Бесплатный фрагмент - Тишина «А»

ТИШИНА «А»

И, проходя, увидел человека, слепого от рождения. Ученики Его спросили у Него: …кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии… …Он плюнул на землю, сделал брение из плюновения и помазал брением глаза слепому, и сказал ему: пойди, умойся в купальне… … пошел и умылся, и пришел зрячим…

…И сказал Иисус: на суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы.

(Евангелие от Иоанна, гл. 9, ст. 1—7, 39)

---

Пролог

Ариадна и Савва

Ровно в четыре часа пятнадцать минут тихим майским утром в ста восьмидесяти километрах от Москвы на краю глухой заброшенной деревеньки слегка подремывая в своей машине от долгого ожидания, но так и не сломленный сном окончательно, Савва вдруг встрепенулся, разглядев проявившийся вдалеке в предрассветной дымке, но пока еще еле различимый среди других расплывчатых теней, силуэт своей жены. Наконец-таки! Дождался! Это она — Ариадна, его Ниточка! Выйдя из двери маленького, внешне невзрачного и неприметного домика, Ариадна прошла сквозь вереницу ожидавших приема старицы людей и направилась к машине мужа. Ему казалось, что она не шла, а летела, точнее, порхала, как бабочка, что устремляется в безжалостную непроглядную ночь на призывно мерцающий вдалеке спасительный свет любви.

Савва и Ариадна жили в мире света, где творчество лежало в основе всего, а краеугольным камнем творчества — наитием, истоком и движущей силой — была любовь.

Савва, родившийся и выросший в театре, с пеленок плененный магией сцены, в прямом и переносном смысле взрослевший на ее подмостках и за ее кулисами, ни разу за пятьдесят лет не взалкавший покойной жизни вне творчества; Савва, добившийся признания не только в актерской среде, но и у многочисленных театральных критиков, достигший вершин мастерства, переигравший и поставивший всего Шекспира; Савва, разбиравшийся в психологии жеста тоньше Фрейда и Юнга, мог заметить фальшь по взмаху руки, по наклону головы, по вздоху, по взгляду. Но сейчас, смотря на Ариадну, Савва не замечал в ее свободных движениях не то что фальши — даже тени наигрыша.

«Значит, приехали они сюда не зря, совсем не зря: жена несказанно преобразилась!» Причем это преображение не столь его шокировало, сколь пугало; но испуг был радостным, обнадеживающим. Савва возмущенно хмыкнул и поморщился, вспомнив постоянную чехарду с приглашенными «героями» в ее ток шоу, вспомнив многочасовые записи, перезаписи и досъемки якобы прямых эфиров. Медиа машина не щадила Ариадну, выматывала, стирала ее индивидуальность. И вот сейчас прямо здесь в глухой деревушке так взять и взлететь над рутинной и праздной суетой, взлететь и порхать безвинно, радостно и почти беспечно, на грани наивности, но только не наивно, — это что-то да значило! С кем же она там повстречалась! Кто вернул ей ее саму! И была-то там всего минут десять, а то и семь, плюс несколько часов ожидания приема, но вышла обновленной или, точнее сказать, выпорхнула помолодевшей. Хотя, она и так была молода! Нет, нет, нет! Дело было не в возрасте… Ясно одно: преображение Ариадны было налицо, и оно было истинным, не ложным!

Шесть лет спустя, пробираясь роковой ночью в больничную палату к жене, Савва держал в памяти щемящий образ порхающей, как бабочка, Ариадны. И именно этот легкий ностальгический образ давал ему силы и укреплял его веру в то, что он сможет разрушить непреодолимую фатальную преграду, внезапно возникшую между ними. Но это будет потом, спустя шесть лет после теперешнего неземного рассвета в природе и в их трепетных душах. А сейчас…

                                        †

Сейчас Савва наслаждался призрачным полетом преобразившейся Ариадны. В голове закружились яркие образы классических героинь, которые ложились бы на нее вот такую, какой она была сейчас — необычная, завораживающая. Двенадцать лет назад совсем юная она вот так же порхала, играя Джульетту, но у нее не было мастерства и опыта не только сценического, но, что бывает важнее для сложной роли с глубоким ярким характером, — жизненного. Она переиграла достаточно ролей и всегда была интересна, но открытие было только однажды — роль Катерины из «Хозяйки» Достоевского. Савва ставил спектакль и помогал Ариадне в работе над ролью: они вместе искали походку, жест, взгляд, которые должны быть присущи только Катерине. Нашли! Нашли даже придыхание при разговоре с Муриным, в зависимости у которого она была, как ошибочно кажется при первом прочтении повести, и как и должно было казаться зрителю до кульминации спектакля; а как контраст этому нашли для образа Катерины приглушенный холодный голос и горящий испепеляющий взгляд при общении со студентом Ордыновым, влюбленным в нее. Все находки были неординарны, но не были стержневыми, то есть такими чтобы роль держалась на них. И вот как-то в метро они увидели молодую женщину со слепым мужчиной. Мужчина был независим, строг и красив. Он выглядел в два раза старше своей неразлучной спутницы-поводыря. Да, да — поводыря! Потому что она была его очами, его поводырем, и была именно неразлучной с ним, хотя и у нее и у него, все: и осанка, и взгляд, и походка — все выказывало независимость друг от друга. И, тем не менее, они были как одно целое, и невозможно было представить их порознь. Вот эта встреча и стала толчком для раскрытия образа Катерины. Да и для Саввы встреча стала поворотной для образа Мурина. Ему, игравшему Мурина, пришлось выкладываться по полной, когда на следующей репетиции, после встречи в метро, Ариадна вдруг слилась с ролью. Это слияние было настолько сильным неожиданным и точным, обнажившим новые грани и высоты ее актерского таланта, что стало открытием не только для нее, но и для многочисленных коллег и приглашенных на прогон спектакля зрителей, хорошо знавших ее. Она тогда первый раз завладела залом и первый раз поднялась над ремеслом — она творила. Это было поистине шедеврально! А ключом к раскрытию образа Катерины послужила та встреча в метро. Ариадна ухватила тональность роли: женщина не оставит мужчину, ослепшего от любви к ней… А ведь именно репетиции над «Хозяйкой» сблизили их, и они обвенчались. У них тоже была большая разница в возрасте, как у Мурина и Катерины… Сейчас ей, вот такой, какою он ее видит, по силам перевоплотиться и в Мальву, и в Грушеньку Светлову, и в Сольвейг! Не просто сыграть, а потрясти зал! Сольвейг, слепая Сольвейг, видящая то, что не видят зрячие!

                                        †

Находясь в мистически-сказочном невесомом состоянии, Ариадна бесшумно и легко запорхнула в машину, и Савва, очарованный ее врожденной грацией, первый раз в жизни не решился задать прямой вопрос. Нет, конечно, он не боялся вопросов, тем более, что он уж точно знал на них ответы, но какое-то ранее неведомое ему чувство обволокло и заполонило всего его без остатка. Приятно зажгло и защекотало внутри, как будто он стоял на пороге открытия вселенского масштаба. Вдобавок, ему показалось, что он тоже порхает изящно, как Ариадна, не ощущая своего веса, словно в кульминационный момент спектакля при переполненном зале он сделал паузу и царственно держал ее — долго, так долго, что зрители потеряли чувство времени, а он магически парил над залом, обнажив свою душу и призывая смотрящих обнажить свои. Так часто бывало на его спектаклях, когда зрители, сопереживая его героям, не подавляли эмоции внутри себя, а выплескивали, давая им выход слезами и всхлипами, а порой, и безудержным смехом. Но, все-таки, больше всего Савва ценил кричащую тишину застывшего зала, когда он держал паузу. Такая пауза и повисла сейчас в предрассветной тишине и звенела трепетно в сердце, подгоняя мысли и оживляя чувства. Он ждал рассказа, но Ариадна молчала, так как считала, что уж ее Савва и без лишних слов все должен понять и, что тоже подразумевалось само собой, должен взвешенно оценить ее решение. А он действительно все понял и, более того, принял ее решение сразу и бесповоротно всем сердцем своим и душой, перечеркнув свое желание: немедленно узнать подробности.

Светало. Они поехали домой. Багровый диск солнца, вставая над ними, знаменовал новый этап их жизни. Ариадна вся светилась изнутри тихим светом любви и улыбалась, вспоминая, как матушка посмотрела на нее при встрече, навылет пронзив взглядом сердце ее, как наказывала еженедельно причащаться, молиться за мужа, и как огонек веры затеплился в ней и разгорелся, и заполонил ее всю за несколько минут общения со старицей. И ведь нашла же слова не обидные, но такие пронзительные, простые, ясные, что Ариадна только кивала головой, даже не удивляясь, откуда этой согбенной старице про нее, Ариадну, было все известно. И даже про тайную мечту ее, сокровенную, что и мужу-то она никогда не говорила — знала старица.

Ариадна посмотрела на мужа, терпеливо ждавшего ее рассказа, и подумала, что рассказывать-то в принципе и нечего, ведь это же банально и несуразно словами описывать музыку, все равно, что гармонию чувств подвергнуть математическому анализу. Это удел глупцов и заблудших! Ну да, разве не глупо связывать чувство гармонии Моцарта с особенностями строения его ушей: экзотической формой ушных раковин и отсутствием мочек! А ведь многие исследователи всерьез рассуждают про это! Глупо! Да, да! Глупо! Глупо. Полет мысли, полет образа, творческий полет! Мы все можем летать! У нас у всех есть крылья! Эти крылья невидимые — это крылья нашей веры! Буря, разыгравшаяся в душе Ариадны при виде старицы и мгновенно стихшая от одного ее пронзительного взгляда, смела многие вопросы и обнажила суть вещей. Большое и значимое стало вдруг маленьким и ничтожным, а забытое и заваленное грузом времени — возродилось и засияло. Ее крылья веры окрепли, и она, как в юности, устремилась ввысь. А Савва, вдруг, взглянув на нее мельком и перехватив полуотрешенный задумчивый взгляд, успокоил ее, что никаких объяснений не надо, что и так все понимает.

— Что взлетела? Эй, Ниточка! Ну, и как там наверху? Ошарашивает? Наш маленький мир, оказывается, вовсе и не такой маленький, а огромный, необъятный и почти непостижимый.

— Почему почти?

— Потому что, если любишь, то все постигнешь и все сможешь.

— Она так и сказала, что любовь и вера поднимают над суетой.

Ариадна потянулась к Савве, взяла его руку и поцеловала тыльную сторону ладошки… И Савва ничего не сказал, хотя секундой ранее был уже готов произнести свою коронную фразу: суета внутри нас! Они переглянулись и улыбнулись, догадавшись, что прочли мысли друг друга.

— Савва, ты говорил, что к тебе несколько раз обращался какой-то продюсер, чтобы получить твое согласие на съемки фильма про матушку Феодосию, ты говорил, что он интеллигентно спрашивал разрешение. Думаю, надо разрешить!

— Ладно, Ниточка, разрешим, но сначала посмотрим сценарий… Поспи, а то я-то вздремнул малек, пока ты стояла в очереди, дожидаясь аудиенции.

— Это была не простая аудиенция. Это была встреча с истиной.

Савва опять улыбнулся, но не на эти слова жены, а улыбнулся щекотящему звуку ее голоса; улыбнулся, и у него почему-то отлегло от сердца. «Хы! Значит на сердце что-то было!» — подумал он. Савва свернул с трассы в лесок, притормозил около могучего дуба, выключил двигатель и прислушался. Птицы, приветствуя солнце, как рождение нового дня и новой эпохи, щебетали на все лады, и он вдруг почувствовал себя одним из них — из их небесной стаи.

— Савва, — тихо прощебетала Ариадна, — я взлетаю!

Они взлетели выше птиц и даже не заметили, как под ними на фоне багрового диска восходящего солнца пролетел аэробус.

1. Затяжной восход

Будто собирая силы для прыжка ввысь, но никак не решаясь на этот прыжок, багряный диск солнца завис на линии горизонта. Со всех сторон на солнце надвигались мрачные тучи, и было неясно, то ли совсем скоро тучи полностью закроют еще не успевшее подняться над горизонтом светило, и время обратится вспять, а мир окутает ночная тьма — тьма египетская, где царствуют лишь мрачные тени, то ли солнечные лучи, как скальпелем, вскроют тучи — эти летающие мехи с водой, и вода оросит задыхающуюся от зноя землю. Чего жаждет мир: кары или прощения?

Степенные и давно повзрослевшие, часто ли мы наблюдаем за восходом или закатом солнца? В суете бегущих дней тают года из отпущенного нам земного срока, и счастлив тот, кто, как в детстве, может насладиться красотой заката, или терпеливо ждать первый утренний луч солнца. Счастлив тот, в чьей душе не нашлось места суетливой обыденности, чья душа подвластна лишь творческому наитию, и каждый вздох, каждый миг проживается с предчувствием открытия шедевра. Говорят, что при полете с востока на запад, если самолет взлетает вместе с восходящим солнцем, то, глядя в иллюминатор вдаль на линию горизонта, можно наблюдать на протяжении всего полета — до десяти часов или даже более — готовящееся к прыжку ввысь светило.

2. Агния и ангел

На высоте одиннадцати тысяч метров над землей, в полупустом салоне авиалайнера молодая беременная женщина наблюдала через иллюминатор за безуспешными попытками солнца подняться. Она смотрела то на часы, то на солнце, то на спящих пассажиров-попутчиков, и в какой-то момент ей показалось, что все замерло, даже время. Откуда-то появившийся мужчина, одетый совсем не по сезону и не по моде, с тростью и в канотье, оказался около ее ряда и незаметно подсел к ней на свободное место. Она почти сразу почувствовала его легкий скользящий взгляд, повернулась к нему, оторвавшись от иллюминатора, и замерла от неожиданности, не смея даже вздохнуть. Конечно, ее поразил внешний вид незнакомца: бледное лицо, роскошные золотистые волосы, волнами стекающие по белому летнему плащу, прошитому золотой ниткой, и тонкие чувствительные пальцы, держащие трость, как волшебную палочку. Но не это было главное, а то, что она уловила запахи из детства: сладкий аромат домашней выпечки с привкусом ванили и жженого сахара. Незнакомец мягко смотрел на нее и ждал, пока она, наконец, решится вдохнуть полной грудью, решится переступить временную черту, уводящую от мнимой реальности прошлого все дальше и дальше, — и она вдохнула и растворилась в елейных воспоминаниях детства. Ее решительный вдох незнакомец принял как должное и спокойным тихим голосом, точно они и впрямь были знакомы с детских лет, обратился к ней, но обратился несколько необычно и чудновато, так разговаривает с пациентом психотерапевт во время гипнотического сеанса, подготавливая больного к неизбежной операции.

— Смотрите в иллюминатор, смотрите. Видите: солнце никак не может оторваться от линии горизонта! Попало в своеобразный пояс Кларка относительно нас! Так и люди мотаются по своей геостационарной орбите всю свою жизнь и не знают, что там в вышине.

— Не волнуйтесь! Мы приземлимся, и солнышко встанет над нами.

— Я-то не волнуюсь, а вот вы, вы не волнуетесь за него? — незнакомец показал взглядом на ее большой живот. — Уже почти девять месяцев?

— Да. Прилетим и сразу в роддом.

— Мне жаль вас огорчать, но до роддома вы не доедете.

— Как так? Почему?

— Пробки. Готовьтесь к экстремальным родам.

— Это как?

— Это значит, или здесь в самолете, или…

— Ну нет! Только не в самолете! Самолет уже скоро приземлится.

— Всему свое время…

Незнакомец на секунду задумался, улыбнулся и, словно подводя черту под решением сложного вопроса, одобрительно сказал:

— Хорошо! Не хотите рожать в самолете — воля ваша, а вот неудобство резкого приземления отменять уже поздно. Через пять-десять секунд самолет попадет в воздушную яму, вы немного полетаете в невесомости по этому салону, не бойтесь, полетаете совсем немного — секунд сорок, а потом самолет приземлится. А роды будут в воду! Теперь на секунду закройте глаза, будто спите…

Агния послушно закрыла глаза и вдруг увидела себя маленькой на качелях «Лодочки»: они с незнакомцем раскачивали лодку, которая после каждого падения взлетала все выше и выше. Вот откуда она знала незнакомца — из детства! Странно то, что она-то выросла, а он — не изменился! «Почему он-то не изменился?» — этот вопрос она задала во сне сама себе, не прерывая сновидений и продолжая раскачивать качели на пару с незнакомцем. Когда лодка зависла на максимальной высоте, она услышала предостережение:

— Не открывайте глаза, не открывайте!

Но Агния уже моргнула и успела заметить свое отражение в иллюминаторе самолета — сон и явь смешались. Теперь в лодке аттракциона находилась не маленькая Агния, а взрослая — такая какой она и была сейчас! Она зажмурилась как можно сильнее и мгновенно вновь оказалась на качелях в лодке в наивысшей точке. Незнакомец зашептал прямо ей в лицо, она даже чувствовала его дыхание.

— Агния, вы проснетесь, когда назовете вслух свое имя… Как вас зовут? А-а-а-гни-и-и-я-а…

Качели вновь зависли в высшей точке и, хоть у Агнии и перехватило дыхание от полета и невесомости, она четко произнесла свое имя.

— Агния!

3. Невесомость

Агния проснулась от того, что с громким вскриком огласила свое имя, вскрикнув во сне, разбудила сама себя. Прорекла! Но проснулась ли? То есть, спала ли она? Открыла глаза. Может и не спала, а лишь на секунду закрыла глаза и «бах»! К своему радостному удивлению Агния почувствовала состояние невесомости. С детства она любила качели — собственно любила как раз тот момент зависания качелей в высшей точке, когда ты не чувствуешь своего веса, когда ты в полете, как птица, и когда что-то неизвестное щекочет тебя, не прикасаясь к тебе, забирается внутрь тебя, добираясь, возможно, до самой души. Но на качелях это состояние длилось от силы полсекунды, а тут оно продолжалось и продолжалось, и будь на месте Фауста она, Агния, то непременно крикнула бы сейчас Мефистофелю: остановись, мгновенье, ты прекрасно! Иль лучше: продолжайся, длись и длись. Агния огляделась и увидела, что лишь она, одна она, зависла в воздухе. Все другие сидели на своих местах как приклеенные. Незнакомца, что говорил с ней только что, нигде не было видно, словно тот бесследно растворился, опустившись в пучину небытия. А может это и был Фауст, который именно сейчас здесь, наконец, испытал высшее блаженство и рухнул в огненную преисподнюю. Агния — единственная из пассажиров не пристегнутая ремнями безопасности — медленно парила по салону.

Вдруг динамики ожили — стюардесса запричитала перепуганным срывающимся голосом на весь салон самолета, чтобы никто не паниковал. И это было довольно-таки странно, потому что пассажиры мирно подремывали в своих креслах, пристегнутые ремнями. Не было не то что паники, но даже мимолетного волнения. Тем не менее, стюардесса, следуя инструкции, продолжала кричать о спокойствии, пересиливая собственный испуг.

— Уважаемые пассажиры! Не волнуйтесь! Ой! Мы в зоне турбулентности, точнее в воздушной яме! Ой, мама! Все будет хорошо, через пять, десять, максимум двадцать секунд! Вы куда, женщина! Куда вы «поплыли»?

Последний предостерегающий окрик, видно, предназначался Агнии, поскольку только она одна «плавала» по салону. Стюардесса оттолкнулась и полетела к Агнии. В полете она зацепилась за ящики с ручной кладью, и оттуда выпали чьи-то вещи: свитер, очки, книга и еще что-то. Все выпавшее тоже полетело по салону, причем кофта «поймала» огромную книгу и «перелистывала» страницы, а из книги сыпались, зависая в воздухе листья клена, ясеня, дуба и даже зеленые доллары. Все это вместе со стюардессой подлетело к Агнии.

— Почему вы не пристегнуты?

— Мне нельзя. Видите в каком я положении?

Тихий мягкий голос Агнии сразу успокоил стюардессу, и не просто успокоил, а заставил взглянуть на себя со стороны — увидеть свое будущее. Они посмотрели друг на друга и заулыбались: одна от радости, что вот-вот станет матерью, а другая от светлого открытия, что плод материнства, который и ей когда-то предстоит отведать, оказывается такой сладкий и желанный. Не переставая улыбаться, стюардесса быстро оценила ситуацию, и ласковым умоляющим голосом обратилась за помощью к здоровяку, над которым как раз «проплывала» Агния.

— Ловите ее, ловите! Сейчас ведь упадет!

Здоровяк понимающе кивнул головой, отстегнул ремни, удерживающие его от полета, и встал в полный рост. Он оказался действительно здоровяком — таким мощным и высоким, что упирался головой в потолок салона. Едва он поймал уже улетающую от него Агнию, как самолет миновал воздушную яму, и тут же невесомость пропала. Летающие по салону предметы упали все в одно мгновение, оголив или точнее очистив, пространство салона. Так порыв осеннего ветра раздевает рощу, застилая землю желто-оранжевым ковром. Резко, почти мгновенно, исчезло щекочущее душу состояние полета, а на душе у Агнии было по-прежнему тихо и радостно. Стюардесса спланировала на кого-то из пассажиров, перепугав того до смерти, и потом с ойканьем скатилась в проход между креслами, но, упав, тут же вскочила и бросилась на помощь Агнии. Помощь Агнии была не нужна: здоровяк крепко, несокрушимо, как пирамида Хеопса, стоял на ногах и, как колыбельку с младенцем, держал на своих могучих руках беременную Агнию, нежно и трепетно глядя на нее, боясь пошевелиться и вздохнуть, будто она могла рассыпаться или облететь, как облетает одуванчик в поле от легкого дуновения ветра.

4. Фома

Примерно через час, на автостоянке около аэропорта муж Агнии Фома копотливо укладывал вещи в автомобиль под радостное щебетанье жены и рокот заходящих на посадку авиалайнеров, которые из-за плотности рейсов, непременно делали один, а то и два круга над городом перед приземлением.

— И я лечу по проходу самолета и чувствую, что наш малыш замер и, видно, как и я, испытывает приятное щекочущее душу чувство. Говорят, что космонавты, как наркоманы, подсажены на это чувство невесомости. И теперь я понимаю их!

Щебетанье Агнии перекрыл рев двигателя взлетающего аэробуса, и Фома, ставящий на обклеенные багажными ярлыками сумки Агнии плетенную корзинку для пикника, которую ни разу еще не использовали, но которая постоянно находилась здесь в машине невесть для чего, искоса проследил за неуклюжим взлетом гиганта. Аэробус, как давно вымершая загадочная рептилия птеродактиль, с трудом разогнался и с трудом оторвался от земли. «И как на таком летать! Безумие!» — подумал Фома, нежно поглядывая на жену, и еще более нахмурив брови и покачав головой, мягко проворчал:

— Я снова повторю, что опасно было лететь на таком птеродактиле. А вдруг в воздухе начались бы схватки!

— Но ведь не начались! А рожать заграницей? Абсурд! Я хочу, чтобы наш сын первый свой вздох сделал в России. Запах Родины ни с чем не сравнить.

Агния глубоко-глубоко вдохнула и с улыбкой выслушала очередную тираду мужа.

— А если бы во Франции родился, то Родина была бы Франция!

— Его родина — Россия. Как говорил Достоевский, Россия вмещает, принимает и понимает все культуры мира! Ой!

Фома, услышав «ой», так перепугался, что остолбенел и с ожиданием самого худшего, а для него теперь самое худшее было бы начало родовых схваток у жены, нараспев вопросил к Агнии, видимо, инстинктивно понимая, что тишина и покой сейчас бесценны.

— Что? Что такое?

— В полете была такая турбулентность! А мы еще сделали круг над нашим городом, так что сын уже увидел свой город сверху… Моими глазами, конечно! Красота!

Фома медленно и осторожно повел машину, плавно выруливая с парковки на трассу, а Агния, устроившись в кресле, закрыв глаза и затихнув, вспоминала панораму города, что видела в иллюминаторе, пока, заходя на посадку, самолет кружил над знакомыми ей с детства улицами, скверами, площадями и небоскребами.

5. Сон

Город был прямо под Агнией. Агния поднималась все выше и выше, а город уменьшался и сжимался. И так постепенно город сжался до таких размеров, что поместился в сферу, которая являлась крупной водяной каплей.

Агния проснулась во сне, открыла глаза и увидела, что она сама находится внутри этой водяной сферы, а город с белокаменными соборами, парками, забитыми движущимися машинами улицами, расположился равномерно по поверхности сферы, по всей оболочке. Небоскребы торчали, упираясь в небо, как иголки у свернувшегося клубком ежика.

Агния руками попыталась растянуть сферу, и при этой попытке весь город закачался, застонал и заскрипел, как при восьмибальном землетрясении. Еще одна апокалиптичная попытка разрушения призрачного города закончилась стонами, скрипами и затухающими покачиваниями зданий и фонарных столбов. Ехавшую по мосту легковушку скинуло в реку, которая, как прожорливый питон, в мгновение ока заглотила упавшую машину, не дав ни единого шанса водителю выжить. Фуру, груженную ящиками с апельсинами, качнуло так сильно, что она перевернулась, перегородив мост, и апельсины посыпались в воду прямо на Агнию. Наконец, оболочка разорвалась, и Агния вынырнула из сферы, как выныривают из глубины озера на поверхность водоема, когда при всплытии время будто замедляется, и неимоверно долго длится каждая доля секунды, и нестерпимо хочется вздохнуть, и кажется, что уже не выплыть, потому что больше нет сил терпеть… И вдруг, раз: и ты уже на поверхности!

Слегка приподнявшись из воды, Агния огляделась: город слева и справа в клубах дыма и пара навис над ней своими новостройками. Множество апельсинов плавало в воде вокруг нее. Апельсины поднимались из глубины, и их становилось все больше. Когда оранжевый ковер покрыл всю видимую вокруг нее поверхность, она задержала дыхание и ушла под воду.

6. Экстрим под «Рождественскую звезду»

В салоне автомашины Фома настороженно смотрел на Агнию, которая сидела, закрыв глаза и, казалось, не дышала. Фома крепко сжимал руль и, вроде бы, был спокоен и полностью поглощен своими мыслями, но побелевшие пальцы да чересчур пристальный взгляд, застывший на Агнии, выдавал его сильное беспокойство. Вдруг Агния резко вздохнула и открыла глаза, увидев, что они стоят, а не едут, удивленно посмотрела на Фому; а тот нервно развел руками, показывая, что вокруг них полно рычащих и дымящих машин, так же, как и они, стоящих без движения в мертвой автомобильной пробке. Пересилив себя, он все же улыбнулся жене, чтобы не выказывать свою тревогу.

— Вздремнула? Пробка: ни туда ни сюда!

— А нам надо в больницу! У меня, по-моему …!

И хоть сказанная Агнией фраза была произнесена тихим и спокойным голоском, но была не закончена, и от этой недосказанности Фома всполошился, испугавшись не на шутку.

— Ладно. Держись! Будем нарушать правила дорожного движения! Экстрим!

— Поставь «Рождественскую звезду», страсть как хочу — это меня успокоит и, может, отвлечет… Поосторожней, экстрим! Но не медленно… надо торопиться!

В салоне зазвучали стихи Бориса Леонидовича из «Тетради Юрия Живаго». Агния откинула сиденье и закинула ноги на торпеду, а машина, взревев, рванула с места и помчалась, лавируя в этом нескончаемом скоплении автомобилей и людей. Шипенье, ругань, скрежет и гуденье клаксонов сопровождали их экстремальное продвижение, но Агния слушала любимые стихи и умиротворенно улыбалась.

7. Авария и роды

Трасса, по которой ускоряясь короткими зигзагообразными рывками продирался автомобиль с Фомой и Агнией, стала исподволь искривляться, искажая видимое пространство. Трасса мало-помалу уходила вверх все выше и выше и скоро, в пику геометриям Эвклида и Лобачевского, согласно законам формальной системы, закруглилась так, что преобразовалась в сферу — ту, что видела Агния в недавнем полусне. И так же, как в том провидческом дремотном видении, когда она смотрела на город изнутри водного пузыря, их машина оказалась внутри этой сферы, которая деформировалась и раскачивалась от рычащей извне техники. И тут вдруг сфера разорвалась, и как стремительная афалина, отделившись от стаи дельфинов, резвясь выпрыгивает с пируэтами и сальто над морской пучиной, машина с Фомой и Агнией, не вписавшись в поворот, выскочила из потока автомобилей через прореху в сфере и, теперь уже неуправляемая, по инерции полетела прямо к реке, но, к счастью, долетела лишь до тротуара. Удар! От резкого удара о тротуар вынесло лобовое стекло, машина подскочила, как мячик, несколько раз перевернулась и, теряя скорость, на излете, пробив пешеходное ограждение на мосту, зависла над рекой, так и не достигнув воды.

Фому выбросило из салона на газон вместе с лобовым стеклом при ударе о тротуар, до того как, протаранив ограду, машина внезапно остановилась. Даже царапины не было на теле у Фомы, но шок от случившегося сковал его члены, и он не мог пошевелить и мизинцем. Он лежал навзничь на мягкой траве, как на пуховой перине, в десяти метрах от своего покореженного автомобиля, лежал с широко раскрытыми глазами, понемногу приходя в себя.

Агния, упиравшаяся при аварии ногами в торпеду, каким-то чудом осталась в машине. Она зажмурилась, когда машина, потеряв управление, вылетела из общего потока, и даже не видела, как выбросило Фому. Агния открыла глаза, когда вдруг почувствовала резкую боль внизу живота и поняла, что начались схватки. Надо было выбираться из машины. Она попыталась открыть дверцу — не вышло! Попробовала еще раз и еще, и вот дверца подалась, но тут машина качнулась, перевалилась через дыру в ограде и медленно покатилась по крутому откосному берегу в реку. Видя неотвратимо надвигающуюся воду, Агния несколько раз с надеждой взмолилась к мужу.

— Фома! Фомушка! Где ты! Помоги мне…

Агнии казалось, что она кричала во весь голос, но на самом деле ее крик походил на стон, и просто непостижимо и невероятно, как Фома смог услышать этот стон. Он тут же попытался встать на ноги, но в ногах была непривычная слабость, и он упал, падая же успел увидеть, что машина с Агнией достигла воды, и еще он заметил, что кто-то в призрачной белой одежде спешит к нему на помощь. «Почему ко мне, а не к Агнии?» — пронеслось у него в голове; но тут он внезапно ощутил небывалый прилив сил, легко встал, будто кто-то невидимый помог ему, и молнией метнулся к реке, где машина с Агнией стремительно уходила под воду. На мгновение он оцепенел, увидев, как вода, сомкнувшаяся над головой Агнии, вдруг окрасилась в багряный цвет, а нити кровавых разводов, безмолвно крича, поползли прямо на него. Оцепенение прошло, и Фома с разбегу нырнул под воду и поплыл на глубину в немую бездну к затонувшей машине, желая только одного: быстрее вытащить Агнию на берег.

И в тот момент, когда Фома нырнул к затонувшей машине, на поверхности воды появилась Агния с новорожденным младенцем. Мать заметила плавающую рядом корзину для пикника, посмотрела на такой близкий, но сейчас такой далекий для нее берег, и, чувствуя, что силы оставляют ее, бережно опустила младенца в эту корзину, а сама в следующее мгновенье исчезла под водой… И корзина с новорожденным одиноко поплыла вниз по течению реки.

8. Корзина с новорожденным

Позже, когда Фома вспоминал этот роковой день, то мог рассказать все, что было до аварии и после спасения Агнии, но как он вытаскивал жену из воды на берег никому рассказать не мог: кто бы поверил, что он спасал Агнию не один, а с кем-то еще, кого, кроме него, никто не видел! А народу было много: были пассивные свидетели, замурованные в своих автомобилях, и смотрящие, как репортаж по телевидению, то, что происходило перед ними здесь и сейчас. Но были и другие, и их было большинство, которые оставив свои роскошные купе да кабриолеты, прибежали помочь Фоме и Агнии, вызвали скорую и спасателей.

Не мог рассказать Фома и то, что знали только они с Агнией; что, когда он вытащил Агнию на берег, она не сразу пришла в себя, более того, он решил, что потерял ее. В отчаянии он прижал к себе ее безжизненное тело и так и сидел, покачиваясь вместе с ней, будто убаюкивая ее, не прощаясь с ней, а слившись с ней в одно целое. И никто не смог бы оторвать ее от него, никто! И в эту чудовищно-длинную бесконечную паузу, осколки воспоминаний их счастливой радостной жизни с Агнией разрывали его сердце и иссушали душу — это было крушение всех надежд. И когда он почувствовал нестерпимую боль в груди, а неимоверная усталость тела перешла в агонию, и каменный холод сковал все члены, когда он ощутил коготки смерти, вальяжно ползущей к его душе, вдруг она, его Агния (и это было несомненно чудо!) совсем внезапно и нежданно, вдруг, вздрогнула, затрепетала всем телом, будто дорогая невысказанная мысль забилась в живительных струнах ее души, вдохнула глубоко-глубоко, разомкнула веки, взглянула ему в глаза чистым пронзительным взглядом и на выдохе, не сдерживая радости, вопросила: «Где наш сын?». И в этот момент простиравшаяся до звезд воздушная твердь содрогнулась и затряслась, как от ударов воображаемого могучего колокола, повисшего прямо над ними, побуждая их к действию. Его самого обдало жаром, и он почувствовал, что душа его устремляется вверх в полет. Неведомая сила, как на воздушном шаре, подняла Агнию и Фому над водоемом. Сверху им многое открылось. Они увидели людей, толпящихся вокруг крана, поднимающего автомобиль из реки; увидели себя, лежащими на траве, и хлопотавших вокруг их тел врача и медсестру со «скорой»; а вдалеке, в ста метрах от места аварии, они увидели женщину в белых одеждах, которая взмахами руки обращалась к ним и звала их. И нельзя было оторвать взгляда от этой женщины, и нельзя было ослушаться ее. А рядом с ней в камышах около берега рдело, как сгусток пожарища, как всполох новой звезды, необычное свечение. Это свечение было таким манящим и призывным, что они, не медля ни секунды, бросились на этот зов.

Уже на земле каким-то чудом Агния и Фома вырвались от назойливой опеки медсестры и врача «скорой» и устремились к призрачной женщине, зовущей их. Но когда они подбежали к тому месту, то ее уже не было, только — тихая гладь воды, камыши и таинственное свечение. Они пошли на свечение, зашли в воду, раздвинули камыши и увидели качающуюся на волнах корзину для пикника, а в ней мирно спящего младенца.

Врач и медсестра прибежали следом за ними и остановились, как вкопанные, увидев новорожденного крепыша. Народ толпился на берегу, спецкоры бегали с видеокамерами и фотовспышками, но ни яркий локальный свет видеокамер, ни частые фотовспышки не мешали богатырскому сну младенца.

                                          †

Сколько вопросов ни задавал потом Фома Агнии, желая прояснить для себя всю картину с рождением сына, ответов-открытий или видимых знамений в рассказах жены для Фомы не было. Агния каждый раз повторяла, что после весьма необычного — провидческого — разговора в салоне самолета с мужчиной в канотье, появившимся, как призрак, невесть откуда и так же призрачно исчезнувшего, она перестала испытывать страх, потому что явственно чувствовала чью-то могущественную опеку. Говорила, что щекочущее чувство невесомости и радости не отпускало ее еще несколько месяцев после «аварийных» родов. И в конце воспоминаний, каждый раз приговаривала ему, что он сам был там во время родов рядом с ней и вытащил на берег ведь он ее, а не она его; так чего же он спрашивает и спрашивает, будто сам не помнит!

В конце концов Фома перестал задавать какие-либо вопросы не только Агнии, но и себе, раз и навсегда решив, что призрачный оракул в старинном канотье, пророчествовавший Агнии в самолете — это только плод ее воображения, так же как и женщина-призрак в невесомых белых одеждах, появившаяся в роковой момент в камышах около младенца, существовала лишь в его воспаленном мозгу: ее образ возник как спасительная сублимация страсти, — как исключительно его личное непреодолимое желание увидеть новорожденного сына, в той крайне стрессовой ситуации.

Утонченная натура Агнии не могла понять, как можно не верить самому себе, и Агния стала называть Фому не иначе как «Фома ты мой неверующий».

                                          †

Шесть лет для Агнии пролетели как один вдох — будто она при рождении сына под водой задержала дыхание и все ждала момента, когда можно будет выдохнуть и вдохнуть.

Многим покажется, что это выдумка и полная нелепица, но оглянитесь, вспомните свою жизнь: что было с вами пять-шесть, десять лет назад! В одном случае вы подумаете, что это было так давно, и даже ностальгически повторите со вздохом, покачивая головой: «О! Так давно!» И тут же вспомните, что-то до боли щемящее, будто только вчерашнее, только свершившееся; закроете глаза и увидите, как наяву, вот же оно! Ан нет, на самом деле, констатируете открыв глаза, что уже прошло несколько лет! Наша жизнь парадоксальна: чем более интенсивно проживаешь день, месяц, год, тем быстрее они пролетают!

Годы жизни Агнии с рождением сына были наполнены неимоверно плотной чередой событий, и шесть лет пролетели для нее как одно мгновение. Шесть лет — за один миг! «Радость рождения сына ничем не перечеркнуть», — думала Агния, глядя на своего молчаливого сына. Умные глаза с пронзительным взглядом, казалось, он читал ее мысли, слышал ее голос, но просто не находил слов ответить и потому молчал. И врачи не могли ничего объяснить, твердили только, что вероятно у ребенка поврежден нерв среднего уха. На все вопросы Агнии о причинах этого повреждения, отвечали уклончиво, что вероятно родовая травма. Во сне она часто видела того попутчика с тростью и в канотье, гналась за ним по улицам города, но ни разу не догоняла, а если бы догнала то спросила бы: что делать, чтобы сын заговорил? Человек не властен над сновидениями, но порой, а это именно тот случай, когда вам очень надо получить ответ на вопрос, который важнее всех истин на земле, законы природы отступают! Как-то, в очередном сне Агния оказалась в том самом самолете, и, когда внезапно появившийся незнакомец заговорил с ней, Агния, как и было всегда, проснулась, но, странное дело, в эту ночь после пробуждения она вспомнила то, чего никогда не вспоминала. Ведь, незнакомец еще тогда в самолете предупредил ее, что надо ждать шесть лет. Да, да! Как она могла забыть это!

Агния подошла к окну и увидела поднимающееся солнце, прямо как тогда, давным-давно, шесть лет назад, в иллюминаторе самолета, и как только первый лучик коснулся ее, она вспомнила то, что почему-то забыла сразу после родов. Агния закрыла глаза и мысленно перенеслась в прошлое.

                                        †

Она сидела в салоне аэробуса и разговаривала с незнакомцем.

— Да. Прилетим и сразу в роддом, — это сказала Агния.

— Мне жаль вас огорчать, но до роддома вы не доедете, — предостерег незнакомец.

— Как так? Почему?

— Пробки. Готовьтесь к экстремальным родам.

— Это как?

— Это значит, или здесь в самолете, или…

— Ну нет! Только не в самолете! Самолет уже скоро приземлится.

— Хорошо! Вы знаете, что такое тишина? А? Тишина учит ясно и кратко выражать свои мысли. Есть тишина внешняя, а есть — внутренняя — безмолвная…

— И все?

— Нет, не все! За шесть лет много узнаете!

— Каких шесть лет?

— Наберитесь терпения. Всему свое время — будущее всегда становится настоящим, если мы верим всем сердцем своим, каждою клеточкой своей! Через пять-десять секунд самолет попадет в воздушную яму, вы немного полетаете в невесомости.

Агния открыла глаза: она стояла у окна и смотрела на восход солнца, но стояла как-то странно. Она взглянула на пол и обомлела: оказывается она как воздушный шарик, легко парила в воздухе, а пол медленно покачивался то приближаясь, то удаляясь от нее.

Мягкий обволакивающий голос — знакомый голос незнакомца из аэробуса — звучал в комнате:

— Не бойтесь, полетаете совсем немного — секунд сорок, а потом проснетесь. Закройте глаза, будто спите… и потом громко произнесите самое дорогое для вас имя, и проснетесь.

Голос умолк, воцарилась предрассветная тишина. Агния подлетела к окну, вылетела из дома и устремилась прямо к солнцу. Солнце слепило глаза, но она терпела, пока не услышала знакомый голос:

— Закройте глаза, будто спите…

— И прокричите родное имя, — быстро договорила за знакомого незнакомца Агния.

Она бросила взгляд вниз на улетающий от нее город с солнечными куполами церквей, и зажмурившись от их блеска громко прокричала: «Оле-е-ег!» И в ту же секунду проснулась.

                                        †

Агния вскочила с кровати, глаза горели огнем веры и надежды, по озаренному лицу катился градом пот. Пройдя в комнату сына, спящего безмятежным крепким сном, она улыбнулась, глядя на него, и вспомнила его богатырский сон в корзине в камышах после экстремальных родов под водой, и на сердце стало легко и спокойно — умиротворенно.

Шесть лет — это тот срок, что дал ей в самолете человек в канотье. Сын рос, а пружина времени сжималась все круче и круче: скоро должен был наступить предел сжатия и тогда … «Тогда должно произойти чудо!» — Агния верила в это и жила только этим. Сердце ее, упоенное любовью, утверждало, что все грани сглаживаются, все границы стираются и все препятствия рушатся, если главенствует любовь — тогда и чудо исцеления неминуемо. И этот момент настал, точнее: затеплился огонек надежды, что это чудо возможно! Что оно уже рядом. Агния жаждала чуда, забыв про то, что чудо может испепелить дотла, как было с недаровитой смоковницей.

9. Савва и Ариадна шесть лет спустя

Кто молится о нас в этой жизни? Кому мы обязаны теми чудесами, что происходят с нами — чудесами, которые мы не всегда замечаем? Говорят, что материнская молитва одна из самых сильных. Материнская молитва оберегает и спасает: невидимые нематериальные нити, связующие мать и дитя, только укрепляются с годами, и, даже смерть, не властна над ними. Молитва матери укрепляет веру ребенка, охраняет его… А разве молитва отца не равна по силе материнской? Как молиться и кому молиться? И для чего? А если ты, как отец рождающегося ребенка и как муж женщины, рожающей этого ребенка, попадаешь в ситуацию, когда надо, ради спасения одного, принести в жертву другого, не менее родного и близкого, и ты стоишь перед выбором жертвы: кого оставить в живых? То есть, кому даровать жизнь, а у кого ее забрать! Оправданное убийство — спасения ради! Мгновение отпущено на принятие решения.

Неразрешимый вопрос разрешится временем, которое постфактум определит, что жертва — это ты сам! Тебе была дана вся полнота власти, но, каверза в том, что ты тогда уже понимал, что какое бы решение ты не принял, все оставшиеся годы ты будешь вспоминать то роковое мгновение. Ночью — будешь просыпаться в холодном поту от мучительных видений; а днем — воспоминания, как наяву, будут проплывать перед глазами все чаще и чаще. Парадокс нашей жизни: чем больше времени проходит, тем живее воспоминания. Нам всегда говорили, что время лечит, а поэт сказал иное, что не исцеляет время, а калечит. Нет, воспоминания, может быть, и ослабевают, но боль не проходит, а усиливается.

«Сердце чисто созижди во мне!» Так, как молиться и кому молиться? Сердце должно быть чисто как у дитя! Когда сердце чисто, тогда и молитва придет, в народе есть даже выражение: молитва от чистого сердца. Звучание чистое угодно Богу. У Бога нет ни ненависти, ни подозрений! Так почему же мы пишем пьесы, романы, сценарии в превалирующем количестве про интриганов и убийц? Что нас привлекает в их судьбе, пусть придуманной? Аргумент, что это все сказки для поддержания гибкости ума и тренировки воображения, не выдерживает критики, потому как все великие признавали, что жизнь богаче любой выдумки, и чтобы мы себе ни нафантазировали — это всего лишь игра воображения; а где проходит та фатальная грань между игрой воображения и самой жизнью? Почему Раскольников совершает убийство? — не потому ли что он не живет, а воображает? И не важно кем он себя воображает — это все маскировка поступков, как грим на лице человека. Грим нужен актеру на сцене, но не в обыденной жизни, ведь вряд ли кто хочет, чтобы окружающие принимали его за другого человека. «Сердце чисто созижди во мне!» Первая заповедь чистого сердца: быть самим собой! А в основном люди только к концу жизни становятся самими собой! Почему? — Еще один вопрос, парадоксальный вопрос!

В старости человек становится таким, каким был в детстве.

Неужели все те, кого мы видим вокруг себя, кроме стариков и детей, неискренни в своих поступках? Но этого не может быть, точнее: этого не должно быть! Но это так, и люди рвутся к искусству, чтобы увидеть истинные отношения, чтобы их теряющаяся в жестокой реальности хаоса душа ухватилась за спасительную соломинку, поняв, что сквозь грим рано ли, поздно ли, но проступят их истинные лица; и эти лица — прекрасны, потому что сердца их чисты! «Сердце чисто созижди во мне!» Сердца их очистили слезы раскаяния и сострадания! Это называется верой в добро. Эта вера согревает нас в лютую душевную стужу и удерживает на краю пред зияющей бездной, в немой ужас которой каждый рожденный когда-то да заглянет. И вот в тот момент — на краю бездны — важно, чтобы молитвы родных, любящих и сострадающих прорвались в Божьи чертоги, а Он остановит, предостережет и поддержит — Он не оставит втуне искреннюю молитву. Каждый человек в той или иной степени подвержен фрустрации, но одна половина человечества от бесполезного ожидания и увядания надежды впадает в агрессию по отношению к другим и даже к себе, а другая фрустрирует, харизматично вдохновляя окружающих на что-либо, генерирует новые идеи, не отступая в бездеятельной обиде, а тужится, не желая прозябать, прилагает все больше и больше усилий для преодоления препятствий, которые в большей мере субъективны и в меньшей — независимы от личности. Но как важны в жизни ближние — друзья и родные; как значимы их молитвы, их вера, их внимание? — они бесценны… Они бесценны даже для тех, кто их игнорирует специально, или недопонимая. Ведь этот страшный человек Раскольников, совершив смертный грех, пошел по пути к воскрешению только благодаря молитвам близких, любящих его: матери, сестры, Сони и друга Разумихина. И тут же Достоевский показывает другого страшного человека — Свидригайлова, за которого некому было молиться, которого даже любовь к Дуне не окрылила и не удержала над разверзшейся под ним бездной. И бездна поглотила его! А ведь тоже был человек неординарный, прочитавший, как и Порфирий Петрович, наполеоновские мысли Родион Романовича, и почти полюбивший его, как себя самого, но не умеющий любить, не умеющий жертвовать, и потому не видящий красоты, не могущий отличить безобразное от прекрасного, проживший жизнь свою пауком на дне кадушки… Не раскаялся — пропал. Погиб. И в самоубийстве Свидригайлова, в частности, виноват и Родион Романыч: отнесись он с любовью по-братски к Аркадию Ивановичу, освети его душу светом своей души, и тот не пропал бы, запутавшись в страстях, как паук в своей паутине, не шагнул бы в бездну, бросил бы трость свою модную в пропасть да за ней перстень с дорогим камнем туда же во тьму, а сам удержался бы на краю, пусть в шаге, пусть в миллиметрах от тьмы, но удержался бы! Устоял! Но не было еще раскаяния у Раскольникова, и не светилось еще сердце его спасительным огнем воскрешения. Он сам был почти в бездне, сам был глух, слеп и горд, и лишь молитва матери удерживала его от последнего шага; молитва матери и сострадание Сонечки — страх за него, преступившего и непокаявшегося. В задумке Достоевский хотел назвать роман «Грех и раскаяние» или «Под судом», а не «Преступление и наказание», но оставил более светское название неслучайно. Понятие греха нивелировалось в городской меркантильной среде, где грехом признавалось только то, за что приговаривал суд, а если суд оправдывал согрешившего за неимением прямых улик или под давлением нигилистически настроенного общества, то согрешивший, то есть преступивший не считался преступником, а грех — грехом!

К чему это привело, Достоевский описал через семь лет в «Бесах» в сцене губернаторского бала. Парадокс меркантильного общества: ради выгоды забывают о нравственности. Хотя какой же это парадокс. Здесь отсутствие любви, отсутствие понятия греха и как следствие — отсутствие раскаяния; но главное — отсутствие любви. А по Достоевскому ад — это как раз отсутствие любви. Вдумаешься и душа холодеет: отсутствие любви! Какая точная, эмоционально сметающая накипь страстей и сомнений формулировка.

Где есть вседозволенность, там исчезает любовь, а вседозволенность вырастает из эгоизма. А эгоизм трактуется как непогрешимость собственного мнения.

                                        †

Отсюда и наполеоновская теория Раскольникова: стать выше нравственных законов и нивелировать понятие греха. Великий Инквизитор тоже утверждал, что скоро наука докажет, что преступлений нет и, следовательно, нет понятия греха! И вторя Великому Инквизитору, уже реальный диктатор Гитлер распространяет новый перевод Библии, где слово «грех» взято в кавычки как атавизм совести. Это то, к чему и стремились нигилисты — отождествить грех и подвиг и оправдать любые средства ради достижения цели. Достоевский замечает эти страшные перемены и отстаивает испокон русское понятие греха и отношение к греху как к болезни, от которой надо излечиться. Ведь Соня не однажды говорит Роде: «Грех-то какой! Как же жить дальше!» Вкладывая эти простые слова, идущие из кристально чистой глубины сердца, в уста Сони, Достоевский утверждает, что дело не в букве мирского закона, по которому судит суд, а в нравственном законе совести — Богочеловеческом, основанном на заповедях Христа, но в то же время, в том законе, где критерием является сам человек. И ничего нет выше этого закона, где человек человеку брат, а не враг или соперник — так считает Достоевский. И самое примечательное, что Достоевский это декларирует на примере Евангелия, говоря, что если бы ему доказали, что Христос вне истины, то он бы остался со Христом. А какой образ для Достоевского тождественен Христу? — Любовь. — А любви? — Красота.

Любовь кротка и незлобива, не ограничивается временными рамками. Любовь побеждает самую неукротимую силу, самую изуверскую жестокость, самое каверзное вероломство. Любовь не замечает ненависти, и тем побеждает ненависть; любовь не прикасается к алчности, но и не прикасаясь насыщает и тем укрощает и ее; любовь открыто улыбается хитрости, и тем обескураживает хитрость и обезоруживает; любовь не следит за секундами, минутами, часами, и тем побеждает время, оставаясь молодой даже в преклонном возрасте; любовь отрезвляет и пьянит без вина, согревает в стужу лютую и освежает в жару невыносимую, окрыляет и предостерегает, усмиряет и милует, милует, милует; любовь наполняет нашу жизнь смыслом; из любви произрастают радость и покой… И когда мир наполняется любовью, тогда красота источается из сердец человеческих, и все, исключительно все, становится подвластно красоте, но красота не властвует, а оживляет и наполняет.

Достоевский все это неоднократно проживал и в жизни, и в творчестве, и поэтому утверждал, что красота спасет мир, красота подвига Христова. Живительная сила красоты — любовь. Потому что красота питается любовью, и не будь любви — красота зачахнет и скукожится. За чем следит зритель всегда с трепетом и неподдельным интересом? — За тем, как любящий и любимый человек преображается, и как из униженного и невзрачного он превращается в восхитительно прекрасного, благодаря любви. Любовь — маячок в светлое будущее, она притягивает, манит и спасает. Искусство должно обнадеживать в близком прекрасном будущем и устремлять туда все душевные порывы зрителей.

                                        †

И тут Савва увидел перед собой Раскольникова, брызжущего слюной и смотрящего на него болезненным, испуганным взглядом. Раскольников дышал прямо в лицо Савве и срывающимся голосом убеждал сам себя, что для него греха не существует и все разрешено, все без исключений. И словно обозначая пьедестал для возгордившегося своей избранностью, мрачной тенью крутился демон у ног Раскольникова, упиваясь своей страшной властью над ним, намереваясь войти в него и поглотить его душу, как ранее вошел в Иуду на Тайной вечере у Христа.

10. Метаморфоза

Лил дождь, ослепляли молнии, гром разрывал душу внезапными тягучими ударами, падающими с небес, лики святых угодников Божиих со спасенных Саввой икон, будто ожили и со всех сторон смотрели на него всем сонмом, взглядом пронзительным и спокойным, сметающим временные границы, но сохраняющим эту тонкую грань между нашим и потусторонним миром. Хозяин свиней стоял в загоне в грязи на коленях пред Саввой и умолял, умолял, перекрывая гром, шум ливня и удаляющийся визг взбесившихся свиней. Умолял так неистово, что это было похоже не на моление, а на ультиматум с заклинанием, бросаемым самому Богу. Савве даже показалось, что капельки крови стали просачиваться сквозь поры тела молящего. Как только свиньи сгинули в болоте и визг исчез, хозяин умолк и молча стал ждать приговора. Дождь прекратился, гроза ушла в сторону, и небо просветлело. Он легко поднялся с колен и предстал перед Саввой совсем иным, словно заново рожденным, готовым к новой жизни. Лишь немыслимо вздутые вены на шее, переполненные бурлящей кровью, и чрезмерно пульсирующая сонная артерия напоминали Савве о недавнем экзальтированном противостоянии.

                                        †

Уже несколько часов Савва стоял в раздумье в своем кабинете перед висевшей за стеклом в стенной нише власянице, подаренной ему на юбилей игуменом Соловецкого монастыря. Савва много гастролировал по северу по отдаленным от центра и от прогресса деревням и всегда находил время беседовать со старичками, любил расспрашивать их о жизни, ведь у большинства были судьбы непростые, с драматическими перипетиями, а нередко — трагические. Кроме того Савва выискивал предметы старины, в основном, конечно, бытовые, что можно было бы использовать в спектаклях, но иногда, правда очень редко, попадались и древние бесхозные иконы. Иконы именно, что попадались, а он их аккуратно привозил домой и бережно хранил! Тогда Савва не мог объяснить азарта, с которым он собирал старинные иконы, а азарт был залихватский, неудержимый и неукротимый, с ошеломляющим куражом. Так, проезжая поздней осенью по одной отдаленной от цивилизации деревне, он увидел в небе полчище воронья. Ему было любопытно узнать, над чем они там кружат? Оказалось, что кружило воронье над загоном для свиней. Все бы ничего, но когда Савва пригляделся внимательней, то его пробил холодный пот: дыры в прогнившем ограждении загона были заделаны иконами! Захлебываясь от негодования, он тут же вскочил в загон и стал крушить забор, выдирая из него иконы. Свиньи дико завизжали и неистово забегали, создавая невообразимый гвалт, сбиваясь в одно большое неуправляемое стадо, готовое тотчас броситься куда угодно. Хозяин свиней, услышав этот утробный, пугающий все живое визг, вышел с перекошенным от злобы лицом и с безумно вытаращенными глазами — признак нешуточного помешательства рассудка, — и ринулся на Савву, угрожая двустволкой, но, получив иконой наотмашь по голове, упал в грязь и затих. И само падение, длившееся мгновение, в воспаленном мозгу обезумевшего продолжалось несколько минут. В момент удара образ лика святого будто пронзил его мозг раскаленным нематериальным лучом; падая, словно разрезая своим телом застывшую твердь, хозяин успел осмотреться вокруг и увидел святых, сошедших с икон, тех икон, которыми он закрывал дыры в загоне. Это видение святых, их молчаливые сфокусированные на нем взгляды — взгляды, ожидавшие просветления ума и осознания содеянного — и возымели соответствующее действие на хозяина; и он затих. Свиньи тоже затихли всем стадом. Пролежав без движения секунд пять, безумец с двустволкой поднялся, но выглядел уже совсем не безумным, а нормальным, и его недоумевающий взгляд как бы вопрошал: что я тут делаю?

Савва слышал, что хозяин свиней последние десять лет жил как не в себе; близкие перестали за него бороться: от него ушла жена и уехали дети, потому что не могли узнать его, говорили ему, видно пытаясь вразумить, что он изменился, что он стал думать только о деньгах и о том, «ка бы их да побольше понажить». Говорили не раз и не два, говорили мягко, криком, угрозами — как об стену горох! Да разве тогда он мог слышать что-то другое, кроме шелеста купюр и звона монет! Вот все и отступились от него, и он остался один среди свиней.

Теперь, вылеченный одним экзорцистским ударом иконы, он с благодарностью смотрел на Савву, и, пав на колени в грязь, уговаривал оставить ему ту самую исцеляющую икону, которой только что получил по голове. Ах, как он упрашивал, как раскаивался, временами даже шутил, каламбуря: «Исцелил иконой? Так отдай лик оный!» И ведь упросил! Уговорил! Убедил Савву, говоря, что именно этой иконой тот выгнал бесов, сидящих в нем — исцелил! И действительно, сейчас он казался здравомыслящим, да и был таким. Савва вспомнил, как по-звериному необузданно, пугающе выглядел исцеленный до удара об икону и согласился с аргументами и тоже скаламбурил: «Хозяину свиней, оставшемуся без свиней, без сеней, но ставшему сильнее, а не синее!» Смех смехом, но свиньи, мирно ходившие вокруг него, тогда еще лежащего в грязи, в тот момент, как он начал приходить в себя и подниматься с колен, вдруг взбеленились и кинулись всем стадом в близ лежащее болото, где и потонули. Савва часто вспоминал ту поистине библейскую сцену.

                                        †

Могла ли художественная натура Саввы устоять в такой эпической мизансцене, срежиссированной самим Всевышним? — Нелепый вопрос. После этой поездки, знаменательной исцелением хозяина свиней и бесследным исчезновением целого стада в болоте, Савва увеличил свою богатую коллекцию икон сразу чуть ли не наполовину! Вот тогда он впервые почувствовал азарт! Какая боль раздирала его сердце! Какое наслаждение испытывал он в тот миг! А это был всего лишь азарт! И ведь азарт мог легко перейти в неуправляемую страсть, и он бы вошел в музейные каталоги как коллекционер икон. Коллекционер икон! Какой позор, какое нравственное падение, какое дилетантское отношение к преданию Руси. Провидение ниспослало ему тогда работу над спектаклем по рассказам Достоевского, и он, разбирая тексты русского гения, переосмыслил значение иконы, даже тогда в застойные безбожные времена! Это сейчас он понимает, что каждая икона была явлена ему, чтобы он сберег ее для передачи в восстанавливающийся монастырь, а тогда он, как больной лудоманией, с нарастающим азартом приобретал и складывал одну к другой в своем кабинете. Хранил их до поры, пока не попал на Соловки.

                                        †

Монахи только начали изгонять царившую здесь повсюду предвестницу мрака пустоту и возрождать тихую затворническую жизнь обители, издревле укрывавшей опальных, но превращенную совдепией в жуткий лагерь с аббревиатурой «СЛОН» и потерявшую за семьдесят лет не только купола и кресты, но и почти все иконы. Пустота, как ненасытная галактическая черная дыра, сожрав всю утварь и священные образа, угрожающе подобралась к многовековым постройкам, намереваясь проглотить даже гигантские валуны и пудовые булыжники, которые искусной стеной окружали монастырь и охраняли его целостность и независимость.

Савва, зайдя в надвратную церковь Благовещения Пресвятой Богородицы, увидел голые щербатые стены с ржавыми коваными кольцами. Из ниш, углов, из стенных проемов тянуло мглистой сыростью и почти явственно ощущалось присутствие потусторонних сил. Здесь был водораздел: человек, находясь тут, чувствовал себя на грани между пробивающимся с небесной высоты светом и тьмой, тянувшей вниз в пропасть так медленно и устрашающе, как всасывают добычу зыбучие пески пустыни Сахары с пугающим протяжным завыванием… Дыхание перехватило у Саввы, как будто он стоял пред разверзшейся бездной и смотрел в безмолвную пустоту, готовясь к прыжку… И благо, что откуда-то сверху из-под купола на плечо Саввы спустился голубок. «Блаженны нищие духом», — раздалось в просторах пустого храма, и эхо долго металось от стены к стене, обнажая тишину.

В этот момент, вслушиваясь в отзвук собственного голоса, Савва осознал весь ужас духовного вакуума:

— Как страшно в храме, где стены без фресок, где на месте иконостаса зияющая пустота! Как холодно, как пронзительно холодно! Вот так и души многих, уже очень многих, опустошены безверием от безнадежности и безысходности: смотришь в лица современников и видишь в их глазах эту зияющую пустоту и этот потусторонний холод! Нет, нет! Конечно, есть исключения, и эти исключения особенно заметны среди молодежи и детей. Молодость часто бывает ближе к истине, потому как чиста, кротка и беззлобна, а дети — малые дети — в большинстве своем ангелоподобны. Да, это исключения, но возможно эти исключения и удерживают наш мир от власти тьмы.

                                        †

Савва быстро собрался и уехал с острова, пообещав игумену вернуться максимум через неделю. И пока он плыл по Белому морю, мрачный образ гнетущей мглистой пустоты то и дело накатывал на него, будто проверяя на прочность его намерение — передать монастырю всю коллекцию икон. Но, видно, так как он решился на это в одно мгновение, именно в ту секунду как взглянул в зияющий провал разверзнутой бездны, то и колебаний никаких не испытывал, просто не за что было сомнению зацепиться, настолько цельным виделся образ пустого храма, настолько — неприступным, смиренно ожидающим чуда возрождения. Несколько лет спустя, записывая в дневник эту поездку на Соловки, Савва даже воспроизвел мысленный диалог с темной силой, якобы уговаривающей его не отдавать иконы.

«Темные силы окружили меня и мягкий вкрадчивый голос проник мне в голову:

— И зачем ты лишаешься такого богатства? Кому хочешь отдать все, что нажил своим трудом и талантом? Монахи — бездельники и шарлатаны! Все религии решают один вопрос — как обогатиться за счет другого! И ты знаешь это! Ты же — гений!

Но мой разум не поддался соблазну речей князя тьмы — его логика хромала. Ведь если он сам признает, что моя коллекция икон безмерно ценна и при этом безудержно поносит монахов и священство, то значит он противоречит сам себе, и все, чтобы он ни говорил — ложь. Я вышел на палубу и прокричал в бушующий простор Белого моря:

— Ложь! Если она не бесценна, то чего бы тебе виться вокруг меня! Значит — бесценна! И бесценна бесспорно преданьем веков и светом истинной веры.

Только я прокричал это, как голос в моей голове исчез. Более того, Белое море успокоилось, и стая лобастых белесых, будто седых, белух радостно приветствовала наш корабль фырканьем и фонтанчиками; и далее белухи так и сопровождали нас до монастыря».

                                        †

Савва отдал все собранные за двадцать лет гастролей иконы, отдал их все разом наместнику возрождающейся обители, когда через неделю, как и обещал, вновь посетил Соловки. Видимо, узнав о склонности к старинным предметам и, особенно, к артефактам, и в знак особой благодарности за спасенные иконы, игумен передал Савве многовековую власяницу. От нее веяло смирением и тяжким грузом времени: с виду легкая, она была на удивление увесиста. Оставшись один в келье монастыря, Савва не удержался, сбросил рубашку и примерил власяницу прямо на голое тело, как и носили раньше монахи. Надевая ее, он думал, что груз веков, впитавшийся в верблюжью шерсть, прижмет его к земле, но власяница будто окрылила его: он почувствовал, что пролетает сквозь времена, и всевозможные видения нахлынули и взбудоражили его неугомонное воображение. Он вдруг увидел себя в образе Преподобного Соловецкого святого Елисея Сумского, про которого только что, при передаче власяницы, говорил ему игумен. Савва стоял, замерев и боясь пошевелиться. При каждом маломальском движении, при каждом вздохе власяница врезалась в кожу и нещадно кололась, и как будто сотня маленьких скорпиончиков ползала без устали по его телу, щекоча и покусывая. «Скинь власяницу и вздохни свободно!» Но Савва стоял без движений, боясь спугнуть и остановить метаморфозу происходящую с ним — он просто, как наяву, начинал отождествлять себя с Елисеем Сумским и проживать последние дни святого в его образе… Метаморфоза происходила и с окружающими его предметами и с общей атмосферой…

11. Схима преподобного Елисея Сумского

Преподобный Елисей лежал в плывущей по Белому морю лодье с распахнутыми в умиленье глазами и смотрел в звездное небо. К этой лодье была привязана борт в борт еще одна точно такая же лодья, тоже из монастыря. Несколько монахов стояли в них на коленях и молились… Едва-едва пошевелив губами, Елисей обратился к одному:

— Феофилакт, до монастыря верст шестьдесят будет?

Коренастый с выцветшими глазами Феофилакт ответил нараспев с паузами, словно ожидая одобрения от Елисея.

— Не меньше… Ветер не в подмогу… Суток двое идти будем… Не меньше…

— Не осилю обратной дороги, вижу огни небесные.

— Так и я вижу, вона там вдалеке…

— Нет, Феофилакт. То Су́мский остро́г нашей обители. Направьте лодьи к подворью и там постригите меня в ангельский чин.

— Без игумена? Схиму?

— Преподобный Зосима Соловецкий будет за меня ходатайствовать. Братия, сами увидите и услышите!

Феофилакт многозначительно взглянул на молящихся монахов: еще очень молодого Сергия и почти седого Фому.

— Слышали? Кто видит огни?

Сергий удивленно поднял брови:

— Так ты ж сам токмо Елисею говорил, что видишь…

— Эт я так, чтоб успокоить умирающего… А так, не знаю куда и плыть.

Елисей еле заметно улыбнулся:

— Заботливый ты, Феофилакт! Не печалься! Сейчас святые Соловецкие помогут нам добраться до подворья монастыря: плывите прямо за совой, что пролетит над нами. А там и звон колокольный услышите, и огни увидите…

Феофилакт посмотрел на Фому и Сергия и указал им знаком наблюдать за небом, потом обратил взор на смиренно лежащего Елисея и громко нараспев выдохнул братии просьбу, как заклинание:

— Смотрите, не проморгайте…

Молящиеся перевели взор на небо, не переставая творить молитву, а Феофилакт взял ковш, черпанул из братины медовуху и попытался напоить Елисея.

— Глоточек, глотни — это тебя поддержит.

Елисей опять слабо улыбнулся Феофилакту, их взгляды встретились. И тут Феофилакт увидел в расширенных зрачках Елисея отражение летящей птицы. Он замер, перевел взгляд на ковш, что почти прижимал к улыбающимся устам Елисея и увидел отражение летящей птицы на дрожащей поверхности напитка — ковш как огромный зрачок отслеживал полет полярной совы.

И в этот момент Фома вскочил с колен, и едва не опрокинув лодьи, прокричал:

— Вот летит, вот оттуда… ох, и немалая она и вся белая…

Огромная полярная сова неторопливо пролетела прямо над монахами. Феофилакт перекрестился во славу всех святых и указал рукой:

— Ну, так значит, как и говорил наш брат Елисей, плывем за совой.

Поплыли. Туман закурился вокруг лодьи, сбивая и путая. Через некоторое время послышался голос Елисея.

— Феофилакт, туман сгустится, так вы плывите на звук колокола. При отпевании смотрите за свечой, что будет в руке у меня, как только пламя зашевелится, то значит я ожил, чтоб схиму принять. Сначала схима, а потом и отпевание. Скажи, что услышал меня, Феофилакт?

— Услышал. Свечу зажечь и смотреть на пламя…

— Молить Зосиму, Савватия и Германа — они помогут!

— Молить Зосиму, Савватия и Германа — они помогут!

Елисей затих, а братия молились до утренней зорьки, и едва усталость смежила им глаза, как сквозь густой белый туман до них долетел гулкий удар колокола.

Феофилакт сразу открыл глаза:

— Слышали? Это нам звонят. Поплыли.

Феофилакт оглянулся и увидел, что лодьи уже плывут в сторону колокольного звона, и ему показалось, что из тумана то вырастают, то тают в нем, то вновь вырастают, как призрачные видения, Зосима, Савватий и Герман, и вместе с Елисеем, так же как они сотканным из тумана, тянут лодьи, легко ступая по воде, как посуху.

Феофилакт склонился над старцем и пристально оглядел его лицо и фигуру. Елисей будто спал, но окоченевшие пальцы его подтвердили догадку Феофилакта, что душа старца отлетела в Божьи чертоги. И тут Феофилакт услышал доносящийся сверху голос Елисея:

— Сначала схима, Феофилакт, а только потом отпевание!

Эхо понесло слова старца по тихой водной глади, но, вернувшись через пару мгновений, разбудило Фому и Сергия.

                                        †

В храме Сумского подворья Соловецкой обители Елисей лежал со свечой в руках, а монастырская братия как-то робко почти что с испугом и удивлением неотрывно вопрошала на Феофилакта, который без остановок ходил вокруг гроба с кадилом. Постепенно кадило надымило так густо, что Фома увидел ходящих за Феофилактом трех монахов и признал в них Германа, Савватия и Зосиму. Вдруг пламя свечи разгорелось, осветив лик новопреставленного, и заколебалось, как и предупреждал Елисей. В разгоревшемся пламени свечи фигуры трех Соловецких преподобных приобрели прозрачное фосфоресцирующее сияние. От неожиданности Фома подался вперед и уже было протянул руку к Савватию, чтобы удостовериться в явственности виденного, как услышал голос Елисея.

— Фома! Тебе непременно надо вложить палец в раны?

Елисей встал из гроба и, склонившись пред святыми преподобными Зосимой, Германом и Савватием, сказал, что сильно скорбит о том, что он не пострижен в великий ангельский образ.

                                        †

Когда таинство пострига в схиму завершилось, причастившись Святых Тайн, Елисей опять лег в гроб и, закрыв глаза, произнес:

— Вот теперь совершайте чин отпевания и погребения. Начинайте читать псалмы.

Елисей глубоко вздохнул в последний раз и затих, почив о Господе, а душа его, устремившаяся вверх, задержалась на мгновение под куполом храма, чтобы бросить прощальный взгляд на молящуюся у гроба братию.

                                        †

Через столетия гроб с мощами преподобного Елисея вышел из земли, и Всевышний прославил Своего угодника неисчислимыми чудесами исцелений, которые не прекращаются и по сей день.

                                        †

От Елисея и пошел обычай вкладывать свечу в скрещенные на груди руки покойного, чтобы не погребли живого. А вдруг покойный не умер, а уснул летаргическим сном? Пламя свечи будет колыхаться, показывая, что надо повременить с погребением. Вот только Николая Васильевича Гоголя это не оберегло, и его так и похоронили спящего. А ведь, вложенная ему в руку свеча несколько раз угасала! Но никто не обратил на это внимания, даже священник Фома, отпевавший его.

                                        †

Звавший монахов на всенощную колокольный звон разрушил видения Саввы, и он, сбросив власяницу, как выползину, долго приходил в себя — настолько ярким и реальным было это нахлынувшее видение.

Успокоившись, Савва присел за письменный стол и записал все пережитое им в только что явленном видении.

                                        †

Больше Савва ни разу не надевал власяницу, и когда приехал домой, то сразу убрал подаренный артефакт за стекло в нишу, как в склеп, и только временами в сумерках становился рядом с ней и зажигал свечи на напольном подсвечнике, тоже древнем, привезенном с деревенских гастролей, найденном на месте сгоревшей больше века назад уездной церквушки. Сквозь пламя свечи Савва смотрел на власяницу и в отражении на стекле видел себя, будто одетого в нее. «А ведь это моя выползина, как сюртук Пушкина, в котором он уехал на роковую дуэль!» — как-то подумалось ему в один из таких моментов. И в тоже мгновение он будто услышал голос Соловецкого игумена:

— Власяница помогает монаху, напоминая о терпении и смирении; сотканная из верблюжьего волоса, она немилосердно колется, ни на секунду не позволяя забыть о каре небесной. В лихую минуту наденьте это вретище прямо на тело — оно обережет от необдуманных деяний и нерешительности.

12. Коллекционеры серебряных ложек

Савва стоял около власяницы, всполохи свечи оживляли его отражение, но он стоял, замерев, обдумывая свой новый замысел, еще не решив, что писать сценарий, пьесу или прозу. Иногда пьесу писать сложнее, особенно, если нет явного отрицательного персонажа — антагониста, или когда герой борется сам с собой, раздираемый внутренними противоречиями. Ну борется он сам с собой, а зрителю за чем следить? За актерскими гримасами? За сменой декораций? Но зрители не за тем пришли в театр, чтобы потусоваться, показать свои наряды и на других посмотреть, не за тем, чтобы просидеть в буфете, рассуждая в сомнамбулическом расслабоне о тщедушности человеческой натуры, выискивая виновных и оправдывая себя. В театр приходят, чтобы прикоснуться к прекрасному, пережить катарсис и через сострадание очистить свою душу, вернуть душе детское восприятие мира и добра. Посетивший настоящий театр, становится отзывчивее на боль ближнего. И театр, как Небесный Иерусалим, должен быть всегда праздником духа! Искусство должно побуждать тянуться к светлому, возвышенному, должно давать крылья надежды и укреплять в вере. Другого предназначения для искусства Савва не принимал — все другое всегда замешано на деньгах и имеет привкус серебряной ложки. Точно говорил Станиславский, что в искусстве можно заниматься либо искусством, либо собирать серебряные ложки.

— «Коллекционеры серебряных ложек» — хорошее название для пьесы про шоумена, вдруг осознавшего, что он своими деяниями опустошает не только свою душу, но и души всех на него смотрящих. Что должно произойти с его будущим героем — этим шоуменом, чтобы тот потянулся к Богу? Если в творчестве мы не говорим о Боге, то это не искусство, а — шоу! А что, если при съемках в монастыре, ему дарят старинную власяницу; он примеряет ее, когда остается в келье один, и начинает чувствовать себя Преподобным Елисеем Сумским. Это может быть интересно, тем более есть от чего оттолкнуться: сам не так давно испытал такую метаморфозу на Соловках. А Достоевский учил брать в основу произведений событие, которое пережил сам автор, как это было у него самого с «Кроткой» и с другими его шедеврами.

                                        †

Тихо-тихо к Савве подошла Ариадна, но для Саввы это не было неожиданностью, поскольку она всегда незримо присутствовала рядом с ним — настолько они были связаны духом и плотью.

— Что обдумываешь? Скажи.

— Представь, что в северный далекий от цивилизации монастырь, влекомый пока неведомо мне чем, приезжает всемирно известная звезда, допустим актер, или нет — режиссер.

— Представила. Могу сказать кого?

— Нет, нет. Пока не надо личностей — лишь образ. Мировая звезда перед отъездом с монастырского острова, оставшись один в келье, надевает подаренную ему трехсотлетнюю власяницу, и с ним происходит метаморфоза. Он в образе старца переносится на несколько веков назад и оказывается с несколькими монахами в лодье, плывущей ночью по Белому морю. Ему становится плохо, и он умирает. Братия плывет с ним к ближайшему подворью, и там во время отпевания он воскресает и просит наложить на него схиму. После свершения таинства он облачается в ангельский образ и ложится в свой гроб, который даже и не убирали, и умирает повторно! Душа его взлетает под купол собора и летит в тот монастырь, в котором находится он сейчас. Все возвращается на круги своя! В келье он стягивает с себя подаренную власяницу и будто пробуждается ото сна, но в глубине души он понимает, что это был не сон, а какой-то мистический скачок в прошлое. Что? Почему? От чего? Эти и другие вопросы готовы разорвать его сознание. «Власяница — вот причина всего!» — решает он и бросает ее в чулан, чтобы предать забвенью… Но он не оставляет власяницу, а вновь тянется к ней, желая снова надеть ее.

— И надевает?

— Надевает и снова оказывается в прошлом, но не таком далеком.

— Так где?

— Сталинские годы или может времена Достоевского. Суть не в том «где», а для чего?

— Для чего?

— Он постепенно с каждым перелетом узнает свое прошлое.

— Так смысл? Он его может изменить? — что-то затаилось в этом беглом вопросе, какие-то мысли бередили Ариадну, и это было очень заметно, но Савва не придал значение прозвучавшему вопросу и ответил также бегло, как прозвучал вопрос.

— Зачем изменять прошлое?

— Чтобы изменить будущее!

Сказав это, она скользнула по нему таким пронзительным взглядом, который любого иного ввел бы в ступор. Но Савва был настолько далек от действительности, что не заметил этот взгляд. Точнее, он его заметил, но со значительным опозданием — он по инерции продолжал рассуждать о еще ненаписанной книге, и образы, владеющие им в данный момент, будто перенесли его в другую вселенную, которая существовала в параллельном мире в другом измерении. Понятно, что даже мыслями он не мог находиться сразу в двух местах одновременно. И пока он пребывал художественными грезами в далеком 15 веке, лишь на подсознательном уровне фиксировал происходящее с ним здесь и сейчас. Потому он и не проникся сразу скользнувшим по нему взглядом его любимой Ниточки, потому и не попал сразу ее взгляд в его сердце! И в том не было его вины: разве мы можем обвинять звезду в небе, что свет от нее доходит к нам через сотни лет!

— Зачем изменять будущее! Да нет — это штамп, который не имеет продолжения, — это лишь бесконечное хождение по кругу. Он должен тщательнее изучить свое прошлое, вспомнить его, чтобы полнее проживать настоящее. Вот в этом ракурсе полеты в прошлое интересны и познавательны. Естественно, наш путешественник меняется в лучшую сторону, хотя не факт! Но нет, предположим, что меняется только в лучшую, а то будет жанр ужастика или того хуже! В прошлом он может задать вопросы великим людям, для нас уже ушедшим, и получить прямо от них ответы. Ведь мы, по христианской теории, после своей смерти можем встретиться с давно умершими гениями, а тут у него есть возможность встретиться с ними, не умерев. Естественно, что все это в рамках художественного произведения, но это не вымысел или домысел; это такой духовный литературный жанр. Я бы его назвал: ирреальный поток сознания.

— А как узнать, о чем он спрашивал ушедших гениев? И что они отвечали?

— Слетать туда!

И на удивленный вопрошающий взгляд Ариадны Савва и открыл нишу, в которой висела старинная соловецкая власяница и, намереваясь облачиться в нее, сбросил рубашку. Но Ариадна остановила его тихим мягким голосом.

— Подожди, Савва. Я должна тебе кое-что сказать.

И только тут до него долетел тот скользящий взгляд, что бросила Ариадна, восклицая несколько минут назад:

— Чтобы изменить будущее!

Теперь тот взгляд проник в его сердце «светом далекой звезды», холодным светом.

«Так она хочет слегка подкорректировать наше настоящее, вернув меня в безвозвратно ушедшее прошлое?» — нелепая мысль пронзила сознание Саввы.

Эта мысль принуждала его, идущего вперед, оглянуться назад, призывала остановиться и переосмыслить былое — то что было ими пережито шесть лет назад, но кроме грусти потери от этих щемящих воспоминаний (он был в этом уверен) вряд ли что-нибудь в их душах могло бы пробудиться! Конечно, он не внял этой мысли и опять протянул руку к власянице, но тихий шепот Ариадны еще раз остановил его.

— Савва, единственный мой!

Савва замер, услышав в голосе Ариадны ненаигранное волнение, граничащее со смятением чувств. Это заинтриговало Савву настолько, что он весь обратился в слух.

— Савва! Ты хочешь вернуться на шесть лет назад? Не надо ворошить прошлое — пойдем вперед. Я готова.

Это было действительно неожиданно — это не поворот назад в прошлое, а прыжок вперед в будущее. Савва взял власяницу, но не стал ее надевать, а протянул Ариадне.

— Попробуй! Это вретище поможет тебе мысленно, я бы даже сказал мистически, перенестись в мир, о котором ты алчешь, но может быть и сама не знаешь его. Да и откуда ты можешь знать его — ведь ты в нем не бывала! И вервица тебе тоже поможет. Эта из тысячи узелков на тысячу молитв по преданию была сплетена Пахомием Великим в Египте. Сейчас бы мы сказали, что это его изобретение. Говорят, что это — лестница на небо, или по-другому — Лестовка; а узелки — это ступени «земля — небо».

— Вся Лестовка из тысячи ступенек? Столько ступенек до неба?

— Мистически… Тысячи Иисусовых молитв…

Она в нерешительности стояла перед ним и смотрела на вздувшиеся вены протянутой руки, в которой Савва держал власяницу. А Савва смотрел ей в глаза и ждал, когда она решится посмотреть в глаза ему. Но она медлила и все смотрела на власяницу, повисшую на руке мужа. Савва вдруг вспомнил «Страшный суд» Микеланджело на плафоне Сикстинской капеллы, где Буонарроти изобразил себя в образе содранной кожи грешника: Савве подумалось, что власяница уж очень похоже свисает с его руки, как на фреске кожа, содранная с грешника. Это отношение гения к своему творчеству: ведь многие считают, что так Буонарроти изобразил себя! Микеланджело всю душу вложил в свои творения, и душа его давно была у Бога. А теперь Богу предстала лишь кожа с его земной плоти, носимая им оболочка, когда-то скрывающая душу. Протягивая власяницу, Савва будто бы предлагал Ариадне примерить обличие гения!

— Что ты медлишь? Ведь ты пока еще не понесла, а только мечтаешь про это!

— Откуда ты знаешь? Как ты догадался? Я не говорила тебе? Это только мои тайные мысли, сокровенные мысли… И это тебе ведомо? — из ее уст этот вопрос прозвучал как обвинение. Хотя может быть ей не понравилось то, что он озвучил вслух свои мысли.

— Нет. Это мне не было ведомо до той минуты, пока ты не сказала, что готова!

Он не оправдывался, хотя в его словах и звучали пафосные нотки, совсем ему несвойственные. Но она правильно поняла эти нотки — волнение за того, кто еще не родился, но уже, (как бы это сказать точнее, не грубо сказать, но точно) но уже… но уже присутствует здесь с ними в разговоре и имеет право голоса! И она нашлась и задала вопрос, который прозвучал как робкое утверждение.

— Так ты не против? — ее голос дрожал, но эта дрожь придала ее голосу такое очарование, что взволновала его еще сильнее.

— Ниточка, разве я могу быть против ваших голосов! Конечно, я «за»!

«Ваших! Он сказал: ваших голосов! Да! он действительно гениально все чувствует и понимает!» — эта мысль озарила ее и отрезала пути к отступлению.

Савва стал убирать власяницу за стекло, но Ариадна, находясь под впечатлением от его последних слов и поддавшись познавательному инстинкту любящей женщины, вдруг протянула руки и прикоснулась ладонями к грубой шерстяной материи. Власяница будто ожила и припала к рукам Ариадны. И в следующее мгновенье Савва с удивлением увидел, как его Ниточка кружится в медленном танце в обнимку с рубищем. Ее ноги не касались пола, и сама она была будто соткана из световых лучей. Темп танца все возрастал, и Савва уже не успевал следить взглядом за ее перелетами по залу, но почему-то замечал, как пальцы Ниточки перебирают один за одним узелки многоступенчатой вервицы. Когда вместо очередного узелка ее пальцы коснулись крестика, Савву неожиданно бросило на нее, притянуло, как металл притягивается мощным магнитом; не в силах противиться этому притяжению он успел раскрыть объятья и подхватить ее, но вспышка ослепительного света хлестнула ему по глазам, он невольно зажмурился и согнувшись медленно повалился на пол, бережно положив Ариадну рядом с собой.

                                        †

Ариадна между тем лицезрела странную картину: по подснежникам, ковром лежащим в молодой дубовой роще, она шла вместе с Саввой. Глаза у Саввы были закрыты, и поэтому она была ему за поводыря. Подошли к роднику, наклонились и умылись… Ариадна омыла глаза Савве, а потом опрокинула ладошки с водой себе на лицо и зажмурилась от прохлады…

Когда Ариадна открыла глаза, то оказалось, что они с Саввой стояли у подножия лестницы, уходящей ввысь. На две ступеньки выше стояла матушка Феодосия и протягивала ей руку, показывая, что им надо подниматься по ступеням. Ариадна, заметив, что ступени немного раскачиваются, предупредительно взяла за руку Савву, но тот успокоил ее:

— Не волнуйся, я прекрасно все вижу.

— Как? У тебя глаза закрыты?

— А сердце для чего? Я вижу сердцем! Эта лестница уходит в небо, и нам надо на каждой ступени, пока мы поднимаемся, читать Иисусову молитву, непрестанно читать.

Они зашептали молитву и стали подниматься вверх, а матушка Феодосия шла впереди, преодолевая ступени намного быстрее чем они, и скоро исчезла в облачной дымке. Когда они поднялись выше крон деревьев, облака расступились и прямо над их головами нависла ожившая фреска «Страшного суда» Микеланджело. Они были в центре, под ними разверзся ад, а совсем рядом с ними стоял апостол Петр с ключами от рая. Савва, не открывая глаз, потянулся рукой к содранной коже грешника, которая болталась над его головой, но лестница зашаталась, и он, удерживая равновесие, опустил руку.

— Смотри, Ниточка, это же наша власяница! — почему-то с удивлением воскликнул он.

Савва поднялся чуть выше и, дотянувшись, крепко ухватился за потрепанный край власяницы. Но тут лестница изогнулась и пошла волнами, и Савва с Ариадной, не удержавшись, сорвались вниз. Он, не выпуская власяницы, успел подхватить Ниточку на руки и крепко прижать к себе; власяница раскрылась над ними, как купол парашюта, и замедлила их падение. Мимо них пролетели в морскую пучину несколько человек, которые видно раньше них стали восходить по лестнице в небо, но тоже были сброшены с взбунтовавшейся лестницы. Савву и Ариадну отнесло в сторону, и они упали на белый ковер из подснежников, и лепестки первых весенних цветов снежными хлопьями закружились над ними. Последнее что увидела Ариадна, как сквозь белые хлопья на нее опускается тяжелая плотная власяница, шерсть которой забилась ей и в нос и в рот и не позволяла вдохнуть.

                                        †

Ариадна открыла глаза и увидела бледного, как смерть, Савву, склонившегося над ней.

— Слава Богу! Очнулась! Перепугала же ты меня: не дышала минуты две! Если бы не крещенская вода… ты уже синеть начала!

— Что произошло?

— Ты взяла власяницу, покружилась с ней секунд двадцать и внезапно упала. Я едва успел подхватить тебя, а то бы головой об пол ударилась.

— И что?

— Минуты две не дышала!

Ариадна недоверчиво смотрела на Савву, ожидая, что он сейчас рассмеется и признается в розыгрыше, но взгляд его был на удивление серьезен.

— То есть, ты не помнишь, как мы с тобой поднимались по лестнице в небо?

Савва, услышав такое, едва не раскрыл рот от удивления.

— Так, так, так! Расскажи где ты была? Что видела, с кем встречалась?

— Тебя, ослепшего, я вела через дубовую рощу, усыпанную подснежниками. У родника мы умылись, и появившаяся откуда-то матушка Феодосия повела нас по лестнице в небо…

— Дальше!

Ариадна показала на потолок, на котором Савва в форме коллажа воспроизвел мини копию фрески «Страшного суда». Коллаж был объемный, и некоторые предметы, например, ключи от рая, что держит Петр, действительно свисали с потолка.

— Вот!

— Что вот? Вспоминай, Ниточка! При чем тут «Страшный суд» Буонарроти?

— Ни при чем! Просто ты потянулся за власяницей, лестница изогнулась змеей и сбросила нас вниз… Вот и все!

— И ты все это увидела за пару минут?

— Только по лестнице мы поднимались несколько часов, а до этого шли по роще.

— Понятно! Когда шесть лет назад я расписывал потолок, ты беременная забралась ко мне на самый верх… конструкция не выдержала, и мы рухнули на пол…

— Я несла тебе еду!

— «Я несла свою беду по весеннему по льду!» Да я не про то! Твое падение с этой виртуальной лестницы, видимо как-то связано с тем нашим реальным падением. Может это предостережение?

Они смотрели друг другу в глаза и молчали. Наконец, Савва поцеловал ее в голову и пошел из зала, будто убегая от разговора и воспоминаний. Она не выдержала и громко спросила ему в след.

— От чего? От чего предостерегать?

Он остановился в проеме двери, повернулся к ней, и прежде чем выйти сказал каким-то отрешенным голосом:

— Не знаю от чего! Может, от кого? Может, от нас самих!

Он ушел, потом вдруг вернулся, но уже не такой колючий, уже совсем свой, принял позу витрувианского человека Леонардо да Винчи, благо дверное отверстие позволяло, и произнес обволакивающим сознание голосом.

— Забыл тебя предупредить: у нас вечером встреча с инвесторами, встреча с коллекционерами серебряных ложек.

13. Ослепление

Вокруг Саввы царила творческая атмосфера, которая для человека со стороны показалась бы бедламом, таково было состояние кажущегося беспорядка. Табличка на двери предбанника кабинета Саввы так и гласила: «Bethlehem». На иронические вопросы пришедших к нему в первый раз он неизменно корректно отвечал вопросом:

— Вы знаете хронику Bethlehem?

Конечно, никогда никто не откликался на его вызов, а всегда, без каких-либо исключений, повисала неловкая для посетителя пауза, и Савве приходилось не без удовольствия рассказывать свою трактовку этого ложно понимаемого большинством образа. Причем Савва начинал с того, что переворачивал табличку, где с другой стороны была надпись: «Бедлам». После этого перевертыша посетитель деланно улыбался, всем своим видом показывая, что он уразумел мысль и боязливо хихикал, дескать ясно, и как изящно все, каламбурно и просто! Иногда даже восклицал:

— Ах, как оригинально! Какая метаморфоза!

А Савва продолжал спрашивать и постепенно вводил в транс пришедших:

— В чем заключается метаморфоза превращения «Bethlehem» в «Бедлам»? Ведь «Bethlehem» произносится по-русски как Вифлеем, город откуда пришла Благая весть! При чем же тут «бедлам»?

На эти вопросы Савве тоже весьма редко отвечали, правда, уже никто не хихикал, даже закоренелые атеисты, понуждаемые начальством посещать церковь и «престижные монастыри» — которые так окрестил народ за частые наезды в них власть имущих — даже они, непривыкшие и неумеющие молчать, молчали. Дальше и теперь, уже в тишине, Савва говорил тоном, намекающим слушающим, что они, конечно, это все знают, но кое-что могли позабыть, и поэтому он просто напоминает:

— Изначально один из старейших монастырей Лондона назывался «Звезда Вифлеема», но потом его название исказили французы, произнося не «Bethlehem», а на французский манер «Bethléem». Что по-русски стало звучать как «Бедлам». В 13 веке монастырь превратился в госпиталь, а с 14-ого века там лечили душевнобольных, причем лечение было насильственным. То есть, Бедлам — это пример первой психиатрической клиники. Постепенно слово «бедлам» приобрело нарицательный смысл, обозначающий лишь психиатрическую лечебницу, а вскоре вообще — крайний беспорядок и хаос не только в голове у индивидуума, но и в природе, да и во всем, что окружает нас в городах. Теперь «бедламистами» называют любых сумасшедших, даже в переносном смысле.

Кто-нибудь обязательно спрашивал Савву:

— Так какое значение вы придаете этим надписям на табличке на двери в ваш кабинет?

— Как говорила Ахматова: когда б вы знали из какого сора… и так далее, понятно?

— Не совсем.

— …растут поэзии цветы! — это вольное продолжение Ахматовой. Анна Агатовна считает… Да! Агатовна, а не Андреевна! Вы, конечно, поняли, что это не оговорка, а дань уважения к Андрею Андреевичу Вознесенскому, который написал: «Попробуйте купить Ахматову. Вам букинисты объяснят, что черный том ее агатовый куда дороже, чем агат». Так вот, Анна Агатовна считает, что поэт не должен стыдиться своих чувств — на то он и поэт! Понятно? То есть, если честно, то вам совсем не понятно? Понятно!

Все без исключения молчали и с любопытством смотрели на Савву, а он, дождавшись этого пристального внимания, продолжал:

— Ладно! Ничего… Представьте себе приготовление праздничного обеда из десяти блюд и громадного торта на сто человек минимум. Если мы зайдем на кухню в момент приготовления этих блюд и будем судить об их качестве, глядя на бедлам вокруг, то мы сочтем себя сумасшедшими, что заказали такой обед для такого количества народа! Но если мы дадим профессионалам доделать свою работу, то званный обед пройдет на «ура».

Обычно после небольшой паузы кто-то из гостей вопрошал:

— Тогда надо было написать: «Кухня». Так?.. Так?..

Говоря «так» вопрошавший искал поддержку окружающих, но никто не успевал ничего сказать, потому что Савва начинал картинно по-итальянски жестикулировать руками, привлекая к себе внимание, и скоро овладевал слушателями полностью.

— Это если вы готовите еду для плоти, то да. Но мы создаем духовную пищу. Мы задумываемся о душе, о нравственности… И в идеале мы хотим донести «Благую весть» в души зрителей посредством искусства. Будь то спектакли, кинофильмы или другие формы эмоционального воздействия. Главное — разбудить души пришедших к нам, ведь если пришли, значит, тянутся к свету. Значит, хотят вырваться из тьмы, хотят вырваться из воронки, затягивающей в рутину повседневного быта и окунающей в него с головой. Им надо помочь: указать путь спасения, осветить дорогу. Поэтому мы должны быть светом. Вы можете спросить: а что если не проснутся?

— Да! А если не проснутся?

— Хороший вопрос, тонкий! Проснутся! Если свет яркий ослепительный, то проснутся! Мы же не обвиняем никого в том, что он спит, ожидая! Ведь даже апостолы заснули в саду Гефсиманском, когда ждали Христа. Христос молил о чаше, а они заснули прямо на земле в придорожном ковыле. Они спали, а Христос молил… молил в кровавом поту! А они спали…

— Они спали, но ОН…

— ОН разбудил спящих апостолов! И все! Просто разбудил. А мы будим всех, кто делает первый шаг к свету, то есть, делает шаг к нам навстречу! Вам суждено жить в наши дни! Вам закладывать фундамент для будущего, в котором будут жить наши дети. Культурный пласт — это та глина, которая скрепляет платформу. Поэтому отстранение расценивается как предательство будущего.

                                        †

Так Савва подбирал инвесторов для своих фильмов и спектаклей. Он брал столько сколько давали, и ни разу не называл необходимую для работы сумму.

— Сколько будет денег — в такую сумму и будем укладываться! Благо у нас в творческом портфеле много чего имеется!

Тут он ни на йоту не преувеличивал: только непоставленных оригинальных сценариев и пьес у него было более двух десятков. Поэтому правильнее было сказать не портфель сценариев, а портфели сценариев и пьес! Чего у него только не было: мистические притчи, поэтические драмы в стиле баллад, скоморошья опера, драматические эпичные картины на основе эпосов и сказаний, камерные пьесы, драматические эссе, философские притчи, кинематографические биографические романы, хроники из жизни гениев, даже комедийно-сатирические сериалы… И все оригинально и, главное, свежо, живо и интересно!

Кто-нибудь непременно спрашивал о возможности ознакомиться поближе с творческими проектами, якобы, чтобы выбрать в какой вкладываться. На что Савва рассказывал о заказе на одну из картин Брейгеля.

— Заказчик сказал Брейгелю, что он ждет от него шедевра, и что этот шедевр будет подарком его невесте. Мастер попросил показать ему невесту и получив отказ, написал гениальное полотно «Избиение младенцев». Конечно, вы помните, что там изображено как у матерей отнимают младенцев и тут же умерщвляют… Умерщвляют детей прямо на глазах у матерей! Этот сюжет Брейгель взял из Евангелия, когда Ирод, веря предсказанию, сделал из Вифлеема Бедлам, убив всех младенцев двухлетнего возраста и младше! Многие матери сошли с ума… Заказчик, не ожидавший ничего подобного, оторопел, когда увидел полотно и, вникнув в сюжет, разрыдался искренними слезами. Когда он успокоился, то объявил Брейгелю, что не может подарить эту картину своей избраннице. На что Брейгель ответил, что если на нее не произведет картина такое же действие как и на него самого, то она не может быть его избранницей! Заказчик согласился и взял картину.

                                        †

В круг общения Саввы и Ариадны входили весьма значительные фигуры бизнеса и политики. И это было естественно, ведь все они были самодостаточны и не зависели ни от кого, но всем им без исключения не хватало в работе творческого полета, импровизации и наития. Вот все они и тянулись к Савве и его Ниточке: политики понимали, что это дополнительный пиар, финансисты — оправдание трат, а продвинутые предприниматели, среди которых были и владельцы заводов, радели за повышение уровня нравственности и культуры в стране, понимая, что крепкая стабильная экономика возможна только при высокой морально-этической культуре.

На всех встречах с будущими вкладчиками в кульминационный момент, когда гости уже освоились и слегка закусили, Савва произносил свой монолог, выверенный и отрепетированный, как монолог Гамлета «Быть или не быть?»:

— В процессе составления бюджета обсуждаются все важные вещи, но как только он утвержден — извините, все. После обсуждаются только бизнес-вопросы: дистрибуция и так далее. При этом все думают, что кино до конца не просчитать. Это понимаешь, но не сразу, а после ушибов, существенных ушибов и потерь! Это — на первый взгляд неприятное открытие меняет тактику работы. Чтобы в кинобизнесе все контролировать и предугадывать, нужно построить корпорацию со своим производством, со своей дистрибуцией, со своими независимыми финансовыми группами. То есть, должно быть логистическое объединение по вертикали и по горизонтали. Чтобы так интегрировать кинопроизводство необходим поток свободных, я бы даже сказал: легких денег. Эта кинокорпорация в обязательном порядке должна завершать около тридцати сделок в год! Сюда входит буквально все: запуск полного цикла съемок минимум десяти полнометражных фильмов, заказ оригинальных сценариев, купля и продажа прокатных прав, купля литературной основы для сценариев, выкуп и досъемка остановленных фильмов, даже на стадии post-production. Кинокорпорация — это несколько киностудий. Просчитать творческие удачи и неудачи невозможно, но сбалансировать — реально! И учтите, что в свете действия американского закона FATCA (Foreign Account Tax Compliance Act, то есть Закон о соблюдении налогообложения иностранных счетов, сокращенно FATCA), ваши банки могут закрыться в одночасье, ваша недвижимость приватизируется Евросоюзом мгновенно; яхты и самолеты тоже отберут, так как Европа вслед за американцами состряпали свой Евро закон по аналогии Американского. И только интеллектуальную и творческую собственность, то есть ту собственность, на которую распространяется закон об Авторском праве, отобрать никогда не смогут! Поэтому вложение в киноискусство — наименее рисковое из всех инвестиций. Так что представьте себя Гамлетом и ответьте на вопрос: «Быть или не быть?»

                                        †

Когда гости расходились, Савва с Ариадной оставались одни и продолжали беседу, будто не замечая, что остались одни.

Вот и сейчас, после ухода гостей-инвесторов на ночной спектакль для залетной знаменитости, из слушателей «осталась» только жена, жаждавшая первой прочитать рукопись нового произведения. Савва еще раньше при гостях заинтриговал Ариадну увесистой папкой:

— Вот здесь окончательный вариант повести, по которой буду писать сценарий. Повесть про схимонахиню матушку Феодосию.

Теперь он взял папку в руки и показал, как та тяжела и сколько соков из него выжала, пока он ночами шлифовал ее.

— Название фильма надо придумать, а в остальном я все предусмотрел, все разложил по полочкам. Что ты так смотришь? Жалеешь, что не пошла на ночной спектакль?

— Хочу, чтобы ты мне прочитал.

— Так я и принес тебе для чтения!

— Ну нет! Ты уж, пожалуйста, читай мне вслух и трактуй, чтоб я все увидела!

— Хорошо, хоть и категорично! Что у тебя за взгляд сегодня какой-то необычный, интригующий?

— Ты заметил!

— Шутишь! Это невозможно не заметить!

— Вот как закончишь с чтением, то скажу.

— Ладно. Заодно проверим, а вдруг еще что-нибудь припишем или исправим! Итак, в одном департаменте служит один человек…

— Что? Что ты читаешь? Это же Гоголевская «Шинель»?

Савва не смог сдержать смех, обнял Ариадну и стал щекотать.

— А я думал ты не слушаешь, думал, что засыпаешь.

Ариадна не подалась на щекотание и коротко отрезала:

— Читай!

— С подзаголовком? Или…

— Чита-а-ай!

— Это литературный вариант, подготовленный для публикации. Подзаголовок: почти документальный рассказ. И еще один подзаголовок: все описанные события не вымысел. Герои — реальные люди и носят те же имена, что в данном рассказе…

— Ну, давай уже-э-э!

После этого ласкового окрика Савва начал чтение вкрадчивым тихим голосом так, как будто нашептывал заклинание прямо ей в ухо; и голос и впрямь побежал с дрожью по жилам, защекотал, заворожил, вовлекая в мистическую атмосферу хрупкого мира, сотворенного Саввой.

— Тишина «А». Будто собирая силы для прыжка ввысь, но никак не решаясь на этот прыжок, багряный диск солнца завис на линии горизонта. Со всех сторон на солнце надвигались мрачные тучи, и было неясно, то ли совсем скоро тучи полностью закроют еще не успевшее подняться над горизонтом светило, и время обратится вспять, а мир окутает ночная тьма — тьма египетская… Кстати ты знаешь, что за образ «тьма египетская»?

— Это ты меня спрашиваешь?

— Тут кроме нас кто-то есть? Хотя может быть, ушедшие сейчас на ночном показе уже жалеют, что покинули нас. Чего не скажешь про меня и, надеюсь, тебя…

— Ты читай дальше, читай! Читателя и зрителя ты же не будешь спрашивать во время чтения или во время просмотра фильма: знаете, что такое «тьма египетская»?

— А что! Это стоящая идея! Тихо, тихо! Ладно, читаю дальше без остановок.

Савва быстро, действительно, без пауз и остановок, прочитал фантасмагорические сцены рождения Олега в воду. Ариадна сидела, замерев: она будто наяву проживала всю драматическую коллизию и перипетии услышанного, впустив виртуальную жизнь Агнии в свое сердце, одушевив ее и потом слившись с этой душой в одно целое. Так губка вбирает в себя инородное тело, так по весне в безжизненную куколку вдыхается жизнь, и та перевоплощается в бабочку. Савва, заметив такое глубокое погружение Ариадны в его рассказ, невольно сделал паузу и склонился к опущенной голове жены.

— Теперь начинается вторая часть, спустя шесть лет. Что ты голову опустила? Не легло?

Ариадна подняла голову, бросила на него неземной взгляд, и перед Саввой мелькнул вспышкой памяти образ порхающей Ариадны — Ниточки, как он тогда любил называть ее.

— В сравнении с тем, что сейчас пишут, что сейчас снимают, то есть в сравнении с тем, чем пичкают людей, вещь уникальная и мне очень-очень ложится на сердце и на душу! Просто я подумала, что то, что случилось с нами шесть лет назад… Ну ты понимаешь! Уже шесть лет прошло… Я хочу тебе сказать, что я… хочу ребенка… Слушая рассказ про Агнию, я заново пережила то, что… что случилось с нами… шесть лет назад… Ты помнишь?

Она говорила не гладко — с перебивками, с паузами, но настолько эмоционально и искренне, что и отвечать ей можно было только на высокой ноте откровенности — так, как говорят о самом сокровенном, самом ожидаемом, самом необходимом и единственном. Поэтому Савва и ответил тихим грудным голосом:

— Ты готова?

Ответил вопросом на вопрос, даже не пытаясь противоборствовать колыхающейся нервозности Ариадны, не пытаясь сдерживать ее, а напротив, распаляя и разжигая ее, чтобы она выговорилась и освободилась от тяжкого груза накопленных мыслей и переживаний за эти шесть лет. Всей душой Савва старался проникнуть в сердце ее, успокоить и вдохнуть сладкую уверенность возрождения.

— Ты готова?

— Шесть лет прошло. А теперь после написанного тобой, я говорю тебе: Савва поедем к матушке Феодосии, я хочу… пора… я готова!

Хотя Савва и ждал этого разговора все шесть лет, хотя знал, что этот разговор настанет, несмотря ни на что, но время стерло остроту ожидания, и эта высказанная вдруг готовность Ариадны стала для него неожиданной. Так всегда в жизни бывает: ожидаемое приходит именно в том момент, когда мы по прихоти Всевышнего забываем о том, чего ожидаем. Не философы мы в жизни, не философы, хотя пофилософствовать, если есть хоть один слушатель, мы горазды, ох как горазды! А смерть, тем временем, ходит где-то рядом, совсем рядом и приходит, когда перестаешь думать о смерти — вроде как смиряешься с ней костлявой. Это и есть вся наша философия! «Память о неизбежной смерти — вот что такое философия», — как говорил Мишель Монтень.

Готовность Ариадны стала для философствующего Саввы неожиданной. Причем неожиданной настолько, что сначала Савву внезапно обдало жаром, и перед глазами замелькали сцены ожидания у дома старицы, неземное порхание Ниточки, и их полет на рассвете над пробуждающимся лесом под пение птиц; потом также внезапно мороз ворвался в его душу — это он вспомнил те роковые сцены, когда должен был принять решение, кого оставить в живых: Ариадну или еще не родившегося ребенка? Эти воспоминания были очень эмоционально взрывными, очень болезненными. В глазах у Саввы потемнело, будто непроглядная ночь вторглась вдруг среди бела дня не в свои владения, и воцарилась, и торжествовала над белым, белым днем. Савва ладонью начал массировать глазные впадины, и стало легче, намного легче, но когда убрал ладони, то ничего не увидел, только мрачную туманную темноту. Ночь не хотела отступать и накрыла белый, белый день Саввы плотным поглощающим свет саваном.

— Ниточка, принеси мне власяницу… Говоришь шесть лет прошло! Шесть лет — как и для моих героев…

Ниточка, застыв, смотрела на Савву, как тот пытался открыть уже открытые глаза, как он пальцами задирал веки, и глаза едва не выкатывались из орбит. Ему было нестерпимо больно, но Савва терпел боль и не прекращал попытки «раскрыть» глаза. Желваки на скулах ритмично перекатывались, вены на висках неимоверно вздулись, артерия на шее лихорадочно пульсировала. Ниточка осторожно взяла его ладони, и тем остановила дальнейшую экзекуцию Саввы над своим лицом.

— Что случилась, Савва?

— Я ничего не вижу! Глаза не могу открыть!

— Они у тебя открыты… Успокойся.

Его пальцы нервно теребили рукопись, которую он так и не дочитал Ариадне, и видно, чтобы успокоиться, как просила Ариадна, и в большей степени, чтоб успокоить ее, он обратился к ней как давно не называл:

— Ниточка! Радость моя! Единственная моя! Возьми рукопись, прочти вслух для меня, и я успокоюсь.

Она положила ладони на его лицо, закрыла веки и прикоснулась к ним губами.

— Теперь только матушка нас вылечит! Слушай, читаю твою рукопись. «В частном двухэтажном доме, граничившим с парковой зоной, Агния хлопотала на кухне…». Нет, я не могу читать, когда ты ничего не видишь!

— Я скоро буду видеть!

— Объясни! Это опять экстремальные эксперименты с Яриком?

— Он сделал по моей просьбе муравьиную кислоту…

— Для чего?

— Чтобы я ослеп на некоторое время, но потом я передумал и убрал эту бутыль в нишу за власяницу…

— Так я ее оттуда достала и ты с коллекционерами серебряных ложек выпивал! Ох! Запечатанная бутыль с коньяком, как ты просил! Вы же всю бутылку выпили.

— Ну они-то не пили, а так пригубили из вежливости: они же торопились на спектакль.

— И ты выпил за них?

— Я же не знал, что ты достала эту бутыль из ниши! Я хотел понять: как это ничего не видеть?

— Чего проще! Наложи повязку на глаза, не на один глаз как в «Белом отряде», а на оба, и не надо пить муравьиную кислоту!

— Мне надо было ощутить безвозвратность!

— А обо мне ты подумал?

— Ниточка…

— Да, да. Конечно, ты и не забывал никогда! Ну что? Тогда я тоже должна выпить этот яд…

— Нет! Мне надо было почувствовать то, что чувствовал ослепший Бах, а тебе для чего?

— Я тоже хочу ощутить безвозвратность!

— Тебе нельзя: ты же сама мне сказала только что, что готова…

— Ты прав! Здоровьем ребенка рисковать нельзя, как и здоровьем его отца. Прямо сейчас едем к матушке Феодосии!

— Согласен. Поехали.

                                        †

Через несколько часов, на рассвете Савва и Ариадна подъехали к домику матушки. Ариадна остановилась на том самом месте, где шесть лет назад Савва ожидал ее. И сейчас она вышла из машины, как и тогда оставив Савву одного, но пообещала вернуться быстрее.

— Я только порасспрошу, когда матушка будет принимать!

Вернулась она действительно быстро. Села в машину, не сказав ни слова. Савва тоже молчал. Ариадна молча завела двигатель, и машина очень медленно поехала по проселочной дороге. Так и не сказав ни слова, они проехали минут десять. Когда Ариадна остановила автомобиль, Савва вдруг открыл дверь и вышел из машины. Будто видя, куда надо идти, Савва быстро шагнул в темноту и пропал. Исчез в предрассветных сумерках! Ариадна не ожидала от ослепшего Саввы такой прыти и, пораженная его выходкой, сидела в оторопи, беззвучно шевеля губами. Наконец, она очнулась и развернула машину так, чтобы фары светили в ту сторону, куда пошел Савва. Почти сразу она заметила мужа: он стоял около могильного креста и жестикулировал руками, будто разговаривал с кем-то. Действительно, кто-то в белой одежде стоял рядом с Саввой. Ариадна тут же выпрыгнула из машины и побежала к мужу, но в нескольких метрах от него споткнулась о камень и упала бы наземь, если бы Савва не поймал ее. Будто предвидя ее падение, он вдруг повернулся к ней с распростертыми объятьями, в которые она и угодила.

                                        †

Потом он будет объяснять этот разворот с распростертыми объятиями тем, что видел, как Ариадна побежала к нему и как наступила на камень. Но на вопрос Ариадны: как он мог это видеть, ведь стоял-то он спиной к ней? Да и какая разница, как он стоял: спиной или лицом — все одно — он тогда был слеп! А? Савва не вступал с Ариадной в полемику, а только хитро улыбался и отшучивался.

— Почувствовал свет фар, как свет далекой звезды! Главное, что я повернулся и поймал тебя!

Но эти разговоры будут потом, а сейчас…

                                        †

Сейчас, оказавшись в объятиях мужа, Ариадна замерла прижавшись к нему, а сердце ее колотилось как у выпавшего из гнезда еще не умеющего летать птенца.

— Я видела, ты с кем-то говорил?

— С матушкой Феодосией.

— Так сегодня сороковой день как она умерла!

— Я же слепой! Потому и видел ее.

— А где она сейчас? Здесь?

— Уже нет. Но она просила передать тебе, что если ты желаешь, чтоб я прозрел, то возьми бутылочку, что на ее могилке, и ороси мне глаза.

Мягко отстранившись от Саввы, но не выпуская его руки, Ариадна дотянулась до бутылки, что стояла около могильного креста, и несколькими движениями крест-накрест оросила Савву. Савва заулыбался и стал протирать лицо. Ариадна следила за его глазами с детской верой в чудо, той верой, которой уже не бывает у взрослых! А Савва как специально медлил и не открывал глаза. Ариадна не выдержала и взмолилась:

— Саввушка, родненький мой! Не тяни, посмотри на меня.

— Нет, не открою. Я и так тебя вижу!

— Почему ты не хочешь открыть глаза? Почему?

— Когда Бах внезапно прозрел, то увидел все в ином свете!

— Опять Бах! Причем здесь Бах?

— Я все-таки в какой-то мере из-за него ослеп!

— Так теперь и прозрей из-за него!

— Бах увидел все в ином свете, понимаешь? И это настолько поменяло его представление о жизни и об окружающих его близких людях, что он через несколько дней умер, не в силах вынести разительный контраст между миром сладких грез, где он пребывал сочиняя музыку, и действительностью.

— А как играть-то будешь, если не откроешь глаза? Сам мне говорил, что глаза — зеркало души! Чем воздействовать на зрителя будешь?

— Поедем в ту рощу, где мы были с тобой шесть лет назад на рассвете… и я открою там глаза…

— Там, где мы летали выше пташек небесных. Поехали…

                                        †