Бесплатный фрагмент - Те, кто питаются тенью

От автора

Идея этой истории родилась благодаря моему мужу — человеку, который воспринимает мир острее и ярче, чем большинство. Его сверхчувствительность делает каждую эмоцию, звук, цвет и запах насыщенными, почти осязаемыми. Я всегда восхищалась этим: он замечает оттенки, ускользающие от меня, различает запахи, которых я не чувствую, и слышит звуки, проходящие мимо моего восприятия. Только он может разобрать состав блюда по его запаху. Только он, когда обнимает меня, может шептать: «Ты так вкусно пахнешь, я бы тебя съел». Именно он однажды сказал мне, что я пахну солнышком.

Но эта чувствительность — не только дар, но и испытание. Он не переносит шум и толпу. Любая одежда для него — дискомфорт: давит, натирает, мешает. Иногда я вижу, как его трясёт — не от холода, а от усилия сдерживать себя, чтобы не причинить мне боль, когда он в очередной раз тянется, чтобы укусить меня.

Однажды я задумалась: а что, если восприятие мира было бы не просто ярче, а фундаментально иным? Что, если вкус, запах, сама сущность жизни ощущались бы не так, как у нас? Что, если голод был бы не просто физической потребностью, а чем-то большим — кодексом, смыслом, философией? Так родилась эта история — мрачная, красивая, полная моральных дилемм, в которой границы между человеком и хищником размыты. Она не о чудовищах, а о тех, кто вынужден жить, следуя своей природе, даже если эта природа противоречит всему, что принято считать нормой.

Эта книга — о выживании. О любви. О границах, которые стираются, когда твоя суть требует совершенно иного.

Глава 1. Техасский закат

Целью жизни было мясо. Сама жизнь была мясом. Жизнь питалась жизнью. Все живущее делилось на тех, кто ел, и тех, кого ели. Значит, закон гласил: есть или быть съеденным. (Джек Лондон «Белый Клык»)

Я ещё раз обвёл взглядом полупустую комнату, стараясь запомнить каждую деталь. Всё ли собрал? Да. Мои вещи уже аккуратно упакованы. Мебель осталась на своих местах — мы никогда не перевозили её с собой. Слишком большая роскошь для тех, кто живёт на бегу. В новом городе нас уже ждёт квартира, укомплектованная всем необходимым. Просто очередное временное пристанище. Через несколько месяцев — снова переезд, новая жизнь.

Где-то в глубине квартиры слышались мягкие шаги матери. Она, как и я, прощалась с этим местом — тихо, без слов. Я знал: она проверяет каждый угол, чтобы не осталось ничего, что напоминало бы о нас. Мы не оставляем следов. Мы — тени.

Через пару минут она вошла в мою комнату. В её взгляде не было тревоги — только привычная нежность. Она знала, как я ненавижу переезды. Знала, что я мечтаю остановиться. Мечтаю о доме, в котором можно остаться навсегда.

— Ты всё собрал, сынок? — её голос звучал ровно, но в нём слышалась осторожность.

— Да, — кивнул я. — Я только в лес схожу. Ненадолго.

Я старался говорить уверенно. Надеюсь, она не заметила на моём лице ничего лишнего.

Она кивнула. Её губы дрогнули в лёгкой, почти неуловимой улыбке.

— Мы уедем через час. У тебя есть время.

Она закрыла за собой дверь. В комнате стало слишком тихо. Какое счастье, что мы понимаем друг друга без слов. Хотя иногда мне хочется, чтобы она знала, как сильно я устал бежать.

Я ещё раз оглядел комнату. Зелёные стены, кровать, стол, шкаф, бордовые занавески — всё оставалось на своих местах, но уже казалось чужим. Маленький дом, недавно бывший моим убежищем, стал просто очередной остановкой на бесконечном пути. Уют растворился, оставив лишь лёгкий привкус грусти.

Я подошёл к окну, открыл его и впустил в комнату прохладный октябрьский воздух. Глубоко вдохнул. Оставаться здесь дольше было невыносимо.

Я вышел из дома.

Внизу, за краем двора, в лучах заходящего солнца мерцало озеро — моё любимое место. Только здесь моя истерзанная душа хоть на мгновение находила покой. По вечерам я спускался к воде, слушал плеск волн, шорох ветра в прибрежных деревьях, растворялся в тишине. Здесь можно было отключиться от мыслей.

Сегодня озеро встречало меня в последний раз. Я пытался запомнить всё: зеркальную гладь воды, серебристые полосы света на её поверхности, тяжёлый запах сырой земли. Потом, когда это останется лишь воспоминанием, я попытаюсь вернуть его на бумаге. Я достал блокнот и быстро сделал набросок. Линии и штрихи — только тень той красоты, что окружала меня сейчас.

Я направился в небольшой лес за озером, совершая свой привычный ритуал. Маленький оленёнок остановился в нескольких шагах, посмотрел на меня и нерешительно подошёл ближе. Его мать стояла в стороне, наблюдая. Наверное, как и любая мать, она считала, что я — не лучшая компания для её ребёнка. И в чём-то была права.

Мы виделись почти каждый вечер. Он привык ко мне, доверял. А она — нет. Она только наблюдала издали, не приближаясь. И всё же прощаться мне предстояло именно с ним. Не с людьми, окружавшими меня всё это время, а с этим существом, ставшим мне родным.

Я провёл ладонью по его тёплой шерсти. Он, словно чувствуя скорую разлуку, ткнулся носом в мою руку. Мы постояли так несколько минут. В его тёмных глазах блеснули слёзы.

— Не расстраивайся, дружище. Это ещё не конец света. Всё у тебя будет хорошо, — сказал я, стараясь не выдать дрожь в голосе.

Я не любил долгих прощаний. Они разрывали душу. Поэтому просто развернулся и пошёл к машине, даже не оглянувшись.

Я буду скучать. По утреннему свету, проникающему в комнату сквозь бордовые занавески. По лёгкому ветерку, приносящему свежесть. По покою, пропитавшему это место.

Но уже сейчас мысли о будущем вытесняли воспоминания о прошлом.

Льяно был хорошим местом — тихим, почти незаметным на карте. Но для нас он стал всего лишь ещё одной точкой на бесконечном маршруте. Очередной остановкой перед следующим городом.

На этот раз — Сиэтл.

Огромный, шумный мегаполис, казавшийся мне полной противоположностью всему, что я любил. Я уже представлял холодный дождь, серое небо и нескончаемый поток людей. Эта перспектива пугала. Но мама считала, что сейчас нам нужно именно туда.

Она всегда выбирала места, где мы могли бы остаться невидимыми. Логично затеряться в мегаполисе. Но с нашими особенностями это было, мягко говоря, непросто.

С улицы донёсся глухой хлопок — мама закрыла багажник. Значит, пора ехать.

Все наши вещи умещались в несколько чемоданов и коробок — вот и весь наш мир. Я сел на переднее сиденье рядом с ней. Она выглядела уставшей. Подготовка к переезду всегда отнимала слишком много сил и нервов.

А впереди нас ждал долгий путь — тридцать пять часов за рулём. Мы будем сменять друг друга, чтобы не останавливаться на ночлег.

В дороге мы всегда чувствовали себя увереннее, чем на месте.

— Когда будем проезжать мимо дома Стивенсонов, останови. Мне нужно отдать книги Марии, — сказал я.

Мама кивнула, и спустя десять минут машина притормозила у большого белого дома с красной дубовой дверью.

Я вышел, натянув на лицо дежурную улыбку, и постучал. Через несколько секунд дверь открылась, и на пороге появилась Мария. Она улыбалась — тепло, искренне, как будто в жизни вообще не бывает ничего плохого.

— Возвращаю книги, как и обещал, — сказал я, протягивая ей стопку.

Она взяла их автоматически, но тут же нахмурилась.

— Так вы всё-таки уезжаете? — её голос дрогнул. — Я думала, твоей сестре нравилось работать у моего папы.

— Нравилось. Но ей предложили другую работу, — ответил я, не вдаваясь в подробности.

Мария кивнула, стараясь не встречаться со мной взглядом.

— Ну, пиши мне. В конце концов, и на расстоянии можно поддерживать связь.

В её голосе звучала надежда. И мне искренне не хотелось её разочаровывать.

— Конечно. Мы будем на связи, как ещё? — соврал я.

Она не заметила лжи. Или просто не захотела замечать.

Я протянул ей рисунок — её портрет. Нарисовал его со скуки на уроке, наблюдая за ней.

— Спасибо огромное, — её глаза вспыхнули радостью, и она обняла меня.

Я не ответил на объятие. Просто развернулся и пошёл обратно к машине.

Мама смотрела перед собой, давая мне пространство.

А внутри меня билось только одно: на расстоянии отношения не удержать. Тем более что через пару суток у меня будет новое имя, новая одежда, новая причёска. Конечно, я не изменюсь до неузнаваемости, но люди редко замечают детали. Для них я стану тем, кем они захотят меня видеть.

И тем, кем я сам решу быть.

— Готов? — спросила мама, не отрывая взгляда от дороги.

— Как всегда.

Она кивнула и нажала на газ. Красная дубовая дверь осталась позади.

Мама включила радио. Меланхоличная песня Radiohead идеально ложилась на моё настроение.

Когда мы проезжали мимо озера, я бросил на него последний взгляд. Оно мерцало в лучах заката, будто прощалось со мной. А у кромки леса, в тени деревьев, стоял Бемби. Он смотрел прямо на нашу уезжающую машину. Я резко отвёл взгляд, перевёл его на сжатые кулаки. Глубоко вдохнул, выдохнул, медленно расслабляя пальцы.

Дорога тянулась вперёд, унося нас всё дальше от знакомого и привычного. За окном мелькали пустые поля, редкие деревья, а потом вдалеке появились огоньки придорожных кафе и заправок. Мы молчали, слушая музыку. Мама сосредоточенно вела машину, а я думал о том, что ждёт нас впереди.

За всю свою жизнь я не жил в городе с населением больше двадцати тысяч человек. И теперь не мог даже представить, какой кошмар ждёт меня в этих каменных джунглях. Вряд ли у меня там будет возможность выбраться на природу. Только асфальт, стекло и тысячи машин.

Я не понимал, почему этот переезд казался таким тяжёлым, почти невыносимым. Мы делали это год за годом, и я давно привык собирать вещи, оставлять жильё, прощаться с местами, к которым не успевал привязаться. Но сейчас меня трясло — как человека, переборщившего с кофеином.

Мама всё так же молчала, сосредоточенно глядя на дорогу. Казалось, ей не до разговоров. Она всегда выбирала для нас тихие, уединённые места — там, где мало людей, но много воздуха, простора и тишины. Умела создать уют даже в самых скромных домах. Эти постоянные переезды не были её прихотью — это была необходимость. Суть которой я понял не сразу.

Я пытался помогать, но мои возможности всегда были ограничены возрастом. Хотя теперь, по крайней мере, я мог водить. И это стало для меня настоящим удовольствием. Я любил скорость. Любил ощущение контроля — над дорогой, над машиной.

Хотелось верить, что когда-нибудь я смогу контролировать и свою жизнь.

Мы ехали уже несколько часов. Ночь сгущалась, и звёзды за окнами становились ярче. Где-то вдали замерцали огоньки небольшого городка, но мы проехали мимо, не сбавляя скорости.

Мама хранила молчание — значит, так надо. Она расскажет, почему выбрала этот город, но только когда посчитает нужным.

«Всего на год», — повторял я себе, глядя на темнеющие силуэты деревьев за окном. Возможно, даже меньше.

— Мама, что ты чувствуешь? — спросил я наконец.

Она не сразу ответила, словно не услышала. Но спустя несколько секунд, не отрывая взгляда от дороги, произнесла:

— Я чувствую, что нам нужно туда поехать. Не только из-за меня или моего хобби… Там есть что-то ещё. Что-то важное.

Я ждал продолжения, но она замолчала.

Да, её интуиция редко подводила. Она всегда знала, когда пора собираться и исчезать, кого стоит избегать, а с кем — держать контакт. Кто-то назвал бы это даром, но я считал, что это просто внимание к деталям и умение анализировать. Способность, которая есть у всех, но которой редко учат — нас с детства приучают игнорировать интуицию, подчиняясь правилам и комфорту большинства.

— А если что-то пойдёт не так? — спросил я. — Это же мегаполис. Риски огромные.

Мама нахмурилась. Казалось, она не хочет продолжать разговор, но потом тихо сказала:

— Джимми, пообещай мне, что если случится что-то плохое, ты спасёшь себя. Ты не станешь рисковать ради меня.

Меня передёрнуло.

— Как ты можешь так говорить? Ради кого мне ещё рисковать?

Я снова сжал кулаки. Глубоко вдохнул, выдохнул, расслабил пальцы. Открыл глаза и посмотрел на неё.

Мама покачала головой, будто знала то, чего не знал я.

— Скоро ты поймёшь, — сказала она отстранённо, почти как бы про себя. — Поймёшь, что есть вещи важнее меня.

Её слова повисли в воздухе.

Я хотел возразить, но сдержался. Спорить с ней было бесполезно. Иногда она становилась непробиваемой. Впрочем, я унаследовал это от неё. Иногда и мне хотелось спорить до посинения.

Мама вдруг изменила тему:

— Нас преследует полиция. Веди себя естественно.

Я вздрогнул. «Веди себя естественно.» Это как вообще?

Через несколько минут позади нас раздался сигнал полицейской машины. Мама спокойно съехала к обочине.

Полицейский подошёл, осветив салон фонариком. Мама опустила стекло и улыбнулась. Она умела сбивать мужчин с толку — и знала это. Полицейский не стал исключением. Я выдохнул. От него не веяло угрозой, похоже, обычная проверка.

— Куда направляетесь? — спросил он, возвращая себе серьёзный вид.

— В Вашингтон, сэр, — ответила мама. — Моему брату скоро поступать в колледж.

Полицейский просмотрел документы и кивнул:

— Всё в порядке, мэм. Только будьте осторожны. В тех краях орудует маньяк. Пока не можем его поймать.

— Не волнуйтесь, офицер, — улыбнулась мама, заводя мотор. — Я могу за себя постоять.

Полицейский замешкался, но ничего не сказал и вернулся к машине.

Как только он отъехал, мама произнесла:

— Надо будет сменить машину.

Я снова посмотрел на небо. Звёзды сияли так ярко, что казались совсем близкими. В большом городе их почти не видно. Но теперь мне казалось, что небо изменится для меня навсегда.

Всю ночь мы мчались без остановки. К полуночи я сменил маму за рулём. Нам придётся заехать в ближайший крупный город и оставить этот пикап. Маловероятно, что полиция станет его проверять, а если и станет — на нём ничего нет. Но излишняя осторожность ещё никому не вредила.

В нашей ситуации даже мельчайшая ошибка может стоить слишком дорого. У нас нет права на промах. Никогда не было.

Мать уснула, укрывшись старым пледом. Я посмотрел на неё — такая же молодая и безумно красивая. Идеальная кожа, длинные ресницы, пухлые губы. Этого у неё никто не отнимет.

Я включил любимый альбом Muse и утонул в музыке — чтобы хоть ненадолго отвлечься от мысленной жвачки. С кочевой жизнью я давно смирился. Но смирение и принятие — это две совершенно разные вещи.

Однажды я понял, почему мы живём именно так. Долгие месяцы отрицания сменились борьбой с новой реальностью, пока я, наконец, не смирился с неизбежным. Теперь, проезжая мимо тихих домов, где люди мирно спят в своих постелях, я кусал губы до крови и так сильно сжимал руль, что боялся его вырвать. Большинству из них повезло провести свою жизнь в одном месте. У них есть дом.

У них есть возможность обживать пространство, накапливать любимые вещи, привязываться к людям, дружить, любить, жениться, растить детей. Они могут строить планы. А мы обречены жить на бегу. Кочевники.

Всё, что у меня есть — и, возможно, всегда будет, — это мать и дорога. Постоянно меняющиеся стены. Лица, которых хватает лишь на краткие эпизоды. Ни корней. Ни стабильности. Ни дома. Только ветер, шоссе и отсутствие покоя. Больше похоже на чистилище для таких, как мы.

Я знаю, что бессмысленно снова и снова прокручивать эти мысли. Жизнь несправедлива. Она не оставляет ни выбора, ни альтернатив.

Если бы не мать, я давно бы оборвал эту бесконечную гонку. Но я не могу так поступить с ней. Она — мой единственный якорь. Моя единственная привязанность. Я осознаю, что являюсь её утешением. Её смыслом. Ради меня она продолжает бороться. Она нашла свою цель — и этой целью стал я.

Я нужен ей. Пусть всё остаётся так. Пока.

Мы продолжали ехать, и ночь всё плотнее окутывала дорогу. Я смотрел в окно, наблюдая, как звёзды исчезают за тонкой завесой облаков. Странный момент — время между завершением прошлого и началом нового. Тишину нарушало только тихое урчание мотора.

— Ты устал? — спросила мама, мельком взглянув на меня.

Я покачал головой.

На самом деле усталость уже осела внутри. Но не физическая. Я никогда не говорил ей об этом — не хотел, чтобы она волновалась. У нас и без моих душевных метаний, больше подходящих для барышень из готических романов, хватало проблем. Она слишком многое сделала для меня, чтобы я мог позволить себе слабость.

Вдали показался съезд с шоссе. Я свернул на небольшую площадку для отдыха. Ни людей, ни машин — только ночной ветер, шуршащий в кронах деревьев, и приглушённый свет фонаря у края дороги.

— Нужно немного размяться, — сказал я, выключая двигатель.

Мы вышли из машины. Воздух был свежим, прохладным. Лёгкий туман стелился над землёй. Мама отошла к столу для пикника, потянулась, вытянув руки. Я направился дальше — к небольшому холму, возвышающемуся над площадкой.

С вершины открылся вид: длинная, извилистая лента шоссе уходила в темноту, редкие фары машин прочерчивали её светом. Я смотрел на дорогу — и вдруг понял: она не враг.

Почему это пришло только сейчас? Может, я просто был слишком упрям, чтобы признать очевидное. Дорога и вечное скитание — не наказание. Это то, что мы выбрали. Или то, что выбрало нас.

Я всегда винил жизнь за несправедливость, пытался бороться. Но теперь понял: нести груз прошлого бессмысленно. Мы не можем изменить то, от чего бежим. Но можем выбрать, как к этому относиться.

Я достал из кармана маленький камень. Нашёл его на берегу озера в Канаде, когда мне было одиннадцать. Именно тогда я впервые понял, какая жизнь нас ждёт. Этот камень был моим талисманом, напоминанием о коротких моментах покоя. Я сжал его в ладони. А потом разжал пальцы.

Камень исчез в темноте. И вместе с ним ушла тяжесть. Страх перед будущим. Обида на жизнь.

Интересно, почему озарение приходит именно так — внезапно? Как осознание, что ты болен. Что человек, которого ты любил, выбрал кого-то другого. Что твой близкий больше не вернётся.

Я вернулся к машине — спокойным.

Мама прищурилась, внимательно глядя на меня:

— Ты в порядке?

Я улыбнулся. Впервые за долгое время — искренне.

— Да. В порядке. Поехали. Нам надо сменить машину.

Она ничего не сказала, но я заметил, как её напряжение немного спало. Мы сели в машину, и она завела мотор. Свет фар разрезал темноту, и мы двинулись дальше. Теперь дорога не казалась мне пугающей.

Это была не просто необходимость. Это был наш путь.

Через неcколько месяцев в новостях скажут, что в Сиэтле найдено тело. Мы будем уже там.

Глава 2. Грех по наследству

Я не сразу понял, что отличаюсь от других. Это осознание пришло ко мне, когда мне было около пяти лет. Родители и воспитатели устроили праздник в парке для нашей группы — мой первый день в детском саду. Мне очень нравилось там: столько детей, игр, новых впечатлений. Но было одно большое исключение.

Еды вокруг было много. Её запахи витали повсюду, словно невидимая паутина — заползали в нос, цеплялись за сознание. Дети просили у взрослых сладости, с аппетитом ели мороженое и снеки. Я тоже бегал, прыгал, гонялся за мячом — я всегда любил физическую активность.

Но стоило кому-то из воспитателей попытаться угостить меня чем-нибудь, как меня начинало мутить. Я не мог даже смотреть на еду, а её запахи и вовсе вызывали настоящий ужас — будто жгли мне ноздри, превращая воздух в яд.

Воспитатели недоумевали. Они пытались меня уговорить, протягивали конфеты и фрукты с улыбкой, но ничего не помогало. Тогда я ещё не умел скрывать свои реакции: лицо непроизвольно кривилось, отвращение было слишком заметным. Всё это привлекало внимание, заставляло окружающих смотреть на меня ещё пристальнее. Их взгляды — недоумённые, но почти обвиняющие — сводили меня с ума.

Тогда я впервые почувствовал, что со мной что-то не так. Я наблюдал, как сверстники радостно поедают угощения, и пытался понять, почему у меня не возникает такого же желания. Сначала думал, что просто не голоден, но чем дольше длился праздник, тем больше меня тревожило собственное поведение. Я чувствовал голод, но не к той пище, которая была вокруг. Это было странно, и я не мог объяснить это ни себе, ни тем более другим.

Помню, как один мальчик уронил мороженое и расплакался. Воспитатель сразу дал ему другое, а я просто смотрел и не мог понять: почему мне не хочется того же? Это чувство было чужеродным, почти животным — будто я оказался не в своём теле.

Вдруг мой взгляд зацепился за мужчину, проходившего мимо по дорожке. Высокий, загорелый, с небольшим порезом на руке. Крошечная капля крови стекала по его пальцу, и мне показалось, что я чувствую её запах.

Этот момент врезался в память. В тот день я не нашёл объяснения происходящему — только чувство, что я другой. Тогда я ещё не знал, что это значит, но внутри зародилась тревога, которая больше никогда меня не покидала.

Мама тоже была на празднике. Она держалась в стороне, непринуждённо болтая с другими родителями, но её взгляд то и дело возвращался ко мне. Я не осознавал, что она не просто наблюдает — она тревожится. Теперь я понимаю: мама сомневалась, но у неё не было выбора. Ей нужно было работать, а детский сад казался наилучшим решением.

Она заранее предупредила воспитателей: у меня редкое генетическое заболевание, строгая диета, никакой еды из садика. Те выслушали, кивнули, заверили, что всё будет в порядке. Но с каждым днём их отношение менялось. Дети ели вместе, а я — нет. Сначала меня жалели, как «бедного больного мальчика». Потом смотрели с недоумением. А некоторые — с раздражением. Я чувствовал это даже в пять лет. Чувствовал, но не понимал, что именно во мне не так.

А потом случилось то, что должно было случиться.

Одна из воспитательниц — пожилая женщина с вечно строгим лицом, будто сделавшая своей миссией накормить всех детей подряд — вдруг решила, что моя мать просто выдумала болезнь. Она подозвала меня, ласково улыбнулась, словно пыталась приручить дикого зверька, и протянула булочку с вареньем.

Я помню этот момент до мельчайших деталей.

Запах был слишком резким. Липкая сладость с кислинкой ввинтилась в нос, ударила в мозг — и меня сразу замутило. Но воспитательница смотрела так, будто ждала от меня чуда. Осторожно, с замиранием сердца, я откусил крошечный кусочек. Проглотил. Сначала — ничего. А потом мир резко накренился. Желудок сжался в судороге, в горле запершило, и я, шатаясь, побежал прочь.

Меня вырвало у качелей. Прямо на гравийную дорожку.

Крики. Суета. Запах железа во рту. Воспитательница вскочила, что-то лепетала, потом стремительно повела меня к маме — той самой, с которой ещё пять минут назад уверенно что-то обсуждала. Теперь её лицо побледнело. Она металась взглядом между мной и моей матерью, пытаясь объясниться.

Мама молча выслушала, а потом ровным голосом сказала:

— Завтра он не придёт. У него будет болеть живот.

Она была права. Вечером меня скрутило так, что я лежал, свернувшись калачиком, и даже не мог плакать. Боль растекалась по животу вязкой, тянущейся волной. Мама сидела рядом, гладила меня по волосам, поила отварами, что-то тихо напевала.

Тогда я окончательно понял: я другой. Я никогда не смогу есть то, что едят остальные.

После этого я начал учиться маскироваться. Научился подавлять рвотные позывы, если кто-то пытался меня угостить. Брал конфеты и прятал их в карман, чтобы потом незаметно выбросить или отдать. Почему-то взрослые всегда хотели меня накормить.

Постепенно я понял: запахи еды никуда не денутся. Они везде. В руках людей, в воздухе, даже в волосах. И мне оставалось только терпеть.

Я не знал тогда, что впереди нас ждёт бесконечная дорога. И что терпение станет моим самым ценным навыком.

Но еда была не единственной моей странностью.

С самого детства я замечал, что моё тело отличается от других. Сначала — мелочи: я быстрее бегал, дольше мог висеть на турнике, почти не уставал. Но с возрастом разница становилась всё очевиднее. Я был как бы… не таким, как все.

Я был сильнее большинства детей. Легко мог сломать толстую ветку, с которой другие мальчишки возились по десять минут, не в силах даже сдвинуть её с места. Однажды, когда мне было около девяти, я поднял велосипед и перевернул его одной рукой. Даже не напрягаясь. Моя реакция была такой быстрой, что я ловил падающие предметы раньше, чем люди замечали, что что-то уронили.

Мне часто говорили: «Ты быстрый», «Ты ловкий», «Ты крепкий». Но никто не знал, насколько.

Мой нюх был не просто хорошим — пугающе точным. Я чувствовал каждый запах до мельчайших оттенков. Сладкий — густой, липкий, с нотками карамели или цветов. Горький — терпкий, колючий, будто обволакивает язык, даже если я не пробовал саму еду. Запах разложения — даже если труп был далеко. Железистая нота свежей крови, смешанная с потом и страхом.

Запахи не просто окружали меня — они определяли, что для меня безопасно, а что нет.

И всё же это были мелочи. По сравнению с тем, что делало меня не просто странным, а чужим.

У нас с мамой был секрет. Тайна, о которой знали только мы.

Я помню, как однажды она посмотрела на меня — серьёзно, напряжённо, с той тяжестью в глазах, которой раньше не было, — и сказала:

— Лучше умереть, чем кому-то рассказать об этом.

Я молчал. Объяснять было не нужно. Я знал. Я всегда знал.

Мы не торговали наркотиками. Мы не были убийцами. Не работали на разведку. Мы не были вампирами. Не превращались в зверей при полной луне. Не обладали магией.

Всё было куда хуже. Гораздо хуже.

Мы были каннибалами.

Это определяло всё.

Наша жизнь не была просто жизнью — это было выживание. Бегство. Постоянный страх быть раскрытыми.

Мы не выбрали эту судьбу. Мы такими родились. Злая насмешка природы или её извращённая прихоть — кто-то сыграл с нами жестокую шутку. Наши тела не могли переваривать обычную пищу. Хлеб, овощи, фрукты, мясо животных — всё это для нас было не просто несъедобным, а ядовитым. Любая попытка съесть что-то «нормальное» заканчивалась мучительной болью, рвотой, слабостью. Наш организм требовал другого. И сопротивляться было невозможно.

Мы питались людьми.

Каждый прохожий, каждый случайный взгляд — всё превращалось в напоминание. Они казались нам близкими, похожими… и в то же время — совершенно чужими. Они даже не догадывались, что их запах — тёплый, живой, полный металла и соли — тянулся к нам, как манящий призыв. Они ничего не знали о нас. Не знали, что в мире есть те, для кого человеческое тело — не просто оболочка, а необходимость. Потребность. Основы выживания.

Но мы не были вампирами. Мы не пили кровь, не ели сырое мясо. Мы не были зверьми. Не теряли разум от голода. Не нападали бездумно.

Всё должно было быть приготовлено.

Термическая обработка делала пищу для нас безопасной. Огонь снимал с неё проклятие первобытности, превращая её в нечто, что мы могли съесть без страха и отвращения.

И нам не нужно было много. Одна порция в неделю — этого хватало, чтобы оставаться сильными, здоровыми, незаметными. Одного человека нам с мамой хватало надолго. Но это не облегчало нашу жизнь.

Мы жили в постоянной тени. С осознанием, что любая ошибка может разрушить всё. Малейшая оплошность. Странный взгляд. Невпопад сказанное слово — и мы пропали.

Мы не могли рисковать. Не могли привязываться. Поэтому мы переезжали. Снова и снова. Новая школа для меня. Новая работа для мамы. Новые улицы, новые стены, за которыми нужно было прятать нашу тайну.

Мама была моей защитой. Наставником. Единственным союзником.

Она учила меня, как скрываться. Как не выделяться. Как оставаться незаметным среди тех, кто — в любой другой жизни — мог бы стать нашими друзьями.

Её красота была её проклятием.

Она привлекала слишком много взглядов. Слишком часто. Высокая, с идеальной осанкой, сияющей кожей, глазами, в которых отражался хищный свет, — она выделялась даже в толпе. Мужчины тянулись к ней. Заворожённые. Они искали повод подойти ближе, заговорить, остаться.

Но мама умела держать их на расстоянии. Потому что знала: слишком близко — значит опасно.

Мы не боялись темноты. Темнота должна была бояться нас.

Ночь была тёплой. Мне было тогда лет тринадцать, и переулок у кабака казался безлюдным. Мы решили срезать путь. Из тени вышли четверо. Они двигались неторопливо, как охотники, уже предвкушающие добычу.

— Если не будешь кричать, — сказал один, явно главный, глядя на маму, — мы не тронем твоего мальчишку.

Моя рука уже была в чужом кулаке — горячем и липком. Я не думал. Просто сделал. Костяшки пальцев хрустнули у меня в ладони. Мужик взревел, как раненый бык, и упал, держась за покалеченную руку.

Второй рванулся к маме — но она уже была в движении. Один точный удар — и он осел, корчась от боли.

Оставшиеся двое даже не попытались помочь. Они поняли. Развернулись и убежали.

Мама посмотрела на двоих, оставшихся у наших ног, и тихо сказала:

— Если ещё раз тронете женщину… я вас найду. И убью.

Они поднялись, спотыкаясь, и скрылись за углом.

Мама обернулась ко мне. В её взгляде не было упрёка. Только усталость.

— Никогда не делай этого без крайней необходимости, — сказала она.

Я знал. Но что ещё делать, если угрожают единственному человеку, который для тебя важен?

Мама всегда говорила: мы не чудовища. Сила — это инструмент. Мы ели только тех, кто заслуживал смерти: насильников, убийц. Это был её способ примириться с нашей природой.

Когда-то она видела, как её школьная подруга покончила с собой после изнасилования. С тех пор мама не верила в правосудие. Она творила своё.

Но даже её справедливость была опасной. Люди исчезали. Их искали. Каждый раз нам приходилось исчезать первыми.

В каждом новом городе я становился новым человеком. Новая школа. Новые лица. Новый образ, где главное — не выделяться. Учителя хвалили меня. Девочки заглядывались. Одноклассники предлагали дружбу.

Но я не мог позволить себе привязанности. Кто узнает — умрёт.

— Всё в порядке? — спрашивала мама. — Никто не привязался слишком сильно?

Она беспокоилась. Я тоже. Я научился жить в стороне. Дни рождения, вечеринки, прогулки после школы — не для меня. Одиночество было ценой безопасности.

Иногда я ловил маму на грусти.

— Ты хотела бы быть нормальной? — спросил я однажды.

Она долго молчала.

— Хотела, — сказала наконец. — Но это ничего бы не изменило. Обычность — не синоним добра. Мы делаем, что можем. Убираем тех, кто разрушает мир. Это наш путь.

Она говорила, а я слушал. Я думал о смерти. О том, чтобы остановиться. Закончить это. Но не мог причинить ей такую боль.

Когда я понял, кто я на самом деле?

Мне было одиннадцать. Мы тогда снова жили в Канаде — вернулись туда спустя десять лет после моего рождения. До этого я воспринимал всё на веру: не сомневался в маминых словах, не задавал лишних вопросов, делал, как она просила. Но к тому времени их накопилось слишком много.

Я давно начал замечать: мы не такие, как все. Наш образ жизни… ненормален. Другие семьи ужинали за одним столом, обсуждали прошедший день, ели горячие блюда, пекли пироги, открывали банки с соленьями. В их домах витал аромат еды — вперемешку с запахами кофе, духов, стирального порошка.

У нас было иначе.

Мы редко готовили. Холодильник почти всегда пустовал. Я замечал это с раннего возраста, но тогда мне было всё равно. Я был ребёнком, и мне хватало того, что давала мама.

Но однажды за ужином что-то щёлкнуло.

— Мама, почему люди всё время что-то едят? — спросил я, глядя на тарелку. На ней лежал тонкий кусок мяса, источавший едва уловимый, странный запах. Раньше я не придавал этому значения, но сегодня… он показался неправильным.

— Они жуют без остановки, по несколько раз в день, — продолжил я. — А мы едим только раз в неделю. Что с нами не так?

Мама подняла голову. В её глазах мелькнуло напряжение.

— Я же говорила, дорогой, мы едим мясо. Нам этого достаточно.

Я слышал этот ответ сотни раз. В детстве он казался логичным. Сейчас — нет.

— Но они тоже едят мясо! — не унимался я. — И всё равно — три раза в день. А ещё они едят животных, мама. Настоящих животных! Ты можешь представить, чтобы мы съели нашу курочку Розу? Или её яйца?

Она молчала. Я вздохнул. Но не отступил.

— Ещё… — я задумался, подбирая слова, — они очень быстро стареют. У мам моих друзей морщины, уставшие глаза, осунувшиеся лица. А ты… Ты не изменилась с тех пор, как я тебя помню. Почему?

Молчание. И вдруг — догадка. Как удар.

— Что мы едим? Или кого? — прошептал я.

Холод по коже. Сердце сжалось. Воздух будто исчез.

— Я вижу, как наша морозилка всегда забита мясом, — голос дрожал, но я не мог остановиться. — Откуда ты его берёшь? И почему… почему оно пахнет, как люди?

Мама напряглась. И я почувствовал: всё. Ты знаешь ответ.

Я вскочил из-за стола. Стул с грохотом упал на пол.

— Джимми, сынок, давай поговорим! — закричала мама.

Но я её не слушал.

Я вылетел из дома и бросился в лес.

Ночь окутала меня, поглощая в свою ледяную тишину. Лес жил своей жизнью: ветки потрескивали, в темноте скользили неясные шорохи. Я слышал дыхание ночных зверей, их осторожные шаги. Но никто не приближался. Они чуяли, что я свой. Почему? Потому что я был таким же монстром, как они.

Мама догнала меня у старого дуба. Её дыхание было сбивчивым, на лице — тревога, усталость и испуг.
— Джимми... — она осторожно положила руки мне на плечи.

Я не смотрел на неё. Не мог. Я смотрел на свои руки — пальцы, кожу. Я был человеком. Должен был быть. Но не чувствовал себя им.

— Я знала, что этот день рано или поздно наступит, — её голос был мягким, но в нём звучала боль. — Ты должен понять... ты другой. Мы другие.

— Что это значит? — мой голос дрогнул. — Мы... чудовища? Мы едим людей?

Она отвела взгляд, и я понял: был прав.
— Да, — сказала она наконец. — Мы не такие, как остальные. Наша природа — иная.

Тишина между нами будто сгустилась. Живая, давящая, наполненная ужасом.
— Это не природа. Это кошмар! — я шагнул назад, чувствуя, как внутри всё переворачивается. — Почему ты не сказала мне раньше? Почему лгала?

— Чтобы защитить тебя! — её голос был одновременно резким и умоляющим. — Ты думаешь, мне легко? Думаешь, я хотела, чтобы ты узнал так?

Я тяжело вдохнул, пытаясь прийти в себя.

— Это из-за нас, правда? — тихо спросил я. — Мы никогда не остаёмся в одном месте надолго. К нам никто не приходит. Мы уезжаем, когда люди начинают что-то подозревать.

Мама кивнула.

— Мы не можем быть частью их мира, Джимми. Но это не значит, что ты монстр.

— Тогда кто я?

Она не ответила. Просто притянула меня к себе и обняла — крепко, отчаянно, как будто пыталась удержать от падения в бездну. Но я уже падал.

На следующий день в школе всё было как обычно. Но я уже не был прежним. Я смотрел на людей — на их улыбки, разговоры, беспечные жесты — и чувствовал, что мне среди них нет места.

Я начал отдаляться, замыкаться в себе, стал тише и осторожнее. Я делал всё, чтобы быть незаметным. Сейчас таких называют интровертами. Тогда это было не модно, и для всех я был просто странным. Они не знали, кто я. Но я знал. Каждый человек, проходивший мимо, мог стать моей следующей жертвой.

Я ненавидел себя за эту мысль. Но знал: рано или поздно мне снова придётся есть.

Этот город с тысячами людей — это ад. Я слышу их голоса. Чувствую их запахи. И знаю: однажды кто-то из них исчезнет. Чтобы я мог жить дальше.

Глава 3. Каменный лес

Как только мы въехали в город, меня охватила клаустрофобия. Густой воздух давил на грудь, заполнял лёгкие, и с каждым вдохом становилось тяжелее. Запахи переплетались в невыносимый коктейль: вонь жареного мяса с уличных лотков, сладкие ароматы парфюма прохожих, выхлопные газы. Настоящий хаос, от которого не было спасения.

Слюна наполнила рот от одного запаха, а другой сразу вызвал спазм тошноты. Как я вообще привыкну к этому? Я всегда избегал центра, появлялся там только в крайнем случае — смешение запахов всегда было для меня как клоака. Но теперь это будет повсюду. Свободно вдохнуть получится разве что за чертой города. Почему мама сняла квартиру именно здесь? Нужно будет спросить. Что она думала, выбрав место почти в самом центре? Это похоже на самоубийство — медленное, изощрённое.

На этот раз мама настояла на переезде в мегаполис. Я был против, спорил, пытался её отговорить, но она была непреклонна. Впервые я видел её такой — жёсткой, не терпящей возражений. Обычно она убеждала меня мягко, почти незаметно, но в этот раз я упёрся. Всё казалось ошибкой, слишком рискованной игрой, в которой на кону стояла наша жизнь.

Сиэтл в тот вечер был окутан серыми облаками, тяжело нависшими над городом, словно они пытались придавить его к земле. Дождь лил как из ведра, стекая по окнам машины и размывая огни вывесок. Казалось, даже небо хочет спрятать то, что происходит на этих улицах — скрыть грязь, тайны и нечто зловещее, что прячется в тенях. Я заранее посмотрел прогноз и знал: к дождю и туману придётся привыкнуть. По крайней мере до лета. Это точно не Техас.

Город казался живым существом: над заливом клубился туман, а вдали, за горизонтом, угадывались очертания заснеженных гор. Они словно наблюдали за каждым его движением — хищные, равнодушные, вечно молчаливые. Издали картина была завораживающей и тревожной. Я захотел запомнить её, чтобы потом нарисовать. В этих холодных оттенках серого и синего было что-то очень близкое моему настроению — тяжёлое, меланхоличное, давящее.

Небоскрёбы в центре тянулись к небу, их стеклянные фасады отражали тусклые проблески света, пробивавшегося сквозь облака. В их тенях извивались улицы — узкие, скользкие, непредсказуемые. Они то взбирались на холмы, то резко падали вниз, будто сам город изо всех сил старался сохранить равновесие и не развалиться на части. Он напоминал гигантский механизм, работающий без остановки. Я чувствовал, как он медленно начинает подстраивать меня под себя. Город не спрашивает, чего ты хочешь. Он либо принимает тебя, либо выплёвывает обратно. И я не был уверен, куда нас с мамой зашвырнёт на этот раз.

Я наблюдал за людьми на улицах. Их шаги были быстрыми, взгляды — пустыми. Они скользили мимо, будто боялись задержаться хотя бы на секунду. Как будто знали: стоит замедлиться — и город их сожрёт. Их лица были как маски — без эмоций, без цвета. Они уже стали частью этого города, впитали в себя его бетон и сталь. Мама всегда говорила, что такие места делают людей равнодушными. Я начинал в это верить. Здесь всё казалось чужим и холодным — как туман, цепляющийся за улицы и не дающий разглядеть, что скрывается за фасадами.

В машине было тепло, но меня знобило. Я чувствовал, как город медленно обволакивает нас, проникает под кожу, в мысли. Он не казался гостеприимным. Он был как капкан, медленно захлопывающийся — стоило лишь оступиться.

Мама свернула на узкую улицу и, не отрывая взгляда от дороги, сказала:

— Здесь мы останемся надолго, Джимми.

В её голосе прозвучало что-то новое. Что-то, чего я не понимал — или не хотел понимать. Я не ответил. Просто смотрел на серое небо, слушал, как дождь барабанит по крыше, и знал: этот город не отпустит нас просто так.

Мама бросила на меня короткий взгляд, пока мы ехали к нашему новому дому. Наверное, я побледнел — или позеленел, не знаю. Мне было плохо.

— Да, это будет непросто, — сказала она с едва уловимой усталостью.

— Ещё как, — пробормотал я, глядя в окно, пытаясь справиться с тошнотой. И пусть она потом не скажет, что я её не предупреждал. Всё будет так. Наша жизнь в этом городе будет невыносимой.

Я видел, что и ей здесь не по себе. Но отступать она не собиралась. Она всегда была такой: решительной, не позволяющей себе слабость, даже если внутри всё разрывалось. Я почти не видел, чтобы она плакала или теряла контроль. Сдержанная. Рассудительная. Видимо, темпераментом я пошёл в отца. Потому что мне долго пришлось учиться держать в узде злость. Сколько я разбил посуды, переломал мебели и деревьев — не счесть. Мама наблюдала мои вспышки с лёгкой иронией. Говорила, что с возрастом начала понимать, какие вещи не стоят того, чтобы так на них реагировать. А раньше была такой же, как я.

Мы подъехали к квартирному комплексу. Судя по виду, жильё было не из дешёвых. На нашем счёте была приличная сумма — экономия на еде приносила выгоду. Мы не покупали продукты, лекарства, страховки. Мы не болели — по крайней мере, не так, как обычные люди. Наши расходы — переезды, аренда, документы.

Нас уже ждала риэлтор — женщина лет пятидесяти, с улыбкой слишком широкой, чтобы быть искренней. Мама обменялась с ней парой фраз, кивнула, взяла ключи.

Мы вошли в подъезд, поднялись на лифте на пятый этаж. Лифт не вонял — уже неплохо. Но я всё равно буду пользоваться лестницей. Мне нужна нагрузка. Я как зверь — должен двигаться. Не понимаю, как люди могут сидеть на месте часами. Работа в офисе явно не для меня. Нужно будет найти место для пробежек — подальше от людей и запахов.

Квартира оказалась просторной и светлой. Гостиная, кухня, две спальни, ванная и отдельный душ. Не самое худшее место из тех, где мы жили. Мама всегда старалась выбирать жильё получше, даже если мы задерживались ненадолго.

— Сойдёт, — сказал я, проходя по комнатам.

— Лучше, чем прошлое, — отозвалась мама.

По её виду было ясно: она не в настроении.

Мы спустились за вещами к нашей новой машине — теперь это был семейный седан. К машинам не было смысла привязываться: мы меняли их чаще, чем жильё. За пару заходов перенесли всё наверх. Самое ценное мама потащила сразу — сумку-холодильник. Она поставила её на кухонный стол и начала перекладывать мясо в морозилку. Сохранить еду при переезде всегда было самым сложным.

Я пошёл в свою комнату. Большая кровать, голубые обои, письменный стол, шкаф и компьютер — довольно неплохой, на нём даже можно будет играть.

Я начал раскладывать вещи из чемодана, осматривая пространство. Комнату недавно отремонтировали, мебель была новой. Она не пахла старыми жильцами, их запахи не въелись в стены и обивку. Хоть такая мелочь сегодня меня радовала.

Через какое-то время я вышел на кухню. Мама развесила травы по стенам и шкафам, как она всегда делала. Их запах немного перебивал тяжёлые городские ароматы.

— Это поможет, когда станет совсем трудно, — сказала она, не оборачиваясь.

Я наблюдал, как мама тщательно расставляет специи в шкафу, будто старается сделать это место хоть немного уютнее. Это был её способ сопротивляться хаосу, хотя она знала: рано или поздно всё снова придётся собирать.

Я кивнул. Травы действительно помогали. Хоть немного, но напоминали о природе. О том, что мы потеряли.

— Джим, я схожу в магазин за продуктами, — сказала мама, стоя в дверях.

Я кивнул, хотя прекрасно понимал — продукты нам не нужны. Это была лишь маскировка. Кофе, чай, крупы, консервы — всё, что долго хранится и не пахнет слишком сильно. Всё должно быть на виду, чтобы кухня не казалась подозрительно пустой. Открытая банка с кофе, крупа в пакете, сковорода на плите — иллюзия обычной жизни. Сейчас здесь было слишком чисто. Наверное, нам придётся время от времени ходить в магазин, чтобы соседи нас видели.

Когда мама ушла, я вернулся в комнату и сел за стол. Достал блокнот и начал рисовать. Я любил это с детства — рисование помогало мне отключиться. Когда карандаш касался бумаги, мир вокруг замирал, и я оставался наедине с линиями, которые сам создавал.

Несколько лет назад я начал продавать рисунки в интернете. Это приносило небольшие деньги, но давало мне чувство независимости. Собственные средства. Хоть что-то своё. Это была маленькая плата за всё, что мама сделала для меня.

Я огляделся. Комната была чистой, новой, почти безликой — она не казалась домом. Домом давно стало только то, что мы всегда брали с собой: сумка-холодильник, травы на кухне и мой блокнот. Всё остальное было временным. Наверное, поэтому я так держался за рисование — оно оставалось со мной всегда, несмотря ни на что.

Я провёл карандашом по бумаге, вырисовывая очертания города за окном — туман, небоскрёбы, мокрый асфальт. Здесь было иначе, чем в других местах. Холодно. Чуждо. И я не знал, задержимся ли мы надолго — или скоро снова соберём вещи и исчезнем. Как всегда. Мне хотелось в это верить.

Мне пришло сообщение. Это была Мария — она спрашивала, где я теперь. Я не ответил. Она была милой, доброй. Но наш мир не позволял привязываться. Любое сближение — это риск, а я не мог себе его позволить.

Скоро мама сделает нам новые документы, а я создам новые аккаунты. Это уже стало привычным ритуалом: новая личность, новый старт. Хотя, если честно, я ими почти не пользовался. Но в школе не поймут, если ты не ведёшь привычную жизнь. Как всегда, буду постить фото природы и свои рисунки. Ничего личного. Ничего настоящего. Как и в реальности — в цифровом мире лучше не оставлять следов.

Я бросил взгляд на компьютер. Может, поиграть? Я включил монитор, но почти сразу задумался. Раньше игры приносили мне удовольствие. Теперь — нет. Всё казалось однообразным и предсказуемым. Моей реакции было слишком много для них. Даже самые сложные уровни не представляли вызова. Онлайн-баталии наскучили — очередное «избиение младенцев». Победы не радовали, поражений не было. Азарт исчез.

Я выключил экран и вернулся к блокноту. Рисунок почти был готов.

Через пару часов я услышал, как мама вернулась. Скрипнула дверь, на кухне загремели пакеты. Я представил, как она методично раскладывает всё по местам: коробки, банки, крупы. Каждое движение — часть её стратегии выживания.

Я не пошёл к ней. Ей тоже нужно было время, чтобы прийти в себя. Эта жизнь выжимала нас до последней капли. Но мама всегда держалась. Всегда сохраняла контроль.

Я пошёл в душ. Тёплая вода смыла пыль с дороги. Я натянул пижаму и рухнул в постель.

Завтра будет новый день. Новый город, новая школа, новые лица. Но суть оставалась прежней.

***

На следующее утро я проснулся позже обычного — было уже десять. Давно я так долго не спал. Сквозь сон слышались приглушённые голоса в гостиной. Как и следовало ожидать, кто-то уже нагрянул знакомиться с новыми соседями. Неизбежность, от которой меня не спасло даже желание отлежаться в кровати подольше. Я никогда не любил эти утренние встречи. Странно, как люди стремятся к этим пустым знакомствам — будто можно просто так войти в чужую жизнь, ничего о ней не зная.

Я сел, перекинул ноги через край кровати и потянулся. Не хотелось выходить, но понимал: избежать знакомства не получится. Быстро оделся, пригладил волосы и, нацепив дежурную улыбку, вышел в гостиную.

— Доброе утро, Джеймс. Познакомься, это наша соседка — мисс Олдсон, — сказала мама, повернувшись ко мне с чашкой кофе в руках.

Передо мной стояла женщина лет шестидесяти. Крепкая, ухоженная, в элегантном костюме. Видно, что следит за собой: аккуратная прическа, лёгкий макияж. В её осанке читалась уверенность, почти напористость. Она улыбалась — широко, слишком приветливо. Мне всегда было трудно понять, что скрывается за такими улыбками. Может, просто вежливость. А может — что-то другое. Я, наверное, вечно искал скрытые мотивы, даже когда их не было.

И всё же меня кольнуло беспокойство. Её запах. Что-то не так. Почти неуловимый, но явный — запах болезни. Сердце. Оно сдавало. Возможно, уже скоро. Я заставил себя не подать виду. Мама, скорее всего, уже всё поняла. Она всегда замечала такие вещи быстрее меня.

— Доброе утро, Сара. Доброе утро, мисс Олдсон, — сказал я.

— Зови меня просто Тамара, — ответила она, показывая улыбку с чуть пожелтевшими, но ровными зубами.

— Джеймс, мисс Олдсон принесла яблочный пирог. Твой любимый, — сказала мама, явно стараясь создать тёплую атмосферу.

Значит, прогулки с пирогом сегодня не избежать. А я надеялся, что смогу остаться дома.

— Такому спортсмену нужно много еды, — засмеялась Тамара. — Ваша сестра уже столько про вас рассказала.

Похоже, нам повезло: Тамара была из тех, кто не станет докучать лишними визитами.

— Не волнуйтесь, я не надоедливая соседка, — продолжила она, словно подслушала мои мысли. — Сейчас пойду с подругами в бассейн — он тут рядом. Кстати, у меня есть кот. Не могли бы вы присмотреть за ним, когда я уеду в отпуск? Через пару недель.

— Конечно, — кивнул я, чтобы не начинать длинных объяснений. — Будем только рады помочь.

— Спасибо за кофе, Сара, — сказала она, допив последний глоток и поставив чашку на стол. — Рада была познакомиться.

Мама проводила её до двери. Когда она вернулась, то молча вылила кофе в раковину, даже не попробовав.

— Ну, могло быть и хуже, — сказала она, глядя на меня. — Похоже, не будет сильно досаждать.

Я кивнул. Это звучало скорее как надежда, чем вывод.

— Я записала тебя в школу неподалёку, — добавила мама, будто между делом. — Начнёшь через две недели. Понимаю, тебе нужно время привыкнуть к городу.

Опять школа. Боже, если ты есть — дай мне сил. Официально мне шестнадцать, но на самом деле — тридцать пять. Странное ощущение — переживать юность во второй раз. Выгляжу я, правда, на свои «официальные» шестнадцать, и это одновременно благословение и проклятие. Мы решили, что это мои последние два года школы, а потом, наконец, можно будет поступить в университет или пойти работать. И это здорово — потому что я больше не могу выносить контрольные, расписания и подростков.

Но такая жизнь — плата за нашу природу. Мы стареем в три раза медленнее обычных людей. Если повезёт — доживём до двухсот. К пятнадцати годам мы достигаем пика — и потом почти не меняемся. Это заставляет быть осторожным: слишком долго не стареть — подозрительно. В общении с людьми приходится постоянно помнить, сколько тебе «на вид» — и не ляпнуть чего-то лишнего.

— Спасибо, — тихо ответил я, чувствуя, что обсуждать это сейчас не хочется.

— Советую выходить на улицу и понемногу прогуливаться. Осваивайся. Я понимаю, что к этой какофонии запахов ты не привыкнешь никогда. Но хотя бы перестань терять сознание, — сказала мама.

Я снова кивнул. Она была права. Хотя я бы предпочёл остаться дома. Но запереться на год — глупо. Через неделю начну сходить с ума от скуки. Как ни крути, я социальное существо. И хоть я ненавижу школу, там иногда случается что-то интересное. Да и за людьми наблюдать увлекательно. Я даже мог бы написать научную работу по поведенческой психологии подростков.

— И возьми этот пирог. Отдай кому-нибудь, пожалуйста, — добавила мама, протянув мне аккуратно упакованную коробку.

Я вздохнул, натянул куртку, взял пирог и вышел.

Воздух был пропитан пылью, влагой и чем-то металлическим. Мне нужно было привыкнуть к этому городу, но уже с первых дней он начал раздражать. В голове мелькнула мысль: куда вообще идти с этим пирогом? Решил не заморачиваться. Полчаса — и домой.

На центральной улице запахи ударили в нос тяжёлой, липкой волной. Сладковатая вонь мусора, дым сигарет, что-то кислое, бензин. Мама была права — от этого кружилась голова. Главное — не выдать себя. Не стошнить при людях. «Просто иди и дыши как можно реже», — уговаривал я себя. Эти запахи пронзали меня, как иглы. Я чувствовал, как они оседают в голове, оставляя шершавый, грязный след. Хотелось просто дышать. Как все. Без боли. Без шума.

Я свернул в сторону, туда, где людей было слишком много. Держался ближе к краю тротуара, почти не поднимал глаз. Начиналась паническая атака. Толпа сжимала меня, как петля. Казалось, все смотрят. Все чувствуют. Слишком много запахов, звуков, лиц. Сенсорная перегрузка нарастала. Я начинал понимать тех, кто избегает людей. Хотя кому-то ведь нравится быть здесь, в самом центре. Они мечтают сюда переехать. А я — сбежать.

Вскоре я заметил у кафе потрёпанного мужчину с собакой. Он стоял у стены, прикуривая сигарету, и, казалось, никуда не торопился.

Я остановился рядом, не зная, что делать с этим чёртовым пирогом. Сделал глубокий вдох (что сразу оказалось ошибкой — запах табака ударил в нос) и подошёл ближе.

— Извините… — начал я. Мужчина обернулся, глядя на меня из-под нахмуренных бровей. — Меня тут угостили яблочным пирогом, но я, если честно, терпеть не могу сладкое. Может, вы хотите? Жалко выкидывать. Он, наверное, вкусный.

Он посмотрел на меня с удивлением, но не с недоверием. Потом слегка усмехнулся.

— Почему бы и нет? Спасибо большое, — сказал он, беря коробку из моих рук. Обернулся к собаке, которую я только сейчас заметил — лохматая, старая, но ухоженная. — Ну, смотри, старина, какая вкусняшка нам сегодня перепала.

Пёс тут же оживился, замахал хвостом и подошёл ко мне. Я осторожно протянул руку — он дал себя погладить. Мягкий, тёплый, тянулся ближе, словно обрадовался вниманию.

— О, ты ему понравился, — сказал мужчина, не вынимая сигарету изо рта.

— Хорошего вам дня, — сказал я, выпрямляясь.

— И тебе, сынок, — ответил он, снова улыбнувшись.

Я кивнул и пошёл дальше, чувствуя себя немного легче. «Пирог пристроен. Теперь хотя бы не таскаю его по городу», — отметил я мысленно, прибавляя шаг.

Ровно через полчаса я вернулся домой, сбросил куртку в прихожей и направился на кухню. Мама оставила на столе травы — можно было заварить сбор. Он немного снимал тошноту и был единственным, что мой организм принимал без сопротивления. Видимо, потому что для обычных людей они были ядовитыми. Я заварил чашку и, усевшись, сделал пару глотков. Горечь обожгла горло — но стало легче.

Проблема была не только в запахе и не в головокружении.

Я чувствовал себя запертым. Как в клетке. Город давил на меня — шумный, душный, влажный. Каменные стены, гудящие машины, переплетение запахов и чужих взглядов — всё это лишало воздуха. Даже дома не было ощущения безопасности. Будто стены могут сомкнуться в любую секунду.

Я обвёл глазами кухню — аккуратную, стерильную, с выверенно расставленной посудой. Организованность всегда успокаивала маму. А на меня действовала наоборот. Казалось, даже здесь всё подчинено чьей-то системе. Здесь нельзя просто быть собой.

На ближайшие две недели нужно было чем-то заняться. В городе точно есть парки. Есть залив. За городом — горы. Может, там станет легче. Или хотя бы удастся найти место, где можно просто посидеть в тишине.

Глава 4. Запах чужой тайны

Мама наконец-то решила объяснить, зачем мы переехали в Сиэтл — спустя почти две недели. Казалось, она испытывает моё терпение.

— Маньяк, Джимми, — сказала она с едва заметным азартом в голосе.

Я сразу понял, какой я идиот — ведь первым услышал об этом от полицейского ещё в Техасе. Именно поэтому она выбрала эту квартиру: чтобы было проще его найти. Значит, она вышла на след и не отступит, пока не выследит. На её счету уже пятеро — в основном начинающие. Как-то я спросил, как она это делает.

Оказалось, она внимательно изучает, кого выбирает убийца и где действует. Выслеживает. Наблюдает. Потом притворяется жертвой: спокойно идёт с ним, садится в машину, может сама заговорить, попросить подвезти, прикинуться потерявшейся. Но самое интересное начинается, когда они оказываются на месте. Когда она сбрасывает маску — и до него доходит, что теперь жертва — это он. Даже готовить ничего не приходится, всё уже подготовлено заранее. Возможно, это её форма сублимации сексуальной энергии. Я знаю: сам поиск и поимка вводят её в состояние, близкое к экстазу. Что происходит потом, она не рассказывает. Простых жертв она убивает быстро. Но маньяки — это не тот случай. Возможно, с ними она позволяет себе развлечься. Иногда мне хочется оказаться рядом, просто чтобы увидеть, как это бывает.

— В этом городе он убил троих. А по стране — гораздо больше, — сказала она с нетерпением в голосе.

— Откуда ты знаешь, что он здесь?

— У меня есть зацепки. Я знаю, кого он выбирает, знаю его зоны. Нужно изучить город. Внимательно.

— Как ты собираешься выследить его в этом муравейнике? Это же невозможно, — возразил я, закипая.

— Я найду его. А ты пока будь паинькой. В морозильнике еды ещё на полгода, — отрезала она, явно не желая продолжать разговор.

Я отлично знал, что это значит. Она будет выходить ночью. Нам хватает шести часов сна. У нас нет обычной жизни: ни вечеринок, ни друзей, ни готовки. Всё подчинено одной цели — выжить и остаться незаметными.

Значит, её не будет дома. Часто. А я останусь наедине с этим серым городом, его шумом, запахами, которые впиваются в голову, как иглы. Иногда мне кажется, что я схожу с ума от этой тишины, которая наступает, когда она уходит. Я не ребёнок. Мне не нужны сказки на ночь. Но когда её нет рядом, становится холодно.

Придётся как-то занять себя. Значит, вечерние покерные партии отменяются. Я всегда проигрывал, но мне это нравилось. Мама прекрасно блефует. Мне до её мастерства еще далеко.

Нужно будет сходить за одеждой. Заменить рубашки и брюки на джинсы и футболки. Перекрасить волосы обратно в свой цвет, подстричься. Новый город — новая версия меня. И главное — морально подготовиться к школе. Опять. Эти коридоры, взгляды, вопросы. И снова роль.

Я знаю: первое время я буду в центре внимания. Меня это бесит. Мама говорит, я слишком остро это воспринимаю, но она не понимает, как тяжело быть чужаком каждый раз. Меня изучают, оценивают, восхищаются — или просто подозревают.

Мне не нужно много людей. Я не стремлюсь стать частью чего-то большого. Но иногда я чувствую одиночество. Не физическое — внутреннее. Оно гложет, как голод. Я не могу быть собой. Я слишком другой. И, если честно, я знаю — никому бы не понравилось узнать, какой я на самом деле.

Боже, дай мне сил. И выдержки. Если ты вообще есть. Хотя, честно говоря, мне давно стоило провести прямую линию к Сатане. Меня всегда больше привлекал он — просто потому, что его версия событий в Библии так и не была изложена. А ведь у него, думаю, есть что рассказать. Много. Потому что если Бог действительно существует… у меня к нему слишком много вопросов.

Ноябрь. Сыро, серо и противно. Я не мерзну, как обычный человек, но эта вязкая, тяжёлая сырость и нескончаемый дождь, который словно шепчет тебе в ухо «не сбежишь» — невыносимы. Уже две недели в этом городе, и легче не становится. Воздух — смесь пыли, бензина, влажного тумана и всего прочего, что оседает в лёгких, как цемент. Всё вокруг словно давит.

Сегодня — мой первый учебный день в новой школе. Мне нужно продержаться здесь год. Целый год. Звучит, как приговор. Потом — переезд. И, возможно, конец этой школьной каторги. Хотя я до сих пор не знаю, чем хочу заниматься дальше. За свою жизнь я успею сменить десяток профессий. Всё равно придётся снова и снова прятаться.

Я остановился у главного входа и уставился на здание из красного кирпича. Как же мне не хотелось туда заходить. Люди ненавидят школу за десять–двенадцать лет, которые проводят в ней. А я провёл там двадцать восемь. Повторять одни и те же классы снова и снова, видеть те же лица под другими именами… С ума сойти. Я знаю школьную программу лучше некоторых учителей. Но с каждым годом всё сложнее играть «обычного». С каждым разом это требует больше усилий.

Хорошо хоть, что меня не травят. Наоборот — все почему-то хотят дружить. Может, дело во внешности. Люди тянутся к тому, что их одновременно притягивает и пугает. Или я просто научился быть тем, кого они хотят видеть. Достаточно загадочным, чтобы вызвать интерес, но не настолько странным, чтобы насторожить.

Сейчас меня зовут Джеймс Блейк. Мама решила, что пришло время использовать моё настоящее имя. Оно звучит чуждо, будто впервые его слышу. Она, как всегда, предпочитает просто Джимми.

Школа встретила меня знакомым запахом: смесь чистящих средств, пота и старых учебников. Раздевалки, туалеты, столовая — всё это я бы обошёл стороной. Хотя здание было не из худших. Я видел и похуже. Но атмосфера… тусклый свет, облупленные шкафчики, доски с давно забытыми объявлениями — всё это кричало: «Добро пожаловать в ещё одну точку на маршруте».

Я шёл по коридору, и на меня смотрели. Эти взгляды я знаю наизусть. Девушки. Их взгляды буквально впивались в грудь, как стрелы. К вечеру половина решит, что влюбилась, остальные начнут спорить, кто станет моей девушкой. Они не знают, кто я. Для них я просто новый парень, загадка. А для меня они — фон. Повторяющаяся декорация в каждом новом городе.

Да, я выгляжу эффектно. Рост, тело, лицо — всё это уже не удивляет. Я знаю, как это работает. Меня приглашали работать моделью, на улицах Сиэтла предлагали контракты. Но всё это — не для меня. Я не могу позволить себе мелькать на разворотах глянца. Я не могу позволить себе быть кем-то заметным.

И даже если я скажу, что гей — это не спасёт. В каждой школе найдутся «свои» ребята, и мне снова придётся отбиваться уже от них. Пару раз я совершал такую ошибку.

Я мечтаю быть серым, незаметным, раствориться в толпе. Но, увы, у нас — другая природа. Мы созданы, чтобы привлекать. Это наш дар. И наше проклятие.

Будут ещё спортсмены. Те, кто скажет: «Эй, ты высокий. Приходи в команду». Но я не могу играть. Моя сила — слишком явная. Стоит показать чуть больше — и появятся вопросы. Газеты, фото, тренеры. Всё, чего мне не нужно. На физре придётся притворяться слабее. Я научился это делать, но от этого не легче.

А когда я заговорю на уроке — отличники поймут, что я не просто «мускулы». Вот с ними, возможно, я и подружусь. Умные и тихие обычно не лезут в душу.

Я ещё не решил, кем быть в этой школе. Маска выберется по ходу. Может — замкнутым. Может — нахалом. Главное — держать дистанцию. Чтобы никто не захотел ко мне в гости. Чтобы не было вечеринок, где я не смогу притвориться обычным.

Я нашёл кабинет, вошёл и подошёл к учителю. Назвал своё имя, и он быстро скользнул по мне взглядом. Судя по выражению лица, он уже мысленно отнёс меня к одной из категорий: «тупой», «новенький», «тестостероновый красавчик». Мне было всё равно. Пусть удивляется — физика мне всегда давалась легко. Как, впрочем, и любые точные науки.

Из угла послышался шёпот. Вернее, им казалось, что это шёпот. Для меня — будто кто-то говорит прямо рядом со мной. Пара девчонок перешёптывались и хихикали, но я даже не обернулся. Игнор — моё главное оружие. Пока я шёл в конец кабинета, одна из них в красках обсуждала, что бы она со мной сделала в постели. Боже, это вообще законно? Главное — не заржать. Ведь они уверены, что я ничего не слышу. Что их разговор остаётся приватным.

Я выбрал место на задней парте и устроился поудобнее, готовясь наблюдать за этим цирком.

Почти перед самым звонком дверь кабинета с грохотом распахнулась, и ввалился паренёк в очках. Худой, лохматый, с рюкзаком, нелепо перетянутым на одно плечо. Одет будто наугад — как попало. Такие есть в каждом классе. Видимо, физика — его любимый предмет, раз он так старался успеть.

Он окинул класс беглым взглядом: свободна была только первая парта — рядом с какой-то девчонкой — и задняя, возле меня. Он вздохнул и, явно не в восторге, направился ко мне.

— Можно сесть? — буркнул, не глядя.

— Конечно, садись, — кивнул я.

Он плюхнулся рядом и тут же начал рыться в рюкзаке, вываливая на стол учебники и мятые листки. Я уже почти перестал на него обращать внимание, как в класс вошла ещё одна девушка.

Она прошла к ближайшему свободному месту и села. Даже не взглянула в мою сторону. Редкость. Обычно такие сверлят глазами, ждут, что я подойду первым. А потом обижаются, когда не подхожу.

Я украдкой посмотрел на неё. Что-то в ней было не так. Белые волосы — до лопаток. Идеальная осанка. Одежда — белый свитер, джинсы — казалась простой, но была дорогой. И сумка тоже. Что она вообще делает в такой школе? Таких обычно пристраивают в частные лицеи с охраной и бассейном.

Я встречал много красивых девушек, особенно в этом городе. Но взгляд почему-то снова и снова возвращался к ней. Будто я прожигаю ей затылок. И не могу остановиться.

Как и ожидалось, многие девушки весь урок даже не пытались слушать учителя. Я вредил их успеваемости. Они бросали взгляды — украдкой, через плечо, из-под ресниц. Делали вид, что играют с ручкой или смотрят в окно. Но я чувствовал — они смотрят на меня. Я знал, что в их головах происходит.

Какая странная штука — эволюция. Создаёт хищников такими, чтобы их хотелось обнять. Внешность, вызывающая доверие. Голос — ровный, уверенный. Притягательность вместо страха. Зачем? Нам и так хватает силы.

До обеда всё шло ровно так, как я и ожидал. Одно и то же каждый раз. Повторяющийся спектакль. Будет ли хоть что-то новое?

Девушки пытались заигрывать, изображая наивный интерес:

— «Ты из какого города?» — «Почему переехал?» — Или просто — «Привет» с таким взглядом, будто я обязан ответить взаимностью.

— Извини, у меня уже есть девушка, — сказал я Эмили. Её лицо побелело, но она тут же отвела взгляд, надеясь, что я этого не заметил.

— Нет, я не могу проводить тебя домой, — ответил я Джейн. Она пожала плечами и ушла, будто это был не отказ, а недоразумение.

— Прости, я занят, — бросил я Виктории. Она вспыхнула, но через пару секунд уже снова болтала с подругами, делая вид, что всё под контролем.

— Я гей, — спокойно сказал я Мари. Её глаза расширились, но, к счастью, она кивнула и отошла. Пусть ищет свою жертву где-нибудь ещё.

— Нет, я не чиню машины и не разбираюсь в компьютерах, — лениво отмахнулся я от очередного подхода. Отговорки иссякали, а поток — нет.

Парни тоже подключились. Спортсмены, конечно.

— Не, не моё — ни баскетбол, ни футбол, ни волейбол, ни гребля, — парировал я безразлично.

К обеду я сбился со счёта, сколько раз услышал чьё-то имя и сколько раз получил номер телефона. Всё это — повторяющаяся рутина. Утомительная, раздражающая. Никто из них и представить не мог, сколько мне на самом деле лет. Если бы узнали — испугались бы. И были бы правы. Это уже зона уголовной ответственности.

«Остался всего год, потерпеть», — напомнил я себе. Главное — не выделяться. Главное — продержаться.

Обед. Кафетерий — худшее место в школе. Жаль, что на улице холодно, туда хотя бы можно было бы сбежать от вони и шума. Я взял бутылку минеральной воды — слава Богу, хоть её я мог пить. Организм требовал влаги гораздо чаще, чем у обычных людей. Всё остальное — исключено. Только травяные отвары, только то, что готовила мама. Иначе — тошнота, боль, отвращение.

Я сел в углу, за пустой столик. Надолго он не останется пустым — я это знал. Девушки подойдут. Обязательно. Улыбки, взгляды, «случайные» прикосновения. Мне придётся снова надеть маску вежливости и играть роль.

Но первым подошёл не кто-то из них.

На стул напротив плюхнулся тот самый странный парень из класса физики. Сел с видом обречённого, сразу уткнулся в рюкзак, будто тот был единственным, кому он мог доверять. Он явно нервничал. Что ж, интересно.

Возможно, мой ответ на вопрос на уроке впечатлил его. Любопытно. Может, хоть это будет отличаться от однообразных попыток флирта. Парень выглядел так, будто при первой же возможности сбежит. Умники вроде него всегда считают себя «не такими», будто хуже остальных. Заниженная самооценка — классика.

Иногда мне хочется сказать таким, что всё наоборот. Что это их интеллект и искренность — самое ценное. Но, наверное, до этого нужно дойти самому.

— Привет. Я Питер, — сказал он, глядя на меня с лёгкой растерянностью, будто сам не верил, что подошёл.

— Джеймс, — кивнул я, делая глоток воды.

— Ну как, первый день? — спросил он и, склонившись ближе, с усмешкой добавил: — Уже выбрал себе девушку?

Я хмыкнул. Как бы объяснить ему, что они меня не интересуют? Не потому что я гей — потому что не могу позволить себе сближения. Ни с кем.

— Они меня все уже достали, — честно признался я.

Он прищурился, будто пытался меня раскусить.

— Ты… это… гей? Или у тебя уже есть кто-то?

Фантазия, конечно, не поражает. Но если он хочет честности — почему бы и нет.

— Ни то, ни другое, — спокойно ответил я.

— Тогда в чём проблема?

Я пожал плечами:

— Отвлекают от учёбы. А скоро экзамены.

Он кивнул, будто только этого и ждал. В глазах появилось что-то новое — уважение.

— Родители не могут оплатить колледж. Мне нужно поступить на грант. Так что я тебя понимаю, — сказал он, и в его голосе прозвучала личная боль.

Попал в точку. Для него учёба — вопрос выживания, а не просто путь к диплому.

— А ты откуда? — спросил он.

— Из Техаса.

— Почему Сиэтл?

Он был удивительно настойчив. Но не в том надоедливом смысле — скорее по-человечески любопытен.

— Из-за работы моей сестры, — ответил я. Лучше говорить близкую к правде версию. Так меньше вероятность запутаться.

В этот момент к нашему столу подошла девушка. Высокая, с длинными чёрными волосами, уверенным взглядом и осанкой, как у королевы. Из тех, кто получает, чего хочет.

— Привет. Я Кларисса, — обратилась она исключительно ко мне. — Не хочешь пересесть к нам?

Я взглянул в сторону её стола — там сидела та самая блондинка. «Стол стерв», — отметил я про себя.

— Извини, как видишь, я уже разговариваю с Питером, — ответил я, вежливо, но ясно.

Её губы едва заметно поджались. Видимо, не привыкла к отказам. Пожав плечами, она ушла.

— Ну ты даёшь, — сказал Питер. — Ты, наверное, первый, кто ей отказал. Обычно это она всех отшивает.

Я усмехнулся:

— Ничего, скоро она снова окажется на троне.

Питер хмыкнул, явно озадаченный моей прямолинейностью. Но, похоже, это ему даже понравилось. Он не был обычным заучкой. У него был живой ум, хорошая наблюдательность. Возможно, в нём больше интересного, чем я думал.

И тут она прошла мимо. Та самая блондинка. Идеальная осанка, плавная походка, будто она скользила, не касаясь земли. Я успел разглядеть её поближе: голубые глаза, розовые губы, светлая, почти фарфоровая кожа.

Красивая. Безупречная как ангел. Но…

Её взгляд. Рассеянный, стеклянный. Как у человека, который слишком долго смотрел в бездну — и оставил часть себя в темноте. Взгляд, в котором уже нет жизни, только холод и усталость.

По спине прошёл холодок. Я машинально вдохнул.

И замер.

Её запах. Или, точнее, его отсутствие. Ни нотки парфюма, ни намёка на шампунь, ни едва уловимого следа человеческого тела. Ничего. Просто стерильная, пугающая пустота. Как будто кто-то вырезал её из этой реальности и вставил обратно, но забыл добавить запах. Это было не просто странно — это было невозможно.

У меня участилось сердцебиение. В висках зазвенела кровь. В груди — сжатый клубок тревоги. Я знал, как пахнут люди. Каждый. Даже если не знал имени — запах не забывался. Но она… была чем-то другим.

— Эй, ты как? Всё нормально? — Питер наклонился ближе, заглядывая мне в лицо. — Ты побелел. Может, купить тебе чего-нибудь сладкого?

— Да… всё в порядке, — солгал я, отводя взгляд.

Но всё было не в порядке. Абсолютно.

Я наблюдал за ней. За тем, как она села к «столу королев» — с Клариссой и той рыжей, кажется, её звали Марта. Но даже в этом — не было логики. Она не такая, как они. Почему сидит с ними?

Питер продолжал говорить, но я не слышал. Слова терялись, отскакивали от меня. Я был заперт внутри. Сосредоточен на ней. Она улыбалась, болтала, играла свою роль… но фразы не проникали в сознание. Что-то внутри меня кричало: это не маска — это броня. И она её носит каждый день.

Прозвенел звонок. Все встали с мест. Я тоже собирался встать — чтобы последовать за ней, но будто прирос к стулу. Механически наблюдал, как она поправляет волосы и выходит из зала. Плавно. Слишком плавно. Словно каждый её шаг — хореография.

На биологии её не было. Литература — пусто. Английский — снова ничего. Куда она исчезла? Возможно, я всё себе придумал. Или мой мозг сыграл со мной в излюбленную игру паранойи.

По дороге домой я прокручивал это снова и снова. Она не пользовалась ничем ароматным — как и я. Сейчас несложно найти средства без запаха. Это ещё не повод для подозрений. Но стерильность — не отсутствие запаха. Это — его аннигиляция. Запах должен быть. Хоть какой-то. А у неё — ничего.

И всё же… если всё это — просто результат стресса, если она обычная девочка с замкнутым характером?

Её взгляд… Я видел такие у тех, кто смотрел в темноту слишком долго. Кто стоял на краю. У тех, чьи души сгорели медленно, незаметно — и никто даже не понял, что они давно мертвы. Депрессия. Самое молчаливое чудовище. Оно не предупреждает, не рычит. Оно просто входит в человека — и остаётся. И ты никогда не узнаешь, пока не станет поздно.

Я знал только одно — завтра мне нужно будет найти её. И узнать правду.

Глава 5. Танец сомнений

Возвращаясь домой, я заметил, что мама как раз заканчивает работу над проектом чьей-то гостиной. Еще один плюс современности — удалённая работа, отсутствие необходимости видеть клиентов и работодателей. В её профессии было много свободного времени, а значит, и больше времени на охоту.

Я сел на диван, погружаясь в свои мысли. Должен ли я рассказать ей о том, что произошло сегодня? Обычно я не скрывал от неё ничего. Она была единственным человеком, с которым я мог обсудить всё — без стеснения, без недомолвок. Но что-то в этой ситуации было другое, что-то не давало мне покоя.

— Джимми, ты сегодня со мной или хочешь побыть один после школы? — спросила мама, не отвлекаясь от работы.

Я вздохнул и ответил:

— Я побуду один. Если что — звони, я примчусь. Нам, наверное, стоит подумать о машине для меня. До школы недалеко, но на автобусе я точно не поеду.

Она на мгновение посмотрела на меня, поднимая бровь, как будто замечая в словах что-то большее, чем я хотел вложить.

— Я что-нибудь придумаю, дорогой. Я тоже об этом думала. Ну, хорошего тебе вечера, — сказала она, поцеловав меня в лоб, но её взгляд был немного затуманенным, как будто она тоже что-то ощущала, чего не могла объяснить.

Через двадцать минут она ушла, отправляясь в свою привычную ночь, бродя по мокрым, душным улицам. Мне нужно было побыть одному и подумать. Как бы она отреагировала, если бы я рассказал ей правду? Волнение поднималось внутри меня.

Я включил телевизор, пытаясь отвлечься от своих мыслей хотя бы на пару минут. На экране мелькала сцена из первых «Сумерек», и я едва сдержал раздражение. «Фу, Господи», — подумал я, отворачиваясь.

Вряд ли я мог бы влюбиться в кого-то, кого можно рассматривать как потенциальную жертву. Точнее, еду. Вы можете смеяться, но я перечитал и пересмотрел все части этой саги. В них было что-то странно завораживающее, хотя сюжет казался мне банальным, а конфликт — надуманным. Я не мог понять: что мешало этому болвану просто укусить её, если она так этого хотела?

Чтобы разобраться, мне пришлось переварить ещё три книги, где они без конца мусолили право выбора. Да, идея свободы в принятии решений — это круто, но… Он же видел, что она не выдержит долго. Сколько раз она оказывалась на грани смерти, а он всё пытался спасти её душу, хотя в любой момент могло оказаться так, что и спасать будет нечего.

Тем более если учесть, что под боком живёт стая волков, а по миру разгуливают вампиры, для которых она — лакомый кусочек. Ладно, это нужно было для сюжета: конфликт, тяжёлые душевные метания — хорошо, я понимаю. Но меня больше всего зацепило другое — право выбора.

Есть ли оно у меня? Или я просто существую в рамках того, кем был рождён? У Беллы был выбор — стать одной из них или остаться человеком. А у меня? Мне никогда не дадут такой возможности. Я не могу выбрать, кем быть. Я не могу изменить свою природу, даже если бы захотел.

Автор дала им это право. Эти монстры могли решать, кем им быть и как жить. Никто не заставлял их охотиться на людей. Они могли стать вегетарианцами, если это вообще можно так назвать.

Но я? У меня такого права нет. Я не могу начать жевать травку или перейти на овощной суп. Мой организм не заточен под растения, вегетарианство не принесёт мне ничего, кроме страха, боли и голода.

Я не могу есть животных — ведь они такие же живые существа, как и мы. Люди не понимают этого, не чувствуют, что они гораздо умнее, но больше подчинены инстинктам. Они могут любить, быть привязанными, способны на альтруизм и защиту.

Помню, как впервые, проезжая мимо фермы, я ощутил ярость, почти физическую боль. Страх животных резонировал во мне, их отчаяние было хорошо уловимым. Какая ирония: я — монстр, который питается людьми, — сжимаю кулаки от жалости к курам и овцам. Я даже думал прокрасться на ферму ночью и освободить животных, но мама объяснила мне тогда, что это плохая идея. Я не понимал и не понимаю людей: сейчас у большинства есть альтернатива мясу, но многие из них продолжают убивать животных и есть их.

Я не могу создавать себе подобных, как вампиры, просто укусив. Мы не вырабатываем яд — и на том спасибо матушке-природе. Такие, как я, должны родиться с определённым набором генов. Точнее — мутаций. Я — не выбор. Я — следствие.

Я вспоминал их семьи — настоящие, пусть и созданные странным способом. Они могли бы собрать армию, если бы захотели, и жить относительно нормальной жизнью. А я? Я не мог представить себя в таком сценарии. Семья… О таком я не мог даже мечтать.

Да, у меня есть мать. Ей было в сто раз тяжелее. И я не мог представить, каково ей — все эти годы быть одной. Каждый её день был борьбой. Я всегда видел её сильной, но знал: за этой силой прячется горечь утраты.

Мама часто рассказывала мне о деде. Он погиб в сто пять лет — в его машину врезался грузовик. Никакая сила и регенерация не спасли бы его. В семидесятых никто не думал о безопасности — ремнями тогда даже не пристёгивались. Мама говорила, что его буквально расплющило в металле. Ей было двадцать. Она осталась одна. Её хотели передать под опеку — она выглядела слишком молодой, — но она отказалась. У деда были сбережения, и она смогла выжить сама. Он успел её многому научить.

Он был педиатром. И это может показаться странным, учитывая, кто мы такие. Но он говорил, что медицина — это его искупление. Он спасал жизни, хотя и не мог перестать отнимать их. Часто повторял: «Если ты можешь быть полезен миру — будь». Его философия — стоицизм, уважение к человеческой жизни. Он передал это маме. Мама — мне.

Свою мать она не помнила. Та умерла при родах. Даже такие, как мы, могут умереть. В больницу её нельзя было везти: быстрая регенерация вызвала бы слишком много вопросов. Дед пытался принять роды сам, но всё пошло не так. В итоге он решился ехать в клинику, но не успел. Она умерла в машине.

Когда мама была беременна мной, она панически боялась, что умрёт — и никто не поможет. Но она родила меня одна, в уединённом домике в Канаде.

Мы отлично понимали: никто к нам не присоединится. За все эти годы мы не встретили ни одного такого, как мы. Были просто мы. Вдвоём. Одинокие. На этой забытой, заброшенной планете.

Моя жизнь — это постоянное ощущение разрыва с остальным миром. С его нормами. С его ожиданиями.

И иногда я хотел верить, что это не так. Что где-то есть кто-то, как мы. Но с каждым годом я всё чаще начинал сомневаться. Может, мы — последние. Может, мир уже давно забыл про нас.

Был ещё один момент в тех книгах, который я запомнил — тема секса. Там она была показана довольно умно. Как не убить партнёршу, обладая чудовищной силой? Как не потерять контроль? У них это выглядело почти героически: борьба с собой ради любви, страх причинить вред. Но я-то знал, как это может выглядеть на самом деле. Пусть моя сила не как у книжных героев, но её вполне хватит, чтобы сломать кому-то кости, даже не напрягаясь.

Вокруг меня — полно девушек. Привлекательных, сексуальных, уверенных. Стоит мне только дать им знак — и они окажутся у моих ног. Иногда я даже представлял одну из них рядом со мной. В постели.

Но как не думать о запахе? О том, как он меняется, когда кровь разгоняется, когда сердце бьётся быстрее? Как не видеть в ней… потенциальный обед?

Когда меня начали мучить такие мысли, говорить было не с кем, кроме мамы. И она оказалась откровенной — настолько, насколько позволяла наша странная реальность.

— Ты можешь попробовать, Джим, — сказала она, когда поняла, к чему я веду. — Я не буду тебя осуждать. Но, поверь, это не такой уж приятный опыт, как тебе кажется. Даже расслабиться толком нельзя.

Я понял, что это не просто предупреждение. Это был совет — с горечью, с тяжестью прожитого. Я не стал рисковать. Как бы заманчиво это ни выглядело, я знал: малейший сбой в контроле может стоить кому-то жизни. А какой смысл в удовольствии, если оно оборачивается ужасом?

Моя мама всё же рискнула. Благодаря этому появился я. Нет, она не убила моего отца. Ему повезло. Хотя, наверное, это было бы одновременно трагично и иронично — если бы она затрахала его до смерти.

Её слова заставили меня задуматься. Она не рассказала всего, но в её глазах была боль. Может быть, она действительно была влюблена. Но их отношения с самого начала были обречены. О продолжении не могло быть и речи.

Она не планировала беременность. Она не хотела рисковать. Но так вышло. Тогда она решила: если я окажусь «нормальным» — передаст меня отцу и исчезнет. Если нет — останется. Когда я родился, она почувствовала мой запах. Сказала, что я пах, как чистый хлопок.

Мы научились скрываться. Закапывать следы. Становиться невидимыми. Для нас не существует чата в Телеграме, списка телефонов, секретного поселения, где живут такие, как мы. Даже в легендах и мифах можно мало чего найти.

Я сидел, погружённый в мысли, глядя в экран телевизора. Уже стемнело. И в этот момент я впервые за долгое время почувствовал, что не знаю, что делать дальше.

***

На следующий день я снова увидел её в школе. Я почти решился подойти, но остановился. Что я ей скажу? «Привет, ты так потрясающе пахнешь, точнее не пахнешь, что я даже не хочу тебя съесть. Ты случайно не предпочитаешь людей на обед?» — звучит жутко. И странно. Поэтому я решил пока просто наблюдать. Надеялся, что она чем-то себя выдаст.

Правда, было одно «но»: у нас с ней было всего два общих урока, а в остальное время я видел её только издали, в столовой. Она сидела со своими подругами и внимательно их слушала, но меня не отпускал один вопрос — её взгляд. С ней явно происходило что-то серьёзное. Иногда она погружалась в свои мысли и будто выпадала из реальности. Почему она хотела убить себя? Хотя… если она такая же, как я, — я бы понял. Хотя у неё, скорее всего, есть семья.

Питер, конечно, всё заметил — слишком уж наблюдательный тип.

— Ну что, Джеймс, ты собираешься просто пялиться на неё или наберёшься смелости и подойдёшь? Ты же говорил, что девушки тебя не интересуют. Хотя я тебя понимаю — она чем-то напоминает фею. С твоей внешностью можно вообще не париться. Вчера ты произвёл настоящий фурор. В курсе, что уже открыт тотализатор? Эти красотки поставили по сотне баксов, что ты выберешь одну из них, — ухмыльнулся он.

Такой отповеди я не ожидал. Оказывается, он умеет быть резким и точным.

— Хочешь заработать? — спросил я. — Поставь против всех. Не проиграешь.

— Попробую, — пожал плечами он. — Её зовут Джессика Мейсон. Она новенькая, пару месяцев здесь. Когда пришла, вокруг неё парни водили хороводы, но она, как и ты, никого к себе не подпускает. Как будто ей вообще всё равно.

Я кивнул. За её столиком сидели всё те же две девчонки, и они что-то живо обсуждали. Джессика, как обычно, слушала, почти не участвуя. Да, её действительно ничего не интересовало — по крайней мере, внешне.

— Скажи, Джеймс, — не унимался Питер. — Почему ты разговариваешь со мной, но со всеми остальными ведёшь себя как козёл? Я вижу, ты не такой ужасный, каким хочешь казаться. Просто отгораживаешься.

— Потому что они не такие классные, как тебе кажется, — бросил я. — Большинство из них — эгоистичные придурки.

— А я? — усмехнулся он. — Смотри на меня. Я тощий, сутулый и, если честно, не самый привлекательный. Я тоже придурок?

— Всё поправимо, — пожал я плечами. — Начни с питания и лёгкого спорта. Поменяй очки и причёску. Перестань сутулиться. И самое важное — не пытайся казаться самым умным. Даже если ты и правда умнее. Люди не любят чувствовать себя тупыми. И пока не начнёшь уважать себя сам — от других этого не жди.

Питер задумался. Молчал.

— В этом что-то есть. Но спорт… — поморщился он. — Один вид спортзала вызывает у меня панику.

— Начни с малого. Возьми стопку учебников и поднимай. Это уже лучше, чем ничего. Главное — начать.

— Но это отнимет время от учёбы… — вздохнул он. — А мне нужно поступить на бюджет, родители не потянут оплату.

— Я понимаю, — кивнул я. — Но ты же знаешь: люди судят по внешности. Привлекательным доверяют больше. Им проще везде — и в жизни, и в карьере.

Питер фыркнул, но промолчал.

Я снова посмотрел на Джессику. Она смеялась над чем-то, сказанным подругой. И я вдруг понял: её смех был почти таким же особенным, как и её запах. Чистый. Ненавязчивый. Живой. Он цеплял меня. Даже больше, чем следовало бы.

— Ты прям как одержимый, — пробормотал Питер, покачав головой.

— Может, и одержим, — не сводя с неё глаз, ответил я. — Но пока не уверен, что это плохо.

— Ну, хотя бы признаёшь, — хмыкнул он и хлопнул меня по плечу. — Может, когда-нибудь рискнёшь подойти. Хотя я не уверен, что твоя «стратегия наблюдения» сработает.

Я ничего не ответил. В его словах была правда.

Эти мысли не выходили из моей головы весь оставшийся день. Я наблюдал за Джессикой, анализировал каждую её улыбку, жест, взгляд, надеясь найти ответ, но в то же время боялся. Никто ещё не занимал мои мысли так надолго. И это пугало.

Как и в прошлый день, ничего не изменилось. Девушки всё ещё следовали за мной, словно тени, излучая обаяние и напор. По опыту я знал: так быстро они не сдадутся. Ещё минимум месяц я буду в центре их внимания, окружённый вздохами, томными взглядами и попытками завоевать моё расположение — до тех пор, пока не поймут, что я не сдамся.

Меня уже успели пригласить на главную роль в школьном спектакле, предложили вступить в десяток комитетов, а кто-то даже заикнулся о тайных обществах. Ходили слухи, что я мог бы участвовать в гонке за пост президента школы. Этого мне только и не хватало.

Наблюдая за ситуацией, я невольно вспоминал, как сильно изменился мир за те годы, что я провёл в школах. Роли, которые раньше распределялись между мужчинами и женщинами, стали другими. Тогда девушки улыбались издали, делали тонкие намёки — чуть дольше задерживали взгляд, поправляли волосы. Они ждали, пока ты сделаешь шаг. Это была игра. Интрига. Почти искусство. Сейчас всё иначе. Теперь — прямота, откровенность, короткие фразы: «Ты мне нравишься», «Пойдём гулять». Вроде удобно: можно сразу сказать «нет» и не терзаться. Но я скучал по старым временам. По загадке, по медленному сближению.

Даже молодые учительницы и сотрудницы администрации сохли по мне. Они старались быть сдержанными, но это плохо удавалось. По возрасту я им не подходил, и все понимали, что это было бы уголовно наказуемо.

Сегодня меня вызвали в администрацию. Молодая секретарь Марта — лет двадцать пять, пепельные волосы, идеальная фигура — пыталась держаться строго, но я видел: взгляд задерживается, щёки розовеют, руки нервно перебирают бумаги.

— Джеймс, — начала она, наконец справившись с собой, — нужно, чтобы кто-то из твоих родителей пришёл и подписал эти документы. Это не срочно, просто чтобы ты был в курсе.