Бесплатный фрагмент - Тони

— Нет, нет. Это енот.

— Как-то не похож, — скептически покачал он головой.

— Как это не похож? — вздернула брови продавщица.

Непохожий енот смотрел то на него, то на продавщицу ясным доброжелательным взглядом.

— Ну не знаю… Они разные что ли бывают? — он разглядывал зверя.

— Естественно!

— А-а, — протянул он и критически взглянул на хвост животного: — А полоски?

— Что полоски?

— Ну, полоски. Это ж полоскун?

— Ну да. Полоскун, — кивнула продавщица. — Полоски. Полоскун… полоски… — повторила она задумчивой скороговоркой. — Не потому он полоскун, что полоски.

— А почему?

— Ну… потому что полощет.

— Что? — он что-то где-то когда-то слышал, но толком не помнил ни что именно, ни когда, ни, тем более, где.

— Все, — продавщица явно подвела черту.

Он оглянулся — непохожий енот послушно тащился за ним, невзначай косясь по сторонам все тем же открытым и ясным взглядом своих абсолютно голубых, светлых-светлых глаз.

Полоскун. Полощет. Все. Он немного обескураженно поскреб затылок, смотря под ноги. Ладно. Посмотрим.

На улице было слякотно. Ноябрь никак не мог определиться — зима он уже или все еще осень. Неопределенность хлюпала под ногами и накатывала на край тротуара от каждой машины. Непохожий енот брел за ним периодически по щиколотку. Он оглянулся. Щиколотки енота… Помотав головой, он ощутил укол в правом виске. Ох уж этот ноябрь. Эта его нерешительность — это его бессонница и головная боль. Ничего не поделаешь.

От зоомагазина до дома было всего четыре квартала, но куртку все равно пришлось развешивать у батареи. Он вернулся в прихожую — непохожий енот стоял на коврике, улыбаясь ему тихой неизбывной радостью в глазах. Ему стало неловко. Он промычал что-то извинительное и сделал приглашающий жест в ванную. Лапы надо было привести в порядок. И живот. И хвост. Без полосок. Он снова поскреб затылок. Полоскун. Полощет все.

Он открыл кран над ванной. Енот понял все без лишних слов и поставил передние лапы на бортик. Стараясь не сильно запачкаться, он кое-как помог еноту, перетащив его всего в ванну. Увесистый. Вымыв руки и оставив енота в наполняющейся ванне, он решил, что ботинки тоже, в общем, неплохо бы просушить.

Вернувшись, он увидел, что кран закрыт, а енот ходит по ванне взад-вперед в воде по бока, довольно жмурясь. В его сторону енот даже не обернулся, с радостным удивлением время от времени поглядывая в теплую воду, поэтому он вышел поставить чайник.

Заварив чай, он решил, однако, что зверо-водные процедуры пора заканчивать. Вода же, наверняка, уже остыла. Еще заболеет. Войдя в ванную, он обнаружил, что енот уже вылез. Сам. Он вздернул бровь. Изрядно намочив коврик на полу, енот зубами стаскивал его полотенце с сушителя. Застуканный за этим занятием, енот послал ему такой счастливый взгляд, что он молча вернул свое полотенце на его законное место и принес еноту новое. Зверь блаженно закатил глаза, потом посмотрел на него с благодарностью и, подождав тактично, вышел из ванной вторым.

— Чай будешь? — поинтересовался он у енота, который уже сидел за столом на стуле и благостно смотрел в окно. Ноябрь снова сыпал снегом.

Енот оторвался от своих мыслей и, улыбаясь голубыми глазами, кивнул ему.

— Тебе как — в чашку? В миску? Или соломинку?

На последнем предложении енот заметно оживился. Он налил чая в большую кружку. Подумал секунду и долил туда молока. Добавил соломинку и поставил на стол перед енотом. Енот потянул чай, причмокнул и снова потянул, вопросительно глядя на него. Чего он стоит?

— Ах, да, — он сел напротив и тоже стал пить чай, разглядывая зверя.

Нет. Не похож. Ни единой полоски. Ни одной. Что там девушка говорила? Разные бывают. Видимо, этот очень разный. Ну да ладно. Енот, вроде, оказался весьма добродушным. Ну, подумаешь, не полосатый. Что ему эти полоски? Зато спокойный. Вообще, он подумывал о коте. Или собаке. Птичек он не особо любил. Рыбок тоже не понимал. Но оказалось, что в зоомагазине есть только несколько волнистых попугаев, разнообразные грызуны, сверчки, всякие рыбки и две ящерицы. Крокодил. Крокодил был так же активен, как журнальный столик. Столик у него уже был. Поэтому крокодил отпадал. В углу стояли пустые клетки. Продавщица сказала, что зверье пользуется спросом. Котят всех разобрали. А на собак вообще очередь. Но зато вот есть енот.

Енот был рядом с кассой. Как жвачка в магазине. Чтобы кто-нибудь да взял. Но никто, видимо, не брал. Несмотря на это обстоятельство, енот был абсолютно умиротворен и беспечален. Он аж позавидовал. Ну и купил. А что. Ну, не полосатый. Ну, без маски. Но зато полощет. Все. С этим они пока не определились, но это не страшно.

Енот медленно отпивал свой чай с молоком через соломинку и с интересом разглядывал постепенно белеющий пейзаж за окном. Этаж был средней высоты. Видны были немного крыши, немного дорога. Деревья. Фонари, окна. Разнообразно. Не скучно. Для енота, как оказалось, тоже.

— Надо тебя назвать, — енот повернулся к нему с интересом. — Но я пока не знаю как.

Енот, все так же светясь благодушием, вернулся к окну. Там темнело. Фонари делали свое дело, разгоняя близящуюся тьму, от чего та жалась по углам, делаясь от этого еще гуще. Его вывел из задумчивости звук сливающего воду бачка. Он встал и направился в туалет, встретив выходящего оттуда енота.

— Это тебя в зоомагазине научили? — он был удивлен, однако, это решало многие проблемы. — Это ты молодец, это ты хорошо придумал, — он погладил жмурящегося от удовольствия енота. — Но выйти нам все равно придется. Рекомендации врача надо соблюдать.

Он оделся. Енот ждал рядом, поглядывая по сторонам счастливыми глазами.

— Тебе надо его как-то назвать, — женщина в шубке, резиновых сапогах и под зонтиком снова оглянулась на вышагивающего за ними енота.

— Надо. Еще не придумал.

— А по документам? У него же есть документы? А прививки? Есть?

— Есть, мам. И прививки, и документы. По ним он — Кнут Чарльз что-то там такое Младший.

— Боже… Ужас…

— Он, видимо, тоже так считает, поэтому не откликается.

— Енот… Вот Лелечка завела себе игуану.

— Это не по мне.

— А енот?

— Ну, это не игуана, не сравнивай.

— М-да. Енот. А где полоски?

— Нету. Они разные бывают.

— А может, он не енот?

— Да енот, енот. Ну, я так думаю, что енот. Непохожий такой енот. Своеобразный, — он пожал плечами.

— Ты его кормил? — мама опять оглянулась и встретила ясный лучистый взгляд.

— Мы пили чай.

— И все? А чем их кормят, ты знаешь?

— Всем.

— Тогда проще. С игуаной у Лелечки проблемы.

— Твоя Лелечка сама — проблема.

Мама хмыкнула под зонтом.

— Давай зайдем в булочную. Хотя туда нельзя с собаками.

— Он енот.

— С собаками нельзя, — подал голос из-за прилавка сутулящийся паренек в большом фартуке.

— Это енот, — отмахнулась от его несмелого замечания мама. — Что вы будете? — обратилась она себе за спину.

Он оглянулся на енота. Тот скромно сидел на коврике у двери, лучась абсолютным душевным равновесием.

— Мы будем пирог с капустой и яйцом и две «улитки» с корицей. Ты возьмешь?

— Мой подарок на новоселье… э-э… Нет, ну ты должен его назвать.

Паренек в фартуке складывал в пакет выбранную выпечку, поглядывая на дружелюбно пялящегося на витрины енота.

— Клаус, — вдруг неожиданно даже для енота выдал он.

— Угу. Мороз, — отмела вариант мама. — Спасибо. Он и так уже Кнут, хватит с него. Надо нормальное.

— Ларс, — не так уверенно продолжил паренек, выбивая чек.

— Отто фон Бисмарк, — хмыкнула мама, забирая пакет.

Паренек просиял, но потом увидел выражение маминого лица и стушевался.

Они вышли обратно в снежную слякоть. Он вернул маме зонт в обмен на пакет с плюшками, и они не спеша двинулись дальше. Обернувшись, он хмыкнул — енот все так же выражал совершенную гармонию со всем миром, однако теперь старался держаться ближе к пакету.

Мимо них, дзинькнув, проехал светящийся изнутри трамвай. Енот, отвлекшись от заветного пакета, проводил трамвай распахнутыми глазами.

— Какой у него возраст? — поинтересовалась мама.

— По документам, около года, — отозвался он, оглянувшись.

— Взрослый. Почти год.

— Его не брали. Всем щенков подавай.

— Оно и понятно, — буркнула мама.

Енот встряхнулся, негромко хлопая ушами, и они согласно повернули обратно. Уже совершенно стемнело, снег какое-то время назад снова обратился дождем, и его куртка постепенно намокала.

Проводив до подъезда маму и попрощавшись, они с енотом прошли еще квартал и пришли к дому.

— Снова лапы будем мыть. И все остальное, — сообщил он радостно принюхивающемуся еноту.

Тот с готовностью прошел в ванную, поставил передние лапы на бортик и оглянулся на него — чего он стоит?

— Ты быстро освоился, — заметил он, помогая еноту забраться в ванну, и расстелил его полотенце на коврике. — Купайся, полоскун. Вернусь — вытру.

Он снова поставил чайник. Да, надо бы его назвать.

Проснулся он ночью от грохота. В полной тишине спящего дома звук упавшей крышки унитаза показался взрывом. Он потер глаза. Да. Поднимал сидение вместе с крышкой енот аккуратно, подцепляя носом. И так же носом он, справившись и нажав лапой на рычажок бачка, аккуратно отталкивал их вниз. Доводчик что ли поставить, подумал он, перевернувшись на бок.

Еноту он постелил старое шерстяное одеяло под столом в комнате — место явно пустовало, а еноту понравилось. Некоторое подобие уединения. Он пару минут подождал возвращения енота, но безрезультатно.

Енот нашелся в кухне. Позабытое радио тихонько напевало голосом Фреда Астера о танцующих в темноте. Енот сидел на стуле, глядя в окно, и тихо раскачивался в такт мелодии, припадая то на одну переднюю лапу, то на другую. Он подошел и встал рядом.

— Назову я тогда тебя Тони.

Енот повернул к нему морду и одобрительно поворчал.

— Решено, — он выключил радио, где Астер уже уступил место какой-то женщине, чей голос приводил на ум страдания от рефлюкса, — пошли спать, Тони.

— Что ты ел в зоомагазине, интересно? Корм, наверное? — енот кивнул. — У меня нету. Я не подготовился. Омлет будешь? — енот снова кивнул, он хмыкнул. — Ты понимаешь все, что я говорю? — енот отвернулся к окну.

Ноябрь дождем смывал остатки нападавшего вчера к ночи снега. После ночного хождения за енотом уснуть ему так и не удалось.

— Кофе не предлагаю, даже не проси. Это тебе нельзя точно. Молока?

Енот согласился при условии, что будет соломинка.

Они сидели за столом и завтракали.

— Может быть, нам пойти пройтись? Тони? Что скажешь?

Енот с выпученными от воодушевления глазами заскворчал остатком молока.

Ночью он снова проснулся. Полежал какое-то время без сна. Потом встал с постели и увидел, что под столом пусто. Енот снова был в кухне. Сидел на стуле и смотрел в окно. Там шел снег.

— Странный ты все-таки енот. И не то, чтобы разный. Скорее даже, совсем атипичный. Крупнее. Без полосок. Абсолютно невозмутимый. В вечной нирване. Такое впечатление, что все окружающее способно вызывать у тебя только одно чувство — радость. И ты понимаешь человеческую речь так, как ни один известный мне зверь.

Енот издал какой-то звук, который он интерпретировал как согласие.

— Долго ты в зоомагазине пробыл?

Енот кивнул.

— Странно. Ты же всегда улыбаешься. Красивый, что важно. Пушистый вон. И прилично воспитан.

Енот снова посмотрел на него, лучась признательностью, и вернулся к окну.

— Как бы там ни было, мне повезло, я считаю, — заключил он и погладил енота за ушами, от чего тот блаженно зажмурился. — Ты спать идешь?

Енот кивнул и спрыгнул со стула.

На следующий день они пошли обратно в зоомагазин. Енот продавался в ошейнике. А вот о поводке он почему-то не подумал, и в магазине почему-то не сказали. Лично ему поводок был без надобности, енот, и правда, был поразительно воспитан. Но ради соблюдения приличий, подумал он, надо купить.

Продавщица в магазине была та же. Увидев их двоих, она переменилась в лице:

— Что-нибудь не так? Вы что, с возвратом?

— Нет, — поспешил он ее успокоить. — У нас все в порядке. Мы за поводком.

У продавщицы заметно отлегло от сердца.

— Ну, знаете, — принялась объяснять она, — случаи бывают разные. Бывают и конфликты. А по закону мы можем принять животное назад только в случае, э-э, ненадлежащего качества… но с Кнутом этого быть не может. Он совершенно здоров, привит, ухожен…

— Да все в порядке. Мы с ним отлично поладили. Правда, он больше не Кнут.

— Гора с плеч! — рассмеялась продавщица.

— Кто его так назвал? — поддержал он тему.

— Заводчик, конечно.

— И у енотов заводчики? — изумился он.

— И у енотов, и у крокодилов, и у игуан.

Он вспомнил мамину Лелечку.

— А он вообще откликался на этого Кнута?

— А как же. Конечно. Мы не в праве по собственному усмотрению менять прописанное в документах имя.

— Хм, — он покачал головой, — а мне показалось, имя ему не по душе. У меня не откликался.

— Видимо, решил в новую жизнь с новым именем, — предположила продавщица.

— Ну, словом, он теперь Тони.

— Тони? Почему Тони?

— Из-за Фреда Астера, — продавщица как-то неопределенно покивала. — А долго он тут у вас пробыл? Он сказал, долго.

Продавщица смерила его косым взглядом:

— Да, прилично. К нам он поступил прямо от заводчика, ему было около четырех месяцев.

— Удивительно.

— Да нет, в общем.

— Почему? — он снова изумился.

— А он, знаете, как-то не стремился быть купленным, — его брови поползли вверх. — Да. Вы единственный, к кому он решил пойти жить. Так что, можно сказать, не только вы его выбрали.

Вечером они снова вышли на прогулку. Их совместный с мамой моцион совершался через день. Врачи. Все врачи мира как сговорились, негодовала мама. Гулять им, видите ли, подавай. Маме было не особенно интересно, но позволить себе нарушать предписания еще чаще она не решалась. А ему нравилось.

— Ну что, ты его назвал? — она улыбалась, так что он с удивлением предположил про себя, что она даже, возможно, ждала этого вечера.

— Да. Тони.

— Ух ты. Тони. То-они, — протянула она. — Как интересно. Почему Тони?

— Фред Астер. Ему нравится. Он танцевал под песню из фильма.

— Танцевал? — мама усмехнулась.

— Да. Он ходит по ночам в кухню, там и танцевал. У окна.

— Как интересно! Это тебе не игуана!

— А то, — хмыкнул он.

Впереди на дорожке что-то не поделили две вороны. Было уже хорошо темно, но этим было ни по чем. Они скандалили. Вдруг почувствовав, что енот схватил его за штанину лапами, он посмотрел вниз и увидел, что Тони осторожно выглядывает из-за его ноги, как из-за дерева, туда, вперед, на свару.

— Тони, ты боишься ворон? — ахнула мама.

Енот взглянул на нее круглыми глазами и кивнул. Мама, размахивая сумочкой, энергично разогнала нарушительниц енотового спокойствия, и тут только сообразила:

— А он что, понял?

— Как видишь.

— И часто он так? — недоверчиво поинтересовалась она.

— Да каждый день. Мы с ним разговариваем даже. Правда, он не говорит. Только слушает.

— Тони? — мама присела рядом с ним. — Тони, ты что, и в самом деле понимаешь, о чем мы говорим?

Енот посмотрел на нее внимательно и снова кивнул. Ему же показалось, что мама сейчас сядет на тротуар, поэтому он поспешил помочь ей подняться.

— Это тебе не игуана! — повторила мама ошарашенно. — А в зоомагазине тебя предупреждали?

— Нет.

— Как же так?

— Не знаю, — он развел руками.

— Может, не знают!

— Там сказали, что все это время, с четырех его месяцев, он совсем не горел желанием быть купленным. А ко мне вдруг проникся расположением.

Мама снова присела.

— Тони, тебе правда он понравился? — она махнула рукой наверх.

Енот, лучась удовольствием от беседы, кивнул еще раз.

— Ты ж мой славный! — разулыбалась мама растроганно и почесала его за ушами.

Енот совершенно расцвел.

— Что еще они сказали? — маму разбирало любопытство.

— Что, представь, он откликался все это время на Кнута.

Мама оглянулась на енота, вновь идущего за ними в полном спокойствии.

— М-да. Как он не прост, твой Тони. Ну у тебя и год. Развод, авария, бронхит! Теперь Тони. Ну и год!

— Тони — компенсация.

— Хорошо хоть тебе дали время восстановиться. Успеете привыкнуть друг к другу. Перед работой.

— Это он пусть привыкает. Я уже привык, — усмехнулся он.

Они повернули обратно, и енот пошел рядом с ним. Перед своим подъездом мама как бы невзначай бросила:

— Заходите за мной завтра. Прогулки все-таки не просто так мне прописаны. Надо прислушиваться к мнению специалистов.

Дверь закрылась, а он так и остался стоять. Потом повернулся к еноту.

— Это все ты. Ради меня она на такое бы не пошла.

Енот что-то хрюкнул и повернул к дому.

После ужина они сидели за столом и пили чай. Енот шумно тянул через соломинку и глядел в окно.

— А мне еще в зоомагазине, — вдруг вспомнилось ему, — сказали, что ты полощешь. Все. А до сих пор ничего не полоскал.

Енот перевел на него рассеянный доброжелательный взгляд и пожал плечами.

— Нет, я не настаиваю. Мне полоскать-то, в общем, особо нечего. Но просто сказали же… Хотя, — отдал он должное, — еще сказали, что ты Кнут. А ты, вон, Тони. Н-да.

Быстро заснуть ему не удалось. Он ворочался, считал, думал, но не спал. Поэтому слышал, и как енот сопит, и как проснулся и ушел в кухню. Он слышал прыжок на стул. Слышал, как со стола упала на пол пачка салфеток. Слышал, как включилось радио. Вот зачем ему на стол понадобилось — оттуда енот дотянулся до полки, на которой оно стояло. Он поднялся и прошел в кухню. Салфетки лежали на столе. Поднял, значит. А енот сидел на стуле, смотрел в окно и слушал ночной эфир, изредка потягивая воду из уже своей литровой кружки через соломинку.

Он развернулся и ушел спать, чтобы не мешать еноту, чем бы тот ни был занят. И тут же уснул. Как енот вернулся под стол, он уже не слышал.

Утром радио молчало. А салфетки лежали на стуле. Видимо, выключая радио, енот снова их ронял. Он сварил себе кофе, налил Тони молока.

Ноябрь опять был в растрепанных чувствах. Голова болела. Да еще колено снова разнылось. С аварии уже прошло достаточно. Да и не нарушено там было ничего, ничего не сломано. Но ушиб был сильный, и врач предупреждал, что болеть может еще очень долго.

Они с Тони не выходили до самого вечера. Енот продолжал обживать квартиру, и он тоже решил позаниматься делами своего невеликого хозяйства. Летняя одежда и обувь, наконец, перекочевали из прихожей в шкаф. Холодильник лишился своих старожилов. И вот еще что. Пора было уже, в конце концов, избавиться от вяло сохнущего фикуса. Когда-то тот надоел маме, и она сослала его сюда под фиктивным предлогом улучшения условий его репатриации. Мама вздохнула с облегчением, ему было все равно, а фикусу не понравилось совершенно, хоть его никто и не спрашивал. И теперь он извлек его из-за шторы, где тот обретался все это время, теряя листву и последние надежды.

Он собирался отнести цветок на мусорку прямо так, с горшком. Но енот неожиданно преградил ему путь в коридор. Этот суровый демарш немного терял свой накал в радостных улыбчивых глазах. Они постояли так, друг напротив друга, какое-то время, и тут енот протянул лапы к цветку.

— Ты серьезно? Тебе нравится что ли? — спросил он с досадой, уже зная ответ, которого не услышит.

Енот перевел восторженный взгляд с фикуса на него и кивнул.

— Ну блин… Ну ладно. Но ухаживать будешь сам. Договорились?

Енот убедительно закивал, пропуская его в кухню. Он поставил горшок с практически голым фикусом на подоконник слева, ближе к тому краю стола, где было теперь уже место Тони.

Енот запрыгнул на стул (– А в ванну ты почему сам не залазишь?), и остался там, зачарованно разглядывая каждую сухую веточку. Потом он привстал на задних лапах и обнял горшок.

— М-да. Ну что же, раз такое дело — помогу тебе его поливать. Но — ухаживай сам. Я имею в виду, напоминать мне его поливать будешь ты. Я забуду. Сам видишь.

Енот перестал обниматься с фикусом, обернулся к нему, кивнул и похлопал лапкой по горшку. Он улыбнулся и полил. Обещал же.

Вечером они зашли за мамой. По случаю моросящего дождика она куталась в куртку с капюшоном, как и он, а енот был покрыт водяной пылью.

— А он не простудится? — спросила мама, переводя взгляд с одного на другого.

Енот смерил его внимательным взглядом, посмотрел на маму и пожал плечами.

— Очаровательно, — рассмеялась она. — Я о Тони спрашиваю! — енот зажмурился от удовольствия.

— Не знаю. Но сомневаюсь. Шуба у него что надо.

— Не то, что моя из чебурашки, — вздохнула мама.

Тут енот запрыгал и, кажется, даже захлопал в ладоши — мимо них проехал трамвай. Тренькая и светясь изнутри теплом, он встал на остановке неподалеку. Енот, держась левой лапой за его штанину, провожал восторженным взглядом тронувшийся и уходящий вдаль трамвай.

— Вот как. Ворон боишься, — енот тут же заозирался, — а трамваи любишь! — Тони кивнул.

— Покатай его, — нашлась мама.

— Может, он их только со стороны любит. Чисто платонически, — предположил он.

— Покатай и узнаешь. Да! Я рассказала Лелечке о Тони! — мама ликовала.

— И что Лелечка?

— Разумеется, она никогда не признает, что енот лучше игуаны. Но меня не проведешь.

— Понял, Тони? Даже Лелечке это известно.

Енот шел рядом, исполненный покоя и легкого любопытства.

— А что он делает по ночам в кухне? — поинтересовалась мама.

— Сидит и смотрит в окно. Музыку слушает.

— Интересно, — мама посмотрела вперед. — Мне надо в булочную.

— Нам тоже.

Когда они вошли, паренек радостно поприветствовал Тони:

— Отто фон Бисмарк!

— Тони, — поправила мама.

Паренек присмотрелся к еноту и вздохнул.

Расходились они снова с тем, что завтра встречаются и идут подышать.

— Эдак мы ее перевоспитаем, — с большими глазами сообщил он еноту, тот зажмурился.

Ночью снова бабахнула крышка унитаза. Он ругнулся про себя. Забыл напрочь. Енот мягко прошлепал в темную кухню. Вспрыгнул на стул. Потом на стол. Некоторое время слышно больше не было ничего. Снова с фикусом обнимается, предположил он, прикрыв глаза. Потом включилось радио, тихонько замурлыкав что-то не определимое отсюда. Он задремал. Через какое-то время Тони уронил что-то со стола, и радио смолкло. Он подождал, но вместо тихих шагов вдруг услышал, как в кухне открылось окно. Вскочив с постели, он в пару прыжков был на пороге кухни. В окно врывался ледяной ветер со снегом, на улице снова хорошо подморозило. Тони сидел на подоконнике и раскачивался под одному ему слышимую музыку. Удостоверившись, что никаких дальнейших рискованных действий енот не предпринимает, он ретировался под одеяло, решив дать этому любителю свежего воздуха немного времени. В конце концов, Тони в здравом уме, решил он. Всем бы такой.

Когда через четверть часа он стал подумывать о том, чтобы забрать одеяло из-под стола, енот вдруг закрыл окно. И вскоре он услышал тихо цокающие шаги в комнате.

— Ты же заморозишь свой фикус, — подал он голос.

Тони коротко хрюкнул и пошел спать. Наверное, это еноты так иронически хмыкают, решил он и вырубился.

Он занимался своим утренним кофе, оглядываясь то и дело на енота. Тот сидел, как ни в чем не бывало, на своем стуле, глядя в окно. Ноябрь делал вид, что вот теперь уже точно определился, он — зима. Начавшийся ночью снег, основательно все убелив к утру, сыпал теперь уже для проформы, мелкий и редкий. Тони с удовольствием и, ему так казалось, чуть ли ни с гордостью наблюдал за этим легким и прозрачным снегопадом. Как будто это его лап дело. Он налил молока, подогрел, вставил в кружку соломинку и поставил перед енотом на стол. Тони с радостью принялся за дело, улыбаясь ему голубыми глазами снизу вверх.

— Это ночью был разовый эксперимент или ты намерен теперь устраивать регулярные проветривания? — он отпил кофе, блаженство.

Тони смотрел на него, улыбался и тянул свое молоко через соломинку.

— Угу. Поискать что ли одеяло потеплее…

И тут енот кивнул.

— Я маме расскажу! — пригрозил он, и енот отвернулся улыбаться в окно.

— Как это — открыл окно?! Ты меня разыгрываешь. Тони сам открыл окно?!

— Вот именно.

— Да как же это может быть?

— Ну, вот так. Мы недооценивали его богатырскую силу.

Мама оглянулась. Богатырь, чуть поотстав, разглядывал писающую неподалеку собачку в несколько раз меньше него. Когда собачка, под его чутким наблюдением, закончила, она разразилась писклявым лаем в сторону нарушителя ее приватности, и богатырь припустил вперед.

— А не будешь за дамами подсматривать, — пристыдила его мама и вернулась к теме: — Тони! Тони, ты что, правда открывал ночью окно в кухне?

Енот, излучая неистребимое добродушие, кивнул. Миссионер на допросе, подумал он и хмыкнул.

— А зачем? — изумилась мама.

— Тут, пожалуй, все-таки слово возьму я, — он улыбнулся. — До этого он, по своему уже обыкновению, слушал радио…

— Что у тебя настроено? — встревожилась мама, словно речь шла о воспитании музыкального вкуса ее внука.

— Джаз.

— Хорошо, — мама явно успокоилась. — Продолжай.

— Спасибо, — он кивнул. — Он несколько ночей его уже слушал. А этой ночью вдруг выключил.

— Сам?!

— Ну, разумеется, сам. Сам включает — сам и выключает.

— Тони! — мама ошарашенно посмотрела на енота, тот вышагивал, невинно глазея на фонари.

— Ну так вот. Выключил он радио. И вместо того, чтобы прошлепать на свое место, он взял и открыл окно.

— Как же ты это допустил?!

— Мам, я спал!

— Как это ты спал, если ты слышал, как Тони выключил радио?! — мама негодовала.

— Ну, э-э, да. В этот момент не спал, он что-то уронил со стола, и я очнулся. Но я ж не думал, что он на это способен. Он же партизан. Ему поезда только под откос пускать. Вражеские.

Богатырь и партизан поравнялся с ними и, заглядывая им в глаза по очереди, бочком направился в сторону булочной.

— Ишь, понравилось сдобу лопать! — заметил он.

— Тони, это разве здоровая диета для молодого енота?! — мама пыталась посмотреть строго, но не вышло. — Ладно. Ты, кстати, посмотри в своем интернете, что ему можно, что нельзя, — сдала она позиции и пошла за енотом.

— Тони! — обрадовался паренек за прилавком. — Здравствуйте, — поприветствовал он и пришедших с енотом. — Можно ему орех?

— Можно, думаю, — разрешил он.

— Свежий? — мама прищурилась.

— Так точно! Сам ел! — доложил паренек.

— Ну уж… Тоже мне показатель, — проворчала мама, но рукой махнула что-то разрешающее.

Паренек кинул из-за витрины грецкий орех, и енот ловко его поймал. Паренек рассмеялся, а Тони стал с интересом обнюхивать подарок, то и дело бросая на них на всех довольные взгляды.

В булочную зашел еще покупатель. Мельком взглянув на енота, он возмутился:

— Написано же! С собаками нельзя! Что за безобразие?!

— Это енот! — сурово перебил его паренек.

Покупатель резво отскочил к стене и остался стоять там, не смея выйти в дверь, рядом с которой Тони пробовал на зуб грецкий орех.

Вечером, уже перед сном, он достал себе дополнительный плед, и они улеглись. И, как ни странно, уснул он быстро.

А проснулся от того, что раскрылся и замерз. Видимо, окно уже было открыто. Он завернулся в плед и прошел в кухню.

Енот сидел на подоконнике и вертел в лапах свою соломинку для воды. Вертел, вертел, а потом стал в нее дуть. Подует, повертит. Повертит, подует. Получался какой-то шепелявый присвист. С улицы доносились ночные звуки — шумел ветер, проезжали нечастые машины, хлопнула где-то дверь. Енота было почти не слышно. Какое-то время. Но вот он как будто настроился, половчее перехватил соломинку лапами и… заиграл. Окружающий ночной уличный шум как будто вдруг пропал. И ему стало слышно. Звуки из соломинки были тихие-тихие. Енот больше не раскачивался, не переминался с лапы на лапу. Звуки раздавались приглушенные, это определенно была мелодия. Странная мелодия, льющаяся легко и неторопливо. Он не слышал таких еще.

Его ноги должны были совсем застыть на полу. Но он не обращал внимания. Он слушал мелодию Тони, замерев на пороге.

Енот играл недолго. Когда мелодия стихла, звуки улицы вернулись, словно их отпустило. Тони зашевелился, снова стал перетаптываться, попятился на стол и потянулся к ручке окна. Он тихо и осторожно вернулся в постель. Лежа, почти не дыша, он слышал, как енот вернулся и вскоре мерно засопел на своем одеялке. А он не спал. В голове и звучала, и одновременно ускользала непойманная им мелодия.

А еще он вдруг понял, что тугой обруч, сдавивший голову еще вечером, ослаб. Он лежал, осторожно прислушиваясь. Через некоторое время обруч и вовсе пропал. Совершенно выбитый из колеи, он уснул. И спал до утра, больше не просыпаясь.

— Тони, а мы расскажем об этом маме? — спросил он утром, ставя перед енотом молоко и поглядывая на соломинку в литровой кружке енотовой воды.

Тони совершенно умиротворенно кивнул. Он явно не думал делать никаких тайн из своих ночных бдений.

— А днем ты так можешь? — задал он еще вопрос.

Тони отрицательно помотал головой, лучась тем же благодушием, словно и этот факт его исключительно радовал.

— Угу. Мелодия. Из питьевой соломинки, — мама скептически смотрела то на него, то на енота.

— Да я представляю, как это звучит, — кивнул он. — И тем не менее.

— Ну хорошо, — мама подумала. — А днем он может?

— Нет. Я спрашивал, — он посмотрел на енота и добавил. — И еще с тех пор у меня не болит голова.

— А может, тебе приснилось? — участливо предположила мама.

— Не думаю. Хотя утверждать, конечно, не могу.

— Тони, это правда? — спросила мама.

Енот радостно кивнул и пошел вперед. А мама вдруг вспомнила:

— А я сегодня ведь утром встала не так, как обычно… Легко.

— Ну, может… — он подумал, — может, от открытого окна?

— Может. Невероятно, однако.

— Согласен.

Снова он проснулся, раскрытый, от холода. Быстро накинув плед, он прошел в кухню. Тони еще не начал, с облегчением понял он. Городская ночь шумела в окно. Тони разминался, то дуя в соломинку, то снова убирая ее от морды и перебирая в лапах. Он прислонился к дверному косяку и приготовился слушать.

Енот сел поудобнее и замер. В то же мгновение собралась ночь, притаившись за окном. И из соломинки полились звуки. Это была она. Вчерашняя мелодия. Она неторопливо кружилась на месте, то забегая вперед, то отступая. Как волны на песке. То широко разливалась, гладко и плавно, то откатывалась назад, замирая. Пару раз она взлетала вверх, к звездам. Он потер глаза. Действительно. В небе видны были звезды. Здесь! Уму непостижимо. Только он заметил, что Тони сегодня играл дольше, как тот умолк. Соломинка опустилась и тихо вернулась в кружку. Ночь очнулась, встряхнулась и завопила чьей-то сигнализацией во дворе.

Он оторвался от косяка и, стараясь не шуметь, вышел из кухни.

Слушая, как енот устраивается на одеялке, он как будто все еще слышал его мелодию. Сегодня она была ярче. А может, это он поддался ей сильнее.

— Играл, — мама начала без обиняков.

— Играл? — решил он удостовериться.

— Я´ тебе говорю. Играл. Я встала, как не вставала уже давно. Я встала, а не сползла.

Он посмотрел на маму и кивнул. Они оба обернулись к Тони. Енот откапывал что-то в снегу сбоку у тротуара.

— Тони, фу, ну сейчас лапки испачкаешь! Тут же собаки ходят! — мама всплеснула руками.

Тони оторвался от своих раскопок, вытер лапки о бока и со счастливой улыбкой в голубых глазах подошел к ним.

— Пойдем лучше на трамвае покатаемся!

— Мам?

— Да мы одну остановку только.

Глядя, как загорелись глаза у Тони, он покачал головой и достал из кармана поводок.

— А ты его хоть раз на поводке водил? — с сомнением спросила мама.

— Нет. Еще не доводилось. Но он же понимает все. Объясним. Тони, — обратился он к не помнящему себя от счастья еноту. — Тони, это — поводок. Тот самый, что мы с тобой ходили покупать в зоомагазин. Помнишь? — Енот кивнул. — Для того, чтобы ты мог войти в трамвай, я должен тебе его надеть. Он пристегивается к твоему ошейнику. Ты не против?

Переводя восторженный взгляд с одного на вторую, Тони лапками ощупывал свой ошейник, нащупал колечко и подошел поближе.

— Ну вот. А ты волновалась, — он пристегнул поводок, и они направились к трамвайной остановке.

В ожидании трамвая Тони не сиделось и не стоялось. Он принимался ходить вокруг них, опутывая их поводком. Он переминался и топтался. Он приподнимался на задних лапах, вглядываясь в улицу поверх путей. Наконец, в сумерках показался яркий трамвай. Тони замер с круглыми глазами. Когда трамвай остановился напротив них, и дверь открылась, енот осторожно подошел и посмотрел внутрь, водя носом. Он подхватил енота на руки, и они с мамой вошли в трамвай.

— Он бы не стал долго ждать, — объяснил он еноту.

Тони вертел головой, принюхивался и не собирался спорить, хоть сидеть на руках ему было и непривычно. Зато он видел все с высоты.

На следующей остановке они вышли.

— Мне показалось, или кондукторша как-то не одобрила? — поделилась сомнением мама, когда они шли обратно.

— По-моему, она была не в восторге, — подтвердил он. — Народу было мало, вот она и промолчала.

Мама кивнула. Енот шел за ними, уже без поводка и своим ходом. Следующий трамвай, встретившийся им по пути, он провожал глазами уже со знанием дела.

— Тебе понравилось, Тони? — обратилась к еноту мама.

Тот подумал пару мгновений и кивнул.

— Прокатимся еще? — енот медлил с ответом. — Ну, не сегодня, конечно.

Тогда енот с готовностью кивнул.

— Это чтобы тебя не обидеть, — усмехнулся он.

— Вот я Лелечке расскажу! — предвкушая ошеломляющий триумф, пропела мама. — Она умрет!

— Может, тогда не стоит? — хмыкнул он. — А то на кого же игуана останется?

— А он уже полощет? — вдруг сменила тему мама.

— Даже не начинал.

— Скажи, пожалуйста, — задумчиво проговорила мама.

Когда вечером они с енотом пили чай, он вдруг спросил:

— Тони, а с фикусом что?

Енот невинными глазами глянул на цветок и пожал плечами. А он встал и, перегнувшись через стол, присмотрелся получше. Фикус ожил. Его сухие еще несколько дней назад ветки тут и там покрывали вскрывшиеся салатовой мелочью почки. Он сел на место.

— Это от твоих закаливаний что ли? — спросил он риторически. — Я думал, будет ровно наоборот. Или это… мелодия?

Енот разглядывал панораму из окна, не спеша тянул вечерний травяной чай с молоком через соломинку и не отвечал. Он тоже перевел взгляд в окно.

Ложась спать, уже выключив свет, он вдруг спросил:

— Тони, ты в одно и то же время встаешь?

Енот помотал головой из стороны в сторону, это было видно по блестящим глазам. Значит, как придется. Не проспать бы.

— Спокойной ночи.

Он не проспал. Он проснулся как раз, когда Тони выходил из-под стола. Для начала енот направился в туалет. Он приготовился, однако, стука не последовало. Ловить он, что ли, научился эту крышку? Тони прошлепал вперевалочку в кухню. Он накинул на плечи плед и вышел за ним.

Тони уже открывал окно. Действительно, если не считать енота, а брать только массовку, то основной морозный удар получал именно фикус. И тем не менее, снова изумился он. Тони сидел на подоконнике и нюхал ночной город.

Ему чудилось, что ночь уже тоже узнает енота и здоровается. Прелюдия у них при встрече была обоюдная. Енот впускал ночь в дом, ночь слушала его мелодию, затихая и окутывая его со всех сторон. Красиво. Он запахнулся плотнее.

Поприветствовав поздний ноябрь, Тони взял соломинку. Пошипел снова для начала. И, в абсолютной почти тишине, начал. Он покачал головой. Невероятно. Мелодия узнавалась сразу, с первых звуков, но, несмотря на это, каждый раз как будто была новая. Словно это было продолжение. Все время продолжение. Звуки были мягкими, бархатистыми. Даже самые высокие из них. Порой мелодия забиралась высоко-высоко, обрываясь там, где-то за снежными тучами. Она искала снег, она звала его. Снова и снова. С чего он это взял? Он поежился. Это было очевидно. И невероятно. Последний раз мелодия кликнула снег и затихла. В голове повисла тишина. Тони сидел неподвижно, глядя куда-то вверх. И вдруг пошел снег. Дозвалась, подумал он. И от этой мысли ему стало так хорошо. Так хорошо.

Он подождал, пока Тони слезет с табуретки, взял его за лапу, и они тихо пошли по ледяному полу в комнату. Спать до утра.

— Ну, что нового? — мама настороженно и радостно улыбалась в ожидании.

— Фикус, — ответил он.

— Что — фикус? Какой? Мой? Мой фикус? Тот? — засыпала она его вопросами.

— Твой. Тот. Он, понимаешь, засох, — мама нахмурилась, и он почувствовал себя виноватым. — Да ладно тебе. Когда ты его выселяла, ты ж, небось, простилась с ним заранее, — мама сменила гнев на милость, признав справедливость его слов. — Ну вот. Он засох, — он глянул на маму еще раз. — И я на днях собирался его, э-э, ну выбросить, да. Блин. Короче, наш ботаник не дал мне совершить это злодейство. Встал грудью, в буквальном смысле. Я смирился с тем, что постоит фикус еще какое-то время в кухне, потом выброшу. — Он потер переносицу и исподлобья снова взглянул на маму.

— Да ладно уже, хватит виниться. Ну, надоел он тебе так же, как и мне. Судьба у него такая. Выкинул? — скрестив руки на груди, попыталась вывести резюме из этой преамбулы мама.

— Нет. Он ожил.

— Как ожил? За пару дней?

— Да.

— А не показалось?

— Нет. Он аж колосится.

Мама молчала. Он тоже. Тони шел между ними, с интересом разглядывая дома, деревья, фонари. Как в первый раз.

— Мелодия?

Он пожал плечами.

— Он еще ночью снег вызвал.

— Мелодией?! Это как это?

— Не знаю! — воскликнул он, разведя руками. — У меня с того, самого первого раза не болит голова. У меня колено прошло! Ты. Ты?

— Как огурчик, — подтвердила мама.

— Вот. Еще фикус. И… снег.

— И снег, — эхом отозвалась мама.

Снег кружил, с удовольствием, надо полагать, слушая их беседу. Тони то шел, с лапками у каждого в руке, то повисал между ними, как сумка. Счастью его не было предела.

— Вот бы послушать. Хоть разок.

— Надо устроить. Переночуешь у меня, — предложил он тут же, уж очень ему хотелось какого-то подтверждения, свидетельства происходящему.

— А можно? Хорошо. Только не сегодня.

— Ладно. Когда надумаешь. В любое время.

Он стоял в кухонном дверном проеме. В пледе, босиком. Фикус бодро зеленел навстречу ледяной ночи, занявшей кухню с легкой лапы енота. Тот сидел и смотрел из окна. Вдруг, как будто улучив самый подходящий момент, он дунул в свою соломинку. Звук пошел сразу, без всякого шипения. Мелодия сегодня не улетала ввысь и не кружила на месте. Сегодня она лилась вперед. Да, он прислушался, определенно. Она мягко, но уверенно стремилась вперед. Куда и зачем? Он просто слышал это. Она завораживала, ничего для этого не делая. Она просто была. И сегодня она была такая. Направленная.

Тони играл самозабвенно, не шевелясь. Когда мелодия смолкла, он понял, что основательно продрог. Наверное, сегодня было дольше, решил он, подходя к столу и смотря в окно.

— Тони, — вполголоса позвал он, — этот фонарь. Там, справа. Он не горел уже года три. Его просто забыли вытащить и увезти, когда меняли здесь иллюминацию. А теперь — горит.

Тони посмотрел на фонарь, закрывая окно, потом сполз со стола на свой стул, оттуда на пол, и за руку с ним отправился спать.

Мама просто уставилась на него вопросительно.

— Фонарь, — объявил он.

— Какой?

— Во дворе. Я думал, его отключили от линии. Да в нем лампы же даже не было! — добавил он.

— Видимо, теперь есть? — предположила мама.

— Видимо.

— Что он делает? — спросила мама после паузы.

Он не ответил.

Тони повел их в булочную.

— Что, орех понравился? — улыбнулась мама.

— И еще галеты его закончились, — подхватил он.

— Тони! — поприветствовал паренек за прилавком и махнул им.

Что-то с ним сегодня было не то. Мама прищурилась. Паренек заметил и покраснел, улыбаясь.

— Что-то с вами, молодой человек, не так, — соображая, начала она.

— Что не так? — паренек оглядел одежду, руки, поправил шапочку.

— Нет, нет. Со всем этим все, как обычно. Но что-то не так. Нам галеты.

— И плетенку с маком, — добавил он, енот у двери старательно закивал.

Паренек рассчитал их, угостил енота курагой, и они вышли. И едва за ними закрылась дверь, маму осенило:

— Прыщи! — шепотом воскликнула она. — Ну конечно! Ни единого!

Они оба обернулись на енота, который сидел на ступеньках и жевал курагу.

— Тони — местный добрый волшебник, — констатировал он, глядя на маму.

Та пожала плечами, кивнула, и они отправились дышать.

— А почему ты думаешь, что это невозможно? — наконец спросила мама.

— Да нет. Не то, чтобы я прям так и думал. Я вообще не думал, если уж честно. Как об этом думать? Идет человек в зоомагазин с намерением купить обычного кота или собаку. А покупает волшебного енота.

Мама усмехнулась.

— Вряд ли Тони отдает себе в этом отчет, — подумав, сказал он.

— Угу. Ведь еноты только и делают обычно, что улучшают окружающий мир.

— Нет, ну вот это — правда, — засмеялся он. — Собачникам мир улучшают собаки. Кошатникам — коты…

— А енотоводам — еноты, — закончила за него мама и продолжила. — Но они улучшают мир своих хозяев. А остальным?

— Собаки-спасатели, — предложил он. — Поводыри. Саперы, поисковики наркотиков. Кошки ловят крыс и мышей. Есть кошки, нормализующие давление.

— Есть, — согласилась мама. — Только никто из них дистанционно не чинит проводку и не лечит прыщи на расстоянии.

— Это вообще может быть совпадением. А мои боли — это как с кошками и давлением.

— Точно, — покосилась на него мама. — И мое самочувствие — это тоже психотерапия в действии. Надо было тебя Фомой назвать.

Он рассмеялся. Тони переводил счастливый взгляд то на него, то на маму, идя между ними.

— Ладно. Фикусу, положим, тоже досталось, наконец, тепла и заботы. Ты его равнодушием чуть не ухайдокал, а Тони спас. Пусть так. Прыщи, головная боль, даже фонарь — все объяснимо, — мама раскладывала по полочкам. — Но соломинка! Соломинка! — повторила она, и он сдался.

— Соломинка — факт. Если я не галлюцинирую… — он остановился. — Может, я и с тобой говорю только у себя в голове? А может, — он округлил глаза, глядя на маму, — я в коме после аварии!

Мама шлепнула его по затылку, они оба негромко рассмеялись.

— Дурачок.

— Вот когда ты составишь нам компанию — станет больше на целого очевидца.

— Это да. Если ты не бредишь на ходу. И если у нас тут не эта матрица, как в кино.

— Тони, а можно мама тоже тебя как-нибудь придет послушать? — спросил он у енота за чаем с булкой после ужина.

Енот поднял на него лучащиеся радостью глаза и кивнул.

— Спасибо, — он улыбнулся. — Понимаешь, ты, твоя соломинка, мелодия… Мне хочется, чтобы она услышала.

Тони потянул чай через свою соломинку, продолжая кивать, от чего чуть не опрокинул чашку.

Он проснулся ночью, когда енот спал. Услышав его чавканье под столом, он стал гадать — это он уже проспал, или еще рано? Или, может, бессонница? Снова? Голова не болела. Но не спалось совершенно. Ноябрь опять чудит? Тони вдруг клацнул пастью и подскочил. Разбудил сам себя, хмыкнул он. Енот подошел к дивану и пристально всмотрелся в его лицо.

— Да не сплю я, не сплю. Почему-то. Идем?

Енот кивнул, и он встал, набрасывая на плечи плед на ходу. На улице было красиво. И странно. Ноябрь чудил. После всех этих заморозков и таких снежных заверений в серьезных намерениях он снова растаял. В воздухе за окном висела сырость. Туманная дымка собирала вокруг фонарей призрачные золотые ореолы. И вокруг того фонаря тоже. Двор был полон высоких тонких святых. Он залюбовался странной картиной. Вдруг с крыши сорвался ком снега и бабахнул по отливу где-то неподалеку. Тони вздрогнул и потянулся за соломинкой.

Она проснулась среди ночи. Ну вот. Снова. Она просыпалась уже которую ночь. Которую, кстати? Первый раз, второй… Пятую. Сегодня пятая ночь. Нет, она, конечно, и раньше просыпалась по ночам. Порой. Иногда. Но то было всегда по какой-то очевидной причине. А тут… Пятую? Пятую ночь подряд она просыпается просто так. Надо. Надо проснуться и полежать с ясной, хоть и сбитой с толку, головой. И снова спать.

Но сегодня было как-то не так. Сегодня она вдруг поняла, что надо встать. Ну не лежалось ей, как было до этого. Как только она встала с постели, невесть откуда появилась истовая уверенность, что надо к окну. Она даже не испугалась. Не вдумываясь особо, настолько ярким и естественным было это побуждение, она подошла к окну. Но тут на нее просто нахлынула волна какого-то безотчетного тревожного дискомфорта, почти тоски какой-то. Не то окно! Не так к окну! Тогда она, растерявшись, прошла в кухню. И сразу же отлегло, отпустило. Она успокоилась.

Звук мелодии Тони тоже был сегодня туманным. Еще мягче, чуть глуше. Как будто она не плыла, не летела, а медленно струилась, то выбираясь, то вновь теряясь в складках туманного полога. Мелодия этой ночи никуда не стремилась, она оставалась здесь, с ними. Это было для него так странно — понимать, чувствовать это. Чувствовал он это или придумал? Он словно сам был в этом тумане, тягучем и неподвижном, словно навсегда застрял в этой водяной взвеси. Мелодия гипнотизировала и Тони. Он играл долго. Дольше, чем когда-либо раньше. Но вот с крыши соседнего дома снова съехал снежный ком. Тони вздрогнул, и соломинка оборвала последний звук. Мелодия замерла на полуслове, оставив после себя многоточие. Енот встряхнулся, словно сбрасывая оцепенение, этот мглистый морок. А может быть, это проходит через него, подумал он? Через Тони. Сквозь. И он это просто выпускает. Тогда он и сам не знает, как именно будет звучать мелодия сегодня. Невероятно. Тогда Тони не сочинитель. Тогда Тони — исполнитель. Исполнитель того, что не было им придумано.

Постояв немного, она словно очнулась и пошла спать.

Туман остался в воздухе, и когда взошло солнце. Окружающая слякоть была несколько размыта и не так очевидна.

Даже вечером туман никуда не ушел. И, когда они вышли на прогулку, они шли совсем медленно, еще медленнее своей обычной неспешности, как два ежика из мультика. Они и так, в общем, прогуливались, не торопясь никуда. А тут еще и туман. Сопротивления он никакого не оказывал, но все равно.

— У природы нет плохой погоды, — улыбнувшись, поприветствовала их таким образом мама.

Тони подошел к ней и взялся лапами за сапог.

— Как наш соломенный музыкант? Что принес вам новый день?

— Ничего особенного. Света звонила.

— Света? — мама округлила глаза. — Зачем?

— Сказала, почувствовала вдруг, что должна попросить прощения. Импульс. За все, — предупреждая мамины вопросы, выдал он.

— Понятно, — скорее, себе, чем ему, сказала мама. — Так. И что? И все?

— Все. А что еще?

— А ты что?

— А я ничего. Ответно пошаркал, — мама нахмурилась. — Да все нормально. Я был корректен и тактичен. Ну, спокойнее ей так — пусть. От меня не убудет.

Мама успокоилась.

— Хорошо. Ты меня… шокировал, — всплеснула она руками.

— Да я и сам того… м-м, удивился.

— Ну да ладно. Тони? Идем?

Тони уговаривать не пришлось — он восторженно озирался по сторонам и с готовностью тут же двинулся вперед.

— Красиво, — согласилась с ним мама. — Ну, правда же?

— Да. Как на открытке. Свет растушеванный. Даже теплее кажется.

— Точно.

Тони вдруг резко оглянулся — сквозь туман к ним приближался трамвай. Енот не отрывал от него круглых, немигающих глаз. Чудо! Трамвай остановился. Двери его разъехались, открыв им сияющее нутро, и снова сомкнулись. Трамвай уплыл.

— Я ничего не скажу, — вдруг заявила мама.

Он улыбнулся в шарф. Он ждал этого.

— Я тогда ничего не говорила и сейчас не скажу. Это ваше дело. Твое. И жизнь твоя. Я свою жила, как выбрала сама. Ты свою живешь, как выбрал сам. Мое глубокое убеждение — так правильно. Каждому — свое. Решения мы принимаем всегда правильные. Все на свете — уроки и ступеньки.

— Я согласен. И благодарен тебе, что ты не вмешивалась. Но поддерживала. И я думаю, так лучше. Для всех. Было бы иначе — было бы иначе.

— Лучше и не сформулируешь.

Он проснулся от того, что енот сопел и пыхтел, усердно расправляя свое одеялко под столом. Он сел. Тони, наконец, навел порядок у себя и вышел из-под стола. Посмотрев на него, енот замер на какие-то мгновения, словно соображая, чего это он подскочил среди ночи, а потом кивнул и направился в туалет. Дела, дела, улыбнулся он. Енотовые дела. Он встал, накинул плед и встретился с енотом уже в коридоре. Вместе они прошли в кухню, он остался в дверном проеме, а Тони полез на подоконник.

Почему-то ему даже в голову не шло сесть. Подумав сейчас об этом, он даже возмутился про себя. Сидеть было решительно невозможно. Тони — другое дело. Тони — главное действующее лицо. Сидя ему удобнее. А он, он наблюдатель. Постоит. Так лучше воспринимается. Может, дело в вертикали, кто знает.

Проснувшись снова с явным и очень нетерпеливым желанием поскорее пойти к окну, она уже решила, что это странно. Ну, один раз это все-таки можно было списать на сон. Что-то там приснилось, прежде чем она открыла глаза, подняло и привело. Мало ли. Ну, не помнит. Ну и ладно. Но второй раз. Странно.

Тони глядел в ночь. Туман все так же наполнял воздух, растирая пальцем четкие контуры окружающего пейзажа. Ночь уже обосновалась в кухне. Можно было начинать. Мелодия поплыла из соломинки. Звуки ее были такие же рассеянные, каким был весь свет за окном. Мелодия утекала из их окна, кружилась вокруг фонарей, рассеивалась в тумане, собиралась снова, словно искала что-то. Не было в ней грусти, не было печали. Было что-то другое. Он подумал. Мягкость была. Так кошка отыскивает котят в своей корзинке, пересчитывает их. Мягко, ласково находила что-то мелодия в окружающем тумане. Ему было неведомо, что это. Ему просто было спокойно от этого.

Он не сразу заметил, что Тони перестал играть. Мелодия кружила в его голове сама по себе, словно оставшись там. Увидев молчащего енота, он, однако, мелодию выпустил. Она утекла из головы в ночь, вся, до последней ноты. Обидно. Но так уж и быть, вздохнул он.

— Ничего не поделаешь, — согласился он с молчащим музыкантом. — Отпускать так отпускать.

Тони кивнул и стал закрывать окно. Ночь успела улизнуть из кухни, и воздух тут же начал нагреваться. Спать.

Так ничего и не дождавшись, она вернулась в постель и через какое-то время заснула.

Перед тем, как уснуть, он отчетливо понял — к утру от тумана не останется и следа. Мелодия нашла, что искала.

— Понимаешь? Пока я увидел только три таких случая. Ей нужен был снег, это ведь было очевидно — и он пошел. Она стремилась вперед, полагаю, к фонарю и стремилась — и он стал светить. Не понятно как. Она что-то искала в тумане, нашла — и туман рассеялся. Причем все эти следствия происходят потом, позже, когда последний звук отзвучал, — он шагал и задумчиво выкладывал маме свои наблюдения.

— Выглядит стройно, — согласилась мама. — Только понятнее не стало, — констатировала она, помолчав.

— Это да, — признал он. — Совершенно не стало.

Тони снова катался между ними сумкой, предпочитая перелетать лужи и слякоть.

— Но побочные эффекты налицо.

— Ага, — кивнул он, Тони тоже.

— Тони, — обратилась мама к еноту, тот со вниманием, радостно обернулся к ней. — А ты сам понимаешь, что ты делаешь? Что вообще происходит?

Енот перевел взгляд в сторону, притих и как-то неопределенно повел плечами.

— Мне кажется, это «и да, и нет», — предположил он с сомнением.

— Похоже, — нехотя согласилась мама. — Поживем — увидим, — заключила она уже увереннее.

Некоторое время они шли молча. Но потом мама заговорила:

— Ну, а может такое быть, что мелодия эта, скажем, не вызывает эти изменения, необходимые ей по каким-то причинам… якобы, так скажем, необходимые… а просто предваряет их?

— Не танец дождя, а прогноз погоды? — хмыкнул он. — Может быть и такое. Как знать. Только вопрос тогда — зачем?

— Что?

— Ну, зачем ей анонсировать то, что и без нее случится через пару мгновений? Не невидаль никакая. Снег, фонарь, туман. Повседневные события, которые окружают нас и происходят в таком количестве, что… Зачем?

— М-да. Может, они чем-то выделяются? Или как-то связаны?

— Это предположение-вопрос можно с уверенностью поставить на полочку прямо рядом с моим первым, — усмехнулся он.

— Да уж.

Из окна, открытого енотом, в кухню пришла ночь. Спокойная поздняя осень. Холодная и вкусная, прозрачная и ясная. Ночь с удовольствием принесла все это им. Словно в благодарность, подумал он. Никаких туманов. Никаких снегопадов. Никаких истерических ливней и унылой мороси. Кристальная ясность. Как осознание, пришло ему в голову. Неожиданное осознание, дарящее всему окружающему удивительную четкость. Хотя бы на время.

Теперь она уже испугалась. Ничего было не понятно, но ей определенно надо было к окну. И именно туда, в кухню. Потому что там — окно, а за ним — ночь. А не какой-то балкон. За окном ничего необычного не происходило. В основном, город спал. Ну, редкие машины. Ветер. Фонари. Еще более редкие прохожие. Все, как всегда. Но ей зачем-то надо было.

Тони тоже залюбовался. Поднимал нос в небо и водил, водил, растягивая удовольствие. А потом взял соломинку. И в ночи, замершей и затихшей, раздались звуки, от которых он вдруг выпрямился рядом со своим косяком, расправив плечи и вдохнув так глубоко, как будто собрался выдохнуть вон все, что было прежде. Мелодия была спокойной и широкой, как открытое море. Да, как море. Бескрайнее, пронзительно холодное и дающее силы. Это море начиналось у самого его окна.

Какое тут могло быть следствие, он даже думать не стал. И почему мама тянет? Ей бы понравилось.

— Почему, почему… — мама думала. — Ну, потому, что я, м-м, ну, побаиваюсь, — наконец созналась она и выдохнула.

— Побаиваешься? — не понял он. — Чего побаиваешься?

— Ну, хм. Ну, вот этого самого.

— О, — он был изумлен. — А… почему?

— Я не знаю, — честно призналась мама. — Не знаю. С одной стороны, это так невообразимо, удивительно и потрясающе! А с другой, это так… невообразимо, удивительно и потрясающе… — он улыбнулся. — В общем, это настолько удивительно, что я боюсь это трогать.

— Ну, я примерно понял. Но я ведь. Я-то трогаю. И ничего. Как мне кажется…

— Ты! Ты — другое дело, — возразила мама. — Ты с ним изначально. Ты выбрал, он выбрал. Ты, может, помог ему, наконец. Реализовал. А я — любопытствующий. Это ж свинство.

Мама сунула руки глубоко в карманы.

— Я понял. Я не настаиваю. Но жаль, конечно, что уж тут. Но, я думаю, ты свое решение можешь и поменять. Просто всему свое время.

— Точно, — вздохнула мама с облегчением.

Они подошли к булочной. За прилавком, спиной к ним стоял высокий молодой человек с хорошим разлетом прямых плеч. Мама с удивлением на него уставилась. А когда он повернулся к ним лицом, брови ее взлетели еще выше. Это был тот же, знакомый им продавец. Он тут же расплылся в улыбке и поздоровался.

— Тони! — окликнул он енота, по своему обыкновению оставшегося у двери, и кинул ему грецкий орех. — Лови!

— Скажите, пожалуйста! — мама, наконец, обрела дар речи. — Новая стрижка?

Парень покраснел и засмеялся смущенно.

— Тони, ты узнал того, кто пытался назвать тебя Ларсом?! — мама усмехнулась.

Тони радостно кивнул, с готовностью поддерживая разговор.

Когда они вышли с пакетом, он раздумчиво произнес:

— Я, возможно, поспособствовал реализации Тони, как ты сказала. Но он сейчас как будто делает это в гораздо более широком масштабе.

Мама посмотрела на него, на Тони, разгрызшего на ступенях булочной орех, собрала скорлупу, бросила в урну. И наконец сказала:

— Это кажется таким простым.

Он уставился на нее.

— Простым?!

— Ну, не простым. Ладно. Ну, очевидным.

— Тебя это коробит?

— Какое ты слово подобрал, — удивилась мама. — Пожалуй. Пожалуй, именно коробит. Снег, — мама помолчала, — фонарь, история с туманом. Кстати. Почему снег пошел, фонарь стал светить, а туман пропал? Может, и не туман, в таком случае?

— А наоборот? — подхватил он.

— А наоборот, — согласилась мама.

— А что наоборот?

— Ну, вот что сегодня было?

— Сегодня было море. Ясность. Прозрачная, холодная, даже льдистая такая, абсолютная. И ощущение моря. Потрясающе.

— Туман ушел, оставив чистый воздух. Море.

— Да. Море.

— Сначала мелодия вызвала снег. Потом свет. Затем море воздуха.

— И побочки. Головная боль, колено, твои легкие подъемы, фикус, прыщи, Света.

— Я не понимаю, — развела руками мама.

— Но тебя это радует, — скосил он на нее глаза.

— Абсолютно, — согласилась она с улыбкой.

— Потому что… — он смотрел на маму.

— Потому что это значит, что все это много шире и выше моего разума.

— Ты радуешься тому, что не можешь объять необъятное? — он улыбался.

— Нет. С другой стороны. Я радуюсь тому, что это необъятное есть.

Тут Тони, о котором они на время забыли, счастливо кивнул.

Тони открыл окно. Ночь заполнила их небольшую кухню в одно мгновение, словно давно ждала у окна, пока ей откроют. А вполне возможно, решил он, так оно и было. За окном, на первый взгляд, все было, как вчера. Но он отчетливо почувствовал, что все изменилось. Вчера еще была осень. Сегодня уже была зима. Небо было чистым, легкий ветер едва беспокоил спящие деревья. Если и стало холоднее, то на какие-нибудь пару градусов, не в этом было дело. В воздухе была зима. Она пришла из-за моря, улыбнулся он.

Снова проснувшись и придя в кухню, она остановилась, глядя в окно. Но теперь что-то опять было не то. Она досадливо повертела головой, оглядываясь в темной кухне и прислушиваясь к ощущениям. Тогда она поняла, что надо совсем к окну. Для этого она отодвинула в сторону, насколько позволяла площадь, стол. Сделав это и встав вплотную к подоконнику, она расплылась в довольной улыбке. Вот. То, что нужно. И тут же беспокойно одернула себя — зачем? Нет, нет ответа.

Тони посидел немного, собираясь с мыслями. Собравшись, он взял соломинку, повертел ее в лапах, примериваясь, и начал.

Первые звуки тихо и как будто осторожно полились в ночь. Так кошка трогает лапой первый снег. Но потихоньку мелодия осваивалась в вызванной ею же зиме, становясь увереннее.

Он прислушивался. Ночь тоже. Скоро звуки уже лились спокойно и уверенно, кружась и взлетая, скользя и переливаясь в свете фонарей. Это было живое, звучащее предисловие зимы, ее предчувствие, ее приветствие.

Календарь здесь же, в кухне, обещал зиму только через два дня. Но мелодия Тони уже объявила ее выход. И, если ей верить, зима будет красивой. Сказочно. Он стоял, склонив голову на бок, слушал и думал, что, несмотря на то, что так не бывает, ей он верит.

Проснувшись утром и обнаружив стол на новом месте, она разозлилась и резко вернула его на место. К окну. Ну в самом деле! Что за шутки?! Маме рассказать? Маме рассказать, точно.

Она позвонила маме днем. Мама выслушала и посоветовала попить пустырничка. Это все нервы. Это нервы расшалились. Из-за сокращения, конечно. А что же еще? Пусть не переживает. В жизни случается всякое. Никто не умер — и прекрасно! Ну, сократили. Ну, бывает. Впереди еще два месяца. Отдохнет и найдет работу. Да, Боже мой, конечно! И пустырничка, да. И можно со свечкой квартиру обойти, да. Мама приносила ей. В навесном шкафчике, на верхней полочке. Все будет хорошо.

Пустырник и свеча. Нервы? А может, и правда? Может, нервы и какой-то навязчиво повторяющийся сон, который она просто упорно не запоминает? Ладно. Надо дать нервам еще один шанс.

Енот с живым интересом рассматривал витрины с появившимися за день тут и там елочными ветвями, шарами, оленями и разноцветными электрическими гирляндами. Тони гулял от окна до окна, застывая перед каждым в немом восторге. Праздничные декорации поразили его в самую его енотовую душу. От витрин его оторвать не было никакой возможности. Только брать на руки и уносить домой.

— Все, — констатировал он, — Тони пропал. Пожалуй, я не буду ему говорить, — понизил он голос, — что у меня тоже есть такое. А то житья мне не станет, пока не нарядим.

— Поставишь елку, — почти шепотом сказала мама, — и он перестанет выходить из дома.

— Возможно, — усмехнулся он. — А может, и нет. Здесь ведь много всего. Хотя там — своя, да… Посмотрим, что перевесит. А вот что будет, когда придет время ее убирать — вот это вопрос, — поскреб он подбородок.

— Ну а что, не ставить? — удивилась мама.

— Нет. Ну как это не ставить. Нет. Поставим обязательно. А потом посмотрим. Но нарядим непременно. Всенепременно, — улыбнулся он и добавил: — Ты это. Может, мы Новый год вместе встретим? Или у тебя планы?

— Пока нет планов, — сказала мама. — Так что, может, и встретим.

— И послушаешь заодно! — заговорщически подмигнул он.

— Посмотрим, — посуровела мама, но ненадолго.

Беспокоились они, однако, зря. Тони в том же невозмутимом и благостном расположении духа, что и всегда, повернул к дому, не предприняв ни одной попытки остаться на украшенной улице навсегда. Только тронул его лапой за штанину, заглядывая в глаза, на что он уверил:

— Завтра мы придем, и будет так же красиво.

Тогда енот спокойно двинулся домой.

Когда Тони открыл окно, ночь сообщила им, что ноябрь окончательно сдал позиции, и свои последние сутки по календарю уступил зиме без боя. Пользуясь своим положением, эта, уже зимняя, ночь, на правах хозяина попридержала тучи. Но теперь, раз уж они здесь, можно было и начинать. И, едва Тони уселся поудобнее, а он занял свое место в проеме, пошел снег.

Она не смотрела на часы ни разу до этого, когда вот так просыпалась среди ночи. А тут посмотрела. Почти половина второго. Она опять пошла в кухню. Оставаться в постели не было никакой возможности. Вздохнув, она снова отодвинула стол от окна и положила руки на подоконник. За окном начинался снегопад. Пустырник и свеча, значит. Что ж, наверное, стоит попробовать.

Снег падал сначала редко и мелко. Но довольно быстро он разошелся и стал сыпать во всю правду. И когда Тони взял в лапы свой музыкальный инструмент, снег уже просто валил.

Тони выпустил мелодию из соломинки прямо в снег. Он стоял поодаль и, слушая, представлял, каково это — сидеть на окне, смотреть на снегопад и наполнять его единственными звуками? Хотя нет, единственными они не были. Ночь погасила все шумы, оставив для них только один. Шорох падающего снега. Его было слышно между звуками мелодии Тони. А она звучала так, что казалось, она наслаждается зрелищем не меньше, чем они. Даже, пожалуй, больше, пришло ему в голову — они ведь только смотрят на снег, а она плывет, парит, струится прямо там, в нем. Он на мгновение увидел, почувствовал себя на ее месте. Это видение буквально отпечаталось в его голове. Врезалось. Как моментальное фото. Он почувствовал снег. Снег. И звук. Это было так странно. Вот он стоит в своем пледе-коконе в дверях. А вот он, звуча, пронзает снежную взвесь среди света фонарей. Секунду…

Он потряс головой. И посмотрел вниз. Тони стоял рядом, заглядывая ему в лицо снизу вверх своими лучистыми добрыми глазами. Окно закрыто. В кухне уже начало теплеть. Он снова потряс головой, развернул плед и взял Тони за лапу. Или это Тони взял его за руку и повел из кухни в комнату. Спать. Спать. Определенно спать.

Пустырник навевал на нее воспоминания почему-то из детства. Кабинет участкового педиатра. Почему-то. От запаха, поэтому, сделалось не по себе. А вот свеча вела себя хорошо. Пару раз затрещала только, в ванной и в коридоре. Но, в общем, ничего ей, свече, в ее квартире не показалось подозрительным. К вечеру она даже как-то успокоилась. А троекратный удар по пустырнику дал ей почти уверенность в том, что это да, это нервы. Это работа все и теперешнее ее отсутствие. Это все подавленность и нервотрепка последних трех месяцев, когда все тряслись в полном неведении. Кто хочешь взвоет. Значит теперь она попьет пару недель травку, успокоится, отоспится, и ее жизнь снова войдет в свое русло. Да. Отоспится.

— Игры разума, — задумчиво произнесла мама в ответ на его рассказ.

— Фильм такой был, — вспомнил он.

— О чем?

— Математик гениальный там с ума сошел, — больше он ничего не помнил оттуда.

— А-а. Понятно. Я знала подобную историю лично. Кино получилось бы очень грустным, — покачала головой мама.

— Математика, — пожал он плечами и покивал. — Опасное дело. Мне это не грозит. Да и Тони не допустит таких суровых побочек. Правда, Тони? — улыбаясь еноту, спросил он.

Тони попрыгал на месте, счастливо лучась голубыми глазами, и вернулся к витрине аптеки, где светящийся зеленый крест теперь обрамляли разноцветные снежинки, мигающие на разные лады.

— Но это было… удивительно, — последнее слово он почти прошептал.

— Долго это продолжалось? — поинтересовалась мама.

— Нет. Секунда. Вспышка. Но, — и он замолчал.

— Что — но? — спросила мама, не дождавшись продолжения.

— Понимаешь, — он пытался сформулировать. — У меня на днях возникло такое предположение, что Тони — не сочинитель. Он исполнитель. Он выбрал меня, чтобы пойти и жить у меня. А мелодия выбрала его, чтобы он выпустил ее. Выпускал. Частями. Зачем-то… — он замолчал, глядя, как в окне жилого дома с аптекой на первом этаже в каком-то диком темпе сменяются цвета огней. — Как так можно жить?!

— Погоди. Не перескакивай, — вернула его мама. — А с чего ты это взял?

— Я не взял. Мне так показалось.

— И что? К чему ты это вспомнил сейчас?

— К тому. Эта вспышка ночью. Я на какое-то мгновение не просто попал под снег. Я… я как будто бы мелодией стал, — он вспоминал ощущение. — И знаешь что? Я звучал сам. Меня не играли. И мелодия, она не конечна, понимаешь? Это не песня в три минуты. Не концерт для оркестра на два часа. Мелодия… она… она без конца. И она… не зависит от Тони.

Они помолчали какое-то время, переместившись вслед за енотом к следующему украшенному окну. Детская библиотека радовала аппликациями, шарами и куклой Снежной королевы.

— Тони умеет ее выпускать.

— Откуда? Зачем? — мама всплеснула руками.

— Я не знаю, — покачал он головой и улыбнулся. — Но это… Это, по-моему, чудо, мам.

Мама улыбнулась ему, покачав головой, и взяла Тони за лапу, чтобы вместе с ним рассматривать елку в библиотеке.

На следующий день зима официально вступила в права. И он это сразу почувствовал, стоя в дверном проеме, когда Тони открыл окно. Минус пришел внезапно. То ли еще будет, поежился он, кутаясь тщательнее. А вот фикусу, глянул он, хоть бы хны — новый вид, районированный. Можно в открытый грунт высаживать. Фикус отважно тянул зеленеющие ветки к открытой половине окна, куда врывался ветер.

Среди ночи что-то ее опять подняло. Она посмотрела на часы. Три. Начало четвертого. Время не то. То она проспала. Может, она просто так проснулась? Этот вопрос она задавала себе уже по пути в кухню. Да что же это такое?! Она разозлилась и вернулась в комнату. И снова ушла в кухню. В комнате было невмоготу. Нет, это невыносимо! Так она до снотворного дойдет! Отоспится она, ага… Она злилась и барабанила пальцами по подоконнику, глядя в ночь. Там шел снег. И, наверное, подморозило. Ветер периодически пытался замести снегом ее окно, словно ее саму. Но снег бессильно скользил по стеклу. Как будто внутрь просится, пришло ей в голову как-то тоскливо. Мало того, что она бродит по ночам. Мало того, что ее преследует какое-то наваждение, заставляющее, буквально гонящее ее к окну! Так еще и снег теперь будет наводить тоску? Она провела пальцами по стеклу и всхлипнула от жалости к себе и к этому беспризорному снегу. Бред какой-то.

Тони взял соломинку, уселся поудобнее, глянул на фикус и начал. Мелодия снова была другая и та же самая. Ему показалось, что сейчас он узнает ее везде, в любое время и в любой ее части. Как узнаешь знакомого человека в другой одежде или со стрижкой. Он подумал, может, он привык к звучанию соломинки? Может, это он соломинку бы узнал и отличил от остальных флейт и гобоев? Не говоря уже о саксофоне. Но вряд ли. Само звучание как раз напоминало ему какой-то инструмент из реально существующих. Он был не силен в них, но ему казалось, он уже слышал что-то похожее. Нет. Не инструмент он узнал. Он узнал мелодию. Такую разную каждый раз и такую не сравнимую ни с чем больше. Откуда она приходит? Куда уходит? И зачем? Нет ответов, покачал он головой. Нет. Одни вопросы.

Тони вопросы, конечно, можно задать, но… Он вспомнил, как енот отвечал не так давно на вопрос, знает ли он, в чем тут дело. Ничего определенного он от Тони не узнает.

Но у него было странное ощущение, что мелодия в курсе его присутствия здесь. С чего он это взял, опять было для него загадкой. Но, тем не менее, так ему казалось. Она как будто обращалась сегодня к нему, звучала для него, кружила рядом, никуда не стремясь, не торопясь. Он слушал, полный признательности и благодарности. Она звучала для него, он внимал ей. Так оно сегодня было, взаимно.

Днем позвонила мама. Ну что, она последовала ли ее совету? Да, она последовала. Все хорошо, спасибо. И что, больше не просыпалась? Нет, просыпалась. Ну, мама не сдавалась, это же травка-муравка, это надо курсом, разово и не даст ничего. И ей надо больше гулять. Точно. Да, хорошо, она пойдет погуляет, пообещала она.

— Ну что? Зима? — поинтересовалась, выходя из подъезда, мама, снова в своей шубке из чебурашки.

— Похоже на то, — они с енотом улыбались.

— Наконец-то! Ну что же, пройдемся.

Сегодня Тони снова лип к витринам и окнам. И наслаждался от души.

— Что мелодия? — не выдержала мама.

— Да, — ответил он и рассмеялся.

— Ясно, — мама улыбнулась. — А как следствия, или побочки?

— Не знаю, — пожал он плечами. — Может, в той аптеке выручка упала. Может, кто-то чего-то избежал. Или у кого-то перестала расти лысина, — он снова пожал плечами.

— Да, действует она широко, — согласилась мама.

Она действительно пошла гулять. Почему бы и нет. Сначала она зашла, куда только смогла придумать. Потом долго ходила уже без целей, просто, чтобы ходить. Проходила она так основательно, что к концу ее терапевтического забега гудели ноги. Как и голова. Ну, решила она несколько мстительно, теперь посмотрим, как она проспит эту ночь.

Проснулась она около двух. И тут же накрылась одеялом с головой. Она решила не вставать! Никуда не ходить! И остаться лежать в постели, пусть и не уснет до самого утра! Она вцепилась в подушку и зажмурилась. Нет! Она спрятала голову под подушку. Накрывшая ее звенящая тишина сдавила голову. Долго она так пролежать не смогла и вынырнула, жадно вдыхая свежий воздух. За этим противостоянием прошло несколько минут. Она чувствовала, что напряжение нарастает. Словно где-то внутри медленно и неотвратимо сжималась какая-то пружина. Она зажала уши руками и зажмурилась. Невыносимо! Что это за пытка?! Зажмуренные глаза ожгло слезами. Что же это?! Она открыла глаза и с трудом убрала руки. Все мышцы словно свело. Напряжение было таким сильным, что она, в конце концов, сдалась, вскочила, будто что-то ее вытолкнуло, и бросилась в кухню, словно спасаясь бегством. Она рывком отодвинула стол и распахнула окно.

Декабрьская ночь влетела в окно так, как только что она сама в кухню. Волосы ее взвились от ледяного порыва, и она мгновенно замерзла. Осмотревшись в кухне, она заметила на спинке стула кофту и быстрее натянула ее, запахнувшись и накинув капюшон. Слез не было и следа. Наоборот. Она испытала такое облегчение, как будто что-то скинула, сбросила что-то, тянувшее и давившее, сковывавшее ее очень давно. Словно всю жизнь. Она глубоко и с наслаждением вдыхала начало зимы. Просто стояла, просто в своей кухне, просто дышала и слушала ночь.

Тони был на месте. Готовился. Он подошел к своему косяку и встал. Ветра сегодня не было. Ночь вплывала в окно спокойно, схватывая все новым морозом.

Это было так прекрасно, что не верилось. Так и хотелось поводить крыльями, с которых она сбросила путы. Ощущение бреда и морока уступили место опьяняющему чувству свободы. Она рассмеялась. Но постепенно буйная радость ее начала затихать, уступая место тишине, такой же всеобъемлющей, полной. Ей даже показалось, что затихла не только она, но и ночь, встретившая ее так радостно. Ночь как будто посторонилась и дала место чему-то еще.

Чему? Она прислушалась, присмотрелась. И ничего не заметила. Но она предчувствовала что-то. И она могла дать голову на отсечение, что ночь тоже. Они обе замерли в ожидании. Только ночь знала, чего ждет, это было очевидно. И это как-то успокоило ее. Она просто оперлась об открытую створку окна и стала ждать, сама не зная чего.

Стоять было, в общем, холодно. Она это прекрасно осознавала. Где-то в голове. Так же, как и то, что холод этот ей не особо мешает. Ах, ну да, кофта, кивнула она себе, аргументируя на автомате. А босые ноги? Да, босые ноги… Босые ноги. Ногам было все равно. Странно. Странно? Она потопталась. Да, все равно. Хотя… Ленивую толкотню мыслей вдруг отодвинуло ощущение того, что они, она и ночь, дождались.

Тони перехватил соломинку, приподнял голову и начал немного вверх. Нездешняя мелодия снова зазвучала в мерзлом воздухе. Ночь заслушалась. Ему вдруг пришло в голову, как часто ночь рассказывает сказки. Она это умеет. Она мастерица сказок. Разных сказок. Очень разных. Но здесь сейчас сказку рассказывают ей. Потому она и приходит к нему в дом. Потому и слушает, затаив дыхание. Наконец-то сказку рассказывают именно ей. Сказку, которой она не знает.

Она услышала. Что это было? Это был звук. Откуда? Отовсюду. Ночь шикнула на машины, собак, прохожих. И все смолкло. И зазвучал… свет? И зазвучал свет. Это сложно было назвать музыкой, она вслушивалась, широко раскрыв глаза и, кажется, рот.

Он вдруг оторвался от своего косяка и тихонько прошел по ледяному полу ближе к окну, встав у стола, справа, где обычно сидел днем. Теперь ему был виден профиль енота в пол-оборота. Оказалось, Тони играет с закрытыми глазами. Так упоенно. Он невольно улыбнулся. Енот что-то почувствовал и обернулся к нему. Не открывая глаз, не прерывая мелодии. И звуки понеслись прямо на него. Это был летящий пассаж, стремительный взлет вверх. За какие-то мгновения, что Тони был повернут к нему, его словно пулеметная очередь прошила. Звуки врывались в него, проникали сквозь кожу. Он чувствовал, как они рассеиваются в нем, растворяются и замирают где-то на границе его восприятия, отсверкав, отмерцав. Он поймал не так уж много, Тони вернулся к окну.

Это была она, музыка. И замершая, и звучащая. Неподвижная музыка. Такая чистая. Ни на что не похожая. Сильная и мягкая одновременно. Она лилась в окно, в уши, ей казалось, она дышит этим звучанием. Оно оставалось неизменным и в то же время как будто переливалось. Она прижала руки к груди и боялась сделать шаг. Чтобы ненароком не зашуметь, не спугнуть. Сколько это продолжалось? Сколько-то. Недолго. И она поняла, что все.