Бесплатный фрагмент - Тяжкий путь из «руси» в Россию

Моё родословие

Мы

Простые,

В деревне у нас

Всех было пополам:

Дорогины, Исаковы, /Ипановы тож/,

Из

Шелонских пятин

От Александровых мужиков

Топорами коловших Чудской Клин;

Кучумовы, Мамаевы из Орды —

Предок им Чингисхан;

Ну-ка

Заглотни

Русского ерша —

Да чтоб не вылетели глаза…

Предисловие

Эта книга возникла, как печатное представление части того курса Гражданской Истории, что я читал не очень внимательным студентам МИПК им. И. Фёдорова в 1998—2007 годах; и отложившаяся уже ранее в 3-х программных работах, 2-е из которых, представленные благодаря сердечному содействию Бориса Ивановича Сокола, были зачитаны и публиковались в материалах «Александрово — Невских Чтений» в богоспасаемом городе Пскове 2013—2014 годов — низкий ему поклон из моей Подмосковной берлоги, замурованной «остепенёнными» сторожами — в полном составе в России они не публиковались. И вот, завершив монографическую дилогию о генезисе «руси» от Ностратического Начала до крушения при правнуках Ярослава Мудрого, и находясь под прессом неизжитой инерции к писанию, я подумал что, добавив к этим работам ещё одну о Куликовской битве и связав её неким проходным текстом, как Даниилова линия Александрова рода возобладала в освоении и эксплуатации его наследия, выйдет необременительный читабельный связный опус; и быстренько сел отписаться в недельку до католического Рождества — сталось гоньбы на месяц. Уже вроде бы ясный материал Куликовской битвы начал разеваться недоумёнными вопрошаниями, обращёнными к тому, что было ранее и станет после неё: поэтому не удивляйтесь, что найдёте в её части вопросы, вроде бы уже освещённое в предыдущих разделах — но как следствие, приобретала существенный характер итоговая часть, порождавшая ответы на такие странные искажения в изложении самой битвы в летописных источниках — на неё перекладывали ответственность за то, что произошло в 1382 году… Трагедия Московской земли в августе 1382 года всплывала, как самобытное явление Русского Феодализма, его Родовое Преступление, равно — общими подельниками которого явились и нижегородский клятвопреступник княжич Василий Кирдяпа и московский герой «Всея Руси» Дмитрий Донской… А Тохтамыш и шире Орда, даже и вне своих желаний, явились только инструментом чужой коллективной воли, в каковой они, Хан и Орда, пребывали уже давно, с 1260-х годов — платные пожарные на «ордынском выходе». Итоговая часть приобрела исследовательскую значимость — в представленном виде краткая лишь настолько, насколько позволяет наличный материал делать обоснованные предположения. Они обретут мгновенную реальность и развитие, как будет установлено, когда же началось восстание 1382 года в Москве, в августе 1382 года, НО ДО НАБЕГА ТОХТАМЫША, что я приблизительно установил и определённо доказал; ИЛИ МНОГО РАНЕЕ, в июне — июле… Впрочем, разгром Московии в 1382 году, было ли это следствием сговора Завидущих «русских» на Ведущего «московского» князя, и малодушной капитуляции последнего перед «княжой стаей», или Объединением Всех против зарычавшего Здоровенного Опасного Малого — остаётся родимым пятном на всём великорусском феодализме…

Линия Игоря vs Линия Святослава

===================================

Становление единой Древнерусской государственности, Киевской Руси, привязанное по историческим реалиям наличного материала к родовой истории легендарных Рюриковичей, отражалось в современной ему всемирной историографии т.н. «исторических народов» как нарастающие вспышки фантомов, поражавших воображение внешне-сторонних наблюдателей, когда их всплески нарушали сложившееся бытийствование христианского и мусульманского миров, заставляя оборотиться к ворвавшемуся наяну, какими-то внутренними причинами вдруг вылетевшего из тени положенных ему околотков «внеисторического присутствия». Нарастая, сближаясь, они наконец сливались, кристаллизуясь во внешнем внимании в то, что мы называем Киевской Русью или Древнерусской Государственностью, что для неё самой являлось Русской Землёй, единственной из всех старославянских образований охватившей не какой-либо славянский племенной народец — целую их ветвь вкупе с иными; неустранимую из обозрений уже вследствие своей громадности и ставшую признаваемым субъектом исторического с середины 10 века.

Т.о. при отсутствии собственной историографии периода она объективно документирована через внешнее внимание стороннего документа; и также во внешнеполитическом и внешнеэкономическом образе то врага, то союзника, то купца-контрагента. Естественно, это демонстрирует лишь какие-то итоговые результаты внутренних процессов оформления гиперсоциума; не динамику в целом, а мгновенный статистический снимок процесса, достаточно независимый в отношении всей полноты картины, как по его инаковой внешности, так и по специфической избирательности к интересам стороннего субъекта, которые меняются под собственную ситуацию его положения, как и к меркам его ценностных ориентаций в мировоззренческом и идеологическом смысле, модифицируются к континууму его понятий т.е.искаженно — но других источников для описания социально-политических процессов становления древнерусского социума из народности в государственность с политической стороны просто нет.

Да, выходя за рамки археологической анонимности и до момента сложения устойчивой историографической традиции исследователь начинает «скакать по верхам», и легкость слога и теоретизирования от того необыкновенная, особенно для рознящих эпизоды пустот, становящихся подлинным полем боя конкурирующих текстов; вполне закономерно охватывающая своим запалом и начальные периоды складывающейся историографии, которые поражены аберрациями улавливаемых воспоминаний — тем более что в момент возникновения письменность преимущественно полагается профанно-практическим средством хозяйственного оборота, невозможным к использованию фиксации священных преданий и генеалогий; и письменные акты минойских дворцов дают значительно меньше для политической истории Крито-Минойской цивилизации, чем устная традиция о Проклятие Дома Атридов, а сохранившаяся чисто устная традиция священных генеалогий Полинезии даёт куда как более основательные опоры самым неординарным построениям Тура Хейердала. Т.е. перманентная полемичность дискурса в данной области истории не привнесённое спекулятивное, а внутридисциплинарное и академическое качество, обусловленное самим характером наличных на начало 3 тысячелетия источников, круг которых растёт очень медленно и непредсказуемым образом; и преимущественно в виде массового материала и/или совершенства методов интерпретации, расширяющих круг исторических свидетельств и глубину проникновения в информативное поле памятника. Здесь возникает очень любопытная коллизия, когда длительное время новый теоретический материал возникает не из нового факта, а на поле наличных теоретических же посылок т.е. как бы на фактологической пустоте, что в общем не свойственно истории, оформлявшейся в идеале как чисто описательная наука — литературное, философское, логическое домысливание с самого начала воспринималось только как средство заполнения лакун, и в восхождении с полагаемым освобождением от него. К естественному требованию соответствия всему наличному фактологическому материалу в этом случае добавляется ещё одно — охват всей полноты наличного существующего теоретического поля, верификация допустимости в соотношении со всеми его агентами, которые либо принимают новое допущение, либо входят в него, либо снимаются/модифицируются им. Новая симфония возникает только из камертонности целому. На этом очень скользком пути только полное осознание историком, что его область профессиональных интересов лежит исключительно в сфере бытийственности, а не в возможности или должествовании, и сохраняет его в дисциплинарной чистоте постижения «всего действительного», которое должно стать «разумным».

Но даже отсутствие других источников, кроме внешне-отражённых, не снимает требования ответа на вопрос о степени глубины соответствия отражённого в весьма кривом зеркале к оригиналу — ведь нередко именно в расхождениях мнений на степень соответствия от полного неприятия до дословного приятия и вскипают зачастую наиболее яростные дискуссии, и довольно часто без итоговых научных результатов. Как и насколько внешние свидетельства политики и товарооборота говорят о кристаллизующих центрах возникающей государственности сверх констатации факта её наличия — в конце концов есть этно-социальные общности, вполне отчётливо присутствующие в истории и политике, но обходившиеся без государственности: например курды, или исторические согдийцы?

В принципе утверждающееся с 17 века кредо теории государства и права исходит из того, что «настоящая государственность» возникает на скрепе экономического единства, стягивающего географическое пространство в государственную территорию, на которой возникает «государственный этнос», в идеале «буржуазная нация» с т. т. т. признаков. Последние явно привнесённое из слишком калейдоскопической картины европейских социумов и только маскирует к реальности теоретический стержень «экономического единства» главным признаком которого является «единый национальный рынок», именно он и создаёт Государство на все времена, в теоретическом обобщении идеала Вне людей (как, впрочем, и Вне народов). При этом все «малорыночные» образования как бы автоматически отбрасываются в ранг «недоразвитых», «переходных», «случайных», «тупиковых», «паразитических»… А вся «неэкономическая история» великих империй Средиземноморья и Передней Азии уподобляется в историософском смысле только постаменту к Крошке-Афинам, эфемерный срок существования которых в качестве государственности 1 ранга угнездился в 50-летний период Кимона — Перикла, но по логике «догмы экономизма» заслонивших и прежде бывшие Ассирию и Персию, и грядущие Македонию, Парфию и Рим; три из которых заявлены носителями «азиатского способа производства», как-то стыдливо уклоняясь от признания, что и Эллинизм и Рим в большей части его потребители — правда, ищут его уже 150 лет, от Энгельса до Семёнова, и никак не могут найти… Как и «честно экономически» признать, что коли Афины и Рим питались египетским хлебом, то сам способ как-то «экономически выше».

Это приобретает прямо-таки шизофренический характер, когда из двуполья или трёхполья выводят содержание феодализма, а 300-летнее противостояние Парфии и Рима усматривают в колебаниях цен на китайский шёлк для римского нобилитета. Марксизм, эта высшая утончённо интеллектуальная форма экономизма, собственно перерастающая его рамки, через диалектику раскрывающая богатство его содержания для социально-политического и культурологического, становится странно-непоследовательным в этом пункте превращения реалий экономического базиса в социальную одухотворённость. Многократно отстраняясь, восставая против поползновений своих эпигонов протащить закономерности желудочного тракта на человеческое бытиё: «если они марксисты, то я не марксист (Маркс)», «умный идеалист ближе к марксизму глупого материалиста (Ленин)», признавая суверенную значимость экономического, политического и идеологического например в рамках классовой борьбы, даже начиная прозревать их онтологическую инаковость в теории революционной ситуации, учении о восстании как науке и искусстве — они не совершают в теории закономерный переход к общему положению о суверенности и конкурентности этих факторов в рамках исторического, т.е. множественности путей становления самого исторического.

Так как исторический генезис конкретной государственности лежит всецело в рамках социально-политического, то в первом приближении к нему следует обозреть в общем плане саму область политического, полагая последнюю классически-возвышенным управлением/познанием социальных процессов — в отличие от современной рекламно-маркетинговой ПОЛИТОЛОГИИ, такого же суррогата политики, каким является современная ЭКОНОМИКА, практическое руководство по выжиманию прибыли (презираемая Аристотелем ХРЕМАТИСТИКА), в отношении эффективного хозяйствования. Естественник А. Эйнштейн признавал: «вероятно, наука политика значительно сложнее науки физики»; что со стороны философии подтверждает и Ф. Риккерт, указывая в своей классификации наук принципиальное отличие науки о политике истории как индивидуализирующей от всех прочих генерализирующих — но это лишь переложение на университетский жаргон высказывания О. Бисмарка: «мы немцы постоянно ошибаемся, полагая, что политика это наука, в то время как она искусство».

Но в рамках этого представления фактором политического становится очень многое, в частности, идеология, вполне признаваемая марксизмом: «идеи становятся материальной силой, как только они овладевают массами», как и вообще идеализмом; но и сверх того иные факторы, по смежностью с искусством прежде обходимые прямым сциентистским исследованием: этнопсихологическое, субъективно-интуитивное… Оставим пока их рассмотрение по причине достаточности основного вывода для наших целей.

Рассматривая в целом генезис Древнерусской государственности, можно определённо утверждать, что уже факт ОТСУТСТВИЯ ЭКОНОМИЧЕСКОГО ЕДИНСТВА охватываемых ею территорий на всём протяжении её политической истории, в последний раз зафиксированный В. Лениным в 1918 году, подтверждённый для периода до 1882 года И. Ковальченко в работах 1970-1980-х гг., как и установленный факт оформления 6 центров ценообразования в РФ в 1990—2000 гг. прямо свидетельствуют о ЗНАЧИТЕЛЬНО БОЛЬШЕМ ВЕСЕ ПОЛИТИЧЕСКИХ, Т. Е. ОБЪЕКТИВНО-ДУХОВНЫХ И СУБЪЕКТИВНО-ИНТУИТИВНЫХ ФАКТОРОВ В ЕЁ ГЕНЕЗИСЕ, нежели общепринятые оценки; что уже отчасти признаётся, например в констатации факта оформления Старомосковского Абсолютизма ранее начала формирования национального рынка в 17 веке, т. е. НЕ НА ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ОСНОВЕ. Впрочем, это установлено и в отношении Испанской монархии 16 века.

Но если шагнуть на вершок дальше констатации совпадения видимых итогов, то аналогия повисает в пустоте. Испанский абсолютизм вырастал из религиозно-конфессиональной идеи христианского единства, обратившейся в социальную практику; завязавшую вокруг Кастилии и завоёванный Юг, и этноэкономических чужаков Каталонию, Астурию — полностью провалившийся в отношении Португалии и тем более Европы; если второе было вполне закономерно, то первое странно, нелогично, нехорошо — плохо для обеих сторон: Пиренеи как бы зависли на одной ноге, что многократно отдавалось в их истории… Но ни Две Руси, ни Российская Империя никогда не были охвачены той или иной общностью, заявляемой в разные периоды как основания государственной соборности — не нахватанным конгломератом; никогда не являли не только экономического, но и этнического и религиозного единства, и лишь в Большой России — СССР начало оформляться идеологическое притяжение к социальному идеалу на всеобщей основе.

Т.о. в достопамятной формуле «Православие, Самодержавие, Народность» два крылышка отсутствуют на всём пространстве истории отечественной государственности; и во внешнем обозрении она отличается от Империи Карла 5 только в одном смысле — по неизъяснимой причине возрождается после каждого крушения, станет ли это в 1612 или в 1920 году; и не осколком, подобным Австрии без Империи, Испании без Америк, а всё тем же Евразийским Великодержавием — тем, чем любуются Хан-Гирей-Гаспринский, кн. Н. Трубецкой, Г. Вернадский; бесится З. Бжезинский и Объединённая Европа; верещат полячишки, печеринщина, сахаровщина, солженицынщина; грызут щелястые тараканы: тверские Петрики, пермские Андреевы, сифилисбургские Салье… Имя им Легион.

Но сверх простой констатации различения только политической составляющей в отечественной государственности, к которой по отсутствии других видимостей и приходится обращаться, можно заметить, что сама субконтинентальная государственность, выразительно одинокая, как-то особо камертонна именно к политической области, возвышается или падает с Грозным Иоанном или Борькой Годуновым, Петром Великим или Мишкой Горбачёвым, мямлит и тянется с Александром 2 и Владимиром Путиным; странно прихотлива в отношении того, что оправдалось в практике других социумов — и оставляет Россию безучастной, как очевидный провал «министериальных нововведений» 1802—11 гг.,«Великих Реформ» 1861 года, или «Оттепели» 1956. Т.е. являет собой организм совершенно особый.

При этом можно заметить на примере восторжествовавшего Старомосковского и Имперского Евразийского Великодержавия, что внешнеполитический компонент является задающим всем остальным, он открывает процессы модернизации прочих, или удерживает их в статическом состоянии, является главным измерителем государственной состоятельности. Внешнеполитические провалы запускают машину дворцовых переворотов или уличных революций, их отсутствие их гасит — общество вполне мирится с непопулярной Анной Иоанновной, успешной в Польше и Турции; оставляет декабристов наедине с Николаем 1; и приговаривает Александра 2 и Николая 2 за Берлинский конгресс и Цусиму. Внешнеполитический успех облекает ореолом великости: Пётр 1,Екатерина 2, при этом в особом смысле — отечественный эпос усматривает в монархах носителей не военных, а ГОСУДАРСТВЕННЫХ НАЧАЛ, и это восходит к былинной традиции Киевской Руси, безусловное отделение Княжого Государственного от Богатырского Военного, и не только в идеологии — в эпизоде столкновения кн. Мстислава Удалова и вуя Олексы Ростовского в Липецкой битве, не пленившего, а прогнавшего враждебного князя «не в своё дело не входи», что совершенно отлично от Западных и Восточных традиций Ричарда Львиное Сердце и Гэсэр-хана.

Таким образом документированные внешнеполитические акты возникавшего, но в конечном счёте не реализовавшегося Восточнославянского Великодержавия Киевской Руси объективней и глубже свидетельствуют о причинах и источниках её генезиса, более отчётливо проясняют её характер, и подводят к пониманию причин её итоговой несостоятельности, совершенно несопоставимой с несостоятельностью нахватанных империй Карла Великого, Святополка Моравского, которые стали исходным пунктом к формированию расходящихся этносов и государств, более не повторяясь даже в попытках и традиции — Киевское Великодержавие Игоря-Ярослава возродилось в Московском, декларировавшем прямую преемственность от него, что конечно не следует ни преувеличивать, ни пренебрегать.

Но эта же политическая камертонность неслыханно поднимает значимость как индивидуально-политического прозрения, так и способность социума подхватить его, понести дальше срока жизни его творца, поднимаясь в социальной практике над всеми повседневными выгодами и делёжками.

Когда, в применении к чему, вокруг кого складывались те контуры политических устремлений, что обусловили как стремительный взлёт Древнерусской государственности, из черноморской тмутаракани вдруг разом влетевшей в центр международных размышлений от Скандинавии до Багдада в 10 веке — и так же ослепительно рассыпавшейся через 2 поколения после Святослава… И тем не менее зацепившая этноисторическое сознание непроходящей традицией, ложившейся былинным циклом о «киевских богатырях», возникшим ПОЗДНЕЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ КИЕВСКОЙ РУСИ на русском северо-востоке, указателем к будущему?

Отслеживая по внешнеполитическим источникам становление нового социума на северо-востоке от долины Дуная, кристаллизующегося в Среднем Поднепровье, вполне славянском в 8 в., можно отметить 2 выразительные вспышки активности из этого района: в середине 9 века 830—870 гг.; и с середины 10 века уже непрерывно после 940 года.

К первому периоду относятся наиболее ранние достоверные документированные свидетельства генезиса каких-то политических новообразований северо-восточней Карпат: походы «новгородца» Бравлина на Крым, «Аскольдов» набег 860 (866?) года на Константинополь, появление посольства «Народа Росс» при дворе императора Оттона 3, смутные свидетельства о крещении какого-то русского/киевского князя в имя «Николай»… В последние десятилетия этот корпус свидетельств усиленно переписывается сторонниками т.н. «Аланской Руси» на иной этнос — оставляем этот вопрос ПОКА открытым, полагая в нём более глубокое содержание, нежели попытку переменить Рюрика на Урюк-хана: наличие индо-арийских и индо-иранских традиций в истории Западной Евразии, отсутствие которых при более чем 2000-летнем пребывании их этносов-носителей в регионе было бы странным.

Начало этого периода можно опустить ниже до рубежа 8—9 веков и углубить до принципиальных выводов о нарастающем классообразовании, разделении труда, международной экономической кооперации (свидетельства арабских авторов о государстве Валинана-Волынь правителя Маджака у тиверцев — идентификация Б.А.Рыбакова); развития процесса градообразования в Поднепровье (Куяба-Киев, Джерваб-Чернигов, Селябе-Переяслав арабских источников; Куявия-Киев, Славия-Словенск, загадочная Артания армянских).

Следует отметить, что если внимание арабских авторов привязано к обозрению Поднепровья, его 3-градья и возможной 3-государственности при стёртом роде названий, то в армянских проступает 3-государственность через женский род наименования — новообразованные славянские города ВСЕГДА ИМЕНУЮТСЯ В МУЖСКОМ РОДЕ, женский и средний род почти всегда означает производное автохтонных влияний, т.е. источники говорят не о городах, а о «землях». При этом определённо проступает свидетельство о наличие 2-государственности на балтийско-черноморском средостении — Артания несмотря на многочисленные попытки идентификации так и осталась тенью реальности: балтийская ли это Аркона на Руяне, или мордовская Эрдзя-Рязань.

В настоящее время косвенные свидетельства о периоде 2-государственности в истории Долетописной Руси находят мощное подтверждение в археологическом материале, свидетельствующем о 2-х направлениях вселения славян на Русскую равнину: с Северо-Запада через Балтику из Центральной Европы (из междуречья Эльба-Одра) и с Юго-Запада из долины Дуная, вполне автономных, сомкнувшихся достаточно поздно на Средне-Русском водоразделе в 8—9 веке. Наконец, летописная традиция свидетельствует и о 3 потоке вхождения славян в Западную Евразию, сухопутным путём с запада на восток из южных районов Польши, возможно из т.н. «славянского острова» Висла-Вислока-Бескиды, на котором оформились племенные союзы вятичей и радимичей, как и прослеживаемая Б. Рыбаковым летописная географическая традиция наименования «русской землёй» узкой полосы лесостепи от Чернигова до Воронежа, в последнее время получившая убедительное подтверждение в археологическом установлении наличия славянского субстрата в районе Средней Волги и Жигулей уже в 3—5 в. Попытки идентифицировать этот регион с Артанией были поверхностны и безуспешны — вопрос остался открытым. Возможно, причины затруднения связаны с тем, что проблему привязывали не к славянскому, а к финно-угорскому этносу, и брали её слишком узко, поиском статического топонима, в то время как он мог исторически дрейфовать, что особенно характерно именно для славянской топонимики, например, кочевание Переяславль — Переяславль Залесский, Киевец — Киев, Новгород Великий — Новгород Нижний и т.д.; как и возможный шлейф исторической памяти о полулегендарной прародине, дошедший до сторонних информаторов. Следует отметить наличие сходной исторической традиции о выходе готов в причерноморские степи из какого-то острова Ойум, часто идентифицируемого с междуречьем Висла-Нарев-Буг. Но существенно, что та же летописная традиция особо подчёркивает сторонний характер этого славянского компонента общему генезису древнерусской государственности; вполне влившемуся в неё только в 11 веке после подавления восстания Ходоты (?).

В то же время результаты археологических работ в районе Самарской Луки выдвигают насельников «русской земли» Б. Рыбакова в качестве древнейшего славянского субстрата на Русской равнине, чему соответствует и летописный материал о выразительных чертах социально-экономической «отсталости» их быта в отношении «смысленных полян» Среднего Поднепровья, консервируемый общим уровнем окружающих финно-угорских народцев. Признание этого факта возбуждает новые проблемы в уже устоявшихся представлениях о генезисе славянского населения Приднепровья — усложняется картина перемещения славян со «славянского острова» по Волынскому водоразделу в долину Днепра, заявляемая В. Седовым и О. Трубачёвым. Приходится признать либо 2 волны славянского вселения из района Южной Польши, существенно различных по уровню культуры и социальной организации, т.е. далеко разведённых по времени; либо искать иных маршрутов вселения развитого полянского населения в район Днепра-Роси.

Киевская летописная традиция, на которую опирается О. Трубачёв в установлении района славянской прародины в широком регионе Подунавья от Норика до Карпат, отчётливо помнит и придерживается легенды выхода пращуров-основателей с Нижнего Дуная сохранение которой представляется маловероятным при медленном дрейфе оседлого населения долиной Тисы через Бескиды на «славянский остров» и дальнейшем повороте на восток; поворот тем более странный, что он полагает затруднённое сухопутное движение по водоразделу, в то время как Висла открывает легкодоступный речной путь на север.

С. Соловьёв и В. Ключевский подметили специфику оформления исторических древнерусских земель-княжеств: они складывались по речным долинам, утверждаясь границами на водоразделах, что подсказывает иные пути славянского освоения Поднепровья из Подунавья — с кратким выходом в Чёрное море и подъёмом по течению рек Прута, Днестра, Южного Буга, Днепра. В легенде о божественных первооснователях Киева (Кий-Громовник, Щёк-Змей/Земля, Хорив-Солнце, Лыбедь-Судьба) они приплывают к Боричёву Взвозу на корабле. В старорусской традиции, перешедшей в православие, обретение местного святого-покровителя происходит прибытием его иконы, приплывающей против течения, часто на камнесечённом кресте; в более старых вариантах легенды приплывает сам святой. По реалиям Киева божественные основатели могли приплыть только с юга.

Установленный факт преимущественного вселения славянских этнообразований с Северо-Запада балтийским путём из Центральной Европы и с Юго-Запада из долины Дуная возбуждает вопрос об исходной 2-народности Киевской Руси. Свидетельством подобного рода можно рассматривать и Рюрикову легенду как отражение соперничества Приднепровья и возникавших государственных новообразований Северо-Запада: Ладоги, Плескова, Словенска, что сливаются в середине 9 века в Нове-городе.

Следует признать убедительную обоснованность отстаиваемого Д. Иловайским и Б. Рыбаковым наблюдения, что весь древнейший период, в том числе и долетописный, Киевская южная Русь играла ведущую роль в составе восточно-славянских социумов на всём пространстве свидетельств политической, экономической и культурно-идеологической истории Западной Евразии. Здесь сохранились предания о старокиевской княжеской династии Киёвичей относимой Б. Рыбаковым к 6—7 веку, сохранилась память о именах её первых представителей — что совершенно неизвестно на севере, застывшем на уровне родо-племенных «старейшин»: Гостомысл, Водим Храбрый… И отнюдь не переменённой Рюриковым родом — даже отредактированная и переписанная Сильвестром ПВЛ старательно избегает упоминаний о звании Олега Вещего не только в Новгороде, но и по утверждению его в Киеве, т.е. даже и при полном политическом торжестве — он лишь родственник/дядя младенца/племянника Игоря, УТВЕРЖДЁННОГО В КНЯЖЕСКОМ ДОСТОИНСТВЕ ТОЛЬКО В КИЕВЕ. Следует наконец огласить эту очевидную натяжку: по особо сакральному характеру княжеского звания, его функциям Держателя-Локопалы устоев «мира» он мог только наследовать, не избираться и не назначаться — даже в эпоху Московской Руси вполне самодержавный царь мог казнить любого князя, даже истребить весь род, НО НЕ МОГ НИКОГО ВОЗВЕСТИ В КНЯЖЕСКОЕ ЗВАНИЕ, только наградить КНЯЖЕСКОЙ ЧЕСТЬЮ писаться с «вичем». Иное полагало бы искреннее удивление общества, подобное достопамятному изумлению князя В. Шуйского «Бориску на Царя?».

Но кажется и Игорь и Ольга ещё не вполне «вкняжились» в общественном сознании, и только утверждённый в сакрально-социальном имясловии Святослав вполне признанный КНЯЗЬ. С НЕГО начинается традиция закрытых имён-титулов на «слав», «полк», и как-то особо «мир»… Очень много для размышлений даёт тот факт, что княжое «слав» получил только старший сын-наследник Игоря и Ольги при известном брате Улебе, и такое же «Ярополк» утвердил за своим наследником при братьях Олеге и Владимире.

Последнее имясловие очень интересно: есть глухое свидетельство, восходящее к разысканиям Соболевского и признаваемое Фасмером, что исходно имя имело другое звучание и смысл ВАДИМИР, от глагола ВАДИТЬ <ПРИВЛЕКАТЬ, ОБАЯТЬ, ОБМАНЫВАТЬ>, что очень подходит младшему сыну-рабичу. Очень многозначительно распределение имён его детей: наследник опять СВЯТОПОЛК в какую-то традицию, возможно от Святославова почина; остальные «-славы» от Ярослава до Мстислава; и младшие БОРИС и ГЛЕБ — НЕКНЯЖИЕ ИМЕНА… Христианских законных ДЕТЕЙ ВИЗАНТИЙСКОЙ ПРИНЦЕССЫ /в действительности «удочерённой» болгарской царевны/?!. Кажется, лишь Окаянство Святополка разрушило это возникавшее распределение рангов княжих имён-титулов. Впрочем, по разделению Руси между детьми Ярослава и утверждению лествичного права престолонаследия по старшинству в роде это распределение само по себе стало бессмысленным — былинная традиция начинает выделять единого Автократора-Владимира, почти бога Красно Солнышко; и весьма гадательно, был ли это исторический Вадимир-Владимир или эпическое переосмысление по семантике имени. Но знаменательно, что старшего сына своего Ярослав назвал Владимиром, и лишь смерть ранее отца устранила того от киевского престола. В ОБЩЕМ, ВСЁ ЕЩЁ КЛУБИЛОСЬ И КЛОКОТАЛО ЧЕМ-ТО НЕБЫВАЛО НОВЫМ, НО ТАК И НЕ СЛОЖИЛОСЬ, И ПОШЛО В БУДУЩЕЕ КАКИМИ-ТО НЕОФОРМЛЕННЫМИ НАМЁКАМИ…

В сущности, единая древнерусская государственность явилась на внимание потрясённого мира в годы выразительного правления Игоря-Ольги-Святослава, более уже не выходя из рамок общеисторического процесса, отныне активно или окраинно в нём присутствуя. Но как соединены две внешнеполитические вспышки в русских летописях? НИКАК…

Те удивительные курбеты ПВЛ за 860—942 годы не только не исследованы — даже не представлены к широкой дискуссии. Можно прямо утверждать, что Игорь, явленный «сущим младенцем» дядей Олегом киевлянам в 882 году как «сын Рюрика» по исчислению лет с исчезновением последнего из отечественной истории в 869 году и утверждением во власти Олега в 879 имел в 882 году не менее 13 лет; и если следовать каноническому тексту ПВЛ, в 942 году, когда им внезапно овладела военная отвага, ему сталось не менее… 73 лет! И это после 33-летнего мирного захолустного царствования?! Какая-то буря под конец: 2 похода на Византию,2 похода на Каспий и Закавказские провинции халифата, взятие после 10-летней осады Пресечена и покорение дулебов — и всё на протяжении 941—45 годов; и вполне бесславная смерть быть разорванным согнутыми берёзами на Поганом болоте — воздаяние за жадность…

Ряд историков 1 половины 20 века настолько усомнились в подобных романтических перипетиях, что предпочитали начинать изложение общих курсов истории единой государственности восточных славян с Игоря Старого, как первого несомненного исторического лица по крайней мере с 942 года — но общий призыв Д. Иловайского относиться крайне осторожно с начальной частью ПВЛ, как вполне тенденциозной и вторичной, так и не был воспринят. Тем более, что подобное усекновение оказалось тем случаем, когда с грязной водой сливали и ребёнка: за бортом оказывались чрезвычайно важные свидетельства, например, тексты мирных и торговых договоров с Византией, проставленные в ПВЛ под 905,907,911 годы и настолько важные для практики межгосударственных отношений, что они воспроизведены там дословно — это было уже недопустимо чрезмерно!

Историк В. Ярхо, через моравское «Сказание об Иакове Мнихе» и вольных промыслах на исторической ниве гг. Фоменки-Носовского пропитался идеей «удвоения персонажей» на пространстве 866—945 гг., обнаружив там 2-х Олегов, 2-х Игорей, 1—2 Ольги — дочитать его опус до конца у меня не стало сил. Удвоение сознания очень выразительный симптом…

Но следует очень внимательно присмотреться к выразительному обострению сообщений ПВЛ, уже не подтверждаемых внешними источниками, в промежутке 904—912 гг.: грандиозный поход на Византию, договора, вокняжение Игоря: 904-905-907-911-912… Из византийских источников, например Окружного послания патриарха Фотия, Легенды о чуде иконы Влахернской божьей матери, нам достоверно известен только Аскольдов поход 860/866 годов (разночтение в датах возникает из-за того, что в послании патриарха 866 года дата похода не указана, сам Фотий был рукоположен в 860 году).Поход завершился блистательным успехом, прорывом русского флота во внутреннюю гавань Константинополя (такое повторится только в 1453 году),разграблением загородных дворцов императорской фамилии и византийской знати: только доблесть английских телохранителей спасла императора Константина 5 от плена. Сохранилась даже такая эпическая подробность похода: проплывая мимо императорского дворца, русичи засыпали их стрелами с серебряными наконечниками. Через некоторое время русский князь прибывает в Константинополь с мирным посольством, заключает соответствующие торгово-политические договоры, и в завершение принимает крещение — с чем Б.А.Рыбаков связывает появление церкви Святого Николая за столетие до Ольги в Киеве. Утверждается даже особая Русская Митрополия, перечисленная в ряду прочих в послании Фотия. Грандиозный «Олегов поход» 904—905 гг. византийские информаторы совершенно не заметили… Сказочно-удивительные подробности похода, особенно о русских лодиях, плывущих с поднятыми парусами «по суху аки по морю», как-то уж очень подозрительно совпадают с известиями о походе 860—866 годов, расходясь только в одной детали, Аскольдов поход был чисто морским на 150 кораблях — Олегов заявлен комбинированным сухопутно-морским при 2000 кораблей…

Возникает естественное желание полагать события 904 года «летописной компиляцией» деталей 3 действительных походов 860,941, 943 годов, но этому серьёзно препятствуют тексты торговых договоров 907 и 911 годов, переместить даты заключения которых предельно трудно по обоюдному практическому применению — Договора на пустом месте? Более естественно полагать за ними ВЫРАЗИТЕЛЬНУЮ ВОЕННО-ДИПЛОМАТИЧЕСКУЮ ДЕМОНСТРАЦИЮ, ОБЕСПЕЧИВШУЮ ИХ ПРИНЯТИЕ…

НО ПРИНЯТИЕ ЛИ?

Заключить без военно-политического поражения ВЫРАЗИТЕЛЬНО — НЕРАВНОПРАВНЫЙ ДОГОВОР Византия не могла — а вот под реальной угрозой повторения памятной катастрофы ПОДТВЕРДИТЬ И ЗАКРЕПИТЬ ТЕКСТОМ уже существующие ВПОЛНЕ.

И на фоне этого успеха представить киевлянам в качестве нового князя «суща младенца» в 912 году… Русским летописцам, Нестору ли, писавшему при Ярославе через 100-летие после этих событий, или Сильвестру, переписывавшему через 100 лет труд предшественника под новгородские пристрастия князя Мстислава Великого, было уже нетрудно притянуть за уши к Рюрикову роду и Аскольдов поход 860 года.

Сам по себе возникает вопрос: кого тогда свергал Олег в 912 году, ведь Аскольд при такой передатировке был ему уже недостижим, и давно покоился в Аскольдовой могиле, вполне естественной для христианина, если только это не переиначенный потомками тризный курган? Остаётся из летописных персонажей только приписываемый ему соправителем Дир, лицо при крайней бедности источников тем не менее документированное: сообщениями летописцев о перевороте 882 года «Аскольд убит на взвозе, а Дир на Верху»; и армянскими источниками, знающими «царя Диру», без упоминания соправителя. Сама немаскирующаяся необычность односложного имени как-то достоверно не придумана, находит подтверждение в именах исторических Мала Древлянского, Малка Любечанина.

Как тогда начинают складываться разноречивые свидетельства?

Что связывало руки Игорю после реального вступления во власть где-то около 930 года? Тяжелейшая война с дулебами, завершённая Свенельдом после 11-летней осады взятием неприступного Пресечена (вероятно, скалы Каменец-Подольского замка) и только после неё рывок на большее, к рынкам Багдада и Константинополя…

Завершаем этот гадательный фрагмент одним естественно-научным замечанием: исторический Игорь, ловконько прыгавший с корабля на корабль в 941 году, когда горел его флот; имевший 7-летнего СТАРШЕГО СЫНА в 946 году кроме других детей — не мог родиться ранее 900 года.

Очень важным для постижения идеологии и истории русского летописания является то, что во всех необходимых случаях авторы ПВЛ обращаются к иной, и можно понять вполне актуальной на момент написания исторической традиции, по точности деталей вставок наводящей подозрение о наличии письменных памятников, оставшихся в целом за пределами официального великокняжеского корпуса ПВЛ сильвестровской редакции. Там, где великокняжеский родовой произвол Мономаховичей вступал в конфликт с великокняжескими государственными интересами — летописцы определённо становились на точку зрения государственных и всеобщих, выходя за рамки положенных ограничений и даже вступая в полемику с ними, например отстаивая Княжеское Достоинство первых правителей-основателей Киева в прямое нарушение заявленного Рюрикова канона: по умалчиваемой логике утверждающую приоритет киевских князей, как «наследственных», «в роде своём», «от пращуров», «богами данных» над новгородскими, «пришлыми», «на чужом», «от людей честь».

Так, «официальный Рюрикович» Святослав обосновывает свой Балканский поход правом на «наследие Киёвичей», град Киевец в низовьях Дуная, не голословность притязаний на который подтверждает и фрагмент «Тайной Истории Ромеев» Прокопия Кесарийского, относящийся к годам правления имп. Юстина 2, и повествующий о подвигах 10-летнего служения империи безымянного славянского князя, получившего за службу 3 города на Дунае. Б. Рыбаков проектирует его на «исторического Кия» ПВЛ; более скептические авторы полагают в этом византийском эпизоде первоисточник древнерусской легенды о первых киевских князьях; т.е. книжный характер самой легенды, возникавшей как приземление сакрального предания о божественном происхождении Старокиевской династии от Кия-Щёка-Хорива-Лыбеди. Разумеется, от русских летописцев, творивших в эпоху христианского «книжника» Ярослава, и возможно и достохвально знание византийских источников и историографический уровень античного рационального эвгемеризма — но совершенно неестественно ожидать такое от языческого князя и его окружения: здесь следует полагать наличие и обращение к местной традиции.

Само притязание Святослава, подтверждаемое последующей декларацией о Переяславце на Дунае «здесь центр моих земель», выглядит как-то странно в составе корпуса ПВЛ: «рюрикович» претендует на родовое наследие «киёвичей», да ещё в «третьи руки», после «хазар» и «варяга-Аскольда» — та же летопись свидетельствует, что в отсутствие юридических оснований Святослав обходился простым «Иду на вы…», нисколько не усомняясь в праве меча. Кажется, он и не знает, что он не «киёвич» … И в летописи и во внешних известиях Святослав действует как южно-русский князь: в полном соответствии с гипотезой О. Трубачёва о дунайской прародине славянских народов, сохранившейся в старокиевской традиции, приискивает себе отчих землиц, что совершенно утрачено в новгородских памятях, возникших из стёртых реалий западно-лехитских перемещений из Норика на Эльбу и далее Балтикой, морской и сухопутной, на Северо-Запад Русской равнины.

Святославовы притязания можно рассматривать двояко:

1.как стороннего приобретателя киевского «стола», заявляющего претензии на всю полноту прав предшественника;

2.как законного родового наследника, требующего возврата своего родового наследуемого;

И характерно, что он утверждает себя во втором, закладывая контуры значительно более долговечного конструкта, не вопроса о компенсации — общеродовое в принципе не может быть предметом торга, и ещё в 17 веке Оттоманская Порта признавала справедливыми претензии московского боярского рода Ховриных на Княжество Феодоро в Крыму, перехваченное у них в 15 веке молдавскими господарями, и по исторической перипетии оказавшемся у турок…

И тем более существенно другое: походы 941—943 годов никак не предполагали захвата каких-либо территорий ни в Византии, ни на Балканах, во всяком случае никаких свидетельств ни в летописях, ни в действиях, ни в традиции — военная кампания 970—972 годов была выразительно экспансионистской, декларируемая как принципиальное переустройство Киевской государственности из Днепровской в Дунайскую; из региональной во вселенскую, в Центр Земли, куда стекается всё лучшее; подо что закладываются долговременные идеологические обоснования, заявляются родовые претензии, пращурово право.

Но одной констатации экспансионистской составляющей балканских походов Святослава совершенно недостаточно для их характеристики — и по заявленному и по практическим мероприятиям это явилось новым небывалым государственным строительством, вплоть до переноса столиц, совершенное изменение государственной территории, преобразование этнополитического содержания; настолько полное, что в канун 1 Балканского похода он передаёт управление Днепровской Русью Ольге, а вторично возвращаясь на театр военных действий фактически устраняется от власти, разделяя Старокиевскую государственность на 3 наместничества между сыновьями, что косвенно ставит вопрос о его личной судьбе в случае неудачи — что и случилось…

Налицо нечто подобное коллизии 1700 года, но значительно более развёрнутое, грандиозное; не оконное вхождение в европейские торговые рынки — преобразование Европы к своему постоянному присутствию; не скромненько присевший с бочка СПБ — Царь-Град на Дунае, властно раздвинувший круг Константинополя, Ахена, Рима за Главным Столом. Нечто похожее и в то же время глубоко отличное от того, что грезилось Юстиниану, Карлу, Оттону «всё возьму — сказал булат». И что обращается в «единство и борьбу противоположностей»: Рим рождает Парфию; Германарих — Аттилу; Магомет — Чингисхана. Ярость преобразуется в ещё Большую Ярость — Божественный Прозелитизм развёртывает над миром Бич Божий…

И насколько закладываемое сыном совпадает и отлично от потуг отца…

В деятельности Игоря и Святослава присутствует выразительная перекличка.

1.Оба в основном реализовались во внешнеполитической области — увы, во внутренней политике Равноапостольная Ольга начисто перекрыла мужа и сына, одним устроением уроков и погостов заложив основу государственной системы управления и налогообложения, администрации и суда, принципиально отличных от произвола насильнических разборок над примученным населением. Но если у первого она какая-то приземлено привязанная к требованиям наличного: скопидомство, следование проторённых путей, ориентиров, оценок; сбор ближнего по кусочкам: дулебы, севера, древляне; канюченье местечек на торжищах Константинополя и Багдада — то вторая безоглядно залётная; через сегодня в завтра; не на обустройство наличного, на созидание нового.

2.Оба реализуют свой внешнеполитический запал в двух направлениях: на юго-восток, очевидное устремление к Халифату и на юго-запад к Константинополю. Но если взять в целом, то эта направленность на мировые рынки ярче и выразительней именно у Игоря. Она у него очевидно слитная. Всю эпопею 941—945 можно рассматривать в единстве задачи: ПРОРВАТЬСЯ НА ОБА ГЛАВНЫХ МИРОВЫХ РЫНКА, для чего используется общий метод военно-морской террористической угрозы устрашающим набегом тысяче-корабельного флота т.е. ничего сверх бандитского погрома, заставляющего к сговору, и лишь в 944 году комбинированный поход к низовьям Дуная, немедленно остановленный, как только византийцы открыли Константинопольский рынок. Перемену тактики можно вполне определённо связать не с переменой цели, а лишь с уяснённой сложностью борьбы с технически превосходящим византийским флотом. Эта целеустремлённость на рынки-торговлю особенно проявляется в Каспийских походах 942 и 945 годов, когда Русь ПОДЧЁРКНУТО ОБХОДИТ ХАЗАРСКИЙ КАГАНАТ, демонстрируя свою незаинтересованность в захватах — ей нужны торговые договоры, не территории, ДАЖЕ НЕ СТАВИТСЯ ЗАДАЧА ОВЛАДЕТЬ ТОРГОВЫМИ ПУТЯМИ, ЕСЛИ ИХ НЕ ПЕРЕКРЫВАЮТ. Правда, тут возможно возражение сторонников «Аланской Руси», что походы не славянские, а индо-иронские (роксаланы, аланы, ясы-асы — в общем скифы-осетины). Не вступая в общую полемику т.к. давно и с удовольствием подбираю материалы к истории кораблестроительства и навигаций Евразии — и расчёт по большому полагаю на уровне добротной монографии — задам вам риторический вопрос. Г-да Аламаны, вы знаете какой–либо исторический народ Центральной Азии, преуспевший в судоходстве? Хотя бы раз носители степных культур замечались среди «народов моря»? Или Рустам, сын Заля, вкупе с Сосланом, сыном Сатаны хоть раз сменили меч на весло, седло на палубу? Может, г-жа Гусева положит себе в труд прояснить «военно-морские» задатки отгонного скотоводства Салтовской степной культуры, коли обнаружила исход тысячекорабельных флотов из южно-русских степей? Уже простая начитанность в общих курсах должна была бы подвести вас к достаточно поверностному наблюдению в отношении Евразии: везде, где высунется большой чёлн — ищи славянина.

И насколько выше, отличней всего этого грандиозная 10-летняя Восточная кампания Святослава, гигантской 10-тысячекилометровой дугой чисто русского захождения речными долинам Десны, Оки, Волги, Терека, Кубани заарканившая и располосовавшая Степь; приведшая в движение Славян, Мерю, Мурому, Гуннов-Черемис, Булгар, Хозар, Ясов-Осетин, Косогов-Черкесов; смявшая Булгарское ханство, уничтожившая Хазарский каганат. Полный разгром всех городских центров Булгара и Хазарии свидетельствует о самых решительных целях кампании, но каких? Да, походы 960—970 гг. имеют выразительную связь с событиями 940-х. Можно уверенно гипостазировать, что Святослав вполне утвердился в уроках 20-летней давности: паразитирующий на посредничестве каганат не допустит прямых контактов Руси и Азии-Халифата, и как следствие полный разгром всех городовых центров от Булгара, Биляра, Сувара до Итиля и Семендера, а дальше? Сам поворот от Волги на Кубань свидетельствует — Волго-Балтийские мировые торговые пути из Европы в Центральную Азию и Индию в стороне от основной цели кампании; Святослав не постучался в уже широко распахнутую Каспийскую дверь халифата даже из мести за погибшие полки 945 года… Вместо этого тяжелейший поход через субтропические дебри предгорий Северного Кавказа к Чёрному морю в невозможности идти судовой ратью по горным рекам. А что дальше — поигрались мечом и бросим разгромленную степь на возрастание следующего Идолища? Или с 6 века всё ещё непонятно: Авары, Утигуры, Кутригуры, Хазары, Угры, Печенеги…?

Аналогии Византийских походов также вполне проводимы: Балканская кампания Святослава в отличие от обычной практики морских налётов сразу начинается как глубокая сухопутная операция в видимости учёта опыта предшественника к невозможности противостоять в открытом морском сражении императорскому флоту, вооружённому греческим огнём. Но там, где поход Игоря закончился получением долгожданного торгового договора, поход Святослава лишь начинался: движение вверх по Дунаю, глубокое вторжение долиной Моравы и Вардара в Македонию, выход к Адрианополю до Длинных стен. Огромная 3-х летняя военная кампания, развернувшаяся на пространстве от Киева до Фессалоник, от Доростола до Филиппополя с участием руси, болгар, сербов, венгров, печенегов, ромеев… Гибнет Первое болгарское царство; предельные усилия Византии; подвиги императоров-полководцев Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия; вдохновенное летописание Льва Диакона и Нестора-летописца… Ради чего? Поворот за Родопы от пригородов Константинополя свидетельствует, что последний как и крушение Византии в целом задачей не ставились — но утверждение русских гарнизонов в городах на Дунае говорило о значительно более решительном замысле, нежели обеспечение торговых преимуществ, хотя бы в форме возврата к договору 911 года. Это склоняет к предположению, что не столько прикладка к сочетанию военных факторов, а сами цели кампании определили её форму правильной войны с глубоким вторжением в неприятельские территории.

3.Материалы к внутриполитической истории времени Игоря — Святослава позволяют говорить только о её религиозно-идеологической составляющей. Оба язычники, но насколько отлично их язычество. Попустительство Игоря христианам вплоть до принесения акта присяги договору 945 года частью дружины целованием креста вместо языческой роты; непротивление, если не пособничество, христианофильству вплоть до перемены веры жены Ольги; строительство 2-й по древности старокиевской церкви Святого Ильи — и твёрдое староверие Святослава, сделавшее невозможным брак с византийской принцессой; сакрально-социальное многожёнство на язычницах Ильдико Венгерской, Малуше Любечанке,…; традиционное социальное равноправие по включённости в «отцов род» его детей.

Обозревая в целом, по стереотипам европейских понятий налицо 2-е линии государственной политики и чуть ли не 3 подхода к их реализации: «рациональное прогрессистски-реформаторское» начало Игоря-Ольги и «героический регрессивный консерватизм» сына — какие-то перевёрнутые «Отцы и Дети».

В отношении к чему оформлялась политическая традиция древнерусской государственности, столь выразительно расщеплявшаяся и в то же время преемственно-переплетённая в обозрении древнерусской истории?

Становясь на позиции более отстранённой социально-онтологической перспективы вполне обоснованно можно указать только 2 задающих ориентации бытийствования народов и социумов Западной Евразии; условий, которые в общем едины для всего пространства от Варты до Юкона, от Таймыра до Гиндукуша: социально-экономический дрейф в рамках прогрессивной смены исторических форм воспроизводства жизни; и его модификация к социально-географическим условиям существования на Великих Равнинах от Саксонского Леса до Океанов. В конкретно-исторических границах эпохи: процессы преобразования «2 природы» к задающим ориентирам феодализма и соответствие их общим условиям становления социальных новообразований Евразии.

Феодализм, как принципиально ВНЕЭКОНОМИЧЕСКОЕ СОЦИАЛЬНОЕ НОВООБРАЗОВАНИЕ в его чистой незамутнённой форме полагает 2 исходных условия своего становления и развития: оформление устойчивой закрытой территории, делающей невозможным бегство низов на свободные земли; безоружность населения в отношении господствующей прослойки носителей-монополистов конкретной исторической формы социального насилия. Предел эффективности социальной насильнической санкции определяет и размеры «идеально-разумного» самовоспроизводящегося феодального мирка в условиях повседневного круга его задач и функций — по реалиям Западной Европы 1 день конного пути от замка-столицы в любом направлении (графство, марка) — всё сверх этого уже ситуационно-чрезмерно к предсказуемому прозябанию и всецело сводится к внешней угрозе всей совокупности мирков: авары, арабы, венгры, викинги. Отсутствие общей границы и совпадение условий жизни, рождающие единство ценностных подходов, становятся условием развития культурной общности, охватывающей пространства, значительно большие заявленных политических делений — политическая мозаичность реализуется многоцветием культуры, живописностью эстетики иного в каждом другом месте. Феодальный замок (Древнерусский терем) — ликующий символ освобождения от Оболваненного Общего; рождающий особый тип Эстетического человека, творчески-свободного в самодостаточности и полноте своего бытования– у него всегда есть выбор: «Быть королём не могу, быть принцем не хочу — Я Роган».

В японской практике целенаправленное разоружение феодально-зависимого населения получило наименование «охоты за мечами», памятником которой стала знаменитая статуя Будды Вайрочены (Умиротворителя) в Наре, отлитая из миллиона конфискованных Одой Набунагой в 16 веке крестьянских мечей, одновременно и символ «борьбы за мир» в феодальном представлении, и посмертный монумент свободе японского крестьянства — в полном согласии с этим по соборному уложению 1649 года русскому простонародью под страхом смертной казни запрещалось ношение оружия.

Впрочем, фактором разоружения является само неучастие низов в войне, лишающее их навыков владения эффективным специализированным боевым оружием; и то же новгородское ополчение, столь страшное в 12—13 веке феодальным военным организациям Германии, Скандинавии, Монгол, Руси — было разгромлено в 15 веке при соотношении 8 к 1 в битве на Шелони лёгкой пограничной московской конницей князя Д. Холмского. Но то же требование поддержания боеготовности в совокупности насильнических мирков в присутствии «здоровенного, но своенравного малого» налагает на военный аппарат ещё одно требование — постоянная боеготовность, реализуемая и поддерживаемая кроме всяческих игр-заместителей (охота, турниры) прямыми имитациями войны: степная баранта, рыцарские наезды и молодеческий бандитизм сеньоров Европы, эстетические поединки Ниппона и дуэльные легенды Франции; тем состоянием, что Гоббс назвал «войной всех против всех», в действительности войнишки «по правилам», отнюдь не ВОЙНА — ЯВЛЕНИЕ СВЕРХЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ, ОТМЕНЯЮЩЕЕ ВСЁ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ СОЦИАЛЬНОЕ ФАКТОМ БИОЛОГИЧЕСКИМ — СМЕРТЬЮ; т.е. отменяющая все законы и ограждения социального: экономические, политические, нравственные, эстетические в отношении себя самой. Такой войны феодализм не знает; т.е. в сущности он не знает войны вообще — как только она вспыхивает, она разваливает феодализм: венгерской саблей, фландрским копьём, английским луком, швейцарской алебардой, гуситской телегой.

Отношение массы зависимого населения к количеству полноценно-боеспособных насильников = показатель эффективности феодальной машины; и в эпоху расцвета европейского феодализма 12—13 веков Англия имела 2200 рыцарских держаний, а самая блестящая феодальная страна Франция 15000. На этом фоне русские княжества Владимирское, Новгородское, Галицко-Волынское с 40-тысячными панцирными ратями были подлинными и даже чрезмерными гигантами; а и ниже их Полоцкое с 20-тыс. бронного войска и по нисходящей до захудалого Заозёрского с 1800 воинами княжеской дружины вполне представительные «государства» европейского мелкотемья; вполне обеспеченные к существованию в прикидках европейских склок, и ежегодной малой войны на степном пограничье с очередной угнездившейся ордой, с которой летом воюют — зимой торгуют. Заставы Богатырские на Удалые Шайки.

Но с разбежкой в 200—300 лет, по разным причинам, которые сторонники «фатального объективизма» пытаются связать с каким-либо единственным фактором, например Л. Гумилёв с циклическим увлажнением-высыханием Центрально-Азиатских пустынь, в мир вылетает очередная порция визжащих кочевых орд, начинающих самую жесточайшую войну за превращение окружающей Ойкумены в пастбища, чему препятствует только наличие людей. Начинается геноцид по смыслу и форме, освобождение пространств от людей для овец, проходные эпизоды которой: истребление оседлого населения Ханаана западно-семитскими племенами вениамин, левит, иуда и др. в 15 в. д.н.э.; кочевая вакханалия от Атиллы до Арпада в 4—9 в.; и грядущая кровавая похлёбка Чингизидовщины 12—13 веков, что сокрушит и обессилит блестящие цивилизации Востока, обратит их в поле первоначального накопления капитала для Европы. И которые на Калке, Лигнице и Шайо обратят в прах блестящие военно-феодальные организации Европы. Лишь поголовно вооружённый народ может противостоять такому же вооружённому народу — но, добавим, большей боеспособности: занятия огородника и пахаря стоят дальше от навыков войны, нежели охотника-убийцы и стражника-скотовода. И ворвавшиеся в Центральную Европу 7 венгерских племён на 100 лет стали её проклятием от Константинополя до Ла-Манша.

Только сверхогромная, подлинно великодержавная государственность, консолидируя волю и ресурсы народов и народцев, завязанных общей судьбой заповеданного исторического пространства, и реализующая превосходящее усилие, может остановить этот потоп — становясь ГЛАВНЫМ И ЕДИНСТВЕННЫМ УСЛОВИЕМ существования ЛЮБОЙ И ВСЕХ ЦИВИЛИЗАЦИЙ на предельно доступном любому нападению с любой стороны столе Великих Равнин рядом с дремлющим Центрально-Азиатским смерчем. По самому характеру она должна была иметь значительно более широкое основание, нежели нахватанные ресурсы одной избранной расползающейся нации, т.е. если не уподоблялась Субконтиненту-Китаю избиваемому Континентом-Евразией, то должна была втянуть в себя все народы и народцы Евразии, сжимаемые одной общей предельно-последней задачей — физическим выживанием каждого народа и социума; нигде и ничего не противопоставив ей как равного, и тем более высшего интереса. Но и сверх этого, по мере подъёма цивилизаций Востока, Юга, Запада субконтинентальная Евразия становилась зоной обретения ресурсов и земель для крепнущих и полнящихся Западно-Христианского, Велико-Ханьского, Исламо-Тюркского миров, неуклонно сметающих уже и кочевые средостения Центрально-Азиатских степей; угроза, многократно демонстрируемая Империей Карла Великого, Арабским Халифатом, Танским Китаем, Оттоманской Портой — пока не реализуется в первом приближении в 17 веке маньчжурскими Цинами, севшим на всех. Т.е. великодержавие, становящееся последним прибежищем тех же ненавистных татар, торков, берендеев, ольбер, кавуев, обратившихся в овец чужой охоты. На осознании этой идеи медленно, мучительно из славяно-финно-тюркской сутолочи вырастал Этнос-Великоросс с бесконечной пластичностью сознания, с необозримой широтой восприятия всего наличного; применяющийся ко всем обстоятельствам, запросам и дрязгам народов и народцев; сгибающим, не ломающим, любую противостоящую на этом пути волю — капля на камень, камень на воду. Тот этнос, что заповедует себе и потомкам в песнях и былинах право первого удара противнику — чтобы не было обиды; и убьёт его вторым — по справедливости… От Святославовых «Иду на Вы» это ещё очень долгий путь, но что-то к нему уже залегло: чтобы всё было «по честному»…

Единственная основа цивилизации человеческое бытийствование т.о. вступало в конфликт с исторически наличной формой его реализации. Феодализм, расколовший мононациональную Галлию на Лангедок и Лангедойль, обративший Германию в конгломерат, а Японию в поле боя Столетних Войн только в ограниченных рамках частного хозяйственного уклада был совместим с Евразийским Великодержавием, которое единственно и могло гарантировать здесь существование любого социально-экономического уклада, будь то феодализм, капитализм, социализм, или иная кустарщина; которые НИКОГДА не могли охватить его шири, уловить её в рамки своих ценностных установок — и просыпаясь по временам Умными Менторами при Иване-дураке, овладеваемые истерикой, кромсали и разбрасывали его непомерно большое тело: при потомках Ярослава, «реформаторах-1861», «революционерах-1917», «демократах-1991». Сон разума порождает Чудовищ.

Как естественное следствие при такой фантастической концентрации устремлений и ресурсов к одной цели, сминающей и попирающей все другие, исторической формой этой государственности могло быть только Самодержавие, лишь меняющее личины, но сохраняющее единовластие, будь то Грозные Иоанны, Политбюро ВКП (б) или Съезд Советов. Всё остальное съёживалось при нём до фикции фигового листочка, как Сенат при Екатерине, Советы при ВКП (б) или Дума при В. Путине.

Т.о. то рябление в политической картине зеркала 3-х лиц Игоря-Ольги-Святослава было обусловлено той или иной степенью осознания-уклонения к 2-м несовпадающим ценностным ориентациям: развитию и процветанию собственного, по преимуществу национального, классово-феодального общества, его ценностного содержания и культуры — или обращение к общей задаче выживания социума около разогревающегося парового котла и неумолимо надвигающихся за ним материковых культурных плит, цели которой уже выходят за рамки отдельного народца и приобретают всеобщий характер, вплоть до планетарного: как уберечься Многоцветием Мира, не обратиться в Сяньби, Остмарк, Султанат; или по нынешним реалиям в Бело-Голубую Мыльницу с Негритянским Лицом. Для Мира-Евразии эта задача встала значительно раньше колониальных разделов планеты 17—19 веков, как и нынешних глобалистик — с момента оформления на её естественном пограничье Карпаты-Кавказ–Гиндукуш-Хинган всемирных империй Хань-Персидской-Македонской-Римской.

Но «лицом к лицу — лица не увидать…»

В условиях 10 века, в наличии Исламо-Азиатской, Тюрко-Степной, Европейско-Византийской угрозы, начальных этапов генезиса славяно-русского феодализма (полемизировать с академически бесплодным И. Фрояновым о социально-экономическом строе Киевской Руси, «феодальная» она или «общинная» бессмысленно и неприлично по более чем 100-летнему решению вопроса) та или иная ориентация в политически зримой форме действий хотя бы бессознательного предчувствия проявлялась в приложении к 3-м запросам сложившейся исторической ситуации.

1.Внешне-политическая направленность.

***«Умиротворяющее» свёртывание внешнеполитической активности к целям и задачам утверждения и обустройства устойчивой этно — государственной границы, как необходимого условия к прекращению движения населения и акту первого, государственного, закрепощения в форме «крепости земле» пока в широких рамках всей «русской земли».

***Или развёртывание широчайшего движения за горизонт к землям неведомым Великих Равнин, обращая низовую славяно-русскую традицию «внук всегда умирает не там где дед» в напрягающий посыл государственной воли обратиться во всеобщую волю; движение, принципиально отличное от сметающей экспансии этноса-империалиста, новое, небывалое: это движение на свободные земли в обход анклавов оседлых народцев в улавливание племенных кочевых, разводящее поля и пастбища, отсекающее скотоводство от сезонного грабежа, в утверждение политической, не социальной и не экономической, общности; общности, которая останавливается на границе каждого социума и этноса, деревни, стана, кишлака, аила, аула. Движение, которое нарушает и травмирует социально-экономический уклад только этноса-инициатора, открывая новые просторы уходу населения из оформившихся центров феодализации «За Землёй и Волей», и «2-е освобождение» — деформируя и замедляя естественное течение «собственного феодального прогресса».

2.Военное строительство, как естественное следствие из стоящих внутри- и внешнеполитическиз задач.

***Переход от практики «вооружённого народа» к классово-замкнутой военной организации и прямому и косвенному разоружению низов; организации, обеспечивающей лучшее поддержание постоянной боеготовности в каждодневном пограничном наездничестве, и как средстве преобразования всех общественных отношений к феодальному VERSUSу; на что земское ополчение малопригодно, а как средство стражи замкнутого в границы феодальной эксплуатации населения и невозможно — т.е. переход к практике высоко боеспособных конных тяжеловооружённых профессиональных дружин, если ещё не отменяющих полностью земские «тысячи», то уже оттесняющих их на 2-й план в национальной военной организации и социальной роли. Только станется ли той дружины на много более чем ситуацию обычных залётов через рубеж, когда вся Азия сядет на коней…

***Устремление на перманентное внешнее движение необходимо требует более глубоких и широких форм вовлечения социума, привлечения значительно больших масс, а с учётом освоения разрастающегося фонда свободных земель и перемещения значительной части этноса и этносов; закономерного роста их вооружённости и боеспособности как на период вхождения в новые просторы, так и сохранения в длительной перспективе укоренения во взбаламученном и долго не устраивающемся мире — т.е. сохранения и усиления земской военной организации «вооружённого народа» в отношение классово-дружинной; если не преобладания, то равенства «мужей» и «друзей». Это становится настолько весомым препятствием классическому феодализму, что в типологически сходных условиях Скандинавии он стал почти невидимым — во всяком случае для близорукого Арона Гуревича. Как тут применима сентенция В. Ленина о буржуазии в модифицированной форме — «есть феодализм и феодализм»: и с польскими «хлопами», и с лично свободными швейцарцами, тем не менее давшими этимологическую основу социальному термину «швейцар» — «сторож у наружных дверей».

3.В идеологической области, которая по исторической предопределённости могла быть только религиозной.

***Обращение к мировым монотеистическим религиям: Христианству, Исламу, их общему источнику Иудаизму, как в наилучшей степени регулирующих классово-разделённый, собственнический и антагонистический социум, покорность детей отцам, младших старшим, мизинных великим, подданных государю — «богу богово, кесарю кесарево»; грозящий за социальные перегибы нравственным и посмертным воздаянием; и уже 100 лет со времени крещения Аскольда распостранявшимся на Руси.

***Или следование пращурову староверию в богов род, освещающее единство в роде, нераздельность по судьбе, слитную обязанность всех за всех.

А в чисто практической области политики вымеряемые иной меркой: монотеизм или политеизм обеспечивают лучшие условия к идеологическому контакту с окружающими СПЛОШЬ ЯЗЫЧЕСКИМИ НАРОДАМИ И НАРОДЦАМИ, лишь западники-поляки из которых официально христианизировались в 966 году, а фактически с середины 11 века после подавления громадных языческих низовых восстаний 1030—1050 гг. Кстати, а кому лучше освоиться с соседским разноверием, христианину или язычнику? Язычник лишь прибавит для сведения ещё одного божка к своему разрастающемуся до непомерности пантеону (в синтоизме их свыше 8 млн.!) и только — а христианин?

Ответ очевиден, а в социально-исторической практике подчинение русско-христианских земель как языческой Литве, так и языческой Орде происходило без религиозных эксцессов — борьба началась, когда победители окатоличились и объисламились. Язычество принципиально не знает религиозных войн — их появление признак генезиса монотеизма. И язычники-ханы, выдающие тарханные грамоты попам, жрецам, муллам, раввинам и патерам, и требующие исполнения всех положенных культов богам и божкам покорённых народов, и Чингис-хан и Бату, лишь следовали этой языческой традиции не обижать богов, чьи бы и какие бы они не были — можно вспомнить кстати и введённый в Риме культ богини Ма, казавшийся римлянам настолько отвратительным, что исполнение его было запрещено коренным латинянам.

Результаты того, что закладывалось в деятельности княжеской четы Игорь-Ольга закономерны.

1.Торжество древнерусского феодализма.

2.Распадение Древнерусской государственности до «разумных феодальных мирков» при детях и внуках Ярослава Мудрого.

3.Расцвет феодально-местных культур 12—13 веков.

4.КОЛЛАПС 1237—1242 ГОДА, уничтоживший не только древнерусские княжества и их культуру — саму древнерусскую народность, из обожжённого комля которой потянулось уже другое: окраинное, белорусское, великорусское… Трагическим прелюдом к чему стало пророчество «Слова о полку Игореве», а эпилогом былина «Камское побоище или Как перевелись богатыри на Руси».

Но вот Святославов след?

Увы, он остался одиноко блестящим озарением, настолько выразительным, что его обаянию не могли не поддаться даже внутренне враждебные летописцы-монахи, и столбцы ПВЛ, повествующие о подвигах князя-героя, читаются как письмотворчество о подвигах былинного богатыря: юное молодечество; грандиозная 10-летняя Восточная кампания, сравнимая только с Македонской Александрией, передвинувшая границы Руси с Днепра-Роси-Стугны на Волгу-Кавказ-Чёрное море и увеличившая площадь поднятого копьём государства ВТРОЕ; 3-ЛЕТНЯЯ Балканская война, донёсшая Русь до Длинных Стен Константинополя, Сербов, Венгров, Немцев…

Присмотримся к нему через то, что невидимо приближалось и станется через 260 лет общим мерилом всего прежде бывшего. Что бы произошло в 1220—1240 гг., если бы восторжествовала линия Святославова Великодержавия?

Главные события Батыева нашествия произошли бы где-то в районе Дороги Народов на Нижней Волге, часто застроенной русскими градами, за которыми уже 2 столетия укореняется и обустраивается многократно увеличившееся на Харьковско-Самарских чернозёмах ЦЧО новое население. Не славянское — великорусское, возникшее на слиянии многих народов, увлечённых движением на свободные земли; что многократно демонстрировали Святославовы походы: вчерашние враги становились завтрашними союзниками. Как радимичи, приставшие к нему на вятичей; вятичи на булгар; булгары на хазар; хазары на косогов, ясов, печенегов; печенеги на Византию… Т.е. уже иной, ВЕЛИКОДЕРЖАВНЫЙ ЭТНОС, переступивший делёжку полян и древлян, руси и чуди.

Исходя из площади и качества введённых в хозяйственный оборот земель на пространстве от Киева до Самары, от Тулы до Воронежа они обеспечивали население, выдвигавшее по беде 350—400 тысяч боеспособных мужчин, которые своей судьбой были обязаны и привязаны к великодержавной звезде князя — его воля стала их Землёй и Волей; его власть их ЕДИНСТВЕННО укореняла и сохраняла. Следует напомнить, тюркская баранта и казакование отщепенцев степных родов стали основой ВЕЛИКОРУССКОГО ИНСТИТУТА КАЗАЧЕСТВА только благодаря провидению Ивана 4 — в противном случае обратились в придворную челядь: «казачков», «гайдуков», «арнаутов», в общем в «швейцар».

10-летняя кампания, вовлёкшая в свою пучину десятки тысяч ополченцев земель, выковала из них таких воинов, что смерды-пешцы стали главной силой русского войска, неодолимой даже лучшей в Европе византийской тяжёлой панцирной коннице катафрактариев, превосходившей в оценках её вождей императоров-полководцев Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия, феодально-дружинную конницу Святослава — и яви князь-герой свою устроительную волю, её основанием стала всё сметающая стена этой грозной военной машины.

Но когда гигантская 10-тысячекилометровая дуга Святославова похода по Десне-Оке-Волге-Кубани, в 2 раза более длинная Александрова похода в Азию, должна была завершиться эффектным и нетрудным итоговым результатом, взятием Крыма, по перипетиям иконоборческой смуты в Константинополе уже бежавшим империи: и в чём князю-язычнику их легко было удовлетворить, как и предоставлением особых льгот в континентальной торговле привязать к Руси — он проходит мимо, степями через Саркел на Киев.

И само уклонение, и последовавшая за ним Балканская кампания, по заявленным претензиям как бы и сторонняя Византии, Дунайско-Болгарская, свидетельствуют — Великодержавия на просторах распавшихся под его ударами степных империй Угров, Булгар, Хазар он не видел, это было только подходом к тому, что полагалось главным. Декларация Святослава о Дунае, как «центре моей земли» свидетельствовала: своё великодержавие он видел не как евразийское собрание народов, а как восточно-европейское и славянское, от Праги до Киева, от поморян до болгар. Воссоединением мира славянской этнокультурной общности в единое политическое пространство полагал он создать неодолимое препятствие Немецким, Византийским и Тюркским поползновениям — стоило ли преждевременно настораживать и осложнять отношения с Царьградом из-за какого-то Крыма…

Только итоги Балканской кампании, блестящей в военном отношении, и полностью провалившейся в политическом убедили его: славянский мир БЕЗНАДЁЖНО РАСКОЛОТ, сербы ненавидят болгар больше греков, хорваты ненавидят сербов больше немцев, полякам чехи и ободриты злей германцев; а славянская знать без колебаний предаёт отечество, как только возникает угроза её групповым интересам. В то же время основания к Евразийскому Великодержавию сохранялись, их реальным выражением был огромный земельный фонд Степи, над которой впервые был установлен пока эфемерный политический контроль, отчасти ирреальный в отсутствии полков и крепостей — отчасти реальный, пока ноют раны от святославовых мечей и копий; и в руках был ключ к обращению фактора земли и воли в социально-политическую реальность движения границ и народов — дружины Святослава, в которых с равной доблестью сражались русы и хазары, ясы и мурома, и если русь положила неодолимое ядро его пехоты и судовую рать, то угорские, печенежские и хазарские контингенты составляли лучшую часть его конницы. Ключ, открывающий замки к обустройству Нового Великодержавия; не копьём и мечом, а топором и плугом, городом и пашней. Ключ, отпускающий такие потоки, которые сметут на своём пути всё и всех; вынесут и вознесут только его, Солнце-Князя!

Это объективно.

Субъективно: Осознавалось ли это князем-воином, когда его струг чертил дунайские волны, уже подпираемые тёмной черноморской волной? Не будем гадать и приписывать; но против князя в этот момент объединились все: Византия, печенеги, болгарские боляры, русская феодальная знать, собственная семья.

Небывалый, неслыханный случай — князя на походе бросила и бежала собственная дружина. Даже вполне враждебный всей деятельности Святослава историк С. Соловьёв поражается гадости этого предательства Свенельда, и как-то упускает за личностью социально-обобщённое: бежал не просто воевода-тать, бежала-предавала ВСЯ ДРУЖИНА, ОЛИЦЕТВОРЁННЫЙ ФЕОДАЛИЗМ.

Но за предательством Свенельда следует худшее…

Конфликт Святослава со знатью уже разрастается до того, что охватывает семью: в разгар кампании на Дунае Святослав казнит брата Улеба… Всю зиму 971—972 годов князь ждёт на Белобережье в низовьях Днепра Киевских полков к сроку обычного весеннего прикрытия переволок у днепровских порогов — они не приходят… Предполагать, что за несколько месяцев весть о стоянии князя на взморье не преодолела 200 км. до русских застав на Роси и не разнеслась по Киеву немыслимо; тем более что дружина уже вернулась на Русь, коли Святослав добровольно отпустил Свенельда, как живописует летопись, и уж несомненно известила о его маршруте — впрочем, он и так был очевиден, судовой ратью через пороги. Тем более, что весеннее-летнее прикрытие порогов войском это каждогодняя обязательная рутина, в отсутствие которой теряются годовые внешнеторговые результаты; и удивительным явилось бы не то что она пришла, а то, что она не пришла… Но князю объявили изгойство. Все.

И в последней битве на порогах вместе с князем-героем лёг не цвет русской феодальной знати, а безвестные ополченцы земель, оставшиеся ему верными до конца…

Что бы случилось, если бы Святослав вернулся в Русь, пробился через пороги — и только так! Свенельдов совет уйти степями, бросив земских пешцов, сделал бы князя навсегда ненавистным Землям, т.е. убил политически — это настолько очевидная форма предательства, что его просто не могло быть: Святослав зарубил бы такого советчика на месте.

А если бы удалось?

Балканы потеряны навсегда: нет союзников, болгарская знать перекинулась к Византии; Русь передана сыновьям… Остаётся то, что чуть завязалось на острие копья — Саркел-Белая Вежа, Тмутаракань, Степь. Делать нечего, надо обустраивать, что досталось: пространство чернозёмных степей от Стугны до Волги; сеять их «людно и оружно»; заполнять заставами и градами; прицениваться к Крыму, пока Иоанн Цимисхий и Василий Болгаробойца связаны войнами с Халифатом, Болгарами, соперничеством Малоазийской и Столичной знати… Калита по принуждению!

Византийцы оценили его правильно.

Но улетучились ли с гибелью князя-героя объективные причины, породившие линию Святослава? Удалилась ли Русь из Евразии? Перестали ли копиться центрально-азиатские поколения, набирающие ДНК Темучина? И забылась ли в памяти степи слава Атиллы, Модэ, Кюль-Тегина?

А разве забыли русские книжники времена Готов, Авар, Хазар, Угров; и не тревожил ли воображения призрак грядущего в бесконечной смене пока одолимых степных волн: печенеги, жильберы, ковуи, торки, половцы… Где-то набирается Девятый Вал?

Наконец, 100-летним грузом висело и Святославово наследие: Двух-Киевская территория великой степи от Днепра до Волги и Кавказа. Отказаться от неё в одночасье было как-то дико, поэтому бессмысленно проживали, изживая с ней и политическое наследие Обременителя.

Сложное переплетение Феодально-Игорева и Великодержавно-Святославова начал составляют историософское содержание перипетий политической истории Единой Древнерусской государственности от Игоря Старого до Ярослава Мудрого включительно.

Как правило, смелый искатель Киевского стола начинал своё восхождение в рамках Святославова начала, но добившись цели своих желаний скоро переходил на Феодально-Игореву стезю.

Так, рабич ВАДИМИР начинает борьбу за престол в рамках пращурово-родовых традиций неотменных наследуемых прав «в отцов род» и мести-воздаяния «за братнюю кровь», в чём возобладал над братом Ярополком — и даже в убийстве брата укрывается нормой родовой справедливости права талиона. Следуя Святославовой линии, он создаёт общерусский языческий пантеон 980 года и осуществляет 2-й поход по пути отца, восстанавливая контроль над степью, вполне и очевидно не одобряемый летописцем, стоящим на точке зрения дяди-воеводы Добрыни, сказавшего при осмотре поле битвы после разгрома булгар «смотри, княже, они в сапогах — поищем лапотников», вполне феодальную в своей основе — нужны подневольные смерды.

Уже высоко-стольным ВЛАДИМИРОМ пожелания услышаны, и торжествует феодальное начало: в 988—989 году князь принимает крещение с именем Василий, крестит Русь где приказом, где огнём и мечом; и начинает огромное крепостное строительство по Суле и Стугне, не утверждаясь, а заслоняясь от степи. Возникает странная ситуация: русские контингенты в Белой Веже в сердце степи на Дону, русская Тмутаракань на Кубани, Олешье в низовьях Днепра, находимые в последние десятилетия городища Самарской Луки и нижнего Днестра свидетельствуют о возникающем над степью военно-политическом контроле — а пограничные валы отрезают её напрочь… Охраняются от степных набегов? Или от стихийного расползания населения на вольные земли? От всего вместе…

Следует особо отметить Владимиров поход на Корсунь: то, что практически неприступный при тогдашнем уровне военной техники город был взят после 3-месячной осады при вполне очевидной поддержке части населения (Анастас Гречанин) свидетельствует о куда как реальных шансах Святослава. То же, что Крым не был включён в состав Руси, как решающий элемент утверждения господства над Диким полем, и возвращён как вено за принцессу Анну Византии свидетельствует: Евразийское Великодержавие не помрачало славянские головы, но какие-то проблески Святославова Панславизма ещё оставались. Анна Болгарыня, дочь последнего болгарского царя приносила с собой в приданое и определённые права на Болгарский престол — и знаменательно, что сын её получил не русское, а славяно-болгарское имя Борис в память и права деда…

Следуя отцу, Ярослав Мудрый начинает происки во власть в Святославовм и Родовом начале мести за братьев, и в канун 2 похода на Киев даёт «Правду Ярослава» всем «мужам земли русской», т.е. лично свободным боеспособным мужчинам; несомненную Первую Европейскую конституцию, принципиально отличную от жалованной грамоты 30 баронским родам Англии, вырванную ими у короля Джона Безземельного на Ренимедском поле, которой так кичатся англичане. Но утвердившись на Киевском столе, основывает Киевскую митрополию, начинает широкое основание монастырей, развивая новое феодально-монастырское землевладение; и развёртывает огромное строительство оборонительных линий от Родни до Курска., «не замечая» разрастающегося русского населения вокруг крепостных анклавов в глубине степи на Дону и далее.

Только в деятельности Мстислава Владимировича Тмутараканского возникает что-то новое. С 18 лет посаженный наместником на дальнем Кубано-Кавказском пограничье он сживается со степью и горами как родиной, и когда логика борьбы за власть бросает его против брата Ярослава, он приводит на поле решающей битвы при Листвене выпестованные им полки, дружины русские, хазарские, косожские, яские — олицетворение Евразии; в то время как стан Ярослава являл Соединённую Европу: полки русские, польские, венгерские, варяжские, немецкие, ятвяжские… И Евразия наголову разгромила Европу! Но в этот миг ликующего торжества он повёл себя совершенно не феодальным образом: узнав, что киевляне, бессильные противостоять его воле по гибели киевских полков, не хотят его принять, уже привыкнув к Ярославу, он мирится с побеждённым братом, признавая родовое старшинство восстанавливает его на Киевском столе, утвердив раздел по Днепру: Правобережье Ярославово, Левобережье Мстиславово. Но что было из русских земель на Левобережье Днепра? — Только Чернигов и дебри Оковского леса до Волги. Не маловато ли?

Да, если не принимать в расчёт всего пространства черноморских степей от Чернигова до Тмутаракани, Кавказа, Волги — кажется, Дикое Поле начинало утверждаться, вслед за морем, как Русское; и по которому уже свободно ходят полки Мстислава.

Можно полагать, что после смерти немощного хромца Ярослава старшинство в роде и Киевский престол должны были перейти к богатырю Мстиславу, чего многие-многие не желали, особенно окружение жены Ярослава Ингигерды, получившей в скандинавских сагах выразительный эпитет Злой — через 10 лет агентура Ярослава отравила знаменитого воина.

Линия Святослава пресеклась.

Начинается распад «неудобно великой» государственности: при сыновьях Ярослава она разделяется на 3 «стола», при внуках на 5, при правнуках на 9,…

К 1100 году русские гарнизоны оставляют крепости в степи; ещё раньше около 1080 года Тмутаракань уступлена Византии — брошенное на произвол судьбы население русских анклавов становится основой этно-военного социума «бродников», и жестоко отомстит русскому феодализму изменой за предательство через 110 лет на Калке…

В 1111 году Владимир Мономах организует 1-й крестовый поход на евразийских «агарян»…

Расцветала культура светлой, светло-окрашенной феодальной Руси; распрямлялись гордые шеи: владимирские, ростовские, смоленские, новгородские — под общий меч…

Русь Феодальная: За четыре угла родимой земли…

Вот занятная метеорологическая аберрация, что произойдёт если простой вопрос, вполне житейский и естественный:

— Как там у вас погода в в Голландии?

Несколько изменить по объекту:

— А какая нынче погода в Африке?

Вполне естественно и обычно, что он вызовет недоумение, насмешку, уточняющие вопрошания:

— В какой Африке? Чёрной? Южной? Восточной? Сахеле? Магрибе? Мадагаскаре?… Ты думаешь, что говоришь?!

И те же самые болваны, октроирующие Россию до клеток Еврозоопарка, как-то не решаются перенести потуги своего внутриМКАДовского, околоФОНТАНского шизофренизма на обобщения физической географии

— А как там с погодой в России?

а сразу разбегаются «по областям»…

Надмирская тяжкая государственность попирает в гротеск даже естественнонаучные термины — но как же нагло, подло, тупо усекается до цыплячьих мозгляшек очередного взлетевшего щелястого костоеда, порождённого наследственно-общим академическим клоповником. В сущности, и «погромщики» от Бурбулиса до Немцова, и «государственники» от Хасбулатова до Бабурина все вполне однокорытники по одной характеристике — гносеологической; все явления дилетантизма нахватанных «европейских задов». И в этом смысле вполне естественным выглядит чудовищное симбиотическое сожительство «всегда-патриотки» Н. Нарочницкой и провокатора-американофила, проплаченного ещё в зелёной юности ЦРУ США 3-летними курсами «демократического строительства» при Госдепе, В. Мединского. Ей-же, и православная русопетка и днепропетровский жидок вполне под стать, как произведения общего поля, на ничейной полосе которого так уютно устроились вполне процветающие Зюг и Жир… Вы полагаете это полем боя, где куётся Победа?

Право, когда профессор, доктор, историк, социолог, политическая грандесса Наталья Нарочницкая переписывает Торжественный Гимн Российской империи в православно-сусальную ириску, хочется задать вопрос:

— Из той ли земли герой-государь Дмитрий Иванович Донской, повелевший «повесить как собаку» просветителя преосвященного Стефана Пермского за поруб сакральной зырянской берёзы, а зырянам сказать, чтобы другую берёзу себе сыскали, и коли надобно, от воеводы караул к ней приставить;

— Тот ли царь Алексей Михайлович Тишайший правил ей, во исполнение указа которого «иноверцев, инородцев и ясачных людей не забижать» воевода Фёдор Шереметев повелел сыскать, драть и повесить попа Аввакума Петрова, за то, что сварил живьём священных белок мордовского бога Керемета;

/первый долго спасался прыткостью ног; второй уцелел заступничеством той же мордвы «к нам добр был, и детей учил, и всяких людей лечил — а белок в лесу много»/

— И той ли державы император Николай Павлович Первый, наложивший рескрипт на прошение Синода Русской Православной Церкви об изъятии еврейских детей-сирот из попечительства синагог для воспитания в православном духе при монастырях: «как христианин я всегда сердечно рад процветанию и успехам кафолической православной церкви — как император всероссийский, обязанный оберегать благо и спокойствие всех моих подданных, никогда этого не допущу»…

Чем же отличается в интеллектуальном, научном и политическом смысле эта Тупо-Патриотка от Национал-Провокатора В. Мединского, упражняющегося в живосечении отечественно-исторического пространства; отрубающего Советского Солдата от Советского Верховного Главнокомандующего; Величайший взлёт Большой России — СССР от В. Ленина, И. Сталина, ВКП (б); истеризирующего российское общество всякий раз, как только в нём оформляются признаки элементарной терпимости. Ей-же, объяснение «православной озарённостью» подвигов 316 стрелковой дивизии, сформированной во вполне мусульманском Туркестане, и грызшей немцев под Волоколамском куда как лучше разводит 180 народов и народцев Евразии, чем «вертикально-социальные» вивисекции г-на Мединского.

Как, кроме академического бесстыдства, назвать «православное переписывание» атеиста, коммуниста, чекиста, члена ВКП (б) с 1918 года генерала Ивана Панфилова и его комбата Героя Советского Союза капитана Баурджана Момыш-улы?

12 января 2013 года в Музее современного реалистического искусства России открывается мемориальная выставка последнего великого русского художника 20-го века Гелия Коржева — взглянитесь вы в его «Трубачи. Интернационал», «Гомера», «Поднимающий знамя», «К своим», «Ополченцы. 1920 год»: отсюда строились батальоны 316 дивизии 1941 года.

Но и задолго до этого:

— с 1380 года, когда, прикрывая Земские Ополчения Дмитрия Донского, степная Кадыгаева Орда непрерывными атаками сорвала выход литовских полков на Куликово поле;

— с 1612 года, когда казанские служилые татары составили ядро конницы 1-го и 2-го Ополчений;

— с 1812—14 годов, когда башкирские, татарские, калмыцкие, черкесские полки прочертили путь от Москвы до Парижа!

…. Да сколько ещё…

Может, наконец в осознании надвигающегося конечного крушения, Русские, вы возвыситесь над обоюдной коростой ханчиков — паханчиков, вспомните изнемогающие полки 1380 года и вминающие гусеницы Волоколамских полей 1941-го…?

В начале 20-го века пытаясь осмыслить феномен Великорусского Народа, философ Николай Бердяев констатировал, что даже в чисто естественнонаучном плане, как объект познания, он едва ли не шире и разнообразней всего сообщества Европейских народов; представленный по данным современной ему краниологии не менее чем 19-ю типами черепных указателей, в то время как европейский подиум укладывается в 17 — а ведь до открытия «денисовского человека» и «протокойсан» Сунгири и Костёнок ещё не дошли, как и до их продолжений в современной региональной антропологии.

Это богатство антропогенного, наложившееся на пространство в 5 раз большее, чем вся остальная Европа, расцветало-дробилось необыкновенной щедростью социальных форм, реализующихся в разнообразии климатически-ландшафтных зон, превосходящих состав зарубежной Азии, Африки, Австралии и превосходимый только всей полнотой объединения континентов Обеих Америк. И уже вследствие этого явленное даже в рамках общих социальных определений большим богатством представленного, нежели весь остальной европейский гиперсоциум. Впрочем, оговоримся сразу и уже в который раз: ни одним определением никогда не охваченное во всей своей полноте — только что в ядре гиперсоцального посыла; уже этим принципиально отличаясь от Европейского поля, которое видоизменяясь во внешних проявлениях, тем не менее всё было феодальным в 11 веке, капиталистическом в 19-м — и на этом фоне 5-укладная Евразия-Россия в 1918 году (в оценках В. Ленина).

Что было в восточно-славянском феодализме 9—12 веков, что привело к закономерному крушению и гибели древнерусской народности в 13 веке — и стало основой великорусского феодализма 14—17 веков, обратившего Степную Волю и соединившего в целое пространства Евразийских Равнин в 1649 году; и в год, когда слетела голова Карла 1-го, знаменуя сворачивание Старой Европы, вступившего в Америку — возвысившись над всеми, пытавшимися соединить субконтинент в единое политическое поле: Великие Скифы, Великие Гунны, Великие Тюрки, Великие Монголы, Модэ, Кюль-Тегин, Атилла, Темучин, Тимур…?

…Уклонение от линии Святослава явило закономерный результат: разрушение и расползание единого политического пространства Древнерусской государственности. При сыновьях Ярослава она разделяется на 5 уделов, обретающих при внуках наследственную суверенность, династическую и политическую; и вспышкой последнего единства является при Мстиславе Великом, по смерти которого рассыпается в прах — 5-кратная попытка Юрия Долгорукова восстановить единую государственность от Карпат до Верхней Волги кончилась его гибелью: его сын Андрей Боголюбский, признавая полную исчерпанность идеи политического единства коснеющей в феодальных ориентирах Руси, форменным образом бежит из Киева. История Древнерусской Народности закатывается в блеске расцветающего вполне европейского западно-евразийского феодализма.

Оставим в стороне для специального исследования и квалифицированной аудитории вопрос о роли т.н. «лествичного права», столь успешного в реализациях великих степных империй Евразии 6 в.д.н.э. — 6 в.н.э., и оказавшегося столь «пагубным» для Древней Руси и Империи Монгол вплоть до того, что иные авторы (Соловьёв, Ключевский, …) видят в нём исключительную социально-политическую причину её крушения, как-то не замечая, что оно наличествует задолго до Ярославова завещания и например в его нормах действует Святослав; как и типологического сохранения в практике старомосковских учреждений и системы назначений по войску вплоть до 18 века. И из которого, в возвышение над дефинициями формационного подхода, И. Фроянов даже выводит социально-политический строй Древней Руси как «общинный», опять потопляя смысл в видимости внешне-правовых реализаций, что Ф. Энгельс обоснованно аттестовал как «юридический идиотизм».

Итак, в 11—13 веках на пространстве, больше чем расстояние от Ирландии до Польши развёртывается социально-экономический уклад всего лишь одного из 180 этносов: восточно-славянского и древнерусского, продолжение Славянского мира от Эльбы до Днепра, и восхождение к Другому.

Невероятное богатство местных условий, только в физико-географическом смысле заявленных 5 ландшафтно-климатическими зонами, кроме всяких и всяческих иных естественно-природных как и социально-исторических установок и обусловливаний, породили такое же богатство переходных и местных форм социальных образований, и извлечение из них исторически непреходящего естественно требует классификационного огрубления. Отвлекаясь от местных особенностей, не выходящих за пределы региональной значимости, всё богатство феодальных многообразий После-Киевской Руси можно свести к 4 типам, ставших основой набираемого всеобщего социального опыта.

1.Феодализм Юго-Восточных земель — Старо-Киевская Русь

Он в целом может быть охарактеризован как вотчинно-боярский, магнатский.

Здесь на благословенных старопахотных чернозёмах Днепровского Ополья, при 100-летней близости к великокняжескому столу расцветали наследственные вотчины боярской аристократии Старшей Дружины великокняжеского двора, потомков Свенельда, Асмуса, Блуда, Яна Вышатича, Добрыни, Путяты, Петра Борисовича; давно обратившиеся в неотчуждаемую наследственную собственность, не «в князя», а «в отца», в перипетиях династической пурги Изяславичей, Мономаховичей, Ольговичей освободившихся от условий держания; закрепивших феодальную автономию к верховной княжеской власти элементами силового и административного суверенитета на своих территориях в виде вооружённых свит, вотчинного суда и администрации, отчасти палисадов и парубов боярских усадеб.

Но в то же время концентрация в больших размерах природных, людских и материальных ресурсов; исходные навыки широкой социальной практики крупных феодалов в аппарате княжеских служб; непосредственная смежность с историческим путём «из варяг в греки» стали основой развития феодально-самодостаточных мирков в область товарно-денежных отношений, при более широкой связи с внешне-экономической деятельностью, нежели простая реализация избытков вотчинного производства. Постоянная потребность в хлебе Крымских Климатов, Константинополя, а с началом Крестовых походов Восточного Леванта и Италии превращала зерновое производство Поднепровья в товарно-ориентированное. На этой основе вырастал новый социальный тип рачительного, образованного, с широким кругозором аристократического дельца, реализующего преимущества внедрения 3-польных севооборотов в сочетании с животноводством в крупных частновладельческих хозяйствах; владеющим ситуацией на внешних рынках от Корсуня/Херсонеса до Венеции/Веденца; не чуждого культурных веяний и поветрий «аристократических свобод», отразившихся в «споре о мясоядении» 12 века, и ставшего основой «языческого Ренессанса» того же века, особо отмечаемого Б. Рыбаковым — естественная реакция верхов на освобождение от великокняжеских служб и теократической идеологии, явившая внешнюю форму проникновений «Слова о полку Игореве». Следует признать очень плодотворной проводимую Б. Рыбаковым аналогию Русского «Языческого возрождения» 12 века Итальянскому Ренессансу 14-го.

На основе общности социально-экономических интересов возникает симбиоз феодально-боярской верхушки и крупных купцов-оптовиков, «гостей», посредничающих на внешних рынках, много воспетых Садко Сытиничей русских былин. Характерно, что в социальных ориентациях былин могущество торгового оборота сопоставлено до уровня великокняжеской власти/ в былине о женитьбе Садко на племяннице князя Владимира / и даже возобладает над ней /в былине о Садко, его жене и князе Владимире/. В целом и эпос, и материалы восстания 1113 года свидетельствуют о значительно более глубоком проникновении товарно-денежных отношений в старокиевское общество — выше общеевропейского, на уровень ближайшего следования итальянским городам.

Следует признать, старокиевский боярин, выросший и созданный княжеской службой, и преимущественно дворцовой, резко отличался от своего охмуревшего за стенами замков европейского собрата — русский феодал, прорастая служилые функции, тем не менее не покидал городов, проживал преимущественно там, полностью сохраняя городскую усадьбу и двор, врастал в изменяющуюся среду и задавал типологические характеристики её нобилитета. Все попытки найти «феодальные замки на Руси», как типологический признак «феодализма» провалились: по итогу и Любеч и Вышгород, принимаемые за такие, оказались укреплёнными княжескими резиденциями. К сожалению, гласного признания этого факта не последовало — проблему просто «замолчали». А жаль, уже констатация этого факта приоткрывает двери к пониманию очень любопытной особенности классово-сословного становления русского феодального общества: фактически становление полноценного русского феодала с самостоятельными претензиями на власть у нас произошло только в эпоху Русско-Литовской и Старомосковской государственности 14—15 веков, когда в состав боярской знати сошёл значительный слой княжат Рюрикова и Миндовгова рода. Лишь на рубеже 16—17 века боярство поднимается до претензий на верховную власть, и реализует её со второй попытки в 1613 году. Весь предыдущий период боярство осуществляет свои групповые интересы опосредованно через тех или иных князей-Рюриковичей, не являя ничего подобного Пипину Короткому против Меровингов, Гуго Капету против Каролингов или Генриху Льву против Гогенштауфенов.

В отличие от своих итальянских собратьев, подминаемых развитием городских республик, как и французской феодальной знати, получившей злейшего врага в движении городских коммун русский боярин сам участвовал в этом процессе превращения укреплённых селищ в центры товаропроизводства и оборота, будучи основным товаропроизводителем т.е. выступал ведущим лицом и феодальной деревни и феодального города. Как владелец городской усадьбы киевский боярин активно участвовал в городском самоуправлении, входил в администрацию, влиял на решения вече. К 12 веку он узурпирует должность посадника, прежде назначаемого князем, и руководство городским ополчением, через наследование должности «тысяцкого» или закрепление её выборов из избранного круга знати. Через отпрысков боярских родов, принявших монашество и скоро поднимаемым по ступеням иерархии, пользуется большим влиянием в православной церкви.

Таким образом естественный союзник центральной власти в Европе города на Киевщине были выведены из круга её опоры, что имело самые пагубные последствия для княжеского единовластия. Даже в 12 веке многочисленные города Приднепровья имели большие материальные ресурсы и могли сыграть решающую роль в исходе борьбы за укрепление регионального единовластия; особенно Киев, величайший город Европы после Константинополя, в 2,5 раза превосходивший по населению Париж и в 5 раз больший Лондона — но теперь ставшие если не соучастниками феодальных нападений, то сторонними зрителями княжеско-боярских поединков. Уже сам перенос великокняжеской резиденции со Старокиевской горы в Вышгород при Владимире Мономахе свидетельствовал о капитуляции государственного начала перед групповым в борьбе за города.

В своей борьбе с княжеским самодержавием киевское боярство выступало как выразитель новых тенденций социально-экономического развития, «недорогой власти», было вполне «прогрессивным»; и несомненно «передовым» в отношении своих европейских собратий, являя больший кругозор, политическую волю и групповую сплочённость, и когда спор о «мясоядении» грозил расколом светской и церковной его фракций, выдало светского антагониста «тысяцкого» Петра церковному суду.

В своей борьбе с великокняжеской государственностью киевское боярство вырабатывает 2 политических приёма:

1.Оно широко использует соперничество великокняжеских столов, ревниво следящих за усилением друг друга, после 1132 года провоцируя Галицко-Волынских и Владимиро-Суздальских государей призраком возрождения империи Владимира Мономаха и Мстислава Великого, от которых, кстати, вышли обе династии; и возбуждая против победителя союзы «младших» ветвей Рюриковичей: доблестных Ростиславичей, завистливых Ольговичей, предприимчивых Володаревичей, многократно громивших опасные ополчения Северной Руси. В крайности против неодолимых правителей прибегая к индивидуальному террору — памятное отравление Юрия Долгорукова, севшего с 5-й попытки на Великокняжеский Стол, на пиру у киевского «тысяцкого».

2.Создавая режим «княжеской чехарды» на Киевском столе, когда через год-два на смену смоленским Ростиславичам призывались черниговские Ольговичи, а на них подущались переяславские Изяславичи — при этом умело избегая затрагивать низы: наездами и кровью игралась только знать.

Эфемерность титула в отношении к затрачиваемым на его достижение ресурсам как и страх возбудить ревнивое соперничество соседей, всё более действующих по принципу «не мне — никому» в отсутствии каких-либо политических целей приводят к тому, что к концу 12 века не только могучие владыки Северной и Юго-Западной Руси, но и ближайшие смоленские, черниговские, переяславские и новгород-северские князья прекращают борьбу за Киевский стол и он политически невесомой оболочкой давно сгнившего плода падает на руки Даниила Романовича, который даже не озаботился перенести туда свою резиденцию, назначив лишь наместника воеводу Дмитра.

В то же время ресурсы великого города были громадны до последних дней его существования и до половины Русской рати на Калке из киевских полков, как и 3-месячная оборона города в 1242 году от Батыевой орды, подтверждают это предельно выразительно.

Увы, из «матери городов русских» Киев обратился в ступень-ориентир к возвышению иного. Его судьба явилась прологом-предуведомлением к судьбе Польши, Венгрии, Германии, ставших жертвой «экономически прогрессивного» сращивания феодальной вотчины с мировым рынком; ставшего основой магнатского преобладания, разорвавшего «отсталый государственный партикуляризм» национальных социумов Центральной, Южной и Восточной Европы в 12—18 веках.

2.Феодализм Юго-Западных земель Галицко-Волынской Руси

В этих районах ещё более роскошные условия земледелия давно окультуренных территорий становятся основой расцвета богатого, жадного, хищного, смелого галицкого боярства, очень рано противопоставившего себя княжескому самодержавию и едва ли не единственного на Руси прямо сопоставившего себя княжеской династической прерогативе, что выразилось в небывалом на Руси явлении — принятии рядом боярских фамилий сакрально-княжеского имясловия на «-слав», например, знаменитый противник Ярослава Осмомысла Константин Серославич.

Но в 12 веке сюда перемещаются международные торговые пути из Балтийского в Черноморско-Средиземноморский бассейн, породившие огромное градостроительство (за 100 лет основано 80 новых городов); разворачиваются общерусские промыслы ломки соли, товарная выделка железа, расцветают разнообразные ремёсла, привлекавшие массу деятельного предприимчивого населения, тяготившегося феодальной регламентацией и всё более враждебного ей.

Опасное пограничье с враждебными католическими обществами Польши, Венгрии, Немецких Орденов, бродячими степными хищниками заставляло поддерживать здесь мощную военную организацию «железных полков», которыми по «Слову о полке Игореве» галицкие князья «подпёрли Карпаты».

Опираясь на войско и материальные ресурсы городов галицко-волынские князья из дома Ростиславичей и Мономаховичей начинают жестокую бескомпромиссную борьбу с политическими притязаниями боярства, зачастую принимающую характер кровавого террора с обеих сторон, памятными эпизодами которой стали сожжение как ведьмы-ворожейки фаворитки Анастасии князя Ярослава Осмомысла, насильственно приведённого к месту казни и поголовное истребление им по освобождению из неволи боярских родов, участвовавших в нападении и расправе; и принявшей характер целенаправленной политической линии при знаменитом Романе Мстиславиче, грозном оберегателе русских границ от Польши, Литвы, Венгров, Немцев, Половцев, Торков, Клобуков, поразившего воображение даже летописца «он стремился на поганых как лев, сердит был как рысь, губил их как крокодил, перелетал земли их как орёл, и храбр он был как тур, ревновал деду своему Мономаху». В беспощадном противостоянии он истребил поголовно 300 боярских родов — для сравнения, столь ославленный отечественно-западнической КАРАМЗИНОГРАФИЕЙ Иван Васильевич Грозный за всё время опричнины НЕ УНИЧТОЖИЛ НИ ОДНОГО БОЯРСКОГО РОДА…

О степени ожесточения и ненависти социума к боярской верхушке свидетельствует достопамятное назидание Холмского старейшины юному князю Даниилу Романовичу, за предательскую сдачу города полякам приговорившего к полному истреблению 10 боярских фамилий, но дрогнувшего сердцем, когда к палачам понесли уже и грудных младенцев… «Слабодушен ты князь — не передушивши пчёл мёду не есть».

В отчаянной борьбе с боярской проказой галицко-волынские государи всё чаще начинают использовать практику деления выморочных вотчин истреблённых боярских родов на мелкие условные держания в 1—3 деревни, жалуемые на обязательстве неотменной, пожизненной, безурочной, наследственной княжеской службы «воинникам» Младшей Дружины, создавая тот слой боевых травильных псов, всецело зависящих и благодетельствующих только от центральной власти, ей единственно обязанный своим возникновением и существованием, как социальная реальность; в её отсутствие сминаемый как естественным развитием и разрастанием крупного феодального землевладения, так и незащищённостью перед непосредственной неприязнью закабалённой деревни, с которой они остаются один на один. Слой, рвущий любого противника княжеского самовластии внутри социума и устремлённый на внешние захваты «земель и людишек» как условие воспроизводства себя в потомстве — исходный пункт русского дворянства, от которого вздрогнут пространства от Ломбардии до Калифорнии, расплескается Амур и Рейн в 17—19 веке; но к чему ещё долгий-долгий путь, пока в нём вырастут и воспитаются Ляпуновы, Румянцевы, Потёмкины, Суворовы, Ермоловы…

Перевес княжеской власти, ставшей волей социума, делается очевидным в начале 13 века. В последней попытке сокрушить «княжескую тиранию» боярская оппозиция скатывается на путь национального предательства, перекидываясь на сторону Польши, Венгрии, Немецких Орденов, но гром побед под Галичем, Звенигородом, у Ярослава и Дрогичина сорвал эти упования.

Дальнейшее развитие Галицко-Волынской автократии было прервано событиями в сердце Центральной Азии — курултай монгольской знати 1206 года явил миру Чингис-хана…

3.Феодализм Северо-Западной Руси. Господин Великий Новгород

Особенностью этого района являлось отсутствие благоприятных условий для товарного зернового хозяйства и наличие массы выгод для производства технических культур, особенно льна, как и развития разнообразных промыслов на основе лесных, минеральных, речных и морских ресурсов русского Севера и Северо-Запада: варка соли, селитры, рыболовство, охота, пушной промысел, вплоть до таких необычных как добыча северного жемчуга; выделка железа и разнообразных его приложений; судостроение со всем богатством его обеспечения… Это создавало особое сочетание разнообразных хозяйственных укладов и оформляло особый тип населения.