Бесплатный фрагмент - Тьма

Авторские права © 2024 Валентина Зайцева

Все права защищены.

Никакая часть этой публикации не может быть воспроизведена, распространена или передана в любой форме и любыми средствами, включая фотокопирование, запись или другие электронные, или механические методы, без предварительного письменного разрешения издателя.

История, имена, персонажи и происшествия, изображенные в этой постановке, вымышлены. Никакая идентификация с реальными людьми, живыми или умершими, местами, зданиями и продуктами не предполагается и не должна подразумеваться.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

До наступления тьмы и прихода армии темных морков, я никогда не осознавала, насколько темной, на самом деле, была ночь. В мире, где всегда горели прожекторы и уличные фонари, подсветкой оформлялись здания, освещались витрины магазинов — никогда не было по-настоящему темно. Не так, как сейчас.

За пределами этого маленького заброшенного магазина, в котором мы заперты, темнота такая густая, что я не вижу домов на другой стороне улицы. Даже дорогу не видно.

Это густая, пропитывающая чернота… повсюду. Я не могу сказать, день это или ночь. Мы давно потеряли счет во времени. Не видно даже луны, которая освещала бы наши страдания слабым белым светом.

Я вздыхаю и отпускаю занавеску, позволяя ей упасть обратно на место. Нам не следует смотреть в окно. Нас не должны видеть. Оставаться незамеченными — это наше правило выживания. И оно сохраняет нам жизнь уже больше полутора лет.

Вот сколько времени прошло с тех пор, как день, впервые, превратился во тьму, а потом она распространилась по всему миру. Это началось в Норвегии, затем, охватило Швецию, а затем, тьма распространилась, как вирус, по всему миру.

Никакого дневного света. Технологиям человечества пришел конец. Мы голодали, становились жертвами эпидемий, и повсюду вспыхивали войны. Все произошло так быстро, и вскоре нас осталось не так много.

Количество людей на земле значительно уменьшилось и наши силы были истощены еще до того, как темные морки пришли закончить работу. Теперь, они маршируют по всему нашему миру, по каждому континенту, тысячи армий сжигают наши города, убивая выживших, с которыми они сталкиваются. Они не хотят ничего, кроме нашего конца — просто и ясно.

И все, что мы можем сделать в эти дни — это попытаться выжить.

Все еще стоя у окна, я оглядываюсь на то, что осталось от нас. Четырнадцать. Это лишь малая часть того, кем мы когда-то были. Голод — наш злейший враг.

Мы сталкиваемся с ним каждый день, едва сводя концы с концами. Ну, сейчас это проще, когда так мало ртов, которые нужно кормить. Но тогда, всего лишь несколько месяцев назад, мы жили за счет остатков, которые могли найти в заброшенных домах, магазинах и больницах — везде, где бы мы не были, мы грабили все.

Инфекции и болезни тоже нельзя недооценивать. Они забрали многих из нас. Роды, старость, что ни назови, это угроза для нас.

Мы вернулись в темные века.

«Отойди от окна, Мила.» Это Зинаида Антоновна, самая старшая женщина в нашем маленьком племени. Она из тех женщин, которые, когда мир был нормальным, высказывали расистские высказывания на площадях и базарах.

Лучше ее послушать, чем потратить больше энергии на перепалку с ней. Я просто киваю и отталкиваюсь от стены. Она, в любом случае, права.

Мне не следует стоять у окна. Мы не можем рисковать, чтобы нас увидели, ни темные морки, которые рыщут по нашему миру и разрывают нас на куски, ни другие группы. В эти дни никому нельзя доверять. Даже собственному племени.

Именно поэтому, когда я уселась на перевернутом ящике у книжной полки в маленьком деревенском продуктовом магазине, я решила пересчитать свои припасы, разложенные у моих ног.

Четыре консервированные банки красной фасоли — моя любимая, и банка без этикетки, которая, как я боюсь, будет чем-то вроде кошачьего корма или тушенки. Если это будет корм, я обменяю его с кем-нибудь на консервированные фрукты, если дойдет до этого.

Убедившись, что никто не украл мою долю, я расстегнула рюкзак, чтобы осмотреть его изнутри. Мой фонарик смотрит на меня, насмехаясь надо мной.

Батарейки сели больше недели назад, с тех пор, я не нашла подходящих. Когда мы пробрались через заднюю дверь, в магазине были кое-какие батарейки.

Но, в тот день, была моя очередь дежурить, пока самые медленные из нас пробирались внутрь магазина, а потом мне пришлось сделать обход магазин, чтобы убедиться, что кроме нас в нем никого не было. К тому времени, как я закончила и нашла полку с батарейками, их уже там не было.

Здесь, кто успел, тот и съел.

Но, я всегда могу обменять свой мощный фонарик на более легкий с более тонкими батарейками, чтобы у меня было хотя бы немного света.

Но фонарики меньшего размера слишком слабы, чтобы проникнуть в толщу тьмы вокруг нас. Даже в магазине, я едва могу разглядеть выживших, стоящих по бокам от меня.

Я смутно вижу их силуэты, наблюдаю, как они едят холодные консервы из вскрытых банок. Но, я благодарна хоть тому тусклому свету, который у нас есть. Но пройдет немного времени, прежде чем и у этих фонариков сядут батарейки.

Что бы мы ни делали, как долго или часто мы бы это не делали, это постоянная борьба с тьмой.

Я отодвигаю фонарик в сторону и засовываю руку глубже в кожаный рюкзак. Со дна рюкзака я вытаскиваю карандаш и свою маленькую записную книжку. Она едва ли больше моей руки. Она предназначена для заметок, для записи идей. Не для зарисовок. Хотя, в последнее время, я уже не так часто этим занимаюсь.

Выйдя из тени, Алена садится рядом со мной. Я знаю, что это она, по резкому запаху дорогих духов в воздухе. Несмотря на конец света, она единственная из всех нас, кто беспокоится о таких вещах. Приятно пахнуть, блеск для губ, накладные ресницы.

Но она достаточно милая, так что я не хочу, чтобы она ушла.

«Эй, Мила», — говорит она. Я поворачиваю голову, чтобы посмотреть на нее. «У тебя есть абрикос?» — спрашивает она меня. В ее руках я могу смутно различить этикетку на банке, но я не могу прочитать, что на ней написано из-за плохого освещения.

«Вова сказал, что в одном из отделов был консервированный абрикос.»

Абрикос…

Девушка может мечтать. Последние из тех вкусных фруктов, которые остались в мире, были разложены фабриками в металлические банки и залиты слишком густым сиропом. Консервированные.

Я качаю головой.

«Я пришла одной из последних», — говорю я ей. «Не успела ничем запастись.»

Даже прокладки и тампоны были полностью сметены с полок. Поскольку мы в основном женщины, нас девять женщин, пятеро мужчин, менструальные средства могут разжечь между нами полноценную войну.

Когда наша группа была большой, мне пришлось наблюдать драку, в которой одна женщина вонзила нож в спину другой женщины из-за одной прокладки.

Одной. Не пачки, а за одну прокладку. Само собой разумеется, женщина умерла. Не сразу, это была инфекция. Мы изгнали ту женщину, которая нанесла удар ножом. Она, вероятно, уже мертва.

Алена вздыхает, и я понимаю, что я была ее последним прибежищем, где она могла получить шанс на эти вкусные фрукты, которых нам всем так не хватает. Она открывает крышку банки в своих руках, и запах помидор бьет меня со страшной силой. Без кожицы, очищенные и не самые аппетитные и сытные из всего, что мы награбили.

Она остается сидеть рядом со мной, ест в тишине. По крайней мере, фонарь, который она принесла, дает немного белого света на страницы моей записной книжки.

«В такие ночи я скучаю по Мише», — тихо говорит она.

Я хмурюсь.

Миша был примерно нашего возраста, ему было около двадцати пяти. Думаю, они с Аленой были близки. Может быть, ближе, чем я думала. Но он умер несколько недель назад. Трудно отслеживать дни, но я отмечаю время в своей записной книжке, на последнем листе есть календарь. Прошел примерно месяц с тех пор, как умер Миша.

Мы прибыли в деревню у реки Ока, шли по главной улице. Все мы были истощенные, изнуренные и голодные. Солнце, возможно, уже зашло, но жара все еще держала мир в своих тисках, и это был один из тех жарких дней, когда волосы прилипают к вискам, а одежда становится липкой.

Те из нас, кто стоял по флангам нашей группы, держали в руках слабые фонари и изучали двери зданий вокруг нас. Мы искали место, чтобы спрятаться на несколько дней. Мы не прошли и половины улицы, когда раздался звук.

Он был тяжелым, настолько тяжелым, что сотрясал землю, сотрясал окна в рамах и двери. В темноте мы не могли сказать, что это был за звук и откуда он доносился, но понятно было одно, звук становился ближе.

Я находилась далеко от фонарей. Я едва могла разглядеть свою руку перед лицом. Я нащупала за поясом кухонный нож, мои пальцы дрожали.

Тишина вокруг нас была бы густой, если бы не грохот, направлявшийся прямо на нас, становившийся с каждой секундой все громче и громче. Затем, одно слово заставило нити холодного ледяного страха распуститься по моей спине.

«Бегите!»

Я не знала, кто крикнул нам бежать, но мне было все равно. Я покинула пост и бросилась прочь от угасающих фонарей. Каждый, теперь, был сам за себя. Мы разбежались, как мыши, преследуемые кошками.

Осколки стекла разлетелись в воздухе. Уроненный фонарь остался позади. Свет потух, когда я врезалась во что-то твердое и металлическое.

Машина, оставленная на обочине дороги. Мое сердце забилось быстрее, когда я упала на землю и залезла под машину. Мой рюкзак зацепился за нижнюю часть кузова, и мне пришлось дернуть со всей силы, чтобы вырвать рюкзак оттуда.

Затем грохот усилился. Он был вокруг нас, повсюду. Он стучал по земле, как молот, нет, как тысяча молотов, все одновременно.

Где-то вдалеке, гортанный крик разорвал воздух пополам. Крик мужчины, я была уверена. Но никто из нас не крикнул ему в ответ, никто не крикнул, чтобы помочь ему.

Мы все оставались неподвижными и молчали, надеясь, что, что бы это ни было, пройдет, надеясь, что на нас не нападет армия свирепых воинов морков.

Мне показалось, что я находилась под этой машиной несколько часов. Возможно, это были самые длинные минуты в моей жизни, а я ведь пережила апокалипсис, войны, эпидемию, все изменения в нашем мире. Это был первый раз, когда я боялась, по-настоящему боялась до глубины души, что темные морки пришли и собираются убить нас на этой черной улице.

Но время проходило, и звук ударов затихал. Он уносился вдаль, пока мы не перестали слышать ничего, кроме хриплого дыхания, доносящегося со всей улицы. Доносящегося от нас.

Я вылезла из-под машины. Из темноты послышалось шуршание. Мы двигались, пробираясь сквозь тьму, чтобы найти того, кто кричал.

Это был Борис. Он лежал посреди дороги, окровавленный, разорванный. Даже при слабом свете фонаря было трудно переварить, как он выглядел. Изуродованный.

Алена не могла этого вынести. Она вырвала всю скудную еду, которая была в ее желудке, и она разбрызгалась по всей дороге. Несколько капель упало на мои ботинки. Я чувствовала их, как капли дождя, падающие с неба.

Борис был практически мертв. Он хрипел, с трудом дышал. Кости были сломаны по всему телу. Запястья были раздроблены, ноги согнуты под странными углами.

«Лошади», — прохрипел он. «Лошади.»

На мгновение, я задумалась, спит ли он, или его разум унесся в место, где нет боли и есть только красота. Но потом, я осознала стук, дребезжание окон, крик и искалеченное тело Бориса. Бег лошадей.

«Его растоптали», — сказал Петр. Сорокалетний мужчина был нашим самым властным из нас, выживших. Думал, что правит племенем, воображал себя нашим альфой или кем там еще. Но тогда, с ним никто не спорил. Потому что он был прав.

Петр шагнул вперед. Он «избавил Бориса от страданий». Вот что он сказал, чтобы заставить нас всех почувствовать себя лучше из-за убийства. То, как он так легко вонзил свой клинок в шею Бориса, словно это был нож, разрезающий хлеб. Это было зловещим и темным. Темнее воздуха вокруг нас, темнее самых темных частей меня, которые я скрываю.

И все же, мы не могли взять его с собой. Его тело было переломано, его кости были раздроблены, а его раны убили бы его в течение недели, если бы инфекция не пришла быстрее. Мы знали, что нам нужно было сделать. Борис тоже это знал.

Но все равно умолял о сохранении ему жизни.

Я так и не поняла, почему он оказался посреди дороги. Почему он не побежал, как все мы? Теперь мне интересно, искал ли он Алену, пытаясь спасти ее от того, что надвигалось.

Думаю, я никогда этого не узнаю.

Я решила не вспоминать и пренебречь всеми разговорами о Борисе.

«Откуда ты знаешь, что сейчас ночь?» — спросила я Алену. «Ты сказала, такие ночи.» Она слегка улыбается. Принужденно. Но разве в наши дни все не так?

«По ощущениям, как ночь», — говорит она. Я слышу слезы в ее голосе, и беспокоюсь, что ее голос может сломаться в любой момент. «Мы пришли сюда, достали одеяла и припасы, прячемся. Едим», — добавляет она и поднимает консервную банку, как будто для того, чтобы подчеркнуть свою точку зрения. «Как устали мои кости. Мое тело болит.» Ее глаза сверкают синим светом, как маленькие газовые огоньки. «Сейчас ночь, я уверена в этом.»

Через мгновение, я просто пожимаю плечами. Она замолкает и ест помидоры, пока в банке не остается даже сока. Затем, она достает свой спальный мешок и ложиться спать.

Я снова возвращаюсь к своей записной книжке.

Когда я листаю пустые страницы, держа в руке карандаш и готовясь к работе, я сталкиваюсь с привычным барьером. Темнотой.

Я не могу видеть страницы достаточно хорошо, и даже если бы я могла, мой разум становится пустым. Вдохновение умерло давно, когда у нас украли свет и солнце.

Все, что я вижу, когда закрываю глаза, и когда открываю глаза, это чернота. Поэтому я лениво рисую темно-серые линии по странице и думаю о своих консервных банках, размышляю, какая из них будет у меня сегодня вечером на ужин, и гадаю, как долго мне хватит еды, которая у меня есть, если вдруг мы не сможем награбить больше, прежде чем покинем эту деревню.

Мы проведем здесь несколько дней. Мы путешествуем уже неделю. Мы все измотаны. Наши кости и мышцы болят. Поэтому мы должны отдохнуть, награбить все, что сможем, прежде чем двинуться дальше. Скорей всего, это будет еще одна маленькая деревня или даже фермерское хозяйство. Прежде чем идти, мы всегда проверяем карты, отмечаем свое местоположение и находим ближайшее изолированное место.

Только изолированное место. Города и поселки слишком велики — слишком большая цель для темных морков. Это верный способ умереть и сгореть дотла.

Я не могу сосредоточиться. Редко, когда могу, в последнее время.

Я захлопываю записную книжку и бросаю ее в открытый рюкзак. Она приземляется с глухим стуком. Я поднимаю ближайшую консервную банку на колени и открываю металлическую крышку кухонным ножом.

Фасоль. Я ем ее пальцами, наклоняясь, чтобы зачерпнуть столько, сколько смогу удержать. Я даже облизываю внутри банки, стараясь не порезать язык.

К тому времени, как я закончила, большинство остальных уже спали. Тишину нарушали глубокие, долгие вдохи, храп и изредка шуршание спального мешка.

Владимир Ильич, находящийся в дальнем конце нашего маленького круга, читает журнал у фонаря, расположенного рядом с ним. Он самый старший из нас. Его трость спрятана рядом со спальным мешком. Петр тоже не спит.

Он поднимает взгляд и смотрит на меня. В его карих глазах отражается свет фонаря. Я чувствую, как мурашки мгновенно пробегают по всему моему телу. Он нагоняет на меня страх.

Вздохнув, я вылезаю из своего уголка у полок и иду по ближайшему проходу, лишь бы избежать безумного взгляда Петра. У него на уме все время женщины.

Но никто в этой группе не настолько глуп, чтобы вступить с ним в интимную связь. Все знают, что он свинья. Черт, я готова поспорить, что он бы даже переспал с Мариной, если бы она была согласна на это. Но она не согласна.

Я следую за темнотой по проходу, позволяя ей становиться все гуще и мрачнее вокруг меня, словно одеяло ночи. У меня нет фонарика, чтобы осветить путь, поэтому я на ощупь пробираюсь между полками.

Глянцевые обложки журналов, на мгновение, скользят по моим пальцам. Затем гладкие поверхности сменяются смятыми упаковками шоколадных батончиков, печенья, чипсов, конфет.

Я беру несколько наугад и кладу в карман кардигана. Он достаточно глубокий, чтобы вместить довольно много. Я беру еще немного вопреки своему здравому смыслу.

В наше время нездоровую пищу не так уж и полезно брать с собой. Сахарные пики помогают на какое-то время, но потом наступают спады. Выживание только на сахаре, а именно шоколаде, сладостях, соках — это верный способ угробить свою энергию, прежде чем ты сможешь пройти и половину пути до следующей деревни.

Консервы — это то, что нужно, и свежая вода, когда вы можете ее достать.

Я нахожу несколько бутылок питьевой воды в конце прохода, спрятанных в глубине нижней полки. Чтобы добраться до них, нужно немного покопаться. Большую часть бутылок уже расхватали. Оставив две полные бутылки и кучу пустых. Я оставляю пустые и подбираю остальные.

Моя прогулка по продуктовому магазину принесла больше, чем я ожидала. Мне удалось найти несколько банок, правда я не знала с чем, так как было слишком темно прочитать этикетки, и несколько энергетических батончиков. Я взяла две банки и три энергетических батончика, прежде чем вернуться в свой уголок. Там я могу получше рассмотреть то, что собрала. Я гримасничаю, глядя на стеклянную банку, а затем отставляю ее в сторону. Пряная паста. Не мое.

Неудивительно, что ее оставили, несмотря на бесчисленное количество налетов на этот продуктовый магазин. Остальные банки ненамного лучше. В одной оливки, а в другой — обычный собачий корм. Я запихиваю банку с оливками в рюкзак вместе со сладкими лакомствами и бутылками с водой, затем застегиваю его.

Батарейки я не нашла. Может повезет, когда завтра начнем рыскать по селу. Обычно такие рейды время от времени приносят что-то хорошее, поскольку при эвакуациях, в спешке, люди все побросали.

Прежде чем темные морки пришли, чтобы прикончить нас, по России прокатилась масштабная эвакуация. В деревнях и районах, не было ничего, ради чего можно было бы остаться. Поэтому всех людей переселили в города, где они хоть как-то могли выжить.

Это было еще до войн и эпидемий, охвативших мир. По крайней мере, с падением технологий ни один из бомбардировщиков не работал. Это была война соседа против соседа, страны против страны. Чистые старомодные кровавые бани на поле боя с использование оружия, ножей и лопат.

Мне повезло, что я вообще их избежала.

Я убираю свой рюкзак, прежде чем развернуть спальный мешок. Внутри него холодно и потно. Чего бы я не сделала ради теплого огня, чтобы согреться. Почувствовать свет и тепло на своем лице, но огонь может привлечь внимание морков или других не гостеприимных групп, и этого мы не можем допустить.

Я отдыхаю легче, зная, что Петр задремал. Должно быть, он заснул, пока я рылась в темноте по полкам.

Но я не могу уснуть. Я всегда плохо спала в темноте. И когда последний из фонарей выключается, темнота внутри становится такой же густой и черной, как и снаружи.

Сон приходит с трудом.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Иногда я бываю настолько глупой, мечтая о том, что, когда я проснусь, вся темнота окажется всего лишь сном, взойдет солнце, и я впервые за полтора года увижу белоснежные облака.

Но тьма постоянна, она никуда не уходит. Она делает пробуждение все тяжелее, зная, что понятия времени больше нет. Нет утра, полудня, дня или даже ночи. Время ушло, как и мир, который я когда-то знала.

Тем не менее, когда я проснулась на холодном деревянном полу, я знаю, что еще не время просыпаться и двигаться дальше. Все спят, неподвижно в своих спальных мешках. Никто не шевелится.

Я осторожно снимаю спальный мешок. Не хочу никого разбудить. Освободив ноги, я перекатываюсь в положение полулежа и медленно поднимаюсь. Все фонари погасли, кроме одного. Кто-то, должно быть, встал раньше меня и оставил его включенным.

Нам не положено брать вещи друг у друга, даже брать взаймы друг у друга, но мне нужен фонарь. Без фонаря я ничего не вижу, и я рвусь найти туалет где-нибудь в этом сыром магазине.

Свет фонаря слабый, но его достаточно, чтобы осветить разбросанные по полу сумки. Я осторожно обхожу беспорядок, ступаю тихо и иду к фонарю. Приближаясь, я бросаю взгляд на лицо того, кто спит рядом с ним.

Алексей, молодой парень, возможно, еще подросток, который выглядит еще моложе во сне. Он не будет против, если я возьму фонарь, сомневаюсь, что он поднимет шум или расскажет кому-нибудь.

Я приседаю, чтобы крепко ухватиться за ручку фонаря, и, сжав зубы, осторожно поднимаю его с пола. Алексей не шевелится. Взяв фонарь, я возвращаюсь по своим следам к своему спальному мешку. Я двигаюсь медленно, тихо, затем перелезаю через свои вещи в проход, который я обыскала ранее.

Тьма кажется гуще, когда все спят. Должно быть, это тишина. Она накрывает меня жутким одеялом. По мере того, как я иду дальше по проходу, озноб покалывает мою кожу, образуя небольшие шишки под тонкой тканью кардигана.

Фонарь освещает редкие остатки еды на полках, покрытые пылью. Журналы, битые стеклянные бутылки, разбросанные плитки шоколада, которые не были собраны перед эвакуацией.

В конце прохода ряд холодильников со стеклянными дверцами выстроились вдоль стены. Я не решаюсь их открыть. Я знаю по опыту едкую вонь старого, гниющего мяса и свернувшегося молока.

Меня не так сильно беспокоит вонь от мяса, не после того, как я целый год хожу по городам, по деревням, где тела оставляют гнить на улицах. Это не редкость. Но это неприятно. Особенно когда в кромешной темноте ты спотыкаешься о труп.

Я иду вдоль стены с холодильниками направо, где открыта небольшая дверь. Мы вошли через нее, разбив окно в задней части магазина.

За дверью, в которую я протискиваюсь, прижимая фонарик ближе к себе, находится переполненный коридор, и нахожу еще одну дверь, которая, как мне кажется, ведет в туалет.

Рукоять покрыта липкой пастой красно-коричневого цвета. Не похоже на ржавчину, я думаю. Я натягиваю рукав на руку и использую его, чтобы опустить ручку. Я двигаю ее медленно.

Любой писк или скрип может привлечь нежелательное внимание в нашу сторону, выдать наше присутствие посторонним. Нам приходится беспокоиться не только о бродячих темных морках, но и о других выживших. Большинство остальных недоброжелательно относятся к незнакомцам, особенно когда вы находитесь на их территории.

Мир стал темным.

Может быть, он всегда был таким — темным. Просто потеря света открыла нам то, кем мы являемся на самом деле. Чудовищами. Точно такими же, как звери морки, которые охотятся за нами до краев земли.

Я отбрасываю эти мысли, проскальзывая в туалет. Здесь теснее, чем в набитом хламом коридоре. Я зажата между грязным унитазом и заляпанной раковиной.

Я осторожно ставлю фонарь на край раковины, затем проверяю краны. Вода все еще капает. Должно быть, в трубах еще осталось немного.

Я смачиваю тряпку теплой водой, затем вытираю сиденье унитаза. Когда оно становится настолько чистым, насколько это возможно, я протираю тряпкой зеркало над раковиной.

На зеркале затвердел слой пыли. Но мне удалось его немного очистить, чтобы мое отражение смотрело обратно на меня. Оно грязное и мутное, как будто видишь себя в ряби ручья, но это первый раз, когда я увидела свое лицо за долгое время.

В наши дни мы не тратим слишком много времени на поиск зеркал. И когда я смотрю на свое отражение, я понимаю, почему. Я выгляжу ужасно.

Когда-то давно я красила волосы во все цвета. Я была блондинкой, брюнеткой, рыжей. Те дни уже прошли, и я смотрю на обычные грязно-желтые оттенки своих волос. Все следы краски давно выцвели.

Забавно, как сильно скучаешь по мелочам, когда всё уже потеряно.

Я скучаю по тональному крему, которым я маскировала свои слабые веснушки, по запаху солнцезащитного крема летом и по горячей, ароматной чашке кофе, по своей бабушке и по своему дедушке. Я не знаю смогли ли они выжить в этом темном мире. Я скучаю по закату. Я могла смотреть часами на цвета неба усыпанного тысячами маленьких ярких звезд и зарисовать их в блокноте цветными мелками, после которых на кончиках пальцев всегда оставались меловые разноцветные пятна.

Я хватаюсь за края раковины и смотрю вниз, на слив. Вода просачивается из крана тонкой струйкой, и я смотрю, как она кружится вокруг стока, словно водоворот, в который, я так хочу, чтобы меня затянуло и унесло далеко от этого темного мира.

Это единственная вещь из старого мира, по которой я не скучаю — желание исчезнуть, быть невидимой. Это чувство осталось со мной и во тьме.

По-прежнему, держа одну руку на раковине, я тянусь за спину и вытаскиваю из-за пояса тяжелые ножницы.

Я позволяю ножницам со стуком упасть в раковину, затем медленно закатываю рукав. Я снимаю повязку с руки. Даже в тусклом свете фонаря я вижу блеск шрамов и последний кровавый порез, прорезающих мою плоть, словно удары плети. После прихода тьмы и морков, я несколько раз пыталась умереть. Я не создана для этого мира тьмы. Но я слишком труслива, чтобы что-то с этим сделать. Пока. Однажды я найду в себе смелость сильнее прижать острие к своей коже, и смогу побороть желание забинтовать свои раны. Однажды, я покину этот мир навсегда.

Однажды.

Только не сегодня.

Я отворачиваюсь от ножниц и тянусь за другой тканью. Эта ткань кажется чистой для моих пальцев. Изношенная, но достаточно чистая. Порезав ее на две части, я смачиваю один кусок ткани под непрерывной струей водопроводной воды, прежде чем раздеваюсь до нижнего белья. Ткань прохладная на ощупь. Я тщательно вытираю все места на своем теле.

Нужно хоть как-то компенсировать отсутствие мыла. Если бы я нашла мыло где-то здесь, это было бы началом хорошего дня. Это как во «времена до апокалипсиса», когда вы принимали душ, но не использовали гель для душа или лица, или шампунь, или даже не ополаскивали волосы, просто ополаскивали тело горячей водой. В этом есть что-то слегка освежающее, но этого недостаточно. Сейчас, это никогда недостаточно.

Но со временем к этому привыкаешь.

Я настолько чистая, насколько это возможно.

Мое сердце замирает, когда, сходив в туалет, я нажимаю кнопку слива на унитазе и он смывает, легкая улыбка скользит по моим губам.

Воды в бочке унитаза для следующего человека уже не останется, но мне все равно. Мы можем быть группой или племенем, или как мы там себя называем, но мы все знаем, что каждый сам за себя.

Если бы я хромала, подвернула лодыжку или даже начала умирать от голода, любой из этих людей, в мгновение ока, оставил бы меня позади. Они не стали бы делиться со мной пайками, я это точно знаю, потому что я это видела.

Мы держимся вместе во время передвижения, но мы не община. Я видела это на примере Бориса.

Я закончила дела, взяла второй кусок ткани и завязала ею руку. Затем, засунула ножницы обратно за пояс спортивных штанов. Я вышла из туалета, тихо закрыв за собой дверь.

Прежде чем выйти из коридора, я смотрю в разбитое нами окно и чувствую прохладный ветерок на моем влажном лице. Немного ледяной. Озноб покалывает все мое тело, но мне это нравится.

Я не чувствую холода, боли или страдания. Я просто чувствую оцепенение, и это самое блаженное, что случалось со мной за долгое время.

С этой глупой, маленькой улыбкой на губах я возвращаюсь в магазин.

Держа в руках фонарь Алексея, я снова пробую поискать в магазине. Мне нужны батарейки. Но я не могу найти даже запасной фонарик. Сейчас, я была бы благодарна даже маленькому паршивому фонарику, которые слабее спички и дает пыльный свет.

Сдавшись, я возвращаюсь к остальным, прежде чем кто-то поймет, что я украла фонарик. Или одолжила, но они не будут делать этого различия. Я огляделась, все спят. Я положила фонарик рядом с Алексеем, затем тихо вернулась обратно в свой спальный мешок. Но я не могу заснуть. Вскоре остальные начинают шевелиться, включают фонари, и я слышу, как один за другим сворачивают спальные мешки и запихивают их в сумки. Я остаюсь в своем так долго, как могу.

Я наконец следую примеру и собираю свои вещи. У нас не так много времени, прежде чем мы отправимся грабить близлежащие сельские дома и коттеджи.

Некоторые из остальных, в последнюю минуту, делают обход по магазину на случай, если они пропустили что-нибудь хорошее или оставили что-то позади. Другие идут в туалет, которым я пользовалась ранее. Никто не упоминает, что унитаз не смывает, или что в кранах нет воды. Они не знают, что я израсходовала все, и я рада этому.

По пути в это село, где мы сейчас находимся, мы шли по мощеной улице, освещенной теми маленькими фонарями, которые у нас были. Приветственная надпись на табличке говорила, что мы прибыли в село Тюшево, Рязанской области.

Как и весь остальной мир, оно пало во тьме. И теперь для нас это просто было еще одно место, где можно отдохнуть и пограбить, прежде чем мы двинемся дальше.

Куда мы пойдем дальше, я не знаю. Мы не задаем таких вопросов. Потому что никто из нас не хочет смотреть правде в глаза. Нам некуда идти, нет цели, нет причин продолжать идти. Мы просто идём.

Петр раскладывает карту на полу магазина. Медленно мы все собираемся вокруг нее, и некоторые подвигают фонари поближе. Холодный ужас пронизывает мои внутренности. Я знаю, что означает эта карта, и я ненавижу Петра за это. Мы пойдём быстрее, чем я ожидала.

Сегодня, после набега на поселок, мы двинемся дальше. Я думала, что, может быть, мы заночуем здесь, в этом магазине, немного. Может, немного отдохнем после нескольких дней ходьбы сюда. Мои ноги болят в знак протеста против того, что грядет.

Я наблюдаю, как Петр водит своим мясистым пальцем по карте. Я не обращаю внимания на то, что происходит дальше. Разговор о том, стоит ли двигаться на юг и избегать городов или на восток в природный заповедник, где наверняка найдутся озера, в которых можно искупаться. Но это ведь не имеет значения, правда? Потому что в конечном итоге мы никуда не идем. Просто по кругу. Мы можем пойти на север, на запад, на юг или обратно на восток — это не имеет значения.

Но это не значит, что я глупая.

Когда больше людей поддерживают лес, я вмешиваюсь. «Вы не помните Брянскую область?» — спрашиваю я и оглядываюсь на лица, обращенные ко мне. «Я не хочу повторения этого.»

Нет нужды говорить больше. Лица вокруг меня реагируют на воспоминание, некоторые с пустыми взглядами, поскольку их еще не было с нами, другие с гримасами. В Брянской области было ужасно. Мы провели несколько дней в одном из лесов области, и это ответило на вопрос, который я долгое время задавала себе. Какие животные там еще есть? В Брянске мы узнали, что медведи и дикие кабаны выживают так же, как и мы. Как им это удается, я не знаю. Может, они лучше охотятся или лучше видят в темноте. К тому же, в том темном лесу, мы потеряли троих из нашей группы. Никто не знает, что с ними случилось. Они просто исчезли. Слишком легко потерять друг друга, тем более в природном заповеднике.

«Я предлагаю направиться вдоль границы леса», — предлагаю я, проводя щербатым ногтем по карте, где разбросаны только поселки и деревни, — «а затем свернуть на север перед Баграмово.»

Взгляд Петра прожигает меня. Я чувствую, как он обжигает мою плоть, слышу безмолвные слова, которые говорят его глаза — Заткнись, Мила.

Но Петр быстро кивает и начинает складывать карту. Однако, в мерцающем свете фонаря, танцующем на его лице, я улавливаю угрюмый взгляд. Ему нравится быть тем, у кого есть идеи. Тем, за которым нужно следовать.

Как хочешь, приятель, можешь быть ведомым, пока твое сердце не успокоиться. Я, в любом случае, не собираюсь задерживаться. Когда мы доберемся до Коломны, я не знаю, что с нами будет. В города идти опасно, основная резня происходит именно там. Больше некуда идти. Мы ходим по кругу, обходя крупные города, я не думаю, что, если мы направимся в другое государство, там будет лучше.

Я путешествовала с ними несколько месяцев. Некоторые лица были новыми, которых мы, подобрали по пути. Много лиц, погибших и затерявшихся в дикой местности. Но ни к одному из них я не привязана. Так что, возможно, я скоро пойду своим путем. Подозреваю, что мы даже можем закончить дракой.

Но, до тех пор, я буду подыгрывать, чувствуя, как между нами растет напряжение.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

За считанные минуты мы собрались.

Лямки моего рюкзака врезаются в плечи, тянут вниз вес моего спального мешка и бутылок с водой, которые я засунула внутрь него. Я поправляю ремни, прежде чем подойти к входной двери магазина.

Петр стоит там, держась за ручку двери, ждет. Мы все погружаемся в полную тишину. Холодок сворачивается глубоко в моем животе. Когда тишина становится густой, я действительно чувствую темноту вокруг нас.

Один за другим гаснут фонари, и я внезапно чувствую, что задыхаюсь. Слишком рано двигаться дальше, слишком рано возвращаться туда, в опасности этого нового мира.

Но, сейчас, уже поздно спорить об этом. Петр втыкает отвертку в клин двери и взламывает замок до тех пор, пока он не откроется. И он замирает. Мы все замираем.

Тишина окутывает нас, пока мы, затаив дыхание, ждем, ждем, когда другая группа устроит нам засаду, ждем криков темных морков, готовых сжечь нас дотла и пыли. Но ничего не происходит. Тишина становится оглушительной.

Удовлетворенный тем, что снаружи никого нет, Петр медленно открывает дверь. Ее скрип пронзает тишину. Холодный воздух снаружи бьет нас, сильно, как удар в лицо. Я чувствую, как мои поры мгновенно сжимаются, а плечи сутулятся, готовясь к прогулке на улице. Должно быть похолодало.

Забавная вещь — времена года. Они у нас все еще есть. Мы не можем видеть солнце, звезды или луну, но они все еще там, за пределами темноты. Солнце все еще каким-то образом проникает в атмосферу нашей планеты. Когда мы были в Брянске, я клянусь, что с меня сошло около трех литров пота.

Сейчас, в воздухе прохладно, как ранние обещания снега и льда. Мне не нравится много путешествовать по снегу или в дождь.

И без этого, достаточно сложно оставаться вместе. Иногда мы даже обвязываем веревки вокруг талии, все связаны друг с другом, чтобы не сбиться с пути. Конечно, это было после того, как мы потеряли троих в Брянском лесу.

Мы выходим в темноту снаружи. Я чувствую, как рука сжимает мое запястье. Я вздрагиваю. Это Алена, и поскольку у нее есть фонарь, я решаю позволить ей присоединиться ко мне.

В парах мы все расходимся в разные стороны. Звуки наших шагов, когда-то слитые вместе, смягчаются во что-то далекое, когда мы направляемся к разным зданиям.

Мягкий свет фонаря Алены отбрасывает желтые тона на камни и вскоре слабо освещает фасад дома со скатной черепичной крышей.

Железные ворота висят на петлях. Я крадусь по тропинке вслед за Аленой, следуя за ее светом к толстой двери из черного дерева. Она пробует ручку. Она щелкает, открывая дверь, затем она толкает ее до конца. Как я и ожидала, нас встречает чернота. Внутри так же темно, как и снаружи.

Мы стараемся ступать осторожно, когда пробираемся в дом. Насколько нам известно, в одной из комнат, отходящих от главного коридора, могут скрываться выжившие. Никто из нас не хочет, чтобы нас загнали в угол или ограбили.

Я держусь рядом с Аленой, когда она поворачивает налево, в ближайшую к нам комнату. Дверь открыта. Внутри фонарь слабо освещает помещение, похожее на гостиную, с плазменным телевизором, собирающим пыль у окон. Шторы задернуты, скрывая с улицы наш слабый свет.

Алена подходит к открытой двери у камина. Она заглядывает в щель, поднимая фонарь, чтобы осветить темноту.

«Кухня», — тихо говорит она со страхом, молотящим по нашим внутренностям. Она отходит от двери и жестом приглашает меня присоединиться к ней.

Я следую за ней на кухню.

Она ставит фонарь на круглый стол в центре комнаты. Свет слабый, но его достаточно для работы, и мы оба начинаем рыться в шкафах.

Я нахожу жестяную коробку, которая гремит, когда я ее отодвигаю. Интерес возбудился, я вытаскиваю коробку из шкафа и осторожно ставлю ее на стойку. Это медицинский набор. Наполненный бинтами, которые могут пригодиться в будущем и несколькими пузырьками с таблетками.

Я скидываю рюкзак и ставлю его на стойку, затем поднимаю баночки с таблетками. Поднося их ближе к свету фонаря, я пытаюсь прочитать этикетки. Названия мне не известны.

Я упаковываю баночки с таблетками на всякий случай и делаю мысленную заметку позже поспрашивать в группе кого-нибудь, кто может знать от чего эти таблетки. Возможно от борьбы с инфекцией, или обезболивающие. Я также кладу в сумку часть бинтов, но в основном оставляю аптечку нетронутой.

Я некоторое время роюсь на кухне.

Мы с Аленой ищем молча, проходим вокруг, а затем возвращаемся друг к другу.

Она нашла коробку с макаронами. Макароны бесполезны. Нам нужен кипяток, чтобы их сварить, а это значит, что нужно разжечь огонь. Огонь — хороший способ объявить о своем местоположении всем вокруг, запахом или светом, и в итоге погибнуть. У нас есть строгое правило «никакого огня».

Я роюсь в шкафах у раковины, пытаясь найти батарейки или фонарики, но к сожалению, ничего нет.

Я вздыхаю, и мои плечи опускаются.

Без света я прикована к Алене до конца грабежа. И это то, что я люблю делать в одиночку. Я медлительный работник, но это нечто большее. Мне нравится спокойно залечивать свои раны, рыться в дневниках, воровать книги и переодеваться.

Мне нужен свет. Поэтому я не сдаюсь.

После того, как мы обыскали кухню, я оставляю Алену, и иду проверять ванную и спальню.

На прикроватных тумбочках часто лежат хотя бы спички для свечей и прочего.

Я не нахожу спичек в этой спальне. Я нахожу фонарик, и мое сердце пропускает удар радости. Я опустила выключатель и включила слабый белый свет. Моя улыбка кажется неестественной, поскольку это не тот мир, который заслуживает много улыбок.

Я не нахожу больше батареек, ни одной, которая бы подошла к моему большому фонарю, поэтому я иду к деревянному шкафу с выцветшими слоями краски, зеркалом и оригинальной латунной фурнитурой.

Я уже слишком долго ношу эти спортивные штаны и кардиган. Я раздеваюсь до своего изношенного нижнего белья, которое уже почти не держится на мне, прежде чем открываю шкаф.

Не успела я найти даже футболку, как в комнате вдруг стало светлее. Я выглядываю из-за двери шкафа, ожидая увидеть Алену с фонарем в руке. Но в комнате со мной больше никого нет, и свет исходит не от фонаря.

Я замираю, кровь стынет в жилах, а сердце внезапно начинает колотиться. Я крепко хватаюсь за дверь, ногти оставляют на дереве вмятины в форме полумесяца.

Сердце подпрыгнуло к горлу, я медленно разворачиваюсь и смотрю на противоположную стену. Сквозь окно прорывается яркий оранжевый свет. Это свет костра. И он исходит не от кого-то из наших.

У меня вырвался пугающий вздох. В мгновение ока, я упала на пол.

Я чувствую каждый сильный удар моего сердца, бьющегося о мою грудную клетку. Я лежу на боку, прижав руки ко рту, и пытаюсь думать.

Свет от огня слабый, а это значит, что тот, кто идет в этот поселок, находится достаточно далеко, что дает мне возможность убежать. Но у меня не будет времени никого спасти. Каждому придется осознать, что происходит, самостоятельно.

Я медленно поднимаюсь, чтобы посмотреть через кровать в окно. Окна мерцают оранжевыми оттенками, еще не красными — еще не здесь. И с учетом слабости света я полагаю, что его источником являются факелы, а не поселок, сгорающий дотла. Только темные морки носили с собой зажженные факелы…

Я не даю себе ни минуты. Я резко вскакиваю на ноги и бросаюсь к шкафу.

Я хватаю все, что могу, затем подхватываю рюкзак и фонарик с пола. Все это у меня в руках, когда я выбегаю из комнаты и, шатаясь, иду в коридор.

«Алена!» — мой панический голос разносится по дому, когда я бросаю свои вещи на пол.

Здесь меня не видно из окон, и я быстро засовываю ноги в пару штанов, которые схватила.

«Алена, нам нужно двигаться, немедленно!»

Я натягиваю слишком большой кардиган, когда она выходит из ванной. В ее руке несколько зубных щеток и пасты, в другой руке — фонарь.

«Что?» — говорит она, но затем ее взгляд устремляется мне за спину.

Я поворачиваюсь и прослеживаю ее взгляд до стены напротив двери в спальню, где оранжевый свет поднимается к потолку. Я оглядываюсь на нее, когда ее лицо морщится, и она роняет зубные щетки. Пачка с макаронами падает на ковер с приглушенным стуком.

«Нам нужно идти», — снова говорю я ей.

Алена смотрит на меня, застыв на мгновение.

Я вижу в ее глазах тот же страх, который я почувствовала, когда впервые увидела свет огня, те же вопросы, которые я задавала себе, лежа на полу в спальне.

Кто идет?

Захотят ли они причинить нам вред?

Это темные морки, которые пришли, чтобы сжечь и уничтожить все на своем пути? Потеряем ли мы свою группу, будем ли разделены навсегда, или сможем найти кого-нибудь из своих, пока не стало слишком поздно?

И самое интересное — неужели уже слишком поздно?

Она бросается обратно в ванную за сумкой. Я завязываю шнурки на ботинках, затем просовываю руки через лямки рюкзака. Держа один жалкий фонарик в руке я готова идти.

Алена чуть не врезается в меня, она так быстро выбегает из ванной. Я ударяюсь о стену, чтобы избежать столкновения с ней. Она бормочет «извини», прежде чем бежит вперед, и стрелой устремляется на кухню.

Я следую за ней, держась по пятам. Но она останавливается на кухне и рывком открывает один из ящиков. Я смотрю на нее, широко раскрыв глаза, пока она вытаскивает два кухонных ножа и передает один мне. Дрожащей рукой я хватаю выцветшую ручку. Затем она выключает свой фонарь.

Мы погружены во тьму.

Нашим глазам требуется некоторое время, чтобы привыкнуть к темноте, но свет, который начинает проникать внутрь с улицы, определенно этому способствует, и мы спешим выйти из дома.

Входная дверь дома открывается прямо на улицу. Мы проходим по тропинке и открываем железные ворота. Они громко скрипят.

Шатаясь, я останавливаюсь, все мое тело сжимается, и я оглядываюсь назад, на источник света. Он поднимается по холму, ведущему к поселку, и он быстро приближается. У нас есть минуты, если не больше.

И тогда я слышу это.

Боевой клич.

Незнакомые звуки поднимаются из темноты и, словно когти, рвут мой дрожащий позвоночник. Тьма разносит крики повсюду. Они звучат так, будто доносятся со всех сторон. Но это всего лишь уловка, всего лишь уловка темноты.

Это темные морки. Никаких сомнений. Они пришли, целая армия, чтобы уничтожить этот поселок и все в нем. Если Бог действительно существует, то я молюсь, чтобы он сжалился над всеми нашими душами.

Мы не переживем этого.

Даже, несмотря на то, что оранжевое зарево огня начинает поглощать поселок, я едва могу видеть.

Я просто бегу вперед, следуя за быстрыми шагами Алены. Свет огней бежит за нами по пятам, и мы слишком уязвимы. Через несколько мгновений, дикие морки, надвигающиеся на нас, заметят нас на дороге.

«Нам нужно уйти с улицы», — хрипло говорю я, отставая от нее на несколько шагов. Я пытаюсь до нее дотянуться, следуя за звуком ее бега, но рука хватает воздух.

«Алена», — говорю я резко, мое шепотное дыхание прорывает панический звук ветра. «Беги в переулок!»

Если она меня и слышит, то не даёт знать. Я слышу только стук ее ботинок по асфальту. Крики становятся громче, они приближаются.

Бросив быстрый взгляд через плечо, я вижу тени армии, тянущиеся вверх по фасадам зданий и ползущие по земле.

Я еще раз пытаюсь дотянуться до Алены, но без тщетно. Она слишком далеко впереди меня, и я не могу оставаться на открытом пространстве.

Я не могу рисковать.

Я сворачиваю направо, направляясь в темноту переулка.

Алена не бежит за мной. И, через некоторое время, я больше не слышу ее. Она просто продолжает бежать вперед дальше.

Я надеюсь, что ей удастся убежать.

Но я сомневаюсь, что она это сделает. И то же самое касается меня. Нам всем конец.

Сейчас в переулке темно, но как только армия ворвется в поселок, и осветит все вокруг своими факелами, мне будет уже не спрятаться от темных морков. Я стану мишенью.

Здесь, я не в безопасности. Но переулок заканчивается кирпичной стеной, слишком высокой, чтобы подняться. Я отшатываюсь от нее, вытянув руки. Я ничего не вижу без своего фонарика, который я уронила, когда спешила надеть одежду. У меня есть только кухонный нож и перекрытый переулок. Я в ловушке.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Я прислоняюсь спиной к ближайшей стене и раскидываю руки.

Затаив дыхание, я ощупываю стену и медленно возвращаюсь на улицу. Где-то здесь должна быть дверь или окно.

Мои руки начинают дрожать. Ладони уже болят от царапающей их текстуры кирпича. Но я протягиваю руки и ощупываю все вокруг в поисках чего угодно. Мне просто нужно выбраться из этого переулка.

Может быть, Алена и была права, побежав вперед. Оставив меня позади.

Как я и сказала, здесь каждый сам за себя. Но это не значит, что мне не будет обидно, если меня бросят, особенно когда я знаю, что темные морки найдут меня первой.

Их крики теперь такие громкие, как будто их зов прямо рядом со мной. Улица действительно освещается. Оранжевый сменился пылающим красным светом. Они уже начали сжигать здания. Огонь разгорается.

И я сгорю.

Если они не найдут меня первыми.

У меня перехватывает дыхание, когда кирпич под моей ладонью уступает место стеклу. Я поворачиваюсь лицом к стене и поднимаю руки, проводя ими вдоль окна.

Достаточно близко к земле, чтобы можно было подняться. Но разбить стекло я не могу. Это мгновенно меня выдаст. Мне приходится тянуться на носочках вверх и попытаться достать форточку. Потянувшись, я хватаюсь за край форточки и поднимаюсь на внешний выступ подоконника. Протяну руку сквозь форточку вниз, я нащупываю внутреннюю ручку окна и толкаю ее внизу. Окно открывается внутрь.

Свет начинает просачиваться в переулок. Тьма у моих ног рассеивается, и теперь я слышу тяжелые шаги армии, спускающейся по улице.

Не дав себе ни минуты на передышку, я просто бросаюсь в открытое окно.

Я приземляюсь на пол с грохотом и чувствую, как каждый удар распространяется по моей спине, как горячая лава. У меня все болит, все сразу.

Мое дыхание выходит короткими хрипящими хрипами. Я переворачиваюсь на бок за секунду до того, как свет внезапно вспыхивает в комнате, и я вижу, что нахожусь в маленькой закусочной.

Не успела я покинуть переулок, как свет факелов начал приближаться.

Но мне нельзя терять ни минуты. Сейчас они начнут охотиться за нами, прочесывать улицы и дома в поисках людей, и они сожгут нас всех дотла.

Моя единственная надежда найти где-нибудь задний выход и выскочить в темноту, никогда не оглядываясь назад.

Я переворачиваюсь на живот и приподнимаюсь на четвереньках. Я спешу за прилавок. Я не могу рисковать и встать. Окно расположено недостаточно высоко от земли, чтобы скрыть меня. Любой морк, который заглянет в него, легко меня заметит.

Облокотившись на стойку, я даю себе момент, чтобы перевести дух, и осматриваю закусочную. Все столы и стулья сложены у стены, параллельной главной улице, а по другую сторону стойки находится небольшая кухня, дверь которой открыта. Я ползу к ней, быстро.

Я колеблюсь у двери, когда внезапный пронзительный крик раскалывает темный воздух надвое. Я съежилась, слыша каждую нотку крика. Он сотрясает мои кости, вызывает тошноту и вцепляется в барабанные перепонки.

Это не как в кино, где женщины и мужчины кричат совершенно по-разному, нет, в этом мире я узнала, что мы все кричим одинаково. Из-за этого невозможно определить, кто кричит там, где находятся темные морки.

Я на мгновение хочу, чтобы это была не Алена, затем отталкиваюсь от пола и бегу в темную кухню. Нет времени медлить.

Я пробежала по кухне, как слон в посудной лавке. Кастрюли и столовые приборы сбиваются со столешниц. Мне все равно, я держу руки вытянутыми, пока пробираюсь к другой двери.

Снаружи раздаются крики. Морки поймали еще больше моих людей из группы. Может, они начали поджигать поселок, а может, они вытаскивают нас по одному, чтобы пытать.

И все же крики маскируют шум, который я издаю. Но этого недостаточно. Я слышу путаницу слов, странно звучащую речь, которую я никогда не слышала, доносящуюся снаружи.

Чужой язык приближается к окну закусочной. Я знаю это, потому что, через несколько секунд, болтовня прекращается и сменяется звоном стекла. Темные морки разбивают окно.

Я слышу, как они запрыгивают внутрь, слышу, как их ботинки тяжело стучат по полу.

Я двигаюсь быстро, нащупывая стену в поисках выхода отсюда — дверь, окно, чертов портал, мне все равно. Если я его не найду, я заперта здесь с чудовищами. Если я не найду выхода из этой закусочной, мне конец.

Мое сердце подпрыгивает к горлу, когда мои руки находят прохладное прикосновение дверной ручки. Странный язык снова зазвучал в закусочной позади меня, грубый искаженный звук, который произносится тихим бормотанием. Они идут.

Я поворачиваю дверную ручку и медленно открываю дверь. Мое сердце колотится как барабанная дробь, грозя вырваться из груди в любой момент.

Я проскальзываю в дверной проем и осторожно закрываю за собой дверь. Чем меньше шума я сейчас издам, тем сложнее им будет меня выследить.

Без света я не вижу, где я. Даже окна не пропускают оранжевый свет факелов снаружи. Я замурована стенами.

Я прислоняюсь спиной к стене, затем шагаю вдоль нее. Мои ладони нащупывают другой выход. По ту сторону двери темные морки говорят громче.

Я слышу их иностранный язык, и он напоминает мне битое стекло, прорезающее плоть. Это резко, остро и жестоко. Этот яростный звук пробирает мой позвоночник до дрожи чистым, холодным страхом, словно кончики сосулек волочатся по моим костям.

Что-то твердое ударяет меня по краю ботинка, и я шатаюсь, пытаясь удержать равновесие. Я чуть не упала на бок. Как только я обретаю устойчивость, я приседаю и протягиваю руку, чтобы нащупать твердый предмет.

В полной темноте мне требуется несколько секунд, чтобы понять, что это ступенька. Первая на восходящей лестнице.

На мгновение я колеблюсь.

Голоса приближаются, и я начинаю слышать потрескивание огня. У них есть факелы. Достаточно света, чтобы осветить меня в тот момент, когда они войдут в эту дверь.

Мой конец уже близок. Если я хочу жить, я не могу подняться по лестнице. Подняться вверх означает не спуститься обратно вниз, когда морки подожгут это здание. А это они сделают.

Но я не могу оставаться здесь, внизу, на открытом пространстве.

Идея приходит ко мне, как молния, из ниоткуда, и я молю Бога, чтобы она сработала. Она толкает меня вперед, и я врезаюсь в стену, напротив.

Прежде чем дверь успевает распахнуться, я спускаюсь по лестнице и ощупываю ее край. Под лестницей нет пустого пространства, вместо него я нахожу ржавую ручку шкафа. Мое сердце замирает от облегчения, и я бросаюсь в шкаф под лестницей.

В тот момент, когда я осторожно закрываю дверь, я слышу, как другая дверь с грохотом открывается, словно ее ударили ногой. Она с силой врезается в стену, и я замираю в пыльной тьме, окутывающей меня.

От грохота их ботинок содрогается пол. Я слышу, как они расходятся. Один из них бежит вверх по лестнице, его тяжелые ботинки грохочут прямо над моей головой.

Второй бродит по коридору, и тут я узнаю, что здесь есть двери. Он открывает их ногами, одну за другой. Затем, звук его шагов затихает, когда он исследует и обыскивает каждую найденную им комнату.

Я стараюсь не двигаться. Ни на сантиметр. Вокруг меня полная темнота, но в ней может быть спрятано много всего.

Швабры, метелки, прислоненные к стене, шаткие чистящие средства на гнилой полке, которая готова упасть от любого дуновения, направленного в ее сторону. Мне нужна полная тишина, если я хочу это пережить.

Я не могу дышать. Все мое тело охвачено тишиной. Только мое сердце хочет кричать, колотясь о мою грудь.

Но, в конце концов, темный морк откроет эту дверь, мое тайное место будет обнаружено его огненным факелом, и я буду расчленена. Я знаю это. Он не оставит дверь непроверенной. Поэтому я жду, пока не услышу, как его шаги снова смягчаются, и я уверена, что он обыскивает одну из комнат.

Я медленно поворачиваю дверную ручку. Она такая же тихая, как и тогда, когда я впервые укрылась за ней. Спасительная благодать, маленькая деталь, которая может спасти мне жизнь.

Я открываю дверь шкафа. Я обязательно закрою ее за собой. Не хочу оставлять никаких следов своего пребывания здесь.

Я жду всего лишь мгновение, прежде чем выскользнуть из шкафа.

По свету факела, горящего в комнате, расположенной за пределами коридора, я смутно различаю, что нахожусь в коридоре закусочной. На стенах висят рамки с картинками и фотографиями, покрытые пылью.

На полу стоят вазы, потрескавшиеся в местах, где цветочные узоры выцвели. Возможно, здесь жили владельцы закусочной.

Я останавливаюсь у двери, где факел освещает зал оранжевым светом. Затаив дыхание, я выглядываю из-за дверного проема. Темный морк крадет каждую частичку мужества из моей души.

При виде его, у меня подкашиваются ноги, несмотря на то, что он стоит ко мне спиной, и мне приходится схватиться за живот, чтобы не обмочиться прямо здесь и сейчас.

Господи, он чертовски огромен.

Не просто высокий. Не просто выше человеческих мужчин на сантиметры тридцать или около того, но и широкий тоже.

Мускулы выпирают из-под его кольчужного бронежилета. Его руки обнажены, землистый смуглый цвет лица сверкает в свете огня.

Я подумала, что вместо рук у него ноги, они такие мускулистые. По его спине струятся пепельно-русые волосы, собранные в хвост на затылке, отсвечивая так, как меч мерцает в лунном свете.

Все в этом кричит — воин. Он ходячая машина для убийств. Созданный для кровопролития, которое он распространяет по миру.

Затаив дыхание и быстро подкралась к двери. Я остановилась на другой стороне, молча и выжидая. Но он меня не услышал.

Я выдыхаю струйкой облегчения, прежде чем направиться в коридор. Мои возможности ограничены. Не могу вернуться к открытым дверям, не могу подняться по лестнице или вернуться в шкаф. Единственный вариант — прямо вперед, через дверь, на кухню.

Я пробираюсь обратно на кухню закусочной, мои шаги осторожны и уверенны. На этот раз, на кухне, я не издаю ни звука. Даже стук сапог по полу не выдает меня. Я ступаю осторожно, как будто от этого зависит моя жизнь, потому что так оно и есть.

Я добираюсь до двери, прежде чем звук вырывается из меня. Меня душит всхлип. Я хлопаю себя ладонью по рту и съеживаюсь, не от звука, который я издала, а от того, что я вижу через окна закусочной.

Поселок уже горит.

Даже сквозь пыль, которая закрывает окна, я вижу пламя, поднимающееся над фасадами зданий и поглощающее их. Огонь бушует в бывших домах и уничтожает воспоминания, которые когда-то жили здесь.

Удивительно, как быстро распространяется огонь. Кажется, что он перескакивает с одного здания на другое, как эпидемия, когда она только появилась.

Но хуже всего то, что там орды темных морков. Я вижу их на звериных конях, размахивающих мечами в яростном красном свете огня.

Их смех просачиваются в закусочную и змеятся у моих ног. Я застываю от их вида там, от того, что они делают.

Они победно величают, заглушая крики пленных людей.

По меньшей мере человек десять, определенно люди, сидят на земле в окружении вооруженных темных морков. Почти как охранники. Но…

Я подхожу ближе к окнам, стараясь оставаться в тени закусочной. По мере того, как я приближаюсь, я лучше вижу лица людей, освещенные пожарами, бушующими по всему поселку.

Они не из моей группы.

Эти люди, а они, несомненно, люди. Я вижу это по пустым выражениям их лиц, по разорванной и окровавленной обычной одежде, цепляющейся за их тонкие тела.

Но я никого из них не узнаю.

Эти люди — незнакомцы. Но что странно, так это то, как тщательно их охраняют, по крайней мере, десять темных морков. Они стоят спиной к людям, которые сидят на земле, собравшись близко друг к другу. Пока остальные разрушают этот поселок, у этих морков в руках наготове оружие.

Я узнаю лицо мужчины на улице. Оно лежит там, безжизненное. Его лицо изуродовано, глаза широко открыты и отражают огонь, который поглощает все вокруг.

Петр.

Ему не удалось выжить. Интересно, кто смог. Возможно, я все еще и жива, но это не значит, что я выберусь отсюда живой. Скорее всего, я закончу так же, как Петр. Выброшенная, как мусор на земле. Что-то, через что нужно перешагнуть, что нужно проигнорировать. Забытая.

Я ускользаю обратно в тень.

Мне некогда тратить время ни на кого, кроме себя и собственного выживания. Мне нужно найти выход из этого проклятой поселка, прежде чем я сгорю вместе с ним.

Я бросаю взгляд через плечо и вижу, как свет от огня становится ярче. Он тянется вверх по стенам и начинает вторгаться в кухню.

Темные морки возвращаются этим путем. Они закончили обыскивать это здание изнутри, закончили его потрошить, чтобы найти таких, как я.

Теперь они направляются прямо ко мне.

Оглядев закусочную, я понимаю, в какой я ловушке. Дверь, ведущая на главную улицу, вышвырнет меня прямо в объятия сотни темных морков, и я не могу вернуться в дом за закусочной.

Я быстро выпрыгиваю из окна. Мое приземление сопровождается глухим шлепком по асфальту.

Простонав, я перекатываюсь на бок и медленно встаю на ноги. Свет от пламени показывает мне все способы умереть. Я могу выбежать на главную улицу, добежать до стены, которая перекрывает переулок от любого выхода, вбежать в горящее здание напротив меня или вернуться в закусочную и сразиться с двумя темными морками.

Я опять попала в ловушку. Вся моя жизнь была одной нерушимой ловушкой, и я никогда по-настоящему не выбиралась из нее.

Но это что-то другое.

Это… это конец.

ГЛАВА ПЯТАЯ

У меня нет другого выбора, кроме как перелезть через стену, разделяющую переулок, прежде чем меня заметят темные морки.

Я вижу их. На улице, окутанные огненно-красным светом. Я вижу, как они бросают факелы в окна и двери, кричат и глумятся, купаясь в разрушениях, которые они вызывают. И им достаточно одного взгляда в переулок, чтобы обнаружить меня.

Я бегу. Мои ноги с трудом доносят меня до стены. Они становятся как желе, как будто кости распадаются, а мои мышцы разжижаются.

И все же я добираюсь до стены.

Я резко останавливаюсь за мгновение до того, как врезаться в нее. В свете улицы я лучше вижу внутреннюю часть переулка. Я вижу окно на противоположной стене, аккуратно спрятанное рядом с кирпичной стеной, на которую мне нужно подняться.

Вздох облегчения нарастает в моей груди, когда я прыгаю к окну. Носки моих ботинок упираются в подоконник, и я тянусь к краю кирпичной стены. Как только я крепко хватаюсь за стену и подтягиваюсь, я слышу внезапный крик позади себя.

Широко раскрыв глаза, я оглядываюсь через плечо. И мое сердце уходит в пятки.

Меня заметили темные морки. По крайней мере, один из них. Он стоит, высокий и грозный, у входа в переулок и указывает на меня кончиком своего меча.

Мой живот скручивает ледяным страхом при виде его безумного лица. Он возбужден. Ему это нравится, он жаждет этого. Охота. Погоня.

И это то, что я ему даю.

Десятки глаз диких морков обращаются на меня. У меня едва хватает времени, чтобы посмотреть им в глаза, прежде чем я поворачиваюсь обратно к кирпичной стене. Их внезапный взрыв боевых кличей подталкивает меня вперед, и я падаю с края стены.

Я с болью приземляюсь на асфальт. Нож выпадает из моей руки.

Мой крик боли усиливается ревом темных морков. Их шаги бьют по земле по ту сторону стены. Они идут. Неважно, сломала ли я кость или получила сотрясение мозга — мне нужно двигаться дальше.

Я кричу от боли, переворачиваясь на живот, затем отталкиваюсь, чтобы встать. Мои ноги дрожат, а лодыжка сердито пульсирует. Определенно, как минимум, вывихнула ее, если не сломала кость.

Но это последнее, что меня беспокоит, пока я иду по темному переулку туда, где кончаются водостоки и улицы, а вдалеке маячат деревья.

Мощные удары раздаются позади меня. Темные морки, перепрыгивая через стену, приземляются на моей стороне переулка. Они идут за мной.

В конце переулка я понимаю, что нахожусь на краю поселка. За холмом я сталкиваюсь с краем леса, который может спасти меня от темных морков. Может мне удастся убежать и спрятаться. Но когда я добираюсь до конца переулка, тени тянутся вверх по асфальту, цепляясь за мои лодыжки.

Я бегу к опушке леса.

Мой рюкзак ударяется о мою спину в том месте где находится мой копчик. Агония обжигает меня под плотью. Падение с этой стены ранило меня по всему телу.

Но я терплю эту боль, взрывающуюся под кожей, в лодыжке и спине, в горящем плече. Я терплю и бегу быстрее. Но боюсь, что мои ноги не унесут меня далеко. Они шатаются подо мной, грозя упасть, когда я бегу вверх по холму.

Я пробегаю половину пути, прежде чем мимо меня пролетает стрела. Я падаю на травянистый склон.

Мой рюкзак смягчает падение, когда я падаю на землю. Но это не мешает мне катиться вниз по склону быстрее, чем я могу бежать. Все проносится мимо меня — трава, грязь и темнота, загрязненная оранжевым светом костра. Вращение прекращается только тогда, когда я с хрустом приземляюсь на булыжник у подножия холма.

Застонав, я вскакиваю на ноги и разворачиваюсь.

Темные морки выбегают из переулков, а из леса появляется еще десяток из них, в руках у них зазубренные стрелы, и они готовы выпустить их все в меня.

Я полностью окружена. Мне некуда бежать.

Они наступают на меня. Теперь их движения притуплены. Они знают, что загнали меня в угол. Они наступают, медленно и уверенно, с коварными улыбками на лицах и с суровыми взглядами, в которых чувствуется кровожадность.

Я не могу поверить, что после столь долгого выживания всё закончится именно так. За каким-то забытым поселком, где меня оставят гнить или съедят дикие звери из леса. В любом случае, я исчезну. Забытая, как и поселок.

Я отступаю назад к ближайшему зданию, пока его жесткие стены не упираются в мой рюкзак. Мои руки каким-то образом оказались поднятыми, как будто в знак капитуляции.

И я сдаюсь, не так ли? Не бегу и не сражаюсь, я сдаюсь. Столь слабая встреча со смертью, возможно, не спасет мне жизнь, но может означать быструю смерть. И это лучшее, на что я могу надеяться прямо сейчас.

Грозные лица приближаются. В опасных глазах, вокруг меня, мерцает кровопролитие. Я еще больше прижимаюсь к стене, как будто могу просто упасть в нее и исчезнуть.

Поистине, ужасает, насколько тихими являются их шаги. Даже когда они приближаются ко мне, и я вижу, как их ботинки соприкасаются с землей, я не слышу ничего, кроме своего быстрого, прерывистого дыхания и бьющегося сердца.

Пот сочится из моих пор. Я чувствую, как капли собираются на лбу. Наблюдая за приближающимся темным морком, я хватаю большими пальцами лямки рюкзака и снимаю его. Он падает у моих ног, освобождая пространство между поясом и рукой.

Потянувшись назад, я нащупала за поясом ножницы, спрятанные там. Мои пальцы касаются ручки, когда ко мне приближается первый темный морк, чьи глаза подобны ограненным янтарям.

Я выхватываю ножницы и наношу удар. Конечно, я промахиваюсь.

Он смеется, легко уклоняясь от моей атаки. Его смех разносится по округе, а некоторые из стоявших позади даже запрокидывают головы и воют.

Думаю, я все-таки погибну, сражаясь. Но в последние минуты надо мной будут смеяться.

Я бросаюсь вперед и снова наношу удар. Его светло-пепельные волосы развеваются в сторону, когда он кружится, и мои ножницы погружаются в ничто, кроме темного воздуха.

Снова раздаются взрывы смеха.

Он поворачивается ко мне лицом, дикая усмешка кривит его рот. Он смотрит на меня из-под длинных ресниц и, в мгновение ока, движется ко мне.

Крик застревает у меня в горле, когда он хватает меня за горло и быстро отбрасывает обратно к стене. Я громко ударяюсь о стену, а затем падаю на землю.

Тепло разливается в затылке. Кровь, я уверена. Я почувствовала хруст черепа о твердую стену. Мои кости почувствовали удар.

Мое тело дергается вперед, когда меня пронзает сильная рвота, и я медленно позволяю себе рухнуть на землю. Лучше умереть здесь.

Жар пламени приближается ко мне. Я чувствую, как он обжигает мою кожу. Лениво я смотрю на темных морков, толпящихся вокруг меня, и вижу факелы в их руках, вытянутых вперед, когда они хорошо меня разглядывают.

Некоторые из темных морков хмурятся, изучая меня. Морк с пепельными волосами наклоняет голову и пристально смотрит на мою шею.

Я осторожно подношу руку к шее и ощупываю вокруг, нет ли каких-нибудь ран. Но там ничего нет, ничего, что я могла бы нащупать. Но что-то должно быть, иначе почему они все смотрят на мою шею, как будто она отрастила руку?

По толпе, окружающей меня, пробегает ропот. Некоторые из них смотрят друг на друга и говорят тихими голосами, настолько тихими, насколько может звучать их резкий язык.

Я хмурюсь, глядя на морка с пепельными волосами, который нерешительно делает шаг ко мне. Я замечаю, что он убрал свой клинок в кобуру. В его руке нет оружия.

Он выхватывает факел из рук другого морка и подносит его ближе к моей голове. Жар обжигает мою кожу, возникает странное зудящее ощущение. Но это недолговечное чувство, потому что он отстраняется через несколько секунд, по-видимому, удовлетворенный. Он бросает факел обратно тому, у которого он его забрал, а затем указывает на меня.

Мне слишком больно двигаться. Мое сердце колотится, ноги не работают. Все, что я могу сделать, это лежать на земле, когда двое морков приближаются ко мне и поднимают меня.

Они не убили меня. Пока.

Я безвольная, как вареная лапша, в их хватке. Один держит меня за руки, другой за ноги.

Они тащат меня вокруг здания. Мы направляемся к главной улице. Небольшая толпа морков следует за нами, но некоторые отрываются и направляются в разные стороны, несомненно, чтобы закончить зачистку поселка, прежде чем он сгорит дотла.

Огонь повсюду.

Когда меня несут по узкому переулку, вонь паленой ткани и дерева обжигает мой нос. У меня слезятся глаза от красного света костров. Я не привыкла к такому яркому свету. Даже, если это свет смерти.

Дойдя до половины переулка, они резко останавливаются. Я качаюсь в их руках пытаясь вырваться. Но их хватка крепкая, как железные оковы.

Я замираю в их руках.

Я слышу его прежде, чем вижу. Целеустремленные шаги, которые он делает по переулку, звон доспехов, пение кинжала, который он вкладывает в ножны.

Я поворачиваю голову к концу переулка, где главная улица сияет оранжевым светом. И первым я вижу его силуэт. Высокий, широкий и поглощающий.

Я чувствую, что начинаю дрожать.

Нет.

Боже милостивый, нет.

Страх ползет по моему позвоночнику. У меня внезапно возникает желание вырваться на свободу и побежать к другому темному морку. Я не хочу столкнуться с этим, идущим по переулку, с тем, перед кем все остальные замолкают.

Мое дыхание становится глубоким и прерывистым, когда я вижу его, полностью окутанного светом огня.

Тьма отступает от него, но ее нити, кажется, вьются вокруг его ног, как будто сама тьма принадлежит ему, он их хозяин. Его ботинки на мягкой подошве сделаны из тонкой кожи черного цвета и подходят к его брюкам. Он огромный. Выше обычного мужчины, и каждый сантиметр его тела сложен как у воина — широкие плечи, толстые руки, тонкая талия и мощные ноги. На его бедрах пояс, на котором висят всевозможные кинжалы и метательные ножи. На некоторых лезвиях видны следы свежей крови, и мой позвоночник содрогается при виде алых пятен, мерцающих в свете костра.

Кольчужная броня такая тонкая, что кажется, будто она сделана из шелковых нитей. Его кожа бледнее лунного света и вся покрыта шрамами.

Его руки, мускулистые и сильные, покрыты этими странными шрамами. Они не выпуклые, как шрамы, на моих руках, а бледные и зазубренные, не похожие на растяжки. Они поднимаются по его шее, как когти, и останавливаются прямо перед сильной линией подбородка.

Его лицо застает меня врасплох.

Я видела некоторых темных морков издалека раньше, а сегодня и вблизи. Они все прекрасны в самых опасных проявлениях, как ядовитые кобры или смертоносные пантеры. Но этот… он нечто иное. Ео лицо имеет вид какого-то трагического героя, его дикая, мужественная красота только делает его более смертоносным.

Его темные волосы падают на бок и задевают его приподнятую бровь. Его глаза — ямы пустоты, просто чистая чернота. И они устремлены на меня.

В том, как он смотрит на меня, тоже нет ничего дружелюбного. У меня такое чувство, что он собирается сдернуть с меня кожу живьем.

Внезапно темные морки отпускают меня, и у меня не остается ни минуты, чтобы опомниться, прежде чем я падаю на землю. Я сильно ударяюсь об асфальт, и слабый стон боли вырывается из моих стиснутых зубов.

Я перекатываюсь на бок, настороженно следя за темным морком, приближающимся ко мне. Когда он подходит ближе, я вижу, как что-то мигает на его голове, своего рода диадема, которая сидит на его голове, как корона. Какой-то пыльный черный материал, похожий на металл, покрытый углем.

Он их вожак.

Я чувствую себя полной идиоткой, что так долго не осознавала этого. Но именно поэтому темные морки не убили меня, когда я пыталась им сопротивляться.

По какой-то причине они привели меня к нему, и вдруг в моем сознании вспыхивают воспоминания о пленниках-людях из армии темных морков. О тех, кого усиленно охраняют на улице.

Вены холодеют, по позвоночнику пробегает дрожь. Страх охватывает сердце и сжимает.

Знакомый резкий звук их языка прорезает мои мысли. Я заставляю себя сесть и оглядываюсь на одного из темных морков, которые уронили меня.

Светловолосый морк с глазами голубее ясного неба, и острыми скулами. Он разговаривает с вожаком, когда тот останавливается на расстоянии вытянутой руки от меня. Затем они оба переводят взгляды на меня.

Мне вдруг захотелось сжаться до увядающего цветка, а затем унестись горячим ветром огня, превратиться в пепел.

Вожак говорит. Я не знаю, что он говорит, но он смотрит прямо на меня. Затем острая боль пронзает мой затылок. Светловолосый морк хватает меня за волосы и поворачивает мою голову в сторону.

Я лежу лицом к асфальту, моя окровавленная рука прижата к нему. И тут меня осенило, что моя шея выставлена напоказ вожаку.

Они увидели что-то на моей шее ранее в переулке, и это побудило морков привести меня к их вожаку.

Но у меня на шее только родинки. И все. Никаких шрамов от увечий или военных ран, никаких татуировок или клейм. Ничего выделяющегося.

Так что я даже не могу себе представить, в чем весь этот интерес.

Вожак делает несколько шагов ко мне. Я закрываю рот и заставляю себя молчать

Когда он тянется ко мне, я прижимаюсь к земле. Его хватка обвивается вокруг моей шеи. Он держит меня в течение секунды, затем рывком поднимает меня на ноги и швыряет меня об стену.

Я издаю стон, хотя удар был не таким уж и болезненным. Не таким сильным, как падение со стены. Теперь я вся в огненном свете улицы. И я понимаю, что теперь он может лучше меня видеть.

Я пытаюсь не опираться на больную ногу, с поврежденной лодыжкой, прислонившись к стене, и настороженно наблюдаю, как вожак приближается ко мне. Но в его опасных глазах нет кровожадности. Он сосредоточен на моей шее, пока он убирает волосы с моей кожи, одну прядь за раз.

Панически я вздрагиваю от его прикосновения. Но это его не останавливает. Теперь он может лучше рассмотреть мою шею.

Его острый черный ноготь убирает с моей шеи последнюю прядь волос. Затем он проводит кончиками пальцев по моей коже к ключице. Он молчит некоторое время, изучая то, что видит на моей шее.

Большинство темных морков, которые окружали меня раньше, ушли. Сейчас, с нами в переулке, осталось только трое из них. Пожары все еще бушуют, их треск и рев разносятся по поселку. Но все, на чем я могу сосредоточиться в этот момент, это вожак темных морков, прикасающийся ко мне. Моя кожа дрожит. Маленькие шишки покалывают мои руки, и я борюсь с желанием оттолкнуть его от себя, не смею пошевелиться.

Мои мышцы скованы, заморожены под кожей, и даже дыхание застревает глубоко в горле, словно кусок угля.

Он так близко, что я чувствую его горячее дыхание на своей коже. Он превращает меня в статую, недвижимую на огненном ветру.

Его пальцы оставляют мою шею и спускаются к горлу. Он сжимает, неплотно. Ленивая хватка усталого зверя, держащего добычу, которая ему не так уж и интересна.

Боль пронзает мою шею. Его ногти впиваются в мою кожу. Я вздрагиваю, это первый звук, который я издала с тех пор, как меня швырнули об эту стену. В ответ на мой звук, его хватка становиться немного крепче, как будто он только сейчас понял, что я человек, пойманный в ловушку.

Он крепче сжимает мою шею и тянет меня в сторону, заставляя мою голову повернуться, пока я не оказываюсь лицом к нему. Я смотрю на него из-под мокрых ресниц. Только сейчас я понимаю, что плачу.

Вожак смотрит на меня глазами, более черными, чем тьма, поглощающая мир. Он изучает меня в густой, напряженной тишине, которая, я уверена, закончится тем, что моя голова будет отделена от тела.

Наши лица находятся так близко, что наши носы едва соприкасаются. Всего лишь призрачное прикосновение, но этого достаточно, чтобы наполнить мое тело адреналином. Вы когда-нибудь были так близко к дикому, свирепому зверю?

Каждый нерв и мышца в моем теле кричат, чтобы я бежала, бежала в огонь, чтобы спастись от мучений, которые он мне причинит.

Я опускаю глаза на его полные губы, чтобы избежать его взгляда.

Тишина становится оглушительной, когда он, наконец, нарушает ее.

«У тебя есть еще?» — спрашивает он.

Я резко подняла на него глаза, мои брови выгнулись. Я определенно не ожидала, что он заговорит на каком-либо человеческом языке, тем более на русском.

Но как только шок проходит, и я осознаю его слова, смятение морщит мой лоб, и я качаю головой.

«Я не понимаю», — говорю я ему сдавленным, шепотом, голосом, который говорит о страхе и панике.

«Больше таких», — говорит он, его тон звучит земным акцентом. Его рука отпускает мою шею, прежде чем кончики пальцев касаются родинок, которых он коснулся раньше.

«Три родинки», — объясняет он, не отрывая от меня взгляда, — «в кривой линии, как звезды.»

Я смотрю на небо, как будто увижу звезды. Но даже в огне, который пожирает поселок, я их не вижу, и я не знаю, о чем он говорит. Какие звезды? На небе, их там больше трёх.

Но я отбрасываю в сторону свои скудные познания в астрономии и заставляю себя сосредоточиться на том, что он сказал. Три родинки, в линию, да еще и кривую.

Я спешу вспомнить все свое тело. Я хорошо знаю свои шрамы, лучше, чем тыльную сторону собственной руки или отражение, которое приветствует меня в зеркале.

«Да… Я имею в виду, я так думаю», — отвечаю я.

«Покажи мне», — говорит он и отпускает меня. Он делает шаг назад, все еще стоя в оранжевом пламени, которое становится жарче с каждой секундой. Только сейчас я понимаю, как сильно я потею.

Медленно и неуверенно кивнув, я снимаю кардиган. Он прилипает к моей липкой коже, как пленка к мокрой поверхности.

Моя майка облегает меня как вторая кожа, и я слишком хорошо знаю о дырках в ней на животе. Мой живот практически впал от того, как мало я ела в последнее время.

Дрожа, я протягиваю руку, позволяя ей погреться в огненном свете. Жара сейчас почти невыносимая. Но, если темные морки еще не бегут от огня, то, может быть, мне не стоит беспокоиться. Хотя, я думаю, мне не стоит беспокоится об этом, я точно не проживу так долго.

Моя рука остается вытянутой между нами.

Морк осматривает мою изуродованную плоть. Он задерживается на недельной ране, свободно обмотанной тканью.

Он медленно тянется к ткани и зажимает ее между своими острыми ногтями. Легким рывком окровавленная тряпка падает на землю и приземляется между нами.

Теперь моя рука голая. Настолько голая, насколько это возможно. Он видит все шрамы, покрывающие мою плоть, все мои безуспешные попытки избежать этот темный мир и одиночество. Татуировка между моими порезами и костью моего запястья.

Мое сердце замирает, когда он нежно берет мое запястье и большим пальцем проводит по коже моей татуировки. Он морщит лоб, изучая странную форму моих чернил.

Татуировка ничего не значит, всего лишь форма. Но его это слишком интересует. Его рот хмурится, соответствуя лицу, и он снова проводит большим пальцем по покрытой чернилами коже. Как будто он пытается стереть ее.

Он что-то бормочет себе под нос на своем языке. Слишком тихо, чтобы светловолосый морк мог его услышать, и я не понимаю ничего из того, что он говорит, поэтому у меня складывается ощущение, что он разговаривает сам с собой, что-то обдумывая.

Вожак, наконец, отрывает взгляд от татуировки и поднимает свой взгляд на меня. В его бездонных черных глазах чувствуется любопытство.

Его рука медленно покидает мое запястье и поднимается вдоль моих шрамов к трем точечным родинкам, спрятанным в складке моей руки.

Он крепко сжимает мой локоть и поворачивает мою руку в сторону пламени, полыхающего на улице. Свет освещает мою руку, позволяя ему лучше рассмотреть родинки.

Думаю, у меня таких родинок, которые идут в виде полумесяца, больше. На лодыжке, на спине, чуть выше правой груди. Но, до сих пор, я никогда не обращала на них особого внимания.

Даже сейчас меня больше интересует, почему он ими интересуется. Впрочем, некоторые вопросы лучше оставить без ответа.

Все еще склонив голову, он отрывает взгляд от моей руки и смотрит на меня из-под своих длинных ресниц.

«У тебя есть еще такие?» — спрашивает он.

Я киваю. Кажется, мой ответ его удовлетворил. Он отпускает мою руку и поворачивается ко мне спиной. Я остаюсь приклеенной к стене, пока он бормочет что-то на своем языке светловолосому морку, который ждет у противоположной стены.

Светловолосый кивает, затем обращает свое внимание на меня. Я вздрагиваю под сильным любопытством в его глазах. Он делает движение ко мне, и я, не задумываясь, просто реагирую.

Я отталкиваюсь от стены и пытаюсь убежать в направлении пылающей улице. Я делаю два хромых шага, когда боль пронзает мою лодыжку. Сильные руки хватают меня за плечо и оттягивают назад. Я шатаюсь, теряя равновесие.

Вожак хватает меня за верхнее предплечье.

Я делаю рывок назад, как будто пытаясь убежать от него, но он не дает мне шанса. Одним быстрым движением он отпускает меня, а затем сильно бьет меня в живот.

Я отлетаю назад и ударяюсь о стену. Моя голова, с громким хрустом, ударяется о кирпич.

Я падаю на землю, наблюдая, как черные сапоги приближаются ко мне.

Я распласталась на боку у сапог вожака морков. Он смотрит на меня бесстрастным взглядом, как будто он и не разбил только что мой череп о стену.

Он наклоняет голову в сторону, изучая меня. Я могу лишь бросить на него туманный взгляд, мои ресницы опускаются, а контроль над сознанием ослабевает.

Думаю, они действительно не хотят, чтобы я убежала. Интересно, что бы случилось, если бы у меня не было этих родинок в виде полумесяца по всему телу. Вонзил бы он в меня тогда свой нож?

Сомневаюсь, что они стали бы заморачиваться со мной, если бы у меня не было этих родинок. Но значение этих маленьких точек на моем теле уступает место разрывающей боли в затылке.

Чувствуя головокружение, я тянусь к своей больной голове и осторожно касаюсь пульсирующего места. Мои пальцы мгновенно становятся влажными. Кровь сочится из раны и склеивает мои волосы.

Я протягиваю руку вперед и смотрю на свои пальцы. Кровь ярко-малиново светится в огненном свете. Теперь я чувствую, как жжение слез обжигает мои глаза.

Я смотрю, как удаляются черные сапоги вожака. Он ушел, оставив меня со светловолосым морком, у которого скулы такие же острые, как осколки стекла.

Он подходит ко мне, подхватывают меня на руки, затем перекидывают через плечо. Все, что я вижу, — это асфальт и подошву его ботинок.

Кровь начинает течь по моему лицу. Капли попадают мне в рот, и мне приходится выплевывать горький металлический привкус с языка.

Я пытаюсь цепляться за сознание, когда он несет меня на главную улицу. Чем ближе мы подходим, тем жарче и гуще становится воздух, и мое дыхание кажется скорее удушающим, чем свежим. Пепел и дым уже заполняют воздух. Я чувствую горечь на своем языке.

На улице дела обстоят ещё хуже. Я едва могу держать глаза открытыми из-за яростного пламени, которое поглощает весь поселок. Я поворачиваю голову ровно настолько, чтобы увидеть улицу.

Продуктовый магазин, в котором мы ночевали вчера вечером, уже сгорел. Раздавлен тяжестью пламени, которое теперь просто танцует над его могилой.

Как долго горит поселок? Мне показалось, что не так уж долго, может быть, час или около того, но полное разрушение вокруг меня говорит о том, что мог пройти целый день.

Где-то над темным небом сейчас ночь? Светит ли луна на непроницаемую черную завесу, через которую она больше никогда не сможет коснуться нашего мира?

Мои мысли уплывают от меня. В глубине моего живота расцветает волна паники — какой ущерб нанесли мои травмы головы?

Сломанная лодыжка и ушибленные ребра — это я могу пережить. Но страх грызет меня при мысли о моем треснувшем черепе, кровь из которого теперь полностью покрывает мое лицо.

Я выплевываю сгусток крови, когда светловолосый морк останавливаются. Я не вижу, где мы остановились, только асфальт и его ботинки.

Затем он сдергивает меня с плеча и отбрасывает от себя.

Руки и тела ловят меня, прежде чем я успеваю сильно удариться о землю. Они смягчают мое падение, кем бы они ни были.

Люди-пленники, понимаю я, глядя на лица, парящие надо мной. Морк бросил меня к ним, как будто я была не более чем мешком с картошкой.

Мое внимание привлекает звук рвущейся ткани. Я наблюдаю, как мужчина средних лет отрывает подол своей футболки и подносит ее ближе ко мне. Мои глаза трепещут, когда он обматывает импровизированную повязку вокруг моей черепной раны, закрепляя ее на затылке.

Я пытаюсь сосредоточиться на лицах над собой. Некоторые смотрят на меня с жалостью и беспокойством. Другие выглядят как каменные статуи, которые просто наблюдают за мной.

Но что странно, так это то, что все лица размыты. У каждого лица две пары глаз, перекошенные носы и подбородки, как у искаженной картины, и, когда они тихо бормочут друг другу, их рты выглядят как зияющие черные дыры. Пропасти небытия.

Тьма из их уст распространяется, тянется по их лицам и телам, поглощая пожары, которые бушуют вокруг нас.

Нет, это не их тьма — это моя.

Наконец моя власть над сознанием ослабевает. Я не могу продержаться ни секунды дольше.

Сознание ускользает сквозь мои пальцы, пока тьма не поглотит все вокруг меня, и мне не останется ничего, кроме как упасть в нее, неся с собой лишь крики и одну неотвязную мысль.

Меня похитили.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Невыносимая жара.

Пот прилипает к одежде, волосы липнут к мокрому лицу, и я пытаюсь вырваться из неприятных объятий пекла. Ноги корчатся в теплых обтягивающих штанах.

«Она просыпается», — говорит незнакомый голос.

Я поворачиваю голову на звук и сквозь полубессознательное и безразличные глаза смотрю на лицо, парящее надо мной.

«Вот так, хорошо», — говорит пожилой мужчина, грубо кивая и дергая рукой.

«Я же говорил, что она проснется.»

Он отодвигается в сторону, но на его месте быстро появляется лицо молодой женщины, думаю, примерно моего возраста, где-то около двадцати пяти. У нее каштановые волосы и карие глаза.

«Ты меня слышишь?» — спрашивает девушка и заправляет прядь волос за ухо. Я замечаю, что ее ухо немного деформировано. Верхняя его часть деформирована вовнутрь.

Я заставляю себя кивнуть. Но даже одно — это движение вызывает режущую боль в позвоночнике и мгновенно кружит мне голову. Я стону и тянусь к затылку. Прежде чем я успеваю прикоснуться к ране, перевязанной лоскутами футболки, девушка останавливает меня. Она берет мое запястье и кладет его обратно на горячую землю.

Затем она поднимает руку.

«Сколько пальцев я показываю?» — спрашивает она меня.

Я борюсь с желанием оттолкнуть ее руку от себя.

«Два», — говорю я, и хриплый, скрипучий звук моего голоса шокирует меня. Я понимаю, что мне нужна вода. И как только эта потребность проникает внутрь, я внезапно чувствую сильную сухость во рту. Мое горло горит от огненного воздуха, проникающего внутрь меня.

Словно прочитав мои мысли, девушка подносит к моим губам пластиковую бутылку. Она наливает мне в рот немного теплой воды, и я глотаю так жадно, как позволяют мои силы.

«Вот и хорошо», — подбадривает она. «Еще немного.»

Кто-то поддерживает мою шею. Я чувствую, как его колени шевелятся подо мной, и, отстраняясь от полупустой бутылки, я смотрю на того, чьи колени находятся под моей головой.

Это тот мужчина, который разорвал свою футболку, чтобы перевязать мою рану на голове. Он не смотрит на меня сверху вниз. Вместо этого его мрачное лицо направлено на огонь, пожирающий поселок.

Я следую за его взглядом и чувствую, как мои вены холодеют. Весь поселок горит.

Ни одно здание не осталось нетронутым яростным пламенем.

Сейчас мы находились на краю поселка, на безопасном расстоянии от костров. Но это не мешает расплавленному жару обжигать мою открытую кожу. Рана на руке зудит от жара.

Я сажусь и смотрю, как пламя пожирает поселок. С такого расстояния, несмотря на то, что палящая жара режет глаза, я вижу тела, разбросанные по главной улице. Слишком далеко, чтобы узнать лица, но я знаю, что это была моя группа. Люди, с которыми я выживала. Сомневаюсь, что кто-то из них выжил.

Вокруг нас темные морки наблюдают за гибелью поселка. Некоторые из них довольствуются легкими улыбками, упиваясь своей работой. Другие выглядят скучающими, ковыряя кончиками лезвий в своих ногтях или стирая пепел с рук и лиц влажными тряпками.

Но они все наблюдают. Своего рода ритуал.

Я смотрю по сторонам. Темные морки окружают нас. Но вожака нигде не видно. По крайней мере, его нет рядом с нами. Сотни темных морков рассредоточились, отдыхая после своих сегодняшних усилий.

Лишь немногие еще начеку, и это морки, которые нас охраняют. Они окружают нас. Одни сидят, другие стоят настороже.

Они подобны клетке, которая запирает нас, людей, в этом маленьком круге, в котором мы зажаты. Мое сердце леденеет в груди, когда я изучаю людей вокруг меня.

Они не выглядят слишком плохо, учитывая обстоятельства мира. Их одежда грязная, но они не изможденные и не на грани голода, как я. Несмотря на свое положение пленников, они выглядят относительно здоровыми.

Но вот что меня беспокоит. Почему темные морки сохраняют им жизнь, кормят их, следят за их здоровьем и защищают от пожаров, которые они сами же и устраивают?

Что в них такого особенного, или, должна я сказать, в нас?

Что-то ужасное разрушает мои мысли.

Я моргаю, тру глаза, затем снова смотрю на коня, который взбирается по склону вверх по дороге. Он не похож ни на одну лошадь или коня, которых я когда-либо видела. Это что-то из фильма ужасов.

Зверь лишен шерсти. Серая кожа обтягивает выступающие кости коня, а тонкий, узкий хвост покачивается позади него, напоминая мне те мечи, которые используются в фехтовании. Он выглядит таким же острым, как меч, во всяком случае. А его глаза… алые огненные шары.

Не отрывая взгляда от зверя, я тереблю девушку рядом со мной, ту, что поила меня водой. Прежде чем я успеваю спросить ее, видит ли она зверя, она нежно берет мою руку и кладет ее мне на колени.

«Я знаю», — бормочет она себе под нос, достаточно тихо, чтобы я могла услышать, но также достаточно тихо, чтобы нас не подслушали морки. «К ним привыкаешь.»

К зверям или моркам?

В чем разница, на самом деле?

Я смотрю девушке прямо в глаза.

«Что происходит?» — спрашиваю я шепотом, голосом, полным боли, пульсирующей во всем теле. «Почему мы здесь?»

Она качает головой, словно предупреждая меня, чтобы я бросила это. Я замечаю, что мужчина позади меня внезапно ускользает и присоединяется к остальным, которые сторонятся меня.

«Шшш», — успокаивает меня девушка и бросает настороженный взгляд на морков, охраняющих нас.

Один из охранников повернулся к нам и наблюдает за нами с открытым интересом.

Но в его глазах есть проблеск гнева, скрытый за любопытством. У меня такое чувство, что он хочет, чтобы мы продолжали говорить, и что последствия будут недружелюбными.

Я бросаю взгляд на щиколотку, где рукав свитера туго завернут.

«Кто это сделал?» — спрашиваю я, не задумываясь.

Но, по какой-то причине, охранник не реагирует, а плечи девушки расслабляются, словно она испытывает облегчение или что-то в этом роде. Интересно, возможно, дело в смене темы. Мы можем говорить, особенно о наших травмах, но не о морках или их мотивах держать нас здесь.

Я прикусываю язык, чтобы не задать вопросы, которые мне не терпится задать. У меня будет шанс спросить позже. Не сейчас, в тишине, нарушаемой только потрескиванием огня в поселке и редким шепотом рядом стоящих морков.

«Федор Семенович сделал перевязку», — говорит мне девушка и указывает на седого пожилого мужчину, на коленях которого лежала моя голова, когда я очнулась.

«Я сделала это», — добавляет она и поднимает мою голую руку.

Открытые раны смазаны какой-то пастой.

«Я — Эвелина», — говорит она. Ее выжидательный взгляд в мою сторону ждет, когда я ее представлю.

«Мила», — говорю я.

«Ладно, Мила, я дам тебе немного этого», — она достает пузырек с таблетками из кармана куртки и откупоривает крышку.

«… от боли. Это достаточно обезболит тебя на время путешествия.»

Когда она кладет мне на ладони три зеленые таблетки, она ловит мой взгляд.

«Не отставай. Больные, в конечном итоге, погибают. Несмотря ни на что, ты должна идти в ногу с армией», — призывает она тихим голосом.

Я медленно киваю, нахмурив брови. Но я не спорю. Я ложу таблетки в рот и глотаю их, запивая остатками воды из пластиковой бутылки.

Эвелина пересаживается, чтобы сесть у моих ног, и замолкает. Все люди, на самом деле, замолкают. Это ужасный, тяжелый момент, когда мы все просто наблюдаем, как поселок превращается в руины.

Мы долго наблюдаем. Так долго, что в конце концов огонь теряет свою ярость и вскоре снова превращается в мерцающие языки пламени.

Наконец, я отвожу взгляд от поселка.

Темные морки уже забыли о поселке. Они разговаривают друг с другом, делятся напитками из темных кожаных фляг, которые несут на плечах, и поднимают ящики с яблоками, которые, должно быть, собрали к югу отсюда.

У нас, людей, нет фруктов или овощей. Вообще никакой еды. И прошло много времени с тех пор, как я ела. Мой рюкзак с едой, лежит где-то в разрушенном поселке. Похоже, я опять останусь голодной, в отличии от людей, находящихся рядом со мной.

Они не выглядят голодными или слишком тощими и хрупкими. Они выглядят достаточно сытыми, не перекормленными, и не недокормленными. Интересно, когда они в последний раз ели и как долго мне придется ждать, пока еду снова раздадут. Поскольку, ни у кого из пленников нет рюкзаков, я предполагаю, что продовольственные пайки определяются и доставляются морками.

Когда от поселка остаются лишь пепел и сажа, нетерпеливость охватывает темных морков, и один за другим они начинают вставать. Я наблюдаю, как они убирают кожаные фляги и кинжалы. И уже через несколько минут, мы отправляемся в путь.

Я держусь изо всех сил.

После предупреждения Эвелины, я не рискую отстать от человеческой группы.

Каждый хромающий шаг вызывает у меня стреляющую боль в ноге. Мои ребра болят, голова кружится, и я чувствую, как хрящики в коленях трутся о кость.

Я никогда не была более уставшей и измотанной в своей жизни, а я пережила больше, чем большинство.

С тех пор, как все началось, каждый из нас испытал много горя, потерь и трудностей.

С того дня, как небо Швеции погрузилось в чистую и абсолютную тьму, мир уже никогда не был прежним. Так все началось, но не так все закончилось. Дальше стало только хуже.

Тьма распространялась быстро.

За несколько недель весь мир был окутан чернотой. Но затем наши самолеты перестали работать. Некоторые упали с неба. Наши телевизоры и машины перестали работать. Радио перестало вещать. Мы быстро изолировались друг от друга. Мир стал темным. Толстое одеяло черноты окутало нас, удушая. И спасения не было.

Это было примерно в то время, когда меня эвакуировали в другой город. И всего через несколько дней после моего прибытия началась война. Не та, где самолеты сбрасывают бомбы, а доброе старое кровопролитие, которое происходило на полях сражений.

Все просто пытались сохранить свои границы непроницаемыми, пока люди бежали, гоняясь за историями о том, куда не проникла тьма, или просто за пропитанием.

Мы голодали. Без машин для убоя и перевозки скота, без сельскохозяйственной промышленности, которая нас кормила, мир поглотил голод.

Даже тогда мы жили тем, что могли найти в продуктовых магазинах и торговых центрах. Но это время длилось недолго, как и войны. Я так много передвигалась в те дни, что не помню, когда и как прекратились войны.

Что я помню, так это эпидемию, которая почти уничтожила нас.

Мощный удар темных морков, без сомнения. Они выпустили вирус, прежде чем прийти, чтобы очистить наш мир от людей.

Что-то совершенно чуждое нам, вирус, с которым у нас не было возможности бороться, особенно когда наше электричество и машины остановились.

Мы снова оказались в темных веках. И это убило весь мир. Почти.

Я подхватила вирус. И я была единственной на карантине, кто выжил. Это касается врачей и медсестер — никто не выжил. Я осталась одна посреди заброшенного Челябинска.

Вот тогда я и начала свой путь.

Сначала я хотела найти других. Других выживших после тьмы, войн, голода и эпидемии. Первым я нашла Фаруха. Он умер до того, как мы добрались до отдаленных городов Воронежской области, и к тому времени, мы подобрали еще несколько бродяг по пути.

Я улыбаюсь при смутном воспоминании о Фарухе. Большой, мускулистый мужчина из Азии с неряшливой черной бородой и золотым сердцем. Мы не разговаривали много.

Он столько пережил, но умер от гнойной инфицированной раны на ноге.

Тогда была зима, и морозные снежные условия не помогли. После того, как он повредил ногу, мы не могли двигаться. Поэтому мы заперлись в хижине в лесу и оставались с ним до его последнего вздоха.

Странно думать о нем сейчас, спустя столько времени после того, как мы с ним познакомились. Я почти забыла его. По ощущениям, прошла целая вечность с момента его смерти. Хотя прошло всего около восьми месяцев с тех пор, как он умер. Я веду учет в своей записной книжке, которая теперь уже сгорела в пожаре в поселке, но такое ощущение, будто это было целую жизнь назад.

Время теперь забавное понятие. Трудно вести подсчет.

Согласно моей записной книжке, прошло восемнадцать месяцев с тех пор, как тьма пришла из Норвегии.

Пятнадцать месяцев с тех пор, как я в последний раз слышала что-то о войнах. Плюс я месяц была на карантине в Челябинске. И двенадцать месяцев с тех пор, как я вышла из этого города-призрака и отправилась на поиски других, таких же, как я, выживших.

Я стараюсь не думать о своих бабушки с дедушкой, которые вероятно умерли в первые месяцы тьмы, не справившись с вирусом. Потому что, чтобы пережить это, лучше позволить воспоминаниям о них просто стать воспоминанием.

В конце концов, именно так мы все и закончим. Но вскоре не останется никого, кто мог бы продолжить наши воспоминания. Мы исчезнем в темноте.

В конце концов, мы все превратимся в пепел, как тот поселок, и будем смыты дождями и ветром.

И кто тогда вспомнит о нас?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Единственное, к чему я не думала, что мне придется привыкать снова, так это к свету. Оранжевые отсветы от факелов по всему периметру освещают дорогу, по которой мы идем, и это все еще так же дезориентирует, как и в поселке. Мои глаза щурятся от натиска света, щиплют и слезятся.

Но, тем не менее, свет от факелов недостаточно ярок, чтобы осветить что-то больше, чем дорогу. Впереди марша морки несут больше всего факелов, и это освещает путь, по которому мы идем, но здесь, в дальнем конце армии, наш свет довольно тусклый.

Путь до города Коломны не долгий.

Мы уже идем, как мне кажется пару часов, но в эти темные дни почти невозможно определить время.

Даже с моей записной книжкой, в которой я отмечала прошедшие дни, это было всего лишь догадкой. Я не знала, когда проходили дни и наступали ночи, поэтому я просто отталкивалась от того, что чувствовала.

Как сейчас. Мне кажется, что мы еще не дошли до Коломны, что еще рано переступать границу этого большого города.

Это вызывает у меня беспокойство. Здесь все еще могут быть люди или выжившие, проходящие мимо.

Тревога переполняет меня к тому времени, как мы входим в город, и я вижу, как пики домов возвышаются на фоне темного неба.

По мере того, как мы приближаемся, тусклый оранжевый свет факелов освещает мертвый город. К тому времени, как мы вошли в город, моя лодыжка пылала в огне боли. Скоро я уже опираюсь на Эвелину и надеюсь, что она не позволит мне отстать. Из ее предупреждений я сомневаюсь, что это приятная участь стать слишком медленным пленником для армии морков.

Видя измученную Эвелину, Федор Семенович приходит мне на помощь. Он берет мою правую руку и перекидывает ее через плечо, снимая часть веса с измученной Эвелины. Я чувствую, как облегчение пронизывает ее, когда она отстраняется от меня.

«Спасибо», — тихо бормочу я себе под нос, чтобы охранники не услышали. Но я знаю, что Федор Семенович прекрасно слышит меня.

Я не хочу привлекать к себе внимания, и последнее, чего я хочу, это чтобы они поняли, насколько я слаба и травмирована. Они могут не дождаться, пока я отстану, прежде чем насильно исключить меня из группы.

При мысли о группе я думаю о своей старой. Никто из них не помог бы мне так, неся мой вес на себе всю дорогу, просто чтобы убедиться, что я переживу еще один день. Я бы осталась позади.

Это не утешительное осознание. Потому что я не знаю, смогу ли я сделать то же самое для них. Я так долго боролась за себя, что не знаю, как бороться и за других.

Даже в старом мире, в моей старой жизни, я не была тем, кто приходил на помощь другим. Я скорее была наблюдателем со стороны, со своими мыслями и мнениями, но никогда не действующая в соответствии с ними.

Все, что может меня спасти, это то, чего я хочу. Даже если это означает оставить людей позади. Потому что это сделала не только моя группа, это делала и я. Были времена, я отворачивалась от людей и уходила с другими.

Я такая же ужасная, как и они.

Но я думаю, что именно такие люди, как я, созданы для этого мира. Я удивлена, что Эвелина и Федор Семенович прожили достаточно долго, чтобы дойти до этого момента.

Неважно. Все равно мы все скоро умрем.

Эвелина идет рядом со мной в ногу.

«Как твоя боль?» — тихо спрашивает она.

Я бросаю на нее увядающий взгляд.

«Болит», — отвечаю я. Глупые вопросы заслуживают глупых ответов. Так всегда говорила моя бабушка. И она не ошибалась.

Эвелина просто улыбается. Не думаю, что она заметила мою злобу.

«Я могу дать тебе еще несколько таблеток», — говорит она, и это вонзает нож вины мне в живот. «Мне придется проверить, что у меня осталось, когда мы снова остановимся.»

Я с опаской смотрю на морков, которые держатся рядом с нами, но, кажется, их не особо интересует то, что мы говорим.

«Я мог бы прописать водочку с медом», — говорит Федор Семенович с лукавой улыбкой на губах. Я бросаю на него испуганный взгляд. «У вас есть водка?» Мой тон такой же растерянный, как и мое лицо.

Федор Семенович искоса смотрит в мою сторону, эта улыбка все еще танцует на его мохнатых губах. «Я нашел несколько маленьких бутылочек в одном аэропорту до того, как… Ну, до них…» Он бросает взгляд на морков, охраняющих нас.

К счастью, они, кажется, не слишком заинтересованы в нашей тихой беседе. Их лица оживляются, когда они смотрят на город, по которому мы продвигаемся, как будто это новогоднее утро, и они просто не могут дождаться, чтобы разорвать свои подарки.

Интересно, сломаются ли они от волнения и нападут на нас еще до того, как мы доберемся до города?

«Удалось припрятать несколько бутыльков в кармане», — говорит Федор Семенович, и мне требуется некоторое время, чтобы понять, что он все еще говорит о водке. «Не волнуйся», — добавляет он, глядя на мое сбитое с толку выражение, и широко улыбается. «Я врач… считай это рецептом.»

«Вы действительно доктор?»

Это меня интересует гораздо больше, чем водка. Не мое. Я имею в виду, я не ханжа, но я не пью алкоголь, не в этом мире.

«Нейрохирург», — говорит он мне.

Я смотрю на него, он совсем не похож на хирурга. Может быть, это рваная одежда, которую он разорвал, чтобы перевязать мою рану на голове, или синяки на его лице, или даже седые волосы и заросшая борода, но он просто не выглядит как хирург.

«Тогда какие таблетки она мне дала?» Я киваю головой в сторону Эвелины, которая притворяется оскорбленной.

Но она быстро расплывается в улыбке, и у меня возникает пугающее чувство, что она жизнерадостная. Не то, чтобы в таких обстоятельствах я могла быть разборчивой в отношении своей компании.

«Обычный Пенталгин», — говорит он со смехом. «Недостаточно сильный, чтобы позволить тебе ходить на этой лодыжке. Когда мы разобьем лагерь, я как следует ее осмотрю. Раньше у меня не было возможности как следует осмотреть твои травмы.»

«Трудно сосредоточиться на чем-то, когда они становятся такими», — добавляет Эвелина. Она переводит взгляд на темноволосого морка, который стоит неподалеку и охраняет нас.

Но я могу сказать, что это был рискованный шаг, потому что она быстро меняет тему и делает вид, что вообще не смотрит в его сторону.

«Чем ты занималась до всего этого?» — спрашивает она.

Ух, этот вопрос. Не мой любимый. В основном потому, что я не так уж много сделала. Ничего особенного.

«Закончила университет и успела немного поработать» — ответила я.

Это удовлетворяет их, и Эвелина начинает блуждать своим взглядом по холмистой дороге, по которой мы поднимаемся. Мы приближаемся к вершине, когда она втягивает резкий звук, затем указывает на небольшое кирпичное здание в нескольких метрах впереди.

Я прослеживаю за ее взглядом, где на заборе сидит толстая рыжая кошка. Кошка, которая выглядит более чем упитанной.

Интересно, что она ест, как она выживает в темном мире. Но потом меня осенило — кошки хорошо видят в темноте. Лучше, чем мы, а мы выжили дольше, чем многие другие.

«Интересно, сколько из своих девяти жизней она уже израсходовала», — бормочет Эвелина.

Я знаю, что она просто пытается внести беззаботный комментарий в наше удручающее существование, но это меня задевает. Я хочу думать о кошке, как о вечно свободной, и, что она проживет долгую, благополучную жизнь, а не о том, что она борется за выживание, как мы, слишком часто сталкиваясь со смертью.

Проигнорировав ее комментарий, я наблюдаю за кошкой, которая замечает, как мы подходим ближе.

Ее шерсть на затылке встает дыбом, и из нее раздается низкое, булькающее рычание, прежде чем она устремляется в темноту.

Я смотрю, как она убегает, и желаю ей всего самого наилучшего в мире.

После этого никто не разговаривает. Мы проходим через туннель и через час мы уже выходим на главную улицу города.

Тишина овладевает нами. Все, что можно услышать, — это мягкие, отработанные шаги тихой армии. Они устойчивы на ногах и имеют опыт, превосходящий все, что мы когда-либо имели в нашем мире.

Они — прирожденные убийцы.

И они идут на этот потрясающий город с одной лишь мыслью — разрушением.

Улица, по которой мы идем, пуста. Я побывала во многих заброшенных местах с тех пор, как все это началось, но никогда не видела, как свет факелов указывает путь. Оранжевое свечение создает на улицах города тревожную атмосферу.

Свет отражается от пыльных, закрытых ставнями окон и попадает на брошенные машины, разбросанные по улице под странными углами. Этот город был эвакуирован в спешке.

С ветерком приходит прохладный воздух. Он несет с собой остатки эвакуации. Листовки и маски для лица бесцельно валяются на улице. Вечное загрязнение, которое мы оставили после себя в панике.

Охранники плотнее окружают нас, пока мы все не оказываемся зажатыми в небольшом пространстве и не вынуждены следовать за рекой морков, вторгающихся в город.

Они сохраняют хладнокровие, несмотря на то, что их охватывает волнение. Каждый из них жаждет грабежа, но пока они сдерживают свою жажду разрушения и крови.

Я вспоминаю, как они вторглись в поселок. Они ждали, пока не окажутся в центре поселка, прежде чем рассредоточиться, атаковать, жечь и совершать набеги.

Интересно, воспользуются ли они той же стратегией и на этот раз, но как только я об этом думаю, раздается внезапный взрыв, сотрясающий воздух, и я инстинктивно наклоняюсь.

Стрельба.

Я падаю на пол. Вокруг меня люди бросаются на землю и прикрывают головы руками. Стрельба повсюду вокруг нас, из открытых окон и скрытых переулков.

Темные морки издают единый боевой клич, который разносится ветром и сотрясает весь город. В этом звуке чувствуется радость. Я почти слышу ее в крике. Наконец-то — хороший бой. Вызов.

Я лежу на земле, свернувшись калачиком и дрожу. Вокруг меня крики, звуки мечей и свист пуль.

Звук бегущих шагов разносится по земле повсюду. Я раздвигаю руки, которыми закрываю свою голову, и вижу, что большая часть нашей охраны ушла. Вероятно, им также не терпелось вступить в бой.

Темные морки повсюду, рассредоточены по улице, взбираются по стенам до приоткрытых окон и бегут по переулкам. Я насчитала по крайней мере человек десять, пытающихся удержать морков от окон и темных углов на улице. Кто знает, сколько еще их, спрятавшихся или бегущих из города?

Натиск выстрелов медленно стихает до единичных выстрелов. Должно быть, они перезаряжаются. И эта пауза — все, что нужно моркам, чтобы выиграть битву.

С земли я наблюдаю, как они запрыгивают в окна и проносятся по зданиям и переулкам. Крики следуют почти мгновенно. Крики мужчин, крики женщин. Я благодарна, что не слышу детей.

Звук битвы разносится по всей главной улице Коломны. Я отталкиваюсь от земли. Теперь, когда стрельба прекратилась, и смотрю так далеко, как позволяют факелы. Я смотрю, как факелы летят в воздухе и исчезают в окнах, вижу возгорание смертоносных пожаров.

Впереди, посреди пламени, сидит вождь на своем безволосом, костлявом скакуне, конь, который заставляет меня думать о всадниках апокалипсиса. Ирония не ускользнула от меня.

Он сидит высоко и гордо. Черная диадема мигает чернильным цветом в восходящем свете костра. Он наблюдает за своими морками, пока они разрушают очередной город.

Это не первый город, который они собираются уничтожить, и не последний. Интересно, как долго они это делают. С начала тьмы или после того, как вирус распространился по всему миру?

Стрельба возобновляется. Взрывы пронзают воздух, но, на этот раз, они разбросаны. Звук отчаянных людей, пытающихся спасти проигранную битву. Это ужасная песня, музыка конца света, когда последняя наша битва заглушается ужасными демонами с мечами.

Я осматриваю улицу, пока люди выбегают из домов. Я вижу, как мужчина выпрыгивает из окна второго этажа. Он не встает, пока двое морков не нападают на него с дьявольскими ухмылками и не поднимают мечи. Кровь брызжет в воздухе, как в фильме ужасов, и я молюсь, чтобы это все быстрее закончилось.

Большинство наших охранников покинули посты, чтобы присоединиться к кровавой битве, развернувшейся на улицах. Люди лихорадочно пытаются перезарядить свое оружие. Но морки быстрее.

У них нечеловеческая скорость. Они движутся размытыми пятнами, в один момент они находятся в метре от людей, а в следующий момент они обрушивают мечи на них. Слишком много голов катится, слишком много крови проливается на асфальт.

Я больше не могу на это смотреть.

Но затем, один из других пленников понимает, что нас не так хорошо охраняют.

Молодой парень, может быть, в возрасте семнадцати лет, отталкивается от земли. Я ловлю его взгляд, прежде чем он дико оглядывается по сторонам. Я вижу, как он тянется к пожилому мужчине, судя по всему, это его отец, и трясет его за плечо.

Они шепчутся, их голоса слишком тихие, чтобы их можно было услышать, слишком тихие, чтобы их мог унести ветер, а затем они вскакивают на ноги.

Мои глаза расширяются, когда я смотрю, как они убегают. Они выскакивают из зоны досягаемости охранников и врываются в бушующую вокруг нас битву. Я наблюдаю, как они обегают свежие трупы на земле, затем прячутся за брошенную машину, чтобы избежать метательных ножей, летящих в их сторону. Лезвия вонзаются в капот машины.

Охранники немедленно бросаются в погоню. Они гонятся за ними по улицам, удаляясь от нас все дальше и дальше, и это оставляет нас всего с двумя охранниками. Вот он, мой шанс.

Я не думаю ни секунды, прежде чем вскочить на ноги. Я делаю рывок через дрожащее тело Эвелины, но падаю вниз в мгновение ока.

Кто-то схватил меня за лодыжку.

Перевернувшись на спину, я киплю от злости на того, кто остановил меня от побега. Это Федор Семенович. Но на его бледном лице написано потрясение, которое заставляет меня замолчать.

Он качает головой, глаза его становятся шире тарелок, и он беззвучно произносит одно слово. «Нет.»

Он не дает мне бежать. И мой шанс ускользает прежде, чем я успеваю восстановить равновесие и попробовать снова. Двое охранников возвращаются, волоча за собой бегунов.

Я вздрагиваю, когда охранники бросают людей на землю. Один из них вытаскивает из кобуры на поясе что-то похожее на черный резиновый меч. Но я быстро понимаю, что это какой-то гибрид кнута и дубинки.

Охранники избили их. По асфальту растеклись лужи крови. Я отскочила назад, чтобы грязь не коснулась моих ботинок.

Я не могу заставить себя смотреть на этих двоих, лежачих, избитых до потери сознания, поэтому я отворачиваюсь и смотрю на Эвелину. Но затем я понимаю, что часть крови исходит от нее.

Вздрогнув, я хватаю ее за плечи и ложу на спину.

Глядя на меня слезящимися глазами, Эвелина слишком сильно сжимает вверх груди, и из раны, которую она прячет, сочится струйка крови.

«Федор Семенович!» — кричу я доктору, чье внимание переключилось на избитых мужчин в середине нашей группы пленников.

Он моргает, затем поворачивается ко мне. Ему требуется доля секунды, чтобы понять, что в Эвелину попала шальная пуля, затем он подбегает к нам, отталкивает меня от нее и отводит ее руки от раны.

Я смотрю на свое тело.

Мой кардиган был потерян в поселке, когда мне пришлось показать вожаку морков свои родинки. Я оставила его в переулке. Теперь на мне только штаны и майка. Недостаточно ткани, чтобы сделать импровизированную повязку для Эвелины.

Я поворачиваюсь к ближайшему человеку, притаившемуся у ног бдительного охранника. Теперь, они все пристально за нами наблюдают, ничуть не отвлекаясь на бушующую в городе битву. Я хватаюсь за нее, но она отталкивает мою руку.

«Мне это нужно», — говорю, пытаюсь стянуть шарф с ее шеи.

Она борется со мной за него. Но после того, как я резко дергаю головой вперед и попадаю прямо ей в нос, ее борьба прекращается. Может, я сломала ей нос, но я буду беспокоиться об этом и о своей новой ране на голове, позже.

Я мчусь обратно к Эвелине и передаю шарф Федору Семеновичу. Он берет его без слов. Он уже разорвал ее футболку до самого пупка. Ей повезло, что она в бюстгальтере.

Рана, одним словом, отвратительная. Кожа разорвана чуть выше грудины, в сторону ключицы, которая, я уверена, должна быть раздроблена, и очень много крови.

Федор Семенович кладет шарф ей на живот, затем тянется к карману. Из него он достает пинцет и маленькую бутылку с водкой. Для меня это странно, что в такое время, кто-то решит вместо еды носить с собой такую вещь как пинцет. Но опять же, он врач. И, если у него нет возможности иметь с собой аптечку, он носит то, что сможет унести в своих карманах.

Он открывает бутылочку с водкой, наливает небольшое количество себе в ладони, хорошенько трет руки. Затем выливает немного водки на пинцет.

Кровавые руки Эвелины тянутся к моим.

Я выгибаю бровь, застыв на мгновение. Удивление делает меня неподвижной, как воздух в летнюю ночь.

Но затем, я нерешительно беру ее руки в свои, и напряжение покидает ее. Она крепко сжимает мои руки.

«С тобой все будет в порядке», — говорю я ей, потому что именно так и положено говорить, когда кто-то истекает кровью.

Она крутит головой, пытаясь как следует рассмотреть двух побежденных бегунов. Она сдается, затем смотрит на меня. «Что случилось?»

Мне кажется, она пытается отвлечься.

Я качаю головой. «Они пытались сбежать», — говорю я ей, но она резко морщится.

Ее руки сжимают мои, пока Федор Семенович ковыряется в ее ране пинцетом. Мое лицо искажается от беспокойства.

Хотя я стараюсь не смотреть, я вижу рану и пинцет периферийным зрением. Но я не закрываю глаза и не отворачиваюсь, не тогда, когда Эвелина ищет во мне поддержку.

Почему я, я не знаю. Может, потому что я ей ближе всех, или она думает, что мы теперь подруги после нескольких коротких разговоров. Делает ли это нас подругами в этом новом, темном мире?

Все, что я знаю наверняка, это то, что я не могу показать ей, насколько я слаба сейчас. Если бы я была на ее месте, и меня бы кто-то держал за руку, и я бы видела силу и поддержку на его лице, это означало бы разницу между надеждой и отчаянием.

Мимолётно, я вспоминаю Фаруха и то, как я оставалась с ним до конца. Конечно, он был другим, потому что он был первым выжившим, кого я встретила в мертвом городе. И я думаю, мы стали друзьями.

Но проблема с Фарухом была в том, что, в конце концов, я привязалась к нему. И мне было грустно, когда он умер. Если я позволю себе сблизиться с другими выжившими сейчас, я снова почувствую боль, когда они умрут. И мы все это почувствуем. Это неизбежно.

Федор Семенович прерывает мои мысли.

«Достал.» Он выкидывает в сторону маленькую пулю. Она падает на асфальт и катится в лужу крови, вытекающей из избитых, неподвижных людей, оставшихся без сознания. Думаю, это то, что происходит, когда убегаешь от морков.

Федор Семенович берет шарф в руки, затем расправляет его ловкими пальцами. Он затыкает рану гигиенической прокладкой, вытащенной из кармана. Я серьезно хочу обыскать его карманы и посмотреть, что там еще, затем перевязывает рану шарфом.

«Вера убьет меня за то, что я запачкала ее шарф кровью», — стонет Эвелина, и мне удается слегка улыбнуться ее духу. Думаю, я была права, когда подозревала, что Эвелина относится к жизнерадостному типу людей.

Эвелина не отпускает мои руки, но ее хватка ослабевает. Она лежит на земле, закрыв глаза, пытаясь восстановить хоть немного своих сил. Пройдет совсем немного времени, прежде чем мы снова отправимся в путь.

Люди, которые сражались раньше, теперь все убиты. Трупы разбросаны по дороге, как маски и листовки, оставшиеся после эвакуации.

Кровь течет по улице, как красная река. Мои штаны покрыты кровью, немного крови в волосах и на подбородке. Мне так не хватает душа и ванны — всего, чтобы смыть с себя эту дрянь.

Я поворачиваюсь к Федору Семеновичу и вижу, что он все еще смотрит на избитую пару. Когда я изучаю их лица, становится ясно, что я была права, они отец и сын.

У них одинаковые светлые волосы и слабые подбородки и носы с горбинкой. Чем больше я их изучаю, тем лучше вижу родинки — и то, что их три, и в виде полумесяца. От этого у меня по спине пробегает холодок.

«Я не могу им помочь.» Федор Семенович смотрит на меня, на его лице запечатлено серьезное выражение. «Теперь им никто не может помочь.»

Он неправильно истолковывает мой ошеломленный взгляд. Он думает, что я потрясена тем, как сильно их избили, а не родинками на их щеках, которые идентичны таким же, что есть на моем теле.

Я стряхиваю с себя шок и хмуро смотрю на Федора Семеновича. «Почему вы не можете им помочь?»

«Они пытались сбежать», — говорит он, сурово глядя на меня, и я помню, как он схватил меня за лодыжку, чтобы не дать мне убежать. Он говорит мне этим взглядом больше, чем может сказать словами. «Им уже не помочь», — добавляет он.

Чтобы показать, что я понимаю, я коротко киваю, затем смотрю на Эвелину. Она выглядит такой умиротворенной. Ее глаза закрыты, а дыхание стало мягким и ровным.

Она не спит, но расслабляется, когда Федор Семенович достает пузырек Пенталгина из кармана ее джинсов, а затем засовывает две зеленые таблетки в ее приоткрытый рот.

Она глотает их без помощи воды. Глоток, который говорит мне, что она, возможно, привыкла глотать другие таблетки. Может быть, она использует их, чтобы заглушить боль разума, боль, которая преследует нас всех в этом новом мире.

Избитые сын с отцом перестали стонать. Крики битвы затихли. И всё, что осталось — это треск и рев пожаров, когда темные морки тащат свои огненные факелы по городу.

Вскоре охранники заставляют нас двигаться. Они пинают нас в бока и тычут в нас кончиками своих мечей. Федор Семенович и я помогаем Эвелине подняться.

Но с моей больной лодыжкой и ее простреленным плечом, никто из нас не может поддерживать друг друга. Федор Семенович идет между нами ровным шагом. К счастью, морки не движутся слишком быстро, так как им еще нужно пройти через весь город и сжечь дотла все, что можно.

Но, несмотря ни на что, мы продолжаем идти. Я продолжаю хромать рядом с ним, а Эвелина преодолевает боль и головокружительную потерю крови.

В течение нескольких часов нам приходится идти по пути разрушения, проложенному армией темных морков. Мы идем сквозь облака поднимающегося дыма, прежде чем он становиться слишком густым, чтобы его можно было увидеть, и оставляем после себя пепел и слезы.

Путь, ведущий к концу света.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Как только они закончили с Коломной, темные морки уводят нас глубоко в лес.

Но даже с поляны, на которой мы останавливаемся, я вижу дым, поднимающийся от горящего города. Оранжевое свечение освещает небо.

Я ругаю себя за то, что так много раз желала, чтобы свет однажды осветил небо, потому что теперь свет означает разрушение и морков. Они затмили свет, словно у них есть тьма. Будь осторожна в своих желаниях, приходит мне на ум.

Именно в этом ярко-оранжевом свете мы стоим на поляне. Он освещает даже самые темные тени среди густых деревьев, где молчаливые морки стоят на страже по периметру.

Я надеялась, что мы разобьем лагерь здесь. Но поскольку безволосых коней, повозки и обычных лошадей отводят к краям поляны, в центре образуется гигантское пространство. Но никто не пытается развести костры или поставить палатки, которые, как я знаю, у нас есть, поскольку припасы сложены на деревянных повозках, запряженных обычными лошадьми человеческого мира.

Мы пленники, тоже стоим на месте, недвижимые в слабом ветерке, ползущем по нам. Никто не сидит, никто не говорит. На поляне полная тишина.

Наши охранники остаются стоять вокруг нас, окружая нас со всех сторон.

Все их взгляды смотрят прямо вперед, на устье поляны.

Там, наверху, вождь слезает со своего коня, похожего на скелет, а другой морк, в красивых доспехах, вбивает деревянный столб во влажную землю. С этого расстояния я едва различаю блеск черного металла, врезанного в столбы.

Маленькие крючки, я думаю. Но для чего, я не знаю.

Пока столб не закрепили в земле и вокруг него не расчистили пространство, никто не пытается разбить лагерь.

Только вожак стоит рядом со столбом, его унылые черные глаза, как озера пустоты. Даже с такого расстояния его глаза вызывают у меня озноб. Или, может быть, это тишина, которая давит на нас.

У меня ледяное чувство в венах, что должно произойти что-то ужасное. Какая-то церемония, человеческие жертвоприношения богам темных морков, не знаю, что, но мой живот бурлит как масло, а ноги покалывает от неистового желания бежать.

Но я не смею пошевелиться. Не тогда, когда вокруг меня стоит целая армия морков.

По поляне разносится шорох движения, начинающийся с шепота ветра на ветвях деревьев. Заканчивается все тем, что вожак поднимает свой сильный подбородок и кричит голосом, который привлекает всеобщее внимание.

«Выводите дезертиров.»

Мое сердце уходит в пятки.

Я впиваюсь ногтями в ладони и медленно поворачиваюсь, чтобы посмотреть, как отца и сына поднимают на ноги охранники. Они слишком слабы, чтобы сопротивляться. Они остаются безвольными, пока охранники несут их через большую поляну к столбу. Я вздрагиваю, когда их роняют на землю у ног вожака.

Я была права насчет того, что должно произойти «что-то ужасное». Но я рада, что это не касается меня. Я буду жива еще одну ночь. В безопасности, на задворках поляны, меня проигнорируют, если я буду молчать о том, что грядет. И поскольку двое бегунов привязаны к столбу за запястья, я знаю, что грядет что-то ужасное.

Эвелина медленно подходит ко мне, держась за плечо. Она выглядит слишком бледной, чтобы все еще стоять.

«Дагон», — бормочет она, не отрывая широко раскрытых глаз от столба.

Я бросаю на нее беспокойный взгляд. «Что?»

«Он.» Она кивает головой в сторону вожака.

«Дагон», — говорит она. «Это его имя. Он самый жестокий из всех.»

«Он вселяет ужас», — шепчу я. «Я думала, он убьет меня.»

Она переводит на меня свои широко раскрытые глаза. «Ты его встречала?»

Я пожимаю плечами. «А ты, нет? Когда они проверяли тебя на родинки?»

Эвелина качает головой. Ее каштановые волосы шелестят по плечам. Они обнажают уродливые, извилистые шрамы, которые ползут вверх по ее шее. Выглядят как ножевые ранения.

«Нет», — тихо говорит она. «После того, как они увидели мою руку…» — она останавливается, чтобы согнуть руку у моего лица, и я замечаю три темные точки, спускающиеся из складки между ее большим и указательным пальцами. «…они отвели меня прямо сюда», — добавляет она, оглядываясь на других пленников.

Может быть, морки, которые меня схватили, не собирались приводить меня к своему вожаку, Дагону. Может быть, переулок, по которому они меня потащили, просто оказался тем самым, по которому шел Дагон.

Совпадение, ужасающее, но все же. Дело случая.

Я оглядываюсь на столб, где привязаны два беглеца обычными веревками, продетыми через черные металлические крючки. По виду, они сделаны из того же материала, что и диадема Дагона, которая темным светом мерцает на поляне.

Дагон делает решительный шаг к столбу.

Даже с такого расстояния я вижу, как сильная дрожь пробегает по двум дезертирам. Мое сердце болит за них. Недостаточно сильно, чтобы подтолкнуть меня вперед и попытаться спасти их.

Я не глупая. Нет способа спасти их от злой судьбы, и даже если бы он был, стала бы я рисковать своей жизнью, чтобы попытаться это сделать? Вовсе нет. Даже с моей слабой волей к жизни я такая, какая я есть- эгоистка. Просто еще одна выжившая, которая заботится только о себе.

«Чье решение было бежать?» Дагон обращается к поляне в целом. Он не спрашивает дезертиров.

Вероятно, он знает, что отец солжет ради сына и возьмет на себя вину как лицо, принимающее решение, хотя, на самом деле, это мальчик схватил отца и заставил его бежать.

Я смотрю на свои ботинки.

Я видела все это, но я не хочу никого сдавать. Я не хочу быть, каким-либо образом, ответственной за чью-то боль. Я бы лучше просто отвернулась и проигнорировала это вообще.

«Мары!» — раздается голос Дагона по поляне, и когда я поднимаю на него взгляд, я вижу, что он, и все темные морки, смотрят прямо на нас.

«Кто из вас может пролить свет на этих дезертиров?» Его алые губы кривятся в злобной дикой улыбке, от которой у меня холодеют кости. «Кто из вас потребует награды и признается в том, что произошло?»

Насколько я понимаю, нас называют марами. Должно быть, на их родном языке это означает «человек». Или, может быть, это означает что-то гораздо худшее, вроде грязи или добычи.

Неважно, что означает мары, потому что, как бы он ни обращался к нам, я не буду участвовать в этом. Я снова опускаю взгляд на свои ботинки. Награда или нет, ничто не может соблазнить меня привлечь к себе больше внимания, чем я уже привлекла.

Я никогда не утверждала, что я храбрая или сильная. Ни в этом мире, ни в каком-либо другом, который был до него. Все, чего я когда-либо хотела, это просто жить в мире и спокойствии. Мои родители умерли в автокатастрофе, когда мне было пятнадцать лет, и, с тех пор, я жила с бабушкой и дедушкой. Я никогда не хотела того, что сейчас происходит здесь. Я даже представить себе такое не могла. Тем не менее, это не меняет того, что я не хочу никакой части в новом мировом порядке.

Эвелина подталкивает меня в бок своим острым локтем. Яркий румянец заливает мое лицо, когда я бросаю на нее возмущенный взгляд. Какого черта она делает?

Когда все глаза на поляне устремлены на нас, один этот толчок может выдать меня как человека, который точно знает, что случилось с дезертирами. Я не могу поверить в то, что она делает, и мой яростный взгляд показывает это.

«Какого черта?» — бурчу я себе под нос.

«Если никто не заговорит», — тихо рычит она, едва шевеля губами, — «тогда мы все будем наказаны.»

Я бледнею, словно труба высасывает всю кровь из моего лица. Мое дыхание прерывается, и я бросаю быстрый взгляд на других пленников-людей.

Большинство из них выглядят на грани обморока, настолько они паникуют. Другие оглядываются вокруг, как будто могут обнаружить нужную им информацию где-то среди нас.

Все, что им нужно сделать, это посмотреть прямо на меня.

«Я не могу», — тихо бормочу я, обращая внимание на столб впереди.

Дагон задерживает на мне взгляд на мгновение, затем по одному осматривает других пленников-людей. Он не скрывает подозрения, которое сужает его угольно-черные глаза.

Я не хочу нести ответственность за пытки, которым они подвергнут молодого дезертира за то, что он решил сбежать. Я имею в виду, я вообще не хочу в этом участвовать, но это не причина, по которой я не хочу говорить.

Эвелина призналась мне, что ее не доставили к Дагону, когда схватили. Но из-за какой-то жестокой случайной встречи в переулке, мне не нравится, как он смотрит сейчас, с подозрением, в мою сторону.

Поэтому я отказываюсь привлекать к себе больше внимания, чем уже привлекла. Мне комфортно оставаться незамеченной.

Но у Эвелины совсем другие планы.

«Мне жаль, Мила», — говорит она громче, слишком громко, и теперь стоящие рядом охранники обращают на нас свои свирепые взгляды. «Но мы все будем наказаны, если я не…» — это все, что она говорит, прежде чем она высоко поднимает свою здоровую руку в воздух, и напряженная тишина опускается на поляну.

Дагон наклоняет голову в сторону, глядя на нее, но быстро переводит свои прищуренные глаза на меня.

«Говори», — требует он. Его голос без усилий разносится по поляне.

Эвелина опускает руку и бросает на меня виноватый взгляд. «Мила видела, как это произошло. Она не хотела скрывать это от вас, Генерал Дагон. Она новенькая и боится.»

Я так крепко сжимаю челюсти, что удивительно, как мои зубы не раскрошились во рту. Эвелина, возможно, пыталась спасти меня, но я в ярости. Я протягиваю руку в сторону, борясь с искушением сильно шлепнуть ее по раненому плечу.

Дагон смотрит на меня, и его глаза словно кинжалы, которые пронзают меня насквозь и вырезают все мои самые темные секреты. Ледяные покалывания пронзили мой живот, и я ерзаю на месте, чувствуя себя неловко.

«Это был мальчик», — тихо говорю я.

Охранник ударяет меня по спине. «Говори громче, мара!»

Я пошатнулась, сделав шаг вперед от силы удара, прежде чем успеваю восстановить равновесие. Боль расцветает между лопатками.

Сжав челюсть, я сдерживаю все ядовитые слова, которые собираются у меня во рту, и высоко поднимаю голову. На этот раз, я говорю громче.

«Это мальчик начал. Он схватил мужчину, прежде чем кто-либо успел его остановить, и заставил его бежать.»

Рот Дагона расплывается в жестокой улыбке. «Никто не может принудить кого-то что-либо делать», — мрачно возражает он. «Мы все стоим перед выбором.»

Я не спорю. Хотя, учитывая, что я стою здесь пленницей в армии темных морков, мне придется не согласиться с его бредом. Это вряд ли выбор, когда другим вариантом является жестокая смерть.

«Эти двое», — объявляет Дагон и указывает своим острым черным ногтем на связанных бегунов, — «предпочли дезертировать, понимая, что наказания здесь соответствуют преступлениям. Так что, мы их накажем.»

Темные морки становятся беспокойными. Из толпы вырывается крик возбуждения, и они бьют кулаками воздух над собой. Мои плечи напрягаются от внезапной жажды крови, охватившей поляну.

Я отступаю назад в группу пленников, стараясь сохранять дистанцию между мной и Эвелиной. Сейчас я хочу быть как можно дальше от нее, на случай, если я поддамся искушению ударить ее по голове, и то, что я остаюсь в стороне от группы, помогает мне чувствовать себя невидимой.

Отсюда я наблюдаю за кровопролитием, происходящим впереди. Дагон не теряя времени, выхватывает свой кинжал и подходит к столбу. Угольно-черное лезвие внезапно рассекает воздух и захватывает горло пожилого мужчины. Я не успела отвести взгляд или прикрыть глаза. В один момент он идет к дезертирам, в следующий, он делает резкое движение рукой, и голова человека падает на землю.

Я закрываю лицо руками.

Радостные возгласы раздаются из толпы и заполняют поляну.

Раздается дикий крик мальчика. Он пронзает поляну, словно хватка чудовища, и я чувствую его агонию своими костями.

Его крики продолжаются еще долго, долго после того, как стихают крики толпы, и долго после того, как умер его отец. Никто не отвязывает пожилого мужчину от столба и не избавляется от его тела. Его оставляют там, как я подозреваю, гнить рядом с его все еще живым сыном.

Когда я смотрю сквозь пальцы на столб, я вижу, как Дагон вытирает свой кинжал тряпкой. Его взгляд поднимается, как только я смотрю на него, и он ловит мой. Дрожь пробегает по моему позвоночнику, и я отворачиваюсь.

«Готовьтесь разбить лагерь», — говорит Дагон, и я смотрю на него. Он засовывает кинжал за пояс и, бросив мимолетный взгляд на рыдающего мальчика, поворачивается к своему коню.

На поляне воцаряется тишина и покой. Я чувствую, как облегчение разносится по толпе.

Эвелина поворачивается ко мне с мрачной улыбкой на лице. Но она не упоминает, что она сделала, как она подставила меня. Она просто вздыхает расслабленным звуком, который говорит «рада, что это закончилось».

Я бросаю на нее хмурый взгляд, прежде чем сесть на большой камень-валун. Я не успеваю устроиться поудобнее, как сильные руки поднимают меня.

«Кто, по-твоему, разбивает лагерь?» Федор Семенович слишком крепко сжимает мою руку и качает головой. «Мы не можем отдыхать, пока не сделаем нашу работу.»

«Работа?» — повторяю я, растерянно оглядывая пленников. «Поэтому они нас держат?»

Федор Семенович пожимает плечами. «Может быть, это одна из причин.»

«Давайте начнем», — говорит Эвелина и вращает здоровым плечом, словно готовясь к тяжелой работе. «Чем раньше мы закончим, тем раньше сможем сесть и поесть. Я умираю с голоду.»

Мне трудно поверить, что кто-то может есть, после того, как увидел, как кому-то отрезали голову. Но как только я об этом думаю, в моем животе раздается бульканье, и я понимаю, что, наверное, могла бы съесть целого быка.

Думаю, в этом новом мире, всем нам паршиво.

Первое, что происходит, — это охранники оставляют нас в покое. Но это не значит, что побег возможен.

Новые охранники морки занимают позиции вокруг поляны и встают между деревьями, где собираются тени. Свет их факелов не прорезает темноту вокруг поляны, и поэтому мы не видим, как охранники ускользают в тени.

Далее я наблюдаю, как пленники автоматически делятся на небольшие группы.

Судя по уверенным шагам и решительным лицам, они все знают, что нужно делать. Вера, девушка с шарфом, единственная, кто стоит в одиночестве.

Эвелина пытается пройти мимо меня, чтобы присоединиться к людям, собравшемся неподалеку, но останавливается рядом со мной. Ее взгляд неуверенный. Она беспокойно скручивает руки, неуверенно разговаривая со мной после того, как она так смело пошла против меня.

«Это нужно было сделать», — тихо говорит она. «Чем дольше ты будешь с нами, тем лучше ты поймешь.»

В ответ я холодно смотрю на нее.

«Если бы я промолчала, мы все были бы наказаны», — говорит она. «Никакой еды, и нас бы били плетьми, раздаваемыми наугад. Ты не знаешь, какие они», — добавляет она, оглядываясь на темных морков.

Большинство отдыхает на траве, а некоторые отстегивают тюки со своих коней. «Ты думаешь, что знаешь, но это не так. Пока ты не побудешь с ними.»

Мой испепеляющий взгляд невозмутим.

Вздохнув, Эвелина оставляет меня одну и присоединяется к своей группе на краю грязного участка. Они направляются к деревянным тележкам, которые везут обычные лошади, те, что с шерстью, и начинают разгружаться.

Я оглядываюсь на своих товарищей-пленников.

Они все уверены в своих обязанностях. Устанавливают палатки, которые перевозят на конных тележках, собирают дрова в темноте деревьев в сопровождении нескольких темных морков, разводят небольшие костры по всей поляне, чтобы вокруг них собирались морки, устанавливают огромные металлические котлы и кастрюли, и наполняют их банками супов и пакетами с макаронами.

Здесь есть ритм, который говорит мне, что большинство из них делают это уже некоторое время. Интересно, как долго они были пленниками. Так долго, что рабство просто убивает в тебе все угрызения совести.

«Ты просто будешь там стоять?» — ворчит голос.

Я смотрю на Веру. Она держит на бедре сложенные корзины и смотрит на меня прищуренными глазами.

«Я не знаю, что мне делать», — признаюсь я.

Ее взгляд совсем не сочувственный. Она твердая, как гвозди.

«Для начала, не стоять тут, просто так», — кусается она.

«Вот.» Она вытаскивает корзину из кучи, висящей у нее на бедре, и передает ее мне. «Я только что потеряла двух своих помощников», — говорит она, бросив мимолетный взгляд на столб. «Ты можешь заняться стиркой.»

Мой рот сжимается в тонкую линию. Я беру плетеную корзину в руку. «Что мы стираем?»

«Мундиры», — говорит она, пожимая плечами. «Мы начинаем с Генерала и идем вниз. Сколько мы будем стирать, зависит от того, как долго будет разбит лагерь.»

Я киваю и медленно перевожу взгляд на начало поляны, где собрались все кони и морки высшего ранга.

Я сделала предположение, что они являются морками высшего ранга, поскольку, только они сидели на безволосых скакунах, и насколько они все близки к Генералу. Я полагаю, что чем дальше по поляне, тем ниже ранги.

Уже на дальнем конце поляны раскинулись две палатки, одна заметно больше другой. Палатка Генерала — черная, как небо, и воздвигнутая на высоком столбе в центре. Больше похоже на шатер, думаю я про себя.

«Они сами приносят нам свои вещи для стирки?» Глупый вопрос, но я все равно его задаю, пытаясь хоть немного задержаться по пути туда.

Облегчение пронзает меня, когда Вера качает головой.

«Ты можешь начать кипятить воду. Ты найдешь ее там, наверху…» — говорит она мне. Вера указывает на ближайшую телегу, отцепленную от лошади. «…и ты можешь вскипятить ее на одном из этих костров.»

Я смотрю вокруг, уже пять костров горит вокруг нашей маленькой группы.

Я предполагаю, что это то место, где мы, пленники, остаемся в лагере. Здесь нет палаток или раскладушек, мы будем спать на земле.

Может быть, только у морков высшего ранга есть палатки.

«Я найду нам несколько кастрюль и металлических ведер», — говорит Вера. «Ты принеси воду.»

«Хорошо.»

Я бросаю корзину на землю, прежде чем подняться по покатой поляне к брошенной повозке. Никто ее не охраняет.

Я бросаю осторожный взгляд на поляну. Большинство морков, те, кто не охраняет поляну, расположились вокруг разведенных костров, и теперь чистят свои клинки и раздеваются догола.

Они проводят влажными тряпками по своим телам, чтобы очиститься от грязи и крови, другие читают книги в кожаных переплетах при свете костров. Некоторые наблюдают, как мы, люди, занимаемся своими делами.

Впереди, у столба с дезертирами, палатка Дагона полностью установлена, и я наблюдаю, как трое пленников-людей несут предметы мебели с одной из тележек. Прочное кожаное кресло, небольшой стол и стулья, надувной матрас, и медную ванну, которая, как я подозреваю, предназначена для купания. Боже, что я бы сделала ради того, чтобы просто почувствовать чистую воду на своем теле.

Генерал стоит за столом, расположенным возле столба, где дезертир все еще связан с мертвым телом своего отца.

Дагон и светловолосый морк с высокими скулами, тот, который притащил меня к пленным людям в поселке, стоят с несколькими другими морками, которых я не узнаю, и внимательно изучают пергаментную карту, разложенную на столе.

Вероятно, выясняют, какой город разрушить следующим и где могут находиться другие армии морков.

С глубоким вздохом я плетусь к задней части тележки, где сложены пластиковые пятилитровые бутыли с водой в картонных коробках. Я могу нести только одну бутыль за раз. Мне требуется несколько ходок, прежде чем я набрала достаточно пластиковых бутылок у костра.

Это медленная и тяжелая работа со всей болью, цепляющейся за мое тело, но особенно за мою вывихнутую лодыжку. Я выбрала костер поближе к линии деревьев, чтобы немного облегчить себе работу. Быть среди стольких людей и демонов, после столь долгого пребывания в небольшой группе в тишине… это сказывается на мне. Головная боль уже расцветает в моих висках, и мне приходится время от времени их массировать.

Вера возвращается с большой тяжелой металлической кастрюлей прежде, чем я успеваю принести все пластиковые бутылки с водой.

Она ставит кастрюлю на слабый огонь, затем кладет камни вокруг основания, как будто пытаясь защитить кипящее пламя.

Я поднимаю бутыль с водой и, удерживая ее на поднятом колене, выливаю воду в кастрюлю. Вода начинает пузыриться еще до того, как я выливаю в нее все четыре пятилитровые пластиковые бутылки.

«Помоги мне натянуть веревку», — говорит Вера.

Она проводит руками по коленям джинсов. Красные линии от ручек тяжелых кастрюль остаются на ее ладонях, но она не обращает внимания на боль и вместо этого вытаскивает толстую, длинную веревку из мешка у своих ног.

Следуя ее примеру, я беру свой край веревки, и, некоторое время, мы идем врозь, пока обе не достигаем противоположных концов поляны. Веревка разделяет лагерь морков и лагерь людей.

На линии деревьев становится ясно, что несмотря на то, что, я так далеко от лагеря, я не могу убежать. Появляются лица охранников, которые пристально наблюдают за мной.

По мерцанию их глаз, в темноте, ясно, что они хотят, чтобы я побежала. Они хотят, чтобы я подарила им несколько захватывающих моментов погони за мной по лесу.

Я обвязываю веревку вокруг толстого ствола дерева и прижимаю ее к основанию нескольких толстых ветвей. Затем, я бью по веревке, чтобы проверить ее прочность. Она почти не отскакивает. Удовлетворенная, я возвращаюсь к нашему маленькому костру.

Вера возвращается раньше меня. Вода бурно кипит, и она бросает в огонь еще несколько камней, чтобы немного погасить пламя.

«Иди собери белье», — говорит она, не глядя на меня.

Когда я беру плетеную корзину в руки, я оглядываюсь. Дагона уже нет за столом с картой.

Я не вижу его в толпе. У входа в его палатку двое пленников несут котел с горячей водой, которая, как я подозреваю, предназначена для купания Дагона. Он должно быть внутри.

«Мне ждать у палатки?» — неуверенно спрашиваю я. Кажется странным просто маршировать по территории морков высшего ранга и требовать их грязную одежду.

Вера устало вздыхает, затем выпрямляется и смотрит мне в глаза. Ее утомление мной ощутимо. Не думаю, что она когда-нибудь простит мне кражу ее шарфа.

«Начни с палатки Генерала», — говорит она мне. «Подождите, пока он залезет в ванну, затем собери его одежду и доспехи. Двигайтесь к следующей палатке, затем к следующей, пока твоя корзина не заполнится. Когда мы постираем эти вещи, мы вернемся за новой партией.»

«А если у нас не будет времени сделать все это?» — спрашиваю я, оглядывая около сорока палаток, теперь установленных в начале поляны. Сомнение гложет меня. Стирки очень много, плюс мы еще и доспехи чистим. Я понимаю, что эта работа не из желанных. Времени на отдых у нас будет мало.

«Мы делаем то, что можем, сколько бы времени мы ни провели в лагере. Мы можем отправиться в путь завтра или остаться на несколько дней. Когда нам скажут об этом, тогда мы будем знать, сколько работы мы сможем сделать.»

«Дни», — фыркаю я. Больше такого понятия не существует.

Она бросает на меня хмурый взгляд. «Ты знаешь, что я имею в виду.»

Я хмурюсь в ответ на ее угрюмый взгляд, а затем беру корзинку и иду вверх по холму.

Никто не останавливает меня на пути к большой черной палатке. Несколько недоброжелательных взглядов брошены в мою сторону, но меня, в основном, игнорируют.

На входе я колеблюсь и оглядываюсь. Темные морки отдыхают у костров, и я замечаю, что у некоторых уже есть деревянные миски с горячим супом и макаронами.

Еду разносят несколько человек, совершающих обход. У ближайшего костра, на бревне, сидит морк. Он использует тряпку для пыли, чтобы протереть инструмент типа флейты. Только он толще и длиннее флейты, и на нем больше отверстий.

Атмосфера расслабленная. Но я нет.

Мне требуется вся моя сила, чтобы крепко сжать корзину в руках и протолкнуть ее через полог палатки.

Внутри очень тепло. Железная яма для костра стоит у входа, рядом с кожаным креслом, которое я заметила ранее, и пламя горит жарко. Нет прохладного ветерка, который бы смягчил воздух.

За уютной зоной отдыха находится надувной матрас, покрытый слоями меховых шкур и перьевых подушек, которые, как я знаю, не были украдены из этого мира.

В дальнем углу палатки медная ванна наполнена дымящейся водой.

Генерал стоит там, спиной ко мне. Я молча жду, пока он снимает с себя доспехи.

Маленький стол и стулья стоят слева от ванны, где мужчина с седеющими волосами ставит тарелку с обедом на стол. Закончив расставлять тарелки, он бросает в мою сторону обеспокоенный взгляд и выскальзывает из палатки.

Голод сводит меня с ума, когда я смотрю на это. Генерал получает деревянную миску супа с макаронами, как и все остальные морки, но к ней прилагается тарелка, уложенная тонкими полосками мяса, которые напоминают мне вяленую говядину. Кружка фиолетовой жидкости пронзает воздух сильным винным запахом, от которого у меня текут слюнки.

Просто стоя в этой палатке, я чувствую, как будто я перенеслась в другой мир. Это что-то потустороннее.

Слишком неземное для нас людей. Свет исходит от костра, но маленькие каменные кувшины, стоящие вдоль травянистой земли, заманивают в себя светлячков и отбрасывают странный белый свет на темные цвета.

Это напоминает мне гирлянды в новогодние праздники, но я ругаю себя, прежде чем успеваю рассмеяться над своей непреднамеренной шуткой.

Мерцание светлячков из кувшинов отражается от стенки медной ванны. Благодаря мерцанию, мраморная кожа Дагона сияет, как лунный свет, когда он полностью раздевается, а его одежда сваливается кучей у его ног.

Я затаила дыхание, когда он залез в ванну, потом повернулся ко мне лицом. Его чернильно-черные глаза мгновенно приковали меня к себе.

Ванна для него маленькая. Его колени выглядывают из воды, а руки он кладет вдоль бортиков. Следы шрамов и синяков мерцают на свету. Он молча изучает меня.

Я стою как вкопанная, мои руки теребят ручки корзины. Каждая секунда, как нарастающая боль, когда все, что я хочу сделать, это выскочить из палатки этого демона. Все, что я хочу, это ускользнуть и исчезнуть.

Одежда на полу не особо помогает. Вонь крови невыносима.

Когда он ерзает в ванне и откидывается назад, слышны выливающиеся звуки воды. Его рука отрывается от края, когда он опирается виском на кулак. Он все еще смотрит на меня, его ресницы опущены и отбрасывают темные тени на его лицо.

Я подозреваю, что он не собирается говорить. Я рискую и делаю шаг вперед. Его взгляд следует за мной, но он все еще молчит.

Я с трудом сглатываю, и быстро подхожу к куче одежды у ванны. Я собираю ее в корзину, когда он, наконец, нарушает тишину.

«Тебе понравилось представление?» Его голос низкий и мрачный. По моим венам пробегает озноб, и сердце на мгновение останавливается.

Прижав корзину к груди, я выпрямляюсь и заставляю себя встретиться с его пристальным взглядом. На мгновение я колеблюсь, что сказать. Я могу быть честной и высказать все, что я думаю о нем и его «представлении». Или я могу прикусить язык и дожить до еще одного темного, унылого дня.

Прежде чем я успеваю заговорить, он, по-видимому, решает, что я не собираюсь отвечать.

«Ты поступила правильно», — говорит он мне, хотя в его опасном тоне нет особой гордости или признательности. У меня такое чувство, будто он собирается приговорить меня к тому столбу.

«И хотя мне было немного забавно услышать твое понимание выбора дезертира, если ты снова будешь высказывать свое мнение, я отхлестаю твой язык, пока он не отвалится. Ты слышишь меня, мара?»

Моя душа ушла в пятки, а лицо стало белым как мел. Все, что я могу сделать, это слабо кивнуть.

«Вот и хорошо.» Он наклоняет голову набок и опускает руку в ванну. Я вижу, как его пальцы медленно скользят по воде.

«Так значит это твои обязанности», — говорит он, словно разговаривая сам с собой, думая вслух. Я ничего не говорю. Я просто стою.

«Чистить и стирать мои вещи и доспехи. Люди говорят, что у тебя слабый желудок, это правда?»

Я моргаю, на мгновение сбитая с толку. Но затем, я снова ощущаю отвратительный запах крови, исходящий от корзины. Я качаю головой.

«Нет», — эхом отзывается он, и его взгляд скользит по моей голой руке, покрытой шрамами. «Скажи мне, мара. Тебе нравится боль, когда ты наносишь себе раны?»

Стыд заливает мои щеки, и я смотрю на корзину в своих руках.

Нет, хочу сказать я, я слишком слаба, чтобы довести дело до конца.

Но правда застревает у меня в горле и разбухает там, как застрявший камешек.

Его глаза царапают мою руку, словно когти. После долгого и напряженного момента он взмахивает рукой, и капли воды падают на травянистую землю.

«Я упомянул награду за признание в том, что вы, мары, видели, когда дезертиры решили сбежать. Но, поскольку, если бы не твоя подруга, ты бы ничего не сказала, поэтому ты лишилась награды.» Его тон потемнел, как черный камень. «Выйди.»

Я делаю шаг назад.

Прежде чем я успеваю обернуться и выйти из палатки, он добавляет. «Когда закончишь свои обязанности, сходи к целителю в белой палатке. Он вылечит твои раны.»

Инстинктивно мне хочется протянуть руку назад и коснуться головы там, где я ударилась каменную стену, когда он толкнул меня. Мой рот сжимается в мрачную линию, и я киваю.

Внутри меня бушует битва. Мне до боли хочется броситься на него и оторвать его мрачное красивое лицо. Но мои мышцы призывают бежать в противоположном направлении.

«Хорошо.» Это все, что я могу сказать.

Кивнув, я поворачиваюсь спиной к нему и его пристальному взгляду, а затем выбегаю из палатки.

Мне в лицо ударяет свежий воздух. Я бегу обратно к веревочной линии, которая отделяет лагерь от людей- пленников, или маров, что бы это ни значило, и нахожу Веру у костра.

Большинство остальных людей заняты своими обязанностями в лагере, а некоторые уже закончили и отдыхают у других костров, питаясь из деревянных мисок.

«Наконец-то», — резко говорит Вера, увидев меня. «Ты не торопилась…» Она замолкает, заметив мою корзину. «Где остальная форма?»

«У меня только генеральская», — бормочу я.

Несколько минут в опасном присутствии Дагона, и забыла все о других палатках.

Я просто помчалась прямо сюда.

«Извини», — добавляю я. «Ему потребовалось время, чтобы раздеться.»

Это легкая ложь, которая позволяет мне не объяснять ей интерес Генерала ко мне. А у него есть интерес, я просто не знаю, для чего, почему и что все это значит. Все, что я могу сделать, это опустить голову, притвориться, что меня не существует, и надеяться, что его интерес развеется, как пепел на ветру.

Вера издает самый неприятный звук, затем бросает палку на землю. Я замечаю, что это одна из тех палочек для мытья посуды с щеткой на конце.

«Я сама соберу вещи и доспехи морков», — говорит она мне. «Ты начни стирать это.»

Она уходит вверх по склону. Я наблюдаю, как она идет на другую сторону лагеря, прежде чем высыпаю вещи и доспехи из корзины на землю. Я начинаю с его одежды и окунаю ее прямо в кипящую кастрюлю с водой.

Думаю, это то, что я должна сделать. Не знаю, просто импровизирую. Но с помощью щетки и мыла, разложенного на камнях, я быстро оттираю одежду Дагона от крови и грязи. Доспехи оказываются более упрямыми.

Я уже наполовину очистила сетчатый бронежилет, когда Вера возвращается с корзиной, полной одежды и доспехов. Я понимаю, что у нее есть система.

Каждая секция разделена броней, и она продвигается через форму морков по одной секции за раз.

Это изнурительная работа. По большей части я копирую то, что делает Вера. Но через некоторое время она отправляет меня развешивать одежду для просушки на веревке.

На меня накатывается волна облегчения, когда после того, как мы все постирали, почистили и развесили, Вера пинает землю в костер, туша огонь и направляется к следующему костру, где кипит кастрюля с едой.

Еды почти не осталось, но мы делим то, что можем, и съедаем небольшие порции еды.

К тому времени, как мы закончили есть, все остальные люди уже давно закончили свои дела, и у костра уже стоят две небольшие бежевые палатки.

По всему лагерю начинают гаснуть костры. Темные морки исчезают в палатках или засыпают у медленно кипящего пламени на койках или просто на утрамбованной земле. Я ополаскиваю свою миску и ставлю ее в кучу, когда ко мне подходит Эвелина.

«Мы спим там», — говорит она мне и указывает на ближайшую бежевую палатку.

«Женщины в одной, мужчины в другой. Лучше иди скорее, если хочешь хоть немного поспать. Нас будят рано.»

Я медленно киваю, но мой взгляд блуждает по лагерю, пока я не нахожу маленькую белую палатку, стоящую в конце всех больших. «Сначала мне нужно пойти к целителю.»

Брови Эвелины нахмурились, когда она проследила за моим взглядом. «Зачем?»

Я делаю мрачное, усталое лицо. «Дагон сказал мне. Сказал, что мне нужно осмотреть мои раны.»

Она смотрит на меня с недоверием, отразившимся на ее расслабленном лице. «Генерал сказал тебе пойти к целителю?»

«Да.» Я пожимаю плечами. «А что?»

«Эээ», — начинает она тоном, который унижает меня и высмеивает мой напрягшийся позвоночник.

«Мы не ходим к целителю. Люди, я имею ввиду. Если мы ранены, значит, мы ранены», — добавляет она и указывает на свое травмированное плечо. Оно все еще замотано грязным шарфом. «У нас есть Федор Семенович, который лечит наши травмы.»

Я вытираю больные порезанные руки о штаны и делаю шаг вверх по холму. «Я просто делаю то, что он мне сказал.»

Последнее, что я хочу сделать, это бросить вызов Генералу и разозлить его.

Эвелина следует за мной.

«Хорошо», — говорит она с неловким смехом. «Если ты уверена.»

Я смотрю на нее через плечо. «Тебе не обязательно идти.»

Ее улыбка говорит мне, что она не такая милая, какой кажется. «Я ни за что не пропущу это.»

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Эвелина следует за мной по поляне.

В лагере теперь тихо. На поляне воцарилась спокойная тишина.

Тихий шепот еще бодрствующих морков доносится из травы, словно музыка легкого ветерка. Вдалеке безмятежный воздух разрывается песней затачиваемого меча.

«Как думаешь, это будет быстро?» — спрашиваю я. «Мне нужно хорошо выспаться.»

Она фыркает, затем подбегает и идет рядом со мной.

«Даже если мы сейчас уснем, этого будет недостаточно. Они любят лишать нас всего. Мало сна, мало еды. Достаточно, чтобы мы двигались, но недостаточно, чтобы удовлетворить нас.»

Я обвожу взглядом темных морков. Большинство из них крепко спят у костров. Даже во сне они выглядят такими же зловещими, как горсть кинжалов. Их красота ужасает, как у тигра или льва. Не подходите слишком близко.

На ум приходит ужасная мысль.

Я бросаю на Эвелину косой взгляд. «Что им нужно от женщин?» — спрашиваю я. «Моркам. Я имею в виду, они…»

Я позволяю своим догадкам повиснуть в воздухе между нами. Требуется мгновение, чтобы это осознание отразилось на лице Эвелины.

Она качает головой. «Ничего подобного, насколько я знаю. Не думаю, что они видят нас такими.»

Облегчение не расслабляет мои мышцы, потому что я все еще не могу выкинуть из головы напряженный взгляд Генерала. Возможно его во мне привлекает что-то другое, может быть, мои шрамы.

Но меня беспокоит то, что Эвелина и другие пленники не разделяют моего опыта. Если я единственная, на кого нацелился темный морк, чертов Генерал всех вещей, то это не может означать ничего хорошего.

«Для них мы больше похожи на скот», — добавляет она.

«Это нечто большее», — размышляю я вслух. «Иначе, почему бы им просто не убить нас вместе со всеми остальными людьми, которых они нашли? После того, как они заметили мои родинки, те же самые родинки, что есть у всех нас, они оставили меня в живых.»

«Рабство, Мила. Оглянись вокруг, разве ты не понимаешь, почему они оставляют нас в живых? Им нужно, чтобы мы готовили им еду, стирали их одежду, следили за их очагами и ухаживали за их лошадьми.»

«Но почему родинки?» — настаиваю я. «Почему они так важны? Почему они нас спасли?»

А они ведь это сделали, не так ли? Эти отметины на моей коже, то, что спасло мне жизнь. Но я, возможно, никогда не узнаю, почему.

Она пожимает здоровым плечом. «Я считаю, что лучше не зацикливаться на вещах, которые в конечном итоге не будут иметь значения.»

На мой смущенный взгляд она добавляет, печально улыбаясь.

«Они мало кого оставляют в живых, большинство из нас они убивают. И когда дело дойдет до конца их миссии, и мир будет уничтожен, нам больше не позволят жить. Мы будем казнены последними.»

Эта мучительная мысль остается со мной до самого входа в белую палатку. Я задерживаюсь на мгновение, прежде чем решаю постучать по деревянному столбу, а не просто войти внутрь. Темные морки смертельны, и лучше не заставать их врасплох.

«Эшко.» Странный язык морка отвечает мне.

Я колеблюсь и бросаю косой взгляд на Эвелину. Она просто пожимает плечом и жестом приглашает меня войти.

Блеск в ее глазах выдает ее волнение. Интересно, надеется ли она, что меня выгонят и накажут за мою дерзость, неужели она думает, что я лгу и мне не было приказано прийти сюда.

Внутри все также простенько, как и еда, которую я только что съела. Рядом с обычным железным столом стоит койка, на которой застелено тонкое белое одеяло, которое, как я подозреваю, было украдено из этого мира.

Слишком похоже на больничные одеяла, которые я видела в своей жизни.

Спиной ко мне, целитель-морк что-то бормочет на своем иностранном языке. Я хмурюсь, глядя на серебристо-пепельные волосы, спадающие на его спину и заплетенные в жгутовую косу.

Он возится со странным предметом на металлическом столе. Судя по виду, это черный металлический шприц.

«Извините, я не понимаю», — говорю я.

Он бросает на стол свой шприц. Его плечи напрягаются, прежде чем он медленно поворачивается, чтобы посмотреть на меня.

«Мара», — выплевывает он с густым человеческим акцентом. «Чего ты хочешь?»

Его русский не так хорош, как у Генерала, поэтому я просто надеюсь, что он меня достаточно понимает.

«Генерал Дагон послал меня к вам», — говорю я. «Проверить мои раны.»

На его лице появляется презрительная усмешка. Инстинктивно я делаю небольшой шаг к Эвелине. Это вызывает жестокий смешок у темного морка.

«Ложь карается столбом», — говорит он мне.

Мне требуется некоторое время, чтобы это предложение связалось в моей голове. Он имеет в виду столб, где дезертиры все еще связаны, один из них мертв. Если меня поймают на лжи, меня отправят туда.

Я качаю головой. «Я не лгу. Он ударил меня головой о стену, и у меня есть порезы на руках.» Я показываю ему свои руки, чтобы доказать свою правоту. «Он сказал мне прийти сюда, когда я закончу свои обязанности в лагере.»

Он некоторое время изучает меня. Ухмылка сменяется любопытным взглядом с оттенком отвращения. «Нет. Никаких маров, только вояски.»

Я понятия не имею, что это значит. Мой рот сжимается в мрачную линию, и я бросаю раздраженный взгляд на Эвелину. Она изо всех сил пытается не улыбнуться.

«Ладно. Я скажу Генералу, что вы отказались меня лечить», — говорю я целителю с побежденным вздохом.

Он некоторое время изучает меня сквозь эти свои белые щелевидные глаза. Между нами нарастает напряжение. Затем, он внезапно отстраняется и указывает на койку.

«Садись.»

Не теряя ни минуты, я забираюсь на койку. Я сажусь, но рука целителя толкает меня прямо в грудь, и я падаю назад.

«Лежи.»

Я просто киваю.