта. А они — о боже! — взяли и сложились. Особенно заметно это было на задних колесах. «Запорожец», как будто с испуга, взял и поджал их под себя. Машину опустили. Ее передние колеса выровнялись, а вот задние не захотели. Автомобиль в таком виде смотрелся теперь еще более смешным — как у нас в селе говорили, холуногим. Шутников это заметно смутило, как зайцы-трусохвосты, они разбежались, смешались с толпой.

Мы с Петром наблюдали за происходящим со стороны. Петр прихватил с собой фотоаппарат. Он расчехлил его и попытался запечатлеть забавную картину, однако долго провозился с настройками и сделать этого не успел.

— Не горюй, — утешил я его. — Глянь вон лучше на пожарную лестницу. Как девчонки облепили ее, уселись прямо как курочки на насесте. Они симпатичные. Особенно вон та, проворная, которая вспорхнула выше всех.

— Да, пожалуй, — согласился мой фотограф. — Она на Быстрицкую смахивает.

Он походил туда-сюда, присматриваясь к девочкам, а потом быстренько, исподтишка сделал несколько фотографий.

Тут подкатили городские автобусы. Их, похоже, только что сняли с маршрута, на лбу каждого из них маячил маршрутный номер. Я решил не терять из виду приглянувшуюся красавицу, сесть в тот автобус, который выберет она. При этом я загадал: сядем в четвертый — все будет хорошо, в тринадцатый — ничего хорошего, по крайней мере для меня, от этой встречи не будет.

Тогда я уже примечал: если цифра тринадцать попалась мне на глаза, то намеченные планы, как правило, шли наперекосяк. И что сейчас? Она выбрала автобус с номером тринадцать. Вздохнув, повесив нос, окликнув Аркадия и Петра, я поплелся за ней.

Впервые в Ленинске

Под эти воспоминания о былом я незаметно уснул. Спал крепко. Не слыхал, как пришли мои друзья-попутчики, вместе ли вернулись иль порознь, поодиночке. Однако проснулись мы дружно. Без проволочек собрались. На ходу чего-то перекусили и отправились на вокзал. Ждать поезда долго не пришлось, он подошел без опозданий. Запрыгнули в переполненный плацкартный вагон. Проводник, не особо обращая внимания на места, прописанные в наших билетах, как-то нас к уже ехавшим пассажирам пристроил. В вагоне было мрачновато, душно, каким-то он мне показался неухоженным, давно не мытым. Благо ехать нам было не так далеко и недолго, к полудню мы добрались до нужной нам станции Тюратам.

Крошечное поселение, размером много меньше моего родного села, слепленное из неказистых глиняных сараеподобных строений с неприметными темными глазницами окон без наличников и плоскими соломенными крышами. Таким был этот Тюратам. Местечко смотрелось мрачновато, находиться здесь было неуютно. Что-то подобное я видел в фильмах про басмачей времен Гражданской войны. Выглядело любопытно, однако поселиться там, даже на время, не очень-то хотелось.

Весть о нашем прибытии (в отсутствие мобильной связи) каким-то боком до местного руководства экспедиции все ж таки долетела, похоже, экипаж самолета постарался. На станции нас поджидали служебный автобус и встречающий с оформленными для нас на въезд в город документами.

Железнодорожная станция Тюратам — пригород Ленинска. Ленинск (десятая площадка космодрома Байконур), как и весь космодром, был местом режимным, строго охраняемым объектом, на все про все нужны были предписания, пропуска, разрешительные документы. С их оформления и начались наши трудовые будни.

Автобус доставил нас к штабу экспедиции — невзрачному одноэтажному дощатому строению, похожему на большую избу, внутри которого фанерой были выгорожены пара тесных кабинетов для руководителя экспедиции Олега Ивановича и его помощника, главного инженера Сергея Николаевича. Еще была небольшая комната для совещаний.

Человеком, встретившим нас в Тюратаме, сопровождавшим в автобусе и проводившим нас до кабинета начальника, был завхоз Леша Бабоша. Так ли он значился по паспорту или получил такое прозвище от местной инженерии — бог весть. Человек он был весьма соответствующий своей должности: услужливый с начальством, хамоватый с прочими. Для дома для семьи, как и полагается интенданту, заботливый, вороватый добытчик. Был он доволен сам собою, заметно важничал и весьма дорожил своим хлебным местом.

— Вот, Олег Иванович, нашел, привез всех четверых, — представил он нас начальнику.

— Никто не потерялся? — с улыбкой встречал нас начальник.

С первого взгляда он показался мне каким-то киношным персонажем Олега Табакова, уж очень он внешне смахивал на этого известного артиста.

— Эко вас занесло. Ну, ничего, такое бывает, — продолжал он посмеиваться над нами.

— А почему нас Крайний-то не принял? — не сдержал я своего любопытства. — В самолете говорили, что здесь буран, а я смотрю — кругом голая земля, никаких тебе сугробов, ни единой снежинки окрест.

— Ват такая она, здешняя зима — бесснежная. И буран здесь свой, особенный, с местным колоритом, «колотун-бабай» называется. Пыли подымает столько, что, как в снежную метель, ни зги не видно. Метет еще похлеще, чем в Рязани, Казани, иль Тамбове, только метет не снег, а песок. Самолету в таких условиях не сесть. Ветер такой силы запросто самолет с полосы сдувает. Этот буран не последний, до конца зимы еще далеко, со временем сами все увидите.

— Добрались — и ладушки, — вклинился в его речь Бобоша, и Олег Иванович обратился к нему:

— Леша, этих двоих, — он указал на Анатолия и Николая, — вернешь в Тюратам, поближе к вертолету, им работать на дальних приводах. А этих, — он ткнул пальцем в нашу с Алексеем сторону, — поселишь в гостиницу здесь, в городе. Будете работать на КДПЦ, — повернулся он к нам.

Я уже знал, что КДПЦ — это командно-диспетчерский пункт, центральный.

— От гостиницы до объекта, — продолжал начальник, — ходит наш автобус. Ходит строго по времени, проспите — ждать не будет. Трехчасовая разница во времени с Москвой по приезде чувствуется. Пока адаптируетесь, будьте повнимательнее. А теперь доставайте паспорта, передайте их Леше, он поселит вас, оформит пропуска на объект, талоны на продукты. А если кто-то что-то нужное забыл, то можете его попросить, у него на складе ложки, плошки, поварешки и еще кое-что такое всякое имеется. Завтра с утра к девяти сюда подходите, пройдете у главного инженера вводные инструктажи и все, что нужно для начала работы, получите.

Сразу после этого разговора Леша Бабоша проводил нас с Алексеем до гостиницы, а потом Анатолия и Николая повез в Тюратам.

В гостинице мне достался двухместный номер с пустой соседней кроватью. Алексея определили в такой же номер, но там один человек уже жил. Я был рад такому раскладу, хотелось побыть одному, отдохнуть с дороги, пропитаться новизной незнакомой доселе обстановки.

Однако эта радость быстро сменилась совершенно противоположным чувством.

Первое, что обратило на себя внимание, это вода. Я открыл водопроводный кран, и оттуда вяло потекла густая жижа цвета кофе с молоком. С дороги хотелось пить, но такую жидкость употреблять я не решился. Вышел из номера в длинный, чисто прибранный гостиничный коридор и, заметив там моложавую симпатичную горничную, окликнул ее:

— Девушка. Я у вас кое-что хочу спросить.

Она взглянула на меня, подошла поближе, приветливо улыбнулась, представилась:

— Надя. Вы, наверное, новенький? Что-то хотите?

— Да пока немногого. В номере из крана течет какая-то муть. Наверное, недавно ремонтировали водопровод, — начал я свои объяснения.

— Нет, — рассмеялась она, — вода здесь всегда и по всему городу такая. Ее качают из Сырдарьи, она там очень мутная. Очистные не справляются, вот она у нас такая и течет, с песочком и глиной.

— Так что ж с ней можно делать? Ни помыться, ни постирать… Пить ее совсем страшно.

— Нет-нет, пить ее прямо из-под крана никак нельзя, — улыбалась Надя. — Тем более без привычки. Сразу дизентерию или желтуху подхватите. Этим здесь часто страдают, как в Москве насморком.

— Ну, вы даете… Как же вы здесь живете?

— Вот так и живем, хлеб жуем, ракеты пускаем… — задорно рассмеялась она. — Да вы не бойтесь, мы привыкли, и вы привыкнете. Я вам сейчас немного чистой воды принесу. На вид она будет посвежее, чем из-под крана, только вы ее все равно сразу не пейте, сначала вскипятите.

— Надя, а у меня в номере чайника нет, и кипятильник взять с собой я тоже не догадался.

— Ну, тут я вам не помощница. В гостинице старая проводка, поэтому пожарники пользоваться нагревательными электроприборами запрещают.

— Цирк! Сырую воду пить нельзя, а прокипятить ее нечем, да еще и не положено… Я тогда, пожалуй, в буфет схожу, там чайку попрошу.

— Вы знаете, — продолжала она, непрерывно улыбаясь моей неосведомленности, — в нашей гостинице нет буфета.

— А что есть? Столовая? Кафе? Ресторан?

— Да нет. Ничего нет.

— Как? Как же здесь живут? Без еды обходятся?

Похоже, каждый последующий мой вопрос смешил горничную Надюшу все больше, смеялась она все задорнее, все заливистее.

— Вот так и живут, — сквозь смех отвечала она. — Приспособились. И вы, надеюсь, не пропадете. Сейчас я водички вам принесу.

— Так ее ж, как вы сказали, кипятить надо, а у меня нечем…

— Какой вы беспомощный. Ладно уж, принесу для вас кипяченой. Сегодня переживете, а дальше сообразите. Сами для себя кипятильник смастерите.

— Так вы ж сказали, им пользоваться в номере запрещено.

— Да, запрещено. Попадетесь на глаза контролерам — отберут, так что поаккуратнее.

Этот разговор, похоже, ее утомил, и она легкой торопливой походкой двинулась прочь.

Через какое-то время, когда я вернулся в номер, осмысливая свое положение, она постучалась. Принесла стеклянный графинчик с прозрачной на вид водой.

— Вот, пожалуйста, эту пить можно, — и, не сказав больше ни слова, упорхнула из моего номера.

Я пошел поделиться своими впечатлениями с Алексеем. Его командировка в эти края была, в отличие от моей, не первой.

— Леша, как у тебя с водой? — полюбопытствовал я, ожидая его недовольную бузу по этому поводу. Однако он отреагировал весьма сдержанно.

— Нормально, — отвечал он, — сосед позаботился. Вон, — кивнул он на подоконник.

Я взглянул: там плотным рядком были выставлены наполненные водой разной прозрачности трехлитровые стеклянные банки.

— Это наши очистные, станция фильтрации, — пояснил Алексей. — Чтобы сделать воду потребной, наливаешь ее из-под крана в первую банку и ставишь на сутки отстаиваться. За это время на дно упадут песок и глина. Пальца на два бывает. Отстоявшуюся посвежевшую воду осторожненько, чтоб осадком снова не замутить, переливаешь в другую банку. Теперь эту воду надо прокипятить и снова дать ей отстояться, там еще кое-что непотребное в осадок выпадет. Переливаем эту прокипяченную и отстоявшуюся воду в третью посудину и опять кипятим и отстаиваем, здесь уже осадка меньше, эту можно еще раз перелить, прокипятить и пить. Вот такая процедура.

— Мудрено. Да. Ты знаешь, я кипятильник не догадался взять.

— Это не беда. Будешь собираться на работу, прихвати пару безопасных лезвий, припаяем к ним по проводу, прикрутим штепсель — и кипяти себе на здоровье.

— Слушай, горничная мне сказала, что здесь и кормежки-то нет никакой. А с этим-то народ как справляется?

— Да выкручивается как-то. Яичницу можно поджарить на утюге, пельмени сварить в стакане.

— Так ведь нагревательными приборами пользоваться запрещено.

— Да, запрещено. Только вечером по коридору не пройти, из каждого номера дым коромыслом: и кипятят, и варят, и жарят. Проверки бывают в рабочее время, в рабочие дни, а кашеварят все до или после работы. В общем, варить вари что хочешь и на чем сможешь, а уезжая на работу, прячь этот инструментарий куда подальше, оставишь на виду — выметут.

Таким путем первичный инструктаж о правильном поведении в быту мною был получен.

Поужинали мы с Алексеем в его номере, пока сосед был еще на работе. В отличие от меня, недотепы, он прихватил из Москвы какие-то продукты. Мы откупорили консервную банку. Бычки в томате с черным хлебом оказались вполне сносным ужином. Запили свежезаваренным грузинским чаем. Я добавил к этому горсточку конфет. Не шибко изысканно и роскошно, однако насытились, и от этого на душе как-то стало спокойнее, теплее. Вечернее настроение переключилось с бытовухи на мечтательность. Я вернулся в свой номер, достал походный блокнот, ручку, покрутил ее меж пальцев, вроде как разогревая, уселся поудобнее за стол и, вздохнув, записал:

Брякнув на сердце, замок

Приумолк.

Запер душу на крючок —

И молчок

А когда-то суетился,

Бежал,

Взглядом трепетно ее

Провожал.

Подбирал ей покраше

Слова,

В страсти сдерживал себя

Я едва,

Восхищался все ее

Красотой…

Да, не той я нес любовь,

Нет, не той.

И напрасною была

Суета,

Ведь она была всегда

Занята.

Промелькнули эти шустрые

Дни.

Я молчу, но не жалею

О них.

Такие строчки складывались по воспоминаниям о наших редких, коротких встречах с Наташей, ярко впечатавшихся в мою память. Настолько ясно и реалистично представлялись мне сейчас ее черты, что, казалось, она совсем рядом. Находясь в тишине, в одиночестве, мысленно я затеял с ней разговор.