Бесплатный фрагмент - Ты — мой Париж

***

Слишком многим людям я мог бы посвятить эту книгу, поэтому я посвящаю ее своей жизни, которая и вдохновила меня на ее написание.

Начало

Одиночество и ночь. Для меня эти два понятия стали неразделимы. Оказывается к любой боли привыкаешь — к душевной тоже. Но душа становится грубее. Иногда это спасение.

Она ушла. Ушла ночью в темноту, одетая в черное пальто, и ее черные волосы сливались с окружающим мраком. Она превратилась в ночь, и с тех пор темнота меня съедает. Но сколько бы ни проходило времени, по ночам я слышу какие-то звуки, и всё мне кажется, что это она…

ПРОЛОГ

Я пришел в себя в пятницу вечером. Окно было открыто, и из окна веяло холодом. Я так и не понял, почему оно было не запертым. Возможно, я хотел выпрыгнуть? Кто знает… Для меня это навсегда останется загадкой…

Надо отдать себе должное в рассудительности, я сразу же закрыл его, и больше не открывал.

В тот вечер я заварил себе кофе, так как спать не собирался, а если бы и уснул, то вряд ли сон принес бы мне облегчение… Другие, наверное, стали бы принимать наркотики, чтобы облегчить эту (сумасшедшую) боль. Но не я. Я настолько сошел с ума, что, скорее получал удовольствие от этой нечеловеческой боли.

Что может заставить человека так страдать? То, что делает его самым счастливым на земле — любовь. Очень странно, что это чувство так двояко влияет на людей. Но от него еще никому не удавалось спастись.

Почему же я так страдаю, спросит кто-нибудь из вас? Наверное, каждый любит своё отражение. Или большинство, если собственная внешность его устраивает…

Моя внешность меня устраивает, и не только она — это касается так же глубин моего внутреннего мира, которые я стараюсь не раскрывать посторонним людям. Поэтому я так и дорожил этим человеком. Она была моим отражением.

Нет, я не могу сказать, что меня не забавляли глупые разговоры с большинством из людей. Это были вполне милые разговорчики, но с ними никогда не добьешься истины, что им не говори.

Я дорожил этим человеком, потому что она и была моим отражением. В нашем мире существовали только мы двое, остальные же были просто тенями, которые странным образом появились на свет.

На этом мои мысли оборвались — мне помешал стук в дверь. Признаться честно, я был рад этому стуку. Он давал понять, что обо мне еще кто-то помнит. Но открывать я не спешил. Через несколько минут стук прекратился. Подождав пять минут, я открыл дверь и вышел на улицу, чтобы пройтись и подышать свежим воздухом.

Дул холодный ветер, из-за которого мне пришлось надеть теплый свитер. Я надеялся увидеть на небе звезды, но их в этот вечер заглушали огни города. И мне пришлось ограничиться электрическими звездами бигбордов.

Есть люди, которые выбираются подальше, на какой-нибудь курорт, чтобы вылечить там свои нервы. Но у меня такой возможности не было уже несколько лет. Мне приходилось дышать выхлопными газами расплодившихся машин.

Встретить здесь знакомые лица стало почти невозможным. Старых друзей уже не было. Остались лишь те, что корнями вросли в свое убогое существование — время сделало нас невидимыми друг для друга.

Я шел пустыми улицами этого маленького городка, и думал о смысле жизни.

Молчание. Одиночество и молчание. Вот что теперь меня окружает. Но сейчас я вижу перед собой ее призрак. Я зову его воспоминанием. Он настолько красив, что я схожу с ума, когда не могу догнать его, или когда он мне не отвечает, а лишь молча смотрит мне в глаза.

Я понял, что от воспоминаний нельзя никуда деться, куда ни беги, и сколько ни пей… Эти воспоминания будут преследовать тебя, как твоя собственная тень никогда не покидающая своего хозяина. И, чем красочнее эти воспоминания, тем тягостнее попытки уйти от них, тем бесконечно тщетны все твои усилия.

Прошло три дня с того вечера, и у меня в руке снова оказалась бутылка вермута. Я ничего не мог с собой поделать… Хотя, я к этому времени уже устал противиться своим желаниям.

Кто-то изредка продолжал приходить и стучать в мою дверь, но я не открывал. Это мог быть один из моих приятелей, которых я не хотел видеть. Я мало кого хотел видеть в то время.

Мне было бы неприятно, если бы кто-то увидел мои слезы. Никто не заслужил такой чести.

Единственное, что могло спасти меня, это рисование. Но рисование осталось в прошлом… Возможно, оно осталось там навсегда.

ГЛАВА 1

Помнится в один из июльских дней я шел по улице, высматривая что-то подходящее для своих рисунков, которые я делал карандашом. Мне только исполнилось 24 года, и в этом же году я окончил университет. Первая половина лета выдалась прохладной, и я наслаждался этой прохладой, как никогда раньше.

Я шел, запрокинув голову, поэтому видел только небесную синеву, которая расплывалась передо мной в бесконечный небесный океан. Я искал подходящие готические фигуры на старых зданиях. Смотрел вперед я лишь тогда, когда переходил дорогу.

Мое боковое зрение охватывало некоторые вещи, например, виноград, что заползал на маленькие разноцветные киоски, где продавалась всякая нужная мелочь, или собаку, перебегающую улицу, быстро семенившую своими лапами. Магазинчики к тому времени уже приветливо ожидали своих посетителей, но на улицах было малолюдно, а детям, что спешили в школу, ничего из этого не было нужно.

Но что выделялось из всего вокруг, что могло привлечь мое внимание? Я вспоминаю это с большим трепетом: это была одинокая девушка, шедшая впереди меня и совершенно не обращающая ни на что внимание.

Она показалась мне в тот день произведением искусства. Такие женщины раньше вдохновляли лучших художников Парижа.

Я загорелся желанием заполучить её, как неодушевленный предмет, — для развлечений, чтобы узнать, как ощущали себя те, кем я восхищался всегда.

В такие моменты даже не думаешь, как надо действовать, все происходит само собой.

Она шла впереди, и я просто ускорил шаг. Когда я настиг ее, моя рука невольно потянулась к ней, и я коснулся ее кожи. Такая нежная и чистая, словно кожа ребенка.

— Постойте! — сказал я, пытаясь не упустить ни одного ее движения.

— Что? — она обернулась, — что вы хотите? — спросила девушка и убрала свою руку.

— Меня зовут Оливер, — сказал я.

Неба я больше не замечал, а если бы я посмотрел вверх, то все равно ничего бы не увидел.

— Вам повезло, — сказала она. — Редкое имя.

— А как вас зовут?

— Для вас это так важно?

— Да.

— Ну, хорошо, Виржини. Это все, что вы хотели узнать?

— Нет! — сказал я. — Простите, я художник. Это, наверно, выглядит странно, но не могли бы вы посмотреть мне в глаза? Вы постоянно прячете свой взгляд.

— Зачем это вам? Вы художник, а не офтальмолог.

— Да, это верно подметили. Но мне кажется, что здесь не хватает моего отражения, — я собрался указать рукой на ее глаза, но она резко отвернулась, — простите, я не удержался.

— Хорошо, — сказала девушка, и оборвала нашу встречу своим уходом.

Кто знает, какую чушь я мог бы наговорить ей в тот момент… Да, я хотел догнать ее, остановить, и сказать: «Ну, куда же ты? Постой! Я влюбился!» Но тогда я бы точно заполучил пощечину. И я просто смотрел, как она уходит и растворяется в пустоте.

Мне понадобилось пару минут, чтобы прийти в себя, ведь я понимал, что мы больше никогда не увидимся. Это больно — встречать таких людей на улице, где почти нет шансов познакомиться получше. Эти люди тут же уходят. Но теперь я ничего не мог поделать. Я был бессилен, как бабочка, попавшая в сети паука.

Через несколько минут я продолжил поиски своих каменных скульптур, но они уже не доставляли мне никакого удовольствия. Вскоре я прекратил свое занятие, и пошел в обратном направлении. Туда, где была автобусная остановка, чтобы как можно скорей добраться домой.

По пути мое внимание привлекла одна статуя. Я запомнил это место, чтобы вернуться сюда, и срисовать ее. Так я и сделал следующим утром.

На следующий день, когда на часах было десять тридцать утра, я вышел из квартиры и направился к автобусной остановке. На ней уже стоял автобус, который и доставил меня к тому месту, о котором я думал с самого утра.

«Девушка… мои слова… как они глупы. А ее голос, он великолепен… Я не скоро его забуду. Конечно. Не скоро. Я все еще его слышу». Эти мысли не выходили из моей головы.

Пройдя метров триста старых каменных кварталов, я подошел к зданию, с которого собирался перенести на бумагу гротескное чудовище из прошлого. У меня опять появилась надежда, что я могу увидеть здесь Виржини.

В этот день было жарче обычного, поэтому я надел самую легкую одежду, которая у меня была — льняные брюки и свободную футболку песочного цвета.

Постояв минуту, я начал нехотя срисовывать темный камень, который явно не походил на вчерашнюю мраморную статую, которая ходила и разговаривала, — она не давала мне покоя уже вторые сутки.

Ожидание стало давить на меня. Рисунок был почти готов, а Виржини все не было. «Мне следовало рисовать медленнее» подумал я, глядя по сторонам. «Тогда я мог бы задержаться здесь подольше». Но дольше оставаться я не мог. Моему телу нужен был отдых. Температура воздуха ставила свои условия, против которых ничего предпринять было нельзя. Мне срочно следовало окунуть свое тело в холодную воду. И я отправился домой ни с чем.

Проведя бессонную ночь, я уже оставил надежду, встретить Виржини. Следующим днем я все же решил снова пойти туда. Что-то меня звало. Я пошел вечером, так как спешить мне было уже некуда; я хотел насладиться тайнами города среди старых домов, где каменные монстры оживают с той прохладой, которую дают таинственные сумерки, а темные фигуры начинают переглядываться, будучи неподвижными в солнечном свете.

Я хотел завершить свой рисунок более удачно. Но мне надо было поторапливаться, я не рассчитал со временем, и солнце уже начинало садиться за горизонт.

Прейдя на место, я заметил, как тени деревьев постепенно окутывают всё перед собой, и мне стало казаться, что они касаются моих плеч. Как вдруг я услышал чьи-то шаги. В голове пронеслось, что это она! Я повернул голову, и вдалеке увидел ее.

Я остался на месте, продолжая делать вид, что рисую.

С каждой секундой ее шаги становились все громче — она приближалась. Боковым зрением я стал замечать ее силуэт.

— Виржини! — Окликнул я ее. Она повернула голову и на ее лице тут же появилась улыбка.

— Оливер? — спросила она. — Что ты здесь делаешь?

— Развлекаюсь.

— А что у тебя в руках?

— А, ты об этом? Это, чтобы скоротать время…

— Ты, все-таки, рисуешь? Молодец, получается очень недурно.

— Спасибо.

— Прости, просто я подумала, что ты это сказал, чтобы произвести на меня впечатление.

— Ну, я на это рассчитывал. Но ты ушла слишком быстро.

— Да, извини, мы встретились не в самое лучшее время.

— Почему? Что-то случилось?

— Нет. Конечно, нет. Просто я ищу работу. Я как раз опаздывала на встречу.

— На встречу, значит? Ты не против, если мы с тобой прогуляемся?

— Мы уже и так гуляем.

— Нет, я имел в виду куда-нибудь.

— Куда?

— Например в… А впрочем не важно — сказал я. Виржини ничего не спросила. Мы пошли не спеша, я иногда о чем-то ее спрашивал, а она просто отвечала да, или нет. Нам не хотелось разговаривать. Слова были лишними.

Дорога нас привела к мосту, который я очень любил. Там я частенько смотрел на воду.

Солнце уже давно исчезло, а из темноты выплыли маленькие звезды. Черное небо их обрамляло так, что они походили на кусочки золота в черной оправе. Потоки свежего воздуха доносили прохладу и шум веселья, которое виднелось вдалеке, среди ярких огней маленьких кафе.

Наш разговор зашел далеко, и мы узнали друг о друге почти все. Это было особенно прекрасно. Не каждый день ты встречаешь человека, которому можешь открыть душу, и он делает то же в ответ. Эта легкость меня и пленила.

— О чем ты задумался? — Спросила Виржини.

— Я хочу написать картину… Только боюсь, что у меня не выйдет, — я прикоснулся к ней, — ты очень красива, — сказал я, и тут же поцеловал ее. Это было неконтролируемо. Рефлекс, который подчиняет себе все. Я не знаю, как долго длился наш поцелуй, но мне показалось, что он был бесконечен и всего на одно мгновение. Мы расстались после того, как я провел ее домой. Она пообещала, что мы встретимся снова.

Когда я вернулся к себе, то сразу стал считать, сколько времени осталось до нашей встречи. Примерно 45 часов. Затем я улегся, потому что устал, и начал погружаться в сон.

ГЛАВА 2

Когда я проснулся, солнце уже светило вовсю и заливало своим светом мою спальню. Наступила пора огненного безумия под названием «лучше не выходить на улицу».

Пришло время навестить одного моего приятеля по имени Эрик. В следующий раз мне нужно предстать перед Виржини в более привлекательном виде и Эрик должен мне помочь с выбором вещей.

Холодный душ дал мне первые минуты провести на улице достойно. Но потом я стал искать кварталы, усаженные деревьями, чтобы находиться в тени.

Витрины магазинов почти кричали, умоляя в них что-нибудь купить. Они гарантировали 70-ти процентные скидки, и их расчет действовал верно, — даже мне было любопытно заглянуть к ним. Правда, мне нужен был спутник, совету которого я мог бы доверять. В этих магазинах зеркала всегда устроены так, что вещи кажутся красивыми, а продавцы уверяют, что сногсшибательнее вас никого прежде не видели, поэтому не трудно себя заставить им поверить.

Звонок у Эрика не работал, и мне пришлось стучать в дверь с определенной силой, — он любил поспать до обеда, а потом поваляться на диване уставившись в телевизор, который был словно создан для таких, как он. Но у меня не было времени ждать, пока он насладится бессмысленным течением своей жизни.

Он открыл дверь, лицо его было помятым, словно он лежал на нем целую неделю. Его халат был похож на большое полотенце в розовую и синюю полоску. Это было очень поэтично, будто заря сливалась с морским прибоем где-то на берегу лазурного моря, но не эстетично смотрелось на хлопковой ткани трехлетней выдержки.

— Привет, Оливер, — произнес он ужасно сонным голосом.

— Могу я войти?

— Входи, конечно. Но я только что встал, вернее ты меня разбудил, поэтому не обижайся, если я скажу лишнего.

— Да на твоем лице просто написано, что ты вчера побывал на вечеринке, я прав?

— Да, все верно. Мир кое в чем не меняется, чему я, честно признаться, рад. Так рассказывай, что у тебя. — Жестом руки Эрик предложил мне сесть в его красное обтрепанное кресло. Оттуда открывался вид на всю его квартиру, она была неубранной, и здесь постоянно стоял въевшийся запах сигаретного дыма.

— Мне нужна твоя помощь. Я кое-кого встретил вчера.

— Да?

— Да.

— Замечательно. Когда я смогу ее увидеть?

— Нет, она не из тех, кого следует показывать для развлечений.

— Серьёзно? В таком случае, вот, что я тебе скажу, друг мой.

Он что-то сказал, но я это не слушал.

Затем Эрик встал и начал бродить по дому в своем халате и трусах, словно здесь никого и не было.

— Ее зовут Виржини…

— Виржини, говоришь?

— Ты ее знаешь?

— Эту? Эту — вряд ли. Но других, возможно и знаю.

— Слушай, — сказал я. — На улице сегодня славно. Помоги мне кое-что подобрать.

Он подошел к окну и выглянул из-за штор.

— Нет, там ничего не изменилось. Не люблю я по утрам выходить из дому.

— Брось, Эрик.

Он ничего не ответил, лишь сел на кровать и закурил сигарету.

— Хорошо, — сказал Эрик. Пойдем, подожди только, оденусь.

Через десять минут он был готов. Мы вышли, выпив по стакану холодного сока. Солнце уже разогрело проспекты до предела, асфальт плавился от горячего воздуха, который взял в плен все улицы Анже.

Мы сели в его Peugeot, и поехали в одно из наших любимых местечек. Именно там мы находили вещи себе по вкусу.

По пути, на удивление никто не произнес ни слова. Эрик вытирал пот со лба своим носовым платком, так как кондиционер в его машине не работал вот уже вторую неделю. Я же был погружен в мечты о новом свидании с Виржини. Мне не терпелось ее увидеть снова.

Когда мы приехали и зашли внутрь, нас окутала освежающая прохлада (внутри работал кондиционер). Это место было долгожданным оазисом среди невыносимой пустыни города.

Эрик помог мне подобрать пару белых футболок с воротником, легкие брюки серого цвета и коричневые туфли фирмы lacoste. Все это обошлось в 420 евро. Неплохой удар по моему кошельку, но ситуация того требовала.

После этого мы заехали в «Café de la Mairie» выпить по чашке кофе. Эрик продолжал говорить, что ему не нравится жить в Анже, и что он мечтает перебраться в Париж. Я не разделял его мнение, меня Анже вполне устраивал. Мне нравилось здешнее спокойствие… я очень любил тишину маленьких городов.

Я смотрел на своего друга и думал. Думал, как сложится его жизнь. Что он ждет от своей жизни? Что может получить этот блондин невысокого роста с приятным лицом? Эрик нравился девушкам, значит, как-то жизнь его должна устроиться, если годы не испортят его внешность. Да, Эрик вел беззаботный образ жизни, хоть и был весьма умен. Возможно, он просто ждал своего времени, чтобы проявить себя в кулинарии? Его учеба на повара не была бы напрасной, окажись он в Париже. Там для всех жизнь оказалась бы не напрасной.

Пока мы вели пустую болтовню, я вспомнил, что у меня осталось мало денег на карточке, и надо будет наведаться к родителям и напомнить о себе.

Когда я доел свой банановый фостер, а мой друг все еще сидел над абрикосовым чизкейком и остатками кофе с молоком, то я заметил, как мысль о Париже застыла в его голубых глазах. Я точно знаю, о чем думал в тот момент Эрик. Он словно видел улицы другого города в окнах «Café de laMairie».

Стрелка часов переместилась на цифры 15:06, когда мы встали из-за столика, расплатились и вышли на улицы адской жары. Сиденья в машине были раскалены, и было похоже, что мы попали в духовку. Эрик посмотрел мне в глаза, и спросил:

— Виржини значит? — Я, молча, кивнул, и мы поехали.

Мы поехали к Эрику выпить холодного пива и расслабиться за непринужденной беседой.

Вечером, когда я вернулся домой, меня съедало желание позвонить Виржини, но этого делать было никак нельзя, и я это отчетливо понимал. Она обязательно услышала бы, что я ее люблю и прочее, и я пожалел бы об этом следующим же утром. Ни к чему ей знать, что она запала мне в душу. Она может только догадываться об этом, а еще лучше — мечтать.

«Мне нужно устать», подумал я, когда умывался холодной водой, стоя перед зеркалом. «Сейчас надо успокоиться. Но как? Как это сделать? Не успокоюсь, пока не усну, а во сне, и того гляди, будут сниться кошмары».

Я вошел в комнату, достал холст, краски, и начал рисовать абстрактные мотивы своего воображения. Было много красного, — во мне доминировали горячие чувства любви. Я разбавлял его синим. Синий был цветом ее глаз. Цветом холода. Я немного побаивался, что это отражение ее души. Такая красивая, она может загораться благодаря своей красоте, которая поджигает все вокруг, и ее саму. Но в душе, по-настоящему, она остается холодной. Я был влюблен в ее глаза, и боялся их. Я хотел целовать их. Целовать лед, который я полюбил. Но сейчас я целовал полотно своими красками в молчаливую июльскую ночь…

Сон меня настиг под утро, я так устал, что не мог стоять на ногах и свалился без памяти на свою постель в верхней одежде. — Ничего, что я так поздно уснул — у меня был еще целый день, чтобы отоспаться, но сквозь сон я чувствовал какую-то тревогу. Тревогу перед тем, чего ты никогда не познаешь, как бы сильно тебе не казалось обратное. Особенно, если речь идет о женщине, или еще хуже, — о юной девушке! Чье сердце загадка даже для нее самой. Тревога была особо ощутима перед пробуждением. Алкоголь превращал сон в полукошмар-полусказку, которую мог бы написать Льюис Кэрролл.

Я не смог бы завести будильник, даже если бы этого и захотел, но мне это было только на руку, у меня оставалось достаточно времени для сна, пусть и такого беспокойного.

Я проснулся к обеду. Пробуждение было тяжелым. Первые минуты я не мог понять, что из этого реальнее, те картинки, которые я видел во сне, или то, что я вижу сейчас.

Я попытался приподняться, но подушка, словно большой магнит тянула меня к себе, и я не стал ей долго противиться. Еще две минуты я был в ее власти.

Когда чувство жажды меня одолело, я был вынужден послушаться его. Выпив два стакана холодной воды, я пришел в чувства, и с трезвой головой уже мог позволить себе взглянуть на свою картину. Она была почти готова… Картина. Яркая картина в стиле экспрессионизма.

Только полотно может вобрать в себя все самые сильные чувства любви и ненависти.

Мы договорились встретиться у моста От Шэн и бульвара Давье в 19 ровно, когда солнце начинает отступать и дает людям возможность спокойно выходить на улицы. В моем распоряжении оставалось еще 3 часа, чтобы привести себя в порядок и подыскать славный букет цветов для Виржини.

ГЛАВА 3

Она опаздывала на 15 минут, как обычно это делают девушки. С ее появлением мое сердце стало биться сильнее. Она приближалась ко мне в голубом шифоновом платье, которому рисунком служили маленькие белые цветы, она шла и смотрела на меня, не отрывая глаз.

Цветы, которые я купил для Виржини были спрятаны за моей спиной. После того, как я их вручил, я был вознагражден поцелуем. Мы снова пошли к реке. Но прогулка была испорчена неприятным разговором о работе.

— Понимаешь, — сказала Виржини. — Я не хочу там работать. Мне совершенно не нравится начальник. Старый хрыч, от которого воняет! Может быть, в его возрасте и сложно принимать ванну, но надо же что-то с этим делать. И вообще это — дыра. Если я здесь останусь, то так и проживу всю жизнь. Один старый хрыч будет сменять другого.

— Почему ты постоянно говоришь о его возрасте? — спросил я.

— Потому что это правда. Он стар и воняет. А все остальные? Ты бы их видел. Тоже, как на подбор! Старухи. Безмозглые тупицы в очках!

— Виржини, почему бы тебе просто не уволиться? Найдешь другую работу. Я уверен, в другом месте тебе понравилось бы больше.

— Нет, глупышка. Ты просто не понимаешь. Мне нужны деньги. Нужны сейчас. Ты не испытывал проблем с деньгами, и тебе не понять этого. А некоторым людям, знаешь ли, приходится работать, чтобы одеваться, покупать еду, косметику, в конце концов.

Она замолчала.

— Я говорил тебе сегодня, что ты очень красива?

— Нет, не говорил ты мне этого.

— Прости.

— Хорошо, хорошо, — засмеялась Виржини, — я все поняла.

С тех пор мы виделись почти каждый день в течение двух недель, пока не наступил один очень неприятный разговор, который должен был изменить мое будущее.

В то раннее утро я долго стоял перед зеркалом, словно пытаясь найти в нем что-то необычное, заметить Ангела, или попасть в зазеркалье. Но видел я только худощавого брюнета, лицо которого печалила глупая любовь. От этого занятия меня отвлек телефонный звонок — это был Эрик. Он спрашивал, почему мы так долго не видимся, обижался на то, что я променял его на какую-то девушку. Он бесстыдно забыл о том, что сам поступал так же, не видя в этом ничего зазорного.

На обед меня ждали родители для какого-то важного разговора. Предчувствие мне не давало покоя. Предчувствие, которому многие не придают никакого значения.

Присев на диван, я начал себя успокаивать. Я говорил себе, что мне это просто кажется, и только потому, что все слишком хорошо. Я уверял себя, что эта счастливая полоса продлится гораздо дольше, чем две недели.

Я рассматривал свои картины, которые стояли в комнате прислоненные к стенам. Искал я в них тени своего предчувствия, их же я искал на старых обоях, но видел лишь узоры, походившие своим стилем на 19-ый век из-за своего зеленого цвета. Я был один. В такие минуты начинаешь себя накручивать, придумывать страшные истории, которые ты будешь вспоминать перед сном, и они же не дадут тебе уснуть. В моих венах пробудилась осень, осыпая мысли своими мертвыми листьями, и только тоска цвела своим ярким цветом, заполняя мою комнату ароматами уныния. Тогда я понял, что мне нужно срочно выбраться из этих стен, которые каждую секунду словно рушились снова и снова на мое сознание.

Проспект Морис Тарда был весьма немноголюден, я отправился туда посидеть среди деревьев, чтобы воздух наполнил мои легкие и успокоил меня. Оттуда до родителей, которые к тому времени ожидали меня, было рукой подать. Они жили в небольшом одноэтажном доме на ул. Рене Филипп среди тишины зеленой растительности, окружавшей их дом молочного цвета.

Когда мне стало легче, я направился к ним. Через дорогу я заметил прохожего, который мне напомнил умершего друга. Я не подал виду, — не хотел показаться себе сумасшедшим, но глаза мои стали немного влажными. Я сдержал свои эмоции. Двери были близко.

Я позвонил, и через несколько секунд дверь открыл отец и я вошел. Стол был уже накрыт, и мы принялись обедать. Отец был молчалив, как никогда. Здесь была видна какая-то душевная прохлада. Мы с матерью изредка перебрасывались пустыми фразами, чтобы хоть как-то заполнить угнетающую тишину этих комнат.

— Оливер, подай мне, пожалуйста, соль. Спасибо. Как ты проводишь лето?

— Никак. Читаю, сижу у реки, размышляю.

— Читаешь? Что?

— Бодлера, Достоевского.

— Бодлера? Что ты находишь в его стихах? Никогда не понимала этой красоты смерти.

— Просто ему живется слишком легко, — вмешался отец. — Проблем у него нет. Почему бы и не повалять дурака.

— Вы никогда не любили читать. Может быть, вы не находите красоту в чтении?

— Нам есть куда тратить свое время, Оливер, — произнес низким голосом отец, — на краску твою зарабатываем.

— Дорогой, Оливер хорошо рисует. Мы ему должны помочь.

— Дорогой? Ты мне всегда рот затыкала. И не называй меня так. В общем, вот почему мы тебя сегодня позвали. Мы с матерью больше не будем жить вместе. Я покидаю этот дом.

— Что? — я не мог поверить своим ушам.

— Оливер, дорогой, отец твой полюбил другую женщину. И мы должны смириться.

— Мы? Я ничего не должен! Это глупо! В таком возрасте?

— Даже в таком, — грустно произнесла моя мать.

Так мой отец встретил другую женщину, к которой собирался уйти. Они решили известить меня в холодной формальной обстановке. Правда, им ничего другого и не оставалось. Мама ведь не скажет мне по телефону: «Твой папа здесь больше не живет». Так что эту неприятную процедуру пришлось пройти нам всем.

К тому времени мы уже редко виделись, но согласитесь, такая новость, станет ударом для любого.

После разговора я пошел в магазин, за бутылкой красного вина, которая могла бы мне помочь успокоить нервы. По дороге я встретил Джули, сестру погибшего Патрика, того друга, чей образ померещился мне по дороге к родителям. Мы с Джули разговорились, и я предложил ей зайти со мной в кафе. Но Джули отказалась, сославшись на какие-то неотложные дела. Этот отказ был очень некстати. Мне нужна была компания. Я отправился к Эрику, который мог поддержать меня в любой момент.

После пары бокалов сладкого вина и веселого голоса моего друга, все стало казаться не таким страшным.

— Слушай, дружище, конечно же, я тебя понимаю, — сказал Эрик. Я и сам был бы такой. Мне даже было хуже! Да ты даже не представляешь, как я люблю своих родителей. Это святое! Но, будем говорить честно, у твоих наверняка уже давно все летит к чертям. Никакой бабник не уйдет сразу. Понимаешь? Когда в семье воцарился холод — это ад. К тому же, твоя мать вряд ли останется одна. Она еще молода и красива.

— Что ты несешь!? Моя мать не будет ни с кем другим! Да она никогда в жизни…

— Нет, нет, подожди. Я видел разное… Бывает и такое…

— Нет, ты еще ничего не видел. Она его любит. И будет любить всегда. А ты что мог видеть в своем телевизоре?

— Подожди, у моей тети тоже была одна история. Любила она своего мужчину всей жизни… Он ее иногда бил. Знаешь, не сильно. Так, чтоб силу мужскую почувствовала, чтоб знала, что она слабей. И в один прекрасный день она ему ответила. А знаешь как? А собрала чемодан и ушла. Это оказался самый сильный удар для него. Этот урод не ждал такого. Он даже плакал. И что? И поздно! Всегда бывает слишком поздно. Если женщина уходит, она не возвращается. Разбивается что-то, что уже не склеить. Может, уход твоего отца тоже что-то разбил.

— Да. Ее сердце…

Вино хорошо помогает в таких случаях, заглушая всё на некоторое время. Глаза окутывает красное хмельное облачко, а легкая эйфория в жилах тебя расслабляет, делая более устойчивым к стрессу и беззащитным одновременно. За этим облачком нет абсолютно ничего, один обман, который рассеивается с трезвой головой, причиняя новую боль. Но в этот момент Эрик мне рассказывал о своей девушке, с которой он познакомился на одной из вечеринок. Я не вникал в его слова; они словно проносились мимо меня. Я слышал только легкий шепот знакомого голоса, который вскоре начал навеивать сон. Я вспомнил, что скоро надо встретиться с Виржини и мне пора выходить. Эрик пошел со мной — его ждали в кафе, но кто, я не уточнил, мне это было совсем не важно. Вскоре он свернул, и мы разошлись.

Меня снова окружало одиночество. Я не слышал даже шепота пьяного друга, который мог бы меня успокоить. Остались только мысли, от которых мне нужно было избавиться. Вокруг ходили люди, но им не было до меня никакого дела. Я знал только одно — сейчас подойдет человек, для которого я важен, и который проведет со мной эту ночь. Я стану спокоен, — личное счастье важнее проблем, которые сейчас меня окружают.

Мой взгляд стало привлекать к себе красное солнце, которое плавно опускалось за крыши невысоких домов. В одном из окон я заметил ребенка. Он мне по какой-то причине напомнил меня в детстве. Возможно потому, что мое детство было для меня таким же чужим, как и эта улица, по которой перед глазами проносятся секунды моей жизни. Мое детство жило в других детях. Когда я носил детское лицо, мои проблемы решали взрослые. Теперь я в том возрасте, когда это стало нужно делать самому. Пока я был обездвижен своими мыслями, ко мне подошла Виржини и я очнулся.

— Оливер, ты пьян? — спросила она. Возможно, у меня и был вид пьяного человека, но не от количества выпитого, а потому что мои мысли отравляли сильнее выпитых ягод.

— Нет, — я взял ее обеими руками за талию. И пока я держал ее, она была моей. Тростинка, которая помогает не утонуть; тревожное предчувствие не покидало меня, и я знал: должно что-то произойти. Новая порция боли уже на подходе.

Мы шли, без определенного намерения, просто шли. Она держала мою руку, а я вслушивался в ее молчание. Молчал и я, все самое важное было у меня в руках, и отпускать я это не собирался.

Она спросила, не скучно ли мне? Нет, скучно мне не было. Когда внутри живет тревога — скука отступает.

Закаты с Виржини всегда были великолепны. Они оставались во мне эдакой татуировкой, не видной никому, кроме меня. И вот, она заговорила:

— Ну, хватит молчать. Мне очень нравится проводить с тобой время. Ты необычный человек. Это правда. Но сегодня… — она отошла в сторону. — Сегодня мы должны расстаться.

— Расстаться? Почему?

— Я уезжаю в Париж. Здесь нет никакого будущего.

— Париж?

— Здесь нет будущего, — повторила она. — Посмотри, это почти пустыня! А в Париже шансы… Шансы чего-то добиться!

Я подошел и сжал ее руку, будто она могла исчезнуть. Я не знал, что ей сказать, как возразить, здесь действительно не Лас-Вегас с его яркими огнями, где ты можешь все потерять, либо потерять немного меньше. Здесь тихо. Возможно, слишком тихо для такой девушки, как она. Да-да, Лас-Вегас — город среди пустыни, — Анже — пустыня среди города. Но эта убивающая внезапность меня всегда пугала… Мое предчувствие меня не подвело. Некоторое время я молчал, но потом заставил себя заговорить:

— Хорошо, это твой выбор. Ты выбрала Париж с его яркими огнями и танцами, хорошо…

— Не обижайся, но такова жизнь… Просто так получилось, мы будем созваниваться, если захочешь.

Проснувшись ночью, я снова стал сжимать ее в объятиях. Она спала сладким детским сном. Я не стал ее будить и провел остаток ночи в размышлениях о будущем. Мне казалось, весь мир заключается в ее коже, глазах, и в невероятно красивой форме ее запястий. Как же легко потерять его. Долго лежать неподвижно я не мог, мне нужно было двигаться, метаться по комнате, словно зверю в клетке, но мои движения могли спугнуть ее, вернее разбудить, а сон ребенка это самое ценное, в его первые годы жизни. С ее отъездом все рушилось. Моя жизнь могла делиться только с ней. Секунды тянулись медленно. Я был в плену этой бесконечной ночи. Но если приходят такие мучения, когда она рядом, что же будет, когда ее голос будет доноситься только с телефонной трубки?

И наступил он… бледный рассвет. Он постепенно разрушил царство темноты, приближая ее отъезд. К этому времени я безумно соскучился по ее голосу, и мне не терпелось заговорить с ней. Но я представлял, как шевелятся ее губы, говоря мне, что ей пора уходить, и я начинал мечтать, чтобы она спала дальше…

Я почувствовал, как Вриржини шевелится. Пробуждение ангела всегда неповторимо.

— Оливер, — заговорила она сонным голосом, — и давно ты не спишь? — она потягивалась в теплой постели, которая к утру была уже смятой.

— Нет, я проснулся недавно…

— Так удобно спать здесь. У тебя шикарная кровать, — она снова улыбнулась. Солнечные лучи ласкали ее кожу, и лицо в них сияло, словно она была почти святой.

— Кофе?

— Нет. Не стоит. У меня осталось мало времени. Через три часа отходит поезд, а я еще даже вещи не собрала.

— Все-таки Париж?

— Мои планы не изменились. Не будь ребенком. Мы все уже обговорили. Я думала, ты понял, — ее слова были холодными и безжалостными.

Мы попрощались очень сухо. Она ушла без сожалений. Я запер дверь, и сел на кровать; мысленно я удерживал ее в этих стенах, но не смог удержать навсегда — когда я открыл глаза и отчетливо стал слышать тишину, я понял, что все кончено. На столике она забыла помаду.

Прошло три дня — Виржини позвонила. В течение трех дней я молился, чтобы она этого не сделала. Голос у нее был веселый, что было особенно больно.

Какая-то подруга ей помогла устроиться в Париже. Она поселилась на ул. Сен Дени, в одном из старых пятиэтажных домов.

После ее отъезда для меня все стало безразличным. Я перестал рисовать, почти не выходил на улицу и мало с кем разговаривал, — даже Эрик не был мне в радость.

ГЛАВА 4

Прошло два месяца; заканчивался сентябрь. Улицы были желтыми, как полотна Ван Гога, наши разговоры становились все короче и короче. У нас не получалось сказать что-то больше стандартных фраз, типа: «Привет, как дела? Все хорошо? Здорово. Ну, пока» и что-нибудь еще. И в один из таких дней, я понял, что мне здесь делать нечего. Здесь протекает не жизнь, а пустое ее подобие. Та, кем я дышал, была в Париже. «Мне придется занять денег, чтобы уехать», подумал я и встал с кровати, и подошел к оконной раме. Это было почти механически — рефлексивное движение на новую мысль. Долго глядя в одну точку, я медленно втягивал дым и погружался в себя. В глазах темнело и появлялось жуткое спокойствие, мне казалось, будто я становлюсь богом.

За деньгами я пошел к старому знакомому по университету. Я знал, что он не почувствует разницы, расставшись с энной суммой денег. Мы с ним познакомились однажды вечером, когда на баскетбольной площадке я бросал мяч в корзину. Он подошел и сказал, что у меня неплохо получается.

Во вторник утром я отправился за билетом в Париж. Погода совсем перестала радовать. Дождь шел с самого вечера. Прохожие суетились, они были в промокших шляпах и плащах; их зонтики гнулись от порывов ветра, но ко мне это словно не имело никакого отношения.

Купив билет, и отойдя от кассы, я остановился. Я думал о том, что вскоре покину эту провинциальную тишину и увижу Париж. Я улыбнулся, — билет был в моих руках: отправление в субботу в 10:44. Я вышел из вокзала, и сел в такси.

Оставшиеся дни прошли в странном спокойствии, я упаковывал вещи, зная, что скоро снова ее увижу. Чемодан был набит только самым нужным, ничего лишнего.

Я о многом успел подумать в оставшееся время, но не нашел ни одной причины, чтобы остаться.

Последние часы перед отправлением были самыми тяжелыми.

Поезд тронулся точно по расписанию. Через несколько минут я уже рассматривал в окне окрестные пейзажи. Я фокусировал свой взгляд на определенных точках, чтобы измерять расстояние, которое отдаляло меня от дома. С каждой секундой оно становилось все больше и больше.

В дороге аппетит пробуждается гораздо быстрей, поэтому я съел два бутерброда прихваченных с собой.

Два часа и двадцать семь минут мне нужно было как-то развлекать себя, чтобы не сойти с ума от скуки. Время меняло свою скорость на противоположную той, которая мне была нужна, поэтому я иногда нервно постукивал ногой, стараясь делать это незаметно. Все любимые песни уже отыграли — я их знал наизусть.

К счастью попутчики попались спокойные, отчего поездка казалась еще медлительней. Единственную радость доставляло мне — рассматривать прохожих, которые изредка проходили из вагона в вагон.

Когда ты понимаешь, что у одного тебя шалят нервы, это заставляет нервничать еще больше.

В 13:11 по полудню я прибыл на место и вышел из вагона. Такси довезло меня до центра Парижа. Я хотел рассмотреть этот город, чтобы почувствовать его дух, прежде чем выйду из машины.

Париж удивлял меня и во мне пробудились инстинкты художника.

Виржини не знала о моем приезде.

Ее адрес я помнил из телефонных разговоров, и вышел на улице, где она проживала. Немного осмотревшись, я поднялся на ее этаж. Она жила на четвертом этаже в квартире под номером 40. Дома ее не оказалось, и я спустился вниз и зашел в маленькое кафе Le Royal. Там я мог ожидать ее появления, наблюдая из окна кафе.

Я заказал себе только кофе. На часах было 15:24, — время позднего обеда уже заканчивалось, а пообедать я собирался с Виржини. Ее присутствие было для меня намного важнее, чем сам обед, хотя и за него я готов был отдать душу дьяволу. Когда была выпита третья чашка, я готов был пойти искать ее по всему Парижу. Но это было бы совершенно бессмысленно, и я остался на месте, ненавидя каждого прохожего, который оказывался не тем.

Но тут прошла какая-то женщина, или девушка. Точно рассмотреть я не успел, поскольку собрался подкурить сигарету. Женский силуэт зашел в тот самый подъезд, где жила Виржини. Только ее холодное сердце могло не почувствовать меня поблизости.

Я пошел за ней, когда я поднимался по лестнице, то ощущал, как сильно бьется сердце о мою грудь, словно это был теннисный мячик.

Я нажал кнопку звонка — время застыло. Когда Виржини открыла дверь, наши взгляды пересеклись, как в первый вечер нашего знакомства — холодный и непонимающий взгляд.

В ее глазах я заметил неприятное удивление. Она тут же попыталась его скрыть, — ее взгляд заметался по коридору, иногда сталкиваясь с моим. Лицо она украшала улыбкой, и все это говорило, о том, что она растеряна.

Она стояла передо мной, в длинном свитере и доходившей немного ниже колен черной юбке. Ее утонченный стиль подчеркивал ее красоту, и она мне показалась красивей всех, кого мне приходилось видеть. Когда она окончательно поняла, что перед ней стою я, то пригласила меня войти. В квартире не было слишком шикарно, но вполне уютно, — в конце комнаты на стене висел большой плоский телевизор, перед которым был расположен коричневый диван. Белый ковер сразу подымал настроение, повсюду разносился запах ее любимых цветов, которые стояли в синих вазах.

— Ты разве не рада меня видеть? — Спросил я, чтобы внести хоть какую-то ясность в этой ситуации.

— Ты опять говоришь какие-то глупости!

Она в спешке стала разбирать продукты и расставлять их в холодильнике.

— Оливер, может быть, ты присядешь? — По ее тону я понял: так говорят люди, которые не знают, что сказать. Когда за все говорит тишина.

— Спасибо, я успел насидеться в том кафе.

— Le Royal?

— Да…

— О, там чудесно! По вечерам мне иногда хочется у них уснуть! Но лучше просто перекусить. Я однажды увидела их повара — внушительный мужчина. Наверное, он все дегустирует, прежде чем подадут на стол. Иначе откуда у него был бы такой живот? Знаешь, я помню, ты очень любил сладкое, — она обняла меня и улыбнулась. — Сейчас я приготовлю нам что-нибудь.

Я лег на диван и стал слушать, как она ходит по дому, открывает холодильник, ставит противень в духовку, нарезает свежие овощи. Эти звуки были для меня куда важнее, чем любые новости, которые я мог узнать с экрана телевизора, который она предложила мне посмотреть, чтобы занять время.

В этот вечер Виржини решила побаловать нас и приготовила курицу в красном вине. Холодные сумерки уже легли на белый ковер, а желтый месяц поднимался все выше и выше, освещая темно-серое небо. Виржини сказала, в каком шкафу я могу найти свечи, и я зажег их. Я видел, как она старалась мне угодить. Просто так люди этого не делают. Я был для нее важен.

Она надела черное платье с недорогим, но красивым ожерельем. Я любил это платье. Оно было для меня памятно, потому что именно в тот день, глядя на нее, я понял, что когда-нибудь сделаю ей предложение.

Мы не говорили ни о чем серьезном, просто наслаждались этим вечером и нашей любовью.

Я не сдержался и сказал, что люблю ее. Она ответила: «Я тоже тебя люблю». И я заставил себя поверить ей.

Она говорила, что скучала по мне, несмотря на всю красоту Парижа, и такое разнообразие людей в нем. Что все это — просто суета, и все самое важное остается навсегда в сердце. Что она мечтала, о том, как я приеду к ней, вот так, внезапно… И как она удивилась, увидев, что мечты сбываются. Не может быть ничего приятнее этих слов, для человека, который больше не видел смысла ни в чем. Я жадно слушал каждое ее слово; так жадно глотают воздух утопающие. Но если бы я узнал, что больше не услышу их, я бы тут же сбросился с крыши, чтобы разбиться.

Красное солнце разбудило нас утром. Это было первое утро в Париже. Желание начать жизнь заново проснулось во мне, как только я понял, что уже не сплю. Это желание было слишком велико, чтобы откладывать его на потом. Мы позавтракали, и, подойдя к окну, я посмотрел вниз, на парижские улицы с их неумолимой суетой. У меня не было ничего из нужных вещей. Не было мольберта, поэтому пришлось достать его через знакомых Виржини После того, как я сделал это, я стал уже наполовину счастлив. Установив его, и все что требуется для рисования, я сказал Виржини, чтобы она оголилась. Она оголила свою грудь, и села на стул, положив ногу на ногу и немного согнувшись. Картина в стиле импрессионизма — вот, что я хотел тогда. Девушка на этой картине должна была завораживать всех. Чтобы взгляд постоянно улавливал какую-то новую деталь, и поэтому нельзя было отвлечься от картины.

Солнце пробивало оконное стекло с такой силой, что глазам становилось больно от света.

Смешав краски, я приступил к делу. Тщательно я выводил каждую деталь ее красоты, стараясь не упустить ни единого миллиметра изгибов, морщинок или ее томности. На холсте постепенно вырисовывался ангел без крыльев, и я не хотел давать их ему, чтобы он не вырвался, и не улетел.

Часа через полтора, когда Виржини устала, я поцеловал ее и сел рядом. Она вздохнула и взяла мою руку; в ее глазах я прочел, что она счастлива.

Осенние лучи совсем не грели и она надела халат, который не делал ее менее красивой. Внезапно раздался телефонный звонок, он резко оборвал умиротворяющую тишину. Виржини подошла к телефону и сняла трубку. Она говорила недолго, и ответила лишь:

— Нет, я не могу встретиться. Извини.

И положила трубку.

Я поинтересовался, кто это был, и она сказала, что звонила Натали, ее старая подруга, которая помогла ей устроиться здесь. Виржини пошла на кухню готовить кофе, но в душе у меня скребли кошки. В тот день продолжать работу над картиной было бессмысленно, и после обеда мы пошли на прогулку в Сад Пале-Руаяль, который не мог не удивить даже меня.

Деревья, цветы и статуи создавали атмосферу гармонии, в которой хотелось раствориться. Здесь снова пробуждался мой аппетит художника. Кусты белых роз заставляли забыть обо всех проблемах, но еще я понимал и то, что нужно работать над картиной, и работать много, ведь теперь, для нас с Виржини необходимы деньги. Благо, в Париже, было, что изобразить на холсте.

— Оливер, — заговорила вдруг Виржини. — Ты не будешь возражать, если я все-таки встречусь с Натали?

— Натали? — переспросил я.

— Да, мы планировали эту встречу задолго до того, как ты приехал, и я не хотела бы ее обидеть отказом.

— Но ты уже ее обидела, — заметил я.

— Но ей будет очень приятно услышать, что наши планы остаются в силе.

Я замолчал.

— Поступай, как знаешь.

— О! Я позвоню ей из дому!

После этих слов прогулка уже не казалась такой, как прежде. Брызги, летящие из фонтанов, превращались в иглы, изредка касавшиеся нас своей прохладой. Еще минут десять прогулка была молчаливой, потом Виржини сказала, что ей пора возвращаться, — я решил остаться здесь, и посидеть на лавочке, чтобы подышать свежим воздухом и успокоиться. Позже, когда я вернулся, то заметил, что она стоит перед зеркалом и внимательно рассматривает себя, как это обычно делают перед выходом.

— Ты будешь звонить Натали? — спросил я.

— Я уже ей позвонила.

Она приблизилась к зеркалу, чтобы накрасить губы.

— Какие у вас планы?

— Мы собираемся просто посидеть в кафе. Ничего особенного… — она улыбнулась.

Но я знал, что за «ничем особенным» всегда скрывается что-то особенное. Поэтому я попросил ее не задерживаться и вернуться домой как можно раньше, часов до одиннадцати. Она с милой улыбкой пообещала, что так и будет.

ГЛАВА 5

Стрелка часов перешагнула за отметку 11, шел четвертый час ее отсутствия. Я сидел в кресле перед небольшим журнальным столиком, на котором лежала пара газет и глянцевых журналов с красивыми картинками. Я их неохотно просмотрел, чтобы убить время, но оно не умирало, и было живучей, чем самая последняя тварь — именно так я называл в тот момент Виржини…

В голове пронеслась мысль, что я еще ни с кем не разговаривал с тех пор, как уехал из Анже. Я даже не побеспокоился сообщить, где я нахожусь. Я набрал номер родителей, верней номер матери. Раздалось несколько длинных гудков, после чего я услышал голос:

— Алло.

Это была она.

— Здравствуй, ма! — заговорил я счастливым голосом.

— Оливер? Где ты пропадаешь??! — закричала она в трубку.

— Послушай, я в Париже, у меня все в порядке!

— Что?

— Я приехал к Виржини.

— К какой Виржини? Послушай меня повнимательней: никакая Виржини не сделает тебя счастливым, сынок. Не трать время.

— Не говори так, мам. Откуда тебе знать?

— Ты спятил. Но ты уже взрослый мальчик, учись на своих ошибках.

— Спасибо. Как там отец?

— Он в порядке. Лучше спроси его сам. Может, он хотя бы по тебе соскучился…

— А вы… Вы общаетесь с ним, нет?

— Нет. Позвони теперь ему ты.

Она положила трубку.

Весь разговор занял минуты две, не больше. Стрелка часов сдвинулась еще на несколько минут — время, когда возвращаются приличные девушки уже закончилось. Я позвонил Эрику, чтобы занять себя разговором, но в этот момент услышал, как открывается дверь. Положив трубку, я отошел от телефона, пытаясь показать, что я абсолютно спокоен. Виржини вошла в комнату, вид ее был уставший, словно она обскакала на лошади весь город.

— У тебя уставший вид… — сказал я, считая, что за этим последует нелепое объяснение.

— Это все, потому что у Натали вечно найдутся проблемы. Мы только о них и говорили. То ее парень, то работа, то Абель ей жизнь портит.

— Абель?

— Ее мама. Это ужасно утомляет, когда бесконечно приходится говорить о чьих-то проблемах. — Виржини облокотилась о стол и стала крутить в руках какую-то зажигалку.

— Она сегодня испортила тебе настроение, а день мог получится весьма хорошим, особенно вечер, — Виржини кивнула, — подруга не всегда бывает кстати.

— Это верно.

Виржини уже сняла с себя половину одежды, и мне захотелось поцеловать ее.

— Это всего лишь жизнь, — повторяла Виржини — А она не спрашивает, готов ли ты к неприятностям. И раз мы заговорили о жизни, давай поговорим вот о чем: откуда ты собираешься брать деньги, чтобы прожить здесь? Извини, но у меня нет денег содержать нас.

— Я пишу картины, ты забыла?

— Нет, конечно, я это помню. Но скажи, ты хоть что-нибудь стоящее уже написал, или продал? У тебя есть какие-нибудь клиенты? Я даже ни разу не видела твоих картин. Может, за них вообще не захотят ничего платить. Художников сейчас, знаешь ли, хватает.

— Возможно, ты права. Возможно, не захотят. Но мне нужно какое-то время, чтобы встать на ноги.

— Смотри, а то всю жизнь только и будешь делать, что с земли вставать.

Я сел на диван и пристально посмотрел на нее.

— Слишком у тебя настроение изменилось после встречи с подругой, — сказал я.

— Женщинам это свойственно.

— Это свойственно проституткам.

— Что? Да ты кто такой, чтобы мне это говорить? Мать Тереза?

Она замахнулась, чтобы ударить меня, но я поймал ее руку и сжал. Она смотрела мне в глаза с остервенением.

Я поцеловал ее, и наш поцелуй не заканчивался всю ночь.

Дня два я бродил по Парижу в поисках того, что могло бы мне приглянуться. Мне многое было по душе, но того, что я искал — не было.

Мне в голову приходили разные композиторы, которые мучились, выдумывая свои произведения. Они наверняка не засыпали по ночам, и забывали обедать…

И тут я увидел в своем воображении сломанную скрипку. Вот, что я нарисую! Только кому нужна одна скрипка? Картине нужен смысл. Ее будет держать мальчик. Символизировать это будет не сбывшиеся мечты. Бедные дети… Сколько таких детей вырастает, — они становятся взрослыми, и всю жизнь жалеют о том, что ничего не воплотилось в жизнь из их детских фантазий…

Через три часа я купил самую дешевую скрипку, которая только была в одном из маленьких музыкальных магазинов. Теперь и я мечтал, словно маленький ребенок о своей новой картине.

Целую неделю я бродил по улицам в поисках подходящего ребенка и таких глаз, которые не забываются. Я даже стал сомневаться, что они вообще существуют, но должно быть, у меня есть невидимая фея, которая направляет мой взгляд на людей, которых я ищу. Этот мальчик стоял со своей мамой на улице, возле лавочки с фруктами. На вид ему было лет девять. Я не знал, как объяснить свой сумасшедший план, но я подошел и сказал:

— Простите, мадам.

— Я вас слушаю, молодой человек.

— У вас славный ребенок.

— Благодарю.

— Не подумайте ничего дурного, я художник. Мне очень нужно, чтобы вы… В общем, я давно уже ищу ребенка.

— Вы давно ищите ребенка? Вот и ищите его дальше! — Женщина взяла своего сынишку за руку и повела его за собой.

— Нет-нет, простите! Постойте! Меня зовут Оливер.

— Мне все равно, как вас зовут! Паскаль, пошли отсюда, — сказала она и ускорила шаг.

Разговор был очень нелепым, таким, как я его и предполагал.

«Я еще много увижу недоверчивых взглядов, прежде чем кто-нибудь поверит мне», думал я, сворачивая с Place de lO’pera. Шум машин меня жутко утомил, и я не обращал внимания на прохожих, я хотел лишь скорее вернуться домой.

Сумерки гладили город и мои уставшие за день глаза. В таких зрачках все тускнеет и становится темным, как в кино, перед началом сеанса. Я хотел увидеть птиц, которые кружатся в небе, я хотел увидеть свободу. Но вместо этого я ощущал, как шарф превращается в чьи-то руки, которые начинают медленно меня душить, — я его расслабил. «Что вообще я здесь делаю?» — Спрашивал я себя. — «Надо было сидеть в своем городишке, и ждать, когда все наладится само собой. Париж не для меня, он для Виржини». Думая об этом, я на кого-то наткнулся. Это оказалась та самая женщина с ребенком. Они стояли посреди тротуара и о чем-то говорили. Эта недружелюбная женщина попутно что-то искала в своей сумочке. Мальчик обратил на меня свое внимание и стал пристально смотреть, не отрывая глаз.

— Привет, — сказал я. — Но мальчик промолчал.

— Ох, это снова вы, молодой человек! — встрепенулась женщина.

— Это снова я, — ответил я, ожидая короткий, но нудный разговор с нею.

— Простите, я, наверное, была слишком груба. — Сказала она, что меня сильно удивило. — Мой мальчик достоин того, чтобы быть нарисованным на картине. Я как-то об этом сперва не подумала. Вы ведь действительно умеете рисовать?

Я достал из кармана скомканный рисунок, сделанный карандашом, и дал ей.

— Да, умеете, — сказала она, взглянув на него. Она подержала его в руках, о чем-то подумала и отдала его обратно.

— Нет, я все понимаю, мадам, — сказал я. — Другая на вашем месте вызвала бы полицию. Что вы. Сейчас такое время…

Мы шли по старым улицам Rue du 4 Septembre, где было как всегда многолюдно.

— А знаете, молодой человек, это не такая уж плохая идея. У меня славный сынишка, и я хочу, чтобы он стал частью мира искусства. Понимаете? — Она посмотрела на меня из-подо лба, ожидая услышать утвердительный ответ.

— Я вас понимаю.

— Я в свое время очень любила Делакруа и Моне. Я выросла читая Гюго и Бальзака… Хотя, к чему это я? Ну да ладно… — она махнула рукой, — мне повезло, что я встретила вас и вы не какой-нибудь там Роден. Он, знаете, любил делать ужасные скульптуры. Вы понимаете меня? — снова спросила она, глядя из-подо лба.

— Не волнуйтесь, — сказал я. — Ваш мальчик будет изображен в самом лучшем виде…

— Надеюсь на это, — сказала она с тяжестью в голосе.

Мы немного прошли молча.

— Кстати, моего сына зовут Паскаль.

— Я знаю, я запомнил. Когда вы к нему обратились в прошлый раз, вы назвали это имя. Привет, Паскаль, — я протянул ему свою руку.

— Привет, — сказал Паскаль и пожал ее.

— Когда вы планируете начать работу? — поинтересовалась женщина.

— Скоро, очень скоро. Мне нужно кое-что подготовить и сразу же начну. Как мне с вами связаться?

— Записывайте.

Она продиктовала номер, я записал и мы попрощались.

Паскаль оказался очень славным. Он учился в школе для одаренных детей. Помню, впервые его привели дней через пять, после нашей последней встречи. Кажется, в то время их бабушка болела сильным артритом, и они ей помогали, и ухаживали за нею. На удивление мне сразу стали доверять. Паскаль сам ко мне привязался очень быстро. Он был не разговорчив, но в его глазах можно было угадать все его мысли. Я специально не спешил с картиной, поскольку мне нравилось проводить с ним время, и из-за этого Виржини отдалялась от меня.

Приводили Паскаля обычно по вторникам, четвергам и субботам. Мне кажется, им в этой школе не давали дышать. Слишком много знаний привитых насильно глупят детей. На Паскале это пока не отражалось, но за будущее ручаться не стану. Возможно, он будет каким-нибудь зубрилой. Такое ведь тоже бывает.

Да, если задуматься, можно решить, что людям не дают жить. Сначала ты должен выучиться и пропустить все лучшие годы своей жизни, только после этого ты можешь потратить остаток своих дней, работая на какого-нибудь самовлюбленного хозяина, какого-нибудь учреждения, компании или магазина, мечтающего разбогатеть и завладеть всем миром. Жить приходится по субботам и воскресеньям. Мне кажется, только мечты людей и спасают. Ожидание того, что может с тобой никогда и не произойти. Это лучшее, что может быть.

Я бы спросил у какого-нибудь прохожего: «Вы счастливы? Нет? Это не удивительно!». Мы разучились радоваться тому, что у нас есть здесь и сейчас. Нас заставили мечтать о недоступном хламе, чтобы мы якобы могли почувствовать себя счастливыми. Бред!

Например, женщины чаще всего мечтают о недоступном. Хотя, они сами так часто недоступны, что на них пробы ставить можно, как на золоте. Но почему? Потому что они всегда влюблены и больны самообманом. Женский пол любит находить в человеке те достоинства, которых в нем нет. Я даже рискну предположить, ради чего они вообще живут — чтобы было из-за чего страдать.

Но, я отвлекся… Сейчас никто плакать не собирался, хотя ломать скрипку мне было жалко. Очень уж она была красива. Но ломать всегда интересней, ведь это очень легко.

Только в поломанных вещах мало красоты и совсем нет толку. Больше всего красоты — в людях. Особенно в девушках. Представьте, что вас окружает природа, красивая, или допустим, вы в очень красивом городе, ну, или еще где-нибудь, но с вами человек не красивый (конечно же внутренне), тогда все, что вас окружает — сразу становится пустым и бессмысленным. Но если рядом человек красивый (во всех смыслах этого слова), то красивым становится все вокруг. Есть какая-то бóльшая сила в малой красоте. Ее можно забрать с собой.

Паскаль всегда мог долго стоять неподвижно, — ему нравилось позировать. Наверно, он чувствовал себя важной птицей. В таком возрасте это особенно важно. Он старался даже глазами не шевелить, и смотрел всегда в одну точку, абстрагируясь от всего мира. Несмотря на то, что Виржини отдалялась, она отрицательно относилась ко всем вещам, даже к моему маленькому другу. Поводом для ревности не всегда служила ее любовь ко мне. Скорее самолюбие, и даже жажда причинить боль.

Да, к сожалению, тех, кто приносит боль, часто любят. Все думают, что он просто всемогущий, раз позволяет себе так делать. Любить надо уметь. А научиться этому трудно.

Однажды ко мне пришел Паскаль, он был очень грустным. Я даже подумал, что он вот-вот заплачет. Но он не из тех, кто плачет при посторонних, и слез я не увидел. Немного погодя он рассказал мне, в чем дело. Дело было в его друзьях, они стали над ним обидно подшучивать. Паскаль из-за своих лет не догадывался, в чем дело, и я стал расспрашивать, что к чему, чтобы помочь, и выяснил, что на днях он рассказал им о картине, над которой я работаю. Я объяснил своему маленькому другу, что его друзья идиоты. Я сказал, что они просто завидуют. А завидуют они от своей слабости, и из-за нее делают ему больно. Это объяснение утешило моего друга, ведь теперь он знал, в чем дело. Когда знаешь — легче пережить всё.

ГЛАВА 6

В один из октябрьских дней Виржини спросила меня:

— Долго ты будешь рисовать этого мальчика?

Я ответил, что не знаю. Что хочу, чтобы картина вышла именно такой, какой я ее задумал, и спешить мне некуда.

После этих слов раздался звонок в дверь. Мой единственный и неповторимый друг должен был приехать именно в тот четверг. Я подошел к двери и посмотрел в глазок, чтобы убедиться, что это действительно Эрик.

Неделю назад я пригласил его в Париж, так как без него мне чего-то жутко не хватало. Мне нужна была близкая, бескорыстная душа человека из прошлой жизни. Мне не хватало его шуток, и тех задушевных разговоров, которые мы вели за бутылкой крепкого вина. Именно в таких разговорах никто из нас не врал друг другу, и можно было отдохнуть всей душой. Иногда жажда искренности так сильна, что становится невыносимо.