Бесплатный фрагмент - Тверские перекрёстки

На какую полочку поставим?

Этот альманах, даже не альманах ещё, а рабочий макет, присланный мне автором проекта «Тверские перекрестки» Виктором Серовым в электронном варианте, начала просматривать с любопытством и интересом. Уже потому, что в предварявшем рассказы «Оглавлении» увидела фамилии, знакомые по первому прозаическому выпуску (№6). Чем же нынче удивят и порадуют тверские поэты, сменившие на время воздушную поэтическую лиру на прозаический контрабас?

Этот выпуск, как и предыдущий, открывает Вера Грибникова. В прошлом альманахе рассказы известного в Твери поэта представляли собой исключительно мемуарный жанр. И хоть от хроник мемуары отличаются субъективностью — тем, что описываемые события из жизни преломляются через призму сознания автора, авторскую свободу всё же ограничивает необходимость быть достоверным. Зато в рассказе «Мишутка», размещенном в альманахе нынешнем, с большим увлечением следила за сюжетом. Хотя иногда задавалась вопросом (профессиональная привычка к анализу текста): где же кончается реальное и начинается озорная авторская фантазия. Так удивительны и разумны были поступки практически очеловеченного автором медвежонка.

С иной стороны предстало и творчество Ольги Яворской, врача-кардиолога и профессионального литератора. Тогда — случаи из медицинской практики с увлекательным сюжетом, пронизанные христианской идеей настолько, что иногда напоминали библейские притчи. Сейчас — женская история, благополучно разрешившаяся опять же с помощью высших сил. Но меня удивившая. Вместо привычного Толстовского «непротивления злу насилием», преодоления его покорностью и смирением в рассказе Ольги «Дурочка-дурище» неожиданный совет небес — злу не уступать:

«А икона та оказалась — образ Божией Матери „Тучная гора“. Сотни лет назад Она также встретилась женщине, обиженной мужем и тоже убегавшей из дома. Явилась и помогла».

Как и прежде порадовали новеллы Светланы Виноградовой. На сей раз, они сложились в поучительную трилогию «девичьих» рассказов. Нет, автор не наставляет, не морализирует. Новеллы и отличаются остросюжетностью, неожиданным финалом и отсутствием четкой авторской позиции. Читатель сделает полезные выводы сам, поскольку финал открыт.

Понравившиеся многим в 6-м выпуске короткие «детские» рассказы Владимира Юринова в этом сменил более крупный юмористический из жизни военных летчиков. Этому поэту «по перу» и крупные формы: недавно вышли два его больших исторических романа, один из которых отмечен губернаторской премией. Но не факт, что короче — проще. Попробуй увлечь читателя, не дать заскучать, когда от первой до последней строки иногда меньше страницы.

Точно не соскучишься над рассказами Натальи Смехачёвой, Алексея Алейникова, Георгия Абакумова, Екатерины Большаковой. Перечисляю тех, с чьим творчеством столкнулась в двух прозаических альманахах. Пусть не обидятся новички, судить по одному-двум текстам сложно. Есть надежда, что ещё встретимся на страницах так кстати задуманных Виктором Серовым и набирающих популярность «Тверских перекрестков», собравших под своей обложкой столь разных авторов.

И всё-таки, есть ли в этих изданиях то, что объединяет всех участников? На какую библиотечную полочку поставила бы альманахи, какую опознавательную табличку над ней повесила. Есть два слова, практически вписывающие всех участников в историю Тверского края: «Литературное краеведение». Во-первых, достояние края — сами творцы, талантливые и, по-своему, неповторимые. Во-вторых, их творчество, даже если оно о себе и своих чувствах, обо всех нас. По нему можно понять, чем и как жила наша сторонка не такого уж малого размера, какие мысли занимали её обитателей, какие идеи роились в головах, какие чувства наполняли души. И наконец, те самые мемуары, впрямую описывающие историю области, того или иного её уголка, семьи. Об этом вам расскажут мемуары Любови Тетериной, Надежды Окервиль, Игоря Квасова, Натальи Шабановой и других.

Итак, перевернута последняя электронная страница с чувством «глубокого удовлетворения», как говаривали в советском прошлом. А точнее — с удовольствием от того, что было прочитано. Мы, пишущая тверская братия, понимаем, что под мягкой обложкой «Тверских перекрестков» приютились «не Чеховы» и «Бунины». Но свой посильный вклад в литературную жизнь края каждый из нас внёс.

Ни на одном из искренних рассказов не заскучала. Чего желаю и нашему читателю.

Маргарита Петрова,

член Союза журналистов России,

член Союза писателей России.

Вера Грибникова

г. Тверь

Член Союза писателей России, член Союза писателей Крыма, автор 4-х сборников стихов, руководитель Тверского ЛитО «Ковчег». Член литсовета альманаха «Новый Енисейский литератор». Член жюри фестивалей и конкурсов «Седьмое небо» (Крым), «Сердце России» (Сергиев Посад), «Душа моя как птица» (Москва), «Над Енисеем» (Красноярск) … Публиковалась в Москве, Санкт-Петербурге, Пскове, Калуге, Саратове, Симферополе, Ростове на Дону, Ижевске, Сергиевом Посаде, Туле, Архангельске, Петрозаводске, Грозном, Гомеле, Киеве, Нью-Йорке, Атланте, Торонто, Софии. Выступала на радиоканале «ВМЕСТЕ» — первое в мире независимое аполитическое авторское радио пяти континентов. Победитель различных литературных конкурсов. Обладатель именного кубка княжны Глинской (Нью-Йорк, США) в конкурсе «Надежды лира золотая».

Тема рассказов о братьях наших меньших глубока и неисчерпаема. Двумя случаями из жизни поделюсь сегодня с вами, дорогие читатели. О маленьком медвежонке, выросшем в солдатском гарнизоне, мне поведал Анатолий Григорьевич Шарапов — поэт, удивительный рассказчик, замечательный друг. Знакомый писатель из Ростова на Дону, прочитав рассказ «Мишутка», усомнился в его правдивости, а я верю каждому слову Анатолия Григорьевича, очевидца и участника тех событий послевоенной поры. К тому же, фактов о сообразительности медведей огромное количество. Взять хотя бы медведя Войтека, тоже воспитанного солдатами, только польскими. Его историю вы можете прочитать в интернете, а сейчас послушайте о нашем тверском медвежонке — Мишутке. И второй рассказ — о невидимом музыканте — тоже написан с натуры, это уже мой собственный опыт общения с меньшими братьями, совсем крошечными, но такими талантливыми.

Маэстро-невидимка

Подрастает внучек Вовинька, ему уже восемь месяцев. Пора запасаться детскими книжками. Вот и заглянула я на днях в магазин «Фолиант». Из всего предложенного выбрала любимейшие, проверенные двумя сыночками и первой внучкой Настюшей, стихи Агнии Барто. По дороге домой не утерпела, начала листать книжечку и улыбаться знакомым персонажам: Танюшке, уронившей в речку мячик, качающемуся бычку, болтунье Лидочке, брошенному зайке… А кто поселился рядом с зайкой, на соседней страничке? Батюшки, мой любимый сверчок! Не удержалась и прочитала от начала до конца историю безуспешного поиска всей семьёй по всей квартире — сверчка — нарушителя тишины и спокойствия. «Сверчок — невидимка, его не найдешь. Я так и не знаю, на что он похож» — огорчается главный герой в заключительных строках. Я невольно заулыбалась, поскольку была куда счастливее семьи рассказчика: мне довелось однажды не только узреть физиономию сверчка, но и побывать в настоящем сверчином царстве. Незабываемая встреча! А случилось это давно, теперь уже в прошлом веке, в 1989 году, когда я угодила в больницу со своим новорожденным сыночком.

Грудничковое отделение поражало шикарными боксами — одноместными палатами, светлыми, удобными, с высокими потолками. В каждой палате стояли детская кроватка и кровать для мамы, раковина для умывания, ванночка для купания дитяти, столик для пеленания. По сравнению с нашей тесной сырой комнатушкой в старом частном доме, этот бокс показался мне настоящим дворцом. Медсестра Любочка повела меня знакомить с другими необходимыми апартаментами — процедурной, столовой, комнатой гигиены… В коридоре по плинтусу ползло крупное насекомое.

— Таракан! — взвизгнула я, никак не ожидая увидеть в этом новом здании таких омерзительных тварей.

— Тараканов у нас нет, — спокойно сказала Любочка. — Это сверчок. Вечером услышишь. — добавила она, лукаво улыбнувшись.

Вся моя брезгливость тут же испарилась, я нагнулась, чтобы получше разглядеть музыканта-невидимку. Он был солиднее, чем таракан и немножко напоминал кузнечика. Так состоялось наше первое знакомство.

А вечером… Господи, сколько же тут сверчков! В моей палате перекликались сразу квартет и октет. А в коридоре с его кафельно-бетонными сводами, казалось, даже воздух вибрирует от великого нестройного хора. Ходить по такому звенящему тоннелю было просто фантастично! Так что провела я в больнице самый музыкальный месяц в своей жизни. Концерт, как обычно, начинали сверчки. Их свирельки звучали сначала несмело, одиночно, потом всё дружнее и азартнее. И вот уже палата полнится нежными трелями, как чаша нектаром. За компанию с насекомыми свиристелями выступали и малыши. Новорожденные ведь частенько просыпаются ночью. Мой Артюшка не был исключением. Иногда он просто подпевал сверчкам, иногда пытался выяснить кто кого, и тогда мне приходилось успокаивать его разными колыбельными, среди которых, кстати, была и песенка про сверчка, услышанная однажды в одном теле-сериале: «За печкою поет сверчок. Угомонись, не плачь, сынок…». Великолепные получались концерты. Что интересно, они нравились не только мне, ни одна мамочка не жаловалась на ночных музыкантов, когда мы собирались в столовой или на процедурах. И спалось под их пение замечательно.

На близкий контакт сверчки не шли, сидели смирно где-то по углам, распевали себе в темноте, беготнёй по палате не досаждали. Единственный раз, когда мой сыночек уж очень сильно разошёлся, какой-то любопытный сверчок, наверное, пожелал взглянуть на конкурента и резво взбежал по моей ноге на колено. Ощущение было не из приятных, пришлось стряхнуть торопыгу на пол и пристыдить слегка. Больше такие вольности не повторялись.

А в туалете жил настоящий великан! Он был раза в три крупнее того первого сверчка, увиденного мной на плинтусе, и казался очень старым. Едва открывалась дверь в туалет, «дедушка» тут же высовывался из-за мусорного бачка, всем своим видом выражая недовольство: «Опять идут! Нету от вас покоя!» Я вежливо приветствовала ветерана, интересовалась его драгоценным здоровьем, но он шустро ретировался в своё убежище, не удостаивая меня ответом. За две недели я так привыкла к этому безмолвному «Кто там?», что была по-настоящему огорчена, когда «дедушка» однажды не встретил меня. Я не поленилась отодвинуть мусорный бачок, постучала по плинтусу, но старый великан не появился. Не хотелось думать, что он попал под подошву жестокого или невнимательного человека. Может быть, просто перебрался в более комфортабельное жилище?

А вскоре нас выписали. Прощайте сверчки! Из светлого поющего дворца мы возвращались в свою избушку на курьих ножках, где, несмотря на печное отопление, никогда не селились сверчки и даже тараканы, настолько сильно, до инея, промерзали зимой её стены. Но до сих пор в памяти моей частенько всплывает волшебная хрустальная симфония, многократно сыгранная для меня и крохотного Тёмочки музыкантами-невидимками — сверчками.

Мишутка

Толик Арапов, десяти лет от роду, скуластый и вихрастый, с синими, как васильки, глазами, ещё завтракал, когда в окошко постучал Сёмка Векшин. Толик знал, что это Сёмка, хотя стекло было затянуто морозной росписью. Его дружок всегда барабанил по раме длинной палкой, чтобы не ступать с тропинки в сугробы палисадника. И точно, следом за барабанной дробью, послышался звонкий мальчишеский голос:

— Толян, выходи! Наши уже на горушке!

Толик быстро допил молоко, а недоеденный кусочек хлеба сунул в карман пальтишка. Это для Мишутки. Время было голодное, всего шесть лет, как отгремела война. Вволю хлеба мальчишки не едали, и этот крохотный кусочек сам просился в рот. Но как же не угостить друга таким лакомством?

Выбежав на крыльцо, Толик зажмурился от яркого солнца:

— Ух ты!

Захлопнув дверь, он просунул в пробой замок, но на ключ закрывать не стал. Воровства у них в деревне не случалось, а возиться с ключом на морозе кому охота? Курносый низкорослый Сёмка нетерпеливо подпрыгивал у калитки, мотая за верёвочку из стороны в сторону свои видавшие виды салазки:

— Ну, наконец-то! Побежали быстрей!

Толик схватил прислоненные к поленнице санки. Они были не лучше Сёмкиных, такие же старые, с растрескавшимися досками и ржавыми полозьями. Но Толик как-то не задумывался об их возрасте — едут и ладно.

На горке возле пруда уже галдели ребятишки. Паровозиком и по одному, с визгом и криками съезжали вниз. Склон был укатан, исчерчен полозьями, утоптан валенками до твёрдой гладкости. Мишутка сидел на своём обычном месте — наверху, чуть в стороне от катающихся, и внимательно провожал глазами съезжающих вниз ребятишек. Увидев спешащих к нему Толика и Сёмку, медвежонок поднялся и несколько раз подпрыгнул, выгнув горбиком пушистую спинку.

Привезли Мишутку в деревню солдаты. С самой войны в старом Николо-Малицком монастыре базировалась воинская часть. По весне служивые ездили на лесозаготовки, там и подстрелили вышедшую на делянку медведицу. А крохотного пятикилограммового медвежонка пожалели, поймали и привезли с собою в часть. Лишенный мамки в самом младенчестве, малыш принял людей за своих сородичей. Выпоенный солдатами из соски коровьим молоком, он старался подражать им, перенимал повадки. В столовую солдаты ходили строем. Деревенские мальчишки, повиснув на заборе, со смехом наблюдали эти шествия.

Впереди шагал командир, за ним дружно маршировали солдаты, а замыкающим поспешал медвежонок. Причём, шагал он, как и положено солдату, на задних лапах, высоко поднимая их и смешно топая пятками. Так же старательно отмахивал передними — ать-два! Но мохнатому новобранцу, конечно же, было не поспеть за своими кормильцами. Отстав на десяток метров, он опускался на все четыре лапы, быстро догонял строй и снова пытался усердно чеканить шаг.

За лето Мишутка окреп, набрал весу под тридцать килограммов и подружился с деревенскими ребятами. Он ловко ускользал из монастыря, делая подкопы возле забора, и вольно бродил по деревне. Малыш не боялся заходить в дома, где нет-нет, да и перепадало ему кое-какого угощения. Даже собаки быстро признали Мишутку за своего и не лаяли на сиротку. А некоторые даже принимались с ним играть, заваливали маленького топтыгина на траву. В шутку боролись с ним и ребятишки, за которыми он быстро научился бегать хвостиком. Видимо возраст особенно сближал их, сглаживал разницу между зверёнышем и детьми. Мишутка ходил с пацанами на рыбалку и чинно восседал на травке возле мостков, дожидаясь первой рыбки. Мальчишки не раз брали его с собою в лес, но косолапому даже в голову не приходило остаться там, отстать от своих звонкоголосых, двуногих товарищей. Каждый раз он охотно возвращался в казарму.

Последние августовские деньки быстро истаяли. Осень принялась хозяйничать в округе. Но никто не научил Мишутку, как приготовиться к долгой зимней спячке. Он, по-прежнему, бодрствовал, проводя время с солдатами и ребятишками. Медвежонок любил наблюдать за ребячьими играми, сидя в сторонке. Чаще всего ребятня собиралась на горушке у пруда, и Мишутка, конечно, был тут как тут. А когда пруд затянуло чернолёдком, ватага принялась играть в хоккей.

Играли в одни ворота, которые обозначали дощечками или просто вычерчивали лезвием конька. Попозже, когда каток пришлось очищать от снега, ворота лепили из снежных комков. Это было удобно — забитая шайба не улетала далеко, застревала в мягкой стенке. Шайбой обычно была баночка из-под гуталина или конское «яблоко», подобранное на дороге, а то и просто круглая ледышка. Коньки были не у всех. «Безлошадные» шмыгали по льду на валенках, а у Веньки Тяглова был всего один конёк. Но мальчишка приноровился гонять на нём по катку, как на самокате, ловко отталкиваясь свободной ногой.

Мишутка, по своему обыкновению, пару дней посидел на берегу, наблюдая, за игрой. А на третий день медвежонок шерстяным колобком выкатился на лёд. Ухватив твёрдый кругляш у Сёмки из-под носа, он поковылял к воротам. Мальчишки завопили от восторга, когда новоиспечённый игрок, оттолкнув вратаря лобастой башкой, «забил гол». На Мишутку навалились всей гурьбой, затормошили, затискали! А вечером взахлёб рассказывали домашним о проделке смышлёного зверёныша.

Зарядили снегопады. Расчищать каток стало всё труднее. Мальчишки перешли на санки и лыжи. Мишутка снова усаживался в сторонке, и его внимательные карие глазки зорко следили за происходящим.

Вот и сегодня косолапый наблюдатель уже был на своём посту.

— Ах ты, топтыжка! — мальчишки погладили медвежонка по загривку, потрепали за ушки. Толик и вынул из кармана тот самый крошечный кусочек хлеба:

— Лопай, давай!

Медвежонок мигом слизнул с ладошки хлеб и довольно заурчал, затоптался, поскрипывая снегом. Ещё не прожевав, снова сунулся носишкой в мальчишечью руку, пахнущую хлебом, но больше не нашарил там ни крошечки. Толик ещё раз потрепал его за круглые ушки и оглянулся на Сёмку. Тот уже усаживался на санки, готовясь ринуться вниз.

— Подожди меня! — крикнул Толик и, бросившись животом на свои салазки, оттолкнулся руками. Друзья покатились по склону на лёд пруда. Санки скользили плохо, буквально ходили ходуном, сообщая скрипом о своём желании развалиться. Но грозились они это сделать так давно, что ни Сёмка, ни Толик уже не обращали внимания на угрозы. Не лучшего вида санки были у Веньки и у Кольки, а у Юрка Найдёнова вообще была ледянка — корзина, с намороженной на днище коровьей лепёшкой, для лучшего скольжения.

Когда мальчишки карабкались наверх, съезжавший им навстречу Колька Вихров, крикнул:

— Владик Кулявый идёт! С новыми санками!

Владика в их компании не любили. Был он жадина и ябеда. К тому же, постоянно хвастался своим отцом, какой он у него добрый да богатый. Мальчишек это задевало: у многих из них отцы погибли на фронте — у Толика, у Сёмки, у Кольки Вихрова… Толик часто мечтал, что отец его всё же не погиб и скоро вернётся — бравый, красивый, с орденами на груди. У отца обязательно будут сильные руки, и он подкинет Толика к самому потолку, несмотря на то, что Толик уже большой. И будут ему завидовать все деревенские мальчишки… Но отец всё не возвращался… и мама тянула их, пятерых, одна. Домушка у Араповых была кое-как слеплена из брёвен разобранной офицерской землянки, в которой семья Толика жила в войну.

А дом Владика был добротный, покрашенный зелёной краской, с вертушкой-флюгером на крыше. Дядька Игнат — отец Владика, на фронте не был. Всё из-за своей больной ноги. Повредил он её давно, ещё в юности. С той поры нога у него не сгибалась, прямая была, как ходуля. По этой причине его и в армию не взяли, и всю войну просидел в тылу. За хромоту Игната прозвали кулявым, да так прочно прицепилось к мужику словечко, что фамилию его стали забывать — Кулявый и Кулявый. Кличка перешла по наследству к жадине-Владику, хотя тот на ноги не жаловался и мчался к отцу, передать очередную ябеду, под стать вспугнутому зайцу — с любого конца деревни управлялся в несколько минут. В глаза ребята называли Владика Кулявым только во время ссор, но он знал, что меж собою к его имени они обязательно добавляют это противное прозвище. Владик злился не на шутку и часто вредничал, не желая ничем делиться с товарищами.

Вот отправится на улку Толик Арапов с куском хлеба, политым душистым подсолнечным маслом да сольцей сдобренным, и каждому, кто случится на горушке, откусить разрешит. Так же и Сёмка поступал, и другие мальчишки. Один только Владик, подходя к честной пацанской компании, обязательно предупредит: «Сорок один — ем один!» и наворачивает бутерброд с тушёнкой в одну персону. Мальчишки, видя это богатство, только слюну сглатывали.

Поднявшись на горку, друзья остановились перевести дух и во все глаза смотрели на подходившего к ним счастливчика. Вернее, не на него, а на сами салазки. Это были не самодельные, как у них, санки, а покупные красавцы: разноцветные дощечки, высокая спинка из металлических завитушек, загнутые полозья. Глаз не отвести! Ребята сгрудились вокруг Владика, заговорили наперебой:

— Ух ты! Красивые какие!

— А как едут-то? Уже пробовал?

— А нам дашь прокатиться?!

— Ну, хоть разочек! А, Владь?

Даже Мишутка на своём наблюдательном посту поднялся на задние лапы и вытянул шею. Видно тоже рассматривал обнову.

Владик самодовольно, ни на кого не глядя, установил санки на спуске. Неторопливо и удобно уселся на сиденье. Затем, откинувшись на полукруглую спинку, снисходительно бросил через плечо:

— Толкните-ка!

Сёмка подтолкнул его легонько, и санки полетели к пруду. Мальчишки ахнули и переглянулись — санки всего несколько метров не доехали до проруби на середине пруда. Так далеко не уезжал ни один из них. Владик, отпыхиваясь, поднялся на горку. Круглое веснушчатое лицо его сияло:

— Видали?!

Мальчишки восхищённо загудели, и снова стали просить у счастливчика прокатиться. Съезжать с горки на своих скрипучих инвалидах им совсем расхотелось.

— Не-е-е-е! — ехидно проблеял довольный обладатель чудо-санок и даже головой потряс для полного несогласия. Развернув свой скоростной снаряд, он старательно уложил верёвочку на сиденье, чтоб не попала под полозья. Переступив через санки и собираясь снова воцариться на крашеных дощечках, он с непосредственной детской жестокостью сказал:

— Папка МНЕ санки купил, а не вам!

Ох, зря Владик упомянул своего папку! Обида захлестнула Толика по самую маковку, заворочалась в горле, мешая дышать. В последний миг, когда Владькина заднюшка уже почти коснулась сиденья, Толик вдруг сорвался с места и рывком выдернул из-под неё салазки! Владик шлёпнулся на снег, завопил заполошно, но было поздно — его салазки с лихим седоком уже летели вниз по склону! Наверху улюлюкали его товарищи, а настоящий хозяин санок размазывал по щекам горькие слёзы и отряхивался от снега.

— Отдавай мои санки! — с криком бросился он к поднявшемуся на горку Толику. — Сейчас же отдавай, не то я папке ск-кажу! — икал от слёз негодования Владик.

Толик бросил верёвочку от санок Сёмке, стоящему к нему ближе всех, а сам загородил Владику дорогу:

— Ябеда! Ябеда и жмот! Не отдадим тебе санки!

Теперь уже Сёмка нёсся вниз под ребячье улюлюканье. А Владик бежал в другую сторону, к родной хате, к папке, за помощью и защитой.

Ребята успели скатиться с горки по нескольку раз, когда из-за ближнего дома показался Кулявый-старший, быстро хромающий в их сторону. За ним спешил приободрившийся Владька.

— Бежим, братва! — крикнул Толик.

Сорванцы похватали свои санки и быстро съехали вниз. На чудо-салазках в этот раз скатился Юрко, держа на коленях свою ледянку.

— Тут бросить? — спросил он у ребят, показывая на санки.

В груди у Толика всё ещё метался боевой дух протеста.

— Дай-ка мне! — мальчишка выхватил верёвочку из Юркиных рук и потащил салазки к проруби. Они тихо булькнули и скрылись в ледяной воде. Ватага дружно рванула на другой берег пруда и залегла там за кустами, окопавшись в сугробе. Дядька Игнат уже успел прихромать на горушку, когда Толик топил салазки. Увидев эту картину, Игнат разразился громкой бранью:

— Вот я вам, паразиты, уши-то оборву! А Тольку прутом выпорю! Вот я вам сейчас!

Кулявые осторожно спустились вниз, подошли к проруби. Пруд был не глубокий, и санки отчётливо виднелись в ледяном проёме. Но доставать их голой рукою Владькин заступник не решился. Всё так же бранясь и чертыхаясь, он отправился искать жердь или ещё какой-нибудь подручный инструмент. Владик поплёлся за ним, не желая, а может быть даже побаиваясь оставаться на пруду в одиночестве.

Мишутка проводил Кулявых долгим внимательным взглядом, потом покинул свой пост и кубарем скатился с горушки. Подбежав к проруби, он бесстрашно сунул лапу в ледяную воду и вытащил санки на свет божий. Ловко управляясь тремя лапами, втащил санки на горку и точно так же, как это делали ребята, уселся на них. Отталкиваясь лапами, подобрался к спуску и покатился вниз! Мальчишки зашлись со смеху в своём укрытии:

— Ну и Мишутка! Вот учудил!

Мишутка же слез с остановившихся санок и громко рявкнул от удовольствия. Потом подхватил их и снова полез на горку — езда ему понравилась! Едва он угнездился на салазках для очередного скоростного спуска, как вернулись Кулявые. Дядька Игнат нёс толстую палку, а Владик в этот раз бежал впереди него. Увидев их, медвежонок быстро подъелозил к краю горушки, и салазки понесли его по склону! Едва санки остановились, Мишутка соскочил с них, обхватил передними лапами и быстро засеменил к проруби. Под громкие крики Кулявого-старшего и тоненький Владькин визг, медвежонок бросил салазки в воду. На другой стороне пруда в кустах тоже завизжали, но уже от восторга. А потом рванули врассыпную от дядьки Игната, который подпрыгивая на своей негнущейся ходуле, быстро, как мог, спускался с горки. Он воинственно потрясал толстой палкой и был явно настроен на погоню. Владик же бранил Мишутку и грозил ему кулаком. Однако близко подойти к медвежонку не решался.

А Мишутка заспешил в свою казарму, потому что близилось время обеда, да и скушно без друзей на берегу. Тем более, что у проруби остался только Владик Кулявый, а с ним, жадиной да ябедой, каши не сваришь. К тому же, Мишутку ждала солдатская каша в тёплой казарме и, может быть, даже кусочек сахара.

Любовь Тетерина

г. Кимры

Творческий псевдоним на сайте Стихи.ру — Леди Дождик

Член Союза Писателей, автор четырёх авторских сборников. Печаталась в городских СМИ и альманахах «Золотое перо Московии», «Поэзия ХХ век», «Тверские перекрёстки», «Белый снегирь». Руководитель литературного объединения г. Кимры, которому исполнилось 97 лет.

Ожидание

Моей прабабушке Дуне

Евдокия вымыла руки, взяла подойник и пошла доить корову. Завидев хозяйку, Ночка радостно замычала в ожидании хлебной корочки. Обычно привычные домашние дела Евдокию успокаивали, но сейчас на душе было тревожно. Вроде и повода не было для беспокойства: муж Павел при хорошей должности, сыновья в армии отслужили и нашли себе дело: старший Ваня работал в колхозе трактористом, а Виктор, закончив курсы счетоводов, устроился в городе. Младшенькая дочка — папина радость — красавица Лиза закончила курсы швей, у неё всегда была страсть к рукоделию, да потом выскочила замуж и сейчас уже двое внуков у Евдокии. Так что же так душеньку гнетёт?

Евдокия вернулась в избу, стала процеживать молоко и тут поняла причину своей тревоги. Павел с сыновьями сидели за столом и горячо обсуждали статью в газете. Сама Дуня была неграмотная, все усилия Павла научить её успеха не принесли. При виде букв она терялась, поверить не могла, что эти чёрные раскаряки могут что-то обозначать. Зато память у неё была отменная, столько песен и сказок никто в деревне не знал. И молитвы все знала назубок, страсть, как любила в церковь раньше ходить. Жаль, при Советской власти все церкви позакрывали, в их храме теперь картошку хранят… Газет Павел выписывал много, прочитав, бережно складывал на этажерке в углу, где раньше висели Дунины иконы. За суетой домашних дел Дуня невольно прислушивалась к мужскому разговору. Спор был, с её точки зрения, скучный — о политике, но часто мелькало страшное слово «война». Вот что её душу царапнуло! Уж ей ли не знать, что это такое!

В 1914 ушёл Павел воевать, оставив её на сносях — она как раз тогда первенца Ванечку под сердцем носила. Но её Павлуша был кадровым офицером и ушёл на фронт Отечество защищать. А она ждала, ждала… Вернулся муж в 1916-м после ранения, когда Ванечка уже в избе бегал, а через годок и Витюня народился. Был Павел странно мрачен и задумчив, да и события в стране происходили страшные. Царя свергли — как же так можно помазанника Божьего? Революция — что за слово? И не выговоришь… И снова война, теперь уже между своими. В те годы Дуня благодарила Бога за мужнино ранение, которое отвело его от новой войны. Павла несколько раз увозили в район, у Дуни каждый раз сердце обмирало. Но Павел возвращался, подолгу курил на крыльце и что-то думал, думал… В такие дни Дуня сама ходила тенью и детей старалась утишить, чтобы отцу не мешали. В деревне колхоз создали, Павел сказал: «Вступить!» А ему в очередной увоз предложили должность: проверять работу сельмагов, которые стали появляться в деревнях. И деньги платили от района, не то что в деревне — трудодни… Всё хорошо, всё хорошо! Так что там опять о войне? И страну чудную называют — Финляндия. Что это, где это — Дуня не знает, но название не нравится, какое-то холодное, как льдинки перекатываются.

А война уже писала повестку Ивану. Кого, как не трактористов, можно быстро научить танк водить? Да и в лесах деревенские не растеряются, пройдут так, что ни одна веточка не хрустнет. Как разведчикам им цены нет, не то, что городские, которые ёлку от сосны не отличат, следов не прочтут, леса боятся. Как же голосила Дуня по своему старшенькому! Со дна сундука достала икону и по ночам молилась, молилась. Всё просила Ванечку ей вернуть да Витюню не забирать.

Не принял Бог Дунины молитвы… Виктора на Финскую не забрали, а на Ваню пришла казённая бумага: пропал без вести. Как это: пропал? Дуня не плакала, только всё пыталась понять, как же мог пропасть солдат? Один он там воевал, что ли? Неужто никто не видел, куда её сын бежал в бою? А если упал, почему никто не поднял, не помог? Всё это было ей не понятно, поэтому связала она в узелок десяток яиц да кринку сметаны и пошла на окраину села, где жила Степановна. Разное про неё говорили: кто ведьмой называл да боялся, кто уважал и доверял больше, чем молодой медичке, приехавшей из города. Бабы у колодца, перебирая в разговорах всех жителей, о Степановне никогда не говорили, хотя многие по темноте бегали, каждая со своей бедой. Евдокия там не была ни разу, считала грехом всякое ведовство и полагалась только на Божью милость. Да вот прижала беда так, что все свои убеждения забудешь…

Стукнула в дверь для порядка, вошла, поклонилась хозяйке. В углу комнаты висели иконы, что сразу Евдокию успокоило. Она перекрестилась на них и повернулась к хозяйке. Та кивнула: садись, мол.

— Знаю твою беду, Евдокия. Что от меня хочешь?

— Вестимо что… мне бы знать, что с сыном, жив ли?

Степановна подошла к иконам, долго молилась, держа в руках крест.

Потом достала банку с какой-то темной водой, зажгла свечу и напряжённо вглядывалась туда. Затем села за стол и раскинула карты.

— По всему выходит, жив твой сын. Молись за его здоровье, трудно ему сейчас. Только на Бога и можно уповать.

Домой Евдокия почти бежала. Жив Ванечка, жив! Рассказала всё Павлу, он через неделю, будучи в городе, зашёл в военкомат, попросил сделать ещё запрос. Прошёл месяц, из военкомата опять пришла та же бумага: пропал без вести. Евдокия собралась в Загорск в Сергиево-Троицкую Лавру молиться за сына. Да не просто собралась, а решила идти пешком все 45 километров — может, Бог увидит её веру и страдания? За хозяйством попросила приглядеть свою мать и дочь Лизу, да и не очень её хозяйство сейчас заботило. Все мысли о Ванечке были. Муж перечить не стал, видел, что бесполезно.

Тем временем и война кончилась, начали возвращаться односельчане. Ко всем Дуня подступала с одним вопросом: «Не видел ли кто Ивана?» Не помог и поход в Лавру, и поездки к бабкам-гадалкам в другие деревни, и новые запросы в военкомат — ничего! Все бабки в один голос твердили: «Сын жив, жди!» Дуня и сама чувствовала, что жив, только где он? Почему домой не идёт?

А на страну надвигалась новая война, страшнее и тяжелее прежней. Пришла повестка Виктору, он приехал на полдня повидаться. У дочки муж ушёл добровольцем, отказавшись от брони. Тут уж Евдокия достала из сундука иконы, повесила их в красный угол и каждый вечер подолгу стояла на коленях, молилась за всех родных, знакомых и незнакомых — всех, кому выпала тяжкая доля воевать.

В 1943-м пришло письмо, что зять Василий тяжело ранен подо Ржевом, лежит в госпитале в неведомой Фергане. Павел, которого на фронт не взяли по здоровью и по возрасту, долго объяснял ей, где эта Фергана и какие люди там живут, но такие рассказы Евдокию пугали. И она продолжала бить поклоны перед иконами, лампадка горела, лучшие вышитые рушники иконы украшали. Через год Василий вернулся, хоть на костылях, но живой. Рассказал, что люди в Узбекистане добрые, приходили родственники солдата, который с ним воевал в одном окопе, приносили ему в госпиталь плов и дыню. Плов Васе понравился, а дыня — нет, скользкая какая-то. Виктор продолжал воевать, письма шли исправно: перешли государственную границу… освободили Варшаву… подходят к Берлину…

Услышал Бог Дунины молитвы, вернулся Виктор живой-невредимый, в медалях. Неделю дома погостил и уехал в город, устроился на прежнюю работу, обженился, дети родились…

*******

Сколько лет бабе Дуне, она уже и сама не помнит. 80? 90? Живёт она с дочкой Лизой, давно овдовевшей, да и дочка уже на пенсии. Все дни для неё одинаковы, лет десять, как баба Дуня ослепла. Приходят внучка Вера с правнучкой, раз в месяц навещает Виктор, который тоже давно дед. Всех она узнает по голосу, всем рада, а особенно любит мужа внучки Анатолия. Он всегда присаживается рядом, шутит с ней, что-то рассказывает и часто приносит главное лакомство для Дуни — майонез. За всю долгую и трудную жизнь не знала баба Дуня такой вкусноты! Ей кладут майонез в чашку, дают хлеба, она макает хлеб в майонез и жмурится от удовольствия.

По ночам (а может, днём?), когда баба Дуня дремлет, ей часто снится сон: стоит она на краю села (из которого 15 лет как уехали) и смотрит на дорогу, а идёт по той дороге Ванечка — молодой и красивый, в вышитой рубахе, улыбается и машет ей. Она бежит сыну навстречу, но замечает, что не двигается с места. Сколько раз видела она тот сон, а Ваня так ни разу до неё и не дошёл. Давно уже баба Дуня не гадает на сына, нет сил куда-то ехать. Да и зачем? Главное она и так знает — Ваня жив! Так вот и ждёт его без малого сорок лет…

Конфеты с неба

В супермаркете Вера Васильевна придирчиво рассматривает конфеты, яркой россыпью лежащие на полках. Всё не то… красивые блестящие фантики — хоть ёлку украшай, а на вкус — одна соя да химия. Не стало вкусных конфет, не стало! Вот раньше — какие ни возьми — все вкусные, не оторваться. Правда, в её детстве конфет не было. Да и детства у неё не было тоже — война забрала.

На глаза наворачиваются слёзы от тяжёлых воспоминаний, и сквозь радужную пелену Вера Васильевна видит маленькую шестилетнюю Верку — именно столько лет ей было в том, тяжёлом 41-м… Папка в июле ушёл добровольцем на фронт, отказавшись от брони, которая ему полагалась как директору льнозавода. Мамка при полном отсутствии мужиков возглавила колхоз, оставив избу и корову на свекровь — бабку Степаниду, а младших детей — четырёхлетнего Женьку и новорожденную Римку — на старшую дочку Верку. Вот и кончилось Веркино детство, отныне она ходила по деревне так: на руках сестрёнка, за подол братик держится. В деревне, где люди быстры и точны на прозвища, девчонку за глаза звали «Верка-коромысло» за вечно изогнутую фигурку. Но эти же люди были безмерно добры к ней: соседки забегали в избу проведать, всё ли в порядке, помочь по хозяйству, подбодрить девочку. Достав ведро воды из тёмного гулкого колодца, каждая хозяйка отливала воды в Веркин бидончик, который она оставляла на камушке-приступочке. Верка относила бидончик домой, выливала воду в ведро и опять несла пустой бидончик к колодцу.

По весне Юрке и Сашке — двум десятилетним пацанам — выделили лошадь, плуг и борону с разнарядкой: вспахать усадьбы под посадку картошки всем колхозникам. Худенькие голодные мальчишки так выматывались, ворочая тяжеленный плуг, что сил не было идти домой, так и ложились отдыхать под телегой.

Подошла очередь пахать Веркин огород. День стоял жаркий, а под телегой было прохладно, и порывистый ветер отгонял назойливых мух и слепней. Верка вышла во двор с годовалой Римкой на руках. Хозяйственный Юрка бросил на землю хомут, в качестве подстилки уложил вожжи и в такую импровизированную люльку усадили Римку, а сами легли вокруг неё и стали болтать.

«Скорей бы уж война эта кончилась, сил моих уже нет, все руки отмотала… И по папке скучаю, скорей бы всех немцев победил и домой вернулся» — вздохнула Верка. «Буду учиться, а после школы уеду в город и выучусь на учительницу. А с первой получки куплю себе много-много конфет…». По щеке девочки потекла предательская слеза.

«Верка, не плачь!» — улыбнулся Юрка. — Вот мы с Сашкой вырастем и станем лётчиками! Прилетим в деревню, будем кружить над твоим домом и сыпать тебе конфеты — только собирай».

Верка представила, как она ползает с ведром по двору и собирает конфеты, угощает всех-всех: мамку, папку, Женьку и Римку, бабку Степаниду, девчонок, с которыми ей никак не удаётся поиграть… А конфеты всё падают и падают, серебристые самолёты машут ей крыльями, а она кричит: «Спасибо, ребята!». Всё так и будет, вот только бы война быстрее кончилась.

Отец, тяжелораненый в боях подо Ржевом, долго лечился в госпитале в Фергане и вернулся домой на костылях. А вскоре получил направление на работу в другой район, и вся семья переехала. Вера старательно училась, готовилась к поступлению в институт, а по вечерам с подружками ходила гулять в парк — единственное место отдыха для молодёжи. В тот вечер она, как обычно, сидела на лавочке с девчонками, они болтали и пели песни. Вдруг на аллейке появились два симпатичных молодых человека в лётной форме и что-то спросили у молодёжи на соседней лавочке. Те указали на Веру. «Юрка! Сашка!» — ахнула она. «Верка, какая же ты стала взрослая и красивая» — закружили её парни.

Начались расспросы, разговоры… Сбылась мечта мальчишек — стали лётчиками, приехали в отпуск в родную деревню, а Верки и нет там! Расспросили соседей, узнали в сельсовете и вот нашли-таки. Вера засмеялась: «А где же конфеты с неба? Я всё смотрю на самолёты, жду… А их нет!» Лётчики переглянулись и побежали к магазину. Вернулись, неся пакет с конфетами-подушечками и кулёк с разноцветным горошком-драже. А какие после войны конфеты были в магазинах? Такие… И Вера угощала подруг самыми вкусными в мире конфетами, счастливо улыбаясь.

Больше она не видела Юрку с Сашкой, улетели куда-то. Жизнь сложилась — грех жаловаться, двух дочерей вырастила, уже и правнуки бегают. Вот только конфеты стали невкусные да годы давят. Вера Васильевна безнадёжно машет рукой и уходит из магазина без покупки.

Самый дорогой букет цветов

За нашей дачей заброшенное колхозное поле. Каждый год в мае оно покрывается желтым ковром цветущей сурепки. Цветочки невзрачные, но вместе смотрится красиво.

В тот день я с Ним поругалась, как обычно не из-за чего… Я что-то сказала, Он как-то не так ответил, слово за слово — и вот уже между нами стена вражды и молчания. В горькой обиде я уехала домой и уж там дала волю слезам. Казалось, эта ссора навсегда!

Примерно через час раздался звонок в дверь. Я открыла и ахнула! Он стоял на пороге с огромной охапкой этой самой сурепки и смотрел так жалобно: «Прости…» Я взяла этот букет, господи, да их и цветами-то нельзя назвать! Зато каждый цветок, каждая травинка была сорвана только для меня. Он шагнул ко мне, обнял и цветы посыпались на пол…

Сколько букетов я получила с тех пор, от полевых ромашек до изысканных орхидей, похожих на экзотических бабочек! Зная мою любовь к цветам, Он на них не скупился. Давно это было, но каждый раз при словах «любовь и счастье» я вспоминаю ту сурепку, острый запах свежесорванной травы, Его любящие глаза и ту волну огромного, нереального, чистого и светлого счастья!

Память

Удивительная вещь — человеческая память… Я не помню, куда положила ключи пять минут назад, но безошибочно нашла бы место на пустыре, где — ох, сколько лет назад — закопала свой «секретик». Вы знаете, что такое «секретик»? Девочки выкапывали маленькую ямку, выстилали её красивым фантиком от конфеты, выкладывали цветочек, разноцветные камушки и птичьи пёрышки (всё, что найдётся интересного), сверху закрывали стёклышком и засыпали песком… За нашим домом был пустырь, заросший кустарником, где мы любили играть, строили шалаши и закапывали эти «секретики». Почему-то ясно помнятся эти тайные места и наши игры на круглой солнечной поляне. И вообще детство вспоминается только солнечным, как будто никогда не было дождей и ненастья…

Вот даже не знаю, сколько лет было моей прабабушке Дуне, которую помню очень хорошо! Родилась она в девятнадцатом веке, а умерла в 1977 году. При рождении священник записал новорожденную Евдокию в церковную книгу, а в 1917 году сожгли те книги… Пережила она все войны двадцатого века, гибель сына на финской войне, изведала тяготы крестьянского быта, а доживала свой век у дочери — ослепшая, а в остальном полностью здоровая! Даже карточки не было в поликлинике. Ясно помню, как она начинала искать свою плюшевую кацавейку, которую ей справили в качестве приданого, и которую она лично убрала в зелёный сундук. Все уговоры и доводы, что было это шестьдесят с лишечком лет назад и нет давно ни того дома, ни того сундука, на неё не действовали. И кацавейку помнила, и одеяло лоскутное… Но не помнила, какой сегодня день и что ела на обед.

К чему я всё это веду? Бытует мнение, что наше поколение не должно писать о Великой Отечественной войне ни в поэзии, ни в прозе. Не можем мы этого знать и, следовательно, наши слова вторичны и с чужого голоса. А ведь эта война не так далека, как кажется! Слава Богу, жива моя мама, которой на начало войны было 6 лет — а детская память, как мы уже говорили, самая крепкая. Среди моих знакомых есть люди, которые были значительно старше моей мамы. Один мой друг рассказывал, что до сих пор ясно видит картину, как их с мамой эвакуируют из Ржева по Волге на барже, а над рекой летают немецкие самолёты и расстреливают эти баржи.

Есть расхожая фраза, что все мы родом из детства… Оттуда растут наши страхи, наши привычки и комплексы, наше отношение к окружающему миру. Мои впечатления о войне тоже оттуда, хотя родилась я много-много лет спустя. Три года воевал мой дед подо Ржевом, заработав серьёзное ранение и полную грудь орденов. Я его помню старым — таким он казался пятилетней девочке, а было ему всего-то к шестидесяти годам! Я пользовалась его безграничной ко мне любовью и часто просила забрать меня из садика после обеда, до ненавистного тихого часа. Он приходил, распахивал объятья со словами: «Золотой мой, золотой!» и я выбегала из группы, переполненная чувством свободы! Маршрут у нас был один: ресторан «Волга», где на первом этаже была пивная с вечно липкими белыми пластиковыми столиками. Там нас радостно встречали друзья деда, и мы подходили к одной из компаний. Ясно вижу белую тарелочку с зелёной надписью «Общепит» и на ней песочное пирожное за 22 копейки, с которого я сначала съедала бело-розовую глазурь с шоколадными разводами. На стол выставлялись коричневые бутылки пива «Жигулёвское», гранёные стаканы и маленькая бутылка водки с зелёной наклейкой. Меня тогда смешило слово «чекушка», представлялось что-то плюшевое и мягкое…

Бутылка пустела, оседала пена от пива, крошилось пирожное на тарелке, над столиком клубился папиросный дым, от которого у меня першило в горле… Разговоры мужчин становились всё громче, и были они, конечно, о войне. Не такие гладкие, как рассказываются пионерам в школе, с полным набором крепких солдатских выражений и страшными подробностями боёв и солдатского быта. Были эти рассказы со слезами на глазах, с криками и повторами, срывающимся голосом говорили о тех, кто был с ними рядом да так и остался на самых разных полях самых разных стран, о том, как их самих убивали-убивали, да вот не убили… Скажете, что пьяные слёзы немногого стоят? Спорить не буду, но навсегда усвоила, что каждый человек, хоть один день воевавший (не важно, на какой войне), заслуживает уважения за его мужество. До сих пор мучает иногда мысль: «А я бы пошла добровольцем на фронт?» И теплится трусливая мыслишка: «Ни за что! Лучше в тылу, на заводе у станка две смены отстоять! Но в безопасности…»

Что я понимала в этих разговорах? Да и не пыталась ни слушать, ни понимать. Но эти откровенные рассказы воспитывали больше, чем лекции и нотации в школе. А потом была довольно долгая дорога домой по тёмной улице, едва освещаемой тусклыми жёлтыми лампочками под ржавыми колпаками на покосившихся столбах. Дед шёл и пел военные песни, которые я до сих пор помню наизусть, и крепко держал меня за руку. А навстречу нам уже бежала разгневанная бабушка, на крыльце ждали мои родители в твёрдой уверенности, что рано или поздно дед меня забудет в пивной или потеряет по дороге… или, придя в детсад, я выложу весь запас слов, услышанных в пивной… не знаю точно, какие еще страхи терзали маму и папу. Но дед меня ни разу не потерял и до сих пор я не употребляю бранные слова ни при каких обстоятельствах. Видимо, осталось в подсознании, что эти слова принадлежат взрослым дядям, прошедшим войну… только они и имеют на них право, а девочкам, девушкам, женщинам это просто не идёт. Смешно, наверно? Но это еще один урок, который я получила от деда.

Память, память… Чем дальше события, тем ярче картины из прошлого, тем ближе мне дед-фронтовик. Война не так далеко, как кажется… Всего-то два поколения!

Ольга Яворская

г. Тверь

Член Союза Писателей России, врач-кардиолог, кандидат медицинских наук, член Российского кардиологического общества, главный врач православного медицинского центра в честь Иконы Божией Матери «Нечаянная Радость».

С 1985 по 1986 год срочная служба в Советской армии, радиотехнические войска.

В 1993г. окончила медицинский институт в г. Калинин. Врач-кардиолог с 1997г. по настоящее время.

В 2014—20г. учеба в ТвГУ филологический факультет, заочное отделение, направление литературное творчество.

Имеет печатные издания книг «Руки мои не опуститесь», «Надежда не умирает никогда», «Валюшкины рассказы», «Преступление БЕЗ Наказания», «Я выбираю Любовь!», «Мы еще полетаем…».

Все книги рецензированы в Издательском Совете РПЦ и допущены к распространению.

Произведения выложены в электронном формате на площадке «Литрес».

Автор статей и очерков, опубликованных в газете «Медицинский вестник», журнале «Реноме», «Отечество». В настоящее время работает над новой книгой «Расправь свои крылья».

Дурочка — дурище…

— Не хо-чу ни-че-го слы-шать! — закрывая ладонями уши, гневно рассекала слова Татьяна. — Ты кроме себя ещё кого-нибудь замечаешь? Да где ты сейчас нормального мужика найдёшь? Ишь, разводится она! Сама решила или кто надоумил? — полностью перешла на крик Татьяна, сверля ненавидящим взглядом Марину, сидевшую с каменным лицом напротив обеих своих закадычных подруг, которых она позвала к себе, чтобы объявить им о разводе с Денисом. И, подводя черту, рассказать об их совместном существовании под одной крышей — семейной жизнью назвать это было уже невозможно.

— Ты, Маринка, всегда дурочкой была, — выдохнула наконец Татьяна. — Тебе всё в руки само шло, а ты не ценила. Ну скажи ты ей, Наташ! Что молчишь? — обратилась она к притихшей третьей подруге.

— Ну, правда, Мариночка, — вздохнула та. — У меня слов нет. Ты нас просто ошарашила. А раньше, почему молчала? Мы-то с Таней думали, что хоть у тебя всё хорошо сложилось. И красивый, и умный, и богатый, и вон какой директорище крупной компании — позавидуешь! И сын, и сама как сыр в масле катаешься. А наши муженьки? Мой безвольный и безрукий, а у Таньки алкаш…

Марина слушала уже вполуха своих закадычных, вспоминая, что и впрямь язык не поворачивался никому говорить о нём плохо. Да и кто бы поверил? Сама ведь не сразу разобралась. Он же всегда указывал на Её недостатки и неизменно оправдывал Свои. Вот она и исправлялась, чтобы становиться для него лучше. А теперь куда уж лучше? Шеф-повар одного из престижных ресторанов города, первые места на международных и всероссийских конкурсах три года подряд. Везде и во всём успевает — дом в сытости и чистоте, сын-пятиклассник — отличник, победитель шахматных олимпиад. А муж всё недоволен…

В первые годы совместной жизни ему не нравилось, что она сидит на его шее, не работает. Окончила свой пищевой институт — и сразу в декрет на три года, Илюшка болезненный был. Но изо всех сил старалась не сидеть дома сложа руки. Бралась за любое дело, чтобы помочь мужу. И потолки белила на девятом месяце беременности, удобно пристроив банку с эмульсионкой на выпирающий круглый живот, и полы красила, и гараж помогала ему достраивать, чем вызывала с его стороны и раздражение и восхищение одновременно — он такой энергией и трудовым энтузиазмом не отличался. А уж приготовить что-то вкусное — запросто, ведь это её стихия! Институт с красным дипломом! Готовить и вкусно кормить Марина полюбила уже лет с двенадцати, родители только поощряли её увлечение. А торты получались настолько сказочные, что, выйдя замуж, не успевала встречать и провожать его друзей и партнеров. А он, как назло, каждую неделю приглашал шумные компании, которые засиживались допоздна. Помнит, как уставала от них. Просила, чтобы продукты для будущих кулинарных и кондитерских шедевров привозил хотя бы утром, а не за два часа до прихода гостей. Но он не обращал внимания на её просьбы. Он же занят, а она целый день дома сидит с ребенком! Чем ей ещё заниматься?

И ещё требовал, чтобы выглядела на все сто! Такое условие поставил сразу после свадьбы: «Не знаю, как ты это будешь делать, но чтобы всегда была красивой и ухоженной!» Сказал, как отрубил, повернулся на другой бок и засопел. «Смешной!» — подумала она тогда и улыбнулась. Казалось, что он прав, а улыбалась, потому что знала, как ему повезло с ней! Яркой внешностью её природа не обделила. Спорт любила, халаты не признавала– или красивое домашнее платье, или спортивный стиль. Подвижная, стройная, причёсанная, неунывающая.

«Молодец, какой он у меня! Заботится, чтобы не обабилась», — думала она тогда.

«Вот дура-то тормознутая, — опомнилась Марина уже через несколько лет. — Он же не обо мне — о себе печётся! Чтобы все хвалили его и завидовали…»

А дальше? Дальше — больше! Во всём ограничивал, денег давал впритык, только на продукты хватало. Начала экономить, недоедать, к вещам бережнее относиться, колготки штопать. Сам пропадал до ночи, когда и выпивши приходил — и сразу спать. Просить было бесполезно. Что со стеной говорить, что с ним — эффект тот же. Уставшей, измотанной, на ходу засыпающей при любом удобном и неудобном случае, ругаться и требовать сил ей уже не хватало. Просто сжала зубы и растила сына, встречая и провожая его гостей. А он? Он строил бизнес! Для кого — она не понимала. Ей самой от его бизнеса ничегошеньки не перепадало…

Где брала деньги? Когда уже окончательно поняла, что ждать от него нечего, начала готовить торты на заказ. Молва о ней быстро распространилась по городу. От него не стала скрывать, откуда появились деньги. Сначала он отмахнулся — ну какая из неё бизнесменша? Занервничал позже, когда увидел дома новые вещи, элитные духи. Начались скандалы: зачем такие дорогие покупаешь? Надо экономить! А если уж начала зарабатывать, то надо отдавать в семью. И еще больше урезал бюджет. Теперь она докладывала свои, чтобы избежать бесконечного выяснения отношений.

Почему сразу не поставила его на место? Не может Марина точно вспомнить… Уж очень убедительно он говорил о том, что его фирма еле-еле сводит концы с концами. Поэтому её вложения будут очень кстати. Вот дурища-то! И тут его оправдывала!

— Что ты молчишь? Слова от тебя не дождёшься, — вдруг услышала она громкий Танькин голос. — Не разводись! Послушай нас! Мы тебе дурного не пожелаем! Мы же, глядя на твою жизнь, у тебя совета спрашивали, хотели научиться, как с мужем отношения строить. А сейчас что получается? Говоришь, с абьюзером больше десяти лет прожила? Когда он у тебя абьюзером-то стал? Был же классным парнем всегда! И развеселит, и поддержит, и комплиментов отвесит. Хотя… давай, разводись, я его и приберу! — зло рассмеялась подруга, обмахивая себя салфеткой и откидывая назад красиво уложенные локоны роскошных медно-рыжих волос.

— Девчонки мои родные, — со вздохом набрала воздух в лёгкие Марина. — Вы у меня две лучшие подруги. Кому и рассказать, если не вам? Согласна, надо было с самого начала посвящать вас в свои проблемы, но вспомните: как ни встретимся — вам не до меня было! То у Тани Валерка в запой ушёл, то ты, Наташ, вся в слезах сидишь. На меня и времени-то не хватало. Пока с вами разберёмся, уже и домой спешить пора.

— Ну, дурочка ты всё-таки! Что значит — времени на тебя не хватало? А сегодня, значит, время пришло? — вновь вступила в разговор Татьяна.

— Да я и не сразу поняла, что в капкане! — нахмурилась Марина. — Он же только на людях идеальный, а как порог дома переступает, всё для него не так. И сказала не так, и посмотрела не так! И не говорите мне, что катаюсь в масле! И никогда не каталась, ущемлял всегда и во всём!

— Ну что, уж совсем всё так плохо? Есть ведь и хорошее что-то! — встрепенулась Наташа. — Ты в голове-то весы держи и мысленно по чашам хорошее и плохое раскладывай и взвешивай. И внимательно следи, что перевесит. Ребёнка не просто так родили. Значит, в чём-то он хорош?

Подруги выжидающе смотрели на Марину.

— Что примолкла опять? — заёрзала нетерпеливая Татьяна. — Ведь любит он тебя? Хорошо тебе с ним?

— Я не умею разговаривать на эти темы, — смутилась Марина. — Что уставились? Откуда я знаю, что хорошо и как хорошо? Он у меня первый и единственный.

— Ну и? Первый, единственный, чувственный, желанный, любимый… продолжай сама! — выдохнула Таня.

— О чём продолжать? — задумчиво спросила Марина. — Желает только он… Всё происходит быстро и незаметно. Он заявил, что домой возвращается не работать, а отдыхать. Для этого и семью создавал.

— А ты ему говорила, что и как для тебя хорошо?

— Говорила… Не помню уже, сколько раз… Психологов по телеку наслушалась и всё, как они советовали, наговорила, — вздохнула Марина.

— А он что? — Наташа не сводила с неё глаз.

— Мы, Наташ, это тоже в чашу с плохим положим. Не нравится ему так, как мне хотелось бы. И потом, я, оказывается, не тех психологов слушаю! Его «правильные» психологи говорят, что семьдесят процентов женщин живут так. И ничего! Не повезло мне попасть в число тридцати процентов, и это мои проблемы, надо терпеть и самой как-то приспосабливаться. Он тут не причём.

— Вот гад! — скривилась Наташа.

— Какой гад? Дурочка ты, Маринка! Никогда не думала, что ты такая дурища! Даже информацию до мужика не можешь донести правильно, — Татьяна, снова раздражаясь, набирала новые убедительные аргументы в пользу сохранения семьи…

Почему Марина смогла озвучить это только сейчас? Она сама себе задавала этот вопрос — и не находила ответа. Ведь тринадцать лет! Тринадцать! Как один миг… Но это же часть её жизни! Сказать, что она облегчила душу сегодняшними откровениями? Нет… Ничего подобного она не испытывает. Это больше похоже на нетерпеливое предвкушение скорой свободы, что ли. Как будто на днях её должны выпустить из тюрьмы, а она ещё поверить в это не может. И даже радоваться страшно — вдруг что-то помешает?

Память выстраивала стройную цепь ярких воспоминаний.

«Нет, Марина, мы не будем покупать эту никчёмную вещь. У нас нет лишних денег», — холодно произнёс Денис после её восторженного рассказа о надувном красочном бассейне, который она присмотрела для Илюшки. Всего за шестьсот рублей! Однако у неё не было даже таких денег. «Но бассейн! В это знойное лето! В деревне на речку не набегаешься. Как же будет рад сынок! Может, занять у сестры?» — не выходило у неё из головы. Позвонила. Заняла. Купила… А потом терпела обидные слова мужа — до тех пор, пока до него не донеслись восторженные крики их ребенка из наполненного прохладной водой бассейна, раскрашенного в радужные цвета. Посмотрел. Ничего не сказал. Развернулся и пошёл прочь.

Ну, зачем она крикнула ему тогда вслед: «Денис, может, ты ему ещё песочницу небольшую сделаешь? Илюшка всё лето будет радоваться!» Он обернулся к ней и развел руками: «Ты разве не видишь — я баню строю? Давай ты сама будешь воплощать свои идеи!» И что же? Она опять поступила, как дура — сколотила сама из досок песочницу для сына. А потом неделю залечивала мозоли на ладонях. Так ей, дурище, и надо! Муж всё-таки привёз песка, но ещё долго покручивал пальцем у виска, глядя в её сторону.

А сестра долго понять не могла, почему Марине пришлось просить какие-то шестьсот рублей. Разве ей не у кого взять? Сестра жила небедно. Дарила ей дорогие подарки. Не скупилась. Если бы не она, то не было бы и памятной истории с сапогами, которые так некстати приглянулись Маринке. Денис, как увидел цену, сразу оттащил её за руку от витрины. Не должны ей нравиться такие вещи, которые им не по карману. Понимала Марина, что не должны и не по карману, но почему же ей вдруг так захотелось именно их? Всю жизнь ходила в дешёвеньких, а тут просто напасть какая-то…

Да ещё и звонок от сестры, которая не знала, что подарить ей ко дню рождения! И согрешила она тогда против мужа. Купила-таки на подаренные сестрой деньги эти восхитительные итальянские сапожки с модной пряжкой, изящным каблучком и мягкой-мягкой кожей с натуральным мехом внутри. Так муж её чуть не убил, причём ими же…

Куда она бежала? Куда глаза глядели — в церковь неподалёку от их дома. Бежала под дождём и сильным ветром, которые скрывали ручьями льющиеся по щекам слёзы. А в голове стоял визг и ор её мужа: «Позорить меня вздумала перед своей роднёй! Дура! Теперь месяц жрать ничего не будешь! Ни копейки от меня не получишь!» Таким, с разъярённым лицом, выплёвывающим из перекошенного злобой рта вместе со слюной ругательства, она не видела его никогда. За что? Она ведь у него ничего не взяла и даже не просила — знала, что не даст. Выходит, за подарок от сестры?

Влетела в храм, припала к иконе Богородицы и снова разревелась… Так и пришла к Богу… И Он принял её. Утешил. Дал сил и терпения. Вразумил. Направил. И на жизнь свою посмотрела уже с другой стороны. А икона та оказалась — образ Божией Матери «Тучная гора». Сотни лет назад Она также встретилась женщине, обиженной мужем и тоже убегавшей из дома. Явилась и помогла.

Вот так и сложилось всё — ведь у Бога случайностей нет! Господь вытер слёзы и потихоньку, шаг за шагом, привел её к успеху. Работу перспективную дал, зарплату хорошую, сына-отличника, людей вокруг доброжелательных и радость необыкновенную, которая, несмотря на все мужнины упреки, так и вырывалась сиянием из её глаз.

А что Денис? Денис как-то затаился, притих что ли, смотрел сначала с недоверием. Но когда она спокойно и уверенно отказалась принимать его гостей, перестала баловать его кулинарными изысками, стала отдаляться от него и перешла спать в другую комнату, вдруг стал проявлять инициативу. Какую? Спрашивать про её желания, планы, дарить цветы просто так, даже покупать ей косметику. И это всё после сказанных им чуть больше года назад слов: «Ты со мной никогда не будешь жить так, как тебе хочется!» Почему она тогда не ушла? Почему? Она просто никак не отреагировала, потому что эта фраза прозвучала, как писк комара. А у неё уже сложилась уверенность, что жить она будет именно так, как захочет сама. И уже никто ей не сможет помешать, потому что Тот, в Кого она свято поверила, не допустит этого…

— Он тебя всё равно не отпустит. Такие дурочки самому нужны, — засмеялась Татьяна, возвращая Марину к действительности. — Куда ты пойдёшь? У тебя же ни квартиры, ничегошеньки! То, что работа престижная и зарплата — это, конечно, поможет первое время. Но ты работаешь в такой сфере, где от мужиков отбоя нет. А узнают, что ты разведёнка? Такой красотке прохода не дадут! И попадётся такой же, как твой Денис! Думаешь, лучше есть?

— Таня права, — присоединилась Наташа. — Ты как себя видишь после развода? Как жить собираешься и где?

— Девчонки, я очнуться хочу. В себя прийти. Оглядеться, почувствовать свободу… Хочу, наконец, убрать раздражителя около себя. Он же мне взлететь не даёт, дёргает постоянно, как за привязанную к ноге верёвку, чтобы рядом всегда была, обслуживала его. Вот я и хочу перерезать эту верёвку, — грустно ответила Марина.

— А о ребёнке кто-нибудь из вас подумал? Как он без отца?

— Да он и сейчас фактически без отца, — усмехнулась она. — Они даже не пересекаются. Вечером Илья иногда встречает его на кухне за рюмкой водки. Поздоровается — и в свою комнату, «домашку» готовить. А Денису до него и дела нет.

— Каждый день с рюмкой, что ли?

— Ну, вот последний год — каждый. Любитель вкусно поесть и вкусно выпить — таким он был с самого начала. Только тогда — с огоньком и по праздникам, а теперь — нудно и ежедневно.

— Так, может, он тебе завидует? Твоему положению, независимости?

— Кто ж его знает? Не говорит. Но упреков стало меньше. Да и не реагирую я на него уже никак.

Все вздрогнули от громкого хлопка входной двери. Тяжёлые шаги направлялись к ним. Через мгновение подруги увидели улыбающегося красавца Дениса.

— О! Мое почтение! — громко засмеявшись, провозгласил он. — Группа поддержки в сборе! Давно заседаете? Не помешаю вам в своём доме?

— Здравствуй, Денис, — первой опомнилась Татьяна. — Мы уже собираемся.

— А то что ж, может, отобедаете с нами? Расскажете про решение основных вопросов повестки, — злорадно произнёс он. — Ты чего расселась, жена? Мужа почему не встречаешь? Не целуешь?

— Мы пойдём, — поднимаясь со стула, тихо сказала Наташа, сочувственно взглянув на Марину, сидевшую с непроницаемым лицом.

— Не смею задерживать, — развёл руками Денис. — Только на прощание скажу ей при вас, чтобы и вы тоже услышали, — никакого развода она не получит! Пусть, если хочет, катится куда глаза глядят — всё равно назад приползёт! Независимую из себя корчит, повариха-миллионерша! Без меня ничего бы у неё не вышло! Миллионы свои под задницу складывает. Я в своём доме решаю, что можно, а чего нельзя! Пусть ездит по своим конкурсам, звания себе завоёвывает, а деньги чтобы в семью приносила! Не дождёшься от нее ничего! Ну а чем они там на этих конкурсах, кроме кулинарии, занимаются, мы знаем…

— А мы нет! — перебила его Татьяна. — Расскажи-ка нам, Денис, интересно послушать. Хотя постой… — она повернулась к Марине. — Подруга, забудь всё, о чём я тебе говорила! А тебе, Денис, спасибушки огромненькие! — по-русски в пояс поклонилась она, плавно отводя руку в сторону. — Ты прям, как бутон розы — появился, раскрылся и всех удивил! Отдохнуть теперь не желаешь? Пошли, Наташ!

— Какой еще бутон? Кусок дерьма — вот ты кто! — вдруг неожиданно для всех гневно выкрикнула всегда тихая Наташа и стремительно направилась к Денису, сверкая глазами. — Ввалился! Навонял и всех испачкал! Я бы тебя сейчас придушила, — подойдя вплотную, грозно прошипела она ему прямо в лицо.

— Наташ, ты что? — Денис вдруг сжался и отшатнулся от неё. — Успокойся… Это наши с Маринкой проблемы. Я ведь… ничего против вас не имею, — растерянно пробормотал он.

— Зато мы… против тебя имеем! — наступала разъяренная Наташка. — Дай спокойно уйти! Скройся куда-нибудь в своём доме, а то я за себя не ручаюсь! А Марина уходит с нами!

— Да делайте что хотите! Валите на все четыре… — Денис скрылся в комнате, громко хлопнув дверью.

Ошалевшие от увиденного, подруги подошли к неподвижно сидящей Марине и молча смотрели на неё, не зная, что сказать.

— Сколько ты ещё собираешься его терпеть? — тихо спросила Таня.

Марина посмотрела на часы, перевела взгляд на растерянных подружек и улыбнулась:

— Ещё где-то… часа два. Сын вернется из школы. Чемодан я уже собрала. Он сейчас выпьет и спать ляжет, а мы с Илюшкой рванём к сестре. Она нас уже ждёт. Я вам позвоню, и буду держать в курсе. — Марина поднялась и обняла их. — Я люблю вас, девчонки мои! Спасибо Господу, что вы есть у меня! Если бы не Бог, у меня ничего бы не было! Я бы так и осталась неисправимой дурочкой-дурищей в запущенной стадии.

— Почему же? — прижимаясь к ней, погладила её по волосам Наташа. — Очень даже исправимой. Он сам к тебе приползёт и будет умолять вернуться.

— Ага, щас! — выдохнула Татьяна. — Вернуться! Как же! Пусть сначала заслужит!

— Нет, девочки мои, мне он такой не нужен. Не знаю, что должно произойти, чтобы мы опять соединились, но знаю, Кто мне об этом скажет.

— Кто? — подруги отпрянули от Марины и удивлённо посмотрели на неё.

Она, улыбаясь и не говоря ни слова, указала вверх…

Владимир Юринов

г. Андреаполь

В прошлом лётчик-истребитель, ныне тренер по фехтованию детской спортивной школы, писатель, поэт, бард, член Союза писателей России, автор нескольких книг поэзии и прозы.

Капля

Утро было ясное, голубоглазое, хрустко-морозное. Полковник Струков, выйдя на штабное крыльцо, невольно прищурился от царящей в мире искрящейся снежной белизны, глубоко вдохнул свежий ядрёный воздух и неспешно и с удовольствием закурил. Позади осталось совещание с руководящим составом полка — полуторачасовое нудное сидение с нудными докладами, полусонными нудными голосами и такими же лицами, с плохо скрытыми зевками, сиплым покашливанием и с медленно плавающими над столом иссиня-сизыми слоями табачного дыма, сквозь которые уже почти не просматривался висящий на стене плакат с текстом приказа министра обороны о запрете курения в служебных помещениях. Однако всё это было уже позади — совещание закончилось, замы и начальники служб разошлись по своим кабинетам, командиры подразделений убыли в расположения, штаб погрузился в рутину будничных дел и забот, и теперь можно было, никуда не торопясь, покурить на свежем воздухе, облокотясь на перила и подставив лицо под уже осязаемо тёплые лучи стремительно пробуждающегося от зимней спячки мартовского солнца. Полковник Струков любил эти минуты — минуты относительного покоя, когда все указания даны, шестерёнки, как говорится, смазаны, пружины туго закручены, и полк, как хорошо отлаженный часовой механизм, принялся ритмично и точно исполнять утверждённый распорядок дня. Полковник выпустил через ноздри длинные струи дыма и вдруг улыбнулся — ему показалось, что он даже слышит лёгкое потикивание этого механизма… Ну да! Точно! Что-то тикало, а точнее, негромко цокало — этак: цок… цок-цок… цок… Струков повернул голову. Да это же капель! На маленьких прозрачных сосульках, короткой нежной бахромой обрамляющих крышу крыльца, несмело набухали и, срываясь вниз, падали на деревянные перила весёлые звонкие капли. Весна! Весна, товарищи офицеры! Март! Как там у поэта?.. Грядёт природы пробужденье!.. Или вот это ещё… Как же?.. А! Да! Весна идёт, весне дорогу!.. Полковник заулыбался, заёрзал локтями по отполированным до блеска перилам, глубоко затянулся вкусно замешанным на морозном воздухе горячим ароматным дымом… И тут ему за шиворот капнуло. Обжигающе холодная капля шлёпнулась на загривок и проворной ледяной змейкой резво пробежала вдоль позвоночника. Полковника ощутимо тряхнул озноб. Отшатнувшись, Струков недобро оглядел ощетинившийся острыми сосульками снежный козырёк, тщательно затушил сигарету и, кинув бычок в стоящую у крыльца урну, распахнул дверь штаба:

— Дежурный!..

Ну что, скажите на милость, может совершить одна единственная, упавшая с носика сосульки, капля? Что по силам этому, почти невесомому непрочному шарику талой воды? Казалось бы, не много: разлететься мельчайшими брызгами, ударившись о какую-нибудь твёрдую поверхность; либо же и вовсе беззвучно кануть в сугроб, вновь, в соответствии с непреложными законами физики, обращаясь в недолговечный лёд. Однако ж, как показывает опыт, капля капле рознь. Иная как раз и становится той последней и лишней, что, переполнив сосуд, заставляет хлынуть через край его содержимое. А иная, лишь стронув с места малую песчинку, в итоге рушит со склона грохочущий, сметающий всё на своём пути, горный обвал. Вот сродни этим двум последним была и та капля, что опрометчиво упала за шиворот командиру N-ского полка полковнику Струкову. Приземлившись на полковничью шею, капля не только нарушила скрупулёзно согласованный и утверждённый распорядок дня, сломала ритмичное и неспешное течение полковой жизни, не только сорвала с мест множество людей, заставив их заниматься не свойственными им делами, но даже умудрилась остановить и повернуть вспять следующую на полигон танковую колонну. Приказ, отданный командиром, был по-суворовски лаконичен и по-военному строг: очистить от снега и наледей крыши всех гарнизонных строений. Срок исполнения: немедленно. По выполнении доложить.

— Равняйсь!.. Смирно!.. Товарищ капитан, личный состав, назначенный… э-э… стал быть, для очистки крыш, прибыл в ваше распоряжение. Старшина роты прапорщик Хряпов.

— Вольно!

Дежурный по штабу капитан Очередов оглядел прибывшее в его распоряжение «войско». Войско было невелико — пятеро солдат-срочников: трое — с лопатами; и ещё двое — с лежащей у их ног раздвижной алюминиевой лестницей. Все были в надетых поверх зимних шапок зелёных армейских касках и почему-то в натянутых на бушлаты ярко-оранжевых строительных жилетах, что придавало всей команде какой-то нерабочий, можно даже сказать празднично-новогодний, вид. Кроме того, бойцы с лопатами были туго перепоясаны брезентовыми пожарными ремнями, к которым за карабин была пристёгнута толстая верёвка. Изрядную бухту этой верёвки каждый из бойцов-«верхолазов» держал на сгибе свободной от лопаты руки.

Среди этой троицы заметно выделялся кругломордый розовощёкий солдат: ремешки его шлема были расстёгнуты, жилет едва сходился на изрядно выпирающем животике, а лопата в его руке была не фанерная, «снежная», как у двух других бойцов, а совковая, да к тому же ещё ярко-красная — цвета петушиного гребня. Очередов этого солдата знал. Да его, наверное, знал весь гарнизон — это был рядовой Капильницкий, по прозвищу Капля: известный разгильдяй и нарушитель воинской дисциплины, успевший за неполный год службы обварить себе кипятком ногу, проткнуть чуть ли не насквозь штык-ножом ладонь, отморозить оба уха и — финал-апофеоз! — рассадить автоматной очередью казарменное окно, «забыв» после смены с поста разрядить и поставить на предохранитель свой автомат. После этого, ставшего последней каплей, происшествия рядовой Капильницкий, он же Капля, как лицо, склонное к пофигизму и вдохновенному членовредительству, был экстренно выдернут из роты охраны и отправлен — подальше от греха, а также от всякого холодного и огнестрельного оружия — в хозроту, где, коротая время до дембеля, использовался на не требующих какого-либо умственного или физического напряжения работах, либо же выполнял несложные разовые поручения — в общем, если говорить без околичностей, бил баклуши.

— Хряпов! — окликнул прапорщика Очередов. — А чего у тебя этот деятель — с красной лопатой?

— Дык, то ж Капля! — как нечто само собой разумеющееся разъяснил капитану старшина роты. — Ён, паразит, пока верёвку искали, свой инструмент, стал быть, задевал куда-то. Ну вот как можно на плацу лопату потерять?!.. Пришлось, стал быть, с пожарного щита инструмент снять. У-у, тунеядец! — прапорщик погрозил кулаком беззаботно улыбающемуся рядовому.

— А жилеты зачем? — снова поинтересовался Очередов.

— Дык, сказали ведь: согласно мерам безопасности, — пожал покатыми, по-женски округлыми плечами Хряпов. — А меры безопасности, это шо? Это, стал быть, перво-наперво, каска. Ну, ясно, рукавицы. Опять же, жилет. Ну и эта… — он показал на пристёгнутую к ремню верёвку ближайшего к нему солдата. — Конец, стал быть, страховочный. Всё, как положено!

— Ладно, — махнул рукой Очередов, — в жилетах, так в жилетах. Верёвка хоть крепкая?

— Дык, сам проверял. Слона, стал быть, подвесить можно.

Услышав про слона, Капильницкий заржал.

— Цыть, лярва! — топнул на него Хряпов. — Будя скалиться! Каску лучше застегни, проходимец!

Капля, выронив лопату, принялся неловко шарить у себя под подбородком. Лопата с противным скрежетом грянулась на асфальт. Очередов поморщился. Вот ведь не повезло! Каких-то пять часов оставалось до конца наряда, и тут такая засада! И ведь никуда не денешься — каждое здание и, соответственно, каждая крыша закреплена за определённым подразделением, а вот за здание штаба целиком и полностью отвечает штабной наряд. Хорошо ещё, начштаба распорядился выделить людей из хозроты, а то хоть самому на крышу лезь.

— Вот что, — сказал Очередов прапорщику, — работы там немного, за час-полтора, думаю, управитесь. Но чтобы без всяких происшествий! Чтоб, не дай бог, никто не сверзился. Здание хоть одноэтажное, но, если грохнуться на асфальт — мало не покажется. Так что страховку обеспечишь лично. Верёвки крепи за вентиляционные трубы.

— Дык, что ж мне, — опешил Хряпов, — самому на крышу лезть?!

— А ты что, хочешь, чтоб я за тебя слазил? Твои люди — ты за них отвечаешь, тебе и лезть.

— Дык, чего там, сами они, стал быть, там привяжутся.

— Я тебе дам, сами! Ты на этого олуха посмотри! — Очередов указал на воюющего с ремешками каски Капильницкого; у ног рядового вместе с лопатой валялись уже и верёвочная бухта, и обе рукавицы горе-воина. — Он сам у тебя даже по нужде ходить не должен! Понял? Лично с ним полезешь и лично привяжешь. А пока не привяжешь, за руку держи, как маленького. Ясно?

— Дык, товарищ капитан! — Хряпов, подойдя вплотную к Очередову, перешёл на доверительный шёпот. — Я ж высоты страсть как боюсь! У меня на высоте завсегда, это… ноги слабеют! — глаза прапорщика округлились, толстые щёки посерели, и левая стала заметно подрагивать.

— А мне до этого какое дело?! — взвился Очередов. — Хоть на четвереньках лезь, хоть ползком ползи, если ноги слабеют! В общем, задача поставлена, время обозначено, так что — вперёд! И всё! И ничего не хочу больше слышать! — замахал он руками на пытавшегося что-то возразить старшину…

Замкомандира N-ского полка подполковник Кислицын вышел из штаба в сопровождении двух офицеров: начальника оперативного отдела майора Безуглова и начмеда полка майора Пилипенко. Офицеры направлялись на обед. На дорожке перед штабом, задрав голову вверх, стоял капитан Очередов.

— Нам там сверху ничего не прилетит? — остановившись на крыльце, поинтересовался у дежурного по штабу Кислицын.

— Нет пока, — отозвался Очередов. — Они ещё только выдвигаются. Идите смело!

Офицеры сошли с крыльца и, подойдя, встали рядом с дежурным. Посмотреть, и вправду, было на что.

По коньку крыши, балансируя лопатой, шёл солдат в каске и оранжевом жилете. От него назад тянулась верёвка, которую держал в руке Хряпов. Старшина полз на четвереньках. Его широкое, багровое от напряжения лицо выражало крайнюю степень страдания. Вниз прапорщик старался не смотреть. Вторая верёвка, зажатая в другом кулаке старшины, уходила назад и заканчивалась на поясе рядового Капильницкого. Капля, положив свою ярко-красную лопату на плечо и, как всегда, улыбаясь, бодро маршировал вслед за Хряповым, время от времени молодцевато отдавая честь оттопыренному к небесам обширному прапорщицкому заду. Третий солдат, уже привязанный к вентиляционной трубе, стоял, опершись на лопату, и с интересом смотрел вслед удаляющейся процессии.

Добравшись до второй вентиляционной трубы, расположенной как раз над входом в штаб, Хряпов уселся верхом на конёк и принялся, что-то бормоча себе под нос, привязывать к ней верёвку Капильницкого. Подошедший Капля сунулся было ему помогать, но прапорщик так рявкнул на него, что рядовой счёл за благо отойти от своего начальника подальше. Впрочем, он тут же нашёл себе занятие: заметив глядящих снизу офицеров, Капля встал во фрунт и принялся выделывать своей лопатой замысловатые движения, явно пытаясь подражать экзерсисам солдат роты почётного караула. Оранжевый жилет на нём был уже нараспашку, ремешки каски — снова расстёгнуты и весело болтались вдоль пухлых щёк, живо напоминая иудейские пейсы.

— Уймись лярва! — рыкнул на солдата Хряпов, на что Капля отреагировал чётким поворотом направо и приветственным движением лопаты уже в его сторону.

— А провались ты! — махнул на разгильдяя рукой старшина и, приняв, кряхтя, прежнюю позу, медленно двинулся по коньку к следующей вентиляционной трубе.

— Капильницкий! — строго окликнул с земли Очередов. — Хорош дурака валять! Начинай снег чистить!

— Есть начинать чистить! — весело откликнулся рядовой и, резко повернувшись к Очередову… не удержал в руках лопату. Пытаясь её поймать, Капля сунулся следом, потерял равновесие и, нелепо замахав руками, плашмя шлёпнулся на скат.

И вдруг огромный, в треть крыши, пласт снега, глухо вздохнув, стронулся с места и сначала медленно, но с каждым мгновеньем всё быстрей и быстрей, заскользил вниз, увлекая за собой и лопату, и лежащего на животе рядового. Перепуганный Капля, пытаясь остановиться, заелозил по снегу руками, засучил ногами, но всё было тщетно. Стоящие внизу офицеры не успели даже ахнуть, как снежная лавина, достигнув края крыши, с шумом рухнула вниз. В снежном обвале лишь на мгновенье мелькнули растопыренные руки солдата да ярко-красное древко лопаты.

Когда осела снежная пыль, взору офицеров предстала безрадостная картина: на дорожке перед штабным крыльцом громоздилась огромная груда снега, из которой торчали обутые в разношенные валенки ноги Капли. Даже теперь не до конца размотанная страховочная верёвка надёжно скрепляла снежную гору и вентиляционную трубу на крыше штаба.

— Хряпов, едрит твою в темя! Ты какой длины страховку им привязал?! — заорал, приходя в себя, Очередов.

Прапорщик не ответил. Он всё так же стоял на карачках на коньке крыши и, вывернув шею, испуганно смотрел вниз; вытаращенные глаза занимали добрую половину его лица.

Не сговариваясь, офицеры кинулись разгребать сошедшую лавину.

— Осторожнее!.. Осторожнее!.. — причитал перепуганный начмед, роясь в снегу, словно опытный сенбернар-спасатель. — За ноги только не тяните! Он мог позвоночник повредить…

Когда из-под снега показалась бо́льшая часть туловища и голова бойца, начмед приказал прекратить раскопки. Капля теперь лежал на спине, сложив руки на груди и закрыв глаза. Его бледное, припорошенное снегом лицо было покойно и безмятежно.

— Мужики! Доска нужна какая-нибудь! — обращаясь к стоящим рядом с ним офицерам, запричитал Пилипенко. — Или фанера толстая! Подсунуть! Нельзя его сейчас на носилки! Позвоночник у него!.. Дверь! — осенило начмеда. — Дверь подойдёт! Дверь с петель надо снять!..

Безуглов и Кислицын, переглянувшись, кинулись через снежный завал в штаб.

— Капильницкий!.. Капильницкий, вы меня слышите?.. — встав на колени и приблизив лицо к упавшему, вопросил начмед.

Капля молчал. На его широком безучастном лице медленно таял снег.

— Без сознания! — с отчаяньем в голосе констатировал Пилипенко. — Валера! — повернулся он к Очередову. — Машина нужна! Срочно! В госпиталь его надо везти! Санитарка сейчас на выезде, так что хоть что-нибудь давай!

— Сделаем! — откликнулся Очередов и скачками помчался в дежурку.

На входе в штаб он вынужден был остановиться, пропуская Безуглова и Кислицына, не без труда волокущих снятую с петель, обитую железом дверь с жёлтой табличкой «Канцелярия».

Вызвав из автопарка дежурную машину, Очередов поспешно вернулся к месту происшествия. И как раз вовремя, чтобы помочь подсунуть дверь под упавшего с крыши рядового. Дверь подсовывали с запасом, так что вскоре Капля лежал на ней вместе с целым сугробом снега.

— Капильницкий!.. Капильницкий!.. — снова позвал солдата начмед.

На этот раз Капля приоткрыл один глаз.

— Капильницкий! — обрадовавшись, заторопился Пилипенко. — Вы меня слышите?!.. Как вы себя чувствуете?!

— Холодно… — разлепил синюшные губы солдат и, помолчав, добавил: — Очень… Ног не чую.

— Плохо дело! — распрямляясь, покачал головой начмед. — Явно что-то с позвоночником.

Вдалеке зафыркала машина. Из-за угла казармы, попыхивая белым дымком, показался дежурный ГАЗ-66. Очередов кинулся навстречу и, развернув машину, подогнал её задом вплотную к сугробу, на котором лежал пострадавший. Безуглов и Кислицын, гремя задвижками, откинули задний борт.

— Ну что, раз-два — взяли? — скомандовал начмед.

Офицеры, утопая по колено в снегу, ухватили за четыре угла и, с огромным трудом подняв, задвинули в кузов тяжеленную дверь с лежащей на ней сугробом, из которого, как забытый в морозилке бройлер, проступал Капля.

— Андрей! Давай со мной в кузов! Сергей Иванович, вы, пожалуйста, в кабину! — распорядился начмед. — Знаете ведь, где госпиталь? Подскажете если что водителю. И побыстрей, пожалуйста! Побыстрей!

Пилипенко с Безугловым, оскальзываясь в снегу и хватаясь за брезентовый тент, принялись карабкаться в кузов. Очередов, шагнув назад, оступился на чём-то круглом и гладком. Наклонившись, он извлёк из сугроба стальной защитный шлем. Вытряхнув из него снег, Очередов подошёл к машине и бережно пристроил каску на голову Капильницкого. Спохватившись, он хотел было сказать, что надо бы закрыть задний борт, но дверца кабины уже хлопнула, и машина, обдав Очередова целым облаком выхлопных газов, тронулась с места.

И тут же из разворошенной снежной кучи вынырнула и стала натягиваться верёвка.

— Стой!!! — заорал Очередов, но было поздно.

Не отвязанный страховочный конец, как морковку из грядки, выдернул из кузова Каплю вместе с дверью и со всем снегом, в котором он лежал. В полёте предметы разделились. Первым в облаке снега на землю грянулся Капля. Потом громыхнулась дверь. Дальше всех улетел почему-то шлем. Приземлившись с глухим стуком, он, вращаясь, словно сорванная с орбиты планета, описал по плацу длинную дугу и наконец остановился и замер в отдалении.

Машина встала. Все офицеры, подбежав к лежащему рядовому, снова растерянно сгрудились над ним.

Капля внезапно широко открыл глаза и сел.

— Капильницкий, вы… Вы как? — робко поинтересовался Пилипенко.

— А ну вас всех совсем, товарищи офицеры! — устало сказал рядовой, после чего отцепил от пояса страховочный конец, поднялся на ноги и, прихрамывая, двинулся через плац.

Офицеры ошарашенно смотрели ему вслед. Дойдя до своего шлема, Капля остановился, подобрал каску и, сунув её подмышку, медленно похромал дальше.

— Пилипенко, ты б, может, всё-таки посмотрел его? — обретя наконец дар речи, обратился Кислицын к начмеду.

Тот стоял, приоткрыв рот, и растерянно смотрел вслед удаляющемуся рядовому.

— Что?.. А, да, конечно! — опомнившись, Пилипенко кинулся догонять Каплю.

— Товарищ капитан! — донеслось с крыши. — А нам-то что делать?! Дальше чистить?!

Очередов повернулся и некоторое время разглядывал стоящих на коньке крыши «верхолазов».

— Ну его к лешему! — наконец принял он решение. — Слазьте к чёртовой матери! На сегодня дров достаточно!

— Есть слазить! — откликнулся ещё не привязанный к трубе солдат и, повернувшись назад, наткнулся на стоящего на четвереньках Хряпова.

Изучив диспозицию и убедившись в монументальной неподвижности оцепеневшего от ужаса прапорщика, боец попытался обойти старшину, но, ступив на заснеженный скат, вдруг так же, как и Капля, поехал вниз вместе с тронувшимся с места пластом снега. Не растерявшись, рядовой тут же шлёпнулся на попу и принялся «рулить», отталкиваясь от кровли лопатой, словно веслом. В отличие от того участка крыши, с которого сверзился Капля, здесь, внизу, располагался газон, на который всю зиму стаскивали убираемый с прилегающего плаца снег. Так что, достигнув края крыши, солдат, не пролетев и метра, мягко ухнул в сугроб, уйдя в него чуть ли не по грудь. После чего, не без труда выбравшись из снежного плена, он вполне благополучно съехал на пузе на землю.

— Живой? — поинтересовался у него Очередов.

— Так точно! — поднимаясь и отряхиваясь, весело отозвался боец. — Классно! Как в детстве с горки!

Очередов посмотрел наверх. После схода двух «лавин» почти две трети поверхности крыши штаба оказались очищенными от снега. Очередов задумчиво почесал под шапкой затылок, после чего, свистнув, показал пальцем оставшемуся наверху солдату на его, стоящего на земле, товарища.

— Сможешь так же?! Тут, под тобой, тоже сугроб навален!

Боец, подумав, кивнул.

— Смогу!

— Давай!

Солдат отвязал от трубы свою верёвку, секунду помедлил, как бы примериваясь, а потом, подняв над головой лопату, смело шлёпнулся на скат. Третья лавина, коротко прошуршав, ухнула вниз. Довольный раскрасневшийся солдат, съехав со снежной горы, подбежал к Очередову.

— Орлы! Красавцы!.. — оценил старания бойцов Очередов. — Ну, на сегодня всё. Сейчас дуйте в казарму — сушиться и греться… Забирайте тех двоих с лестницей — и вперёд.

— А это? — подошедший Безуглов указал Очередову на неопрятную кучу снега на дорожке перед штабом. — Может, пусть сначала почистят? А то ни пройти, ни проехать.

— Пусть идут, — махнул рукой Очередов. — С них хватит. А сюда я сейчас своего дневального пришлю…

Ближе к вечеру полковник Струков вышел на штабное крыльцо покурить. Долгий рабочий день заканчивался. Солнце, описав дугу, клонилось к закату и светило теперь сзади, из-за штаба, ярко проявляя на сером зимнем фоне тесно обступившие полковой плац здания. Струков щёлкнул зажигалкой и, втянув в себя горьковатый дымок, с удовлетворением оглядел тёмные, очищенные от снега, скаты крыш. Штабной крыши полковнику видно не было, но тень от неё — по-вечернему широкая, с длинными наростами труб — накрывала собой добрую треть плаца. Вдруг один из наростов едва заметно шевельнулся. Струков замер, вгляделся, вынул изо рта сигарету и, спустившись с крыльца, повернулся и посмотрел вверх.

На коньке крыши, цепко обхватив вентиляционную трубу, сидел всеми забытый прапорщик Хряпов.

Маргарита Петрова

г. Андреаполь

Окончила филфак Тверского Государственного университета. Работала в школах Белоруссии и Андреапольского района, в редакциях районных газет. Член Союза журналистов СССР и России, член Союза писателей России. Награждена Грамотой Союза журналистов России за вклад в развитие региональной журналистики. Член Тверского содружества писателей, член Содружества литераторов Верхневолжья. Неоднократный победитель различных поэтических конкурсов и фестивалей. Автор пяти поэтических сборников. Награждена памятной медалью «200 лет М. Ю. Лермонтову», медалью имени русского философа Ивана Ильина «За развитие русской мысли». Автор пяти поэтических сборников.

Олигарх

Плужок тянули вручную. Коренным шёл московский профессор каких-то мудрёных наук. Баба Шура всё время забывала, каких именно, понимала только, что это было связано с математикой. Поэтому его и нарядили в коренные, чтобы линию борозды держал ровно: криво нарежешь борозды, считай, огород испорчен. Пристяжными в нынешнюю страду оказались доцент из Петербурга и столичный полковник. Второй полковник, питерский, шёл за плугом, потому как родился в деревне и кое-какой толк в деле знал. Картошку в борозды укладывать вызвалась жена питерского полковника. Баба Шура, несмотря на свои восемьдесят лет, тоже ей помогала. Как же, усадьба ведь её. Да и за всем ходом дел она же приглядывала: работали-то городские, к крестьянскому труду непривычные. Глаз да глаз за ними нужен.