Бесплатный фрагмент - Телега с перебитым крылом

Глава 1. Попытка истины

Марина Васильевна, проработавшая в сфере образования более двадцати лет, оставалась верна тем, по ее мнению, непреложным принципам, без соблюдения которых не существует школы: это, разумеется, правда, добро и красота. Ибо Лев Николаевич (не Лева Ульянов, который пение преподает, а Л.Н.Толстой) убедительно показал в гениальном и непревзойденном романе «Война и мир», что без правды, добра и красоты нет и не может быть истинного величия. Марина Васильевна до слез расстраивалась, когда обнаруживала, что ученики «Войны и мира» не читают. Зато читают «Сто золотых сочинений», из которых черпают безошибочные суждения обо всех проблемах классической литературы. Вот вам и правда: коротко и ясно.

И вообще, кому она нужна, эта правда? Никому эта правда не нужна. Здесь, по крайней мере, в ней дефицита не было, она колола глаза, валялась под ногами: скомканные страницы старых учебников, остатки попкорна, рваные презервативы… А ведь в помещении этом занимается только девятый класс!

— Да ладно вам! Вот вам 10 баксов — и не вызывайте меня сегодня. Дался вам этот Пушкин.

Марина Васильевна не почуяла под собой страны. Прежнее социалистическое государство покупало ее за деревянную валюту — она отдавалась любимой работе и так. Это частное учебное заведение привлекло ее новизной небывальщины: школа не только вне политики, но вне государства! Нельзя сказать, что на Марину Васильевну решающее воздействие оказал слух, что оплата будет выше обычной школьной. Главное, что привело сюда Марину Васильевну, — лицей открылся в каких-то пятистах метрах от ее дома, в бывшем детсадике, знакомом по причине посещения этого священного места ее маленькой дочкой. Так может, это перст судьбы?

Но то, что происходило теперь, лишало ее бессребреннического тщеславия (никого не обманешь: зачем пошла в негосударственный лицей? Неужто совершенствоваться в педагогическом мастерстве? Государство признавало ее учителем высшей категории). То, что происходило теперь, категорически требовало нового мышления и претендовало на открытые отношения. Дескать, давайте не будем друг другу врать: вам нужно денег — их есть у меня. А то, что есть у вас — стандартный набор словесных штампов на продиктованную свыше тематику — их нет у меня желания получать. Я, вообще, лапши не кушаю. Договоримся мирно. Марина Васильевна не готова была к миру: десятилетия борьбы за успеваемость, за дисциплину, за развитие интереса к знаниям призывали ее мобилизоваться. Нельзя мириться с тем, что на урок явились только 40% учащихся класса — и те не готовы к уроку.

— Забери, Михаил, свои деньги. Я тебе сама могу дать столько же, при условии, что ты будешь заниматься делом.

— Не смешно! Вы ничем не рискуете. Во-первых, у вас нет таких денег. (Он выделил слово «таких». Марина Васильевна с тоской подумала о том, что директор под предлогом финансовой проверки уже на неделю задержал аванс). Во-вторых, я же не буду выполнять ваших условий, это все подтвердят.

— Эй, что вы гоните! — когда вошел Жора, Марина Васильевна не заметила. Хороша же учительница! В классе числится пять человек, в наличии двое. Пришел третий — учительница не заметила. А ведь это еще 20% класса. Этот Михаил с баксами своими развлек ее так сильно, что она даже не помешала Иннокентию (Кеше), сидевшему слева от учительского стола, тщательно пережевывать его бесконечное яблоко. Она заглядывала в парту: яблоко лежит одно. Всегда одно. Растет только количество огрызков.

Пока Михаил (в просторечии Мика) на понятном для Жоры языке обрисовывал ситуацию, в двери класса возникло еще одно лицо. Гипотетические очередные 20%. Голова острижена наголо. Если бы не знакомая розовая серьга в ноздре, Марина Васильевна не признала бы ученицу. Лена, правду сказать, не признавала Марину Васильевну, в смысле, как учительницу. Лицо изобразило удивление и радость:

— А, это вы, Марина Васильевна! Я и не думала. Здрасте. А у вас что, язык или литература?

— Иди отсюда. Литература. До свиданья. Тебе не интересно.

Это Жора. Личность сильная. Вот только по меркам архаичной (советской) педагогики, как бы и не личность. Негатив преобладает. Марина Васильевна называла это цинизмом переходного возраста в период депрессивной экономической ситуации. Правда, для кого депрессивной? Марине Васильевне был свойствен женский эгоцентризм воззрений. А мама Жоры держала несколько палаток на «Динамо», а папа всегда был в загранпоездках. Старший брат Жоры изучал экономику в Коммерческом колледже, младшая сестра бегала с первоклассниками по коридорам лицея, разбрасывая обертки от жевательной резинки, и с хохотом пряталась за спину брата при каждой необходимости. Факт братской заботы и снисходительной нежности, наблюдавшейся по отношению к сестренке, на взгляд Марины Васильевны, приобретал оттенок рыцарства и перевешивал ту стихийную прямоту отношений со сверстниками, которую с большой натяжкой можно было назвать отсутствием деликатности. Издержки рыночного воспитания. Стремление доминировать не вмещалось в лидерской душе и время от времени искало применения — каждые две минуты, как Марина Васильевна засекала по своим часам на одном из своих уроков, звучал его голос. То в виде возгласа одобрения, то осуждения происходящего с одноклассниками, а то и в виде комментария к теме урока, что несказанно удивляло и радовало Марину Васильевну. Он был распорядителем привычных для учащихся занятий: и когда они с аппетитом ели свои невообразимые «собойки» (восполняли дефицит родительской любви), и когда дрались за сантиметры рабочего стола (добивались признания значимости своей индивидуальности), и когда стреляли по нарисованной на доске мишени мастерски жеванными бумажными шариками (расслаблялись, или релаксировали, по квалификации лицейского психолога). И все это — одновременно с обучением, то есть в процессе. Чем это, собственно говоря, хуже, чем обучение во сне? Свободные методики современной Европы ищут именно в этом направлении…

В общем, нормальные дети. Только негатив в сгущенном состоянии.…Тем почетнее задача педагога, вознамерившегося привести их в состояние равновесия.

Мы по определению выбираем трудный путь, «опасный, как военная тропа». Кого ни спроси о работе, каждый говорит: «Окружающим кажется: что тут особенного — сиди и говори (тележурналист); выходи на сцену и пой (эстрадная певица) и т. д. А за этим — тяжкий труд». Вывод — люди не хотят заниматься тем, что для них легко, а как раз наоборот. Ведь те, кому было бы легко петь, писать и т.д., избрали стезю слесаря, дворника и т. д. Наверное, именно из-за тяжести. Общий вывод — человек сам творец своего неблагополучия. Тривиально. Сам себе Сальери. Никто не хочет быть Моцартом, так как это сопряжено с клеймом гуляки праздного. А жить легко в нашем ландшафте не принято. Сальери, умевший измерить вес и смысл деятельности, — предтеча марксизма-ленинизма, планировавшего творчество.

Однако Марина Васильевна не любила Сальери, хотя и не было причин личного характера. Наоборот, ее демократические убеждения требовали терпимости. Но такова ее индивидуальность: присягнув в любви Пушкину /Моцарту/, терпимой к Сальери и присным она быть не умела. Здесь заявляли свои права травмы пионерского детства, прошедшего на передовой коммунистического воспитания, нетерпимого ко всякого рода предателям и самозванцам. Правда, второй кумир Марины Васильевны, Александр Блок, это противоречие между суггестией пушкинской терпимости и революционного гуманизма преодолевал в свое время по-мужски, у трактирной стойки. Для Марины Васильевны это — трактирная стойка — не годилось. И пол тут ни при чем — за сто лет после Блока женщины добились стирания граней между полами (или это сделали опять-таки мужчины?) Причина не пол, а, во-первых, возраст (до желанной пенсии впереди много меньше, чем позади — значит деньгами швыряться по трактирным стойкам нечего). Во-вторых, национальный характер (заявленная независимыми белорусами толерантность расшифровывалась прямой и честной по отношению к самой себе и к своим недостаткам Мариной Васильевной как паралич свободного волеизъявления,) В-третьих, профессиональное мастерство (навык следования алгоритму, по которому учителя не стоят у трактирной стойки). Все это, увы, удаляло ее от Пушкина (Моцарта) — гуляки и равно приближало к Сальери-труженику. Очередной вывод не понравился Марине Васильевне. Хотя процесс думанья доставил удовольствие, что подтверждало правоту врага ленинизма Бернштейна: конечная цель — ничто, движение — то, что надо. Правы все? Как в старом еврейском анекдоте? Марина Васильевна не всегда понимала анекдоты.

— Марина Васильевна! — Жора щелкнул пальцами, мобилизуя внимание, — продолжим урок! Я буду отвечать. «Цыгане».

— Конечно. Только — «Цыганы». И чтоб все слушали.

— Эй, лохи! Чтоб все слушали! — Жора кинул взгляд на обоих

одноклассников и произнес:

— Как ни зовите повесть…

— Поэму, — возразила Марина Васильевна.

— Как ни зовите повесть, хоть поэмой, все же останется трагедией она, настолько истинной, насколько грустной. Нет новых на земле дорог, как нет на карте белых пятен, мир слишком стар для новизны. Одни младенцы произносят в нем с восторгом свое первое «агу», как дети Мариулы и Земфиры. Кто жил подольше — понимает больше. Судьба Алеко, этого хмыря, который замочил Земфиру, не вызывает ужаса у нас…

— Поразительно, — Марина Васильевна подняла брови.

Жора мгновенно среагировал:

— Пусть поразительно, иначе он не может, он собственность свою оберегает, хотя и примитивно. Я не понял только, — перешел Жора на обычную прозу, — чья телега осталась стоять после ухода цыган?

— Давайте перечитаем этот отрывок, — обрадовалась поводу обратиться к Пушкину Марина Васильевна.

— Я не взял с собой текста, — изобразил смущение Жора, не бравший с собой ничего, кроме денег — все остальное: тетради, сигареты, плейеры, ручки и другой школьный ассортимент — всегда находилось в шкафу в классном помещении, откуда все и брали по потребности. Тетради и ручки классный родительский комитет регулярно закупал, и было непонятно, почему их в шкафу было меньше всего — по наблюдениям Марины Васильевны, ими ведь не пользовались.

— Кто хочет почитать? — спросила на всякий случай Марина Васильевна, хотя не была уверена, что ее услышат. Кеша старательно жевал, прикрываясь ладонью. Мика заканчивал шариковой ручкой татуировать правую голень и потому головой почти лежал на собственном колене.

— Читайте вы, — разрешил Жора.

Марина Васильевна с удовольствием раскрыла нужную страницу. Тут дверь класса, отворяемая внутрь, распахнулась, обнаруживая на внешней стороне фантастическое граффити: птица, разноцветным оперением и гребешком напоминавшая петуха, из-под хвоста которого глядел гигантский фаллос. Изображение было снабжено рекламным текстом: «Ни приятного оттяга, ни приятного стеба не гарантирует ни математика, ни литература — только безопасный секс». Главный объект рекламы был приколот канцелярской кнопкой…

Марина Васильевна привыкла не понимать своих нынешних учеников. Подобных алгоритмов не предлагала прежняя ее деятельность.

Дав время ознакомиться с шедевром, появился на пороге и сам автор, Чингис-хан (по документам Тенгиз, ребенок кавказской национальности). Марина Васильевна ему симпатизировала: стихи запоминал с первого чтения и уже больше к ним не обращался для уточнений — как с первого раза запомнилось, так он и считал правильным. В монологе Фамусова сквозил сленг, дети покатывались, но Тенгиз «не прикалывался, вы чего», просто он так запомнил. Но Марина Васильевна ценила более всего его умение составить схему любого сложнейшего предложения — ни периоды Льва Толстого, ни хитросплетения Гоголя не составляли для Тенгиза загадки, хоть в пятерочники он не рвался. Вот и сейчас прогуливает урок. Что там, в параллельном? (Класс из шестнадцати учащихся считался перенаселенным, потому и был поделен на две неравные части: в той, второй, половине ученики были числом поболее и, как ни парадоксально для подобного заведения, намного заинтересованнее и ответственнее в учебе. А где же их классный? Если нет учителя-предметника, то классный, согласно Уставу Лицея, организует внеклассные занятия, следит за самоподготовкой и т. п. Что же происходит? Марина Васильевна не находила ответов на эти вопросы, как и на многие другие. Коллеги не любили говорить попусту.

— Что скажете? — осанка триумфатора и детское ожидание похвалы — то ли уловка, то ли симбиоз семейного и рыночного воздействия на чуткую душу ребенка, достигшего ростом притолоки.

— Не мог обождать перемены? — Жора закипал. — Со своим галимым петухом достал. У меня «пять» за «Цыганов» обламывается.

Оскорбленный художник рывком снял дверь с петель и понес в дальний угол коридора, где сейчас, вероятно, шел урок в параллельном девятом, насчитывавшем одиннадцать учащихся, из которых явно один (то бишь автор художественной композиции) отсутствовал на уроке.

Среди учащихся этого многочисленного для лицея класса у Марины Васильевны были две тайные сторонницы, любившие Пушкина и всегда готовые к уроку отличницы, по капризу судьбы родившиеся в семьях новых белорусов. Из-за этих аккуратных и тихих девчушек Марина Васильевна временами взрывалась и конфликтовала с основным контингентом, требовавшим высоких оценок за высокую плату, регулярно перетекавшую из карманов их родителей в карман директора лицея, носившего гордое наименование «Классический». О знаниях здесь имели свои представления: на первом же педсовете директор объявил, что нынешние учащиеся в знаниях имеют огромное преимущество перед преподавателями, поскольку каникулы обыкновенно проводят в турпоездках по Европе, а досуг посвящают компьютеру, о котором учителя могут пока только мечтать. Когда Марина Васильевна, по своему обыкновению, попыталась установить зависимость между поездками, компьютером и знаниями, ее быстро посадили на место. Директор спросил: «У вас есть компьютер?» — «Нет». — «Ну, так и говорить нечего». А Алена Александровна, преподаватель белорусского, сидевшая рядом, сжала руку Марины Васильевны, одновременно согласно кивая директору.

Классическая сторона обучения выражалась в расписании уроков, составленном в соответствии с государственными программами. Основой педагогической концепции была объявлена свобода. Свобода должна была породить достоинства, о коих не помышляла старая школа. Коллеги на ежедневных пятиминутках докладывали о своих достижениях, одна Марина Васильевна, задумываясь о перспективах, вносила диссонанс в общую здравицу, звучавшую в адрес директора.

Директор строго следил за тем, чтобы свободу не ущемляли никакие — ложные — методики. И опытные (не первый год в лицее) учителя, не проявляя эмоций, заученно кивали.

Только Соломон Захарович, историк, пользовавшийся всеобщим почитанием (а директор, по наблюдениям Марины Васильевны, его как будто побаивался), сказал как-то:

— Это же типичный цирк: главное не поворачиваться к подопечным спиной — тогда даже можно поиметь удовольствие.

Соломон Захарович, конечно, прав. Цирк. Но кто здесь кого дрессирует?

Фокус с дверью не имел прецедента. Следовало изобретать свою модель поведения. Ах, «опыт — сын ошибок трудных…» Для начала надо было напомнить подопечным, что здесь не шоу, а урок, и жизненные блага зависят не от фокусов, а от того, в чьих руках оценки… И почему так долго нет звонка?

— С «Цыганами» мы еще встретимся на пушкинском вечере, — Марина Васильевна закрыла любимый том с явным сожалением. — А к следующему уроку читайте…

— Какому следующему? Следующий у нас — химия, — вмешался Кеша, управившийся с очередной порцией перманентного завтрака. Воздух, при отсутствии двери беспрепятственно циркулировавший между классом и туалетом, уничтожил остатки запаха неопознанных копченостей — селедка или колбаса? — полагавшихся после яблока или перед ним.

— Все остряки, — не переставал сокрушаться Жора, намеревавшийся вырвать из лап судьбы запланированную пятерку. Рынок воспитывает дух, способный противостоять стихии людской глупости, не хуже, чем это делали битвы революции, с тем различием, что революционные борцы ставили целью общественное благо, а рыночные — личное.

В зияние двери с первого этажа донесся звонок. Обычно во втором этаже, где учились старшеклассники, звонок был слышен слабо: провод регулярно обрывался. Стоило электрику пройти по лицею с профилактическим осмотром, нередко переходившим в затяжной ремонт, как по его следу выезжал на роликовых коньках гроза лицея, пятиклассник Князек (фамилия, отменившая попытки переименования. «Бог шельму метит», — любил напоминать лицейский шофер Костя).

Князек, маленький, ловкий, мобильный, не знающий страха, любил делать «весело!» Поэтому только в редкие периоды его отсутствия (грипп, выезд на представление в Диснейленд, отдых на берегу Мертвого моря или другая уважительная причина) в лицее чего-нибудь не ломалось, не рвалось, не проливалось, не рассыпалось, не передвигалось, не пряталось…

Замечательно шел к его белокурой челке невинный взгляд и надутые губки. Добавьте пионерский галстук и вознесенную в салюте руку — и плакат пионерского детства оживет. Возможно, мама Князька забеременела в пионерском лагере, где ее зрительные ощущения не имели выбора. (Имеется в виду — во время работы пионервожатой. И руководящий опыт мог помочь в становлении бизнеса… Но оставим эти догадки педагогам). Когда Марина Васильевна наблюдала за лицом Князька, стоявшего перед директором, с доброжелательной иронией поднявшим перед носом маленького роллера перст указующий, ей мерещилось, что надутые губки готовы раскрыться и дать возможность зубкам вцепиться в палец, за траекторией которого пристально следили невинные глазки. Правда, для учащихся с 1-го по 5-й классы авторитет директора был вне посягательств.

Князек въехал в проем двери вслед за звонком, с удовлетворением обнаружил состояние двери, но останавливаться на этом не стал — его сейчас занимало другое:

— Марина, как вас там! Скорее! Там у вас ЧП! — Князек был коллекционером-экспертом происшествий из разряда «весело!». Марина Васильевна встревожилась. Ее седьмой, где она была классной, располагался в том же крыле, что и пятый. Князек знал, что говорит. А до провокаций он еще не дорос.

Девятиклассники всегда считали себя вправе решать проблемы, возникавшие у младших, среди которых учились их братья или сестры. Тем более в классе Марины Васильевны, которая только и может что брови поднимать и глаза округлять. Не то чтоб совсем тормозила, но слишком интеллигентная (через два «л», в каждом словарном диктанте). Все сорвались с места и исчезли. Когда, наконец, и Марина Васильевна достигла классной комнаты, расположенной в противоположном конце здания, то Жора уже следствие закончил и меру наказания определил: два семиклассника, вобрав головы в плечи, стояли перед ним. Алеша, по прозвищу Каннибал, потирал правое ухо. Юля и Настя, девчонки-семиклассницы, восхищенно следили за действиями Жоры. Кати и Оли не было. Жора подал Алексею бутылку из-под кока-колы, наполовину опорожненную:

— Пей при мне, Каннибал.

— Не имеешь права, — заикаясь, возразил Андрей.

— Ты будешь после него, не спеши, — остановил его Жора.

Иннокентий и Михаил сдержанно усмехались, предвкушая интересное продолжение зрелища. Князек ездил по классу кругами, фиксируя происходящее. И морально и численно перевес был на стороне старшеклассников. Марина Васильевна с ее коммунистическими воззрениями могла только все испортить. Там, где нормальные (лицейские) педагоги закрывали за собой двери, оставляя учащимся свободу самостоятельно решать их проблемы, Марина Васильевна занималась бессмысленными разборками и все делала наоборот, чем следовало. Давно бы уже с ней покончили, как здесь умеют — все учителя знают свое место, сам Соломон границы соблюдает… Если б не эта ее манера делать круглые глаза: возьмет и, правда, заплачет. А это не весело, а скучно. Есть у них в классе одна такая конченая с круглыми глазами, так ее мать бьет при всех в лицее, не стесняясь посторонних — ничего веселого, каждый хоть раз попробовал. Классный перевел конченую в параллельную группу, которая учится получше, боялся, что здесь ее обидят. А кому надо конченых обижать? Марина Васильевна, может, и не конченая, но с головой у нее точно проблемы. Жора не в первый раз ей помогает. Она хоть бы что. В первой четверти чуть «три» не вкатила: «Тексты надо читать!» Классный ей, конечно, мозги промыл, Но, видно, не до конца…

— Что происходит, позвольте узнать? — в своей занудной интеллигентной (через два «л») манере начала Марина Васильевна.

— Эти нассали в бутылку коки и угостили Ольгу, — звонко отрапортовал Князек..

— Где она? — всполошилась Марина Васильевна.

— Бутылка? Да вот она. Сейчас будет пустая.

— Да Ольга же!

— В сортире. Хочет рвать — не получается. Поехали, покажу, — Князек был уже в дверях. Марина Васильевна поспешила за ним.

Ольга плакала в туалете. Катя заламывала руки — выражала сочувствие. Марина Васильевна обмыла плачущей девочке лицо, велела прополоскать горло и рот, повела в медпункт, напоила какой-то микстурой, протерла и себе, и Ольге руки остатками «Дзинтарс», завалившихся за дырку в подкладке портфеля в инкубационный период рыночных отношений, когда «Дзинтарс» еще попадались в продаже. Теперь бывшие духи в самый раз годились для дезинфекции. (За подкладкой портфеля каждая опытная учительница в свое время находит удивительные вещи).

Врач невозмутимо делала записи в тетради учета больных и травмированных.

— Моча стерильна. Её считают лечебной. Все в порядке. Вот угольная таблетка. Примите. Перед обедом придешь еще за одной. Можете идти.