Бесплатный фрагмент - Там, за Евроуралом...

Интервью Сибирского общества любителей фантастики региональной прессе* (вместо «Предисловия»)

В истории так неоднократно случается, что запретное становится разрешенным, а то абсолютное зло, которым бабушки пугают своих внуков, неожиданно оказывается не таким уж и злом, а скорее исторической неприятностью. Сегодня мы решили пообщаться с двумя участниками Сибирского общества любителей научной фантастики Михаилом Пименовым и Тарасом Грицько, которые на свои собственные средства перевели роман внучатого племянника Йозефа Геббельса «Там, за Евроуралом…»

Мы хотели узнать, чем роман так приглянулся российским любителям фантастики и почему его стоит читать нашим соотечественникам.

Корреспондент: Михаил, Тарас, как вам пришла в голову идея перевести роман одного из потомков, хоть и непрямых, главного идеолога Третьего Рейха?

Михаил Пименов: Когда наш друг Лена Рудакова, уехала на пмж в Германию, она писала нам, рассказывала чем живет Европа, какие тут новые тренды. И, поскольку она большой любитель фантастики, присылала нам сканы книг, которые ей попадались.

Когда она прислала нам последние главы романа «Там, за Евроуралом…», я сказал: «Хочу это прочитать!». Меня тогда даже не волновало, кто автор. Я потом только сообразил, что он имеет какое-то отношение к этому ужасному и человеконенавистническому режиму… предок его имел… Для меня это просто очень качественная фантастика, в которой перекликается футурология, психологизм и реалистичная политика.

Тарас Грицько: А я считаю, что дети за отца не отвечают. Тем более внуки за деда. Если мы будем обвинять потомков в ошибках предков, то и меня и вас, и вот Мишу можно осудить. Меня за гетмана Скоропадского в роду, Мишу за то, что его предки служили у Власова. Уверен, и вас можно в чем-нибудь таком обвинить. Тогда какой в этом смысл?

Для нас это хорошее и интересное произведение, одно из немногих, где иностранец переживает за судьбу России. Это роман, написанный не просто немцем, а европейцем, человеком широких геополитических взглядов. Это важно, а не кто какую каинову печать несет. В этом-то плане у нас у всех тавро на разных местах понаставлено.

Корр.: Одно дело прочитать, но совсем другое — перевести и издать. Как вы к этому пришли?

Михаил П.: Когда я показал сканы нашим ребятам в обществе, они восприняли эту идею без энтузиазма. Я сказал им три вещи. Во-первых, мужик пишет про Россию. Много ли вы знаете литературных произведений западных авторов, где русские не изображены гибридами рептилоидов с медведями, пьющими водку и закусывающими валенком и грифом от балалайки? Одного этого достаточно чтобы произведение увидело свет на русском языке. Тем более что оно про судьбу нашей малой родины — Новосибирск. Что дважды значимо для всех нас. Во-вторых, если он победил в Баварском конкурсе научной фантастики, то это что-то значит. Тем более с русской темой. Все русское на западе это минус два балла по пятибальной шкале. То есть надо получить семь баллов из пяти, чтобы победить. Ну и в-третьих, весь российский рынок фантастики это какая-то адовая околесица типа «Приключений казака в раю». На этом рынке барахла просто необходимо заявить серьезную книгу. Изголодавшиеся по качественным произведениям читатели будут благодарны.

Тарас Г.: Да, в тот вечер мне Миша сказал: «Хочешь стать главным редактором?». Я сказал, что нет. Мне это не интересно. Но после этого ко мне начали подходить наши друзья и спрашивать, правда ли я буду редактором книги…

Михаил П.: Я их специально подсылал! (смеется)

Тарас Г.: Ну вот в какой-то момент мне пришлось согласиться, так как я увидел интерес в глазах. Да и к тому же наше Сибирское общество научной фантастики могло действительно что-то совместно сделать, а не просто обсуждать по вечерам новинки рынка. Так что я согласился, при условии, что Миша станет руководителем группы переводчиков. Мне кажется, мы достойно справились с этой задачей.

Корр.: Вы общались с самим Конрадом Геббельсом?

Михаил П.: Конечно. Мы честно купили у него права за один евро! Он оказался очень отзывчивым парнем. Сказал, что в других странах он бы заломил цену на имущественные права, но нам — за один еврик отдал. Особенно был рад узнать, что мы не издательство, а просто кучка энтузиастов из России.

Тарас Г.: В основном с ним общался я — по скайпу. Он совершенно не похож на тех злодеев, что стояли у истоков нацизма. Очень веселый и общительный, любит баварские сосиски и Достоевского. К своему родству с Йозефом Геббельсом относится с грустной иронией. Приглашал нас к себе в Нюрнберг в гости. Лена к нему ездила, кстати. Они очень подружились.

Корр.: Он не говорил, как ему пришла в голову идея написать о русских?

Тарас Г.: Говорит, что его впечатлило возвращение Крыма. Мол, когда услышал о референдуме, сидел как прикованный и остро ощущал, как Россия возвращается на мировую арену. Если верить его словам, в тот же день он сел писать роман, без плана, без всего. И уже через месяц книга была готова.

Он бывал в России в 1992 году, причем у нас, в Сибири. Летал на Байкал. Говорит, что его так впечатлила Россия, что он с тех пор испытывает к ней высокие и возвышенные чувства. Признавался, что если что-то и победит глобальную экономическую систему, то только природная духовность русского народа и русской природы. Я был на Байкале. У меня тоже подобные чувства там возникли (смеется).

Корр.: Так о чем же его роман?

Михаил П.: Это потрясающая история о том, как в мире, состоящем из одной огромной Америки, ютится маленькое сибирское государство. И в этом маленьком сибирском государстве живут неравнодушные люди, которые любят, боятся, но готовы сражаться до последней капли крови за свою свободу, за свое бытие, за свой образ жизни.

Это как зеркальное отражение популярных ныне американских антиутопий. В антиутопиях Голливуда герой бежит из реальности, в которой ему стало слишком душно. Здесь же люди бьются насмерть чтобы эта духота не поглотила их окончательно. Пустыни, брошенные города — все это фон подступающей духоты, которую герои произведения пытаются преодолеть.

Тарас Г.: Суть произведения в том, что наступил фукуямовский конец истории. И в этом мире еще остались небольшие полусуверенные государства, которые борются за существование. И Россия в их числе. Ужалась до размеров Новосибирской республики, затаилась и ждет своего часа. И вот в ней, как и в нашей «большой России» также есть партия будущего, которая еще лелеет надежды на восстановление былого величия, и есть партия настоящего, которой ничего не надо — лишь бы был стабилизец и духовнота. Как и сейчас в нашей стране. И они сражаются между собой за то, каким будет курс страны ближайшие годы.

В этом плане ситуация крайне точно напоминает ощущения после СССР. Первое допутинское десятилетие точно. Герой начинает свой путь с самых социальных низов и со временем становится культовой фигурой в антиглобализме. Показано становление этого человека. Некого среднего между россиянином, который своей половиной жизни находится по ту сторону железного занавеса, и восточногерманцем, который в своем бытие как бы лежит поперек берлинской стены.

Вот что хотел Михаил сказать.

Михаил П.: Точно. Ну вот поэтому ты и редактор! (Оба смеются).

Корр.: А вы бы как описали это произведение? Националистическое? Патриотическое? Антиглобалистское?

Тарас Г.: Я бы так не сказал. Тут проблема в том, что это политические теории сегодняшнего дня, а там в будущем уже другие теории политических учений. Автор использует, конечно, нашу терминологию, но совершенно очевидно, что ни действия героев, ни их оценки Политического не укладываются в нее.

Михаил П.: Я бы сказал так. Геббельс пытается выйти за границы дискурса о национализме и патриотизме. Для него Новосибирская республика — это не классическое национальное государство. Это государство — опорная база. Место, где наиболее интенсивно человек чувствует свою связь с землей. Причем он ее не возделывает. Там единственный фермер коноплю выращивает. Но и это истинно теллурократический акт. Даже если ты растишь коноплю для калифорнийских планокуров, но на своей земле, столбя ее каждым ростком, каждым зерном.

Роман вообще лишен всякого назидания в этом вопросе, да и всего этого современного балаганного патриотизма. Но все равно главный герой не дает забыть о том, что не высказано, что зашифровано между кибернетическими, по сути, концептами «национализм» и «патриотизм». Мертвыми концептами, гезельшафтами.

Знаете, есть у Карла Шмитта концепция партизана. Он ее описывал в своей книге («Теория партизана. Промежуточное замечание по поводу понятия политического» — прим. Ред.). Вот там он на примере известных партизан XX века выводит фигуру, имеющую особую невыраженную, но крайне интенсивную связь со своей землей. И Конрад Геббельс очень точно попадает в эту фигуру, воплощает ее в главном герое Олеге Стряхнине. Так что я бы сказал, что это произведение партизанское. Не националистическое, не патриотическое. Элементы этого там тоже есть, и они очень сильны. Но в первую очередь это все же партизанское произведение

Тарас Г.: Мы его поэтому и продаем методами партизанского маркетинга…

Михаил П.: Точнее не скажешь!

Корр.: Сами-то вы националисты или патриоты?

Михаил П.: Я не привязываю себя к какой-то определенной политической идеологии. Патриотизм, консерватизм, национализм — все это устарело. Я полностью согласен в этом с Геббельсом. Но некоторые взгляды этих великих идеологий двадцатого века мне близки.

А Тарас, как вы уже поняли, сегодня в очень сложном положении, чтобы это обсуждать.

Корр.: Вы говорили, что чтобы победить в европейском конкурсе с русской темой, необходимо набрать семь баллов из пяти. Как вы думаете, так чем же взял Геббельс? Чем так приглянулся жюри?

Михаил П.: Я думаю, только Божьей помощью победил. Понятия не имею как в стране, где на национальном уровне официально запрещается делиться по мужскому и женскому признаку, и где разнузданный либеральный угар, вообще можно с такой темой на что-то претендовать. На какую-то победу.

Тарас Г.: А я вот не соглашусь. Нам кажется часто, что если появляется какая-то мода — мода на идеологию, на философию. На гендерную роль — то непременно все ей безоговорочно увлекутся и будут этому Молоху жертвы приносить. Но это же не так. Если в Берлине гей-парады проходят, это не значит, что больше не существуют добропорядочные немцы-семьянины со своими семейными ценностями, или что они больше не играют никакой роли. Да, то, что в Европе происходит, это для них вызов, но не отмена экзистенциала. Да, они есть! И они весьма сильны в Баварии, стране семейных ценностей. И они также имеют свой голос. Также как мы имеем свой голос в Новосибирске, хотя в Москве творится черт знает что.

Соответственно, и роман Геббельса об этом. Если в Евроурале творится черт знает что, это не значит, что Новосибирская республика не существует! И эта простая установка, как мне кажется, и привела его к победе в конкурсе. Если кто-то пытается навязать тебе мейнстрим, это не значит, что тебя не существует!

Так что в некотором смысле, я уверен, он победил именно потому что есть огромное количество людей, чьего мнения не спросили, когда навязывали свою гей-моду и либерализм. Мы не слышим их голоса, так как он не так выражен в рационально-риторических категориях, как формальные идеологии. Но этот голос возможен в своем предельном потенциале. И иногда в редких случаях он звучит своей оглушительной тишиной. Как та тишина, что висела, когда объявили о победе романа Конрада Геббельса.

Роман, занявший первое место, кстати, был про любовь двух солдат из враждующих армий во время Второй мировой войны, это понятно. Конъюнктура и дань новым европейским ценностям. Это даже победой считать нельзя. Это взятка. Понятно. Но второе место — это роман о другой стране, о других людях, о втором полюсе однополярного мира. Тайном, скрытом полюсе. И это настоящая победа. Для нас это первое место и для миллионов скрытых европейцев старой традиции, людей Европы до 60-х годов. Они никуда не делись и вот таким вот образом оглушительно молчат — протестным голосованием в литературных конкурсах.

Корр.: Ну и последний вопрос. Расскажите о вашем Сибирском обществе любителей научной фантастики. Чем вы занимаетесь? Какие у вас творческие планы?

Михаил П.: Наше общество появилось в 2013 году. Нас всех вместе свел покойный ныне Сергей Ефремов, неравнодушный парень, которому просто надоела пустая бессмысленная жизнь, протекающая между новым айфоном и новым свитером. Он искал какое-то новое качество мечтать: по-настоящему, без сожалений и вопросов.

Как мне рассказывали, у него в жизни начались странные эксперименты. Человек, никогда не бравший в руки книгу, даже по школьной программе, неожиданно увлекся фантастикой и запоем прочел Айзека Азимова и Бредбери. И вот одним из этих экспериментов стало и создание нашего общества.

Меня пригласили уже много позже, после того, как Ефремова сбила машина. Так получилось, что в обществе состояли некоторые из моих друзей, которые пришли туда независимо друг от друга. И на одном из этапов расширения общества и меня тоже затянуло.

Большей частью мы читаем современную научно-фантастическую литературу и делимся своим мнением на ее счет. У нас есть планы, мы их согласуем в единый план. Таким образом каждый читает интересную ему книгу и рассказывает содержание и основные идеи. А такие проекты как

перевод Конрада Геббельса — это нонсенс. Уникальная попытка действительно сделать нечто, чего мы еще не делали как общество. Мне кажется, получилось прекрасно и в плане самой работы, и в плане результата. Не знаю, рискнем ли мы еще кого-нибудь перевести или нет. Возможно, не скоро. Но оно того стоит.

Тарас Г.: Все так. Мы начинали как группа энтузиастов, любящих хорошенько помечтать о завтрашнем дне. У каждого были свои причины. Кто-то из неблагополучной семьи ищет себе отдушину в великих идеях человечества, а кто-то пристрастился к «сай-фаю» с детства. И всех нас объединяет представление о том, что настоящее — это сплошная бесцельная симуляция. Мы забыли куда идем, что делаем и к чему вообще стоит стремиться. И из этой неприятной ситуации надо как-то выбираться. Хотя бы потому что жить в этой симуляции опасно для жизни.

Симуляция — не реальность. Ее базовые настройки могут в любой момент поменяться. Я отлично помню те дни, когда украинцы считались братским народом. Сегодня половина моих друзей уехала на Украину только для того, чтобы убивать «протоукров», и сама концепция «братского народа» считается чуть ли не расистской. В здравом уме такое не придумаешь. Это точно какая-то матрица. И под влиянием настроек этой матрицы меня уже пытались однажды прирезать в баре. Общество спасает меня от этого безумия. Там я могу чувствовать себя не «протоукром», а человеком. И у многих похожие настроения.

Что же касается наших планов, то мы сейчас работаем с малым. Читаем и обсуждаем книги, иногда выступаем на библиотечных площадках. И вот сейчас, спустя пять лет после основания общества, чувствуем, что способны на нечто большее. Совместный перевод книги — это пробный шар нащупать то самое «большее». Думаю, после этого будут новые вершины и новые горизонты, которые с этих вершин открываются. Так что приглашаю в наше общество всех любителей хорошей и качественной научно-фантастической литературы. И если у кого-то есть идеи, котоыре он хотел бы воплотить и искал единомышленников, самое время поделиться этими идеями с нами. Мы поддержим!

* В настоящий момент деятельность СМИ приостановлена в связи с действиями, подпадающими под действие 282 статьи УК РФ.

Роман «Там, за Евроуралом…»

Глава 1. Спектр силы

Крупный для своего вида слепень сел на стол, где еще растекалась лужица пролитого кофе. Серая поверхность стола слишком гладкая, чтобы сдерживать на себе вылитую жидкость. Черная амеба достаточно дорогого напитка расползалась в разные стороны, но преимущественно в ту сторону стола, где край ближе. Слепни этой жидкостью не питаются, поэтому насекомое отползло в сторону, чтобы не смочить крылья.

Резкий удар пришелся слегка правее, чем нужно. Разбрызгав по стенкам кофе, рука отнялась от стола и ударила снова, но только слепня там уже не было. Реакции насекомых куда быстрее, чем реакции человека.

В трескавшемся от утренней прохлады воздухе жужжание крыльев повисло, словно кто-то натянул сети между каменными стенами. Это глубокий колодец, наполненный светом, идущим сверху, высоко сверху. От того места, где должен был начинаться потолок, до самого дна, наверное, метров двенадцать. Каменная кладка времен Второй мировой войны выступала неровными серыми мрачными камнями то тут, то там, но настолько хорошо они подогнаны, что ухватиться не за что. Именно поэтому о побеге не стоило и говорить. Местами выщербленный цемент крошился на пальцах, а в воздухе висела цементная пыль, которая щипала глаза и настойчива не желала ложиться на пол.

В этой клетке диаметром в четыре метра кроме серенького пластмассового столика, принесенного, видимо, из какой-нибудь забегаловки, стоял еще стул, такой же пластмассовый, да небольшая тахта, полная вшей. Таким и было место его пребывания. А еще вечно закрытая дверь из железных прутьев, обитая для прочности листовой сталью. Она, с тех пор как он попал сюда, никогда не открывалась, а еду подавали через маленькое окошко.

Иногда, задрав голову, удавалось разглядеть пролетающих птиц. Они стремились на зимовку далеко, на юг. Сейчас стройными косяками они направлялись туда, за пределы серых стен.

Иногда, когда шел дождь, укрыться было не где. Особенно, если дождь шел прямой, когда стрелы капель падали вертикально, как по струнке, сверху вниз. Если дожди косые — это не так страшно. Стоило только расположиться у отдувной стены, да наблюдать, как капли, впивающиеся в камень стен, аккуратно стекают на пол, путешествуя по трещинам и углублениям между камнями. Тут, у основания стены, они образовывали достаточно большие лужи, не всегда уходящие в отверстия в полу. Шла осень, поэтому дожди лили все чаще и чаще. Все чаще и чаще приходилось мокнуть под ними.

Сейчас один из относительно теплых дней. Солнце никогда не стояло в зените, поэтому его присутствие можно определить только по температуре воздуха, да свету, отбрасываемому на верхнюю часть стен этого колодца. В туманной дымке рассвета, когда влага скопилась в низинах, а дышать неимоверно трудно, это желтое проклятие ощущалось куда живее.

Слепень кружил на одном месте, полностью дезориентированный в пространстве. В жару или в холод все мухи так делают — летают кругами, думая, что летят прямо. Люди, когда идут в темноте, тоже забирают в сторону: природа обладает косоглазием. Ударяясь о стенки, он набирал высоту, жужжа и качаясь, пока не достиг конца стены, пока не улетел умирать. Осень, это время гибели насекомых.

Олег потер отек, выступивший вчера на щеке. Кто знает, может быть, это тот самый слепень укусил его, когда он вчера спал. А может другой, в конце концов, это зона умеренного климата, тут слепней как грязи. Ногтем он попытался расцарапать нарыв, но только до красна натер себе щеку. За последние дни силы его окончательно оставили, он устал, он навсегда потерял свободу. А жизнь состояла из темного прошлого, серых будней и светлого будущего — неизвестно что с ним сейчас, неизвестно, что будет с ним завтра, неизвестно, что было с ним вчера. А пока туман рассеивался, он сидел на полу, не боясь получить простуды, и думал о том, что он сделал не так там, в Здании Муниципалитета. Где облажался? Кто подвел его… И как стоило, не находил ответа на поставленные вопросы, ведь это природа познания — вопросов всегда больше чем ответов…

Кофе перетек через край и уже начал капать на пыльный пол. Каждая капля, обретая на мгновение в воздухе круглую форму, шлепалась на пол, разлетаясь в разные стороны пятнами черных брызг. Удар за ударом совершенствовалось пятно на полу, украшенное радиалиями разлетающихся капель. Звуки шлепков отзвуками поднимались к небу, отражаясь от неровностей стен, замирая где-то высоко-высоко. Там, на высоте третьего этажа, где начиналось небо, они растворялись в утренних звуках пробуждающегося мира.

Олег провел жуткую ночь. Его клонило ко сну, но спать он не мог. Холодная ночь не давала ему сомкнуть глаз, сколько бы он не кутался в тряпки, набросанные на тахте, сколько бы ни мирился с кусающимися вшами, сколько бы ни смыкал глаза. Его каштановые волосы средней длины уже потеряли свой первозданный цвет, став пыльно-серыми, а еще сухими и жесткими как солома. Руки тряслись или от холода, или от стресса, хотя голова оставалась достаточно ясной, и он мог свободно думать. Из одежды на нем лишь каторжная роба, да рваные замшевые ботинки, которые удалось украсть у заключенных из другого корпуса на той неделе. А может, это случилось позавчера? А может, вечность назад? Время потеряло свой прежний смысл. Исчислять его заключенному теперь бессмысленно.

Сверху послышались шаги и быстрые разговоры. Он сразу понял, что идут в его направлении, но сколько именно не смог сориентироваться. Наверное, человека три-четыре. Один из них громко ругался на незнакомом языке, другие шли довольно тихо, редко и коротко отвечая. Лишь когда шаги приблизились, Олег смог разобрать некоторые слова, которые некогда учил в школе. Речь, видимо, шла о сокращении расходов на содержание чего-то или кого-то… но, скорее всего, не его лично. Когда голоса максимально приблизились, в круглом отверстии колодца промелькнула голова. Высоко, поэтому кроме силуэта Олег ничего не смог определить. Только через секунду рядом с ним упал плевок. Здорово, что не попал, хотя бы.

Поднявшись с пола, он попытался согреться, растирая плечи холодными ладонями и попрыгивая на месте. Через пятнадцать минут активных скачков большие бедерные мышцы разогрелись, холод начал отступать. Уставший Олег присел на край тахты. Вскоре он почувствовал возвращение холода и его близкое морозное дыхание. Так было всегда, поэтому он не удивился.

Это тяжелые дни в его жизни. Сколько себя не обманывай, это самые худшие дни. В любой жизненной ситуации был выход, даже тот, который ему не нравился. Были ситуации почище этой, но из них был выход. Сейчас выхода нет. Да, некоторые каторжники говорили, будто можно бежать, но куда бежать? Кругом пустынные брошенные земли, на которых ничего не растет, где земля хранит токсичный яд, испарениями проступающий через потрескавшуюся почву и парящий над равниной. На восток? Туда, где выстроены новые военные базы? На юг, где пустыня, не терпящая живых и мертвых, иссушит твое тело и скормит скорпионам? На север? Бежать некуда.

Здесь и сейчас у него только один ход, только одно решение и только одна цель. Скоро он потеряет чувство свободы. Он знал и ощущал это. Твое желание свободы уходит в камни, просачивается там, куда человеку не пролезть, оно уходит от него, растворяясь в массиве песчаной породы. А ты остаешься, потерявший все на свете, загнанный в угол и привыкший к дверям, камням и решеткам. И ничего тебе не надо, ты не уйдешь отсюда, даже если дверь забудут закрыть, даже когда возле двери небрежно бросят автомат. И он знал, что скоро станет ТАКИМ. Время пройдет, он изменится вместе со временем, а пока этого не произошло, он видел только одно, он знал только одно — выжить любой ценой. И не важно какой.

С момента распределения прошло много времени. Во всяком случае, ему так казалось. Без общения, без контактов с другими людьми он замыкался в своем мире, считал дни, как мог. Палочки на стене давно стерлись, да и что это за счет, если по жесткому камню приходилось выводить палочку в три сантиметра по четыре-пять часов напряженного труда. На первой же неделе палочки превратились в точки, а точки занесло оседающим мусором и пылью. И летоисчисление Олега оборвалось. Он стал жить без времени.

С другой стороны, зачем нужно время? Зачем придумывать себе боль? Люди создали время и научились его отсчитывать с одной единственной целью: определять синхронность действий себя и других, все делают что-то в одно время, все спят в одно и то же время, все едят в одно и то же время. А здесь, в глуши камней, в этой трубе, где само время остановилось, имеет ли смысл его отсчитывать? Исходя из этой сравнительно здравой логики, Олег перестал вгрызаться в камень ногтями или алюминиевой ложкой, выводя палочки и высверливая точки.

Хотя, пожалуй, в его жизни оставалось одно развлечение. Ночами, когда он не мог спать, он видел, как над ним, там, в небе, бегали с маниакальной частотой и угнетающим постоянством огни «Юпитеров». Облака разливались под прямым светом фонарей разными цветами: красным, оранжевым, и дальше по радуге… В эти ночи Олег уже не мог заснуть, только смотрел на огни, играющие в ухабах и холмах небесной ваты: флюоресцирующих перьевых, матовых кучевых, поглощающих штормовых, нереальных эфирных слоистых облаках.

И так изо дня в день, изо дня в день, изо дня в день…

И этот день тоже многого не обещал. Один из дней, растянутых чередою в вечность, занявший свое место в медленно затухающей жизни Олега. До автоматизма доведенный своим бездельем Олег, слегка опешил, когда на пороге его колодца появился человек. Самый обыкновенный человек. Он не сразу сориентировался, что его естественный ход дня нарушен.

Это событие настолько потрясло Олега, что где-то в глубине своего сознания он «догадался», будто его посетил призрак. Он не сказал посетителю этого, он вообще ничего не сказал. Не с кем было разговаривать, не на чем было тренироваться: он не сразу заговорил. Он замычал, удивляясь новым звукам своего голоса. Чёрт! А ведь он помнил, что говорил когда-то, мозг помнил, а организм уже разучился. Или просто от холода язык примерз к нёбу? Так сильно эти вещи контрастировали, ведь внутренним голосом он размышлял, делился сам с собой планами, обнадеживал себя, когда ему было холодно. Немного пошевелив челюстями, он смог выдавить из себя подобие человеческой речи.

— Здравствуйте…

Посетитель не ответил. Он просто покачал головой, вглядываясь в жалкое подобие из мяса и костей. Никогда, наверное, ему не доводилось видеть таких людей, брошенных в «одиночку» на столь длительный срок. Люди перестают быть людьми.

— Сколько ты тут? — повелительно и вопросительно одновременно спросил гость. Голос его звучал довольно молодо, хотя на вид Олег мог дать ему не менее сорока лет. — Слышишь? Сколько ты тут находишься? Это вопрос был…

— Я не знаю, недели три…

Гость отвернулся в легкой задумчивость, потом вполоборота подсел на стул возле тахты, на которой лежал Олег. Лицо его ничего не выражало, именно поэтому Олег сделал вывод, будто посетитель о чем-то размышляет. Пока тот задумался, у него была возможность разглядеть посетителя. По большому счету, типичный представитель всяких «контор»: темный костюм с таким же однотонным темным галстуком, белая рубашка, очки черные, сложенные в кармашек на груди справа, новые ботинки, не запыленные и тоже ничем не выделявшиеся, тренированные мышцы лица, никогда не выдававшие эмоций или мыслей своего владельца.

— Пять месяцев, двенадцать дней… — ответил, наконец, гость.

И только в этот момент Олег вспомнил его. Да, сомнений не оставалось, но как он изменился. А может, просто его лицо стерлось из памяти. Или его начальники используют всякие облучатели-переключатели, чтобы промывать ему мозги и важное стирать из нейросетей его мозга? Глупая мысль, но сейчас для него все казалось глупым.

— Подполковник Ивин… Александр Ефимович…

— Что, только узнал? Только полковник Ивин… Александр Ефремович!

Олег скривился в улыбке, напрягая онемевшие за ночь мышцы лица. Хоть кто-то посетил его за это время. Пять с половиной месяцев! Кто бы мог подумать? Но на самом деле, для Олега не имело значения пять или пятьдесят пять месяцев. Главное, он жив, хотя для других мертв. Наверное, надзиратель, приносящий ему пищу, давно забыл его имя, а может, вообще никогда не знал.

Опираясь на локти, он поднялся, чтобы получше разглядеть морщины на лице полковника. Да, иссох и похудел его старый знакомый. Нет того румянца, что был полгода назад. Наверное, для спецслужб настали тяжелые времена, а может, просто полковника перевели с оперативной работы на сидячую — геморрой зарабатывать.

— Ты хоть помнишь, за что тебя взяли?

— Нет… наверное, испражнялся в неположенном месте, — съязвил Олег, хотя отлично помнил, за что удостоен такой чести — сидеть в «одиночке».

— Мир изменился… — неожиданно произнес Ивин. — Теперь мы часть большого Целого. Старая добрая Новосибирская республика потеряла независимость две недели назад. Хотя, вроде ничего не изменилось. По крайне мере для меня. А для тебя тем более. Нет больше оплота сопротивления, Земля как никогда едина и неделима. Так что скоро всех твоих людей пересажают. Может, и сюда кого-нибудь забросят, но ты их не увидишь, скорее всего. Дело даже не в том, что ты в «одиночке», просто у новых властей новая политика по отношению к вам всем.

Олег не рассчитывал больше увидеть кого-нибудь из «Черного Корпуса», поэтому пропустил эти слова мимо ушей. Как только Ивин сказал про Объединение, мир потерял оставшиеся краски, люди потеряли лица, почему-то ему расхотелось разговаривать с полковником, хотя так хотелось поговорить с кем-нибудь ВООБЩЕ. Все стало неважным и далеким. А он падал в пропасть, где уже не было дна, как не было потолка у этого колодца: он падал вверх, ощущая тошноту утра. И лишь снова залетевший слепень издавал в тишине звуки слепого полета.

— Пожалуйста, оставьте меня, Александр Ефимович…

— … Ефремович…

Заключенный отвернулся к стене и сжался в комок, пытаясь сохранить оставшееся тепло своего тела. Безысходность. И все, ради чего он безрезультатно боролся, за что отдавали жизни его друзья и приятели, собранное в той операции «Молот и Наковальня» потеряло цену. Не было больше ни его, ни Игоря и Вани, ни Алекса, ни того коноплевода со своей дочерью. Даже мира самого по себе не сохранилось. Оставался только свет, блуждающий в стенах этого колодца.

— Успокойся, — уверенно произнес Ивин. Голос смягчился и больше напоминал успокаивающий бас отца. — У меня для тебя есть особое предложение…

Он достал из внутреннего кармана сиреневый конверт, который во времена Олега использовали для международных посланий. Очевидно, теперь такие конверты повсеместно, даже на родине. С некоторым нескрываемым удивлением заключенный оглядел конверт, который Александр Ефремович не выпускал из рук, и уж тем более не передавал пока Олегу.

Насколько Олег изловчился, сумел прочитать, что письмо адресованное ему. Причем отправитель находился в Москве — когда-то колониальной столице другого государства, враждебного Новосибирской республике. Письмо отправил генерал-майор Джейсон, теперь уже непосредственный начальник Ивина. Справа вверху на фиолетовом штемпеле красовались входящие/исходящие номера и три большие буквы «СГБ» — Служба глобальной безопасности.

Ивин наблюдал за Олегом. Да, того бесспорно заинтересовал конверт, но согласится ли он на новые условия? Что важнее для него? Что возьмет верх: свобода или принципы? Насколько отважным или безрассудным окажется человек, которого Александр Ефремович почти не знал. Небрежным жестом эсгэбэшник протянул конверт заключенному, заключенный взял, но открывать не стал.

— Это что?

— Это тебе…

Медленно Олег поднес конверт к глазам и всмотрелся на неровности бумаги, на ровный почерк и размытую печать «конторы». Большинство информации, нанесенной на штемпель, ни о чем не говорило Олегу, да и не для него она наносилась. Мысленно он пытался проникнуть в конверт, уже строил предположения, что могло храниться в этом чертовом клочке оберточной бумаги, почему именно он, и что генерал хочет ему сказать-предложить-пообещать.

Сверху капнуло. Потом еще, рядом. Третья капля упала на конверт и медленно впиталась в сиреневую бумагу, почти не оставив следа. Дождь. Они так часты в это время года. Чтобы не потерять бумагу, присланную лично ему и так издалека, Олег быстро надорвал краешек конверта и вынул желтый плотный листок, испещренный черными печатными знаками.

Они обещали свободу в обмен на сотрудничество. Они предлагали денег, амнистию и еще черт знает что. Нет, они обещали слишком многое. А взамен… все то, о чем только мог предположить Олег: выдать всех соратников, назвать имена и прозвища, адреса явочных квартир, места расположения тренировочных лагерей, руководство «Черного Корпуса», счета в банках, назвать имена «исполнителей», как они их называли. Олег знал, что ответит полковнику, полковник же находился в более затруднительном положении.

— Нет… это слишком большая цена для такого как я и для таких, как наши люди. Ты меряешь по себе, а я по себе. И у нас в «Черном Корпусе» большая сплоченность, не то, что у вас, стучите себе друг на друга… Если моя жизнь или моя смерть послужит делу — я готов пожертвовать, ведь жертвовать сейчас — все, что я могу, ведь у меня ничего нету. Меня, как только привезли сюда, пытали. И что? И ничего не добились. По ту сторону стены я никому ничем помочь не могу, а вот навредить — запросто. Я лучше сгину тут, чем буду вам помогать…

— Ты сделал выбор?

— Я только и живу через выбор, — произнес тихо Олег. — Только сейчас у меня право на выбор нет. Кажется, ты поймешь меня. И я не компетентен принимать такое решение!

— Не компетентен!?! Это же твоя жизнь!!! — закричал полковник, чувствуя, что все окончательно сорвалось.

— Но принадлежит она не мне…

Скомкав и резко швырнув бумагу с конвертом в ту сторону, куда падали капли косого дождя, Олег отвернулся к стене и съежился. Лицо Ивина изменило выражение с сурового профессионала на старого знакомого, хотя именно этого заключенный не видел. Идти ва-банк уже не имело смысла, поэтому полковник собрался уходить. Или, по крайней мере, сделал вид, что собирается. Олег ощущал спиной все его движения, он чувствовал, как тот встает с пластмассового забегалочного стула, поправляет воротник и уже почти поворачивается. Вот и все, наступали последние минуты, а потом снова одиночество, холод и забвение на долгие годы.

Бумага намокала неохотно. Миллиметр за миллиметром впитывала она жидкость, состоящую из пыли, грязи и дождевой воды. Достаточно плотная, она не сразу поддавалась намоканию, но, впитывая, расправлялась и стелилась на поверхности лужи, как если бы сама по себе была силой поверхностного натяжения. Капли, падающие на такую поверхность, отскакивали как от камней. Буквы, нанесенные струйным принтером не самого лучшего качества, растекались, растворялись в воде, как если бы это не краска, а марганцовка. И, надо отдать должное, они достаточно хорошо окрасили лужу, сделав её непробудно темной, как торфяное болото.

— Понимаешь, — как бы невзначай обронил полковник, — Твоим друзьям нет дела до тебя. Кстати, один из них тебя же и выдал. И Алексу нет до тебя дела, он же отчетливо знал, зачем и на что посылает вас в Здание Муниципалитета. Ты уже ни для кого не существуешь, они использовали тебя и выкинули. Дальше уже живут без тебя. Их не заботит твоя судьба, прекрати играть в мученика! Где ты видел дружбу? Нет в этом мире ни прекрасной любви, ни вечной жизни, ни высшей справедливости! Ты сам это говорил… Ты террорист, друзья твои тоже террористы и организация ваша террористическая!

Олег молчал. И человек из СГБ так и не понял, думает он, сомневается или просто не желает его слушать. Но это последний козырь. И он не прошел. Постояв немного над телом заключенного, полковник плюнул в угол, где размокшая бумага уже разваливалась на части и плавала на поверхности черной лужи. Все кончено. У него оставалось много других дел, причем в этом же месте — в колонии №368. Следовало бы заняться ими, а не тратить время на выяснение невесть чего. Другие его соратники, может быть, будут поразговорчивей. Он повернулся волевым движением и вышел из камеры. А для Олега начались бесконечные дни: пустые, холодные, похожие на могильную тишину.

И так будет изо дня в день, изо дня в день, изо дня в день… бесконечно, и до конца…

Машина затормозила в сантиметре от капитальной стены складского помещения. Серый седан никому не известной марки «Opel». Человек, сидящий за рулем, вышел не сразу. Сперва открылось окно, потом высунулась рука, выкидывающая куда-то в сторону докуренную до самого фильтра сигарету. Потом водитель дернул за ручку открытия дверей снаружи, как если бы дверь сломана и изнутри не открывалась. Ира, облаченная в камуфляж, неторопливо приблизилась к окурку и тяжелым армейским ботинком вдавила его в пол так, что тот не то что дымить перестал — превратился в плоский блин, куда шире, чем свой первоначальный диаметр.

— Вы же знаете, что у нас курить нельзя! Мы работаем со взрывчатыми веществами! — крикнула она выходящему водителю. — Но я все ровно рада вам, дядя Миша.

Человек лет пятидесяти, уже почти совсем седой, но гордо носивший свой синий костюм-тройку, расплылся в улыбке, свойственной лишь родственникам, причем только мужской их половине, да и годами за сорок. Он поправил галстук и вынул из машины такой же синий дипломат с цифровым замком. Ирина подбежала к нему и повисла на шее.

— Дядя Миша, вы обещали приехать еще на прошлой неделе! Как вам теперь верить?

— А ты все та же маленькая Жанна д’Арк, какую я помню еще с соской во рту. Как там поживает твой отец? Не хондрит? Я ему привез хорошего цейлонского табаку.

— Папа год назад умер…

Глаза человека сразу стали серьезными, улыбка пропала, но кроме этого он не выдал своей глубокой скорби. Он не стал спрашивать, как почил его брат. Хотя, в современных условиях тот мог умереть от чего угодно: от старости, от пули или туберкулеза.

Молча они прошли по складскому ангару, который сейчас пустовал, вышли в узкий коридор, множеством дверей делящийся на многочисленные коморки, в которых обычно собирали взрыватели и прочую электронную чертовщину. Миновав темный коридор, дядя и племянница оказались в довольно просторной комнате, где три механика пытались разобрать на части крылатую ракету метра четыре длиной.

В целом комната напоминала конференц-зал (так её и называли), только стены потрескались, местами от дождей и сырости отстали некогда дорогие обои — чередующиеся фиолетовые и розовые линии, блеклые, создающие ощущение вычурного официоза. Столы из настоящего дерева, сдвинутые к стенам, теперь являлись не приспособлениями для письма, а верстаками, на которых лежало много металлической мелочи: от латунной стружки до самодельного станка по изготовлению шариков. В дальнем левом углу стоял одинокий круглый стеклянный стол, служивший, видимо, журнальным столиком — низенький, но довольно уютный — окруженный тремя низкими глубокими креслами, обитыми красным бархатом.

Ирина жестом указала дяде пройти туда, другой рукой подозвала одного из механиков и что-то ему сказала.

Когда механики ушли, а Ира с Михаилом Никифоровичем расположились за столиком, человек в синем костюме достал еще одну сигарету и лениво закурил её, настраиваясь на разговор, ради которого он сюда и приехал.

— Знаешь, Ирочка, то, что лежит вон там, на столе — крылатая тактическая ракета малой дальности SDF-14 «Наказание». Мы такие находили еще со времен Великой войны. Говорят, глобалисты до сих пор их используют на границе.

— Эту мы нашли в болотах. Случайно.

Она понимала, что не для того, чтобы расспросить о ракете, приехал дядя. И уж точно, не чтобы на племянницу поглядеть, хотя они друг по другу и соскучились. Очень неспроста появился он в Красноярске, вернее, там, где некогда был Красноярск. И наверняка начиналось нечто особенное.

Человек слегка поерзал в кресле, собираясь с мыслями. Заботы и дела состарили его, покрасили голову белым цветом и лишили уж почти всех радостей жизни. Он крепко затянулся, сощурив глаза, и сквозь щели век и сплетенные длинные ресницы наблюдал за родственницей — Ириной Вайдаховой, командиршей красноярского отделения «Черного Корпуса». Время, обязанности и полевая жизнь её тоже не миловали, но сейчас для него она была все той же маленькой девочкой, что когда-то плакала над канализационным люком, подбадривая упавшую куклу и успокаивая, что скоро её спасут, что скоро все пройдет.

— Замышляется что-то большое… — начал он. — Скоро выборы, наш народ раскололся на два лагеря. Марги за Объединение, республиканцы против. Тебе это лучше меня известно. Так вот от этих чертовых маргов балатируется некто Федор Ряхинский. Спортсмен, активный деятель культуры, меценат. Я не знаю, откуда он берет деньги, но их хватает на все. И правительство мирится с его существованием. Наверное, он ставленник глобалистов, во всяком случае, активно пропагандирует Объединение.

Наморщив лоб, он смолк. Непонятно, о чем он задумался, снова и снова довольно часто затягиваясь. В какой-то момент догорающая сигарета обожгла ему указательный палец, он вернулся к реальности.

— Для создания положительно имиджа его люди посоветовали ему отправиться в турне по стране. В маршрут входят основные города Новосибирской республики: сам Новосибирск, Красноярск, Кемерово, Абакан, Новокузнецк, Томск и Барнаул. Он даже заезжает в Минусинск, традиционный оплот республиканцев. Красноярск — первый город. Алексу очень хочется, чтобы Ряхинский из города выехал только в гробу под траурный оркестр. Если это не выйдет, он пошлет команду, которая нападет на его кортеж по дороге из Красноярска в Ачинск. Но, ты ведь сама понимаешь, дороги хорошо охраняются…

Ирина опустила глаза на пол, потом снова подняла на Михаила Никифоровича. Начинаются веселые денечки. В этот момент вошел кто-то из людей Иры (она не обратила внимание кто именно потому что была поглощена раздумьями) и принес бадью с хлебным квасом, две кружки да коробку печенья. В полной тишине он так же удалился, оставив родственников один на один.

— У меня нет людей, в том месяце прошли обширные облавы, взяли или казнили даже тех, кто пережил ни одну зачистку… — попыталась возразить Ира.

— Слушай, я бы не стал тебе это говорить, если бы вы не могли все это сделать. Тут в ста километрах есть один из тех секретных тренировочных лагерей, которые руководство держит для черных дней. Мы можем съездить туда и набрать команду. Это в Темном Бору, помнишь, я тебе рассказывал?

Конечно, рассказывал. Ира помнила про лагерь в Темном Бору, но никогда не знала, где он находится, да и особым желанием узнать не горела. Новая операция — это новые головные боли, новые волнения и новые облавы. И никто не знал, кого заметут в этот раз. Темный Бор — козырная карта «Корпуса», место, где готовят боевиков на Новосибирск и Томск.

Её руки непроизвольно опустились, потом резко дернулись и замерли. Человек из Новосибирска смотрел на нее протяжным отсутствующим взором, каким смотрят люди, которые давно все насквозь видят. Довольно суровая улыбка не сходила с его лица даже тогда, когда его потрясало горе, а горя в своей жизни он видел больше, чем кто-либо, встреченный им в жизни. Повисло молчание, которое было не более чем отдыхом в продолжение обсуждения этой темы и этого задания. Ира не раз выполняла такую работу, наверное, поэтому она и стала командиром красноярского отделения. Хотя, безусловно, и родственные связи с Михаилом Никифоровичем тоже имели для её повышения существенный вес. Она не понаслышке знала о том, каких трудов и рисков стоит физическое уничтожение политического деятеля, да и кандидата собственно тоже.

Слова были лишними, когда она принимала решение, слова были лишними, когда в её голове созревал план. Наверняка Ряхинский выступит перед маргами на центральной площади, а там есть где спрятаться снайперу или где заложить фугас. Постепенно перебирая варианты, она убедила себя в том, что задача вполне выполнима. О том, причинит ли взрыв вред собравшимся маргам, людям, склонным к Объединению Новосибирской республики и Евроуральского колониального кластера, она и не задумывалась. Марги были для нее дефективной расой, склонной к патологическому предательству и поискам личной выгоды в ущерб нравственности. Это традиционная по отношению к маргам позиция всех республиканцев, людей, склонных не разделять глобалистских замыслов сильного геополитического соседа.

— Дядя, наверное, в этом что-то есть! — неожиданно с подозрительным для него воодушевлением воскликнула она. — Я уже примерно знаю, куда людей поставить. Это будет фугас. Мы придумаем, как спрятать его под трибуной…

Человек в синем наклонил голову вправо, вглядываясь куда-то правее племянницы.

— Тут есть место для проблемы, тебе лучше кое-что знать. Мы смогли провести одного человека в команду сопровождения Федора Ряхинского. Не надо тебе знать кто это, сама понимаешь, чем меньше знают, тем большее количество людей спят спокойно. Он охранник. Ну, знаешь, ребята, которые ходят в траурно черных костюмах, в очках, с наушниками в одном ухе. Быть может, в какой-то момент он сможет подвести Федора к нужному месту или открыть обзор, например… Только очень прошу, не повредите его — он нам дорог, это хороший конспиратор, большой профессионал. Один из немногих, кого готовили спецслужбы, а потом перебравшихся на нашу сторону.

Ира вскинула брови, изображая поддельное изумление.

— А что же он сам не прибьет Ряхинского?

— Он под прикрытием… и работает ни с одним Ряхинского, но и много с кем еще, — отвечал Михаил. — Мы его для большого дела бережем. Кроме того, он нам полезен не как ликвидатор, а как сборщик хорошей и полезной информации, в которой мы, безусловно, нуждаемся. Я думаю, что ему лучше оставаться на своем месте. Более того, когда вы ликвидируете Ряхинского, мы планируем перебросить его на Андрея Касаева, который будет избираться в депутаты Законодательной палаты от Ачинска. Алекс думает, что Касаев тоже связан с глобалистами. Если все сложится удачно, мы пошлем тебя туда, решить проблемы с Касаевым.

Человек из Новосибирска встал со своего кресла, расправил плечи и слегка помассировал затекшее предплечье, которым постоянно упирался в поручень. Он не прикасался к еде, как и Ирина, и дело не в том, что его учили ничего не есть вне своего дома. Слегка потянувшись, он сделал несколько шагов по направлению к крылатой ракете.

Где-то на полпути он повернулся и с хитрым прищуром вернулся к Ирине. Положив свою тяжелую руку ей на плечо, он обнял её за плечи, после чего тихо шепнул на ухо:

— В среду прибудет наш самый лучший профессионал, мой друг и просто святой человек. Двенадцать подтвержденных ликвидации, благодарность исполкома «Черного Корпуса», даже награды, которые никто не получал со времен Великой войны. Я думаю, он вам будет более чем полезен, кроме того, это лучше, чем доверять дело какому-нибудь молодцу, только что из лагеря выписанному, мнящему себя Робином Гудом и Че Геварой в одном лице. Проверенный и уважаемый снайпер, брат одного из полевых генералов…

— Это не Салават Мамедов часом!?!

— Эх, дочка, вся в дядю пошла…

Салават Мамедов действительно был притчей во языцех. В то время когда для «Корпуса» наступали тяжелые дни после смерти бессменного руководителя Астраханова года четыре назад, в момент дележа власти и восход Алекса, он продолжал выполнять свою работу, и был предан делу несмотря ни на что и как никто другой. Говорили, будто кто-то из верхушки пытался склонить его на заказное убийство конкурента, но тот отказался. Его брат, Иштар Мамедов, пришел в «Черный Корпус» из легендарного тренировочного лагеря в Колпашевских болотах. За два года он проделал свой карьерный путь, который Салават прокладывал семь лет. И хотя карьеризм Иштара значительно выше, особых благодарностей и похвал от руководства, в отличие от брата, он не получал.

Такая новость Иру обнадежила и, можно даже сказать, обрадовала. Знаменитый человек, не особенно хвалившийся своей работой, но работой своей похваленный, должен прибыть через три дня. Это притом, что Ряхинский прибывает не раньше воскресенья — через семь дней. Удачный, очень удачный расклад. И на подготовку достаточное время, если работать ударными темпами.

— Ну что, дядя Миша, давайте попробуем, — наконец произнесла она, снова садясь за столик и пытаясь надорвать пакет с печеньем. — Надо только в поддержку людей пять, да сюда на склады еще человек двенадцать. Сможешь замолвить словечко?

— По такому делу смогу…

— Вот и славненько. Если будут люди, Ряхинского больше не станет, а ты сможешь поехать в свой Новосибирск и доложить Алексу и его людям, что беспокоится нечего, а что касается Касаева — да пошел он к «золотому миллиарду». Им займутся люди из ачинского отделения. Знаю я их лидера, Максима Дроботенко. Настоящий психопат… (она отвела глаза вверх и вправо, будто сейчас её внутреннему взору открывалась какая-то душещипательная картина) Пусть он обвеситься взрывчаткой и голым выбежит на площадь. От одного этого вида Андрей Касаев и его охрана помрут на месте.

— И то правда. Ты, наверное, нам понадобишься в Новосибирске. Короче, вопрос о твоей дальнейшей судьбе еще открыт. Посмотрим что получится с Ряхинским, а там видно будет.

— В Новосибирске?..

Будто поставив в разговоре большую смысловую точку, Михаил Никифорович засуетился в поисках своего синего портфеля. Миссия его закончена, надо возвращаться. Пока он шел к машине, племянница пыталась уговорить его остаться на денек-другой. И напрасно пыталась: понятно, что он по ней тоже соскучился, но их дело превыше всего, а превыше всего он нужен был в Новосибирске. Причем сегодня же…

— Давай садись, — бросил он Ире, открывая переднюю дверь автомобиля. — Довезу до лагеря, там свяжешься с моим старым приятелем. Учились вместе, теперь я большой человек, а он простой инструктор. Его прозвище «Кобра». Это не за броски его так прозвали и не за яд, а за то, что во время учений он отбился от нас в лесу и питался одними змеями трое суток.

— Понятно… хитрый, наверное?

— Я же говорю: «простой инструктор»! Люди хитрые и изворотливые, как я, лезут наверх, в руководство. А такие пустые, вроде него, засиживаются подальше от цивилизации, в глухих местах, в лагерях, на границах. Но ты не думай, он хороший человек, щедрый и великодушный. Может даже медом угостит, сам его на пасеке… ну, ты понимаешь.

Ирина обошла автомобиль спереди, там, где он вплотную подъехал к капитальной стене. Как-то изловчившись, она перешагнула через слегка покосившийся бампер и оказалась уже с правой стороны от машины. Михаил Никифорович открыл изнутри дверь и снова вернулся к своему рулю, украшенному рифленой резиной и всевозможными «прибамбасами». Ключ по своей старой памяти он не вынимал из зажигания. В стране, где автомобиль водят полпроцента всего населения, шанс угнать «Opel», а потом продать его где-нибудь, более чем низким. Переключив коробку передач на какую-то другую ступень, он вдавил в пол педаль газа, а потом сцепления, резко развернул автомобиль и на достаточно большой для узких темных крытых складов скорости выехал через центральные ворота.

«Opel» шел плавно, хотя и считался довольно стареньким. Да, Человек из Новосибирска знал, как ухаживать за транспортом, а как управляться с ним знал тем более. Его племянница, наоборот, не любила автомобили, предпочитая тихие паровозы, оставшиеся еще со времен Великой войны. А может, созданные сразу после нее. Они шли тихо, позволяя отдыхать и не трястись от страха за какую-либо возможность свалиться в кювет или врезаться на полной скорости в телеграфный столб.

Гнал Михаил Никифорович машину быстро. Говорят, что в Евроурале эта скорость — 60 километров в час — считается смешной. Но для отсталой республики, раздираемой внутренними конфликтами и безнадежно отставшей в технологическом плане, это уже кое-что.

Тут, в последнем оплоте сопротивления Объединению, время и развитие закончились, оставляя всем последующим годам медленный и затяжной закат, во время которого техника и сооружения ветшают и разваливаются, а недовольные порядком люди свергают и этот режим, предоставляя глобалистам беспрепятственно идти маршем по всей Земле. Шел семьдесят первый год совершенного времени. Отсчет эпохи начинался с того момента, когда глобалисты заявили, что история закончена, путь, пройденный всеми народами от первобытного строя до создания единого либерального государства, пройден. Уже семьдесят лет не было истории, уже семьдесят лет торжествовал Новый Мировой Порядок.

По большому счету, Новосибирская республика не интересовала Мировое правительство: у республики нет ни танков, ни зенитно-ракетных комплексов — самолеты F-42 и F-44 «Firestorm» в воздушном пространстве Новосибирска чувствовали себя как дома и могли беспрепятственно наносить удары по городам, по жилым кварталам, по паровозам, не неся ответственности. Они так и делали, если в этом была необходимость. А объяснялось это довольно просто — угрозой миру. А иногда вообще не объяснялось.

В этой дыре не было ни природных ресурсов, ни сельскохозяйственных территорий. Люди, голодные и уставшие от суровых будней, истощенные продовольственным эмбарго, находили утешение в погромах, в которых республиканцы и марги изничтожали друг друга. Одни за, другие против — естественный ход развития социальных конфликтов отражался и на них, людях, сторонниках потери независимости, и людях, настроенных довольно патриотически. Свобода и независимость рассматривались как непосильное ярмо в свете постоянного информационного прессинга со стороны Московской экзархии. Они передавали из-за границы картины райской жизни, хотя многие догадывались, что это лишь мифы, а на самом деле там живут не лучше.

А еще был «золотой миллиард», отобранный из представителей прежних традиционных правительств и их потомков. Это люди, обеспеченные всем необходимым в ущерб остальным пяти с половиной миллиардам, составляли контингент, из которого формировалось мировое правительство и колониальная администрация в любой точке земного шара. Их официальная власть не распространялась только на территории Новосибирской республики и в Африке южнее Сахары, где очередная эпидемия добивала остатки черной расы человечества. Неофициальная власть распространялась безгранично.

Будучи человеком националистической идеологии, Ирина не признавала другие возможные взгляды на мировое устройство. Реальность казалась простой и бескомпромиссной. Глобалисты — враги, пытающиеся поставить мир на колени, уже почти поставившие, она и «Черный Корпус» — некоторым образом антиглобалисты, пытающиеся если не остановить поход глобалистов против человечества, то хотя бы сохранить Новосибирскую республику независимой. Действительно, очень простая жизненная позиция, и она устраивала Иру.

Но глобалисты далеко. Не то чтобы воевать — увидеть невозможно, как невозможно пересечь хорошо охраняемую границу между этими двумя государствами. Оставалось найти врага внутри страны. Объективно в эту категорию попадали люди, помогающие глобалистам подрывать обороноспособность и являющиеся зачинщиками смут и очагов социальной напряженности, даже если те таковыми не являлись. Ими были марги. Сказки, которые рассказывали про маргов республиканские власти, всегда сильно преувеличены, может даже, гипертрофированы, но рациональное зерно в них имелось. Конечно, никто не платил из-за границы маргам за поджог электростанции, ведь это технически невозможно в связи с обрывом мировой экономической сети на территории республики полвека назад. И никто не выкрадывал детей республиканцев в лачужных районах (с целью продать глобалистам для нужд армии).

Официально в республике установлена демократия. Никто маргов не преследовал, они могли собираться в профсоюзы, партии, общества, организации, движения. Они так и делали, даже в Законодательной палате часть депутатов избиралась от маргов. И такие вот уступки, непростительные действующему правительству, по мнению Иры, и породили волну маргинизации Новосибирской республики. В обществе зрели радикальные настроения по государственному перевороту, или еще глупее, о революции, в ходе которых настоящая «власть республики» должна быть свергнута, а марги будут править республикой, объединив её с ближайшим протекторатом глобалистов — Евроуральским колониальным кластером. Наверное, за последние годы эта опасность становилась все более реальной, раз доселе относительно мирные республиканские организации «по защите прав кого-то там» взялись за оружие и провозгласили геноцид маргов.

«Черный Корпус» был более лояльным, но не менее решительным. Пришедший к руководству несколько лет назад Алекс, получивший в последствии прозвище «Мочитель» ограничился уничтожением лидеров маргов. Наверное, индивидуальный террор был для него наиболее предпочтителен. В тюрьмах, которые содержал «Корпус», сгнивало заживо достаточное количество потенциально опасных элементов, не говоря уже о тех, кто реально представлял опасность.

Автомобиль слегка подпрыгнул на небольшой выбоине по дороге. Умело, рванув руль в сторону, Михаил Никифорович сманеврировал, без последствий миновав еще две такие рытвины, далее дорога снова становилась гладкой и прямой. Они ехали к Темному Бору по основной трассе, соединявшей Красноярск и Новосибирск. Быть может, именно поэтому трассу между городами республиканского значения поддерживали в относительно хорошем состоянии. По дороге Ира думала, как они будут возвращаться обратно в город, до которого и так неизвестно сколько на машине ехать. Наверное, обратно пешком, так сказать, марш-бросок. В конце концов, с другой стороны, это полезно как для нее самой, так и для ребят, целый год из лагеря не вылезавших.

Автомобиль мчался мимо ветхих и новых деревянных, блочных, кирпичных домиков, полей и лугов, лесов и перелесков, рек и озер — всего того, что мы вкладываем в понятие «Родина». Ира смотрела в окно, наблюдая, как на высокой скорости проносилось все, что было ей как никогда близко и по-родственному тепло. То ветхий, почти развалившийся деревянный сарайчик мелькнет среди зарослей акации, еще хранивший внутри запах недавно покошенного сена, то желтый от силикатного кирпича коттедж этажа в два или три с башенкой, увенчанной синенькой черепицей да флюгером наверняка смазанным, ошибающимся в указании направления ветра только при полном штиле.

Она приложилась лбом к стеклу, ощущая, как холодит кожу эта прозрачная прослойка, разделяющая теплый уютный салон автомобиля от ветра, гулявшего снаружи, управлявшего высокими скоростями. В дороге всегда есть время отдохнуть и подумать, чаще всего не о работе, а о чем-то своем, личном или просто так, построить планы, похожие или нет на воздушные замки. Сейчас Ира думала об отце.

Высокий и худой, он всегда навещал её в мыслях или воспоминаниях. Для дочери Николай Никифорович всегда выступал эталоном разумного, уравновешенного и всегда знающего, что ему нужно, человека. Даже сейчас, когда работы много, она постоянно возвращалась к нему, но не как к безвозвратно утерянному родителю, а как к образцу, как к совершенству, с которым можно сравнить себя и свои успехи. Ире было приятно обманываться, поэтому она успокаивала себя тем, что разлука их недолгая. Зная, что внушает себе откровенную безапелляционную ложь, она все же успокаивалась. Бывают моменты, когда мозг может, не сопоставляя, принимать две различные истины, это тот самый случай.

Мимо пронеслась сгоревшая ферма. Дым еще поднимался над черными, как ночь, деревянными брусьями жилого дома и двух хозяйственных помещений. Там, где когда-то плескалось озеро, теперь пенилась грязь, наполнявшая до краев серой массой котлован. Водонапорные башни повалены и расколоты на доски. Родина бывает разной, многоликой или единообразной. Воспринимать её каждый учится по-разному, по-разному мы видим одинаковые вещи, по-разному разные люди делают одну работу. У нее болело сердце, когда она думала о бомбежках, когда она видела горящие дома, когда безмолвной чередой в бесконечной очереди мимо её внутреннего взора проходили люди, которых она никогда не увидит. Они смотрят пустыми глазами, мертвые, ушедшие с этой земли без священных цветов — вот тогда ей становилось страшно.

Командир красноярского отделения не может быть слабым! В какие-то моменты она могла командовать, не отворачиваясь от гниющих трупов собак и людей на улицах и без тошноты от страшных картин незаметной необъявленной войны, но так только перед подчиненными, когда знаешь, что от тебя зависит мораль этих солдат, этих воинов, этих националистов до мозга костей. А вечерами, оставаясь один на один с собой, она позволяла себе быть слабой, уткнуться носом в подушку и плакать, вспоминая ушедших друзей.

Чтобы разрядить пустоту, повисшую в салоне машины, Человек из Новосибирска начал насвистывать незатейливую мелодию, но для нее эти звуки ни о чем не говорили и ничего не напоминали. Когда звуки или музыкальные темы тебе незнакомы, это все ровно, что их нет.

— Знаешь, Ирочка, — произнес Михаил Никифорович, — Отец твой был отличным рыбаком! Помню, как-то мы ездили с ним на Обь. Такую рыбину ловили, что закачаешься! Он закинет спиннинг, сразу вытаскивает, закинет — вытащит, закинет — вытащит…

— Не надо об отце, пожалуйста…

На первый взгляд могло показаться, что он не переживал по поводу смерти брата, но на самом деле просто умело делал вид, хотя многим такое отношение могло показаться если не кощунственным, то цинично-неестественным. Качнув головой в знак согласия, он перешел на другую тему, вроде, про свое детство рассказывал. Ирина его не слушала, продолжая разглядывать объекты материального мира, проносившиеся мимо автомобиля.

— … а я ему кричу: «Стой, сейчас в воду рухнешь»! А он никак не реагирует.

— Кто не реагирует? — спохватилась Ира.

Водитель повернул голову, бросая небрежный долгий упрекающий взгляд, потом снова вернулся к лобовому стеклу.

— Друг мой, Сенька. Ты что, не слушаешь?

Где-то вдалеке показалось железнодорожное полотно. Скрылось, потом снова появилось. Еще минут через пять из-за деревьев, наверное, с боковой ветки, вынырнул паровоз, пускающий в воздух огромные клубы черного дыма. Некоторое время он мчался с такой же скоростью, что и они, мелькая в зарослях кустарника как катер, несущийся по поверхности моря в пятибалльный шторм, а потом скрылся окончательно.

Дальше они свернули на гравиевую дорожку, петлявшую между высоких сосен, аккуратно миновали глубокие грязевые лужи, над которыми кружились стайками малярийные комары, а потом путь стал чище. Дальше они ехали на очень малой скорости, стараясь не задеть деревья.

К воротам лагеря они приехали примерно часам к одиннадцати. В глаза сразу бросилась стена, сложенная из железобетонных строительных плит, окрашенных для маскировки в камуфляжные тона с нанесением обрезков оптического волокна для борьбы с этими вездесущими спутниками. Ворота обычные, двустворчатые, в одной из которых встроена дверца для людей. Перед воротами гравия насыпано побольше, образовав небольшую площадку, на которой Михаил Никифорович мастерски развернулся. Над воротами, как и по всей протяженности забора, методом Джилли натянута колючая проволока. Ира знала такую… стоит задеть краешком одежды одну из петель, как ты сразу начинаешь барахтаться подобно бабочке, попавшей в путину. И каждое движение усугубляет твое положение.

Ира покинула салон машины, подошла к двери водителя. Дядя опустил стекло и тихо прошептал слова напутствия. Он не собирался выходить из машины, его ждали утром в Новосибирске, куда он не мог не приехать по зову начальства.

Короткий выхлоп, вот автомобиль тронулся с места, вот уже скрылся из виду в тенистой аллее Темного Бора, лишь только звук двигателей да шелест щебенки под колесами еще говорили об удаляющемся седане. Она осталась одна, окруженная лесом, забором, тянувшимся дальше в лес, насколько позволяла видимость, да звуками, доносящимися из-за стены, больше похожими на работу горнодобывающей бригады, а не на тренировку боевиков для «Черного Корпуса».

Она повернулась, пытаясь побороть остатки нерешительности. В какой-то момент она вспомнила, что является командиром отделения, а это уже выше, чем все люди, что могут тут находиться. Кивнув головой в одобряющей манере, она сжала и медленно разжала кулаки, разрешая самой себе идти вперед, после этого сделала первый шаг по направлению к воротам. Там, наверное, её ждали и, наверняка следили за их приездом.

— Эй, есть кто-нибудь? — Она ударила ладонью по железной створке ворот, отбив лоскуты старой зеленой краски. — Мне нужен человек, Кобра. Я от Михаила Никифоровича Вайдахова!

Звуки стихли, потом снова возобновились, но к воротам еще полминуты никто не подходил. Только спустя какое-то время в малоприметное окошко высунулась лысая голова ожиревшего человека с серьгой в ухе, которая поглядела по сторонам, а уж потом повернулась к Ире.

— Заходи, открыто.

В тот момент, когда Ира стучала, дверь была закрыта, а теперь отворотилась под легким нажимом ладони. Внутри, на пропускном пункте, площадке пять на пять метров, окруженной колючей проволокой да таким же высоким забором, стояли три человека: один толстый, а значит, главный — тот самый, что высунулся в окошко, двое неприметные, одетые стандартно в камуфляжные штаны, армейские ботинки и черные свитера. Все трое держали наперевес автоматы Калашникова, старенькие АК-74. У главного прикреплен подствольник, а приклад сложен.

— Чего вам надо?

— Я пришла к Кобре, ты что, не слышал?

Толстый и тот, что стоял справа, переглянулись. Третий хмыкнул и отвернулся, неизвестно, что его насмешило.

— Он сейчас подойдет, мы уже вызвали…

Она отошла немного в сторону и прислонилась к закрытой створке ворот. Хоть бы человек, который её интересовал, оказался на месте или просто поверил бы ей на слово, что она племянница Человека из Новосибирска.

Толстый и тот, что справа, куда-то ушли через дверцу, вырезанную за проволочным заграждением, вместе с ней остался только один охранник. Ждать пришлось достаточно долго, наверное, у Кобры свои дела в лагере, которые важнее встречи с визитером. В оптимально мягкой форме ей сказал об этом Толстый охранник, больше не появлявшийся на пропускном пункте, выкрикивающий все это откуда-то из-за стены.

Только минут десять-двенадцать спустя возле КПП послышали распорядительные приказы, а охранник защебетал как воробушек. Ежу понятно, что к пропускной площадке подошел начальник. Вскоре он лично появился перед взором Иры. Обычный, на первый взгляд, тщедушный человечек, полный темных замыслов по мировому переустройству. Возле него прыгал кто-то из помощников или подчиненных.

— Я Кобра. Чего изволишь? — произнес он совершенно не ожидаемым низким басом.

— Я племянница Михаила Никифоровича… Замышляются кое-какие дела, он послал меня набрать команду и посоветовал у вас проконсультироваться по одному вопросу. Может, мы пройдем куда-нибудь?

Кобра надул щеки, как будто ляпнул что-то не то. Некоторое время он раздумывал, скорее всего, просто прикидывал, где удобнее всего им будет разместиться, а потом кивнул в знак согласия.

— Пошли…

Втроем они миновали колючий забор, добрались до той серой дверцы в железобетонном заборе и оказались во внутреннем дворе тренировочного лагеря, который назывался плацем. Вся площадка здесь устлана железобетоном и, местами, грубым асфальтом, накатанным вручную. Вдалеке, метрах в двухстах справа виднелись бараки, обтянутые маскировочной сетью, а слева на таком же расстоянии — кухни и административное здание, покрашенное под зелень. По плацу бегала небольшая группа ребят, разодетых в свитера и камуфляжные штаны, человек двадцать-двадцать пять — тренировались. Позади них прыгал сержант, вечно выкрикивающий на старославянском какие-то плохо различимые команды. Ребята его понимали почему-то.

Не отводя взгляда от новичков, Кобра шел вперед, направляясь к административному сооружению в два этажа. Такая архитектура выгодно отличала здание от бараков. Ира тоже глядела на новичков. Наверное, именно из этих людей ей предстояло набирать ударную группу. Обладая стратегическим мышлением, она уже сейчас выбрала пятерых человек, которые пригодятся в этом задании, и двенадцать, которые останутся при красноярском отделении.

Глава 2. Тренировочный лагерь

Этим утром я проснулся так, как просыпался последние десять месяцев, под крики тренера, возвещающие о начале нового дня. Моя железная кровать, пододвинутая вплотную к окну, давала мне исчерпывающую информацию о световом режиме в это время года. Солнца не было. Но большие серые тучи медленно проплывали над бором, словно желали немедленно начать активную бомбардировку поверхности каплями дождя, а сейчас осмысленно выбирали место, которое лучше всего смочить.

Вокруг меня повсюду вскакивали приятели, судорожно одевались и бежали на плац. Десять месяцев я здесь. Ради всего святого, когда это все закончится? Еще два месяца терпеть эти зеленые стены, два месяца сносить крики надсмотрщиков и два месяца еще гадать, насколько изменился мир за этими бетонными стенами! Годовая тренировка в лагере была обязательным условием включения тебя в ударную группу «Черного Корпуса». Конечно, можно всю жизнь чистить оружие для тех, кто уходит на задания, готовить еду, но настоящим человеком и настоящим активистом ты станешь, если будет усиленно бегать, прыгать и стрелять на полигонах и в лагерях.

Конечно же, тут не только укрепляли твою физическую форму, но и промывали мозги, читая обязательные пятнадцатиминутные лекции по всякой всячине. Не то что бы я сопротивлялся, просто некоторые вещи явно придуманы. В школе, например, нас всегда учили, что мы пустоземельцы, люди, которые жили до глобализации как дикари, а на лекциях нам вдалбливали, что мы якобы потомки великого народа «русских», утративших во время Великой войны с глобалистами независимость и земли, что наши территории были самыми большими в мире, что мы первыми вышли в космос, что мы первыми создали водородную бомбу, что мы кругом первые, а потом оказались бесследно уничтоженными. Многое не стыковалось с моими знаниями о мире, да и вообще логикой. Но я пришел сюда вести битву за будущее, а не слушать сказки, которые моя бабушка рассказывала куда профессиональнее.

Должно быть, я одним из последних вышел на плац. Не самым последним! Самым последним по традиции выходил Тёма Кальман, но это уже почти ритуал. Поэтому на него наставник не крикнул, а на меня крикнул.

Кроме всего прочего звания в «Черном Корпусе» выстроены своеобразно — их девять, сгруппированных по трое. В первой группе сочувствующих были «начинающий», «поддерживающий» и «помощник»; во второй, куда продвигались только прошедшие подготовку в лагере, «рядовой», «активист» и «боевик»; в третьей, в руководстве, «полевой командир (генерал)», «командир отделения» и «генерал-стратег». Так вот я был рядовым, а Кальман уже дослужился до активиста. Ясное дело, с кого взятки гладки! И все-таки, придет день, я стану большим человеком.

Вот уже на протяжении десяти месяцев мы строились вдоль восточной стены, но на этот раз наш наставник сержант (это приравнивалось к «боевику», только работа в лагере или просто сидячая, короче, по «обеспечению ударных частей») Терехов решил изменить традициям и выстроил нас у поддуваемой стены на юге. Отсюда хорошо просматривались охранные вышки по углам лагеря, все шесть штук. Иногда даже можно было разглядеть, как кто-то из охранников почешет затылок или бродит по вышке, разминая отекшие от сидения на месте ноги. Я стоял третьим справа, то есть с конца. Стоял и вглядывался в противоположную сторону, где среди наваленных позавчера буковых бревен притаился выход из лагеря.

— … Стряхнин! Мать твою, хватит отвлекаться.

Я выпрямился настолько, насколько позволяла гибкость позвоночника, пытаясь сконцентрировать внимание на нашем «крикуне». Глаза бегали почему-то, поэтому я старался смотреть ему в переносицу, где еще с той недели зияла большая гематома, заработная по пьянке.

— Я весь во внимании, товарищ сержант!!! — выпалил я с неестественной тщательностью. Все кругом засмеялись.

— Хватить паясничать! — крикнул Терехов еще громче меня. — Да вас глобалисты в порошок сотрут, стоит мне сейчас вас из лагеря выпустить! Совсем обленились и распустились, блин. Ну-ка, ровней ряд!!!

Он прошелся вдоль ряда. Нас тут двадцать два человека — третье отделение, а отделений таких всего пять. Вообще-то политика «Корпуса» заключалась в том, чтобы формировать небольшие диверсионные группы по шесть человек — самое оптимальное число для скрытых операций. Исходя из этого, отделения формировались по четыре будущих взвода, по двадцать четыре человека. Нас когда-то тоже было двадцать четыре, но Митька Абдулов слишком увлекался курением конопли, поэтому его сердце остановилось на марше три месяца назад, а Аню Куценко по астме списали в «помощники» при штабе кемеровского филиала. С такими, можно сказать боевыми, потерями наше отделение стало каким-то дефектным.

— Ровняйсь!!! Отставить… ровняйсь!!! Моя мамочка лучше ровняется!

— Ваша мамочка третий человек в «Черном Корпусе», — тихо послышалось откуда-то из начала строя, от которого Терехов уже отошел.

— Что!?! — Сержант скривился. Похоже было, что он сейчас родит — так велико было страдальческое напряжение на его зеленом лице. — Кто это вякнул!?!

Естественно, никто не сознался, хотя я и, пожалуй, сам Терехов догадались, что реплику столь неосторожную мог обронить только наш вечно веселый Кирилл, обладатель слишком уж неподходящей фамилией — Доносов. Но сержант к нему не подошел, только вернулся в начало строя и издевательским тоном обратился ко всему отделению:

— Сейчас мы будем бегать до умопомрачения. Это помогает лучше ориентироваться в боевой обстановке. Особенно при отступлении… Направо!!! Бегом!!!

Что нам оставалось делать? Мы побежали. Медленно, меся своими ботинками землю и траву, смоченную ночным проливным дождем, шлёпая по лужам, кое-где выступавшим из осенней зелени, постоянно тихо ругаясь на мерзкую погоду и скорый приход холодов. Ветер, который обычно сдерживал бор, сегодня как хозяин гулял по плацу, задирая листву деревьев, растущих возле здания командования. Было видно, как листья, синеватые с подложки, переворачивались, трепеща на ветру. От этого деревья на первый взгляд казались седыми, старыми предвестниками заката жизни. И эти эсхатологические картины мира напоминали нам о нашей задаче.

Говнодавы уже через десять минут бега покрылись коростой грязи. Правый ботинок промок, но это еще самая малая неприятность, какую сегодня можно ожидать. Я уже догадывался, как закончится наш день. Нас загоняют как лошадей, накачают лекциями про историческую небывальщину вроде «России» или «правого славия», а потом снова на таскание бревен. Очень-очень не хотелось такого дневного распорядка. Где-то в глубине души я противился, но сделать все ровно ничего бы не смог.

Саша Железнова тихонько толкнула меня в плечо, когда мы пробегали пятый круг по периметру плаца. Я слегка повернул голову, чтобы слышать все, что она скажет, но зрительно все же наблюдая за направлением движения.

— Сегодня что-то произойдет, — буднично произнесла она. — Я чувствую, ты ведь знаешь, что я часто чувствую. Сбывается…

Да, у нее был какой-то странный дар интуиции. Иногда она действительно что-то чувствовала, но большей частью она не чувствовала ничего. С другой стороны, такого, чтобы она чувствовала, а событие не происходило, не припомню. Я обрадовался, ведь чаще всего она предсказывала хорошие события и положительные сдвиги.

Конечно, чтобы оставить лагерь я тогда и не помышлял, но от небольшого отдыха от постоянных ежедневных тренировок я бы не уклонился. А уж если стрельбы из автомата — это вообще сказка. Они и так редко бывают, раз в неделю или полторы, после них хорошо кормят и полдня свободные. Это тебе не конем бегать по грязи две трети светового дня, а потом кушать кислую перловку, реквизированную в том году у марсов и непонятно как приготовленную.

В небольшое «окошко» между тянущихся угрюмой чередой облаков показалось на короткий миг солнце. Бросив луч на плац, на здания, вековые сосны, стрелами и пиками устремленные в небо, оно отразилось в бесконечных лужах и каплях на траве, преломляясь и отбрасывая смешные блики. Вскоре все прошло, но в воздухе еще пахло озоном и нитратом магния, непонятно откуда взявшегося.

Трава, буйно поросшая по периметру лагеря всеми разнообразными формами и видами, увядала. Шел сентябрь, его самое начало, когда уже осень, но бабьего лета еще нет. Как маленький перерыв между летом и золотой осенью, он напоминал о скором приходе холодов. Скоро будет зима, я ждал зимы, ведь это самое любимое время года, когда холод, когда нет комаров, кусающих так, как будто это злые черти, а не маленькие существа из хитина и кишок. Скоро наступит зима. Зимы тут холодные, но эта зима обещала быть еще и бесовски трудной.

Впереди меня бежал Коля Сафронов. Я знал его еще до того, как попал в «Черный Корпус», но он был настолько скучен и предсказуем, что казалось, будто я знаю его целую вечность. Сегодня его достал насморк, поэтому, не останавливаясь, он чихал и постоянно лазил в карман за носовым платком. С ним я бы не хотел иметь общих дел, даже если бы от этого зависела моя карьера. Есть такие душные люди. Именно, что не душевные, а душные. С ними даже дышать тяжело. Так вот Коля был из их числа.

— Знаешь, Олежич, мне тут уже все надоело… Хрен с ней, карьерой. Надо мотать…

Он всегда хныкался на тренировках, поэтому мне все ровно, что он скажет. Он говорил об этом уже полгода и до сих пор не сбежал, значит, слишком слаб. Понятия не имею, кто рекомендовал его сюда, но эта рекомендация являлась очевидной ошибкой. Лагерь — скучное место, но приходилось терпеть, и мне тоже, но ведь это же всем пойдет только на пользу: ты станешь другим, ты изменишься, ты получишь перспективу, а это очень неплохо!

Терехов бежал следом, подгоняя криками и хлопаньем в ладоши. Вот кто чувствовал себя как дома, да что говорить — он и был дома! Что ни дождь, что ни снег, сержант выгонял нас на плац и заставлял бегать, в лучшем случае, часика два. А бывало, такое придумает, что потом в страшных снах сниться. Вот на той неделе заставил нас кататься перекатами по грязи, а сам стоял в стороне и курил чего-то. Потом Доносов из уха песок выковыривал, а я так протер штаны, что пришлось просить новые.

Минуте на сороковой нашего бега с препятствиями и произошло то самое неординарное событие, которое ощущала каким-то седьмым чувством Александра. Двери пропускного пункта открылись, это слышалось по звуку ржавых петель. Прибыл кто-то. Конечно, нас иногда посещают разные люди из руководства, но это бывает не чаще раза в два-три месяца, а когда это происходит, всю перловку из столовой выкидывают, а подают что-то хорошее, иногда сладкое. Это здорово, потому что мне нравится сладкое, в конце концов, я не аскет и не раб. А кроме всего прочего, я никогда не доверяю людям, которым сладкое не нравится.

Мы видели, как Цербер, мы его так зовем, жирный боров по имени Васятка, бегом направился к административному зданию, потом, не добегая, остановился и махнул рукой кому-то, приглашая к КПП. Еще через две минуты вышел наш святой Преподобномученник Кобра, рассказывающий по любому удобному случаю как он питался ужами в лесу, когда сдавал ориентирование на местности и отбился от своих сослуживцев. Ну что ж, ориентирование провалил, выживание сдал! Наверное, именно по этому его и запихнули в глухомань, тренировать подрастающее поколение, а не в группу разведки.

Кобра, в миру Вячеслав Турин, косой походкой приблизился к Терехову, который перестал за нами гоняться и остановился на месте. Мы, пользуясь ситуацией и не сговариваясь, снизили темп движения, вслушиваясь в разговоры старших.

— Ну что? Бегают, смотрю резво…

— Стараемся, Вячеслав Максимович!

Кобра поднес ладони к лицу и отер красные глаза. Или пил всю ночь или смотрел непристойные журналы, распространяемые «из-за бугра» в целях морального разложения населения. А если кроме шуток, командир лагерного отделения был совсем никакой, уставший и измученный непонятно чем. Может даже, вспоминал прошлое в обнимку с самодельной медовухой. Иногда он позволял себе расслабиться, но в целом считался ответственным человеком. Нас иногда своей медовухой угощал.

Немного покудахтав с нашим сержантом, он двинулся к проходной. Вскоре его догнал помощник, несущий что-то в серой папке: или приказ очередной, или новый шарж на нас накатал. В конечном счете, они встретились где-то на полпути к проходной и двинулись вместе к нашему новому посетителю. У стены, отделявшей ворота от нас, он что-то крикнул сержанту, но тот не расслышал, а мы тем более. После этой невнятной реплики он скрылся за стеной. Звуки оттуда почти не доносились.

У нас была такая небольшая игра. Каждый раз, когда кто-нибудь важный приходит в лагерь, мы делаем предположения, кто это может быть. Именно, игра, ведь стенка, возведенная у проходной, объективно этому способствовала. Каждый должен был крикнуть по одному варианту. Тот, кто угадывал… тот угадывал. Это игра не на деньги и не на совесть, просто так, чтобы скоротать время.

Я начал первый, выкрикнув самый неожиданный вариант:

— Эй, сестры Железновы, это за вами ваш папаша!

За такую небрежность Саша шлепнула меня по затылку, но вариант все ровно прошел. Начали выкрикивать другие, но так, чтобы сержант ничего не услышал.

— Это кто-то из снабженцев…

— Глобалисты пожаловали!

— Фашисты!!! — Это крикнул Кирилл Доносов.

— Лучше бы это был Алекс Мочитель, — сказал Кальман. — Набирал бы группу в свою гвардию, должен же кто-то охранять его задницу. Придет день, его прикончат.

Конечно, попасть в гвардию «Черного Корпуса» было бы высшей удачей из всех возможных вариантов твоей дальнейшей судьбы. Мы иногда мечтали об этом, но на самом деле, такое никогда не случалось — чтобы гвардию набирали из обычного лагеря где-то в лесах. Для гвардейцев был особый лагерь, в Колпашевских болотах. Хотя ходили слухи, будто иногда в гвардию идет дополнительный набор из других лагерей, я не верил в эту чушь.

Наше отделение еще некоторое время побегало, а потом нашему взору показался посетитель. Это достаточно красивая девушка лет двадцати семи, обладательница длинных вьющихся светлых волос, одетая в камуфляжные штаны и кожаную куртку, наверняка отцовскую. Сразу сложно сказать, чем она занималась во всей сложной и многогранной иерархии «Черного Корпуса», но я остановился на версии, будто это чья-то дочь приехала передать пакет с документами от своего большого папочки.

— А ничего… — кинул мне через плечо Сафронов. — Нормальная девчонка.

— Ага, такая тебе точно не светит, Колька! — Послышался из-за моей спины голос Саши Железновой. — Такие девчонки как она на таких парней как ты даже смотреть не станут. У Олега и то шансов больше.

Я в тот момент принял это как усмешку. Да, Саша надо мной часто подкалывала.

— А что во мне не так?

— Статус, родной мой, — выдавила она с непобедимой скорбью. — Статус определяет нашу жизнь, а не личные заслуги перед миром и человечеством. Красивые всегда циничны и холодны, а чем ты готов похвастаться? Деньгами? Убитыми врагами? Собранными из подручных материалов бомбами и ракетами?

— Красивые циничны? А ты?

Послышался сдавленный смешок, она похлопала меня по левому плечу.

— Не льсти, замерзнешь…

Кобра и наша очаровательная посетительница прошли в главный корпус, не отводя взглядов от нашего монотонного цикличного бега. Лишь только когда ангел скрылся в дверном проеме, я вздохнул с облегчением. Должно быть, я слишком долго был в этом лагере…

Сержант докурил свою сигарету, которую он зажег еще когда к нему подошел Туров, улыбнулся, глядя на наши грязные ботинки, а потом медленно принялся нас догонять, постепенно наращивая скорость. Через какое-то время он нагнал самого первого в колонне, Косыма Урсамова, и приказал остановиться. Наши трепетные ожидания не прошли даром, сержант объявил получасовой перекур, а сам быстрым шагом направился в корпус к Турову.

— Ну, что, камрад, — обратился, видимо ко мне, Доносов. — Запал наш тиран на девчонку.

— Да ну его, — ответил я. — Как говорила пару минут назад наша общая знакомая: «Такие девчонки как она на таких парней как Терехов даже смотреть не станут». Есть определенная иерархия: хозяин жизни тот, кто ничего не требует взамен, ничего не предлагая другому!

— Камрад, каких шансов? Какая иерархия? А хозяин жизни ты, что ли? — его лицо вытянулось от безграничного удивления. — Прекрати! Куда тебе до нее?

Но он говорил это уже мне в спину, потому что я решительным шагом направился в корпус, не зная, что я там буду делать и как вообще оправдаю свое появление. Я ощущал взгляды на своем затылке, наверное, все же я действовал правильно. Только потом, отойдя приличное расстояние, я услышал слегка упрекающий, но в целом подбадривающий, голос Сафронова:

— Уникальный синтез безумства и самоуверенности…

Наверное, такое выражением если не льстило мне, то, по крайней мере, понравилось.

Ира и Кобра сидели друг напротив друга, между ними стол. Свет, пробивающийся из-за приспущенных желтых жалюзи, отражался от пола аккуратными длинными полосками, падал блеклыми разводами на потолок, выдавая весь рельеф трещин и вмятин на побеленной поверхности. Трещины отбрасывали тени. Должно быть, само время остановилось, когда они смотрели друг на друга, испытывающее оценивая друг друга. Он пил квас, она — колокольчиковую настойку, но это значения не имело, потому что они размеренно и синхронно приложились к кружкам, только потом отвели взгляд друг от друга.

— Так что за необходимость привела вас в наше хозяйство? — наконец произнес он, отставляя кружку в сторону. — Говорят, намечаются большие дела. Вчера меня вызвонили из Центра, просили принять тебя. Это, должно быть, не мое дело, но кто вы и что я могу для вас сделать?

С облегчением в душе Ира откинулась на спинку стула. До последнего момента она сомневалась, что Кобра поможет её, да и вообще вспомнит, что был такой человек, как Михаил Никифорович. Но дядя сработал четко и на совесть: с самого Центра связался!

— Мне надо набрать три группы: одну ударную, одну в поддержку и одну резервную. Знаете, у нас в Красноярске почти людей не осталось. Всех повязали на той неделе. А тут такое поручают! Знаете что-нибудь о Ряхинском?

Нижняя губа и правая бровь Кобры дернулись в непроизвольном движении.

— Это тот, что избирается от маргов? — ухмыльнулся он. — Отлично знаю, даже лучше, чем ты думаешь. Федька был нашим соседом еще до того, как я попал в «Корпус». Он до сих пор должен мне десять новосибирских рублей. А что, надо поймать и доставить в Центр или я что-то не так понимаю?

— Его надо физически нейтрализовать… И у меня послезавтра будет человек…

— Славный был парень. Мы с Федькой ловили рыбу с пристани на Оби.

— Но ведь личные мотивы не должны мешать нашему делу, ведь так?

Начальник лагеря активно закивал головой и настолько тихо, что никто не услышал, произнес: «Конечно, конечно». Они снова замолчали, каждый думал о своем, насколько мог сейчас думать в достаточно душной, хотя и не очень теплой комнате.

Ира разглядывала разбросанные по столу мелкие канцелярские предметы: ручки, скрепки, степлеры, печати и штампы, листки для записей с липким краем. Все это наводило на мысли о кипучей деятельности, но здесь, в глубине леса, отрезанные от городов и путей сообщения… Для кого все эти бумаги? Для кого печати и скрепки? Напрашивался вывод, будто тут или просто хозяйственный бардак, или все эти предметы набросаны непосредственно перед её приходом. Кобра же не знал, кто по должности и званию будет его посетительница. Сейчас они были на равных. Они и по званию равны — командиры отделения.

— Ну, хорошо…

— Что? — почти сразу отреагировала Ира, она и вправду ждала этой реплики.

— Я дам вам одиннадцать человек, больше у меня нет, — с нотами извинения в голосе проговорил Кобра. — Сами понимаете, спецзаказ из отделения в Абакане. Там у нас постоянно идут бои в трущобах, нужны новые люди. Все, что я могу дать вам — одиннадцать человек. Да и то пять сейчас, а шесть не раньше воскресенья, то есть через неделю.

— Но мне нужны… ладно.

— Договорились?

Я вошел в тот самый момент, когда они уже обменивались рукопожатиями. Я замер в дверном проеме, ожидая, что будет дальше, а так же на ходу придумывая, что сейчас скажу начальству.

Естественно, увидев меня, Туров разозлился. В это время я должен был быть на плацу. Бегать и прыгать вместе со всеми, а тут врываюсь в грязных ботинках в святая святых — кабинет главного. Щеки его неестественно раздулись, на лбу проступила красная вена, раздваивающаяся к середине лба, пальцы сжались в кулаки. Надо отдать должное худой выдержки начальника — он сперва взял себя в руки, а уже потом тихим шипящим голосом произнес замечание. Наверное, за один только такой голос я назвал бы его «Коброй».

— Что ты тут делаешь? Ковер пришел грязью пачкать?

— Никак нет! — выпалил я. Было ясно видно, что я просто паясничаю, хотя я не хотел создавать такого впечатления. — Пришел доложить по всей форме!

— Чего опять стряслось?

Наш сержант ушел в какое-то другое место, но точно не туда, где находилась Ира. Здесь его не было. Есть, конечно, вариант, что он зашел в туалет и не вышел, но такая вероятность крайне мала.

— Сержант Терехов зверски злоупотребляет конопляными самокрутками типа «Козья ножка» в то время, когда в паек рядового бойца не кладут даже банальной пачки сигарет. Возмутительный произвол со стороны руководящих органов. Я не имею в виду вас лично. Но прошу тщательно разобраться. Прошу включить меня в группу по расследо…

— ВОН!!!

— ЕСТЬ ВОН!! — крикнул я еще громче него и быстро выскочил из кабинета.

Отбежав некоторое расстояние от двери, я тихо, не создавая звуков своего шага, вернулся к полуприкрытой двери и прислушался. Она смеялась, что и требовалось, ради чего весь спектакль сделан.

— Веселый парень…

Чуть осипший от резкого крика голос Турова уже не звучал так бодро и весело, как до моего появления. Должно быть, именно сейчас в его голову приходит зловещий план. Я молился бы, если бы был верующим, чтобы этот план реализовался на практике, а не звучал в виде очередных пустых угроз. Он что-то говорил ей, но слов нельзя разобрать.

Когда я подходил к двери Турова, я услышал часть фразы, выдававшей цель прихода этого чудного создания. Она набирала группу для непонятных целей. И на этом можно сыграть! Не часто приходят в наш лагерь люди в поисках грубой военной силы. Мы и есть эта сила, мы часть той силы, нам надо продать себя, разрекламировать и показать, что других таких нет. И первый шаг сделан, надо только бежать к своим и сказать, что привело её в наш лагерь, они сделали бы все правильно.

Ухватившись за эту идею, я побежал сломив голову по темному, никогда не освещаемому, коридору, по крутой винтообразной лестницы, мимо кабинетов и складских комнат, где хранилось оружие, мимо охранников, по плацу, туда, где сидя или лежа на обеденных столиках сидели соратники. Перерыв подходил к концу, но ведь если все правильно сделать, этот перерыв для нас растянется на всю оставшуюся жизнь: не надо бегать, прыгать и кататься по грязи!

— Ну что, камрад, — крикнул мне Доносов. — Чего с девицей?

— Баклан, ты хоть знаешь, зачем она здесь? Она набирает ударную группу. Кажется, я ей понравился!!! Сейчас выйдет… Ну, — крикнул я всем остальным, — кому надоело тянуть лямку?

Командирша вышла минут через десять. Естественно, перед этим Туров поднял жалюзи и с высоты второго этажа, где и находился его кабинет, дал знак Терехову, а тот нас построил. Терехов, отходивший ненадолго, вернулся первее меня на плац, теперь он тут же стоял. Достаточно быстро она подошла к нам, её догонял Кобра. Обведя нас взглядом, она слегка задержалась на мне, а это хороший знак. Она оценила меня, значит, вырвет из этого проклятого лагеря, вотчины Кобры и этого барана, что гоняет нас с утра до ночи, по грязи заставляет ползать и прыгать через горящие бревна.

— Я командир отделения Вайдахова. Лучше просто Ира, я за приоритет человеческих отношений перед военными, — произнесла она громко, но достаточно спокойно и ровно. Я удивился чистоте её голоса, хотя Алекс Мочитель мог бы сказать еще лучше. — Мне требуется пять человек для важной миссии.

— … к вопросу о личных отношениях… — хотел сострить Сафронов, но смолк под её быстрым острым взглядом.

— Тебе точно ничего не светит.

Саша Железнова фыркнула. Она знала, что этим все кончится.

Кажется, чтобы привлечь внимание спутницы, Туров решил сделать окончательную заведомо провальную попытку. Он вышел вперед нее, оглядел каждого с ног до головы оценивающим и припоминающим взглядом, а потом начал свою щедрость проявлять.

— Доносов, Стряхнин, Кальман, сестры Железновы. Вы переходите, как лучшие бойцы, в подчинение этой замечательной командирши. Желаю дальнейших успехов на вашей боевой стезе.

Ага, как лучшие! Кальман не мог семь раз штангу поднять, сестры вечно шутили над ним, Доносов, видимо, чисто по фамилии ему очень не нравился, а я просто… а я просто надоел. Тем не менее, я не был в обиде, я закричал «Хвала командиру отделения» когда тот уже поворачивался и собирался уходить. Наверное, раньше за это меня заставили бы бегать двадцать кругов с полной выкладкой вокруг плаца, сейчас же Кобра просто сплюнул показушно и пошел к себе в кабинет, оставив нас с Ирой.

Сейчас мне удалось хорошо её разглядеть. Длинные волосы, темные у основания, но по всей длине светлые, платиновые, овальное лицо с заостренным подбородком, большие темные глаза. Печать испытаний дополняло весь её облик, хотя с виду она выглядела обычной девушкой, каких по всей республике достаточно много. Куртка действительно ей великовата, но сказать, будто она отцовская я уже не мог. Наверное, купила на распродажах где-нибудь у себя в Красноярске. Когда мы вшестером отошли от общей массы построившихся и люто завидовавших нам парней и девушек, она сказала, откуда прибыла.

Бывшие соратники продолжали бегать по плацу, когда я, сестры и Кирилл с Артемом направились в казармы чтобы собрать свое барахло.

— Знаете, это везение! — произнес, наконец, Тёма. — Я уже думал, что сгнию в лагере, пока буду тут бегать и ползать, таскать бревна и эти всяки полосы препятствий преодолевать. Уже себе тут (он указал на плечо) волдырь какой-то заработал. Еще не хватало сгнить заживо.

— Он прав, — подтвердила Аня Железнова, родная сестра Александры.

Помню, они как-то говорили, что пришли в лагерь только потому, что не могли смотреть больше на раненых, когда работали в больнице «Черного Корпуса». Что ж, иногда отвращение заставляет нас идти на повышение и развиваться всячески.

Доносов молчал. Конечно, он тоже радовался, что его как самого неугодного вытурнули из лагеря на волю случая, не окончив обучение, но ведь вытурнули его, а не кого-нибудь другого! Кто знает, может этих вот, отличников учебы, пошлют на верную смерть за границами Новосибирской республики, их тела никто не запросит обратно, они перестанут существовать для родных и для государства, а птицы, что живут на земле глобалистов, выклюют им глаза и объедят кости. С этой стороны его участь куда симпатичнее, кроме того, он очень редко улыбался, не говоря уже о смехе. Сегодня его губы расползлись в улыбке.

— Домой хочется, камрад? — Он спросил только тогда, когда мы уже выходили с вещами из казарм.

Я ответил, что да, именно сейчас особенно хочется.

Когда мы лесом пытались выбраться на дорогу — основную магистраль, тянущуюся от бесконечно далекого Новосибирска до бесконечно родного Красноярска, Ира рассказала нам о себе, хотя и утаила о своих родственных связях, красной линией тянущимися через все её повышения и продвижения. Хотя стало ясно, что я её земляк, выросший в том же районе города, да и в школу, наверное, ту же ходивший. Она поведала о своем доме, о своем тяжелом пути к верху, даже о планах, хотя доверяться чужим людям было бы не очень разумно. Это моя позиция, у нее, наверное, другая.

В хвойном лесу всегда дышится по-другому. Непонятно, почему. Дело ли в микроклимате, хранящем насыщенный солью воздух у самой земли, отчего он становится мягким и слегка морским, или в испарениях идущих от самой земли — я не хотел знать. Просто всегда любил гулять в лесу, прислушиваясь к птицам, звукам дня, пробуждающейся с утра жизни и играющими во время дня всеми своими формами. Быть может, только от этого я испытывал сейчас радость, когда все другие краски жизни для меня давно померкли. Это не радость, просто существование с одной единственной целью. Я дискретен, я живу от цели до цели, но тогда я забыл об этом, предаваясь далекому пению иволги и стуку дятла где-то на востоке. Мы не шли по гравиевый дороге, потому что это запрещено какими-то нелепыми правилами безопасности. Обижало меня то, что я не знал, почему такие правила существуют.

Мы шли мимо пней, покрытых лишаем, мимо поваленных грозой деревьев, мимо размытых пластов почвы, где в почти отвесном положении росли грибы, цепляясь за жизнь там, где когда-то упали их споры. В этом заключался случай и сила жизни, где нет места принуждению. Они все боролись, пытаясь сохранить место первозданным, пытаясь собраться, пытаясь удержаться корнями, стеблями, ветвями, чем угодно. Мы тоже боролись, и нам не надо объяснять алгоритмов этой войны. Ступая ботинками по увядающей траве, каждый знал, на что шел, даже если не знал о предстоящем задании.

Первым двигался Кальман. Он дольше всех патрулировал леса во время последнего «проникновения на наши земли условной разведывательно-диверсионной группы глобалистов» во время учений. Он знал тут каждый куст, мог с закрытыми глазами по звукам или чему еще определить направление своего движения, выбрать путь. Скорее всего, то, что он был прирожденным охотником на лис, довело его интуицию до совершенства. Он сам по себе компас, он сам по себе карта и датчик геомагнитной активности. Именно он был незаменим нам как проводник, как человек, безошибочно определяющий дорогу.

Следом шли сестры Аня и Саша, за ними Доносов, Ира и я, как всегда замыкающим. Пытаясь идти след в след, мы старались не угодить в какое-нибудь болотце, да и для маскировки следа. Есть разница в том, один след ведет через лес или шесть следов.

Этой ночью прошел дождь. Вода, скопившаяся на траве, а так же в кустах, на листьях небольших кустарников, на омытых дождем стволах сосен, капала, местами в углублениях в земле скапливалась лужицами, небольшими ручейками стекала с кочек, размывая естественный почвенный покров. Ближе к дороге, шум которой временами был слышен, идти стало совсем невозможно. Аня Железнова провалились по колено в какую-то грязевую дыру, но не ушиблась, хотя и крепко испачкалась, Кальман подвернул ступню и уже еле ковылял. На трассу мы выбрались только к вечеру, да и то в глубоких сумерках. Ясное дело, надо основать привал, поужинать скромными пайками, которые нам дали на дорогу в тренировочном лагере. У Иры не было пайка, поэтому для меня это очень неплохой шанс. Я так думал.

— Лагерь разобьем на холме, что мы недавно прошли… — сказал Кальман. Конечно, он старше нас всех по званию, кроме Иры, вот и командовал.

— Не хочу обратно в лес, — заявила Саша, но её никто не слушал, все повернули обратно в темнеющие заросли придорожного кустарника. Ира еще какое-то время простояла на обочине дороги, а потом пошла следом за нами. В конце концов, она хоть и была главной, относилась к группе «Урбан», а это боевики Города. В лесах они понимают мало.

Сумерки быстро сгустились. Мы успели только расставить колья, выточенные из сосновых ветвей, настил для шалаша пришлось в темноте наощупь сооружать. Кое-как смогли развести костер, помучившись с поиском сухого хвороста, а потом просто просушивая мокрые еловые и сосновые ветви, набросанные тут же самой природой. Лагерь получился приятным местом, но только так я понял, на что нас готовили, почему так надрывался Терехов, вдалбливая нам в головы аксиому выживания. Сейчас давняя пустоземельная поговорка, будто тяжело в учении, а в бою легче, не работала.

Мне досталось место на самом краю более или менее просушенного холма, навеса там почти не было, поэтому пришлось одолжить немного отопительных веток на крышу. Устроившись как следует, я вернулся к костру, где собралась вся наша группа. Кто-то ел, кто-то рассказывал что-то, но в целом, люди готовились ко сну. Я тоже готовился, хотя знал, что скорее всего не усну с непривычки.

Когда я открыл свой паёк, предложил Ирине, но она отказалась. Наверное, и взаправду не голодна. Кое-как перекусив, я с Доносовым пошли спать, а Кальман, сестры и Ира остались у костра, делясь какими-то секретами, да рассказывая байки на ночь, как когда-то отец рассказывал нам с сестрой сказки о снежных людях, разных невиданных зверях, как он их называл — медведях.

Камни, на которых я лежал, сильно давили и казались шипами, торчащими из самих недр земли. Я ворочался, пытаясь уснуть, уже все уснули, но я не мог. Глубокой ночью, пока я пребывал в полудреме, мне казалось, будто пахнет гарью, мазутным огнем, и отравленный воздух движется с автобана в нашу сторону. Ни на что не похожие звуки доносились из леса, но холод — вот самое страшное, когда проводишь время в лесу. От холода зуб на зуб не попадал. Я оперся на правую руку и неожиданно понял, что она затекла, пальцам двигать было невозможно, они потеряли чувствительность. Левой рукой я нащупал рюкзак, подтянув его за лямку, я подложил его под лопатки. Стало лучше, но болевые ощущения от камней не пропали.

Я не помню как уснул. Должно быть, просто медленно переходил в мир снов, постепенно, шаг за шагом, погружаясь во тьму. Раз за разом отключались какие-то сектора моего мозга, пока не настал конец — тьма и пропасть, отрыв от реальности и погружение, дна которому не будет…

Проснулся я случайно. Понятия не имею, что послужило толчком к пробуждению, но когда я открыл глаза, увидел такую же черную стену непроглядной ночи, какую видел, когда засыпал. Меня еще удивила ясность головы — ни намека на усталость или сонливость. Изредка доносился треск, идущий из-под ног, но понять, откуда именно он шел, и определить источник почти невозможно. Я тряхнул головой, собираясь с мыслями, и почувствовал, что на моем лице что-то лежит — какая-то тряпка или… Чисто инстинктивно я сорвал с лица куртку Ани и увидел, как на навесе плясали тени от вечернего костра, разведенного с прежней силой чьей-то умелой рукой.

У костра в позе лотоса сидела Ира, одной рукой она шевелила угольки, красным светом сияющие в груде горящих веток и поленьев, отломанных от гниющего пня в пяти шагах от лагеря, другой уперлась в опору навеса, чтобы не завалиться на спину, если костер полыхнет в её сторону. Красное пламя спокойно шуршало, редко потрескивая веточной хвоёй. Черный дым, поднимаясь, делал небо окончательно черным.

Ночью облака разбежались, открывая бесконечную пропасть, усыпанную надменными холодными звездами, издалека наблюдающими за нашим жалким существованием. Если приглядеться повнимательнее, можно найти грань между черной копотью, устремленной в небо, и ночным мраком космоса, немного бархатного, синеватого и не очень похожего на мерзлую безвоздушную дыру. Однако о вещах астрономических я имел довольно отдаленное понятие.

— Не спиться? — тихо спросил я Иру.

Она не сразу ответила. На какое-то мгновение мне показалось, будто она не расслышала. Я уже хотел повторить мой вопрос чуть громче, когда она повернулась и улыбнулась слегка застенчивой улыбкой, плохо различимой на фоне скачущего пламени.

— Что-то не очень хочется. Наверное, с непривычки… — ответила она бодрым голосом.

Я встал с холодной земли, стряхнул со штанов налипшие песчинки и травинки, расправил куртку, в которой кутался, спасаясь от ночной прохлады. Когда я все это сделал, подошел к ней и сел рядом на то же бревно, на каком она сидел, только с другого торца.

Огонь прыгал с ветки на ветку, ужиная хвоей. Я наблюдал за ним, как всегда любил наблюдать за тремя вещами — огнем, водой и звездным небом — они давали возможность понять все разнообразие форм и величин этого мира. Кто знает, наверное, это было правильным. Как все пустоземельцы я был язычником.

Где-то неподалеку от навеса я нашел свою коробку с пайком. В ней оставалось немного хлеба, печенья и какой-то каши. Я предложил немного еды Ире, на этот раз она не отказалась. Так, болтая о разном, мы провели остаток ночи. В ожидании холодного рассвета мы говорили на разные темы. Мне было просто приятно с ней разговаривать, она оказалась достаточно образованным и одаренным человеком, который по всем позициям в этом мире имел свое мнение. Хотел бы я походить на нее хотя бы в этом.

Когда только забрезжил на горизонте рассвет, ребята начали один за другим просыпаться. Первым, естественно, проснулся Кальман. Он всегда был для нас темной лошадкой: мы плохо понимали, почему он оказался в тренировочном лагере, откуда взялся, как дошел до жизни такой. С остальными все ясно — кому надоело жить в угнетении, кому просто романтики захотелось. Но Кальман — другой, он и тренировался лучше, успехи были, всегда метко стрелял, всегда ориентировался на местности, всегда принимал нетрадиционные решения, которые укрепляли его удачное продвижение. Иногда мне казалось, что у этого невысокого худого человечка какой-то скрытый мотив, какая-то одержимость, которая делала его сильнее и лучше. Но никогда он не говорил, что гонит его, от чего он бежит.

Последним проснулся Доносов. Он сонными глазами оглядел нас пятерых, сидящих у костра и доедающих остатки питания, а потом сипло произнес:

— Ну что, камрады, чувствую, пора топать дальше, а то не успеем и к вечеру…

Через полчаса мы собрались, затушили костер и двинулись в путь вдоль шоссе. Часов пять мы прошли полным ходом, потом девушки начали сдавать, хоть и упорно не желали этого показывать. Неизвестно, сколько бы мы потратили на весь путь, если бы из-за холма, который мы давно миновали, не появился небольшой автобус мест на десять. Это была высшая удача, потому что водитель оказался республиканцем, автобус отбирать силой не пришлось. Уже через час мы оказались в Красноярске, моей родине. День провели в бункере «Черного Корпуса», расположенном под большим промышленным заводом, где изготавливали шариковые подшипники, а вечером нам предстояло встретить того легендарного снайпера, о котором все в бункере говорили.

Он пришел неожиданно. Мы ждали его завтра, но так вышло, что паровоз привез его из Томска на день раньше. Должно быть, марги сняли забастовку на железной дороге. Хотя все знали, будто этот человек — герой, на героя он не тянул: обычный щуплый жулик метр и шестьдесят сантиметров, таскающий с собой сверток из прорезининой ткани, наполненный неизвестно чем, в худой рубашке и в черных штанах, кое-где протертых, кое-где выцветших. Лет ему было, на взгляд, сорок или около того.

Насколько я помню, его звали Салаватом Мамедовым. Кстати, родной брат мужа моей двоюродной сестры Иштара Мамедова. В отличие от него, не стремился делать карьеру, всегда довольствовался своим ремеслом.

И вот, в вечерний час уходящего вторника, в дверь бункера постучали. Какое-то время охранники брали в руки автоматы и вытягивались по струнке, чтобы встретить при параде нашего гостя, а когда дверь открыли, подумали, что так усердствовать не стоит. Ну, у всех людей свои представления о величие и героизме. Кажется, в представлении этих охранников стереотип героя состоял из пудовых кулаков, мышц, диаметром в автомобильное колесо, да пулеметных лент наперевес. Одним словом, стереотипы не всегда соответствуют действительности. Так и на этот раз.

Не сразу опознав Салавата, охранники выступили вперед, пресекая ему дорогу. Это нормально, Салават и отреагировал адекватно — попросил встречи с Ириной Вайдаховой. Девушка не замедлила прийти.

— Пропустите, это наш человек…

Коротко и без лишних комментариев.

Когда охранники расступились, а Ирина направилась в самое сердце бункера, Салават без лишних слов проследовал за ней. Он шел как один из «местных», точно зная, куда надо двигаться. Возможно, бункеры сделаны по одному плану, раз он шел так, словно тут родился и вырос.

Они проследовали в зал для совещаний. Меня попросили собрать группу и явиться через пятнадцать минут. Я так и сделал, а когда мы пришли, обстановка в комнате была изменена. Круглый стол из угла выдвинут на середину, столы расставлены рядами, хотя они частенько стояли вдоль стен, баллистическая ракета, а вернее её пустотелый корпус, свален в углу, там, где когда-то находился планшет для рисования маркером. Ирина ходила поперек комнаты, подперев кулачком подбородок. Салават полулежал в любимом ирином кресле. Я облюбовал такое же кресло, которое выставили слегка в сторону, остальные сели на деревянные стулья, расставленные полукругом вокруг того места, откуда Ирина собиралась вещать.

— Я смотрю, все готовы? — Это скорее вопрос, чем рассуждение. — Ирочка, начинай…

— Спасибо…

Она выпрямилась, приняла авторитарную позу, руки завела за спину. Секунду выждав и собравшись с духом, она начала.

— Из Центра поступила информация, что некто Федор Абрамович Ряхинский, кандидат в депутаты от маргов, решил совершить вояж по стране, пропагандируя свою программу. Это очень ответственный и опасный шаг, потому что может совершиться покушение либо провокация. Видимо, такое его не пугает, а зря. Наша цель — он. Руководство «Черного Корпуса» подготовила план ликвидации Ряхинского. Меч Возмездия сверкнет на площади в понедельник, когда он выступит с открытой трибуны перед избирателями. Основной план заключается в том, чтобы с расстояния в четыреста метров с противоположной стороны площади прицельным снайперским выстрелом уничтожить объект…

Ира развернула карту города, где на увеличенной сноске показаны основные площади города. Это была невосстановленная площадь Спасения, с трех сторон окруженная правительственными зданиями, а с одной рухнувшим заводом по производству сырокопченой колбасы. Здание не охранялось, поэтому стрелять очень удобно. Кроме того, наверное, это единственное место, где без опаски можно спрятать оружие и самому спрятаться до начала выступления.

Я сразу понял, кто будет стрелять, поэтому не видел особой сложности в задании. Естественно, нам оставалась только поддержка, как принято в тактике «Черного корпуса»: двое наблюдают за охраной кандидата, один в толпе всё это дело координирует, двое обеспечивают отход, если появиться непредвиденное обстоятельство — охранники увидят ликвидатора или наблюдателей и начнется стрельба.

Морально я был готов к стрельбе, но это ощущение действовало только до тех пор, пока я не оказался на площади. Здесь, в теплом небольшом бункере, провалившись в глубокое бархатное кресло и слушая певучий голос самой прекрасной и умной девушки в мире, я чувствовал, что готов кому угодно надрать задницу. В этот миг она взглянула на меня, я видел надежду, которая затаилась внутри её хрупкой фигурки, она будет молиться на нас, а лучше бы проклинала, чтобы мы дрались как проклятые. Чтобы мы были проклятыми.

— … рядовой Доносов и рядовая Анна Железнова обеспечивают отход, активист Кальман и рядовая Александра Железнова обеспечивают наблюдение и контакт с ликвидатором. Все всем понятно? Вопросы?

Я что-то пропустил, погрузившись в свои мысли!

— А я? Моя роль какая?

— А вы в толпе…

Никого не спросив, Салават вышел из комнаты, оставив нас вшестером. Ребята тоже зашевелились, вставая со своих нагретых мест. Ира сворачивала карту города. Закатав тугой бумажный рулончик, она перевязала его веревкой, а потом вернулась к нам. На этом, очевидно, все сюрпризы не заканчивались. Я горел нетерпением так как ждал настоящего дела.

— Нам повезло позавчера. Официально мы не воюем ни с Евроуральским колониальным кластером, ни с Сайберской концессиональной торговой зоной, но инциденты на границе частенько бывают. Так вот, во время одной из таких вот стычек армии Новосибирской республики удалось захватить снайперскую винтовку последнего поколения. Технология «Alertness», обеспечивающая стрельбу до двух километров с огромной точностью, которую мы никогда не достигнем. Во время переговоров с военными, Алекс Мочитель выторговал эту винтовку на десятерых наших братьев. Это очень удачная сделка. Вот её нам и дали для устранения Ряхинского…

В этот момент вернулся Салават, несущий в руках чемоданчик из серого пластика. Обычный дипломат, какой носят чиновники, но я сразу понял, что начинка у него не из дорогих бумажек, выдающих государственные секреты, а кое-что более убойное. Салават приблизился к Ире и, коснувшись её плеча, попросил отойти от карты и стола.

Открыв дипломат, он не сразу принялся вынимать его содержимое. Когда он вынул приклад и ствол винтовки, я понял, что не ошибся в своих предчувствиях. Оружие состояло из шести частей: ствол, глушитель, цевье, приклад, оптический четырехкратный прицел и обойма на двадцать патронов. Взяв в руки цевье, Мамедов аккуратно прикрепил к нему приклад, потом, развернув орудие, привинтил ствол и насадил глушитель очень сложной конструкции, сепаратор которого одевался на ствол первым, а потом и сам цилиндр глушителя, наполненный винтообразным рассекателем газовой камеры. Прищелкнув оптику и обойму, татарин снял с предохранителя винтовку и рывком ручки перезарядил.

Мы наблюдали оружие, которое никогда раньше не видели. Эргономичная ручка, свойственная только биатлонным винтовкам, мощная оптика линзы прицела, раскрашенная прицельной сеткой, длинный ствол и глушитель, который мог погасить пламя и заглушить звуки выстрела. Всего этого в Новосибирской республике никогда не производилось. Да, нас учили обращаться с модифицированными автоматами Калашникова выпуска 24 года совершенного времени, но ведь это было сорок шесть лет назад! Техника вперед продвинулась, особенно, за границей. Увы, всем остальным выдадут АКНМ, а мне не выдадут ничего, кроме ножа и передатчика в воротнике куртки, потому что я буду в толпе.

Наш специалист разобрал оружие, сложил аккуратно по отделениям и закрыл чемоданчик. Там, на площади Спасения, у него будет время разобрать оружие и вынести из руин завода, когда начнется паника, а она-то уж начнется, я был уверен. Мне так напрямую не сказали, но дали понять, что я все-таки должен буду создать панику, даже если её не будет.

— Вашей группе дали позывной «Сумерки», — снова вступила Ирина. — Шесть человек, как и требует политика «Черного Корпуса». Естественно, каждый из вас имеет свой личный позывной: Артем — «сумерки» -1, Стряхнин — «сумерки» -2, сестры Аня и Саша — «сумерки» -3 и 4 соответственно, Кирилл — «сумерки» -5, а наш уважаемый Салават — «сумерки» -6. Я думаю, что после выполнения задания товарищ Мамедов отправится туда, где он больше всего нужен, но вашу группу не расформируют. Я позабочусь, чтобы вам добавили шестого и сохранили позывной. Отдыхайте, у вас три дня… Но помните, что за границами бункера не всегда спокойно, особенно в районах, где живут марги.

Мы быстро встали и разошлись кто куда. Помню, Кальман и Мамедов остались у карты, сверяли что-то. Девчонки ушли, пожелав ничего не говорить о своих планах на ближайшие дни. Доносов, попрощавшись, ушел досыпать то, что не доспал в лесу, да и вообще время уже позднее.

У меня было только одно желание. Всегда надеялся вернуться домой, посмотреть на престарелую мать и сестру. Наверное, давно в школу пошла. Годовая разлука всегда для меня проходила болезненно, особенно когда я ездил к отцу в село Волково и когда пребывал в тренировочном лагере в Темном Бору. Отлично помню старенький домик прошлого века на улице Мира 42. Как они там? Увижу ли я их снова, если не сейчас. Я не хотел думать, что это задание может быть для меня последним, но при всех возможных вариантах такое тоже вполне вероятно. Я строил дерево вариантов, пока шел по темным улицам к дому. Машины не ходили, да и вообще в городе машин не много. Пройдя несколько кварталов, я вышел на улицу Мира. Дом 34… 36… 38, разрушенный до основания попаданием крылатой ракеты… 40…

Что такое ответственность? Это когда ты можешь отвечать за свои поступки или это когда ты исправляешь зло, которое сделали для твоего народа? Ответственность перед народом, когда ты кидаешь бомбу в глобалиста? Ответственность пред народом, когда ты уходишь в отставку, если какой-нибудь террорист кинет бомбу в глобалиста, который приехал на переговоры? Ответственность перед народом, когда ты глобалист, едущий в чужую страну, которую хочешь подчинить, не думая, что в тебя кинут бомбу террористы? Так глубоко копали только светлые голубоглазые бездельники типа Кальмана или политики типа Ряхинского, вопрос ответственности для которых мало что значил.

Я пришел в «Корпус» потому что видел безысходность. Я шел по выжженной земле, зная, что нигде не принесу пользы кроме как в уничтожении врага. Армия? Нет, она так повязана политикой, что будет расстреливать своих же людей, чтобы показать, будто мы разоружаемся по мирному договору 65 года совершенного времени. «Черный Корпус» являлся той альтернативой, которая не была государственной силой. Он исполнял обязанности армии, но не поддерживался государством. Националисты-республиканцы, объединенные желанием остановить марш врага по этой земле, собрались вместе и создали современную армию. Это не толпы солдат, умеющих бряцать железными треками танков по площадям да лихо задирать ноги на параде. Это диверсанты, лиц которых не видно, тени которых на всех стенах городов, слова которых разносятся из уст в уста благодарными жителями.

Ответственность — это умение исполнять долг любой ценой, а долг — это то, что ты должен сделать, чтобы отплатить за надежды своих нанимателей. Я наемник, но платят мне не деньгами, а самой возможностью приносить пользу миру и своей стране. У наемников нет совести, у наемников нет чувств и эмоций, только холодный разум, только холодное чувство причинять вред тем, с кем они борются. Меня не было в городе год. Соседка сказала, что и в наш домик залетела ракета после очередных выступлений боевиков из дружественной нам организации «Воины Рассвета» на границе с Евроуралом. Неважно, что ракета сбилась с курса и не попала в цель, упав на наш дом. Неважно, что цель ответного ракетного удара не была достигнута.

Просто я остался один. Просто я наемник.

Иногда, в кошмарах мне снилось что угодно: черти, взрывы, сюрреалистические картины ужасов и страхов, но гибель родни мне никогда не снилась. Почему? Наверное, я просто принимал свой долг как ответственность, и ни о ком больше не думал. Вот сейчас я был Никем. Меня не успокаивал этот факт, только озлоблял. Я ощущал немотивированную ненависть ко всему живому, но еще сдерживал её. Когда-нибудь я не смогу этого сделать. Но ведь наемники не должны злиться, наемники всегда хладнокровны и жестоки. Они жестоки, если это нужно. Мне это не нужно, но я все ровно наемник. В фокусе противодействующих сил я пытался успокоиться. Получалось, как у любого хорошего наемника.

И наемники точно знают, куда и как бить.

Вернулся я в бункер только к трем ночи. В подвале, далеко от всех, я после долгих тягостных раздумий уснул, а на утро ушел из бункера и не появлялся в течение последующих трех дней вплоть до операции «Хищная птица».

Я пришел за пять часов до начала операции. Как раз проходил последний инструктаж, ребята стояли по стойке смирно, слушая все тонкости этого ремесла, выслушивали напутствия и пожелания. Я был с похмелья, Ира отругала меня, кричала, что я срываю операцию, но мне все ровно. Наверное, я ощущал остатки алкоголя, а еще знал почему-то, что теперь я могу выполнять свою работу еще лучше: еще лучше взрывать, еще лучше портить, еще лучше строиться. Я мог делать все это лучше потому что у меня не было больше тыла, не было дома — места, куда я мог вернуться, — не было ничего, а потому я нес ответственность только перед самим собой. И защищать больше некого.

В тот день я себе много чего наобещал, не давая в этом отчета. Это стресс, который заглохнет не скоро. Олег-наемник. Что может быть смешней и печальней. Да, я хотел им стать, я и стал, но чем я заплатил! С другой стороны, это могло произойти, даже если бы я был с ними, погиб бы со всеми. И никто меня бы не вспомнил. Соседка сказала, что в тот день разрушили еще пять домов, один из них — дом городской администрации, второй корпус, где всегда принимали послов и дипломатов. Случай? Конечно! Но иногда случай переворачивает всю нашу жизнь, делает жестокими и опасными, а иногда слабыми и убогими. Кем сделал меня случай, говорить трудно. Но это произошло со мной, это СО МНОЙ, оно внутри меня. Я чувствовал весь спектр силы, что заключен во мне, я так же видел все свои слабости, а еще дерево вариантов от самого печального до самого благополучного. Обидно было, что сбудется только один вариант. Что произойдет, когда Олег-наемник столкнется с Олегом-слабаком на площади Спасения перед лицом народа? Схватятся друг с другом или помогут друг другу? В природе компромисса лежала сама ответственность…

Глава 3. Операция «Хищная птица»

Все произошло так, как и планировалось. Я сидел на площади напротив настила, откуда минут через двадцать еще только начнет вещать Ряхинский. Тихий ветерок гонял по разбитой мостовой бумажные фантики от конфет, холодил мой лоб, украшенный выступившими капельками пота. Это тяжелое состояние. Ожидать вообще тяжело, особенно, если не знаешь, что может случиться в ближайшие минуты. Все, что у меня с собой — это нож, притороченный к голени прямо к телу, под штаниной. В схватке с охраной, если это произойдет, он окажется почти бесполезен.

Рукавом я отер лоб, пытаясь собраться с мыслями. Снова заморосило, но не дождь, а так, не пойми что. Я ощущал легкое прикосновение нематериальных капель к лицу, рукам, шее. Из всех шестерых мне досталась самая неблагодарная работа. Правда, самая безопасная, но все ровно — неблагодарная.

В наушнике что-то фыркнуло, а потом появился человеческий голос. Из-за помех я не мог разобрать, кто это: с равным успехом так могли говорить Аня и Артем, Салават и Саша. Голос интересовался, что происходит на площади. Я, чтобы избежать путаницы, обратился сразу ко всей группе:

— Говорит «сумерки» -2, хищная птица еще не вылетела, как слышите?

— Ничего не слышим… — проворчал голос, и снова послышались прерывистые помехи. — «Сумерки» -2, это «сумерки» -1, сообщите, когда она вылетит и откуда. У нас тут нет отопления, да и ветер гуляет. Скорее изловим — скорее уйдем.

К этому времени на площадь начали слетаться люди и голуби. Первые искали тут пищи духовной, другие — материальной. От людей бедным птицам всегда что-то перепадало, хотя этого не всегда хватало на пропитание. «Черный Корпус» щедро кормил своих активистов и боевиков, а горожанам частенько не хватало на еду, самой же еды тоже не хватало. Поэтому, в борьбе за светлое будущее, за еду и деньги, сложились многие организации типа нашей, но только наша была лидером, только с нами велись переговоры.

Вот подходили те, кому нечего делать. В надежде услышать что-то новое, они стягивались ручейками на площадь. Тут три входа: северный, южный и западный, с востока поставили большой разборный помост и трибуну, с которой все действие и должно происходить. Вскоре ручейки стали речками, потом реками… горными. За пять минут площадь наполнилась так, что голубям уже не было места. Взрослые, дети и старики теснились, пытаясь поудобнее устроится, да и поближе к трибуне.

Я тут с самого начала, торчал на площади уже более часа. Пока никого не происходило, я выбрал местечко у памятника героям Великой войны: скульптурной группы, пяти людей, рвущихся в бой с автоматами наперевес и мертвенно чугунными лицами, застывшими на семьдесят лет в металле. В их ногах я и устроился. Отсюда, с высоты человеческого роста, виден весь поток народа, их темные и светлые головы, кепки и фуражки, вязаные шапочки и береты. Тяжело раскачать такую людскую массу на панику, но задумываться на этот счет не хотелось.

Да, народу полно, но самого Ряхинского не видно. Мои часы не двусмысленно говорили, что время пришло, уже четыре часа, назначенное время для появления этого большого грузного человека, постоянно зевающего и смешно улыбающегося. Или опаздывать — в крови больших людей? Это не важно! Я приподнял воротник, делая вид, что зеваю и прикрываю рот воротником, а сам тихо прошептал в передатчик:

— Группа «сумерки», внимание, объекта на площади нет, хотя время 16:02!

— Жди, — отозвался в наушник голос Ани.

И я продолжал ждать.

Кроме как заняться разглядыванием толпы, я не нашел другого занятия скоротать время. Самые обычные люди, но я точно знал, что это марги. Вот тут, на площади Спасения, море людей, тысяч пять. И все они воспевали песню Объединению. Их голосом был Федор Ряхинский. Не знаю, как измерить истинность человечности. Может, большинством? Но ведь большинство людей в нашей республике с этого года — марги. Силой? Да, республиканцы еще держат за собой две трети Законодательной палаты, и почти все министры тоже республиканцы. Может, желанием помочь другим и желанием спасти Родину? Но тогда как определить, что для Родины сейчас лучше: изоляция или интеграция в глобалистские марионеточные государстува?

Моросить не прекращало. Скорее всего, это один из факторов того, чтобы народ начал возмущаться на седьмой минуте своего ожидания. Послышались недовольные голоса. Стараясь понять, откуда может появиться Ряхинский, я оглядел возможные подходы к настилу и увидел небольшую вагонетку, которой раньше на площади не было. Вот там-то он и прятался, как мне показалось.

Вдохнув побольше воздуха, я собрался и принялся ждать. Раз он начал свое турне, то никуда не денется — выйдет. И действительно, он вышел, но не сразу, сперва вышла охрана из трех человек, потом только он в каком-то вязаном свитере (видимо, думал, что так он ближе к народу). Неторопливо, делая небольшие остановки, он подошел к настилу, взошел на него. Не доходя до трибуны, Ряхинский помахал рукой маргам. Сначала взвыли первые ряды, потом волна ликования распространилась на всю площадь, разбегаясь во все стороны от эпицентра к периферии. Вот и всё, началось…

Я снова приник к воротнику.

— Говорит «сумерки» -2, «хищная птица» вылетела, — просипел я в передатчик, стараясь не привлекать к себе внимания маргов, собравшихся вокруг меня и памятника.

— Не видим… — Это голос Кальмана из наблюдения. — Так… все, засекли… передаем сигнал «сумерки» -6. Сила ветра 5 метров в секунду. Огонь по направлению…

— Что-то сейчас пойдет не так, — произнесла тихо Саша. Она всегда чувствовала, но хоть бы сейчас ошиблась.

Кальман передавал все метеорологические и планиметрические данные Салавату, чтобы тот выбрал наиболее удобное место для стрельбы. До самого ответственного момента — до выстрела — должно пройти немного времени. Во-первых, Мамедов выберет огневую точку, во-вторых, охрана, всегда напряженная в начале выступления своего нанимателя, успокаивается, в-третьих, выстрел должен быть неожиданным, чтобы посеять панику. Я ждал, вслушиваясь в сладостные речи Ряхинского. Он многое обещал: и светлую жизнь, и радости всякие, и достойный заработок — перебирал по порядку все темы, какими любили спекулировать все политики всех времен. Отличие лишь в том, что он возлагал все свои надежды на Объединение.

В наушниках вмешались разговоры Кальмана и Доносова. Я старался прижимать наушник ближе к уху, это надо для того, чтобы случайные марги не уловили звуки, идущие из него. Доносов говорил, что в толпе ему показались люди из армии корпорации «Сайко-кола». Да, когда-то давно национальные армии перестали существовать, появились армии больших транснациональных корпораций. Но что солдаты корпорации делали на чужой территории? Это по новому договору уже нарушение границ и покушение на суверенитет. Впрочем, наверное, Доносову показалось.

Кальман передавал координаты и направления перемещения охранников среди толпы. Помимо трех телохранителей на помосте, в толпе тоже находились охранники Ряхинского. Они ходили и высматривали сомнительные элементы марговского общества. Из подвального помещения, оборудованного стереотрубами, тепловизорами и бог весть, чем еще, ему очень хорошо видно все, что творилось на площади.

Как мне и следовало делать, я оглядывал места расположения нашей группы, но все в порядке — маскировка не нарушена. Салават прятался в руинах завода, Кальман и Саша благополучно расположились за позеленевшими от времени железными задвижками в подвальное окошко, Кирилл и Аня — в подвесном саду на втором этаже административного здания. Все как люди, один я на площади, без оружия, без цели, выполняющий никому не нужную работу. Так мне казалось, хотя в душе я убеждал себя, что работа моя ответственная, хоть и не решающая в ходе операции.

Положив в рот две таблетки жевательной резинки, я быстро спрыгнул с памятника героям и двинулся ближе к трибуне чтобы оказаться в гуще события. Тогда я не задумывался ни о чем, просто пытался подобраться поближе. Хотя, вру! Я знал, зачем шел. Хотелось взглянуть в глаза человеку, получившему тяжелую пулю в самое сердце — гибрид свинца и термостойкой стали. Я знал, что пуля, попадающая в тело человека, начинает бесконтрольно барахтаться, разрывая внутренние органы и ткани. Вот на что я хотел поглядеть. И мне было за что его ненавидеть!

Аккуратно раздвигая людей, я медленно приближался к нему, к охранникам. Пытаясь сосредоточиться на главном, я не думал о том, как выгляжу со стороны. Да и марги, увлеченные призывами Ряхинского, не обращали на меня никакого внимания. По их марговской логике я был простым маргом, иначе, что бы я делал тут, на площади?

Впрочем, почему-то момент истины затянулся. Я уже почти добрался до настила, а Салават не стрелял. Может, у него проблемы с винтовкой? Вряд ли… он большой профессионал, умеет обращаться с любым оружием на свете. Но почему он не стреляет!?! В томительном ожидании я слышал, как стучит с перебоями мое сердце. Перед этим внутренним шумом стихли даже голоса маргов и самого кандидата. Такое ощущение, словно слух обратился снаружи внутрь. Время замирало, даже дождь, немного усилившийся, падал медленнее. Время свертывалось, а может, просто я стал ощущать время быстрее, чем оно шло. Это уже ненормально. Почему нет выстрела!?!

Он призывал, он думал, что начинает управлять другими, он мнил, будто его слова ранят в самую душу, он считал, что крики толпы лишь реакция на его волю, он предвидел, как будет депутатом, он не задумывался, он хотел, чтобы власть была только его, он не рассчитывал на то, что должно случиться, он не учитывал множества факторов, он выбрал маршрут неправильно, но его бы не спасло и это, он наивен…

С высоты третьего этажа открывался шикарный вид на площадь и на подиум. Как на ладони виднелись Ряхинский и его трое телохранителей, а так же все безграничное море маргов, что-то вопящих во время пауз кандидата. Слова не доносились: ветер и расстояния искажали слова, делая их совершенно непохожими на человеческую речь. Люди, такие маленькие, выглядели отсюда смешными. Теперь ясно, почему не мучает совесть тех, кто нажимает на кнопки запуска ракет — люди как муравьи, маленькие и почти не разумные.

Туманная дымка повисла над площадью. К тому же холодно, а дыхание тысяч потенциальных избирателей белым матовым, почти непрозрачным, паром заслоняло в какой-то степени обзор. Облачно. Это все факторы, которые мешали стрельбе, но не мешали исполнению долга, возложенного руководством «Черного Корпуса». Мутноватый воздух, но Ряхинский виден, а в оптику будет виден еще лучше, еще толще, еще наглее.

Салават опустился на одно колено, открыл дипломат и принялся аккуратно вынимать части трофейной винтовки. Руки не дрожали, хотя холод сковал все тело. На высоте даже черный свитер и утепленные камуфляжные штаны не спасали от признаков осени. Он нагнулся пониже, чтобы случайно его не заметили с площади. Отлаженными движениями он скрепил ствол винтовки с цевьем и прикладом. Быстро вращая тяжелую винтовку, поворачивал так, чтобы последующие элементы было удобно крепить к образовавшемуся базису. Сборка заняла секунд двадцать. Глобалисты вообще знали, как надо вооружить своих людей — только самым лучшим. И сейчас, на третьем этаже, где вершился ход политических процессов Новосибирской республики, эта винтовка была лишь символом иронии. Оружие служило против создателей и их последователей.

Отложив собранное оружие возмездия в сторону, Мамедов отер ледяные руки. Казалось, они потеряли чувствительность от холода, но это напускное ощущение. Растерев как следует кисти, он взял винтовку двумя руками за ствол и седло приклада.

— Не подведи меня… — сказал снайпер или своему телу, или оружие.

На оптическом прицеле явно западного производства две ручки со шкалами. Одна отмеряла высоту наклона прицела и служила для настройки дальности поражения, другая корректировала поворот прицела относительно ствола оружия и делала поправки на ветер. Руководствуясь данными Кальмана, Мамедов настроил оптику в соответствии со всеми этими параметрами. Уже готовясь стрелять, он заметил, что линзы запотели.

— Одно к одному… — буркнул Салават, вынимая платок из кармана.

Снайпер аккуратно отер линзу, сложил платок вчетверо и спрятал в правый карман. Чуть отодвинув в сторону перекошенную разбитую раму бывшего кабинета, из которого он стрелял, Салават выглянул в окно. Все так, как и минуты назад. Никто не знал, сколько будет призывать Ряхинский, действовать надо быстро.

Винтовка легла на подоконник, глаз припал к линзе. Ряхинский выглядит крупнее через небольшую стекляшку раза в четыре, а туман на площади почти не ощущался. Сетка прицела четко указывала, куда попадет пуля. Мамедов пытался успокоиться, задержав на несколько минут дыхание, собраться, это очень важно. Люди, казнящие других людей, должны быть собраны и целеустремленны, иначе все пропало, будет много ошибок. Большой палец правой руки щелкнул предохранителем, указательный аккуратно лег на спусковой крючок. Чуть потянув его на себя, добился максимального напряжения. Нельзя стрелять быстро: когда дергается палец, винтовка тоже дергается, а микроперекосы винтовки — это перекосы в полтора-два метра при попадании в цель. Левая рука оторвалась от цевья винтовки и стряхнула пот со лба. Мы все нервничали…

Все произошло очень быстро и не совсем так, как планировалось. Порывы ветра немного разогнали облака, из-за которых появилось предательское солнце. Мы не учли этого, хотя и должны были! Окидывая последним взором позиции наших людей, я увидел, что на третьем этаже развалившегося завода солнце отражалось прямо в толпу. Не надо быть гением, чтобы знать, что это блестит оптика. Если бы с утра было солнечно, мы нацепили бы на винтовку самодельную бленду, препятствующую бликованию, но все вышло так случайно. Солнца не должно было быть.

Телохранители четко среагировали на подозрительный свет. Один рывком сложил Ряхинского вдвое и спрятал его под трибуной, двое других выхватили пистолеты-пулеметы какой-то новой конструкции, которые прятали под пиджаками. Образцы, кстати, явно глобалистские, мы такие не производили.

Я стоял, как зачарованный, наблюдая за молниеносным действием. Меня не готовили к нестандартным ситуациям, потому что учить этому нельзя в принципе. Один из телохранителей заметил меня, но не стал вытаскивать оружие, только смотрел сквозь свои черные очки, похожие на глаза мухи. Я не ошибся, он понял кто я, но почему стоял. Бежать или кидаться в драку с ножом я не смог — что-то заставляло меня замереть, что-то сковало по рукам и ногам. Холод. Но это холод другой природы, явно не погодный. Среагировав как-то странно, охранник крикнул своим коллегам бежать к зданию и стрелять, а сам схватил за локоть Ряхинского и принялся вынимать его из-под трибуны. Должно быть, чтобы отвести в безопасное место.

Я дернулся в сторону, но мне заслонил путь высокий человек в кожаной куртки, из-под которой я разглядел знаки различия армии корпорации «Сайко-колы». В руке у него блестел длинный полированный нож с белой костяной ручкой и лезвием сантиметров в двадцать длинной. Как-то так вышло, что силы моментально вернулись и в состоянии, наверное, аффекта, я выхватил свой нож и всадил ему по самую рукоятку в живот. Солдат сложился вдвое и упал на колени, хватаясь ослабшими руками за мою руку.

Где-то в этот момент началась стрельба. Далеко, где-то возле завода. Только одинокая пуля впилась в трибуну сантиметрах в тридцати от Ряхинского, закрывающего голову руками, будто это спасло бы его. Больше Салават не стрелял, должно быть был мертв, но двое телохранителей и те, что бегали в толпе, продолжали стрелять по стеклам завода, мелкое стеклянное крошево летело во все стороны и осыпало мечущихся избирателей в дальнем конце площади.

Выдернув свою руку вместе с ножом, а так же подобрав нож солдата, я повернулся к трибуне и охраннику, который продолжал на меня смотреть, крепко стиснув зубы. Что-то не так! Охранник, казалось, чего-то ждал от меня. Но такого не может быть, ведь они всегда заинтересованы в выживании своего нанимателя. Или это агент республиканцев, прокравшийся в охрану Ряхинского и ждущего момента чтобы свернуть ему шею, но не успевшего осуществить свой план?

До него и Ряхинского было метров двадцать. Кандидат дернулся бежать к своему укрытию, откуда вышел как победитель перед своей пламенной речью, но охранник схватил его за шиворот и повернул ко мне лицом. В этот момент он меня и увидел. От его величия не осталось и следа, когда я поднимал свой нож, готовясь к прицельному броску. Это хороший нож. Его лезвие тяжелее рукоятки, поэтому он летел плавно. Рывком я отправил его в Ряхинского — теперь это единственный способ его убить. Лезвие впилось ему слева от сердца, прямо в легкое, насколько мне позволяли судить анатомические познания. Он не крикнул: воздух выходил из легких с хитрым шипением, словно внутри него сидела гадюка, недовольная таким исходом событий.

Охранники возвращались. Они видели, что сделал тот, кто подставил под удар Ряхинского. Предательство, наверное, не входило в их планы. Короткая очередь оборвала его жизнь. Стреляли из толпы, они меня еще не разглядели, и этим надо было воспользоваться. Как раз началась паника. Люди топтали друг друга, пытаясь бежать в те стороны, где выхода не было. Море народа штормило, а я был лишь чахлой лодочкой в этом потоке.

Завязалась небольшая стрельба возле административного здания. Я слышал в наушник взрывы и автоматный огонь. А еще я слышал крики Доносова.

— Камрад, беги, сюда отступать нельзя, — голос его звучал как никогда отчаянно. — Камрад, тут корпоративные войска, я не ошибся! Тут их человек двадцать!!! Беги, камр…

А потом послышались звуки, будто кто-то пускал ртом пузыри. Я гнал тревожную мысль, но она все ровно приходила ко мне. Одинокий огонь еще сопротивлялся с высоты административного здания из подвесного сада, но вскоре и он затих, потому что их было двое, а войска, неизвестно как проникшие на территорию Новосибирской республики, куда многочисленнее. Теперь я знал, почему должен это делать — Ряхинский ставленник глобалистов. Не идиот, не запутавшийся. Теперь уже никаких сомнений.

Спрятав в ножны свой новый нож, который отобрал у солдата, я сильно пригнулся и побежал в непонятном направлении, интуитивно чувствуя, что там выход. Пробивая головой проход, я выкинул наушник и выдрал из воротника передатчик на случай, если меня поймают. Снова начались стрельбы. На этот раз стреляли без разбору, не пойми куда, наугад. Более того, стреляли с вертолета, который вынырнул со стороны завода и повис над площадью Спасения. Только бы не заметили, только бы удалось убежать. Шум лопастей заглушал людской поток.

И в этот момент грянул взрыв. Он был настолько мощным, что я видел, как камни пролетели над площадью и попадали в толпу. Я пытался пробраться к месту взрыва. Мне удалось. Здание, в чей подвал бросили бомбу, покосилось, и начало медленно проседать. Три верхних этажа уже сложились, как карточные. Пылевое облако повисло там, где были стены и крыша.

Я точно знал, против кого использовали бомбу! Вот теперь я один из группы «Сумерки» остался. В какой-то момент я понял, что пыль спасет меня от сканнеров и сенсоров, да и вообще лучше изображать марга, чем помереть от пули. Сильно пригнувшись, я добрался бегом до обвала, там, в пыли, пока остатки толпы бегали по площади, топча и пиная своих сородичей, открыл люк в канализацию и спустился по обвалившейся лестницы в подземный город.

Значительно позже я задавал себе вопрос, на который не мог найти ответа. Почему это произошло со мной? Человек из Новосибирска как-то сказал мне, что, если человек задает себе такие вопросы, значит он растет, значит он умнеет, ведь отсутствие ответов лучше, чем наличие ответов неправильных. Я скрылся в канализации, размышляя над многими вещами, переживая многое. В этот день я впервые убил человека. Я убил человека, который был убежден в своей правоте, но я тоже убежден, что прав. Это все ровно, что я убивал самого себя, уверенного, что правда на моей стороне, убивал только за это. Я служил добру, но он тоже думал, что служил добру, а то что позиции наших взглядов на добро расходятся — не моего ума проблема. Как он заблуждался в своей правоте, так и я мог заблуждаться, но сомневаться в этом я не имел права.

Блуждая по грязным коридорам и коллекторам подземелий, я пытался сопоставить карту города, заключенную в памяти, и выискивать нужные направления. Сверху еще стреляли. Кажется, охранники и солдаты корпорации сцепились друг с другом, когда перебили нас, — как они называли весь «Черный Корпус», — террористов. Били и одиночными и очередями, и звуки этих выстрелов разносились по подземелью, теряя направление движения. Звуки, заточенные в каменную ловушку, гаслись в бесконечных блужданиях от стены к стене, от прохода к проходу, от тупика к тупику.

Почему выжил я? Именно я? Доносов был куда сильней, Аня ловчее, Артем Кальман никогда не терялся, Саша всегда все предчувствовала, Салават был настоящим профессионалом. А кто я? Да и спас-то меня случай: охранник и его непонятное поведение. Провидение! Пока я находился в своем параличе, меня могли убить тысячу раз. Среди тысяч затоптанных и застреленных я лежал бы сейчас на площади Спасения, и голуби выклевывали бы мне глаза если б не случай.

Конечно, сила не требует оправданий, но требует ли оправдания случай, его легкомысленная воля, дарующая возможность отстающим и губящая самых сильных? Война не прощает ошибок, но на этот раз простила, и не мне знать всех промыслов судьбы.

Я устал после трех часов блуждания по катакомбам. Казалось, будто я окончательно заблудился и потерял направление. На поверхности начались беспорядки, я слышал звуки, это марги начали побоище. Выстоит ли бункер? Или, может, я приду к руинам, украшенным трупами? Что-то в тот момент подняло меня с земли и погнало дальше, какая-то внутренняя сила, которую я испугался. Олег-наемник знал, что делать, он схватил меня и понес дальше, до тех пор, пока я обессиленный не увидел в конце туннеля сточный канал, откуда струился солнечный свет. Кстати, это с таким же успехом мог быть и огонь пожаров.

Когда свет, просачивающийся небольшими полосками через ржавый канализационный люк, упал на мои руки, ноги и плечи, я увидел, что по уши в грязи. Рваные штаны промокли и покрылись коркой грязи, руки, разодранные часами поисков проходов в обвалившихся туннелях, местами кровоточили. Пыль, что спасла меня от охранников и войск глобалистов, крепко вкралась в свитер, её солоноватый привкус чувствовался на зубах, она противно скрипела каждый раз, когда я пытался сплюнуть.

Я шел дальше по колено в воде, что стремилась к стоку. Её течение достаточно сильно, но я сильнее течения, поэтому крепко стоял на ногах. Вода маслянистая, какие-то пятна плавали по её поверхности. Стиснув зубы, я шел вперед, забывая про грязь, боль и усталость.

Издалека я заметил, что труба, выходящая на поверхность, ведет к котловану за городом. В детстве мы играли с местными ребятишками. По моим расчетам я должен был оказаться чуть севернее, но вот, промазал на полкилометра. Хотя в том, что я выбрался из катакомб, уже большая удача. Все-таки лучше, чем упасть обессиленным и быть съеденным крысами размером с батон. Свет действительно солнечный, глаза, привыкшие к темноте, заболели. Это естественно, хотя и неприятно. Бункер располагался в семистах метрах. Это немного, но ведь до него еще надо добраться.

Звуки, доносящиеся из старых кварталов, сейчас звучали куда реальнее. Вопли, звуки битого стекла, выстрелы и даже взрывы. Отсюда видно, что центр города охвачен огнем, начиналась анархия и я видел, как толпа маргов била все на своем пути. Еще пару дней и город превратиться в поле битвы между маргами и республиканцами. Кажется, даже руководство ошибается, а может, оно все знало, просто в достижении цели они готовы перешагнуть и через наши трупы?

Упираясь руками в кирпичную кладку чтобы не рухнуть вместе с грязевыми потоками в болото, что блестело в лучах солнца, я прошел вдоль стены, поднимающейся над сливом. Эта стена являлась частью упорной полосы, чтобы площадки города не съезжали в молодой овраг. Хватаясь за ржавые скобы вмонтированной лестницы, я подтянулся, а потом вскарабкался до проезжей части, идущей прямо по стене шириной метров пятнадцать. Это кольцевая дорога вокруг Красноярска.

Сейчас я шел тем же путем, что шел в подземелье, но только сейчас я двигался ПО земле, а не под ней. Это опаснее, но и успокаивающе. Перебегая от дома к дому, я старался не привлекать особого внимания, хотя люди, которых я обходил за двести-триста метров, так были поглощены разрушением домов, магазинов и автотранспорта, что просто не смотрели в мою сторону. На улице Ленина машина взорвалась и чуть не поранила меня осколками разлетающегося стекла и металла. Марги, ломавшие её, меня заметили, но уйти от них удалось.

Еще одна западня ждала меня на перекрестке с бульваром Путина. Там развернулась настоящая бойня. Группа людей, разодетых в броню и камуфляжи, пыталась оттеснить маргов на улицу Ленина, но пока безрезультатно: применялось любое оружие с двух сторон от камней до автоматов, а полный паритет нарушали только большая численность маргов, да бронежилеты полицейских сил.

Я благополучно проскочил мимо этой своры. Какой-то толстый хорек пытался задержать меня, но я метнул в него камень. Кстати, попал, но не помню куда, да и вообще разберешь тут что-нибудь? Перебежками я добрался до «Корма Домашним Питомцам» — небольшого магазинчика.

Там в полной обороне сидели четверо республиканцев, занявших весь этаж и забаррикадировавших все ходы и выходы. Хотя с ног до головы я был покрыт грязью, они разглядели, что под курткой у меня форма «Черного Корпуса»: черный свитер и штаны с намеком на камуфляж. Их главный лично впустил меня внутрь, а остальным приказал внимательно смотреть на улицу. Попав внутрь, я увидел, как хорошо ребята запаслись: два станковых пулемета и ящики, полные пулеметных патронов, разбросанные по полу в торговом зале и на складах. При желании можно сорвать наступление или сдерживать врага много недель.

— Рядовой Стряхнин, «Черный Корпус», — представился я, протягивая руку. Главарь пожал её.

— Стрихнин? Это как яд?

— Нет, это от слова «стряхивать». Тут в ста метрах бункер, мне надо туда. Скажите, путь свободен?

Главарь почесал затылок, потом ушел на склад и через некоторое время вернулся с печеньем и сухарями. Достаточно небрежным жестом он протянул пакет мне. По лицу скользнула печально-напряженная улыбка.

— Я Владимир Айгерц, «Воины Рассвета». Дорога заблокирована, но мы можем поддержать огнем.

«Воины Рассвета» не носили формы и являлись полувоенной организацией. Не удивительно, что я счел их за простых республиканцев-горожан. Говорили, что они страдают некоторой неорганизованностью, но малые автономные группы куда эффективнее, чем полностью централизованная структура, если руководство ликвидируют. Я взглянул на дорогу и теперь отчетливо видел, что она перекрыта листовым железом, прибитым к бочкам и колючей проволокой. За этими баррикадами бегали и кричали люди. Бункер находился еще дальше.

— А канализации тут нигде нету?

— А ты мало наползался в канализации? — усмехнулся кто-то из бойцов.

Я растерялся.

Одиночные пули прилетели через улицу. Выпущены они были с той стороны. Маленькие свинцовые штучки впились в прилавок, откуда уже несколько часов назад какая-то очередь вышибла все потроха. Груды ДСП и фанеры маленьким крошевом повисли в воздухе. Я чихнул. Грянули ответные выстрелы. Лента метнулась в воздухе. От баррикад доносился звук скрежета пустых бочек.

Вдалеке уже горели административные и жилые кварталы. Город медленно погружался в хаос, на периферии еще сохранялся относительный порядок, а в центре царствовала анархия. Очевидно, волны насилия еще не дошли до этих районов в полную силу. Там же, где я находился, велись позиционные бои: марги не наступали, республиканцы оборонялись. Город всегда был наш, нам есть что защищать — в этом наша слабость.

Я просидел в укрытии до заката. Лишь когда солнце отбросило последние лучи из-за сгущающихся туч на западе, я выполз из магазина и пытался проползти вдоль заборчика, когда-то ограждающего от пешеходов зеленые насаждения. Миновав метров двадцать, я почувствовал, что заныла рука. Это неприятное ощущение в предплечье заставило вернуться, хотя вспомнить, где это я так ушиб руку, было невозможно. Вернувшись, я постарался найти в магазине что-нибудь для обезболивания, но нашел только бинты для животных разных видов и размеров.

Командир спал, его люди зорко вглядывались в противоположную сторону, ожидая провокаций и делая предупредительные и прицельные выстрелы по баррикадам. Фронт все приближался, марги переходили в наступление и их крики звучали куда явственнее.

Уже горела треть города. Складывалось впечатление, будто его специально поджигают, да, наверное, так оно и было. Вытравливая защищавшихся из укрытий, последователи Ряхинского и глобалистов вообще применяли гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Ветхий фонд, балки которого, в принципе, деревянные, горел. Пламя плясало по крышам зданий, перекидываясь на соседние строения и разгораясь там. Это Судный день.

Когда жар уже казался невыносимым, я неожиданно понял, что оставаться и дальше опасно. «Воины» постоянно охлаждали водой пулеметы, марги делали вылазки, стреляя наугад и все чаще попадая в наше укрытие. Ребята дали мне какой-то автомат, но он «сдох» на третьей очереди, пришлось выкинуть. Неизвестно, пал бункер или нет, неизвестно жива ли Ира и что станет со мной в дальнейшем, если красноярского отделения больше нет. Возвращаться в лагерь я не намерен, а перебираться в другие отделения не всегда безопасно. Это еще не считая того, что под таким видом глобалисты внедряли к нам всяких шпионов и агентов. Более того, нашим уничтожением занимались спецслужбы Новосибирской республики. Сами понимаете, на них давят глобалисты политическими, экономическими и всякими другими путями.

Во время еще одного такого боя я улизнул. В меня стреляли издалека марги, но я бежал, пригнувшись очень низко. На улице все еще было темно, поэтому спрятаться за бочками с мусором, потом в подъезде дома, затем за забором не составило труда. Так, перебегая от укрытия к укрытию, я приближался к бункеру. Посветлело на улице только когда кто-то выстрелил из гранатомета прямо в тот магазин, где укрывались бойцы. Среди них мог быть и я, если бы промедлил минут на десять. Но столько потерь за день для меня очень много — старался о плохом не думать.

Когда из-за домов показалась крыша бункера и вход в него, я не узнал этого места. Преображение затронуло саму архитектуру дворика. Мешки с песком, наваленные вокруг, люди из «Черного Корпуса» — человек двадцать пять, поваленные телефонные столбы и руины некогда жилых домов. Горели кое-какие технические постройки, но полноценного пламени нет — стихии тут негде разгулять. Бункер цел, вот что меня радовало. Быстрым шагом, почти бегом я приблизился к линии обороны. Не сразу меня узнали, даже взяли на мушку, а том появился один из техников, который крикнул бойцам, что я из группы «Сумерки». А так неизвестно, может, и расстреляли бы. Одним словом, целый день на волосок от смерти. Неприятно…

Два наших активиста провели меня к самой двери бункера и закрыли дверь за моей спиной. Внутри пусто. Вся жизнь бункера, которая всегда ощущалась пока я в нем находился, сегодня выплеснулась наружу, а внутри так же холодно, так же пусто, как было до пожара в городе. К тому же куда-то делся свет. Я ходил наощупь, пальцами находя стены и дорогу в темном коридоре. Откуда-то справа шел синеватый свет, но его недостаточно даже для того, чтобы осветить пол под ногами.

Впереди в стороне справа что-то упало, но не стоило возлагать надежд на то, что это мог сделать человек. Упасть могло что угодно и от ветра и оттого, что положили плохо. Насколько я заметил, на баррикадах Иры не было. Как мне не хотелось, чтобы она куда-нибудь отлучилась из города.

Ледяные пальцы нащупали включатель. Я щелкнул рубильником, появился непривычный свет. Комната проходная, совмещенная с коридором. Если бы я прошел еще полметра, то ударился бы коленями в столик. Кстати, на нем что-то лежало. Я подошел ближе. Это пять указов о повышении, все с подписями и печатями. Я — активист? Точно так же всех моих покойных товарищей кроме Салавата повышали на одно звание. Все активисты, а Кальман должен был стать боевиком. Никто кроме меня не дожил.

Я сложил вдвое бумаги и спрятал под свитер. Свитер на мне грязный, бумаги намокли, но не потеряли формы и цвета. В раздумьях я снова начал углубляться в коридорную тьму, но на этот раз я слышал голос. Он звал меня. Конечно, это была Ира. Кажется, она слышала, как я прошел в бункер, и наверняка видела, как я включил свет.

— Я знаю, это ты… — как будто сама себе говорила Вайдахова. — Так неторопливо ходишь только ты… Я в конференц-зале, скорее сюда, нам надо что-то обсудить…

Люстры в конференц-зале светили куда ярче, чем в проходной комнате. Это то самое место, где нас инструктировали по поводу Ряхинского. Мебель на этот раз расставлена должным образом, как в первый раз, когда я тут оказался. Ира, подперев руками лицо, и распустив волосы, сидела в кресле напротив входа в зал. Прискорбно было наблюдать за ней.

Моментально все изменилось. Нет больше ни мира, ни спокойствия. Я и пять человек стали детонаторами Судного дня. Мы сдетанировали эту волну распрей. В предвкушении победы цена значения не имеет. Если что-то должно было изменить меня, я мог снести такую жертву к алтарю победы. А что касалось нашего руководства, пославшего пятерых недоучек против взвода охранников и телохранителей, то обиды не было. В конце концов, я не на них тогда работал, а на свою собственную совесть, только для того, чтобы доказать себе, что меня учили не напрасно. Это морально!

— У меня осталось немного кваса… очень крепкого… почти хлебная водка. — Она помолчала немного. — Вот он, на столике (её рука указала на круглый стеклянный столик справа от входа).

— Спасибо… Я значит, теперь активист?

— Боевик… Активиста ты должен получить за то, что выполнил заказ, а боевика за то, что единственный уцелел в этой мясорубке.

— Интересно, а если еще чего приятного сделаю нашему руководству, меня еще повысят? Так я могу до генерала-стратега дослужиться, а потом и «Корпус» возглавить. Мне очень нравятся такие радужные перспективы, а тебе как? Не-е-е, вообще реально?

Она подняла на меня заплаканные глаза. Только сейчас я увидел настоящую Иру, лишенную маски командирства. Я видел слабое, переживающее за других существо, полное собственных страхов и желаний. Наверное, сколько я себя помню, видел её такой только однажды. Только в тот день она могла позволить себе быть собой.

— Я до боевика служила «Черному Корпусу» неполные десять лет, — заговорила она с цинизмом в голосе, — А ты только из лагеря вылез, а уже боевик! И пяти дней не прошло. То, что с тобой случилось — подарок небес и нечеловеческое везение. Думаю, есть над чем подумать…

На полу валялась гильза. Такое ощущение, что кто-то вынул пулю, высыпал порох, а саму гильзу бросил на пол. Я вгляделся в цилиндрик автоматного патрона, пытаясь разглядеть, как по медной поверхности разбегаются отражения. Вовремя поняв, чему это предвестник, я выхватил свой трофейный нож, резко повернулся и приставил к горлу человека, подкравшегося сзади настолько тихо, что я не слышал.

Рука высокого седого чиновника схватила мою так крепко, что я выронил нож. Он сделал это мягко, но уверенно, глядя мне в глаза, наверное, в самую душу. Он все видел, казалось, насквозь. Я помнил этот взгляд. Один раз уже довелось испытать такое. Но что делал этот человек в синем костюме тут, в бункере красноярского отделения «Черного Корпуса»? Ему самое место в Новосибирске! Да, черт возьми, он и был из Новосибирска. Это же сам Человек из Новосибирска. Кто бы мог подумать, что встречусь с ним лицом к лицу, да еще в центре города, охваченного народным восстанием.

— Дядя, прекрати! — крикнула на него Ира.

Человек отпустил мою руку.

Он посмотрел снова в мои глаза, отступил вправо на шаг и обратился к Ире, совершенно не глядя в мою сторону, так, как если бы меня тут нет. Для него, в принципе, меня тут и не было, такой он самоуверенный тип.

— Я рад, что уцелел хоть кто-то, если бы не он, все списали бы на тебя. Еще Центр обрадовался, когда пришла телефонограмма, что Ряхинского нет больше. Салават знал, что делал. Брату будет обидно, когда он узнает об этом.

Пытаясь несколько оправдаться, я обошел Михаила Никифоровича, занял место возле Иры. Послушав еще несколько пламенных и твердых слов чиновника, я отошел за стулом, вернулся и присел. Из нас троих только он продолжал стоять на месте, держа на весу свой синий дипломат. По его физиономии, иногда обращавшей на меня внимание, видно, что такое мое поведение не очень ему нравиться. К счастью, его воспитание и терпимость не подвели. Стоило закончить ему с вступлением, как я взял инициативу в свои руки.

— Я убил Ряхинского…

Повисла пауза. Михаил Никифорович вытаращил глаза и уставился на меня, будто видел перед собой одного из глобалистов. Непонятно, двинет он мне в ухо или поблагодарит, крепко пожав руку. Я продолжил:

— Ваш Салават забыл нацепить бленду на оптику. Её блики и выдали. Сперва начали стрелять по зданию, а потом убили. Там еще были войска глобалистов. Не знаю, как они туда попали. Наверное, перешли границу у реки Чулым чтобы незаметно обеспечивать безопасность Ряхинского. Они убили Аню и Доносова, а потом бросили гранату в подвал к Кальману и Саше. Я спровоцировал стрельбу между охранниками и войсками «Сайко-колы». Только так и спасся.

Трезвомыслие снова вернулось к Человеку из Новосибирска. Поверил он мне или нет — не важно, главное в том, что я сказал правду, хоть и приукрасил слегка. Ира положила свою руку на мою, покоящуюся на подлокотнике. Это хороший знак! Сейчас замолвит словечко перед своим родственничком.

— Дядя, он все правильно сделал…

— Центр видит в провале явный отпечаток предательства, — умело перевел тему чиновник. — Это мог сделать некий Артем Кальман. Я читал его дело. Ряхинский раньше носил фамилию Леви. Как вы думаете, то, что они одной национальности, могло сыграть в этом какую-то роль? В конце концов, они евреи, а иногда национальная привязанность сильнее долга или ответственности…

Такого стерпеть я точно не мог!

— Кальман мой друг. Общего с Ряхинским у него меньше, чем у жука с носорогом. Я не верю в это, а если меня попросят под страхом смерти свидетельствовать против покойного Кальмана, я откажусь. Кроме того, почему его убили? Если бы он был с ними, его не грохнули бы так, что обломки здания разлетелись!!!

— Дядя, жидомасонский заговор придумали немцы еще до введения режима совершенного времени, чтобы избавиться от ашкинази на территории Германии, а все страны переняли эту очень удобную всем легенду. Неужели ты веришь в эти сказки? Брось ты!

Сомнение чуть мелькнуло на его лице, а потом лицо стало снова холодным и вдумчивым. Чиновник приложил ладонь ко лбу или для того чтобы скрыть глаза от нас, или просто устал пребывать в своих темных и мрачных мыслях. «Мы победили» — подумал я, но снова ошибся, когда Человек их Новосибирска огласил окончательный приговор.

— Мы соберем комиссию, она выяснит причины такого провала…

Он прошел к стене комнаты, ловко лавируя между наставленными в беспорядке стульями, взял пальто и уже собирался уходить. Только в самый последний момент я вспомнил, что с моей судьбой еще ничего не ясно. Наверное, теперь она не в компетенции Иры, а в его. Я вскочил со своего кресла и быстро пошел к нему, один стул по ходу уронив. Он уже взял в руки дипломат и направился мне на встречу.

— Михаил Никифорович, а что со мной? Что мне делать дальше?

В тайне, конечно, я надеялся, что меня когда-нибудь за какие-нибудь невообразимые заслуги возьмут в Новосибирск, но не знал, что мечты исполняются так быстро. Однако, когда он пригласил меня ехать в столицу ближайшим паровозом по билету Салавата, я не испытал бури эмоций. Наверное, я просто зверски устал за последние дни.

Действительно, Мамедов должен был ехать в столицу, но он погиб, а билет не именной — может ехать кто угодно. На машине везти меня он не взялся, сказал, что у него дела в Томске, которые его надолго задержат. В общем, это мягкий отказ, насколько я понимал.

Не долго думая, он ушел коридорами, как и пришел, тихо. Остался только я и Ира. Мы молча сидели в конференц-зале, потом я направился в свою комнату. Когда-то это была наша комната, комната «сумеречников»: там стояли три двухъярусные кровати, над входом висела бумажка с надписью «Сумерки». Теперь комната безраздельно моя. Скинув грязную одежду, я прошел в душевую, из которой вылез только через час, когда окончательно стемнело. Надев запасной комплект одежды, рассчитывал прогуляться, посмотреть на горящий город. Хотелось слегка отдохнуть перед прогулкой, но так и уснул, не поднимаясь с кровати и не раздеваясь.

Мне снился Доносов. Он звал меня в темноту, откуда и взывал ко мне. Он обращался ко мне «камрад», как он обычно делал, говорил, что тут хорошо и все есть. Никогда мне не нравились призраки, особенно, если эти призраки приходили по ночам, во снах. Это очень неприятно, это напоминает тебе, что ты что-то для них не сделал: не спас, не помог, упустил.

По-моему, еще во сне я крикнул, а может уже наяву. Когда это произошло, сон как рукой сняло, глаза мои открылись. На моей нерасстеленной кровати возле меня сидела Ира и что-то говорила. Подавленный кошмаром, я не сразу разобрал слова, что срывались с её губ, а когда я начал разбирать, она смолкла.

В темноте мы смотрели друг на друга. Я был просто физически измотан дневными событиями и психологически снами. Она улыбалась. Этого оказалось достаточно, чтобы медленно ко мне возвращались прежние силы. Сейчас вроде и войны не было, и марги далеко, и глобалисты больше не угрожали миру. Я знал, все это вернется, лишь только завтра я открою глаза, но сейчас все это далеко и нестрашно. Я обнял её. Она обняла меня. И все пошло-поехало. Мы провели ночь вместе, а утром случилось то, что я предвидел.

Мой паровоз отходил от станции в полдень. Станция находилась на другом конце города, поэтому пришлось идти через родные просторы, потрясенные вчерашними событиями. Иры не было, когда я проснулся. Вообще-то, я тоже не хотел прощаться, но видеть её сегодня мне очень хотелось. Побродив немного по бункеру, я убедился, что вчерашняя внешняя охрана внутри укрытия, а самой Ирины нет. Кто-то на посту сказал, что она покинула бункер на рассвете. Понятия не имею, куда можно направиться в следующий день после погрома.

Собрав свои вещи и немного еды, хранившейся в запасниках, куда я теперь по званию имел допуск, отправился к выходу из убежища, а дальше предстояло идти по руинам, причиной которому был мой острый метательный нож, так удачно вчера брошенный в Ряхинского. Не прощаясь ни с кем, не оставляя записок или напутствий, я вышел через основной ход, как если бы выходил на пару минут покурить. Когда-нибудь я планировал вернуться, хотя теперь уезжать мне не хотелось.

Иногда ты смотришь на свою жизнь и думаешь, чего бы ты хотел в ней изменить. Долго вглядываешься, а потом после многих таких вглядываний приходишь к тому, что изменить-то надо только мелочи. Да, мелочи иногда бывают очень важны, но сегодня не тот случай. Глядя на свою жизнь, я видел перспективу, то, как я эту жизнь закончу. Это было дерево вариантов. Вот я умираю от попадания танкового снаряда в вагон паровоза, вот я торгую квасом к старости, вот я герой Новосибирской республики… Было много таких «вот». Самое обидное, что если я помогу себе стать одним из них, все остальные погибнут не родившись.

Когда я шел по городу, во мне боролись двое Олегов Стряхниных. Чем дальше я уходил от бункера, тем больше Олег-карьерист одолевал Олега-любовника Иры. Приходилось убеждать себя, что уходом ты делаешь ей лучше, что зная, что тебя ждет, будешь биться еще сильнее. Да, она прекрасна, да, она супер, но нет жизни без разочарований. Кем ты будешь, когда останешься здесь? Семьянином, забывшим о войне и качающим на руках малолетних детей? А как же наемник? Умрет? Во благо республики и во благо мира этого не должно произойти. Вытирая рукавом сопли, я шел дальше, стараясь не думать о прошлой ночи, как если бы её не было. С определенными жертвами я обязан примириться.

Встающее солнце осветило развалины. Дым, стелющийся над разрушенными стенами и крышами мешал разглядеть панораму города, хотя я знал, что от жилого фонда мало что осталось. Кое-где виднелись палатки, самодельные домики из-под продовольственных картонок, в которых кучковались люди, чаще с детьми или каким-то своим барахлом и утварью. Местами в сером дымном смраде вспыхивали огоньки — люди готовили еду, люди готовились жить дальше.

Выбирать дорогу среди развалин довольно тяжело. Иногда поставишь ногу на ровную плитку, а она поедет в сторону или начнет крошиться, лишь только на нее перенесешь центр тяжести. Все усугублялось тем, что в повисшем над городом смоге невозможно правильно выбрать направление. Да что направление, руку вытяни — невидно. Это еще ладно, с видимостью можно мириться, но мириться с удушающей гарью, забивающей тебе нос и рот, невозможно. Терпеть приходилось только потому, что другого пути к вокзалу не было, да, можно окружным путем, но для такого «крюка» я вышел из бункера слишком поздно.

Я закрыл нос рукавом свитера и пытался дышать через ткань. Немного помогло, но привкус копоти на зубах не проходил. Сами звуки как-то преломлялись. Я вспомнил канализацию, по которой шел вчера. Нет, тут звуки преломлялись по-другому: высокие звуки становились низкими, низкие — высокими. И в этой акустической чертовщине я должен бродить два часа, а если не успею на поезд или заблужусь — четыре с половиной.

Когда миновал старое укрепление «Воинов Рассвета», видел, как мародеры обирали трупы маргов и республиканцев. Каждый выживает как может, поэтому удивление или ненависть к падальщикам у меня никогда не появлялась. Руководствуясь благим мотивом, я кинул этим созданиям банку тушенки, они подобрали и скрылись. Когда они исчезли, я подошел к телу павшего человека и узнал в нем одного из солдат Владимира Айгерца. Хоронить не было времени, поэтому все, что я мог для него сделать, так это закрыть глаза, смотрящие высоко в небо в бесконечной задумчивости и сознании нашей вчерашней ошибки. К вечеру его съедят собаки, а может быть, люди, которые каннибализм могут себе позволить в нравственном и эстетическом плане.

Глаза заслезились от ядовитого воздуха или от горя, а ровно от того и другого одновременно. Что я сделал не так, что нарушил? Сама Ира сказала, что я все сделал правильно, так в чем была ошибка, кто ошибся? Опустившись на одно колено, я принялся заваливать тело мелкими камнями, разбросанными в изобилии по всему перекрестку. Это скотская обязанность — смотреть на последствия своих дел, особенно, если страдают те, кто ничего не знал, ничего не подозревал, ни в чем не виноват.

С другой стороны, я не должен позволять чувствам руководить мною. Это губительно как для личности, так и для моего тела. Однажды, дав волю эмоциям, я просто пропущу тот смертельный удар, который уготовлен для всех нас, для националистов, забывших националистами чего мы являемся, для солдат. Эмоции делают нас людьми, но в некоторых ситуациях они опасны, они опаснее пуль и гранат, потому что они — бомба, спрятанная у нас внутри. Никому не ведомо, отчего она детонирует.

Собрав волю в кулак, я бросил недоделанную работу и быстрым шагом направился туда, где должен был находиться вокзал. Трупами пусть занимаются погребальные службы, стервятники и каннибалы, а я займусь своим делом, которое я могу делать, как оказалось, очень хорошо.

Где-то в этом темно-сером тумане заплакала мать. Её голос подхватил ребенок, по-моему, грудной еще. Бывают моменты, когда я чувствую, что сердце мое становится равнодушным. Мне нет дела до этого мира со всеми его смешными и жалкими обитателями. Он принадлежит сильным, а всем в этом мире не поможешь. Нет, я не ожесточался, просто на все наплевать, просто тебе не нужно впрягаться в чужие дела и проблемы. Лишь стоит тебе помочь кому-нибудь, так весь район прибежит просить помощи. Нет среди нас старинных былинных пустоземельных богатырей Алёшей Поповичей, Илей Муромцев да Добрыней Никитичей. Они могли помочь всем, я не мог, и тем более, не мог себе позволить. Нет среди нас тех, кого трогает судьба брошенных и бездомных. Мы ведем войну, а строят те, кто воевать не умеет.

Прямо забрезжил свет. Это горели огни на железнодорожном полотне. Если я их вижу, значит, я или правее или левее платформы. Во всяком случае, надо дойти до огней, а потом уже искать платформу, ведь до прибытия паровоза оставалось не так уж и много времени. Видя, что происходит в городе, машинист не станет долго ждать. Тем более надо торопиться. Паровоз — один из немногих видов транспорта, который может привести меня в столицу. Нельзя упускать его.

Вдалеке, наверное, еще дальше, чем слышалось, уже звучали гудки приближающегося состава. Я побежал, небрежно прыгая с камня на камень, с плиты на плиту, запинаясь, но сохраняя равновесие. Чего мне не хватало, так это уверенности в том, что платформа близко!

Зацепившись ногой за какую-то проволоку, торчащую из земли, я упал. Упал неудачно: повредил руку и колено, а еще получил множественные ссадины и царапины, но они особой боли не причиняли. Упираясь в пыльные плиты бывшего дома, поднялся, поправил свитер и стряхнул пыль. По огням, интуитивно и еще черт знает как я нашел дорогу в черном тумане. Железнодорожное полотно было у меня под ногами, а справа темнела в смоге громада перрона, полного мусора, по нему прогуливались взад-вперед трое человек, и семнадцать человек сидело на скамейках.

Когда я взобрался на платформу, паровоз уже подошел к ней. Своей железной махиной он загородил от меня город, улицы и дома, все, что когда-то было Красноярском. Неизвестно, его будут восстанавливать или нет: большая часть домов разрушена или сожжена. Насколько я помнил, отец говорил, что до Великой войны город был в три раза больше. Там, где война разрушила районы, уже росли деревья, а плиты, захороненные под землей, выступали на поверхность, напоминая о трагедии. Что станет с моей малой Родиной? Неужели, земля Сайберии заберет его и скроет от глаз песком, почвой, лесами и болотами? А те сквоттеры, что сейчас суетились у своих палаток, перейдет на другое место, как настоящие кочевники. При самом неблагоприятном стечении обстоятельств город просто исчезнет, исчезнет этот перрон, на котором перестанут делать остановки, все исчезнет.

Марги этой ночью потрудились на славу! Даже истребители глобалистов не смогли бы так разбомбить мегаполис. Кто знает, сколько взрывчатки и гранат потратили марги на эти кирпичные и железобетонные конструкции, сколько они копили в подвалах динамита?

Я вошел в вагон последним, мысленно прощаясь с городом и бросая на руины последний взгляд. Печальное зрелище запечатлелось в моей памяти навсегда, сколько я не вспоминал еще недавно цветущий город. Да, я планировал вернуться, но надо отдохнуть от всего того, что пришлось пережить за последние два дня. Надо, чтобы воспоминания медленно угасали, стали блеклыми. Только так я смогу вернуться к Ире, только так я смогу вернуться в город. Раздался гудок паровоза, стук пробежал по составу, вагон за вагоном трогались с места. Меня провожал Красноярск огнями железнодорожных путей, светом отдаленных уцелевших башенок, криками людей и плачем родителей, похоронивших своих детей. Я стоял в тамбуре, а мимо глаз проносились поваленные столбы телефонной связи.

Глава 4. Пересадка

Добрый день, уважаемые дамы и господа, в эфире информационно-аналитическая служба второго национального канала «События» и её ведущая Оксана Коновалова. О последних событиях на этот час.

Покушение на Ряхинского. Вчера на городской площади Спасения в Красноярске был убит один из видных культурных деятелей и меценатов современной республики Федор Абрамович Ряхинский. Основной версией считается политическая деятельность Федора Абрамовича, не угодная официальным властям. Так же необходимо отметить тот факт, что Ряхинский пользовался большой популярностью среди «маргов», так в кулуарах Законодательной палаты называют контингент людей, возлагающий большие надежды на Объединение в будущем Новосибирской республики и Единого государства Земли.

По одной версии нож, а по другой — пуля снайпера прервала жизнь Ряхинского на десятой минуте выступления. В ходе боев между неизвестными боевиками и охраной были убиты трое охранников, пятеро неизвестных террористов и два человека, чью принадлежность к какой-нибудь организации подтвердить не удалось. У одного из них колотая проникающая рана в области живота. Остальные убиты огнестрельным оружием. Есть сведения, что жертвами паники стали пятилетняя девочка и три старушки, раздавленные на выходе с площади.

Убийство кандидата в депутаты Законодательной палаты спровоцировало массовые беспорядки в Красноярске. Есть сведения, что город серьезно пострадал во время столкновения между сторонниками и противниками Объединения, людские жертвы исчисляются десятками и сотнями, большая часть жилья, особенно центральных районов, не пригодны для жилья или сильно выгорели во время пожаров этой ночью.

На данный момент пять организаций взяли на себя ответственность за физическую ликвидацию Ряхинского. Подтвердить причастность какой-нибудь из них к убийству до сих пор невозможно, но есть предположения, что это дело рук активистов из хорошо законспирированной и боеспособной террористической организации «Лига Мстителей», в свое время издавшая большим тиражом список лиц, которые представляли угрозу республике. На седьмом месте в этом списке и был Федор Ряхинский.

Другие организации: «Черный Корпус», «Воины Рассвета», «Боевая группа 2203» и Армия Спасения Свободы — тоже подозреваются если не в причастности, то в сокрытии планов по уничтожению Ряхинского.

Управление по борьбе с терроризмом обеспокоено размахом, с которым боевые группы проводят свои операции. «Это просто немыслимо! Террористы чувствуют себя как дома!» — заявил Руслан Николаевич Ахматов, глава управления на внеочередном собрании в Здании Муниципалитета, куда в ближайшие часы должен прибыть Президент Новосибирской республики Сергей Валериевич Стогов. Мы следим за событиями.

Инцидент на границе. После прекращения полномасштабных боевых действий во времена Великой войны и подписания Нижневартовского мирного договора между Новосибирской республики и Единым государством Земли наблюдалось более двадцати эпизодов нарушения нашей границы силами глобалистов. Официальная Москва, доминархическая столица Восточной Европы, отказывается признавать эти факты, ссылаясь на пакт о ненападении 13 года и уверяя, что такого произойти не может в принципе. Президент Стогов разделяет уверенность Феликса МакКоунли, колониального администратора в Москве, но все же укрепляет границы. Еще одна из мер — дополнительный набор в пограничные войска, объявленный вчера.

Это стало необходимостью после столкновения пограничников с вооруженными силами корпорации «Сайко-кола». По предположениям разведки, три группы по пятнадцать человек выполняли какую-то задачу на нашей территории. Они были замечены при отступлении. Осталось непонятным, что эти люди делали в Новосибирской республике. Специалисты отрабатывают множество версий, в том числе и диверсию на энергетической станции под Томском.

Во время столкновения корпоративные бойцы понесли серьезные потери, о жертвах среди наших пограничных служб не сообщается.

Новая продовольственная программа. Сегодня, в девять часов утра, Президент Стогов и кабинет министров НСР подписали новую продовольственную программу, согласно которой распределение продуктов питания будет плановым и целевым. Это необходимо, чтобы снизить цены на продукты питания и прекратить многочисленные спекуляции на рынках страны.

В первую категорию войдут основные продукты: хлеб, картофель, морковь, капуста, мясо, рыба, лук и некоторые другие. Эти продукты нельзя ни продавать, ни покупать с рук. За нарушения этого постановления предусмотрены повышенные меры наказания вплоть до пяти лет лишения свободы с конфискацией имущества. Пожалуй, это единственное серьезное наказание за нарушения продовольственной программы, за продажу и покупку продуктов других категорий можно отделаться административным штрафом, зависящим от объемов продаж и видов вашего товара.

Вот как прокомментировал новую продовольственную программу министр сельского хозяйства Андрей Евдокимович Субботенко: «Тут не должно быть перегибов! Когда мы принимали прошлую продовольственную программу, были бреши, пользуясь которыми, инвалидам можно было скупать все дефицитные товары, а потом сплавлять их на рынки, где продажа уже не наказывалась. В новой программе этого не будет»!

Скептики все же утверждают, что такая программы в Законодательной палате не пройдет. Называются многие причины. На первом месте негуманный подход к расходованию ресурсов, на втором — нельзя учесть всех граждан, которым необходимо получать продукты. В первом случае, все, что будет касаться дефицита продуктов: неурожаи, порча, сырость на складах — перейдет в зону ответственности государства, то есть, правительство теперь будет нести ответственность за то, что не может нас накормить. Во втором — извечная демографическая проблема. В стране множество неучтенных граждан, которые во время последней переписи не смогли оставить о себе сведения, есть люди без прописки, без дома…

Множество вопросов вызвала программа и в народе. Например, чем теперь займутся фермеры, чей бизнес строился на продаже продуктов сельского хозяйства? Предлагалось перейти в подчинения государства, но заработная плата, хоть и стабильная, от урожая не зависящая, все же низкая. На жизнь не многим хватит.

Люди-зомби. Новости из-за рубежа. Мюнхенские ученые из Института прикладной биоэлектроники изобрели новый чип, который будет вживляться под кожу в области пятого позвонка. Эта электронная штучка, питающаяся от невроимпульсов спинного мозга, прейдет на смену устаревшим чипам серии «Digital Falcon» образца 2007 года, это третий год до введения режима совершенного времени и начала Великой войны. Более компактный, более эффективный, чип передает информацию о владельце на спутник, которых планируется запустить шесть уже к концу этого года.

Информация самая разнообразная: физиологические, соматические и иные процессы, более или менее затрагивающие деятельность спинного мозга. А главное, местоположение носителя, будет определяться уже в бортовом компьютере спутника.

Чипы будут вживляться только представителям нового поколения, замены чипов производиться не будет, так как это связано с риском для здоровья. Вместе с чипом к владельцу устройства прикрепляется индивидуальный номер (IDN), который вписан в единую информационную сеть. Введя в поисковый компьютер десятизначное число, можно выяснить, где находится искомый человек, чем он занят, получить все его персональные данные, включая медицинскую книжку. Более того, в 73 году совершенного времени планируется открыть доступ к поисковым компьютерам частным лицам. Заплатив определенную сумму, можно узнать, например, где и с кем проводит свое свободное время муж, болеет или прохлаждается где-нибудь ученик, где проживают старые знакомые.

Чиповая система не распространяется на представителей «золотого миллиарда», которые являются Мировым правительством и колониальной администрацией во всех уголках земного шара. Информация о них не доступна никому, кроме специальных служб, занятых обслуживанием «золотого населения».

Экологическая катастрофа! Вчера наконец-то решилась судьба «Курской Долины» — железных месторождений. После выработки железа на эту территорию претендовала кампания «Kurt Austen and sons», но по решению Верховного колониального суда земля перешла в ведомство при концерне «Ashteck» до тех пор, пока не будет разыгран тендер на постройку очистительных сооружений.

По непонятным причинам, видимо, после поступления директивы из Вашингтона, вопрос о тендере был закрыт, земля передана в Комитет Утилизации. В «Курской Долине» будет создана яма глубиной сто пятьдесят метров, куда свезут наиболее опасные токсичные отходы, производимые в районе Европы и Ближнего Востока.

Захоронение радиоактивных и токсичных отходов в этом районе входят в программу «Check&Clear», в соответствие с которой захоранивать отходы надо там, где население наиболее рассеяно. Во времена Великой войны основные битвы происходили именно в тех землях, поэтому коренного населения пустоземельцев там не осталось. Естественно, учитывая этот факт, решение было изложено перед Конгрессом Единого государства Земли, а затем реализовано на практике уже в пятидесятых годах совершенного времени. А «Курская Долина» — лишь печальное продолжение того, что мы имеем.

Шум колес действовал на меня успокаивающе. Мы ехали в купейном вагоне, три из четырех мест были заняты. Мне досталось верхнее правое от входа, но сейчас я расположился на нижнем правом месте, потому что оно было свободным. Собеседники сидели напротив.

Это были старушка и молодая девушка моих лет. Наверное, родственники или просто очень близкие люди. Они ухаживали друг за другом, готовили еду, общались на разные темы, когда я вошел. Стало быть, они ехали из Канска или Уяра, а может, просто из какой-нибудь деревни. Во всяком случае, приглядевшись, можно было найти какое-нибудь сходство между ними, но ведь если очень долго приглядываться, можно найти сходство у двух совершенно разных людей, не так ли?

На столик они постелили затейливую скатёрку, очевидно, собственной ручной работы, разложили немного еды, но видно было, что поездка в Новосибирск для них праздник, поэтому они и еды взяли столько, сколько считали роскошью. Я не хотел есть, я помнил, как мародеры и каннибалы пировали на руинах в городе, от этих картин к горлу подступали рвотные массы. Отвернувшись, я пытался избавиться от этих видений, но они все ровно меня не покидали. Это был бред, утренний бред.

Видимо, они поняли, что я ими не интересуюсь, поэтому сами предложили познакомиться. Я рассказал им правду, что тренировался в лагере, потом перешел в Красноярск, потом участвовал в уличных боях, а теперь еду к начальству. Правда, умолчал о том, что входил в группу ликвидации Ряхинского. Но это важная мелочь. Пораженные услышанным, они долгое время не особо со мной разговаривали. Естественно, я мог бы разыграть счастливого сына, едущего к отцу или матери после учебы, но лицемерить сил не было.

Про себя они рассказали мало, но мои наблюдения оказались верны. Света закончила школу, хотя была для школы довольно стара (обычно выпускники — молодежь на три-четыре года младше нее) и теперь ехала повидать столицу, культурные достояния пустоземельной культуры, а бабушка Степания просто транзитом едет дальше, в пограничный Барнаул, повидать сестру, которая болеет или корью или туберкулезом.

Пожалуй, еще часа полтора я с ними не разговаривал, просто смотрел на проносящиеся мимо окна поля и деревья, мирная деревенская жизнь, лишенная, насколько это возможно, ужасов войны и политических интрижек. Было в этом что-то эпохальное и вечное, как вечным бывает только право на свободу и жизнь. Это мы называем Родиной. Родина — комплексное понятие, которое нельзя просто свести к географическому пространству. Тут было все: культура, литература, отвага в битве Великой войны, древние пустоземельные эпосы об Иване-дураке, даже то, как все мы подносим ложку ко рту. И это нельзя соизмерить, потому что не с чем сравнивать. Я хотел бы не покидать родину, везде, где я бы не был, я просто был бы лишен большой своей части, все ровно, что без руки.

Марги думали по-другому, у них была довольно своеобразная позиция в отношении пользы Родине. Но марги заблуждались, массово заблуждались, как мы всегда уверены, что враги заблуждаются всегда! Там, где я ехал, были земли, живые цветущие земли, а не выжженные пустыни, оставшиеся после событий первого года совершенного времени.

Мне были известны, по крайней мере, две истории человечества, крайне противоположные, исключающие друг друга. Я отдавал предпочтение одной, но в рамках идеологии «Черного Корпуса» я должен был верить в истинность другой. Это не вызывало конфликта. По-моему, только у меня так получалось. Все остальные люди либо безгранично уверовали в «корпусовскую» историю, либо просто покинули организацию, предпочитая только один взгляд, а не историческую шизофрению в виде двух различных теорий. Ни одна из версий истории не была доказана полностью.

Первый вариант преподают в обычной тринадцатилетней школе. Сперва появилось человечество и жило себе, развиваясь: Египет, античность, средние века. Развития не было только в трех регионах мира: тут, в Пустоземелье, где слишком холодно для развития, Африке, где нет еды, да в Латинской Америке, где страны всегда находились под гнетом Соединенных Штатов. Индустриальный век закончился, когда была принята попытка начать экспансию на другие континенты. Во главе глобалистских процессов встали США и Единая Европы.

Шаг за шагом были объединены все страны мира, начались действия по подчинению Пустоземелия. Кочевые народы, извечно там обитавшие, не достигли должного технологического уровня, однако оказали серьезное сопротивление глобалистам. С походами Америки против Пустоземелия, появились первые пустоземельные государства, многие из которых пали под натиском врага.

Новосибирская республика берет свое начало как раз во времена Великой войны. Многое было утеряно, да и вообще кочевники не всегда хранили свою историю. У нас нет истории, поэтому многие названия городов, улиц и даже значения многих слов для меня и многих моих соплеменников непонятны.

Руководствуясь здравым смыслом, а так же неся потери, глобалисты остановили экспансию, когда три пустоземельных государства уже были на грани гибели, истощенные, они не могли вести войны. Очевидно, природных ресурсов на своей территории эти государства не имели, питаться было нечем. Введенное глобалистами продовольственное эмбарго заморило большую часть населения. Два государства пали до 60-го года, а мы держимся еще десять лет.

Для всего мира мы маленький экзотический анклав, окруженный со всех сторон Единым государством Земли, не желающий принять блага цивилизации, не желающий стать частью той силы, что управляет самой Эволюцией на планете, что определяет жизнь. Я много думал над историей, но так и не нашел в ней противоречий, хотя многие после того, как я вступил в «Черный Корпус», говорили, будто история сфабрикована только для того, чтобы мы не знали своих истинных корней.

Когда все цивилизованные государства объединились, начавшийся поход против диких народов вызвал введение режима совершенного времени. История была закончена, люди достигли высшего предела, максимально разумного положения дел на Земле. Что будет дальше — космос, звезды — не важно. На планете больше нечего делать, внутренняя колонизация выполнена.

Все мои родственники в третьем поколении были убиты во время Великой войны, поэтому некому помнить о том, что было раньше. Многие сошли с ума или согнаны в концентрационные лагеря глобалистов. А мы потомки кочевого народа без корней и без перспектив, если нас раздавит глобализаторская машина. Средства определяются целью, цель — желанием выжить.

По правде говоря, я не знал ни топонимики, ни лингвистики, но ведь новый «корпусовский» вариант истории мне не давал ответов на все вопросы. Другой вариант истории, услышанный впервые мною из уст Турова, известного как «Кобра», в тренировочном лагере, тоже был не очень оптимистичный. А еще новая история отличалась крайней гомофобией и полной путаницей.

Существовала биполярная система мира, где в полюсах фокусировались два основных государства: США и СССР, все остальные страны группировались вокруг одного из этих центров. По вооружению они были почти равны, по количеству армии, флота, сети спецслужб. То там, то здесь возникали конфликты, которые были лишь маленькими эпизодами в борьбе двух больших систем. Но вот у одной из стран возник хитрый план. Она придумала, как уничтожить своего конкурента.

Шли годы, мир менялся. Одна из систем объективно развалилась, а другая, применяя разные хитрые технологии, вторглась на её территорию и в первые же секунды развалила всю систему обороны. США добивала и уничтожала все то, что осталось от СССР, а позднее некой «России», посылала ракеты и самолеты взрывать города, убивать людей и превращать посевы в полыхающие огненные поля. Так потерялась во времени Россия. А Великая война, на самом деле, только время от вторжения американских сил на континент до полного развала соперничавшего с США государства.

Единицы, потерявшие дома, науку, искусство, оружие, бежали за уральский хребет, где смогли восстановить небольшие государства, способные сохранить независимость на какое-то время. И по этой бредовой сказке Россия — это мы, мы русские. Не имею понятия, кто придумал эту чертовщину, но в этом варианте были такие противоречия как:

1) Как глобалисты смогли напасть на наше государство, если у нас был ядерный паритет, Россия обладала запасом вооружений?

2) Если все это правда, то почему нам в школах рассказывают сказку о том, будто мы рождены пустоземельцами, а истинную историю утаивают? Неужели история переписана?

3) Куда делись страны, которые раньше теснились к нашему «сверхгосударству»? К врагам перебежали?

С пустоземельем все было куда проще, но это не означало, что «корпусная» версия — плод больного воображения. Очень даже наоборот, в этом что-то было, что-то привлекательное. На месте руководства «Черного Корпуса» я бы использовал эту легенду хотя бы для того, чтобы завлекать в организацию новых членов или… да для чего угодно! Перспективы сказки безграничны, особенно такой, какая мотивирует саму войну с глобализацией! Мотивация вообще делает нас сильными, но она не нужна фанатикам.

Если говорить на чистоту, я никогда не пытался найти правду. Правда — она всегда одна, поэтому её используют все, кому не лень, к ней обращаются тогда, когда врать уже не могут или их вранье нескладное. Народ любит сказки. Мы все в душе дети, поэтому запросто клюем на хорошенькую ложь, сдобренную свежими сенсационными фактами и многим другим.

Бегая по плацу, метая нож в Ряхинского, блуждая по канализационным коллекторам и сейчас, сидя в вагоне поезда, я борюсь не за Родину. Это самая страшная ошибка — бороться за Родину. Это делает тебя слабым в тот час, когда ты видишь гибель родины или её печальный закат. У меня опустились бы руки, когда я шел тогда по выжженному Красноярску. Нет, я борюсь за образ жизни, борьба моя хоть и фантомна большей частью — все же лучше, чем просто ждать и трястись от холода. Ложь тогда опасна, когда ты питаешься всю жизнь правдой, другой правды для тебя нет, правда опасна тогда, когда ты использовал ложь для своей цели, и она приносила плоды.

Паровоз промчался мимо деревни Самохино. Обычная деревня, напоминающая все деревни мира, а заодно являющаяся чем-то средним из всех деревень. Наверное, это просто усталость, но нахлынула на меня какая-то грусть, будто я что-то теряю. Не потерял, не потеряю в будущем… Теряю, сейчас теряю… Оно уходит капля за каплей, Шаг за шагом, с каждым движением я становлюсь другим человеком, хотя понятия не имею, как мне это удается. Щелкнуло, потом потянуло в спине, и деревня пропала передо мной, понесся лес.

Пришло другое видение. Другими уже глазами озирая родные земли, я понимал причину своей скорби. И цель следующего пути. Я буду взбираться по социальной лестнице до тех пор, пока не упаду или не заберусь на самый верх. Есть смысл бороться, но это борьба не только с врагом, это борьба за место под солнцем, потому что есть враг или нет — жизнь продолжается, продолжается её течение. Когда паровоз прибудет в Новосибирск, я расскажу сказку о том, как Салават умышленно запорол задание, а я единственный шел до конца. Все погибли, никто уже ничего не докажет, а мне это пойдет только на пользу. Более того, они согласились бы помочь мне такой ценой, если бы трупы разговаривали. Я расскажу о предательстве Кальмана, о том, как некачественно замаскировались Доносов и Аня, их нашли войска «Сайко-колы»!

Все будет так, потому что правда та, что выгодна. А мне выгодна правда только в таком виде. Наверное, тот час был решающим, который изменил для меня мир, изменил мою жизнь, а значит, изменил меня. В руке мерцал мой трофейный нож. Это обоюдоострый кинжал, сантиметров двадцать по длине лезвия, а по длине рукояти еще сантиметров десять. Ручка, сделанная из кости, была белой. Аккуратно вытравленный рисунок слепня на белой поверхности был сделан профессионально и изящно с двух сторон, почти одинаково. Немного найдется мастеров, потому что кости слоновой в Новосибирской республики больше нет. Только он и Ира — все, что у меня было. Вот за что надо бороться!

Грусть навалилась снова, но я боролся, я верил, что увижу её, верил, что встречу покой и уверенность, а сейчас должен быть сильным, должен знать, что другие люди чувствуют моменты, когда ты колеблешься, поэтому не связываются с тобой. Источник силы тяжело открыть, но открыв, еще тяжелее закопать.

И еще один важный момент. Я никогда не мог работать в одиночку. Надо набирать команду. Бойцы должны интуитивно чувствовать, кто лидер, а кто — нет. Они чувствуют, поэтому как мне показаться перед лицом руководства? Мне дадут людей, но будут ли они со мной работать и доверять мне? Я сам должен убедить себя что я — оружие. И если я этого не сделаю, перспектив для меня будет немного.

Почти весь оставшийся день я пребывал в глубокой задумчивости, смотря в окно на пробегающие сельские и ландшафтные мотивы. Мои соседи по купе меня не тревожили, разговаривали между собой в предвкушении праздника в виде поездки в Новосибирск. От наблюдения за их спокойной и радостной жизнью, я сам успокаивался, а когда ложились спать, думал о том, что вполне мог бы примириться с гражданской жизнью, если бы не было угрозы. А пока я на своем месте, а не на месте шофера или тракториста, поэтому на мне та самая ответственность, которую я так не любил.

Поев, забрался на верхнюю полку. Ночь была тихой. Я не спал несколько ночей полноценным сном, а теперь, расслабившись под мерный стук колес, я заснул глубоким спокойным забытием, мне даже приснился сон. Мое сознание в виде человека в робе с капюшоном летело над морем ртути, тянущимся до горизонта. Это пространство холодного серебряного стекла пружинило и колыхалось, когда фигура опускалась на его поверхность. Это первый сон за последние несколько лет. До этого снились одни кошмары, полные инфернальных ужасов и эсхатологических картин мира.

Когда я проснулся, почувствовал, что движения просто нет. Ну, иногда, конечно, бывает, что ты спишь, а шум колес так равномерен, что его не ощущаешь. Или, если ты спишь и видишь сон, будто ты бодрствуешь. Но сейчас был другой случай, совершенно другой. Движения действительно не было. Убрав с уха подушку, я получил возможность слышать. Было еще темно, но утро уже приближалось, я чувствовал это по озону в воздухе.

Вагон стоял посреди пустыни, насколько хватала взгляда, до горизонта тянулись пески. Говорили, что до глобализации и до самой Великой войны пустыни тут не было, были поля и реки, но мало ли что говорили обезумевшие старики! Так вот, моих попутчиков тоже не было. Изредка мимо окна проносились люди с факелами, крича что-то несуразное, иногда блики этих факелов бросали отсветы на фанерчатые стены купе и отражались от зеркала, повешенного на двери, искажались в затекшем стекле окна.

Что-то было неестественное в этой остановке. Понятия не имею, почему меня посетили эти мысли, может, привычка? Приподнявшись на локтях, я оперся в противоположную полку, на которой лежали мешки Светы, тихо, не создавая ни шороха, ни звука, свесил ноги и спустился, пытаясь как можно мягче опуститься на пол. Как меня учили в лагере, быстро надел ботинки и с огромной скоростью зашнуровал через все двадцать шесть дырочек.

В вагоне всегда было тихо, ведь он не был заполнен даже на половину. Сейчас же тут царил мрачный замогильный покой, какой бывает разве что в склепах. Даже мухи спали. Конечно, во время непродолжительных остановок, например, простукивание колес или осмотр рельс, бывают какие-то технологические шумы, проводимые стенами и полом, но ведь и их тоже не было! В тихой спешке я надел свитер, который снял на ночь, прикрепил к лодыжке ножны с моим красивым холодным оружием. Тихо, все было подозрительно тихо… Вряд ли кто-нибудь мне поможет разобраться. Приходилось работать одному, чего я никогда не любил делать.