Бесплатный фрагмент - Треволнения Сени Пчелкина

Смех — кратчайшее расстояние между двумя людьми.

Виктор Борж.

Попутчик

На перроне, затерявшейся меж березовых колков, маленькой станции Дубравы, сплошь затянутой снежными барханами, было немноголюдно. Вернее сказать, пассажирский поезд, который, кстати, уже опаздывал на пять минут, ожидал только я. В это время года здесь всегда так бывает, если конечно не учитывать предпраздничные дни, да студенческие каникулы. Тогда вагоны единственного местного поезда, регулярно курсирующего маршрутом, пересекающим два главных параллельных направления, бывают переполненными. Но сегодня будничный день, а посему, мне предстояло, что уже, однажды, года три тому назад бывало, единолично занимать собой весь вагон. Меня это вполне устраивало: за три часа с лихвою доберу то, что недоспал ночью.

Мой вагон остановился там, где я и предполагал, но проводник выглянул из соседнего вагона, и жестом пригласил поспешить на посадку к нему.

— Наверно в моем вагоне совсем пусто? — предположил я, поздоровавшись, с довольно молодым, румяным проводником, взявшимся усиленно протирать слегка подернутые снежной пылью поручни, как будто ему предстояло принять целую толпу пассажиров.

— У вас там есть попутчик, какой-то угрюмый интеллигент, — доложил проводник, и добавил, — зато в этом, двое слишком разговорчивые. Если хотите, можете тут ехать.

— Спасибо, пойду к себе, подремлю немного, — отозвался я и направился к своему месту. В тамбуре с другого конца вагона дым висел коромыслом, как часто говорят некурящие люди. Двое подвыпивших мужчин, по возрасту, отец и сын, очень эмоционально обменивались мнениями о достоинствах российского футбола. Завидев меня, старший приложил палец к губам, будто бы обращаясь к молодому человеку с предложением переждать пока этот, то есть я, пройдет мимо. Младший демонстративно повторил этот жест, и, жеманно поклонившись мне, произнес наигранно вежливо, — здра-ассть. Я как мне показалось, сдержанно отозвался, — добрый день, — протискиваясь в свой вагон, как видно оставив на себе изрядную порцию запаха табачного дыма, что сразу же определил мой незнакомый пока еще, попутчик.

— Здравствуйте, — приветствовал я мужчину лет пятидесяти пяти, подходя к четвертому по счету купе плацкартного вагона, где он сидел лицом ко мне, уткнувшись в книгу. — Не будете возражать, если я к вам присоединюсь? — неожиданно для самого себя, спросил я, и слегка сдвинул рюкзак по спине влево, намекая, на то, что готов разместиться на противоположной лавке.

— Не буду, если даже вы захотите занять мое место — тут их еще штук сорок, наверное, и все свободны, — сказал, благодушно улыбаясь, мужчина, и отложил книжку в сторонку, раскрытой, кверху переплетом.

«Книгочей», отметил я, правильно с книгой обходится — страницы не заламывает. Что то, его, все-таки, немного беспокоит, — показалось мне, — как будто принюхивается, что ли.

— Берусь угадать — вы не курящий, да? — сказал я.

— Это просто… — сигарет на столике нет.

— Могут быть под подушкой, например. Так многие тактичные курильщики делают, при некурящих попутчиках, или, вовсе в карманах одежды оставляют. Нет…, я заметил, что вам не особо приятен запах, который я принес: там, в тамбуре, два веселых джентльмена дымят в две трубы, а сам я не курю. Так пустите, на постой?

— Ну…, теперь-то, я о вас «все знаю», по всем параметрам подходите в попутчики. Михаил, — представился он, и подал полностью раскрытую в ладони руку.

— Будем знакомы, — ответил я, и назвался, — Александр.

— Будем, — отозвался он, и добавил, — правда, я немного слукавил — поспешив преждевременно заявить, что все о вас знаю. А вот, например, будите ли вы со мной коньяк пить?

— Можно и коньяк, но тогда уж, давайте, для почина, слегка по нарастающей кривой приложимся, вина домашнего, смородинового, — предложил я в ответ.

— Домашнего вина не пробовал, только вишневую настойку пил…

— Михаил, вишневая настойка, она же крепкая, на водке приготовленная. А вино вишневое…, его можно произвести из ягоды, натуральное; в результате брожения запросто содержание спирта догнать до четырнадцати — пятнадцати процентов, только сахару добавляй, постепенно. Да при этом следи, чтобы в уксус не превратилось, при избытке дрожжей или дефиците сахара и неограниченном поступлении воздуха. Конечно, формально вино получают только из винограда. А, после брожения вишни, яблок, груш, смородины, и других фруктов и ягод, выходит сидр. Но эти напитки, правильно приготовленные, дадут фору многим винам, особенно заурядных сортов. Да ну, что болтать-то, лучше много раз попробовать, чем семь раз понюхать, — вовремя соскочил я с любимого конька, обременять терпеливых собеседников рассказами о прелестях виноделия на бытовом уровне. — Пробуем? — спросил я, и, не дожидаясь ответа, извлек из плотно набитого рюкзака бутылку смородинового полусладкого вина, сверток жаркого из зайчатины и пару сушеных окуньков.

— А я успею проспаться? — довольно улыбнувшись, спросил Михаил, и присовокупил к предложенному мною угощению, коньяк и пакетик с кедровыми орешками. — Мне через пять часов выходить.

— Конечно, успеете, мне три часа ехать; возможно, спать не придется, хотя собирался, — нарочито невпопад успокоил собеседника я, и разлил вино по стаканам. Кисло сладкий игривый аромат изрядно переспелой черной смородины, разбавленный легким, едва ощутимым, запахом винных дрожжей, ударил в нос.

— На запах, кажется, что напиток и правда недурен.

— Ну, так…, заяц трепать языком не любит; за знакомство, — поднял я свой походный стакан. — Кстати, это заяц — красное вино к мясу, — придвинул я ближе к Михаилу, сверток с закуской.

— У…, У…, — простонал Михаил, пригубив из казенного стакана. — Откровенно говоря, думал, что вы легонько приукрашиваете, оказалось — нет; действительно хорошее вино. Что-то напоминает, не могу понять, что?

— Изабеллу, — поделился я знанием, приобретенным только вчера во время вечерней усиленной дегустации продукции, произведенной из урожая прошлого годы моим старинным товарищем Сергеем Мостовым. — Товарищ мой сделал прошлой осенью, а зайку мы с ним третьего дня подстрелили, — не без гордости сообщил я.

— Похоже на Изабеллу, но я по части вина не большой знаток, — ответил Михаил и после этого допил вино из стакана. Он поднял со стола книгу, и, заложив между строк бумажную салфетку, аккуратно захлопнул.

— Что читаете? — полюбопытствовал я.

— Астафьева. «Прокляты и убиты», часть вторая «Плацдарм».

— И как вам? — спросил я, порадовавшись тому, что встретил читателя, носителя свежих впечатлений о достоинствах данной книги.

— Трудно сказать, еще несколько глав осталось. Астафьевская правда войны без оглядки, как всегда доминирует, но повествование несколько тенденциозное, мне так показалось, — рассуждал Михаил, — не знаю…

— Согласен. Виктор Петрович постарался, видимо, откликнуться на запросы начинающих взрослых читателей конца восьмидесятых — девяностых. Знаете, таких, литературные пристрастия коих были сформированы известными на тот момент хулителями предыдущего исторического периода. У него в окопах сплошь, какие-то обездоленные властью храбрецы, они же, большей частью, умелые ратники, ненавидящие собственных командиров. А те, в его подаче, заслуживают подобного отношения к себе, поскольку трусы и тугодумы, способные единственно, что исполнять глупые приказы самых высоких начальников. Это смущает, да?

— И это, тоже. Но еще, в произведениях того времени о войне, в литературе, а часто и в кино, прямо сквозит из всех щелей мысль о вредной организации НКВД, с ее подлыми офицерами из особого отдела. Даже Юлиан Семенов повелся в повести «Отчаяние», описывая подробности «теплой» встречи Исаева, на Родине.

— Если я правильно запомнил — читал «Плацдарм» года четыре назад, то здесь Астафьев показал главными внутренними супостатами, политруков. Да, в этом он оригинален, не заградительные отряды, не СМЕРШ, как у большинства тогдашних авторов, а, партия, — высказал я собственное мнение.

— Как же иначе, — «… до чего нас довели коммунисты — суки», так, кажется, у Иртеньева.

— Но мы, не «…проснемся с бодуна», если еще винца по стаканчику выпьем, — шутя, заверил я.

— Выпьем. Но лучше бы проснуться, и желательно вовремя, или уж вовсе не засыпать, — мы оба засмеялись, и, вновь по достоинству оценив качество напитка, Михаил вернулся к прежней теме. — Вообще-то, Астафьев да Распутин, на мой вкус, одни из сильнейших современных писателей, старшего поколения. Попробуй, постараться, вот такую правду написать, как в повести «Живи и помни». Это ведь надо Распутиным быть, или, может быть, Айтматовым, у него тоже, что-то подобное есть. А военные истории Виктора Петровича?! «Моя война», «Где-то гремит война», а уж «Как хочется жить», я вообще даже из этого ряда выделяю. По сравнению с этим, — Михаил кивнул в сторону отложенной книги, — там столько жизни, наполненной оптимизмом не смотря на весь трагизм военного времени. А юмору, сколько, такого народного, мужицкого, через край. Он ведь у Астафьева не в игре слов, а из самой жизни прорастает. Она то, жизнь наша, в себе таит и трагедию, и драму и фарс, которые каждый из нас, читателей, так и воспринимает, без посторонней помощи, ибо этого и в жизни через край. Но вот юмор…, нужно заметить в потоке событий, вычленить, умело обработать, и так подать, чтобы вызвать у любого читателя нужную реакцию; не каждому автору это по плечу, стать властителем нашего смеха. У Астафьева это получается. Согласны?

— Согласен, частично. Но после третьего тоста, обычно, на «Ты», переходят. Согласен? — спросил я.

— Не возражаю. За хорошую литературу, — провозгласил Михаил, и поднял свой стакан с коньяком, на самом донышке.

— Ты Михаил, не учитель ли литературы, уж слишком в этом деле сведущ, — предположил я, хлебнув коньяку.

— Угадал, но частично, я химию преподаю, а книги, главное увлечение с самого детства.

— Да ты что!? У меня с этой твоей химией, взаимная неприязнь. Я инженер механик, а, посему какую-никакую химию сдавать пришлось, кажется на первом курсе, во втором семестре. Помню, как весело было однокашникам, а мне, по правде сказать, не очень, особенно перед экзаменом. Но главное, я сдал, причем на четверку, и навечно с химией распрощался. А вот, без того самого народного юмора, тогда точно не обошлось.

— Рассказывай. Оценим, твой студенческий фольклор, это, должно быть, та еще занимательная история, — настаивал мой уже слегка разрумянившийся собеседник. Мне не составляло особого труда пересказать своему попутчику эту историю сорокалетней давности по двум причинам; первое, недавно ее напомнил мне один парень из бывшей моей группы, причем в подробностях, но главное — язык мой был уже достаточно развязан алкоголем.

— Ну…, слушай, — произнес я, как бы уступая настойчивой просьбе. — Семидесятые годы. Мне восемнадцать. По этой, кому-то, может быть, непонятной причине, химия занимает в моей душе самый отдаленный закуток, затерявшийся в темных лабиринтах медленно развивающегося разума, где-то рядом с иностранным языком. Во всяком случае, доцент Александрова, «светлый облик» которой, накануне предстоящего экзамена начинает вызывать у меня неодолимую оторопь, наверняка, не знает, есть ли в моей голове хоть чуть-чуть ее предмета. Думается, что она и меня-то не знает: даже доцент, кандидат химических наук, не в силах сохранить в своей памяти физиономию спящих в последнем ряду лекционной аудитории, красавцев, тем более спящих в общаге. Не в состоянии…, берусь утверждать — не сподобилась за предоставленные ей, мною, несколько полноценных попыток, не смогла. Хотя…, в самом начале семестра я, последним, среди опаздывающих на лекцию студентов, все-таки попался ей на глаза, и когда перед сессией вспомнил об этом, мне стало тревожно. А как же; если тогда она меня хорошо запомнила, то в следующий раз, и много раз позднее, не высмотрев меня в аудитории, могла прийти к ложному выводу, что имеет дело, вернее не имеет никаких дел со злостным прогульщиком. В действительности, прогулял я всего с десяток ее лекций. Так или иначе, за считанные дни до начала экзаменационной сессии, я имел все допуски, и на радостях укатил утренней электричкой к родителям на трехдневный откорм. Появление перед родственниками любимого дитяти, конечно же, вызвало в доме радостный переполох, вылившийся в легкое застолье с плотным обедом. В результате оного появившаяся в юном организме, молодецкая удаль, принудила меня физически размяться — помочь отцу справиться с кучей березовых чурбанов. Колка дров требует определенного навыка, который, у меня, безусловно, был, но приобретался он трезвым аккуратным мальчишкой, а тут, «размахнись рука, раззудись плечо», и топор направил свое до блеска отточенное лезвие туда, куда ему заблагорассудилось в тот момент. Заскорузлые, изрядно засохшие кирзовые сапоги, натянутые мною после длительной и строго произнесенной матерью, рекомендации, не смогли сохранить левую ногу в неприкосновенности: я лишился части крайней фаланги мизинца и с тех пор из него торчит коготь, вместо ногтя как у всех нормальных скучных людей. Этот, будто бы атавизм, оставшийся от давних предков, пернатых, позволил мне дважды, в студенческой общаге и еще в армии, выиграть пари на предмет наличия оного анатомического извращения. Кроме того топор повредил безымянный и средний пальцы; но из этого, я ни какой пользы ни разу не извлек.

Слегка трезвый, по случаю выходного дня заслуженный хирург республики по фамилии Добрецов взглянув на раненого, как его проинформировали, студента, произнес, — на политехника не похож, по признакам отсутствия интеллекта, и на студента ИФК тоже не тянешь — хилый очень. Наверное, медик: среди нашего брата, «дубов», кои горазды конечности кромсать, полно. Угадал? — спросил он, и всадил иглу шприца меж изувеченных пальцев. — Ветеринар, — промямлил я, от неожиданной, острой боли. — Ну…, тогда понятно; ветеринары…, эти и вовсе «дубы дубовые».

— Вы ветеринар. Скотские иголки пихаете в человека, — кажется, беззвучно простонал я. Но он услыхал, и немедля ответил, — нет, брат, игла обычная, лошадиная. Зато, сейчас три петельки завяжу, и через три недельки ты у меня заскачешь как юный жеребец. Политехник.

По поводу трех недель доктор не ошибался. Но получалось, что я мустангом скакать буду уже на каникулах. А пять экзаменов…? Выходило так, что достаточно сносно, с костылями, я начал передвигаться к концу второй недели, то есть за два дня до последнего экзамена. Никогда не угадаешь название предмета…, правильно химия. Судьба испытывала меня на прочность, эта мысль поначалу серьезно огорчала, но ненадолго. Я рассудил, весьма здраво: шансы сдать с первого раза этот ненавистный мне предмет, находясь в полном здравии и в моем, по части химии, не великом уме, приближался к бесконечно малой величине. Но суровый доцент Александрова в некотором роде женщина, и даже я, немалый циник, допускал наличие в ее непреклонном нраве такого чувства, как милосердие к убогим и сирым. А что же мне оставалось, как ни использовать этот призрачный шанс. Вдруг да повезет. Добравшись с вокзала до альма-матер, примерно, за час до назначенного времени, я принялся неспешно подниматься по знаменитой широченной лестнице, что слева от входа в главный учебный корпус. В здании, мягко говоря, народ не толпился, это и понятно — сессия заканчивалась, и моя немощь имела не очень великую, возможность быть массово засвидетельствованной. Первоначально попробовав подниматься с максимальным использованием костылей, как требовалось по замыслу предприятия, я убедился, что это гораздо сложнее, нежели шагать, прихрамывая, неся костыли в руках. Но, в таком случае я буду выглядеть, чуть ли ни залихватским суперменом, героически преодолевающим свой недуг. Прислонившись к перилам, я передвигался на второй этаж лишь в те моменты, когда лестница была пуста, и несколько раз отказавшись от предложенной помощи, сдался только тогда, когда меня настигли одногрупники. Пока я бегло рассказывал историю моего увечья, четверо спортивного сложения парней, принесли меня к месту предстоящего экзаменационного ристалища. На правах слабого звена, как бы сейчас сказали, я выпросил себе десятую очередь, и, позаимствовав у Пети Иванова, вечного отличника, конспект, принялся наскоро изучать общую химию. Конспект раскрылся на странице, повествующей об интересной истории, реакций обмена. Прочтя только определение, я удивился, как это просто, но, только в том случае, если не приводить примеры, где мой мозг, тут же дал сбой, после самого простого случая таких реакций. Ограничившись так скоро достигнутой глубиной познания указанной темы, дабы не внести хаос в оперативную память, я эту тему оставил. Перелистав несколько страниц аккуратно исписанной тетради «попал» в гидролиз солей. Поверь мне Миша на слово: название этих двух тем из институтской программы, я помню до сих пор. Но, не более того, или только и всего, если не считать формулу воды да поваренной соли, но это из школьной химии.

— Да разве, так может быть? — задорно хохотнув, удивился Михаил, — По маленькой? Мы выпили, и я продолжил рассказ:

— Важно плывущая к своей любимой аудитории доцент Александрова не могла не заметить сидящего на подоконнике вихрастого оболтуса, с богато перебинтованной ступней левой ноги, да в домашних тапках. Обратив внимание, вопреки своей обычной манере, вовсе не замечать студентов до тех пор, пока они не предстанут перед ней на занятиях, она сразу вычленила взглядом мой странный гардероб, с больничными причиндалами, но, не сбавляя шага, прошла мимо. Выражение ее лица говорило, — «где-то я его видела». Перехватив этот озадаченный взгляд, я тоже озадачился. Грусть-тоска моя длилась примерно четверть часа, до тех пор, пока не стали выходить, счастливые и не очень, соискатели положительных оценок. После пятерки, четверки, неуда и двух троек, и я вошел в «пыточную камеру», и, опасаясь переиграть, изобразил на лице борение мужества с недугом. Доцент Александрова, благостно кивавшая в такт, уверенной речи Пети Иванова, который рассказывал ей что-то о разнообразии сложных полимеров, вновь обратила на меня внимание, но, в ее слабо развитой мимике, кроме первоначальной реакции на мое ничтожество, промелькнуло нечто, похожее на сочувствие. Я проскакал к краю длиннющего стола, к тому месту где, беспорядочно развалившись, с нетерпением ожидали «любителей химии» экзаменационные билеты. Александрова одобрительно кивнула, и жестом указала, — берите, и усаживайтесь за стол с противоположного торца. Вновь, изобразив героическое преодоление боли, я добрался до указанного места, и, отставив костыли в сторонку, оперев их о край стола, заглянул в билет, походу дела отметив, — сочувствует: сюда, в два раза ближе, чем до первого ряда. Первый вопрос билета я сразу же пропустил — химические реакции в газовой фазе, звучало слишком таинственно. О втором вопросе сказать мне нечего — не помню. И вот удача: «химические реакции обмена», соломинка за которую буду цепляться. Молодец Петька Иванов; хороший конспект сочинил. А Петька в это время получил свою заслуженную пятерку, и на радостях вскочив со стула, задел бедром о край стола. Стол содрогнулся, и мои деревянные помощники, с чудовищным грохотом, брякнулись на пол. Я скукожился, и, наклонившись на стуле, попытался достать с пола разлетевшиеся в разные стороны костыли, но обратив внимание на реакцию преподавателя, оставил попытку. Выражение ее лица выглядело так, будто она хотела сказать, — да хрен с ними, пусть лежат. Я еще отметил, — ты смотри, чуть ли ни матюгнулась, а еще доцент. — А вслух она добавила, строго взглянув мне в глаза, — как будете готовы, дайте знать. Ну, а как тут готовиться? Исходя из минимума возможного, я записал на листке определение реакции обмена, которое еще не успел забыть, и немного подумав, решил сделать пояснение к этой довольно простой формулировке, пусть думает, что я в тонкостях вопроса сведущ. Получилось пять строчек, это, если буду не спеша излагать, да повторяться, якобы для демонстрации глубины моих знаний, мне же может показаться, что КХН и Доцент не уразумела моего объяснения. Так можно растянуть минут на десять, если не попросит привести пример. Один пример, реакция соды с соляной кислотой, я смогу разъяснить — только что изучал в подробностях. Но, показывая, что напрягая память, извлекая знания из самых дальних ее глубин, смогу протянуть еще минут пять, но это все. Дальше расчет только на милость преподавателя. Или, все-таки…, приглядеться к двум другим вопросам, — размышлял я от ощущения надвигающейся безнадеги. О вопросе номер два я уже сказал, что совершенно не помню, о чем там была речь. Еще раз вчитался в формулировку первого вопроса. Почти отчаялся, но вдруг осенило: в физике есть раздел о газовых законах, он нелюбим студентами, и мы его называли химией. А вдруг и химические реакции в газовой фазе подчиняются тем же физическим законам, которые я знал достаточно сносно. Может быть, у химиков тоже есть нелюбимый раздел, который они называют физика, — вот было бы здорово, если бы это было одно и то же, подумал я и принялся излагать универсальный газовый закон, и закон состояния идеального газа, со всеми «изо» процессами. Получился ответ на полутора страницах. Я устало выдохнул, демонстративно утер воображаемый пот с лица, и, была, не была, уличив момент, утвердительно кивнул, дескать, я готов. Кажется, выглядел я в это мгновение уверенным, но изрядно измученным. — Ну…, что вы приготовили? — спросила Светлана Михайловна, КХН, доцент Александрова, взглянув на исписанные листки бумаги. Я прикрыл ладонью тот самый листок и слегка вздохнув, промямлил, — вот. Прочитав первый вопрос, принялся тараторить без остановки, готовый в любой момент, в случае разоблачения, признаться в том, что я не совсем правильно понял суть вопроса. Но, заметив реакцию Светланы Михайловны, примерно такую же, как на ответ Иванова, я еще больше взбодрился. Уверенность моя стремительно переходила в наглость, и я сыпал без запинки графики процессов, формулы и смыслы постоянных величин, решив, что буду трещать до тех пор, пока меня не остановят. Другого, ведь, выхода все равно не было. — Хорошо, — сказала, наконец, доцент Александрова. — Вам плохо? — Нет, — бодро ответил я, — просто с пяти часов на ногах, — я бросил беглый взгляд на больную ногу и слегка поморщился. — На следующий вопрос отвечать будете? — Да ответил я и подумал, — ага, на тройку, кажется, наработал, главное теперь не проколоться на какой-нибудь ерунде. Мои расчеты времени для третьего вопроса не оправдались, познания закончились минут через пять, но вот надежда на вопрос о примере не подвела — наскреб еще минут семь. — В этой части ваши знания заметно слабее, чем в физике, — ударило по моим ушам заключение доцента, и я подумал, — это, наверно, завал. А она говорит, — что там у вас еще? — Гидролиз солей, — якобы читаю я из билета, решив идти до конца. Начинаю произносить определение реакции, одновременно передвигая билет дальше от преподавателя, и слышу, — достаточно, если четверка устроит. — Да, — как бы с сожалением, выдавливаю я засохшим от радости голосом. Забираю зачетку, и, прихрамывая, вприпрыжку устремляюсь к двери. Друзья, ожидающие в аудитории «приятного общения» с Александровой, вздрагивают в хохоте. Понимаю, что забыть о костылях, это очень серьезная ошибка. Возвращаюсь уже не так бодро, и, подобрав злосчастные деревяшки, иду к выходу, ступая осторожно, медленно перенося больную ногу. Осознаю, что это выглядит так, будто я вдруг вспомнил о том, что мне должно быть больно. Взгляд доцента Александровой, по очереди, в мой экзаменационный билет и на меня, иначе как свирепым назвать нельзя. Он означает примерно следующее: «погоди, проходимец, ты у меня еще физическую, да коллоидную химию, сдавать будешь». Она не знает, что мне подписали заявление о переводе на другую специальность, где химии дальше нет. На выходе группа встречает, — ну как? Выбрасываю перед собой пятерню со скромно подогнутым большим пальцем. А что сказала-то? — спрашивает кто-то. — Сказала? Сказала, что рада была познакомиться, — соврал я, будучи совершенно оглупевшим нежданной удачей, и бурной реакцией на нее ржущих однокашников.

Михаил долго смеялся, дважды безуспешно пытаясь остановиться, потом затих, и, прыснув, произнес, — «рада была познакомиться», это красиво. А как ты после-то существовал?

— Я ж тебе сказал — перевелся.

— А, ну да. История, правда, из жизни? Без прикрас?

— Абсолютная правда, только слегка обработанная…, для читаемости, что ли.

— Не понял, что значит для читаемости? Это что ли напечатано где-то?

— Да нет, ну в некоторых моментах, чтобы юмор вычленить, а где-то для правдоподобия при рассказе, приходится подработать, — сказал я и понял, что окончательно запутываюсь.

— Но, ты ведь рассказывал как по тексту, подобное и нужно издавать, такие истории из самой жизни, в составе сборника, конечно. Ты же не лежал на диване и не рассуждал примерно так: «вот бы сейчас историю придумать, да чтобы там юмору было через край». Нет, ты вспомнил то, что жизнь сама преподнесла, а это самое живое, — сказал Михаил, и кивком указал на разлитый по стаканам коньяк.

— И что, думаешь, это будет иметь спрос? В юморе специальных авторов целая армия кормится.

— Во-первых, в этой армии, не столь много успешных авторов, но кроме того, они занимаются тем, чтобы придумывать смешные обороты и ситуации вне историй и сюжетов. А это значит, что такие шутки, тут же вылетают из головы, ведь они не связаны логикой с неким сюжетом. Ты заметил, что младшее поколение анекдоты не всегда понимают, и не запоминают. А зачем им? анекдоты нынешние юмористы со сцены рассказывают, да в тик токах…, этих бес их подери. Это и вовсе не юмор, а ржач какой-то. Но в жизни чего только не случается, успей приметить, пойми, да излагай, если получается.

— Например…? — прервал я его пространные, не очень связные рассуждения.

— Да сколько угодно, — с готовностью, которую я предугадывал в нем, произнес Михаил. — Вот, и пример, — он приосанился, широко улыбнулся, видно вспомнил самую уморительную историю: — Очень простенькая ситуация. Лет пять тому назад, мне стукнуло пятьдесят. Родственники понаехали со всех краев, за неделю до даты. Накануне похода в кафе, две мои сестры устроили со мной опрос на предмет, чего бы я хотел получить в подарок. Так как, по их мнению, я у них, еще достаточно молод, то должен выглядеть соответственно. Затащили они меня в отдел мужской одежды торгового центра, и там полчаса или даже более того, мне пришлось, преодолевая смущение, бессчетное количество раз, рядится в подходящие, «для их неотразимого брата», джинсовые шмотки. С первого же раза я одобрил предложенный вариант, и принялся было натягивать на себя мою привычную одежду, как старшая, возраст которой перевалил уже за шестьдесят, остановила меня, и примерка продолжилась. Трижды я одобрял их выбор, но одной из них, что-то обязательно не нравилось. Но вот, все- таки, настал момент когда, удалившись из примерочной после жаркого обсуждения вновь выявленных недостатков, сестрички пошептались, и я услышал, — одевайся. Всучив мне сверток, они на некоторое время задержались в магазине, а я ожидал их сидя в машине, бросив сверток на заднее сидение. В это время рядом со мной, ближе к входу, остановилась черная, как и моя девятка, Волга, и из нее вышла молодая женщина, лет тридцати пяти, и тоже направилась в торговый центр. Вскоре мои сестренки, живо обсуждая, наверное, вопрос в какой степени они угодили мне, подошли к Волге, и, не прекращая разговора, уселись в чужую машину. Не успел я придумать подходящую шутку для такого случая, как сестры сотрясаясь истерическим смехом, птичками выпорхнули на воздух. Немного успокоившись, они сели в мою машину и одновременно выдохнув, — «ох», — вновь рассмеялись. Мне ничего не оставалось, как только переждать их неуемную смешливость. Наконец Надя, та, что постарше, сказала, — ошиблись. Тут наступил момент посмеяться и мне. — Миша, ты представляешь, что там произошло, — сказала Полина, которой пятьдесят восемь, — сели, а Наденька и спрашивает, — «Ну…, и как тебе подарок»? обращаясь как бы к тебе. Водитель, медленно поворачивая шеей голову, все шире раскрывая глаза, посмотрел внимательно на двух наглых старух, будто бы принюхиваясь, не кривые ли эти бабки. Видимо потерявшись в догадках, он, по-военному четко произнес, — несколько староваты…, сейчас жена подойдет — посоветуемся, — завершил свой рассказ Михаил.

Я от души расхохотался, — веселый и находчивый водитель у Волги, — смеясь, проговорил я, — чего только в жизни не бывает. Тогда…, еще из студенческой поры, пока из головы не вылетело? — предложил я, основательно подавив смех. И стал рассказывать, пришедшую в голову именно в тот момент, историю, столько лет не всплывавшую в моей памяти. А вот ведь вспомнилось, видно по той причине, что история это, правда, весьма отдаленно но, все-таки, тоже с химией немного связана, со странной стороны.

— Давай, давай. Только, коньяк перегревается.

Мы исправили подмеченную Михаилом оплошность, поговорили о достоинствах этого сорта коньяка, понимая при этом, что каждый из нас, в силу не слишком великого пристрастия к частым застольям, не очень-то большой специалист в этой сфере знаний. Еще долго болтали о всякой всячине, потом как-то незаметно интересные темы иссякли, и мы, будто очнувшись, продолжили обмен веселыми историями.

— Был непростой период в студенчестве, — вспомнил я, — когда меня выселили из общежития, и мне пришлось уйти на частную квартиру. Но найти подходящую, сразу не получалось, и руку помощи мне протянул однокашник Гоша Крайнов. Сам он был крайне спортивным парнем, занимался тяжелой атлетикой. Стены того закутка, метр на два, который он мне предложил во временное пользование, были сплошь увешаны портретами спортивных звезд; тяжелой атлетики, советского и мирового хоккея, гимнастики. Все, как у очень, страстного болельщика. В «тещиной комнате», как иногда называют подобные клетушки, я обитал около месяца, и, за это время, моя дружба, зародившаяся еще на уборочной, с Гоней, как чаще всего его звали в группе, серьезно укрепилась. Наш стиль общения в основе коего лежало обоюдное подтрунивание, в компаниях, всегда добавлял некоторой живости, и окружающие частенько, заводили нас, дабы потом вдоволь повеселиться над нашими потугами. Он меня называл Дыхот, а я в ответ говорил ему, Пансо, но так бывало только наедине. Это возникло не на пустом месте. Однажды Гошкина мама, выглянув в окно, увидала нас на пару плетущихся домой после занятий. — Георгий, — встретила она нас на пороге, — ты до старости будешь Гоней или, в лучшем случае Гошей.

— Почему это? — простодушно улыбнувшись, полюбопытствовал любимый сынок.

— Горе ты мое, я сейчас наблюдала, как вы шли домой вместе, — сказала Мария Ивановна. — Так вот, Шурик, шел степенно, гордо, словно граф или барон какой-то, ну, одно слово — «ступает Александр». А ты…, пылишь рядышком, своими клешами, косолапишь, ссутулившись, словно штангу какую-то свою, за собой тащишь на веревочке — Гоша, да и только. А вместе, как будто бы, вы, Дон Кихот и Санчо Пансо.

— Но…, Мария Ивановна…, — застеснялся я, — Гоша на полголовы выше меня.

— Ну что Саша, это когда он выпрямится, что бывает крайне редко, тогда выше. Хоть уж ты бы на него повлиял, или познакомил с девушкой хорошенькой, чтобы он слегка подтянул выправку. А то, только и знает свои железки, да по стадионам на матчи бегать, — толи в шутку, толи в серьез предлагала Гошкина мать, заняться мне исправлением сына.

— Хорошо, — подмигнув Гоне, согласился я, сегодня идем в недельный загул.

— В загул не надо, но от бродяжничества по хоккеям да футболам оторвать надо.

— Не, не, — встрял в разговор, раскритикованный сын, — обязательно идем. Так Александр, граф Сдыхот? — ехидно отбивал мой друг, свою «поруганную» мужскую честь.

— Так, так, Пансо, — согласился я. С тех пор, мы с ним на каких только соревнованиях ни бывали, а уж его тренировки, я и вовсе, не пропускал — в ожидании читая книжки. Штангу он тягал неподалеку от собственного дома, в полуподвальном помещении, а в том же здании через стенку, постоянно репетировала вокальная инструментальная группа, где играл на гитаре наш однокашник. Частенько, после тренировки и репетиции, мы объединялись в сквере по соседству, и музыканты, уступая просьбам атлетов, исполняли песни по заявкам. Чаще всего это были новые песни Антонова. Иногда на музыку подходили и «химики», ребята из соседнего общежития, проживающие там, находясь на вольном поселении, после отбытия некоторого срока по приговору суда. Однажды Гоша немного задержался на тренировке, и мы подошли к скверику чуть позже. Там слышался непривычный для этого места шум, похожий на беспорядочное собрание жильцов многоквартирного дома после серьезной аварии водопровода или канализации. Оказалось, по рассказу нашего сокурсника, что произошла драка между «химиком» и посторонним парнем, присевшим послушать музыку. Будто бы, этот посторонний, когда-то обидел какую-то девушку, и сейчас он должен ответить за такое «свинство». В завязавшейся драке, «посторонний» изрядно навалял «химику». Да так навалял, что тот, прихрамывая вприпрыжку понесся в сторону общаги, горланя, — «я тебя зарою — сука». Видимо за лопатой, побежал. Мы разошлись вслед за другими, и в разные стороны. Проходя вдоль торца дома соседствующего с Гошкиным, мы услыхали беспорядочные крики. Обернувшись и завидев, что в нашу сторону бежит грязно ругающийся мужик и размахивает, здоровенным ножом, я остолбенел. Сообразив, что если я начну убегать, то этот верзила, таким он мне показался, непременно догонит меня, не спортсмена Гошку ведь. Поэтому, мне нужно лишить верзилу мотивации к преследованию — не виновный не убегает. Я остановился, и, подавшись чуть к стене, с опаской ожидал своей участи, надеясь на остаток разума преследователя. Я ведь заметил, что бежавшая за ним девица громко кричала, — это не он, это не он. Верзила, подскочил вплотную и высоко замахнулся правой рукой с ножом, но его спутница уже весела на нем, повторяя, — это не он, Гена, не он, тот бугай, а этот заморыш какой-то. — У…, у, — промычал мужик, и, не убирая занесенного надо мной ножа, бросил свой взгляд налево. А там, вдоль торца собственного дома уносил свои косолапые ноги, в сторону проспекта, Гоша, не проявляя ни малейшего интереса, к тому, что же происходит с его трусливым товарищем. Мужик, оттолкнув спутницу, пустился вослед, но метров через пятьдесят, осознав тщетность погони, остановился, и, резко поменяв направление, поплелся навстречу отставшей подружке. Проходя мимо, он выкатил в мою сторону кулак, в котором ножа уже видно не было. — Тот тоже не причем, — сказал я и продолжил свой первоначальный путь. Выйдя на проспект и осмотревшись, я разглядел в полукилометре одинокую фигуру, которую перепутать было невозможно. Он не торопясь брел по тротуару, то снимая то, вновь надевая очки, пытался разглядеть обстановку в том месте откуда могла исходить опасность. Узнав меня, идущего к нему навстречу, он вопреки моему ожиданию приостановился, сняв еще раз очки, и, вновь надев их, двинулся мне навстречу. Улица была пустынна, поэтому ему ничего не мешало, издали крикнуть, — штаны, уже поменял.

— Поменял, поменял, — сквозь смех отозвался я.

— Так ты, видно, стеснялся с голым задом бежать, штанишки-то сразу отяжелели — могли слететь, — наседал Гоша, не слишком весело шутя.

— Да ладно, Гоня, не напрягайся, я зуб даю, никому не расскажу, от кого из нас зайчатиной запахло, и чьи пяточки только и сверкали, как в мультике.

— Рассказывай, сколько влезет, Дыхот, все равно, все признают тебя обделавшимся. До такой степени обделался, что и двигаться не мог, вот героизм-то. Просто обхохочешься, — чуть веселее сказал Гоша. Он начинал понемногу приходить в себя.

— А чего бежать-то, чего мы сотворили?

— Ни фига себе…, «химик» с тесаком, словно лев несется, выпучив глазища, не так ведь просто…, конечно убегать нужно, если ты не парализован страхом.

— Ладно, Пансо, я никому…, буду нем как рыба кит, — не стал я пытаться углублять разгорающуюся дискуссию. До квартиры мы шли, молча, каждый думал о своем, но оба думали о том, как бы было хорошо сейчас плотно поужинать. Только на пороге квартиры Гоша вымученно произнес, — ты, наверное, прав.

— Я и не сомневался, — уверенно ответил я.

— Нет, ты не понял, это я о том, что тоже никому не расскажу. Ну, их к черту, начнут болтать языками, почем зря. Правда? — спросил Гоша. Вот такая история

— Да, история поучительная, героизм он разный бывает, — сквозь легкий смех произнес мой замечательный, остроумный попутчик Михаил.

— Весело тут у вас, — услышал я голос проводника выглянувшего из-за перегородки и моей спины, — а вам, через десять минут выходить, — оповестил он, обращаясь ко мне.

— Да неужели? Как время промелькнуло, как одно мгновение. Вот, что значит, повезло с попутчиком, — надевая куртку, и стаскивая с верхней полки рюкзак, сказал я.

— Это неоспоримо, — поддержал мои слова Михаил, и наскоро разлив по сто грамм, протянул мне бутылку с остатком коньяка.

— Нет, — отказался я забрать коньяк, и, выпив на посошок, поблагодарил Михаила за интересное общение, я сказал, — ты лучше выпей да ложись — поспи, я проводника попрошу — разбудит.

Прошло, около полугода. Я закончил и издал книгу о судьбах поколения наших отцов, которым досталась лихая доля; коллективизация, война, и послевоенное голодное время. Этот продолжительный труд меня изрядно опустошил, и я несколько месяцев бездельничал, постепенно начиная подумывать о новой работе. Но пара сюжетов, когда-то давно казавшихся мне интересными, теперь перестали меня устраивать, а свежие истории, никак не приходили в мою голову. И вот, вдруг, мне вспомнилась эта встреча в общем вагоне поезда. Тогда я и решил, дабы не мучиться бездельем в утомительном ожидании забывшего обо мне озарения, прислушаться к непреднамеренному совету моего славного попутчика. А вот что из этого в результате получилось, судить тому, кто может быть, от скуки или ради интереса, прочтет все эти мои воспоминания.

08.01.2022

Нельзя по-настоящему полюбить человека, с которым

никогда не смеешься.

Треволнения Сени Пчелкина

У природы нет плохой погоды — истина известная каждому россиянину. Но он, этот самый россиянин, не может отрицать и того факта, что в деревне Гадюкино, по-прежнему идут дожди, невзирая на то, что означенный злосчастный населенный пункт уж тридцать лет как смыло. Не повезло Гадюкино, в отличие от Амстердама, Сан-Франциско, и особенно, Лондона, где количество осадков на душу населения как раз подходящее, для того, чтобы тамошний народец не грустил понапрасну. А россиянин, да Бог с ним, пусть грустит. Это светлая грусть, русскому она к лицу, тем более что поводов нахмуриться ему, как известно, не всегда достает. А посему, подкорректировав бессмертные строки классика, как-то мимоходом высказанные им по поводу погоды-благодати, неблагодарный, несколько циничный любитель советской киноклассики самонадеянно умозаключил, — «у природы нет плохой погоды, плохая погода всегда наготове у скверного климата». С таким пониманием воззрений мэтров, да различных трактовок этих воззрений, живем в своем не очень разнообразном климате, обреченными благодарно принимать любые сюрпризы непогоды.

А вот, Сеня Пчелкин, счастливый абитуриент политехнического института, не мог в те стародавние времена, в такой же степени, как и мы с вами, быть обремененным излишними познаниями в сфере погодно-климатической тематики. По этой внятной причине он в означенный час бесстрастно взирал сквозь распахнутое окно на медленно истощающиеся ручейки, вяло уносящие остатки дождя за угол обшарпанного здания соседней общаги. Было похоже на то, что природный катаклизм в виде настоящего ливня, безвозвратно, на сегодняшний день, отступил, ибо в подтверждение этой мысли, сквозь заметно побледневшие тучи пробилось ясное солнышко. Студенческий городок вынужденно вздрогнул и зашевелился — ни голодом ведь сидеть. Произошедшее природное изменение вселило в истерзанную чрезмерно разгулявшимся аппетитом Сенину душу, надежду на то, что теперь-то уж его друзья-приятели вот-вот подойдут, и будет пир. Сеня-то, свою весомую лепту уже внес, прикупив на последние деньги девятнадцать куриных яиц: все что смог. Мысленно присовокупив к сему «богатству» еще три четверти, чего-нибудь съестного, (резонно полагая, что его взнос и есть примерно четверть), остался довольным результатами прикидки. Он с надеждой посматривал в ту сторону, куда утекал последний, жиденький ручеек, но его не очень-то расторопные соседи по комнате все не появлялись, будто специально, назло ему, прятались за весьма подмоченным углом. С его второго этажа, где он томился, послышалось, как входная дверь в общежитие номер два напряглась пружинным звяком, и, выдержав достаточно времени для того, чтобы пропустить четверых или пятерых жильцов, с почтением, надежно прихлопнулась.

— Вот сволочи, — вырвался из Сениной груди вопль справедливого возмущения, едва только он разглядел состав этой шайки-лейки. С крылечка спустилась вся его, теперь уже почти ненавидимая им братия, слегка приукрашенная двумя симпатичными девушками. Компания казалась бодрой, веселой и спаянной, но это, к Сениному удовлетворению, действительно только показалось — в следующее мгновение девушки, взявшись за руки, звонко рассмеялись и круто свернули за угол.

— Так вам и надо, а то разгулялись тут, — вслух негодовал Сеня.

Завидев, что Генка, старший из них, недавний таежный ракетчик, бросив беглый взгляд в окно и наигранно смутившись, втянул голову в плечи, Сеня выкатил перед взором этих наглецов, огромный кулачище. Друзья дружно прыснули, однако, резко ускорили шаг.

Сеня, плотоядно посмотрел на кулек с яйцами, но решил терпеть дальше, ведь все равно, приготовить яичницу было не на чем, да если по правде и некому. Он тоскливо улыбнулся себе горемычному выглядывающему из обломка зеркала, приклеенного к цветастым обоям, бесцеремонно исписанными какими-то замысловатыми вычислениями. Подмигнув своему жалкому подобию, Сеня шлепнулся на кровать, намереваясь тут же уснуть. Время, как он понимал, было предостаточно. Да и куда его девать-то, на голодный желудок? Уж, сейчас-то спешить некуда. Вот завтра; появится приказ о зачислении, и ты вечерней электричкой укатишь к маме под крылышко, на откорм. Будешь щеголять своим новеньким статусом, перед друзьями-подружками, целую неделю с лишком, пока не отчалишь, как осведомили прошлогодние первокурсники, на картошку. Но это уже в сентябре. Ух, какое все-таки лето семьдесят первого года, выпало. Сумасшедшее лето, — гонка с препятствиями, или с барьерами. Очень намешано в нем, всякого с избытком. Надоевшую до крайности школу, наконец-то, одолел, даже по биологии с химией экзамены сдал — чудом, не иначе. Не аттестованному по иностранному языку, тебе аттестат вручили. Да еще в институт, будто между делом, поступил, нежданно порадовал родителей. Чего же еще-то нужно!? Благодать!

Но, сквозь протяжную, начинающую главенствовать над всем, теплую уверенно наползающую дрему, плавно, неторопливо проявляла себя легкая тревога, понимаемая им, но не выпускаемая до сих пор на свободу — не до того было.

— Ну что ж теперь делать? — спрашивал себя Сеня, окончательно разогнав, начинающий было завладевать размягчающимся сознанием сон. — Жениться придется, а как же иначе, не проходимец ведь ты какой-нибудь, — рассудил образцовый, уже с завтрашнего дня студент, Сеня Пчелкин. Он имел в виду свое наивысшее достижение минувшего лета — Сеня влюбился, да еще как, — по уши. Не так, как в девятом классе, в Лидку «Молекулу», прозванную так по причине ее чрезвычайной миниатюрности. Совсем не так, без чрезмерного трепета и страха приблизится, из-за боязни быть отвергнутым, с последующей оглаской. Теперь-то он, умом своим, который, как оказалось у него есть, понимал, что сотворил нечто не особенно нужное именно сейчас, без чего можно было бы как-то обойтись. Но любовный сладкий туман, окутавший его с потрохами, не давал покоя. А тогда, не только обойтись, оторваться на день было ох как тяжко. Все закружилось, завертелось, произошло, как-то легко, и совершенно неожиданно, а потом не отпускало до тех пор, пока родители ни снарядили, «вперед и с песней, за знаниями». Очень даже вовремя спохватились, вернее сказать, наконец-то проявили настойчивость — едва успел Сеня к предпоследнему дню приема документов.

— Что Сеня, как от сиси оторвали родители — ироды. Не переживай, на твой век этого добра хватит. Учись паря, ты говорят не совсем дурачок, а кралей…, хотя конечно…, — резануло по слуху, язвительное наставление соседа, деда Прокопа, первого сквернослова на всю округу, беззаветного друга и наставника молодежи. Проводив хитроватым взглядом спешащего на вокзал, весьма удрученного подкравшейся незаметно разлукой, Сеню, дед бросил вдогонку, — не переживай там, я за Нюсей твоей присмотрю кха, ха, — очень «удачно успокоил» он парня.

В приемной комиссии вначале не поняли, чего этот вихрастый, суетливый паренек хочет спросить. А после, когда наконец-то сообразили, еще некоторое время рядились о том, кто же должен оставить все «важные дела»; чай, кроссворды, да девчачью болтовню. Пожертвовали темноглазой девчушкой величиной в метр пятьдесят на тридцать сантиметров ширины, не иначе вчерашней первокурсницей.

— Ты бы, лучше уж завтра поступать приехал. Мы б тебя, чайком напоили, да к маме отправили, — сказала девушка, протягивая наполовину раскрытую ладонь левой руки. — К нам последний чудак три дня назад ненароком заглянул, да и то факультеты перепутал.

— Я не перепутал, на двери прочитал, — бодро ответил Сеня, и вопросительно кивнул в направлении руки собеседницы.

— Документы давай, и на тебе бланк, заполняй заявление, — первокурсница для начала расправила свернутую вдвое характеристику, и углубилась в ее изучение — видно для порядка. Сделав весьма изумленное лицо, она раскрыла аттестат, и, изумившись еще больше, спросила, будто бы сама у себя, — зачем это?

— Что, зачем? Все что нужно привез, — тут же разъяснил Сеня.

— Да нет, твоя классная руководительница, «красиво пишет»: «…особых способностей и наклонностей не проявил, …общественные обязанности эпизодические», о, как здорово. Слышали? — обратилась она к коллегам. — Чего это ты такого ей сотворил? — уставила она «квадратные» глазища на Сеню.

— Да вообще-то, мою классную зовут Александр Григорьевич, — расплылся в обворожительной улыбке, заключительный абитуриент семьдесят первого года.

— Еще лучше, — звонко засмеялась Лена — имя было написано на табличке, прикрепленной к ее блузке. — Ни разу такой классной характеристики не встречала. Он, наверное «немец» — у тебя вижу прочерк по инязу, — предположила Лена.

— Да должен быть гораздо злонамереннее немца, но по какому-то недоразумению — математик.

— Тут четверка, и по физике тоже — нормально. Пытайся, конкурс, правда, уже под пять человек — у нас в прошлом году чуть за три было. Вот тебе направление на койко-место, это как выйдешь, справа третий корпус, на раскладушке в гардеробной будешь спать. Завтра с утра заберешь экзаменационные листы и расписание узнаешь. Иди, устраивайся, если все понятно, а если что, то потом подскажем, — сказала девушка и стремительно засеменила на помощь бездельничающим подружкам.

Гардеробная-ночлежка встретила слегка опешившего Сеню, чрезмерным многолюдьем, не слишком бодрящим запахом и размеренным дружным шуршанием страницами учебников. Откуда-то из глубины помещения послышался хорошо поставленный начальственный голос, — вы чего хотели, молодой человек, — голос принадлежал, тут же, как будто выкатившейся навстречу, черноброво-седовласой даме почтенного возраста.

— Мне бы раскладушку, — не очень настойчиво попросил даму Сеня, и протянул ей направление.

— Так через два дня, молодой человек, уже экзамены, видите, сколько серьезного народа, больше трех недель, день и ночь грызут и грызут, гранитную науку.

— Чувствуется, — сказал Сеня, потянув спертый воздух через растопыренные ноздри.

— Это вы потом будете принюхиваться, когда экзамен провалите, да к маме с папой за поддержкой подадитесь, — будто по заранее заготовленному шаблону, съехидничала, как впоследствии выяснилось, добрейшей души человек, Клавдия Ивановна. Она окинула взглядом обе части гардеробной заключающих между собой ни малой длинны коридор, и скомандовала, — вон в угол у окна пристраивайся, пусть тот кудрявый слегка подвинется. Видишь раскладушки, выбирай любую, правда, все три сами могут складываться, во время медленной стадии сна, так что, не ерзай, а то испугаешься спросонья, еще и заикой к маме вернешься.

Когда дней через десять, с утра пораньше Сеня, спешащий за направлением в общежитие, где появились свободные места, столкнулся на крылечке с Клавдией Ивановной, та добродушно съязвила, — все еще умудряешься до сих пор принюхиваться? Какой молодец, настырный, оказывается.

— Нет, Клавдия Ивановна, в общагу пошел, а то опасаюсь, последний экзамен завалить, если еще раз среди ночи пополам сложусь, — бодро отчитался Сеня.

— Как ты только эти экзамены сдал, такой бестолковый, не догадался даже раскладушку поменять, их, уже после первого экзамена, полно стало.

— Сдал да сдал, повезло, наверное, с билетами, либо с помощью вашей чудо кроватки, перепуг помог, не иначе, — самодовольно отшутился Сеня, и поспешил улучшать свои жилищные условия.

Условия эти были до такой степени улучшены, что они позволили Сене сейчас благополучно отрешиться от благостных и всех иных мыслей, забывшись молодецким сном.

— Ты что же меня не дождался, разлегся тут без спросу один одинешенек. Я так спешила, подожди чуть-чуть, — говорила Аня, не торопясь прилечь рядышком. В трепетном предвкушении прикосновения Сеня с хрустом потянулся, подаваясь навстречу. — Да ладно уже, просыпайся, — весело произнесла девушка и с шумом опустилась на мгновенно провалившуюся чуть ли ни к полу, панцирную сетку кровати, рядом со слегка обескураженным Сеней. Тот, мгновенно проснувшись, тут же оценил ситуацию, и разочарованно вздохнув, порывисто отвернулся лицом к изувеченной мелким шрифтом стене.

— Хватит дрыхнуть. Обиделся, что ли? Так мы не виноваты, дождь, сам видел какой: пришлось в красном уголке на футбол глазеть, — неумело оправдывался Вовка Лизин, очкарик с которым Сеня соседствовал — ноги в ноги, через тумбочку.

— Вы до дождя ушли, — разлепляя глаза, посетовал Сеня. — Давно уже могли вернуться, видите, я-то еды принес, — добавил он и указал на так и нетронутый им сверток, надеясь при этом увидеть на столе еще что-нибудь съедобное. Разглядев припасенное пропитание, Сеня приуныл. Восемь, стопкой уложенных сырков, да небрежно завернутый в бумагу, батон с изюмом, предстали его взору. Сеня укоризненно взглянул на каждого по очереди, и выдавил из своих голодных уст, — мы не лопнем от переедания?

— Да с чего тут, — вполне серьезно успокоил его Юра Лаптев, чудак, сдавший все экзамены на одни пятерки. Обратив внимание, на видно показавшуюся неуместной «глуповатую» реакцию двух других его сотоварищей, безответственно хихикнувших после его слов, Юрка сделал удивленные глаза, и, взглянув на Сеню, пожал плечами.

— Ты что, думаешь это все, — вселил надежду в Сенину душу, наклонившийся под свою кровать Генка. Он выхватил на свет божий рыжую авоську, необъятных размеров с четырьмя бутылками «Стрелецкой настойки», гордо объявив, — аперитив в огнетушителях, господа студенты.

— Ну, теперь точно, с голоду не помрем, — язвительно выдохнул Сеня, представив себе, как придется второй раз в жизни выпивать. Он припомнил, что в результате прошлой, попытки его желудку такое угощение не слишком-то приглянулось, и он, желудок, выгнал эту «прелесть» из себя прочь, изрядно помучившись.

— О, гляньте, что это там болтается? — уставившись в окно, воскликнул Вовка, — записка, что ли?

— Девчонки, видно раздурачились, как раз над нами вроде живут. Ты смотри, сами заигрывают, может поесть пригласят, а там видно будет, то да се, — претендуя на дальновидность, предположил Генка. — Тащи ее сюда Вов, что гадать-то.

— Это запросто, — Вовка подтянул к себе свернутый в несколько раз клочок бумаги, и, освободив от нитки, развернул листок. — Да тут стишки какие-то нацарапаны, — несколько пренебрежительно объявил он. — На Юр, читай, у тебя и по литературе с русским пятерка, а я в стишках балбес, — торопливо протянул он, вовсе не порадовавший его тетрадный листок в клеточку.

— Давай, глянем, — еще более тщательно расправил записку Юрка и пробежал глазами вдоль строчек. Снисходительно улыбнувшись, он, с важным видом литературного критика, так показалось всем, троим, произнес, — декаданс какой-то.

Трое уставили выпученные глаза в потолок и глуповато улыбались.

— Вы бы тут Юрий, не слишком-то язык свой распускали, при малограмотных людях, так мой старшина Вилкин говаривал, — посоветовал Гена. — Просто читай, и не надо «ремизе», как наставлял тот же старшина, поясняя, — «боец сам разберется, когда меня выслушает». Читай уже.

Юра, без лишнего энтузиазма, но, что называется с выражением, как подобает отличнику, продекламировал:

Первокурсники, братья и сестры,

Час настал, зачисление ждем.

Впереди, и колхоз и семестры

А пока, поздравленья вам шлем.

Что сидеть, или вы уж лежите?

Ну, ответьте хоть, бэ или мэ,

Если «хочите», или хотите,

То, давайте играть в буриме.

— Ты посмотри, какие общительные девчонки. Мне еще больше стало нравиться, учеба, — первым отозвался Вова Лизин, сразу же заметно зарумянившись.

— А ты в это самое буриме, играл уже, когда-нибудь? — явно пытаясь скрыть собственное невежество, спросил Вовку, ветеран РВСН, и оценивающе, бегло зацепил взглядом Сеню.

Тот, с некоторой лукавинкой снисходительно, но очень сдержано улыбнулся, и глянул на Вовку. Вова залился краской, видно связал недавнее Сенино чрезмерное откровение, касающееся Ани, с теперешней темой, и ответил Генке вопросом на вопрос, — а ты-то сам…?

— Ну, даешь, я тебе что, салага после школы? — напускал бравурной важности «старый вояка». Он глянул в сторону отличника, выпучившего на товарищей удивленные глаза, и, замявшись, умолк.

— Ну, давай тогда, дедушка армейский, девушкам стишки в ответ сочиняй. Игра это такая — строчки рифмовать, если я не ошибаюсь, на заданную тему, либо с использованием определенных слов, буриме называется, — простодушно расхохотался Юрка.

А Вовка разразился смехом, с показательным энтузиазмом, сбивчиво приговаривая, — вперед дядя, не посрами ракетные войска.

— Я вот никак не пойму, вы что, где-то натрескались до отвала? — прозвучал диссонансом многострадальный Сенин вопрос. — Сейчас стишки эти мне, посвящать будите, в некрологе.

— Ты что, так и не ел? Столько времени бездельничал один, — словно отчитывал Сеню, как будто бы удивленный его беспечностью Геннадий. — Мы хоть пельмешек перекусили, и то, я уже почти голодный. А ты…, вон у тебя яиц сколько.

— Готовить на чем? На кухне же все отключено, на каникулы, — перебил заботливого товарища давящийся слюной Сеня.

— Вова, давай друга выручать, в двадцать третью заскочи, у них кипятильник есть, — по-хозяйски распорядился Гена, и будто опомнившись, добавил, — давай Сень червячка замори, для начала, сырка с булкой наверни. Может быть, сырыми яйца выпьешь? — подмигнул он.

— Нет, — передернуло Сеню.

— Ну, тогда перекусывай пока, — придвинул Гена булку и сырки поближе, и, через паузу, добавил, — ты, что сырые яйца не пробовал?

— У…, у, — произнес Сеня, активно отрицательно кивая занятым ртом, будто умоляя собеседника сменить тему разговора.

— И ты, тоже не сможешь, выпить? — подошла очередь поинтересоваться у Юрки.

Тот скривил брезгливую гримасу, и приготовился было что-то ответить, как вернулся Вова с пустыми руками и объявил, — вчера комендант все электроприборы отобрал — пожар, говорят, на четвертом этаже был. Так что, провал полный.

— Угу, придется, братья-славяне яйцами сырыми «мужика с топором» закусывать. Вы, Владимир, как на такой поворот судьбы отреагируете? — продолжал интересоваться гастрономическими наклонностями товарищей, не к месту любознательный Геннадий.

— Нет, нет, нет, — вырвалось у Вовки. Ну, может быть одно с солью и все.

— Не пойму я, что тут такого, я так запросто, сколько угодно выпью, — хвастливо заявил Генка.

— Как сколько угодно? — откровенно усомнился Юра.

— Да хоть вот эти все.

— Так здесь штук двадцать, — начал поддаваться подступающему азарту Вова.

— Девятнадцать, — поправил товарища Сеня, живо уплетающий второй сырок с булкой — пока не поздно.

— Тем более, — подогрел ситуацию Генка.

— Юр, ты веришь этому яйцееду? — спросил Вовка, и, увидав в ответ широкий уверенный отрицательный кивок, залихватски выдохнул, — спорим?

— Ну не знаю, — наигранно замялся Генка. — Без соли?

— Без соли.

— Нет, так не пойдет. Одно последнее, посолить можно? — поторговался Генка для порядку.

Парни переглянулись, и Вовка, уверенно протягивая руку, выпалил, — спорим. Сеня дернулся было в попытке опротестовать предложенное пари, но не успел освободить заполненный рот, как прозвучало:

— Хорошо, — согласился Генка, — сейчас пить, или к вечеру, под аперитив?

— Нет, сейчас, пока пельмешки еще не вылетели. Потом-то, как я уже понял, ты и волка не ободранного употребишь за милую душу, — отверг Юра Лаптев хитрый Генкин маневр. Было похоже на то, что Юрка начинал жалеть о весьма легкомысленном поступке. Но, было поздно:

Генка, приосанившись, картинно продемонстрировал, с недоверием, взирающим на него товарищам, свои не слишком впечатляющие воображение, бицепсы, будто собрался водрузить над собой нечто неподъемное. Медленно распустив кулек таким образом, что все это «лакомство» аккуратно раскатилось по поверхности стола, Генка не торопясь пересчитал яйца, тыкая пальцем в каждое, и сотворив страдальческую мину, приступил к умопомрачительной трапезе. Содержимое очередного яйца, после некоторой заминки связанной с вскрытием, словно вскипая, со свистом и шипением покидало свое место рождения, оставляя опустевшую скорлупку сиротливо ожидать своей участи в быстро разрастающейся кучке. Генка бессовестно упивался вкусом, блаженно прикрывая глаза каждый раз, как только его неутомимый кадык мастерски выполнял свое излюбленное дело. Когда больше половины яиц было съедено, в движениях Гены появилась некоторая заторможенность. Он лениво выпил еще три яйца, и, икнув, задумчиво произнес:

— Так…, а мы на что спорили-то?

— Как на что, на то, что ты все сожрешь, без соли, — очень уверенно напомнил Юрий Лаптев о предмете спора. Он всегда, все помнил, а в этот момент, казалось, что уже люто ненавидел и Генку, и Вовку и, наверное, самого себя. Сеню он тоже ненавидел — тот уже три сырка слопал.

— Ну, ты философ. В чем мой интерес? Вот вопрос. Давайте так: вот эти три яйца вы съедите, — мученически скривил физиономию Генка, — ведь понятно, что вы проиграли. Расплата такая, — добавил он и продемонстрировал едва заметный позыв организма. Это не осталось незамеченным. Трое переглянулись и, хитро улыбаясь, отрицательно закивали, дескать; знаем мы тебя хитреца — не можешь больше, спекся.

— А что хотите-то? — спросил яичный гурман, очень размашисто облизываясь.

— Пять щелбанов по носу, каждый, — чуть ли ни выкрикнул Вовка.

— Так у меня от этого нос отвалиться может, а посинеет-то точно, — обеспокоился Генка.

— Это уж наше дело. Пусть тебя потом зовут Гена — Гематома. А если не согласен, то позор на всю общагу, за срыв пари, — разъяснил правила игры слегка взбудораженный Генкиным легким протестом, Юра.

— Ну, вы и звери, все-таки. Ладно, куда от вас тиранов денешься. Тогда, если я выиграю — две бутылки мои — две наши общие, — предложил Генка, и окинул компанию вопросительным взглядом.

Но его несовершеннолетние контрагенты, видимо, восприняли такое предложение как благо. Во всяком случае, они тут же согласились, и будто — бы, даже с облегчением вздохнули.

Развязка не заставила себя долго ждать. Генка, вновь по-бойцовски расправив плечи, приступил к заключительному акту яичного побоища. Наконец, проглотив самое последнее яйцо, он театрально воскликнул, — ой, да что же я не посолил-то, и не заметил, что это крайнее, как говорят летчики про полеты. Взглянув на обескураженные, мгновенно осунувшиеся лица ребят, он сгреб скорлупу в кулек и мгновенно освободил стол, как бы зачищая место преступления.

— Будете, — спросил Гена, вынув из-под кровати бутылку. Поняв по будто бы безразличным физиономиям парней, что и этот героический поступок ему предстоит совершать единолично, Генка обреченно процедил, — а мне деваться некуда — подташнивает. Выпив полный стакан настойки, «старый» ракетчик выставил початую бутылку в центр стола, молча, кивнул ребятам, предлагая тем самым последовать его примеру, и, смачно срыгнув, негромко произнес, — ох ты, извините. Вовсе не поинтересовавшись реакцией на заманчивое, как ему казалось, предложение, Генка, медленно демонстрируя собственную тяжесть, опустился на кровать. Погладив живот, он печально вздохнул, и озадаченно напомнил, — что-то мы совсем отвлеклись на пустяки, да глупости. Стишки-то, когда сочинять будем, а?

— Ну, молодец, — захихикал Вовка Лизин, — бьюсь об заклад, что через четверть часа храпака задашь.

— На что спорим, — тут же оживился Генка, и тихо хохотнув, добавил, — что слопать-то, на спор, если проиграю.

— Не, не, не, об заклад не надо, — истерично засмеялся Юра, тут же поддержанный Сеней. — Так, мы с этим троглодитом, вечно голодными будем, — мудро заключил Юра.

— Это же ведь хорошо, я где-то читал, что поэт, и вообще любой художник, всегда должен быть голодным. Иначе у него будет всякая ерунда получаться, а не шедевры, — съехидничал Генка. — Правда ребятки, с меня толку мало, что-то ко сну клонит, — он икнул, и решительно отвернувшись к стенке, добавил, — вы очень-то не шумите, солдат спит, а служба идет.

— Вот, так вам и надо. Говорил мне старший брат, — «общага — джунгли», но мы не пропадем, вояка всех научит выживать, — достаточно громко прошептал Вова Лизин.

— Может быть, булькнем, с горя, — неожиданно, сквозь общий, затухающий вялый смех, предложил Юрка.

— Конечно. Тогда и мысли у вас появятся, — кивнул Вовка в сторону оставленного на некоторое время без внимания, «послания Татьяны Лариной».

Через пару минут опустевшая бутылка заняла подобающее ей место — за тумбочкой, а ее содержимое не вызвав отторжения у молодых организмов, начало согревать юниорские души, и настойчиво стимулировать их пытливые умы.

— Ну, что серое вещество напрягать будем? А то неудобно как-то получается, девочки почти по-свойски нам написали, — изрядно взбодрившись, спросил у товарищей Сеня.

— Что-то мне подсказывает, что девушки радушные, без лишних претензий на глубокомыслие, может быть даже деревенские, — уверенно предположил Юра.

— Похоже на то, — согласился Сеня. И, будто уловив какую-то возникшую вдруг мысль, добавил, — можно эту тему и прокачать.

— Да это запросто, — возбудился Вова. — Хорошо в деревне летом, пахнет сеном и гав…

— Не, не, не, — громко запротестовал Сеня. — Тебя из пионеров не исключали, за хулиганские наклонности?

— А что, — довольно расхохотался предполагаемый бывший хулиган.

— Давайте поразмыслим, как следует, каждый про себя, а потом объединим усилия и выберем, что-нибудь подходящее, — очень серьезно предложил Юра, и все без колебаний согласились, в том числе и Гена, глухо храпнувший в этот самый момент.

В комнате воцарилась рабочая тишина. Уткнувшиеся в подушки «литераторы», надеясь друг на друга, не слишком-то напрягали свои мыслительные ресурсы, пытаясь перебирать в памяти все, что приходило в голову. Откровенно говоря, пытался что-то приготовить лишь всегда ответственный, жадный до разносторонних познаний Юрка Лаптев, но и у него ничего не получалось. Сеня начинал подводить своих «соратников по творчеству», бессовестно не сопротивляясь наползающей дреме. Вовке в голову приходили очень уморительные анекдоты, и он, было, подумал, что это и есть выход — зарифмовать как-нибудь, да и все дела. Но, как назло, анекдоты вспоминались на редкость нецензурные, а если убрать мат, то и смысл тут же бесследно улетучивался, анекдот становился несуразной глупостью. — Вот, чертовщина-то получается — без мата никуда, — подумалось Вовке, но тут вспомнилось, то, что надо, так он подумал.

— А давайте анекдот смешной срифмуем, здорово должно получиться, — словно догадываясь о том, что товарищам нужно помочь в борьбе со сном, громко выпалил Вова. — Только я не умею.

— Ты чего орешь-то, разбудишь ветерана, — промямлил, выходя из полудремы, Сеня. — Давай, свой шедевр.

— Ну, говори, — поддержал Юрка.

— Значит, анекдот такой, — сделав наисерьезнейшее лицо, поведал Вова Лизин:

«Собирается пара на костюмированный бал. Жена интересуется, — милый, ты кем хочешь быть на балу? — Чудовищем, — отвечает муж. И спрашивает, — а ты? — Тогда я, красавицей, — гордо отвечает жена. И допытывается у мужа, — а ты маску-то купил. — Сегодня в магазин заеду, — отвечает муж, и немного подумав, заботливо добавляет, — не беспокойся, в таком случае я и тебе попутно, маску прикуплю», — закончил Вовка, из последних сил выдерживая неизменным, каменное выражение лица.

Сеня скорчился от смеха на кровати, и, наверное, этим сломил стойкость Вовки, который тут уж не стал удерживать себя, и расхохотался заразительнее слушателя. Юрка, тоже, довольно громко одноразово хихикнул, но не решился повторяться, а задумчиво спросил, — зачем красавице маска-то? Комнату, на мгновение поглотило абсолютное молчание, завершившееся взрывом и последующими несвязными воплями, что с родни лошадиному ржанию, переходящему в истеричный визг. Успокаивались постепенно. Так, что один успел подумать, о двух других, — с какими редкостными дуралеями, жить придется, да и ракетчик не лучше, храпит без задних ног, белым днем.

— Нет, Вова, я думаю, что про женскую красоту ни слова писать не нужно, девчонки не поймут. Согласен Юра? — вовсе успокоившись, деловито заговорил Сеня.

— Сам понял, — спокойно согласился Вовка, — может, все-таки, про деревню попробуем чуть переделать, да и посмотрим, куда кривая выведет.

— Кривые, обычно, не выводят, а наоборот, так заведут, что и не выберешься, как не старайся, — осторожничал Юрка. Однако он тут же добавил, — «хорошо в деревне летом» — годится, и «пахнет сеном» — тоже не плохо, если найдем рифму для окончания, то можно отправить, для первого раза сойдет.

— Это получается, что с «летом» нужно рифмовать, — безошибочно догадался Сеня.

— Значит, « летом — конфетам, котлетам, винегретом»; ерунда, какая-то, — скривился Вовка. И, поправив очки, он добавил, — да я-то что лезу, давайте сами, рифмоплетствуйте.

— Что обязательно деревенщину раскатывать? Может что-то другое, попробуем, — безнадежно пожав плечами, спросил Сеня у, сосредоточенно хранящего молчание последние несколько минут, Юрки.

— Нет, тема подходящая; деревня, собаки, сено и запахи. Вот так пойдет?

— «Хорошо в деревне летом,

сеном пахнет, лают псы.

                          С приветом!»,

— прочитал Юра, и умолк в ожидании реакции.

— Ну, вы даете профессор. Псы с приветом, что это значит, глупые псы что ли, так на цепь посади, любой спятит, даже ученый пес, и даже мы с тобой, — подтрунивал Вова над Юркиным незамысловатым творением.

— Так не собачки с приветом, — оправдывал своих любимых персонажей, не принятый на ура, автор.

— Ну, это любому олуху ясно, что ты и мы заодно, «с приветом», даже вон тот, спящий красавец, — изощренно издевался, безжалостный критик Лизин Владимир.

— Вова, прочти внимательно, «С приветом!» — отдельное предложение, да еще с восклицательным знаком. Это значит — привет девочкам. Они нам поздравление, а мы им привет, — все обстоятельно растолковал автор, начинающий самоутверждаться по месту проживания.

— Только нужно все знаки препинания правильно расставить — девчонки не гуманитарии, как и мы, могут превратно истолковать наши литературные потуги, — сказал Сеня, слегка подмигнув и кивая главному «критику», дабы не протестовал. Дескать, для первого раза сгодится, от нас-то с тобой, все равно, толку нет. «Критик» еще раз бегло просмотрел записку. Он свернул ее в транспортное состояние, прикрепив к нитке, несколько раз подергал, для надежности. Отпустив послание в путь-дорогу, Володя неопределенно пожал плечами, и небрежно отмахнулся, как бы говоря, — я тут не виноват — моя хата с краю. Бумажка еще долго болталась на ветру, то раскачиваясь поперек окна, то кружась пропеллером, словно подсказывая отправителям, — заберите меня пока не поздно, от греха подальше, может быть, срама избежите. Но, почувствовавшие некоторое облегчение «соавторы», разбрелись по кроватям, и принялись, молча ожидать ответа, заодно восстанавливая изрядно истраченные интеллектуальные ресурсы.

— Господа студенты, — прервал Володя, слегка разбавленную Генкиным размеренным похрапыванием, тишину, — я тут анекдот по инерции вспомнил, брат рассказывал, про студенческую жизнь.

— Валяй, — бесстрастно бросил Сеня, — время хоть убьем, пока девчонки расчешутся. О, а письмецо-то, наконец, ускакало, — глянув в окно, доложил он. — Они долго ожидали — могут мгновенно ответить, по припасенной заготовке, так что, рассказывай, не тяни быка за хвост.

— Профессор со студентом, вдвоем, выжили в кораблекрушении. Судов не видно, берега не видно, плавают пять часов. Профессор обессилил и говорит: — все Иванов, наверное, не выживем, ты о чем в этот час думаешь, излагай, не стесняйся. — Стыдно мне профессор, — отвечает студент, — помните, когда вы мне неуд по гидравлике вкатили, я вас за глаза, прилюдно, говном обозвал. А вы о чем думаете? — Эврика, — подумав, ответил профессор, — вот было бы хорошо, если б ты меня тогда правильно назвал. — Вовка, лишь мгновение ожидал реакции, и одновременно с Сеней сорвался в нервный смех.

— Вы что тут разорались? — проявил себя, видимо выспавшийся Гена. — Чего ржете, как жеребцы у водопоя? — еще раз спросил он, не иначе как, желая присоединиться к веселью, но, не догадываясь о причине нескучной суматохи.

— Да тут, Вовочка травит, — отозвался Сеня.

— Ну и что, выжили? — озабоченно поинтересовался Юрка, заставив, весельчаков, сосредоточенно замолчать, и скосить взгляды друг на дружку.

Гена протирая глаза, пристально разглядывал по очереди всю троицу, и, не пожелав влезать в весьма странную в его понимании ситуацию, спросил, — как у нас дела, на поэтической ниве? В этот момент сверху донесся звонкий, хотя и не очень слышимый девичий смех.

— Сейчас, наверное, узнаем, — подумал Сеня. Он, поочередно кивнул в сторону потолка и окна, а, вслух добавил, — смотрите, сейчас прилетит ответ, на крыльях любви. И действительно, через мгновение послание свалилось с небес до уровня соответствующего середине оконного проема, слегка подпрыгнув, призывно закружилось, будто на предварительно скрученной нити.

— Ох, хо-хо, — страдальчески выдохнул Володя. Одним движением притянув к себе записку, он изрек, — давай рифмоплет; накуролесил — тебе отдуваться, — и, словно по установившейся уже традиции, не глядя, протянул бумажку Юрию.

— Отнюдь, — активно, в знак протеста, закивал Юрка, — каждый свою руку приложили, а меня к позорному столбу.

— Да бросьте вы, раньше срока, — Генка решительно выхватил из Вовкиных рук записку, и четко, по-армейски жестикулируя указательным пальцем правой руки, прочел:

— Собаки лают, это здорово,

Сеном пахнет — глубоко.

Поезжай к себе в деревню,

И соси там молоко.

Генка произнес последнюю строчку захлебываясь истеричным хохотом. — Это как же вы девчушек раззадорить смогли, что они вам такую оплеуху всадили. Даже и не знаю, толи я правильно поспал, толи, зря оставил детвору, без присмотра. Беда, — он наклонился к своим запасам, и по-прежнему похохатывая, предположил, выхватив из полумрака бутылку настойки, — думается, другого пути у вас, побитая братия, нет, как только взбодриться аперитивом.

Подавленно улыбающаяся компания, не нашла резона протестовать, и, через некоторое время, Геннадий, вынув из-под кровати третью бутылку, торжественно произнеся, — угощаю!

— Это ты вовремя подсуетился, — въедливо подметил Сеня, имея в виду, что закуски, возможно, еще хватит на эту бутылку, а потом все — два сырка на четверых.

— А как? Для творческого вдохновения в самый раз, — невозмутимо согласился Генка. — Без поднятия настроения ни черта не сообразим, а если так, то лучше сразу эту затею бросить, чтобы вовсе кончеными чудиками не выставить себя.

— Нет, остановка, чревата полным фиаско. Ни в коем случае — не выход, — слегка ломая язык, констатировал Юрка, нетрезво прищуривая оба глаза по очереди. — Так что, наливай.

— А, бог с ним, для вдохновения не получится, значит, с горя напьемся. Как, все-таки, они нас размазали, как известку по стенке — прилип и сохни, — потянуло Вовочку на странноватые метафоры. А Сеня, молча, согласился с большинством, лишь обреченно присовокупил свой стакан к трем уже наполненным.

— Ну, господа «литераторы», бодрствующему поэту, гораздо проще сочинять, чем спящему, так что приступим, пока не захрапели, — напомнил о предстоящей муке творчества Юра.

— Да не переживайте, так-то уж, сейчас навалимся скопом, да как выдадим чего-нибудь, — резво обнадежил компанию Вовочка.

— Ага, про дворняг деревенских, что лают, сена нанюхавшись, — съехидничал Сеня, и бойко расхохотался, заразив этим и Юрку. Тот, однако, не стал растягивать веселье до бесконечности, видимо чувствуя, что долго не протянет в борьбе с «зеленым змием», и тогда останется главным виновником вселенского срама.

— Нет, мужики, тут нужно, что-то высоко поэтическое, но едкое. Например, в стиле куртуазных маньеристов, — едва ворочая языком, выдал отличник Юрий Лаптев.

— Это что, про войну с Америкой, что ли? — криво улыбаясь, осведомился Вова.

— Вов, ты обалдел, какая Америка, какая Война? — вскочив на ноги, пошатываясь, возбужденно запротестовал Юрка.

— Так ты же сам сказал: «буржуазных милитаристов», — почти с той же четкостью, как и сам Юрка, процитировал его Вова.

— Каких милитаристов? Я сказал: «куртуазных маньеристов», собравшись с силами, произнес Юра, — это поэтическое направление такое. В нем, любовная лирика разбавлена изрядной долей цинизма, — говорил Юра, обласканный тремя парами глаз, восхищенных его могучей эрудицией.

— Юр, ты хоть пример, какой-нибудь приведи, — с неподдельным уважением, попросил Сеня.

— Я знать-то знаю, что это такое, а с примером проблемка. У нас дома, библиотека добрая, но книжки по возрасту, мамка давала, так что…, — Юра замялся, и стало понятно, что он не только вспомнить уже не сможет, но и, если вспомнит, то, вряд ли сможет воспроизвести в звуке. Он превратился, что называется, в вольного слушателя, способного пока еще кивком отвечать, — «да или нет».

— Вот такое подойдет? — торопливо, стремясь успеть увидеть подтверждение, «специалиста», спросил Геннадий, и без запинки прочел:

Интеллект небывало могучий у Васи,

Да, и память сильней, чем у Мани.

Пусть она говорит, — это было в экстазе,

Он-то помнит; все было в чулане.

Трое, вновь, заржали как «жеребцы у водопоя», а, тут же несколько взбодрившийся Юрка, выставил вперед и вверх большой палец и пролепетал, — что надо.

— Гена, да ты же находка, — обрадовался Сеня.

— Думаешь, это я сочинил? У нас ефрейтор Мухин был, так он моментально складывал любые строчки. Я некоторые запомнил.

— Так это и отправим, — не задумываясь, предложил Володя.

— Не, — отрицательно кивая, запротестовал Юрка.

— Согласен, — отозвался на протест «знатока», заметно посерьезневший Сеня. И приподняв указательный палец левой руки, добавил, — а, вдруг, там у них своя Маня есть — опять глупо выглядеть будем. Может еще что-нибудь вспомнится, а Ген?

— Вот еще — никогда не думал, что пригодится. Надо же, память сохранила — называется; исповедь Кощея Бессмертного:

Яга смотрела на меня,

Влюбленной, возбужденной выпью.

А, я подумал, — это зря,

Ну как, я столько выпью?

Комната, в очередной раз, вздрогнула от необузданного хохота. Но казалось что Юра, смеялся для того, что бы, не уронить свой статус единственного «теоретика» — дескать, куда ж они без меня. А, Володя, из последних сил, стремился не пропустить какую-нибудь несуразную нелепицу, чтобы, не влететь в историю еще раз. Оба, смеялись в знак солидарности с Сеней — ну, не будет же он просто так, ни с того, ни с сего, хохотать.

— Нет, это тоже не годится, — не дождавшись словесного одобрения, опередил Гена реакцию Сени.

— С меня, взятки гладки, — развел руками тот. — Что называется; забыл, что не знал, из того, что не умел. К тому же ты обнадежил, значит — вперед, напрягайся еще — не зря проспал полдня.

— Ох, и горе мне, с детворой. Ладно, что-то вроде бы забрезжило, дай-ка, возьму тетрадку с карандашиком, а то так не получится, — пробурчал, словно себе под нос Геннадий, и растянулся на койке в позе мыслителя.

Сеня, дабы не терять понапрасну время, вышел в коридор, и тут же, обратив внимание на непривычную тишину в своей комнате, заглянул в приоткрытую дверь. Предположение оказалось верным: Юра спал на боку, выставив перед собой обе руки направленные к столу, а Володя, еще пытался сопротивляться одолевающей его дреме. Запрокинув руки за голову, он делал последние попытки разомкнуть веки.

— Дрыхнут, — подмигнул ему Геннадий и небрежно отмахнулся, словно говоря, — иди, гуляй пока, не сбивай с толку, кажется мне — должно все получиться.

Поняв все именно так, Сеня со значением, медленно без звука прикрыл дверь и направил свои стопы туда, куда посылал его собственный капризный организм. Толкнув дверь туалета, он понял, что придется прогуляться до четвертого этажа — на втором, как говаривал, часто захаживающий к ним на этаж, вечный носитель перегарного духа — для нейтрализации говно аромата, сантехник Степан, — от абитуры одни засеры.

Из туалета, что на четвертом этаже, валили клубы дыма, несущие с собой аромат дешевых сигарет «Памир», и звуки молодецкой болтовни, сдобренной парами алкоголя.

— О, Пчелка, привет бродяга, — протянул руку, оказавшийся совсем рядом у двери, Паша Чижов, самый гривастый парень из всей абитуриентской братии, с которым пришлось дней десять поваляться в гардеробной. — Опять свой клозет заскакали? Курить будешь?

— Не, что-то не хочется, да вы тут задохнетесь, или комендант застукает, — поедете в школе доучиваться, в деревянном сортире бычки смолить, — бросил Сеня и проскочил в кабинку.

— И, правда, давай смываться, а то начадили тут, — резонно рассудил один из трех курильщиков. — Да и девчата наверно готовы пообщаться.

— Что-то я уже сомневаться стал, кажется, обиделись, — донесся до Сениного слуха голос Павла. — Пока Сеня, сильно гостеприимством не злоупотребляй. — Толпа дружно заржала и хлопнула входной дверью.

— Тоже, какой-то ерундой занимаются, — подумал Сеня, и с новыми силами устремился на свой этаж готовый вновь ринуться в бой.

— Залетай Пчелка, а то одобрить некому. Кажется, я вспомнил один «шедевр», Сереги Мухина, — полушепотом, поторопил Гена, возвратившегося с прогулки Сеню. — Он всему полку для заочниц стишки сочинял, а это по моей просьбе нацарапал. Я его тогда переписал несколько раз из-за почерка безобразного, да после, что-то отказался от затеи, и правильно — хлопоты с этой девушкой пустыми оказались. Будешь слушать? — спросил Гена, и, завидев одобрительный кивок, взобравшись по круче на подушку, вовсе не интонируя, враспев, забубнил:

Ты таинственностью не мучай,

Ты приди, и скажи — кто ты.

Ты увидишь, что будет лучше —

Никакой тебе, маяты.

В час, когда, край светила утонет,

Бросит месяц серебряный луч,

Ветерок, зной на волю прогонит,

Не спеша — он лишь днями могуч,

Увлекут нас потоки ночные,

От заката, до новой зари,

В пущи те, где цветы неземные,

А над ними, безмолвье царит.

Будут наши мятежные души,

Словно бабочка и мотылек,

В полумраке рапсодии слушать,

А потом, пусть алеет восток.

Ты таинственностью не мучай,

Приходи, расскажи, кто ты.

Вот увидишь, что будет лучше,

Никакой, тебе, маяты!

— Вроде бы ничего не напутал, — подал голос Геннадий, так и не дождавшийся реакции от единственного внимающего ему слушателя.

А слушатель этот, все рифмованное и записанное в строчки считал поэзией, и по этой причине, сейчас не мог ничего внятного произнести — слишком красивым, показалось ему, это прозвучавшее «бессмертное творение» ефрейтора Мухина, — как у Есенина, — подумал Сеня, где, — «Грубым дается радость…». Его друг Мишка Юдин сказал, когда-то, что это лучшее стихотворение не обласканного партией и правительством, великого русского поэта. Вот и пришлось Семену Пчелкину выучить стих наизусть, дабы не прослыть невеждой в студенческой среде, в которую он лелеял надежду как-нибудь, да просочиться. А сейчас, когда Мишки рядом нет, и некому подсказать какие-то лестные слова, Сеня пыжился в бесплодном поиске, помалкивая.

— Ну что Пчелка воды в рот набрал, невпопад получается, да? — призвал к ответу Генка.

— Наоборот, хорошо.

— Еще бы. Я не про то. Как думаешь, достойным будет такой ответ на их, четыре, убийственные строчки? — задумчиво вопрошал Гена.

— Сверх того. А что…, и лирика, и цинизм в наличии, и, мужское великодушие присутствует, а оно, тут не лишним будет, — выдал Сеня, наконец-то, удачно сформулированную фразу. Заметив довольную легкую ухмылку на Генкиных пухлых губах, добавил, — лучше не придумаешь.

— Детвору будить будем?

— Пусть спят; часок, думаю, Кулемы потратят, если не больше. Тут ведь соответствовать не так-то просто, а сдаваться они точно не захотят — вот ребятки сил и наберутся, вдруг, да их светлые головы еще пригодятся, — рассудил Сеня, и вновь воспользовался «ниточной почтой».

— Ты Сеня, чувствую, в стишках недурственно сечешь, только что-то сиротой казанской прикидываешься — я ни я, и хата не моя. Кажется мне, ты сам не хуже смог бы сочинить, — рассчитывая, наверно, услышать отрицательный ответ, предположил Гена.

— Да, в порядке баловства, иногда наплетаю чего-нибудь, — с нарочитой нескромностью ответил Сеня, решив подурачиться, и если что выдать в «эфир» то самое, что только что приходило в его голову. — Вот, к примеру, грустные строки о печальных перспективах, ожидающих поклонников шумного время препровождения, в питейных заведениях низшего разряда, в самый разгар знойной погоды. Если пожелаете, могу озвучить немедленно, — несколько жеманно предложил Семен, и только после этого взглянул в сторону, слегка обескураженного таким поворотом событий, товарища.

— Зажигай, — сказал тот, и, подперев подбородок обоими кулаками, продемонстрировал готовность послушать некий результат творческого поиска рифмоплета Семена Пчелкина.

— Надо? — не очень настойчиво спросил Сеня.

— Угу, — утвердительно кивнул Гена.

— Доигрался сэр на скрипке, — примерно так подумал про себя Сеня. Он, важно крякнул, считая, что это обязательно должен делать каждый уважающий себя исполнитель поэтического произведения. Выдержав величественную паузу, закатив глаза под потолок, Сеня в том же стиле, что только что и его теперешний слушатель, прочел те самые строки, которые заканчивались констатацией душевного слома или попытки спасти бессмертную душу, — «… я собираю пробки, душу свою затыкать».

— О-го-го, — тут же отозвался Геннадий, реагируя то ли на вселенскую тоску, сквозящую из стиха, то ли на мастерство автора. — Вот это, я понимаю…, — будто не найдя, чего же еще добавить, покачал он головой, но, вдруг, неожиданно добавил, — не хуже Есенина. Высший класс. — При этом Гена подмигнул Сене настолько загадочно, что тот так и остался в раздумье: кто же из них двоих оказался жертвой розыгрыша? — Еще есть, чем удивить?

— Обойдетесь, изысканной поэзии много слушать вредно — вкус теряется, — без ложной скромности выдал Сеня. Он наверно покраснел бы, если Генка пристально взглянул бы в его глаза. Но, тот подняв с тумбочки пачку Памира, покинул комнату, предварительно бросив куда-то в пространство нечто невнятное, на подобие:

— Пойду, курну, а то уши что-то пухнут, — и тихо прикрыл за собой дверь.

Оставшись к комнате с двумя залихватски похрапывающими нетрезвыми, счастливыми до безумия, юнцами, выспавшийся накануне Сеня погрузился в будоражащие его душу сладостные раздумья, касающиеся перспектив завтрашнего вечера. Рассудок, почти не сопротивляясь, сыграл в поддавки — тут же сдался на милость победоносно шествующей, пронырливой фантазии. А та, ни чем не ограниченная, легко унесла влюбленного героя в такие романтические дебри, из которых выбраться невозможно, даже если и слишком захочешь. Но ты, ни при каких условиях, не захочешь, и точка — это аксиома, которая, как известно, не требует доказательства. И Сеня, безвольно утратив связь с реальностью, самозабвенно упивался яркими красками картин, мгновенно созданными этой беспечной, а порою не слишком разборчивой в изобразительных средствах, затейницей. Фантазия разгулялась на славу, безоговорочно потворствуя смелым пожеланиям, длительное время отторгнутой от романтических переживаний, а теперь светло загрустившей, Сениной души. Специалисты, если бы их спросили, легко, но доходчиво объяснили бы сущность происходящего тем, что два полушария мозга не способны одновременно исправно трудиться на благо человека. Вступая в противоречие, оба стремятся купировать способности антагониста, и если побеждает та часть мозга, что отвечает за эмоции, то ничего толкового не жди. Попробуй, к примеру, пройти все экзамены без сбоя, если, о, ужас: ты знаешь, что место одно, а вас пятеро и те, наверное, не глупее тебя, а еще, по математике выпадает система тригонометрических неравенств, да с параметром, а по физике устройство и принцип работы полупроводникового триода, с какой-то там дырочной проводимостью. Дашь волю страху, не справишься — сразу домой. Если происходит наоборот, то конечно все будет чинно и ладно, но скучно, и не очень-то радостно. А Сене, сейчас было радостно, хотя его голова, понемногу, уже начинала отдавать предпочтение здравым, или не очень, в зависимости от того, кто их будет оценивать, мыслям. Он принялся задумываться о вполне прозаических вещах:

— Работу ночным сторожем, рублей на пятьдесят, или тем же дежурным сантехником на полставки, в ЖЕК, он наверно найдет. Две стипендии — еще шестьдесят рублей. Минус, десятка за съемную квартиру, очень даже сносно можно жить, — планировал без оглядки на возможность размножения, обреченный на раннюю семейную жизнь, завтрашний студент, Семен Пчелкин. — А что, с третьего курса своего меда, Аня запросто переведется в местный институт, и заживем по-взрослому — беззаботно, — торжествовал он по поводу, на удивление отчетливо проявившей себя, его домовитости, с примесью некоторого сочувствия к себе. Так лихо, мысленно, разрешив, не свойственные, его романтической натуре, вопросы, Сеня вновь вознамерился потакать этой самой натуре, отдавшись во власть чувствам, но тут, произошло грубое вторжение в его уютный, подернутый сладковатой дымчатой пеленой, мирок.

— Сеня, ты, что за окошком не наблюдаешь? Почта внимания просит. На минуту оставить без присмотра нельзя, как дети малые, — напрягал ситуацию, используя повышенную громкость, только что вошедший в полусонную комнату, всласть накурившийся, Геннадий.

— О, и, правда, я и не заметил. Да и ладно, все равно, что бы мы тут без вас, дяденька, делали, — с проблеском ехидства, отозвался Сеня, и выудил послание из уличного пространства. Неторопливо развернув листок, Сеня при первом взгляде удивился размашистым, криво-косым каракулям, которые словно подмигивали ему, приглашая повеселиться. — Так, из девчонок, только какая-нибудь пробегавшая с мальчишками все детство, пигалица мужиковатая, нацарапать может, — предположил Сеня и пробежал глазами текст, состоящий всего из четырех строк, которые торжественно обещали читателю ниже следующее:

Я, конечно, тебя не оставлю,

Непременно, сейчас прилечу.

В тот же миг, от печали избавлю,

Только морду…, побрею, чуть-чуть!

Закончив, Сеня оторопело принялся рассматривать взбудораженную, неслыханной несуразицей, мимику Генки, ему стало проясняться, что тот еще в большей степени, чем сам Сеня, ощущает себя некомпетентным. Однако, через мгновение, когда Гена тоже прочел эту перемудренную бессмыслицу, в обеих головах возникла мысль о том, что самое первое суждение о соседках сверху, по которому выходило, что девушки не очень-то измождены избытком интеллекта, становится похожим на правду.

— Ну, и как тебе игра? А авторы строк? — глупо улыбаясь, поинтересовался Сеня, вновь расправляя измятый листок.

— Игра-то, наверное, закончилась, да и эти умницы, кажется мне, здесь не задержатся хотя бы на год. Или я чего-то в жизни понимаю, — весьма солидно рассуждал ветеран РВСН.

— Нет, тут ведь нацарапано: «…сейчас прилечу, только…», это уж совсем какая-то чертовщина, — бормотал Сеня растерянно. А внутри него, в каком-то неопределенном месте беззвучно затренькал некий колокольчик, словно бы напоминая о чем-то очень знакомом, либо пытаясь, навести на чрезвычайно важную догадку, что будто уже повисла в воздухе, но никак не являлась. Непонятный шум привлек его взгляд к двери, которая почти в тот же момент начала медленно интригующе приоткрываться, тут же в проеме образовалась вначале одна расплывшаяся в полупьяной улыбке, безобразная рожица, а следом еще три.

— Привет подружки, — сквозь неистовое ржание почти выкрикнул главный волосатик первого потока, Паша Чижов. Все четверо ввалившись в комнату, продолжали надрываться в нескончаемом смехе. — Ждать не утомились? А Сень, так мы, побриться успели, как и обещали.

— Вы что, одурели что ли? — по-настоящему злясь, перебил незваных гостей, едва успевший по-настоящему раскрыть глаза, Вова Лизин. — Прискакали тут чуть свет. — Обе компании дружно засмеялись Вовкиному казусу.

— По поводу дурости, так мы все тут одинаковые, — чуть успокоившись, продолжил напускать туману Паша.

— Нет, — вы прибежали ни с того ни с сего, — принялся утихомиривать гостей Гена, считая, наверно, что те чудят с перепоя. — Вы извините ребята, шли бы вы отдыхать, мы вас не ждали.

— Так мы к вам и не собирались. Мы к девочкам, вроде как по приглашению. По такому случаю, я почти весь свой «Спортклуб» на эту банду извел, — оповестил хозяев Павел, тут же разрумянивший свои обе щеки хлесткими авто пощечинами. Он охотно и демонстративно упивался собственным преимуществом по части информированности. — А они нас к вам отправили. А вы думали, что девчонки побреются и к вам прилетят, да?

— Вы над нами пошутить, что ли собрались, — закричал во все горло Юрка, и мгновенно вскочив с кровати, предстал перед гостями со сжатыми до посинения кулаками.

— Стоп Юра, — остановил его старейшина комнаты. — Накидать по лицам никогда, не поздно, только вот рано, вовсе не надо. Пусть парни пелену разгонят, а то, я тоже ни черта, не секу в ситуации.

— Да, что тут сечь-то; подшутили девочки над нами, всеми скопом. Мы же им со скуки, удочку закинули, поиграть типа. Ну, те получили записку, посмеялись, да и вам, будто от себя отослали. Так и пошло поехало; примут, прочтут, поржут, и дальше — вверх или вниз. Теперь-то говорят неудобно им, — раскрыл Паша эту большую тайну, описав все нюансы в подробностях. Окинув хозяев беглым взглядом, и убедившись, что даже Юрка все понял, Паша добавил, — так…, у вас что-нибудь выпить есть, а то эти авантюристки в гости зовут, на жареную картошку, видно извиниться хотят. Пойдемте, чего сидеть-то, там весело, наверно, будет. Заодно в буриме поиграем. — Все дружно засмеялись, теперь уже довольно сдержано.

— Вот так, Сенька, запомни, такое оно это пресловутое женское коварство, — уже подходя к обворожительно пахнущей жареной вкуснятиной комнате, прошептал, слегка приклонившись, на ходу распаляющий свою словоохотливость, Гена.

Сеня сошел с электрички, неся с собой приподнятое настроение, информацию для родителей о зачислении в ВУЗ, и обещание заместителя декана о том, что главный документ, подтверждающий его, Сенин, столь значимый статус, студенческий билет, будет пылиться в ожидании хозяина, начиная с тридцатого августа. Притомившиеся от долгого сидения ноги, резво несли его по родным извилистым улочкам и переулкам, навстречу недельному отдыху. Вот и родной палисадник, с какими-то чужими акациями, встретил Сеню. Ну, нет, просто тебя долго не было, а акации заметно подтянулись и закудрявились, — догадался он. Пройдя сквозь распахнутую калитку — отец последним входил, а мама пока не видела, — отметил Сеня, он дробью, пальцев по стеклу оповестил родителей о прибытии. Не успел он вынырнуть из-за угла дома, как напоролся на отцовский вопрос, — чего ты там крадешься, я давно понял, что сынок пожаловал. Отец восседал с блюдцем на своем излюбленном месте — на верхней ступеньке крылечка. Рядом дымилась индийским чаем «со слоном», полулитровая эмалевая кружка. Он пожал плечами, дескать, обожди, допью пока, и поинтересовался, — а догадался, как я узнал, что это ты?

— Да откуда, — не задумываясь, ответил Сеня, привычный к отцовским заковыристым вопросикам, но не очень любивший искать на них ответы.

— Я так понял, что придется тебе в армию пойти, — с лукавинкой в хитроватых глазах, бодро предположил отец.

— С чего это вдруг, — полушутливо поинтересовался сын.

— Весь район слышал, что электричка пришла. А отец у тебя что, пень глухой? А ты не догадался. Кто ж такого обалдуя, в институт возьмет — только в армию, для прокачки разума.

— Ты с кем там балясы точишь, — послышался из глубины сеней женский голос, и в дверях показалась Сенина матушка.

— О, еще одна, сына родного не узнает, что мне с вами делать, с обалдуинским таким царством, продолжал подтрунивать над любимыми родственниками отец семейства.

— Хватит мелить, расселся тут, не пройти, не проехать, сдвинься хоть, — и мать бесцеремонно протиснувшись к сыну, заключила того в крепкие объятья, приговаривая, — ой соскучилась-то как, сынок. Ну и что, как успехи? Исхудал-то как, — не выдержав даже незначительной паузы, добавила, — рассказывай.

— Все хорошо, только вот папка в армию предлагает сходить, ума набраться, — довольным тоном отозвался Сеня.

— Да ладно, не выделывайся, излагай все как есть, — призвал отец, становясь более степенным, и старательно выплескивая на траву остатки чаинок из кружки.

— Студент я, — решительно выпалил Сеня, и для пущей важности рубанул пару раз воздух сжатыми кулаками, таким манером, будто осадил ретивого коня, натягивая поводья.

— Ну, я то и не сомневался, — не замедлил прихвастнуть собственной прозорливостью отец.

— Это да, сотку другую накатишь, и спишь спокойно, уверенным сном, — добродушно съязвила мать. — Пошли в дом, накормлю тебя, а то голодный пади. Я то, предполагала, что сегодня должен подъехать, борща приготовила, — засуетилась она, проходя на кухню.

— Ух, ты, — сглотнул Сеня, и с азартом потер ладони. — Давай мамуль, правда, с самого утра не ел.

— Ладно, сами тут управляйтесь пока, а мне в магазин сбегать надо. Слышишь отец, корми студента, пока не утомится, — распорядилась мать. Выставив перед Сеней его излюбленную тарелку с дымящимся ароматно пахнущим варевом, она, предварительно заскочив в комнату, поспешила к выходу, и на ходу бросила, — я скоро, только туда и обратно, соскучиться не успеете.

— Что это она? — спросил Сеня, и тут же блаженно застонал от ощущения божественного вкуса любимого блюда.

— Ну, так с голоду, и деготь слаще меда бывает, — подтрунил отец.

— У, — несогласно закивал Сеня. — Чего все-таки она полетела, если что нужно, так я бы сходил.

— Да с тебя-то какой толк. Ты не понимаешь, ее ведь так гордость распирает сейчас. Представь, вот она заходит в магазин, а там народу полно. Она, обязательно, а как же иначе, громко здоровается и сокрушается: «Ой, как долго стоять-то придется. И, непременно, кто-то, да заметит, — что зазналась Ивановна, уж совсем с народом посудачить не желаешь. — Да времени не шибко у меня, — ответит мамка твоя. — Ну, коли так, проходи без очереди. О, наверное, сынок подъехал?» — как всегда, первой догадается Катя Салова, информационное бюро местного разлива. А после, еще раз пять, придется родительнице твоей, в течение часа упоминать, о том, что выскочила она из дому на минутку, пока не услышит от всех знакомцев, какой же у нее сынок, молодец, — лукаво подмигнув, закончил отец развенчивать «хитрющий» замысел супруги. Но, еще четверть часа продолжал развивать эту очень важную, на его взгляд, тему.

— Ну, батя, — громко рассмеялся Сеня, заметив во дворе знакомый силуэт, — это кто там к нам пришел, ни мама ли? — кивнул он в сторону окна.

— Видно никого не было за покупками, либо попутчики с отвислыми ушами подвернулись, — не спешил отец признавать собственный просчет. — Да еще будет время, нахвастается всласть, может быть и так подумала, — не сдавался он.

— Не соскучились? — с порога спросила мать. И, оставив не очень наполненную авоську прямо у порога, поинтересовалась, — ты, что Сенька расплылся до ушей, папины небылицы прослушал со вниманием.

— Ну-ну, небылицы. Чего летала-то? Почти, с порожней сеткой прибыла. Хотя бы перцовки, ради такого дела, взяла, — выразил хозяин семейства, легкое, но справедливое, на его взгляд, недовольство.

— Перцовки, со спринцовки, сколько угодно, всем страждущим дяденькам. Толи ты не знаешь, что у справной хозяйки всегда есть, все, что надо ко времени, — не без оттенка женского шовинизма, парировала хранительница очага. — Если хотите, сейчас поставить могу, или вечером. Может, кто из родни заглянет на огонек, тогда бы и посидели.

— А сейчас тебе, что, утро раннее? Сын приехал, совсем взрослый мужик, хоть жени, прям сейчас, а ты рассуждаешь не по делу Рыбкина. Наливай, студента обмыть надо, не то выгонят, упаси Бог, тогда по правде; либо в армию, либо женись…

— Все, хватит болтать что зря, — перебила мать. — Давайте по чуть-чуть. Ты, сынок не будешь против этого?

— Обязательно надо? — спросил Сеня, слегка напрягаясь от витиеватых рассуждений родителя по поводу женитьбы. — Толи они догадываются о его треволнениях, — подумалось ему.

— А как же, не уж-то, старшекурсники не посвятили в тонкости учебы…

— Бать, ты о том, что от сессии до сессии, живут студенты весело? Так это, так, прибаутка. На самом деле, там пахать надо, — с каменным выражением лица, подметил Сеня.

— Это мы знаем, какой у нас сынок красный пахарь из артели «За индустрию». Давай мать по стаканчику да поговорим ладом, — наигранным хозяйским тоном распорядился Семен Михайлович. — Ты надолго прибыл? — успел он поинтересоваться у сына, пока мать хлопотала у стола.

— До тридцатого.

— Что так скоро-то? — всплеснула мать.

— Больше недели, успеешь налюбоваться. Давай, Любовь Ивановна, за сыночка, студента новоявленного, Семена Семеновича Пчелкина, — звучит-то как, а? опрокинем по маленькой, — и отец поднял намного выше, чем обычно, наполненный до краев граненый стакан.

Борясь с нетерпением, поскорее вырваться на волю, и бежать без оглядки туда, где его, наверное, заждались, Сеня, дабы не растягивать слишком предложенную отцом церемонию, безоговорочно последовал его примеру.

— Мам, пап, не обижайтесь, пойду я прошвырнусь слегка, пока еще не совсем стемнело, — сказал Сеня, сотворив мину провинившегося школьника. Наскоро закусив, он добавил, — завтра наговоримся вдоволь.

— Ну, сынок, — пыталась протестовать Любовь Ивановна.

— Да пусть идет, потом все расспросишь еще по нескольку раз. Чего ему с нами-то, там друзья подружки, дело молодое, — поддержал отец молодецкий порыв сына.

— Все, тогда я пошел. Без обиды? — решительно вставая из-за стола, бросил Сеня.

— Иди уже, гуляка, — сдалась мать. — Постелить-то тебе где? — и она кивнула вопросительно в сторону сеней.

— Угу, — пробурчал Сеня и поспешил на воздух.

А на воздухе было здорово. Вечерние запахи окраинной улочки небольшого городка сладковато пряно дурманили. Слегка заалевший запад ненавязчиво намекал, интересующемуся вечерней перспективой студенту, чуть захмелевшему, и, от того по-детски восторженному, на то, что нужно поспешать. И Сеня, искренно позавидовав самому себе, небрежно притворил калитку, и сходу зачастил бодрым шагом.

Миновав пару усадеб, он вознамерился было, свернуть налево, дабы перейти на противоположную сторону улицы. Но, завидев впереди густо чадящего самосадной цигаркой деда Прокопа, счел, что проигнорировать старика будет верхом бестактности, мгновенно изменил решение. Ему показалось, что тот всем своим видом указывал на крайнюю необходимость их личной встречи. Посему, Сеня, не задумываясь, хотя и вопреки желанию, направил свои стопы в сторону старейшего друга молодежи.

— Бросали бы курить Прокоп Федорович, — издали, по обыкновению в очередной раз посоветовал Сеня, рассчитывая не затягивать надолго разговор, а отделаться парою дежурных фраз.

— Кто не курит да не пьет, тот здоровеньким помрет, — как и ожидалось, отшутился старик. — Тут ведь все не так-то просто: причина да повод могут такого натворить, что табачок да стопочка, очень даже запросто за легкое повреждение, наподобие насморка, сойдут, это если духом не совсем хилый, — продолжил дед Прокоп, поразив не слишком-то наивного парня умозаключением недосягаемой для неокрепшего разума первокурсника, глубины и мудрости. А еще, Сеня понял, что разъяснять, эту спрятанную под мало прозрачными намеками мысль, старик собирается постепенно, малыми отрывками, ежечасно кидая взгляд в туманное, межзвездное пространство ощетинившегося своей густотой, Млечного пути.

— Да ты слишком-то не поспешай, похвастай хотя бы как мужик основательный. Надеюсь, есть чем? — предположил Прокоп Федорович, и было понятно, что просто так от него не отвязаться.

— Докладываю, — зачастил Сеня, — студент первого курса…

— Не торопись шибко, некуда тебе спешить, — прервал старик юношеский словесный частокол. И, уловив во взгляде парня искорки недоумения, добавил, — да присядь уже на пару минут, чуть, слегка потолкуем.

— Ну, и…? — протянул Сеня, бухнувшись на лавочку, вопросительно взглянул на назойливого собеседника.

— И, вот тебе и ну — подковки гну. Болтуном, я парень оказался, никуда не годным пустомелей, — кивая на каждом слове, настаивал на своем Прокоп Федорович. — Я тебе чего обещал-то, помнишь? — старик с вызовом вздернул подбородок. Но, сообразив, что молодой человек не догадывается о чем идет речь, с наигранной грустью продолжил, — обещал ведь девушку, для дальнейшей твоей несчастной судьбы сберечь, от проходимцев со стручками, да где уж: то на Восходах каждый вечер двое косматых круги с восьмерками до полуночи выписывали. Но, тут кажись впустую, зря не скажу.

— Все, Прокоп Федорович, пойду я, — привстал Сеня, слегка расстроенный таким мутным поворотом.

— Ну, сейчас и пойдешь, дослушай, наберись храбрости, правду говорю, — заверил старик. — Я же что, помело тебе?

— Так вы только что, об этом и сказали про себя, — напомнил Сеня и решительно встав, повернулся, чтобы уйти.

— Это брат ты мой, ты напутал, это не про то, я тот раз болтал, когда обещал, а тут, правда, сущая. Дурачком то, не будь, сейчас доскажу и полетишь, если захочешь. Но в любом случае уже как не торопись — опоздал наверно навсегда, — умело остановил заслуженный ветеран, вдруг заколебавшегося парня, и философски резюмировал, — да, похоже, это к лучшему. Ты посиди еще чуток, послушай, а там видно будет. Вот и правильно, одобрительно кивнул он, — послушай.

— А не тень на плетень, эта ваша «Сага о Форсайтах»? — не очень-то настойчиво высказал сомнение, начинающий впадать в тоску «жених».

— Ты что парень, обидеть хочешь? Слушай и не сомневайся, так все и было. Значит, долго эти двое ухарей, шумом донимали всю округу каждый вечер, да все, кажется, впустую. Неделю таким лядом прогоняли порожняка, ну и скрылись с глаз подальше. Ну, думаю, — «стойкая девица», облизнулись пареньки. Где там, на следующий вечер опять мотоцикла, вновь зарычала. Ну, так тут уж растаяло сердечко у девушки. Чего ж ты хочешь, Толька Бобров на Яве да в танковом шлеме. А на нем, форма какая-то, хитро — модная, толи он стиляга, толи лесник, на спине полукругом ССО СЮИ напечатано. Диковинно так, в общем — девчонки строем, как на мед. Я ему про тебя-то рассказал, а он только посмеялся, да просил передать, дескать, Сенька дурачком будет, если обидится, пусть лучше спасибо скажет. И то, правда, он ведь Толик годков на пять тебя постарше, женского полу повидал. Наша порода, — какой никакой внучок троюродный, — не без гордости подметил Прокоп Федорович. Мельком взглянув на окончательно притихшего студента, старик добавил, — ты, правда, лучше порадуйся, что так все вышло, слышал, как мудрые говорят, — «не жди женщину слишком долго, а то, дождешься на свою голову», — скрипучим голосом рассмеялся дед. А тут и ждать не нужно, само собой все разрешилось, спасибо Толику. Такие парни слишком полезные товарищи, они как глазные врачи, зенки распахивают молодняку. Кстати он ведь на юриста учится: следователем будет, а может прокурором или аблакатом, ну это значит защитником. Понял? Что-то Сенька ты раскис, кажется, это зря. Может первачка по сотке, для смягчения души. У меня «Марципуля», знатная, мягкая получается, как раз от юношеской тоски, самая что ни на есть, подходящая, — дед, слегка крякнув, извлек из зарослей, что обязательно бывают под скамьей, бутылку, и тут же присовокупил к ней не очень вместительную алюминиевую кружку, видимо находившуюся где-то рядом, наготове. — Ну, — вопросительно кивнул он. — Все равно твой вечер испорчен: эта парочка, намедни, отбыла, как говорится в неизвестном направлении. Лучше завтра, в Гор сад прогуляешься, там в эти дни такую красавицу, на любой вкус отхватить запросто. На, убавь хандру.

Безвольно пойдя навстречу не очень настойчивому напору ветерана, Сеня обреченно подумал, — что-то я зачастил, в последнее время. Как же это, никогда бы не подумал, что так может быть, все рухнуло в одно мгновенье, а то, что осталось, ничего не стоит, и никому не нужно, горе мне, — беспомощно рассуждал Сеня, несомненно, самый несчастный человек на свете. Он не слышал, о чем стремился рассказать ему этот старик, в чем убедить и, от чего предостеречь. До Сени доносились какие-то несвязные обрывки его торопливых фраз, которые, наверняка, были лишены хоть какого-то смысла. — Да и что он может понимать, в моей жизни, этот «божий одуванчик» из прошлого времени. А кто сможет? Никто не сможет, никто не поймет, да и пошло оно все лесом, — безмолвно буянила душа разочарованного в жизни юноши, лениво плетущегося к родительскому дому. Он чувствовал какой-то надлом, случившийся в нем только что, но пока не мог понять, что же это с ним произошло, после сегодняшнего удара. Теперь ему вряд ли удастся скоро уснуть, во всяком случае, это уж как водится, до тех пор, пока его настырная недремлющая логика не преподнесет ясный ответ на блюдечке.

На столе, приютившемся посередине большой стены просторных сеней, слабо поблескивали в лунном свете, протискивающемся сквозь малюсенькое оконце, две соблазнительные, литровые стеклянные банки. В одной, как и ожидалось, оказался в меру кислый, игристый, хлебный квас, а содержимое второй даже смогло порадовать расстроенного полуночника. — Подсластить мамуля решила горькую пилюлю, самим вишневым вареньем, видно тоже осведомлена, о моем фиаско, — рассудил Сеня, и, не позволив себе даже слегка покапризничать, решительно вооружился столовой ложкой, которую мама не забыла аккуратно водрузить, прямо на крышку банки. Из предварительно нудно прошипевшего свое привычное время транзистора донесся бархатный голос, похожий на голос великолепного ведущего, Виктора Татарского, который оповестил всех не дремлющих в такое время о том, что из обломков великого Битлз, возник очередной, на этот раз будто бы успешный проект, квартет Крылья, с участием Пола и Линды Маккартни. Зазвучала мелодия, не менее красивая и бархатная, чем голос диктора. Но название композиции, к сожалению, Сеня не смог расслышать, уж слишком упивался, он сейчас прелестью вишневого удовольствия. Он исправно отправлял по назначению, ложку за ложкой, не сбиваясь с ритма, будто старался подавить, готовые вот-вот накатить ручьями непрошеные горючие слезы. Он слушал ласковую музыку, и, не препятствуя тревожному сумбуру, безраздельно царящему в опустошенной голове. Варенье закончилось как раз в тот момент, когда зазвучал финальный ноктюрн ночного радио, знаменитейшая, умиротворяющая мелодия семидесятых, популярная до сих пор.

— Вот такое оно, это женское коварство, — пришли, вдруг, на ум вчерашние слова матерого однокашника.

— Что-то уже домой захотелось, — поймал себя Сеня на мысли о том, что так он подумал о студенческой общаге. Это странно и удивительно, но он тут же с облегчением вздохнул, — все, минут через пять усну. Сеня уснет, потому, что он понял, что в нем сегодня произошло, такого значительного. Все просто — он стал взрослым.

…Вопреки благоприятному для студентов прогнозу погоды, из которого следовало, что начиная с субботы, зарядят проливные дожди, вновь установились солнечные денечки. Факт этот огорчил всю, за редким исключением, студенческую группу, оказывающую местному председателю колхоза Ивану Ивановичу Герберу посильную помощь в уборке и сохранении выращенного его коллективом небывалого урожая пшеницы. Изначальная факультетская разнарядка на две недели, и так уже была нарушена — заканчивалась и третья семидневка, о которой председатель смог договориться с деканатом.

— Ребятки, хочу попросить вас, останьтесь еще на две недели: зашиваемся мы, а без вас совсем мне труба будет, — чуть ли ни с поклоном просил он. — Я с вашим деканом предварительно решил вопрос, теперь вас прошу; зарплатой точно не обидим. Хотя вряд ли это получится; четвертая неделя-то, — к этому времени, говорят, прогноз на дожди обещают, — немного смягчил он условия, завидев кислые лица студентов.

— Точно…, использовал военную хитрость, — раскусил маневр руководителя Витя Солмияров, один из двух армейских ветеранов. Так или иначе, все безропотно согласились поработать еще, конечно с поправкой на предполагаемую милость природных сил. Но встреченный мелкой моросью рассвет «последней» субботы, обернулся к началу рабочего дня необычным для окончания сентября маревом.

— Да здравствует трудовой энтузиазм советского студенчества, — выглядывая в окно, произнес Олег Барабанов, первый меломан группы С711, и ударник музыкального коллектива, обычно просыпающийся раньше всех. Вообще-то он Рамаданов, но все его называют по принадлежности к увлечению — Барабанов, а он и доволен, подтвердить свою музыкальность, исполняя вечерами популярные песенки под гитару.

— Олежка, с чего это из тебя, трутня, трудолюбия фонтан забил, в конце-то сезона? — процедил еще не проснувшийся окончательно Гоша Казаков, его давний знакомец и почитатель музыки исполняемой его группою.

— Гоня, ты на воздух выглянь: дождя-то тю-тю, разбирай рюкзачок, и, тяжкий грех перед товарищами замаливать начинай, ведь нельзя заранее котомку в дорогу собирать; народная примета — путя не будет, — отозвался Олег.

— Да уж; свежесть на дворе, собачки в конуре. Слегка поморосило и тучки на север проскочили: через часок комбайны пойдут, — обреченно оповестил Коля Комков, сменщик Сени Пчелкина на приемном пункте зернохранилища, только что, возвратившийся со смены. «Повезло…», — печально кивнул он Семену.

— Да и ладно, неделька пролетит — не заметим…

— Зато, хоть еще разок Клинки физиономию подчистят, слегка…, до фонарей под левым глазом, — перебил Сеню, Юрка Бондарев, вечно ехидствующий братец близнец Вали Бондаревой, активистки, уже с явным перевесом претендующей на позицию старосты группы. Комната не слишком сдержано хохотнула.

— А почему Клинки-то? — притворяясь неосведомленным, спросил Гоша Казаков.

— Да в этой Розовке, одна половина народа Клинки, а другая Шмиты да Герберы, одна только Верочка Берген. Не заметно, что ли? Вот такая дружба народов получается. Да Пчелка? — не переставал подтрунивать над Сеней, Юрка.

— Спасибо Юрок за информацию, на мне как на собаке зарастает. А ты дежурным по лагерю оставайся, когда мы в клуб пойдем, чтоб, нечаянно, на твоем русском лице эпидермис не осыпался от крепкого немецкого кулака, — беззлобно огрызнулся Сеня.

— Да мне твою физиономию не жалко: правится — получай.

— Спасибо друг, ты настоящий Бондарь. Все, мне на смену пора. Что там, Коль, работа срочная осталась? — спросил Семен у сменщика.

— Пока нет, через часок из Калиновки ожидается; — бригадир сказал.

Весь завтрак и начало смены, до тех пор, пока не подошел самосвал с зерном, Сеня никак не мог избавиться от воспоминаний навеянных этой Юркиной дурной шуточкой:

«Здание новенького сельского клуба содрогалось от звука музыки несущейся из двух приплясывающих в такт колонок, установленных по обоим краям сценического помоста. — «Эти глаза напротив…,» — призывал Валерий Ободзинский обратить внимание на противоположную сторону зала, где и, правда, красивых глаз было предостаточно. Сеня впервые заинтересованно обратил внимание на, девушку примерно его роста, с глазами из этой самой песни, и очень стройную, (спортсменка, еще подметил он об Ирине Гришиной, его сокурснице), которая стояла рядышком с пигалицей, что вертелась радом с ним весь вечер прошлой субботы. — Искусница, — подумал Сеня, имея в виду устремленный в пространство взгляд черных глаз Иры, — а что, наверно, скучно с такой барышней не будет. Сеня решительно шагнул навстречу подсказываемым его фантазией приключениям, и как будто успел заметить, что взгляд черных глаз уже становился томным, но в решающий момент перед ним возникла пигалица.

— Пригласи меня, пожалуйста, — просительным тоном сказала она, вбирая в легкие бесконечный поток воздуха, от чего побелели кончики ноздрей. Она уставила взгляд синих на все лицо глаз в потолок. Но, тут же уставившись в пол, повторила, — пожалуйста. — Она завела свои, загораживающие до сих пор ему путь, детские ручонки, за спину. Это движение, наверно, было жестом отчаяния, дескать, ну ладно уж, поступай, как хочешь.

— Светка…, — подумалось Семену, уж очень похожа эта маленькая золотистая блондинка на его племянницу. Не ростом, конечно, но те же небесного цвета глаза слегка волнистые волосы, но главное та же ужимка. Сеня, ну покатай меня на мотоцикле…, ну…, где тут откажешь.

— Золотце, чего это тебе надумалось, с дяденькой потанцевать? — слегка улыбнувшись, но с напускной строгостью, спросил Семен, одновременно подсматривая за танцующими парами, теми, кто умеет делать правильные движения. Или, как это называется? Па, что ли?

— Ой…, какой ты дяденька? На год, может быть, старше. А у нас все такие в семье; мама говорит, «мелкая собачка, до старости щенок». Я вообще-то в десятом классе учусь. Меня Вера зовут, — протрещала девушка.

— Семен, — сдержано представился само названый дяденька, не слишком умело ведя девушку в танце. При этом он недоуменно улыбался, давая понять этим, что ему удалось распознать в такой лихой скороговорке только ее имя.

— А меня Вера, — Уже чуть громче, повторила девушка.

— Вера, — чуть наклонившись к ее уху, произнес Сеня. — Если честно, я только это и понял из твоего пламенного представления, — удалось выговорить Сене под окончательные аккорды популярной песни. Он не успел проводить ее до облюбованной девчонками стенки, как прозвучало:

— И финальный штрих — по многочисленным просьбам избалованных девушками кавалеров, — белый танец, — пронеслось по залу.

Вера тут же присела, усердно пытаясь изобразить классический реверанс, и, теперь уже в растяжку, произнесла, — еще танцуем? Не успел Сеня что-либо ответить, как потерял равновесие от толчка в спину, и свалился на пол, увлекая за собой и партнершу. Вскочив на ноги, он помог Вере встать, и осмотрелся по сторонам: трое парней, неумело изображая развязную походку, медленно дефилировали к выходу. Девушка мертвой хваткой вцепилась в Сенину руку, и громко попросила, — не связывайся с дураками. Музыка уже звучала заново, и этот факт добавил весомости Вериному совету, а скорее просьбе, и Сеня легко задушил в зародыше стремление посчитаться за, поруганную местной шпаной, мужскую честь. Этот танец Вера двигалась особенно плавно, задрав голову таким образом, что окружающим могло показаться, что она считает плотно разбросанные по всему небу звезды. Может быть, на самом деле она смотрела в глаза своего партнера, как будто искала в них ответ, а постоял бы он за себя и за нее, если бы на самом деле понадобилось. Или правда, просто считала звезды, глядя в плохо побеленный потолок. Танцы закончились. Разгоряченный молодой народец беспорядочно расшумелся, будучи изрядно разочарованным краткостью музыкального действа, а возможно, так нежданно несостоявшимся его продолжением в виде молодецкой потасовки. Расходились группками, парами, и по одному. Сеня, как истый джентльмен предложил Вере согнутую в локте руку.

— Да я сама дойду, мне тут рядом, — сказала она.

— Тем более, мне не стоит труда, пойдем уже, — он, улыбнувшись во все лицо, глазами и мимикой вопрошал, — ну, в какую сторону направим свои стопы?

— Хорошо, — ответила Вера, и, ступив на гравийную тропинку, ведущую через кленовую аллейку на соседнюю улочку, добавила, — здесь пройдем, а там направо и второй дом мой.

— Только и всего-то…

— Аллейка-то длинная, да и темная. — На самом деле, месяц со звездами слегка протискивали свои лучи сквозь кроны не слишком часто посаженых деревьев. В таком полумраке Семен, следующий за девушкой в полушаге от нее, мог почти вертикально смотреть на ее прическу.

— Что, совсем кнопочка? — спросила Вера, обратив внимание на то, с какого ракурса Сеня разглядывает ее.

— Я бы лучше предложил…, «молекула», — сказал Сеня, сделав чрезмерное ударение там, где положено.

— Как? Молекула? — рассмеялась девушка, — так это ведь совсем ничего.

— Как это ничего? Из этого ничего, весь мир состоит. Некоторые гиганты тысячелетиями, где попало в забытье, пылятся, никому не нужные. А, без молекул никуда. Особенно, без таких красивеньких девчушек, — впервые оценил Семен внешность девушки.

— Спасибо, но только не все так думают, к сожалению, ты смотри…, молекула, — она вновь звонко засмеялась. — Папе расскажу, он тоже посмеется на славу, — сбивчиво сказала она.

— Что, наверно, любимая дочка?

— Одна, поэтому и любимая, братик тоже любимый. Они у меня оба шутники. Говорят, что у меня миссия есть. Знаешь, какая миссия? — с хитринкой в голосе спросила Вера.

— Возглавить СССР?

— Нет.

— Сделать всех людей счастливыми?

— Нет, для семьи, для фамилии, для потомков. Неужели не догадаешься? Нет? Ну…, вот я тебе случай один расскажу. В прошлом году мне один парень понравился, ну и я ему тоже. Мне показалось, что я в него даже влюбилась. Он из другого поселка переехал вместе с родителями, и поэтому мои родители его не видели раньше. А однажды он пришел к нам в гости, после того как я родителям сказала, что, наверно, это мой человек на всю жизнь. А Вовка, он такого же роста, как и я; на сантиметр выше, и мне казалось, что по этой причине родителям он тоже понравиться. Так и случилось. Только папа потом сказал мне, наверное, шутя, — дочь, Вовка замечательный парень, кажется воспитанный, умненький. Да и юмор, как будто, понимает, но, тебе не кажется, что, если все у вас с ним так и продолжится, то мы, в итоге когда-нибудь, с такими женитьбами, до мальчиков Спальчиков измельчаем. Тебе красавица за баскетболиста выходить надо, — вот так папуля рассудил, сказала Вера, и, опять громко рассмеялась.

— Вот это миссия, — поддержал веселое настроение Семен, — а братик-то что? он ведь еще и носитель фамилии, ему и карты в руки.

— Отец говорит, что они, карапузы, рослых девушек только ради смеха интересуют, а маленькая женушка с гигантским мужем, просто королева. А мама еще добавляет, что это она виновата в измельчании потомства, якобы у нее был парень ростом метр восемьдесят, но она, дурочка, в папу влюбилась. Вот так, теперь мне это миссионерство жизненный путь освещать будет, — еще задорнее рассмеялась маленькая Вера, и, подойдя к калитке утопающего в высокой растительности дома, тихо произнесла, Ты Семен, теперь как джентльмен, должен обязательно меня на танец пригласить в следующий раз. Ну ладно я пошла, а то мама уже, наверно, от окна не отходит…

— Вера, — раздался звонкий женский голос, и девушка юркнула в калитку, бросив коротко, — пока.

Побыв пару минут невольным слушателем родительского приглушенного ворчания, пока соображал, в какую сторону ему следовало идти, для того, чтобы быстренько добежать до места жительства, Сеня направился вдоль улицы в том же направлении, как и подошел к дому Веры. Пройдя около ста метров, он завидел неясные силуэты нескольких человек, сбившихся к палисаднику на его стороне улицы, и одновременно услышал приглушенные мужские голоса. Тут же голоса притихли, видно незнакомцы почувствовали его приближение и по какой-то причине прислушивались к звуку его шагов.

— Студент, — услышал Сеня, — дай закурить, все вытянули, а магазин закрыт, как назло.

— Не курю, — ответил он, и, не останавливаясь, медленно прошел мимо.

— Да постой ты, боишься что ли, а вроде смелый был.

— Стою, — отозвался Сеня, и, сделав шаг назад, обернулся к компании. Чего хотели, ребята?

— Коль не куришь, значит, понимаешь, что это вредно, то есть умный, а по сему, должен легко усвоить правила поведения на нашей территории, — высказался волосатый крепыш в модных широченных клешах от бедра и в светлой курточке с рукавом реглан, коротенькой, едва доходящей до широченного пояса брюк.

— Попытаюсь усвоить, оглашайте, — согласно кивнул Сеня, осознавая, что мирно это событие может и не закончиться.

— Чего? — растянул, насколько это было возможно, дохленький паренек, как когда-то описывали и самого Сеню.

— Обнародуйте, пожалуйста, весь перечень ваших местных правил поведения, — явно нарываясь на неприятность, нарочито вежливо, произнес Сеня.

— А…, ну слушай: пункт первый, к нашим девкам, без разрешения не подходить. Пункт второй, белый танец, и все остальные — только со своими барышнями, — произнес крепыш.

— Пункт третий? — спросил Сеня.

— Пункт третий — исправишь то, что уже нарушил. Понял?

— Как исправить-то?

— Больше не подходи к Верочке, да и все.

— Не могу: я уже пообещал на следующую субботу, — сдержанно ответил Сеня.

— Точно не можешь? — угрожающе спросил крепыш.

— Точно, — ответил Сеня, и перенес корпус на левую ногу. Не напрасно, ведь в следующее мгновение «хозяйский» кулак прилетел ему в левую скулу, и если бы Сеня не отклонился чуть назад и вправо, то наверняка оказался бы на земле, уж очень крепким показался удар, пришедшийся по касательной. Не теряя времени, он провел ложный замах левой рукой снизу вверх. На что противник успел отвести голову назад, чего Сеня и добивался. В следующее мгновение он пружинит правой ногой, выбрасывая себя на противника, и всаживает тому в голову крюк той же левой длиннющей рукой. Это единственный прием, который он смог освоить, и, который выручал его уже ни раз. Противник крякнул и осел, но Сеня боли в руке не почувствовал, значит, — рассудил он, — заехал в ухо. Тут же, долговязый спутник крепыша сбил Сеню с ног, а «дохленький» запустил ногой в живот и добавил кулаком в правую бровь.

— Эй…, свиньи, — раздался хриплый окрик невдалеке, и, на нападавших «хозяев» набросилось сразу несколько человек. Те, получив достаточное количество не слишком увесистых тумаков, поспешили ретироваться.

— Ну что, Донжуан печального образа, нагулялся с малолетней красавицей? — подавая поверженному товарищу руку помощи, спросил Гоша Казаков.

— Ну да, — стряхивая с одежды невидимую пыль, и ощупывая изрядно побитую физиономию, согласился Сеня. — Только она не такая уж маленькая — десятиклассница.

— О го — го, — недоуменно покачал головой Барабанов, осветив карманным фонариком Сенины побои, — надо срочно домой шуровать, не то, фонари под глазами вспыхнут, чище этого. На, придави пока, там где больше болит.

— Ему бы курицу сейчас, мороженную, вот бы помогло, да где ее взять, — посетовал Гоша.

— Давайте быстрей домой — девчонки лучше нас знают что делать, — разумно рассудил Коля Комков. Именно так поступив, друзья минут через десять оказались у здания старой конторы, где и обитали уже две недели. Меж двух небольших палисадников с обеих сторон примыкавших к невысокому деревянному крылечку, билось задорное пламя разгоревшегося на славу костра. На ступеньках сидел Бондарь с обгоревшим с обеих сторон березовым прутиком и лениво передвигал паленья, вызывая при этом всполохи разлетающихся во все стороны искр.