А я всего лишь меняю воду в аквариуме. Чук — золотая рыбка с красными плавниками — наблюдает за мной из стакана. И словно становится еще тише с появлением отца. Из приоткрытой двери доносится плач мамы. Он снова ее избил. Мама строго-настрого запретила мне выходить, когда он такой, когда крушит все. «Папа — несчастный человек, Валенька. И потому делает и нас такими. Однажды он станет другим». Словно она ребенок, а не я. Не верю в чудеса, добро не для таких, как мы с ней: если бы Бог или супергерои существовали, они точно помогли. Своих деток я никогда и пальцем не трону.

— И что же ты, девулька, тут делаешь? Опять с рыбой возишься?

Мне очень страшно, и не только за себя. Руки мокрые и скользкие: стакан с Чуком, который я прячу за спиной, чтобы он не издевался еще больше, вдруг падает и разбивается.

— Паршивец! — отец подлетает вмиг, хватает меня за шею, как кота за шкирку, и приподнимает, — смотри, что ты наделал. Весь дом провонял этой тварью. С меня хватит!

Он отшвыривает меня сильно, прямо об стену головой. В ушах звенит от удара, другие звуки исчезли. И под этот звон я смотрю, как отец яростно молотит ногой по полу — топчет Чука. «Нет, не трогай!» Я бросаюсь на него, хочу повалить и бить, убить, так же как он мою рыбку. Но он сильнее, я всего лишь 9-летний мальчик: он прижимает меня к полу ногой и душит, причитая «как проклятая девка». Чувствую, внутри что-то хрустит, наверное, ребра. Слезы льются из глаз — от страха, боли и потери. Хватаю ртом воздух, но не могу вдохнуть. Он давит все сильнее и сильнее, в глазах уже пляшут красные точки. И тут словно в замедленной съемке в комнату влетает мама и прыгает на него. Я освобожден и быстро, как только могу, заползаю под кровать. Первое, что я вижу — лицо мамочки, исчезает и появляется, снова и снова. И с каждым разом все больше и больше крови.

— Поднимайся, тварь, и давай, иди в комнату!

Она с трудом встает и уходит. Отец заглядывает под кровать и, схватив меня за ногу, вытаскивает. Я плачу.

— Садись, — указывает он на кровать.

Я беспрекословно выполняю требование. Стараюсь не смотреть на пятно на полу — все, что осталось от Чука. Отец задумчиво шагает вдоль моей рыбьей стены — нескольких полок с огромными аквариумами. Медленно, с чувством он распевает любимую портовую песню:

«Три, шесть, семь, восемь, распустила девка косы,

Поснимала всю одежду и глядит-глядит с надеждой,

Что же сделает за дозу?»

И внезапно начинает крушить стену. Мокрые осколки брызгают мне в лицо. Пол усеян остальными питомцами — Грин, Желтохвостик, Пик и Март, Роуз бьют хвостами и беззвучно открывают пасти. Я реву, глядя, как он расправляется с ними. Отец в ярости от моих слез:

— За что, скажи, за что мне достались ты и твоя мать? Я заперт здесь с вами, словно в клетке, и окружен бабами. Балластом же тянете ко дну. Хватит рыдать, как проклятая девка, от этого писка башка раскалывается. Тебе надо было родиться девкой, — он застывает, внезапно озаренный какой-то догадкой, — а может ты и есть девчонка? Давай посмотрим, что там у тебя, — я сопротивляюсь, но он стаскивает штаны с трусами одним разом, — о, ну скажу так, гордиться особо нечем, эту писюльку даже мужской не назовешь. Ошибка природы.

Он отходит к моему столу, а я лежу, не в силах пошевелиться от стыда и страха, даже подсмотреть, что он там делает не могу себя заставить, только слышу, как отец открывает ящик за ящиком и что-то ищет:

— А ошибки природы надо исправлять, — пьяно хохочет он, шагая ко мне. В его руках поблескивают садовые ножницы. В следующий миг я теряю сознание от боли.

***

Папа

Их было трое, и они звали меня «папа». Папа, не отец. Трое чудесных деток. Юлю — белокурую кудряшку с эмалированным ведерком я заприметил на детской площадке. Четыре годика, а уже такая смышленая и очень добрая, она сразу поняла, что дяде надо помочь найти собачку. Ромочка — трехлетний егоза с родимым пятном на шее купился на сахарную вату и обещание сказки. А Дима — самый старший и недоверчивый — долго не соглашался запускать воздушного змея. С ним пришлось повозиться, его единственного я усыпил хлороформом.

Мы с ними отлично жили до тех пор, пока этот поганец Дима не исчез. Не знаю, как уж он все прознал. Думаю, увидел на годовщину сюжет об их похищении. Этого я не мог учесть. Зачем поминать прошлое через десять лет? В назидание современным родителям, которые во время этой передачи на работе или не смотрят ТВ?

Роме и Юле грустно без третьего, но они, по-моему, стали ближе, влюблены друг в друга. Я в этом уверен. Почему тогда не сбежали? Что они планируют? От ангелочков, которыми я их узнал, практически ничего не осталось. Перестаю их понимать, всему виной переходный возраст. Огрызаются, смотрят исподлобья, хлопают дверьми, требуют прогулок не только в условные часы вечером. Раздражают меня, злят. А я не хочу на них злиться, но иногда хочется схватить и отшлепать.

Нет! Я никогда не уподоблюсь этому ублюдку, своему отцу. Накажу иначе. Не для того я, правда, несколько лет переоборудовал подвал, но что поделать. Рыбок запущу в мини-океанариумы позже, когда эти влюбленные голубки осознают свое поведение. Посидят друг напротив друга, без возможности общаться. Послушают, как протяжно и ритмично разбиваются о бетон капли воды. Вроде, была такая средневековая пытка. Потом спасибо еще скажут мне, что не на темечко.

***

Рома

Я вижу ее. Чувствую ее страх. Но не слышу, как она кричит. Мы оторваны здесь от всего мира, друг от друга. Чем же она провинилась? И я ничего не могу сделать, но буду биться до последнего. Я люблю ее. Хорошо, что она знает. Я шепчу беззвучно, по слогам: «я люб-лю те-бя, я люб-лю тебя, я люб-лю тебя».

Мы научились читать по губам. Это все, что он нам здесь оставил. Хотя нет, не так, это не заслуга, это его недосмотр. Если бы он знал абсолютно все способы обездвижить нас, обезвредить наши эмоции, лишить нас способности мыслить, способности сопротивляться, он обязательно воспользовался бы каждым из них. А так нам удавалось его обманывать. Хотя из всех — самый большой лжец он.

Меня зовут Рома. А ее — Юля. Ей четырнадцать лет. Мне тринадцать.

С нами был еще один. Где он теперь и как мог не вернуться за нами? Да ладно, что уж там, как он мог не вернуться за ней. Она же ему так нравилась. Мы даже подрались!

Не время об этом думать, но попахивает Шекспиром. И умерли они… Интересно сколько им было лет, вроде тоже подростками были?

Он перекрыл воду. Как я узнал? Я вижу ее, забравшуюся с ногами на железную лавку. Она расслабилась, перестала вжиматься в бетонную стену. Да, и сейчас веселого мало, но все же передышка. Передышка от паники. Не могу смотреть, как она плачет. И она перестала. Не плачет больше. Юля очень храбрая, за это мне и понравилась.

А Папа не терпел, когда она упрямилась. «Девочка, ты де-воч-ка!» — кричал он, выводил из комнаты, никогда не забывая про замок, чтобы мы не могли ей помочь. В такие моменты я молился, стоя на коленках перед маленьким окном.

Папа не особо верующий и нас не приучил, однако однажды я заметил в его библиотеке Библию, и он разрешил ее взять. Из книги выпал листок с рукописной молитвой. И пусть об излечении от алкоголизма, я читал ее, других не знал, а сам придумать не мог.

Мне казалось, Верховный разум (в обличии Бога) уж точно в курсе, что не особо-то мы тут все верующие, а значит он не внемлет моим словам. Ну, или я окажусь в хвосте очереди безбожников, которые в момент отчаяния вдруг решили, что Бог есть и помогает всем, в том числе и заблудшим. А между тем население планеты растет и количество верующих тоже. А значит, до нас, до неверных, ему, времени добраться не хватит.

Я очень много рассуждаю. Папа это любит и поощряет. Мы с ним долго гуляем по горам, идем, наслаждаемся природой, он рассказывает обо всем, что мы видим, задает вопросы. Если я мыслю по-умному, а не глупо, то в следующая прогулка — в город. И я выбираю любое место. Из тех, которые он одобрил. Их много, список на три листа. Я был в десяти из них. Юля — в трёх. Дима, наш брат, — в шести. По статистике я самый умный. Но не самый хитрый, раз из дома убежал Дима.

Мы все трое очень любим Папу. Он единственный наш родитель, остальные от нас отказались. Однажды он собрал нас за столом, сказал, что мы уже взрослые и разумные, и раскрыл, что мы детдомовцы, спасенные от Системы. После этого-то все и пошло наперекосяк. Не скажи он нам этой тайны, Дима бы остался. И Папа бы нас не наказал.

Каждый раз как он спускается, я повторяю, что не знаю, где старший брат (Диме скоро — шестнадцать, а мне — четырнадцать). Но он мне не верит. А на Юлю даже не смотрит. Убираясь у нее, отворачивается и старается изо всех сил не обращать внимания на мольбы. Я вижу его перекошенное лицо. И если в первые дни его корежило от сочувствия, то теперь (два месяца спустя) каждый мускул сводит злобой. Есть еще что-то, там в глубине его глаз, плещется темное. И я думаю: этот человек — не наш Папа. Фактически так и есть, я ж не дурак. Но тут иное — вдруг это двойник Папы со скверным характером? И я воображаю, что в южной части дома, где тоже есть подвал, двойник запер Папу, держит его там и не выпускает. В такие моменты ярость и жажда отомстить поднимает меня, не дает упасть в вязкое, сырое уныние. А потом лже-Папа входит, улыбается и я узнаю его. И понимаю, что в доме, кроме нас троих больше никого нет.

Юля танцует. Я попросил ее танцевать, чтобы оставаться в тонусе. Не известно, сколько еще мы тут проторчим, возможно Папа крепко обозлился. И к тому же кроме поддержания мышц, танцы поднимают ей настроение. Танцы — занятие из прошлой жизни. Я разделил жизнь на два периода — на -до подвала- и на -в подвале-. Привычная активность позволяет нам забывать… позволяет Юле забывать, что жизнь стала другой.

Я любуюсь ей. Моя первая любовь, любовь навсегда. И, поверьте, мы не в том положении, чтобы я романтично заявил, что она моя любовь до гроба. Я не выпущу таких мыслей в космос из своего мозга. Хотя, наверное, то, что я думаю об этом в таком ракурсе уже запустило эту мысль в космос. Надеюсь, Космос будет к нам с ней справедливее, чем Папа. Мы всего лишь подростки. И почти даже невинные… если не считать того сладкого поцелуя, случившегося около шести месяцев назад. Не могу о нем забыть.

Я все время отвлекаюсь, хотя и смотрю на нее, восторгаясь и впитывая в губку своей памяти каждый жест, каждый взмах, каждый ее вздох. Это единственное время, когда мы слышим друг друга, не слыша друг друга в прямом смысле.

Папа включает нам музыку, в одно и то же время, я знаю, потому что над входом висят часы. Иногда он включает нам аудиокниги, обычно на ночь. А песни — они абсолютно разные, один раз был даже Мерлин Мэнсон, и только тогда она не танцевала. Я подумал, что это психологическая пытка, искусное введение в состояние паники. Юля сидела на лавке, сжавшись в комок и раскачивалась. Так наш Папа отметил месяц нашего пребывания взаперти в подвале. А потом принес нам мороженного, по два шарика. Наши любимые вкусы: мне — грецкий орех и ваниль, Юльке — шоколадное и клубничное. И улыбнулся. Когда он ушел, мы были воодушевлены. Мы подумали, что все изменится…

Она кружится и взмахивает руками, как крыльями. Как птица. Увы, несвободная птица, взаперти, в клетке. Но, несмотря на это обстоятельство, в танце она потрясающе хороша. Моя любимая пташка. Понимаешь ли ты, как я, что нам никогда не улететь из этой тюрьмы?

***

Юлька

Когда я изредка выхожу в больничный коридор, все эти люди так смотрят. Пристально. У некоторых глаза на мокром месте, но и они воодушевлены, словно случилось пришествие Христа. А мое чудо пока висит на волоске между жизнью и смертью.

Сжимаю Юлькину руку и надеюсь почувствовать движение в ответ. Моя палата в другом крыле, хоть я и умолял врачей разрешить оставаться у нее на ночь. Каждое утро после сдачи анализов я бегу по лабиринтам этажей и отделений, перепрыгивая через несколько ступенек сразу. Я засыпаю и просыпаюсь со страхом, что Папа (не знаю, как его еще называть) вернется за своей девочкой. Заберет и спрячет так надежно, что всем полицейским страны ее не найти.

Больничный психолог обеспокоен этими страхами, все вокруг уверяют меня, что Валентин Самрыкин (только после освобождения я узнал его имя) не такой, не будет нападать, не тот психотип, он испугался и спрятался, мы ему не нужны, не интересны. Мне, как маленькому, разъясняют, что его интересует только полное подчинение и поэтому он не вернется. От нас много проблем: мы не те безмолвные ангелочки, какими он нас забрал. А кто за нами вернется? Кто?

Сегодня Юлины родители еще не приходили. Меня это радует, потому что, когда они тут, я становлюсь чужаком, посторонним. А ведь я ее родственник: разве годы вместе не делают нас родными?

«Зови нас тетя и дядя», — ласковым, участливым тоном объявила мне при первой встрече белокурая невысокая женщина с красными глазами и насморком. Я подумал, что у нее аллергия и поспешил закрыть окно, за которым цвел тополь. Но потом в палату ворвался огромного роста широкоплечий мужчина с громадным плюшевым медведем в руках, и лицо его тоже было красным, на этом красном цвете отлично были видны дорожки слез. И я оставил окно открытым.

Тетя Нина и Николай Петрович хотят знать о нашей жизни буквально все. Но почему-то не верят, что Папа не причинял нам боль. «Никогда. Физическую никогда», — настаиваю я, а они смотрят на меня с сожалением, качают головами и отворачиваются, а плечи их содрогаются, когда они смотрят в окно.

Они почему-то уверены, что знают куда больше о нашем доме, чем я. В эти моменты я почти ненавижу их и хочу ранить сильнее, увидеть еще больше боли в их глазах. Крикнуть: «Почему вы дочку не искали? Чем таким важным занимались? Когда смирились с тем, что ее нет?» Но смотрю на Юлю и останавливаюсь: они провели с ней слишком мало времени, мне повезло больше.

Она не хотела бы, чтобы я обижал ее маму с папой. И не может их защитить от моего гнева, потому что лежит в коме. Мозг ее в очень плохом состоянии. Врачи не говорят всей правды, только по их глазам я понимаю, что она обречена. И я должен смириться, принять наше расставание. А потом помочь смириться ее родителям. Они потеряют ее во второй раз. Теперь уже навсегда.

Дверь палаты осторожно приоткрывается. Сначала обзор мне загораживает огромный букет хризантем в шуршащем полиэтилене. А потом я вижу его — Диму. Он отводит взгляд, разворачивается и исчезает. Роняет цветы и маленькие лепесточки разлетаются по кафелю. Дверь остается открытой, нарушено первое правило из пяти, которые я завел для себя в новом мире — закрывать дверь. И последствия наступают сразу — вспышки и щелчки камер.

Я закрываю голову и лицо руками крест-накрест и бегу за братом. Что бы ни было между нами, родство не разрушить. За спиной раздается недовольное кудахтанье уборщицы, она верещит и погоняет журналистов, выгоняет их с этажа. Не удивлюсь, если шваброй. Хоть и сухонькая, и совсем старая, но бабуля-одуванчик дает фору всему медицинскому персоналу, когда дело касается противных охотников за сенсацией. За что-то она сильно их не любит. Или любит нас.

На лестничной клетке я перегибаюсь через перила и кричу вниз: «Стой, придурок, ты же к ней пришел. Я выйду из палаты, если хочешь!» Звуки торопливых шагов затихают — он услышал. У палаты я подбираю букет и сажусь на одно из пластиковых кресел. Дима молча забирает цветы и заходит к Юле, закрывает дверь.

На соседнюю сидушку со вздохом усталости мостится старушка-уборщица. Снимает жёлтые перчатки и растирает запястья. Я, как завороженный, смотрю на её кожу — волнистую гармошку, усеянную пигментными пятнами.

«Нет, не будет, — вдруг произносит она, — грустно и несправедливо, но до моего возраста не доживёт твоя Юлька». Вмиг вскакиваю с места, возмущённый нависаю над женщиной, хочу закричать, но под взглядом оседаю. Ума моего не хватит, всё объяснить, как надо, но в глубине этих глаз целая вселенная. И я просто вдруг знаю, что она не врет. И становится так тоскливо.

«Поплачь, Рома, не стесняйся. Бабуля Марта никому не расскажет», — она нежно гладит меня по волосам, перебирает пряди, и боль усмиряется, становится легче. «Откуда вы знаете, как меня зовут?» — единственный вопрос, который имеет значение. «Я знаю всё, мальчик. Это не первая моя больница». Старушка встает и медленно исчезает за поворотом коридора. Но через секунду показывается обратно и добавляет, улыбаясь: «Имя написано на бейджике». И еле слышно добавляет: «с Юлькой тебе местами не поменяться», заходит за угол и больше не возвращается.

Конечно, она права. Но сейчас я думаю только об одном и эти мысли не выкинуть. Жить должна Юля, а я — умереть. Отдать ей свои годы. По мне не будут плакать — мама погибла и больше никого нет. Лучшее, что случится потом — родители Юльки усыновят меня. Но разве смогут они смотреть без обиды. Пусть даже в тайне. Но в их глазах навсегда застынет обвинительный укор — как же ты мог, почему не спас.

Даже если взвесить нашу ценность для мира — Юлька лучше, когда-нибудь она родит маленького человечка, который может научную революцию устроит. А я обычный парень, от меня толку ноль. Сердце разрывается, я утираю слезы и жду, когда Димка наконец уйдет от нее. Я же хочу ей помочь! Господи, если ты есть… сделай так, чтобы в будущем люди смогли распоряжаться своей жизнью и помогать тем, кого любят!

Сгустились сумерки. Стою у панорамного окна на пролете между этажами и смотрю на небо, прижавшись лбом к прохладному стеклу. Звезд совсем не видно, слишком много света от машин, фонарей, неоновых мигающих вывесок. Даже огромная полная луна в этом, чужом, мире не так ярка. Рядом с папиным домом рос вековой дуб, забираясь на могучие ветви которого, бывало, мы вчетвером ночами разглядывали мириады созвездий. И были так счастливы, мечтая о покорении неизведанных галактик. Юлькино время пришло, она первая из нас отправится в этот удивительный путь.

Сегодня врачи разрешили мне остаться подольше. Но я вышел из палаты, там страшно и одиноко, там ее родители плачут, зарыв лица в больничные простыни. Казалось, что если отвести глаза от монитора со скачущей линией, то она обязательно распрямится. Если я хоть раз моргну, Юлька…

Я моргнул.

Бабуля Марта

___________________________________

Сегодня в списке на пару имён больше обычного. Значит, стоит поторопиться. Взбиваю попышнее седые волосы, достаю очки из очечника и открываю потрёпанную тетрадочку с лимонами на обложке.

На очереди Томми — очень храбрый восьмилетний мальчик с грустными запавшими глазами. Он так много плакал, что пришлось появиться раньше срока. Вот что шутник сказал при первой нашей встрече: «От меня отказывается сердце, представляешь, бабуля Марта? А другое не хочет приходить». Я положила ладонь парнишке на плечо и забрала всю боль. «А можно не сейчас? Хочу попрощаться с мамочкой». Я кивнула и осторожно прикрыла дверь, чтобы не разбудить женщину в кресле, она так устала.

Сегодня захожу в палату Томми в тот момент, когда линия на мониторе сердечного ритма распрямляется навсегда. Малыш стоит за содрогающейся спиной матери и внимательно разглядывает пятно на полу через прозрачные ладошки. «Смотри, бабуля, я теперь Каспер. Круто!» Улыбаясь, протягиваю ему руку и увожу за собой

Я никого не убеждаю. Бабуля Марта приходит лишь за теми, кто больше не в силах страдать духом и телом, за теми, кто видит в ней избавление. Иногда люди спрашивают: «Что Там?» Детки реже: для них начинается увлекательное путешествие в сказочный мир. Юные герои понимают, кто я, но совершенно не боятся и проникаются доверием к сухонькой старушке-одуванчику в розовой кофточке и юбке в фиалках. У взрослых же слишком много сожалений и привязанностей, им всегда нужен ещё один шанс успеть. Я шепчу: «Хороший мой, Там счастье». И приоткрываю завесу тайны…

Когда впятером весёлой компанией мы покидаем больницу, уже зарождается новый день. Лучи восходящего солнца золотят кроны деревьев. Щёлкаю пальцами и улицу наполняет божественное, дивное творение Баха, «Мелодия на струне Соль», лавина безмятежности. Прохожие на миг замирают, чувствуют нечто мистическое в дуновении ветра. А мы, взявшись за руки, постепенно растворяемся в пробуждающемся городе…

***

В моей работе только одна несправедливость — невозможно осчастливить и уходящих, и остающихся. Живым никогда не раскроется секрет небытия. Им суждено оплакивать и безответно посылать в небо вопросы «почему» и «где ты теперь».

Жестоко? Жестоко. Но страх смерти вписан в ДНК, а бабуля Марта вовсе не генетик, чтобы копаться в цепочках и молекулах. Я, бабуля Марта — сама Смерть… в мире живых. А вот по ту сторону, в другой реальности, в Шестом Измерении, — положительный, почётный член общества, среднеарифметическое между свахой, психологом и повитухой, и приношу радость. Бабуля Марта умеет соединять сердца.

Жизнь — непрестанный круговорот энергии. Дожившие до глубокой старости угасают во сне и снова рождаются. Правило не изменить — человек должен познать всё. Поэтому ушедшие слишком рано попадают в нашу реальность. И проводят свой век точно на шоколадной фабрике Вилли Вонка: сладко и без горечи, боли, страдания, без одиночества — здесь счастлив каждый.

Когда в мире живых умирает младенец, в Шестом Измерении раздаются радостные вскрики молодых родителей. Смахивая слёзы умиления, они принимают из рук бабули Марты конверт с крохой. Сбитый грузовиком подросток через пару минут после смерти гоняет мяч со сверстниками по искристому росой полю. Погибшая до рождения внука женщина скрипит калиткой и спешит к домику с разноцветной черепицей и ухоженными клумбами. Из открытых окон слышен смех её внучат и скворчание сковородки. А девушка, что умерла, ощущая в груди всепоглощающее желание любить, встречает Его. И чувство, объединившее молодых навеки, любовь, коснувшаяся их сердец, разукрашивает вечно-голубое небо Шестого Измерения сливовыми всполохами.

Ушедшие из мира живых лишаются всех воспоминаний и получают новую память — чемоданчик здоровья, смеха, нежности и улыбок, пузырьков шампанского, уютных вечеров у камина, сладких поцелуев, «спасибо» и «я люблю тебя», мандаринов под ёлкой, путешествий — чего там только не бывает. Простовато конечно: сценаристы Измерения не горазды на неожиданные повороты. Но, оказалось, достаточно, чтобы быть счастливым…

Томми бегает по лужайке с воздушным змеем, когда подходит его очередь. Подзываю его и прошу закрыть глаза. «Бабуля Марта, мне страшно». Крепко-крепко сжимаю маленькую детскую ладошечку и чувствую, как мальчик постепенно забывает. Вынимаю один эпизод, грустный, а взамен кладу весёлый, счастливый. Больше нет пьяного отца, который бил ремнём, а однажды выгнал в тонкой пижамке на мороз. И старшеклассников, что отбирали деньги, прятали сменку и рвали учебники. Нет тоскливой мысли, что он никогда-никогда не увидит мамочку. И её горьких слёз. И прямой зелёной линии. Нет осознания, что он умер. В Шестом, счастливейшем, Измерении малыша будут очень любить.

Иногда я возвращаюсь в мир живых. И смотрю на тех, кто только что потерял близких. Их злость так сильна, ярость сокрушительна, боль невыносима. Хочется хоть толи́ку забрать. Нарушить все правила и ответить наконец на вопрос «что Там?» без увиливаний. Но не поверят же. Скажут: «Совсем, старуха, ты из ума выжила. А как же духи и рай, где наши мёртвые только и ждут нас, чтобы встретиться и обняться?».

Живые — такие эгоисты… а говорят, что любят…

Шелкопряд

____________________________

Элис

Моё тридцатитрехлетнее существование закончится и обретёт смысл сегодня.

Меня зовут Элис. Мой диагноз — клиническая депрессия. Я застыла в намагниченном месте и силу притяжения не осилить. Время и пространство вокруг неизменны. Лишь новые морщины и отмершие клетки мозга. Никаких перспектив. Любовь причиняет боль, а утраты невыносимы и неотвратимы. И так до старости — эта мысль угнетает больше всего. Я не добьюсь ничего, кроме государственной урны для праха, положенной всем.

Психолог предлагал выбираться из плохого настроения, представляя прекрасное будущее через десять лет. А я не могу. Хорошее уже не случится и это пугает: у меня нет сил завершить жизнь. Драная трусиха, ненавижу себя больше и больше день ото дня. А окружающие думают, что я просто бешусь от безделья. «Вот в наше время», — твердят старики. «Тебе нужен драйв. Запишись на фитнес или сходи в бар и перепихнись с незнакомцем». Но у меня отсутствует потребность в чем-либо — ведь ничего из этого не имеет в конечном счете смысла. Солнце погаснет в любом случае.

О проекте «Шелкопряд» рассказал психиатр. Чего он хотел добиться? Возможно, Грета — его близкая знакомая. Или проект — идеальное решение чумы двадцать второго века, депрессии.

Грета — пятидесятисемилетний высохший кожаный мешок с костями на последней стадии рака — смотрит с презрением. Ей противна мысль, что ее чистый разум продолжит жить в моем гнилом теле. Будто она не в курсе, что каждую клетку моей испорченной болезнью души выскоблят, выведут навсегда. Не останется ровным счетом ничего — полное обнуление памяти, навыков.

Проект «Шелкопряд» — двойная эвтаназия, возможность принести пользу. Когда комиссия по этике уладит бумажные проволочки, умрет моя душа и Гретино тело. Обоюдная помощь — я дам ей жизнь, она обеспечит мою семью, заплатив за тело.

Подготовка длительна: полгода я учу свое тело Грете. Читаю дневники, которые ту обязали вести; общаюсь с ее родными, занимаюсь тем, что нравится женщине; смотрю личные видео. Терабайты памяти — такую насыщенную жизнь я с радостью прожила бы. Но я исчезну сегодня.

«Перед смертью, Элис, вам дадут карт-бланш на все, что вы хотели, но не сделали за жизнь. Из-за страха, лени, апатии, отсутствия денег. Время изменить решение и отказаться от самоубийства заканчивается сегодня в полдень».

Каждое слово администратора — маленькой, сухопарой старушки в розовой, раздражающей кофте — я знаю наизусть. Ее возмущенный взгляд пронзает, становится обидно, внутри закипает злость: такое поведение сотрудников центра недопустимо. Я делаю хорошее дело, могла же просто прыгнуть под поезд — и ни одного целого органа на благо медицины!

Отворачиваюсь и смотрю в окно — приятно исчезать в такой солнечный день, лазурное безоблачное небо слепит глаза, от ярких лучей слезятся глаза. Моя жизнь обретет смысл в смерти. Словно в подтверждении мыслей за спиной раздается голос администраторши: «Ваша душа обретет смысл после смерти». Хочу поправить ее — не душа, а тело, но слышу стук закрываемой двери.

Минутная стрелка сдвигается на одно деление — четыре минуты до обмена. Специалист «Шелкопряда» прикрепляет датчики мне к запястьям и к вискам. Протягивает капсулу — таблетку забвения. Она сработает в момент выхода из программы дополненной реальности, и я умру. Напротив сидит Грета, и провода от датчиков на ее теле ползут к датчикам на моем. Пока я буду путешествовать, ее сознание загрузится в меня.

«Готовы?»

Киваю и уплываю…

Где я? Ощущаю опустошение от боли, мышцы пылают. Пелена рассеивается, и я вижу врачей и медсестер. Пот льется на веки. И тут пространство разрывает детский плач. А меня — бомба счастья.

«Держи, мамочка, малютку».

Она так прекрасна, моя дочь. Ухватывает меня за палец, крепко-крепко. Шепчу — «никому тебя не отдам». Но глаза закрываются, и сверток забирают. Благодать наполняет меня. Вот чего не хватало, вот в чем смысл жизни — стать продолжением чего-то большего, чем ты сам. Показать мир, полный чудес, красоты и радости своей маленькой копии. Научить этого человечка радоваться каждой секунде…

С трудом разлепляю веки и вижу улыбающуюся Грету. Не сразу, но до меня доходит — это мой последний миг. А я больше не хочу умирать, но губы не шевелятся, словно слиплись.

Что-то отвлекает внимание, розовое пятно, оно расплывается за спинами медиков.

«Спасибо», — шепчет Грета. И я исчезаю навсегда.

***

Шестое измерение

Ощущение словно под дых ударили. Воспоминание о новорожденной доченьке тянет назад, руки помнят родную тяжесть свертка.

Открыв глаза, вижу над собой не больничный потолок, а голубое небо с идеальными пушистыми облачками. И сухонькую старушку — ту самую из клиники, в розовой кофточке, нависающую надо мной. Она протягивает ладонь, помогает подняться с земли и начинает болтать, ведя за собой. Но я не вслушиваюсь: никак не могу осознать, где нахожусь. Все вокруг так нереалистично, цвета слишком яркие, звуки звонкие. В голове словно ветер свистит, мешает сосредоточиться. Странно, не думала, что программы дополненной реальности сбоят.

Верчу головой по сторонам. Что это за место? Земля устлана мягким ковром изумрудного газона. В десятках метрах от нас в воздухе что-то блестит. Сфокусировавшись различаю прозрачную сферу, стенки которой лениво искрятся на солнышке. Внутри нее нет травы, лишь прекраснейшие розовые кусты, которые я только видела в жизни. Сочные бутоны полностью раскрыты, лепестки сочатся нектаром. И кажется, что ветерок даже доносит до моего носа их очаровательный аромат. Тревога в сердце отступает.

А старуха надоедливо зудит и зудит, мешая мне наслаждаться, возможно, последней иллюминацией в жизни. Меня накрывает беспокойство — зачем она тут? С трудом разбираю что-то про какое-то измерение и вслушиваюсь. Она заметно приободряется и речь приобретает слегка официальный характер, словно написана для рекламного проспекта:

«Память не растворяется в воздухе со смертью тела. Да и как, если ее вместилище — душа? Остается и плохое, и хорошее. Но Шестое измерение, пристанище умерших, — мир молочных рек и пряничных берегов, выражаясь терминами живых. И стало оно таким не сразу! Не найди мы решение для хранения негатива, не избежали бы проблем обычных людей: войн, зависти, насилия, неравенства, голода.

Как родниковая вода очищается сквозь слои грунта, так и грязь жизни оседает на тончайших нейронных мембранах Чистильщиц Шестого измерения. По-простому, служеницы фильтруют память новичков, только-только пришедших из мира живых. Они — сосуд, в котором остается негативная энергия.

Служить доверяют только женщинам. Природой им — восприимчивым и слабым — заложен большой запас выдержки и развитая интуиция. Они улавливают даже микроскопические частицы плохого. И потому производят чистейший концентрат счастья, без примеси грусти, без всполохов неожиданного беспокойства и ощущения пустоты.

Из концентрата раскатываются пластины радости, а их разрезают на сотни маленьких кусочков и перемешивают с еще не использованными. Так каждому новому гражданину Измерения достается уникальный памятный сценарий из счастливых моментов остальных пришедших. И потому наше общество такое сплоченное: основа существования — коллективная память».

Мы на полпути к сфере. И теперь среди цветов я замечаю девушек. Их лица искажены горем. Но несмотря на это они гуляют среди роз. Странное место, я пытаюсь отогнать морок. А женщина рядом продолжает свой рассказ:

«Быть Чистильщицей — честь, высшая форма признания, возможность почувствовать ценность своего существования уже после смерти. И ее удостаиваются только те женщины, чьи души нуждаются в исцелении. Но до исцеления они должны искупить самый большой грех — предательство себя. Все Чистильщицы здесь — самоубийцы. И сегодня ты станешь одной из них, Элис.

Я обещаю, наступит момент, и ты почувствуешь желание и силу стать счастливой. Но только когда достигнешь горизонта, предела своих страданий. И в тот момент поймешь, как жестока была, забирая у себя жизнь. Ведь земные страдания, которые привели тебя сюда, — капля… одна маленькая капля из океана болезненных воспоминаний, что тебе предстоит пропустить через себя до освобождения».

Она останавливается и смотрит на меня. И вдруг приходит понимание, что это не сон. Может быть я больше не жива, но в моей истории еще не поставлена точка. В глазах старухи сожаление. Она же предупреждала, отговаривала.

Внезапно женщины внутри сферы все, как одна, замирают, переглядываются, некоторые закрывают лицо ладонями и дрожат от рыданий. Ничего не понимаю, оборачиваюсь на старуху, но та молча указывает пальцем «мол, смотри, сейчас будет». И не обманывает.

Бестравный черный грунт начинает шевелиться, переливаться словно ртуть. Появляются зеленые проталины. А почва островками воспаряет ввысь. И тут я различаю, что маленькие частицы, которые я приняла за землю, на самом деле пчелы. И вот уже девушки стоят на таком же зеленом газоне. А пчелы роятся вокруг них, подлетая, жалят. Налетают по несколько, облепляют все тело, доводят до судорог и обмороков. Заканчивая с одной «жертвой» нападают на следующую.

«Ой, извини, Элис, я не представилась. Бабуля Марта», — старуха протягивает мне сухую ладонь.

«Что происходит?» — я отворачиваюсь от сферы, не в силах наблюдать за человеческими мучениями.

«Это ритуал: пчелы оставляют весь яд — плохие воспоминания — этим женщинам. А затем опыляют те прекрасные розы, из нектара которых мы творим пластины счастья. Не бойся, укусы не болезненны… привыкнуть нельзя только к горю, что они несут».

Ирина

_______________

Женщина, сидящая напротив, погружена в свою боль. И не помнит меня. А я там была, всегда приезжаю одной из первых. Но потерпевшие редко замечают, им не понять, чем морщинистая, с виду немощная пенсионерка сможет помочь. Я и не протестую, не тороплю: все потом приходят ко мне за ответами и советами, кто раньше, кто позже.

Женщину зовут Ирина. Мы сидим в столовой больницы у огромного панорамного окна. Идет дождь, осенний, октябрьский, промозглый, внизу бегут люди с недовольными лицами. А вот лицо Ирины ничего не выражает, она медленно вертит пальцами кружку даже не отпитого, уже остывшего кофе. И на надписи «жизнь прекрасна» — дани отделению психотерапии — на секунду останавливается, всматривается в буквы, пытается сложить их в смысл, но не может. Для нее всё изменилось навсегда — бывают такие точки в жизни, которые можно пережить, но забыть никак.

Еще недавно счастливая мать и свекровь, ожидающая второго внука, теперь она — лишь оболочка человека. Иринина жизнь прекратилась в шестьдесят два года со смертью в ДТП сына и беременной невестки. Она и существует лишь потому, что старшая внучка лежит в коме. Но я-то знаю, вижу, что ее сердце черно, обуглилось и не забьется, как раньше.

Вдруг женщина замирает, дергается от вспышки памяти и начинает говорить:

— Когда врачи… скорая приехала… они не могли ничего сделать, подобраться, понимаете? — она объясняет мне, хочет показать события картинкой, — я так и сидела там на заднем сидении, держала головку Ксюши… и гладила ее волосики… мягкие такие… а спасатели… слишком долго ехали.

Ирина выдыхает, отворачивается к окну и плачет тихо. Нервничает: не привыкла жаловаться и страдать. Но с болью, которую она носит внутри, ничего не поделать — только выплакать. Надо ей объяснить, что слезы — не стыдно.

— А Юрик запретил себе помогать, жив был еще. Спасибо ему, избавил меня от выбора. «Держи Ксюху, мама, чтобы не шевелилась!» И я пела — убаюкивала внученькину боль, а рядом умирал сын. Улыбался мальчишески мне в зеркало заднего вида, пока глаза не потухли. А я все равно, через силу, не отводила взгляд. Не правильно же: родная мать и не глядит? А сейчас только фотография на памятнике, такая же мертвая, как и они, родненькие. И не снятся мне, не приходят. Ко всем приходят — сколько историй знакомые рассказывали. А ко мне нет! Словно в обиде, словно злятся на меня. А я просто хочу попрощаться.

Тут выдержка покидает мою собеседницу. Она всхлипывает громко, захлебывается воздухом и долго откашливается. Глядит с мольбой, как побитый щенок, и снова плачет. Конечно же я соглашусь: сейчас ей нужна любая поддержка. Но прошло уже три месяца, и я знаю ее историю наизусть.

Семья ехала на дачу. Случилась авария. И кусок арматуры, один на двоих, проткнул ее сына и внучку. Ирина видела, как умер сын. Невестка скончалась мгновенно, внучку она спасла. Мне жаль женщину, но падение в кроличью нору — в бесконечную, плавящую трясину депрессии — надо остановить. Хватит поощрять страдание, как предыдущий специалист. Хватит! Пора применить мою методу.

***

— Ирина, — я мягко кладу ладонь поверх ее, — послушайте внимательно: то, что я скажу, очень важно.

Но она не слышит, она снова в той машине, застряла там со дня аварии. И каждую секунду горит виной и «что если?» в своем личном аду. Ад — это человеческие мысли, и не более. Я знаю точно. И моя задача сейчас — изменить ее мысли.

— Ирина, вы верите, что душа сына будет еще раз жить?

Она замолкает, думает и, стараясь не глядеть на меня, отвечает:

— Я читала книги, которые вы посоветовали. И разозлилась, разгромила квартиру, выкинула эти никчемные труды никчемных писак. И стыдно сейчас, но я на всех ресурсах написала негативные отзывы, столько грязи вылила. Они же не вернут мне сына, не исправят его жуткую смерть, и внука неродившегося не вернут, и доченьку-невестку тоже. Разве произошедшее справедливо?! — ее глаза темнеют от ярости. Сколько таких глаз я видела, не сосчитать.

— Нет, никто не заслуживает такого конца. Где они? Или их уже нет? — я резко меняю тему, задаю больной вопрос, бью под дых бестактностью. И даже самые убежденные атеисты в моменты боли меняют убеждения. А Ирина, к слову, не из таких, она верит, в церковь ходит, свечки жжет за упокой. До таких, которые говорят с дрожащим пламенем, легче достучаться.

— Они вернутся! — кричит она, разрывая чувствами тишину столовой, — безгрешные души заслуживают второй шанс! — женщина роняет голову на стол, обхватывает макушку руками и громко, уже никого не стесняясь, рыдает.

А стесняться и некого: все такие, со своей болью и историей.

— Ирина, послушайте, это очень важно. Ваши родные есть, пусть и не помнят вас, но у них все хорошо.

Она медленно поднимает лицо, смотрит пристально, и в зрачках яркими всполохами пробуждается надежда. Ирина вдруг замечает мои пронзительные глаза и мудрые, покрытые пигментными пятнами ладони, ухоженные, взбитые попышнее седые волосы. И проникается ко мне доверием — неведомым доселе ни к кому, а уж тем более к бабуле в веселой розовой кофточке. И все же логичность, знания о мироустройстве берут свое:

— Вы не знаете наверняка!

— Знаю! — заявляю мягко, но авторитетно, улыбаюсь ей и вновь резко меняю тему. — Вспомните сына, какой он?

Ее веки подрагивают, руки не находят места, теребят салфетку. Пытается, по правде пытается увидеть Юру другим, но пока не может. А «потом» и не понадобится.

Мне в очередной раз становится слишком горько от того, кто я. Если бы только показать им всем истину! Но, к сожалению, ничего не изменится: люди не желают слышать то, что я могу поведать. Потому приходится потихонечку, так чтобы не сломать.

Но иногда хочется наплевать на протоколы и законы и закричать в лицо: «Глупцы, услышьте! Мне виднее. Я знаю, что будет, было и есть. Я — Смерть — забочусь, чтобы вашим родным было сейчас хорошо. Но только вы в силах — сделать хорошо и потом». Мир мертвых или наоборот более живых и счастливых — Шестое Измерение — не миновать никому. Встречи со мной не миновать никому.

Ирина плачет, зажмурившись:

— И не пускали к искореженной машине. Говорили — «внучке ты нужна». Думали, от такого зрелища в обморок упаду. Но я все равно видела Юрика. Тело посерело, души лишившись. Арматуру вытащили уже и на месте сердца дыра зияла в рваной ране. И никто, представляете, Марта, — обращается она ко мне, — никто не додумался ему глаза закрыть. Вот таким помню… и не прогнать этот морок из мыслей. И днем, и ночью во сне вижу — немигающий, внимательный взгляд. И я боюсь, что всегда буду помнить. И ем себя поедом в страхе однажды забыть.

— Печально и лирично! Но что же от вашего сына остался только труп с дыркой в грудине? — я намерено жестка. — Ничего другого в голову и не приходит? Например, первый его крик младенчиком, или день, когда невесту привел знакомиться? А может тихие вечера на кухне за чаем, двойки и вызовы в школу за разбитые стекла, поступление в Академию морского флота? Или как вы ему про бабочек рассказывали? А в дверь ночью барабанил, а когда полусонная вы его впустили, схватил в охапку и закружил, напевая: «Мама, ты теперь бабушка! А я отец»?

Ирина погружается в теплые потоки памяти, скользит от события к событию и улыбается. Вина и горе замыливаются в череде счастливых дней. Ещё чуть-чуть и я перейду к следующему пункту. Но пару минут пусть пребывает в счастливом неведении.

— Откуда я столько про вас знаю? Удивились же, не прячьте глаза.

Женщина неловко ворочается на стуле, не в силах осознать с чем, точнее с кем столкнулась. Ее аура горит фиолетовым и красным — невежеством и злостью. Ирина собирается вскочить и убежать, спрятаться. Но буквально миг — протягиваю руку и пальцами заправляю ей за ухо выбившиеся из пучка волосы — и она оседает. Изумрудная аура спокойствия наполняет ее.

— Но как… я не знаю, как помнить только хорошее.

Перегибаюсь через столешницу и доверительно шепчу:

— Открою маленький секрет: души перерождаются. И хоть в миг смерти сценарий следующей жизни ещё не написан, но всем будущим людям уготовано счастливейшее воплощение. А потом в их судьбу начинают вносить коррективы. И не в хорошую сторону.

— Кто вносит?! — в ее голосе столько негодования.

***

— В последние три месяца, если говорить о ваших умерших — вами. Каждым грустным воспоминанием стираете из их ещё не случившейся жизни счастливые дни. У людей есть выражение: все родом из детства. Что означает: плохое из детства преследует нас всю жизнь. И тому есть объяснение:

Каждая ваша слеза тоски сейчас — это слеза души в новой жизни. Ярость, злость, гнев, грусть, боль — чем дольше вы не отпускаете любимых, тем больше они будут страдать. И наоборот, чем больше светлого и доброго вы о них помните, тем больше счастья записывается в их следующую жизнь. Проще не бывает: с годами человек становится счастливее, но боль, испытанная в детстве, оставляет рубцы на всю жизнь.

Удивление на ее лице сменяется ужасом. Она принимает наш разговор как должное — так люди привыкли смотреть сны: динамика выше и неожиданнее, эмоции реальны. Но в какой-то миг, на секунду, понимаешь, что это нереально. Вот и Ирина внезапно поняла, что спит. И расслабилась. На миг. А потом очнулась. И уже успела подумать «а что, если?».

Она поняла мои слова вижу поняла. Резко сразу без лишних мыслительных движений. И она любящая до безумия своих ушедших родных и больше всего на свете не важно на каком этом или том прошлом идти будущем хочет им счастья. Любовь же не меняется не становится какой-то другой. Как волнуются за тех, кого просто нет рядом — сердце болит одинаково вернётся или нет, все равно. Химические процессы организма одинаковы.

А я продолжаю:

Все слезы, боль, негатив записываются. И отпечатываются в следующей жизни. Вы люди страдальцы сами минусуете счастье — живёте болью и прошлым. А радость приходит в следующую жизнь только тогда, когда начинаете забывать.

— Так что же мне делать? — она глядит пристально, пытаясь предугадать мой ответ, пытаясь увидеть разгадку раньше меня самой.

— Перестаньте винить. Не за что. Там, в палате, лежит ваша внучка. Она ни в чем не виновата. Да, Господь выбрал ее. И сами того не желая, вы хотите иногда…

— Не хочу! Не хочу! Не хочу… — она срывается с места и быстро бежит к дверям, ведущим в отделение. А затем разворачивается и кричит, — А они, — разводит руки, — они все живы: тупые, мелочные, склочные, никчёмные. А он… он — нет. Знаете, каким он был? — долго не может подобрать слова, наконец выдыхает лишь одно, — замечательным. И да я такая, — ей страшно, но уже не остановиться, — я хочу, чтобы он жил, а они умерли. Любой. Любой. Любой. Да хоть она… Тем более она. Что вы там заявили? — теперь она нападает: перед ней враг, — Что надо хорошее помнить. Да как можно-то?! Если она тут перед глазами и никогда теперь не забыть.

***

Ирина возвышается надо мной с занесённой то ли для удара, то ли для защиты рукой. Правда на ее стороне. На их стороне. Я смотрю на людей в зале, они — такие же: боль разрешает им быть злыми и приоритетно правыми. Иногда мне хочется сжечь все дотла. И себя тоже. Стать смертной и умереть, сдохнуть. Будь это возможно, один только шанс — … но не сейчас… не сейчас, Марта.

— Так пусть таким и останется! Навсегда. Душа вечна. Душа не умирает. Но может страдать. И в ваших, Ирина, силах, сократить эту боль. Хватит.

Я встаю рядом и мягко обнимаю женщину, глажу ее по спине, забираю напряжение. И она обмякает и перестает бороться со мной. Принимает свою ношу. Выбирается из той машины и шаг за шагом уходит, не поворачиваясь. Я глажу ее по голове, и Ирина вдруг яркими картинками вспоминает счастливую жизнь своего сына. И улыбается, и плачет, слезы просто катятся по щекам, слезы прощения. Она прощает себя, и других, и Бога, который так блаженен на иконах в церкви, и другого — неизвестного, без лица и формы — который глубоко в душе. Она прощает саму Жизнь.

Не прощаясь со мной — да и как — она вдруг неловко поднимает голову со стола. Заснула? Странно — так хорошо спала, как давно уже не могла, и на душе почему-то спокойно. Она ищет глазами часы над входом и недоуменно вглядывается в стрелки, словно снова не умеет считать время, как в детстве.

Переводит взгляд на стол — тетрадь с торчащей ручкой лежит все там же, где ее пять минут назад оставила Елизавета Андреевна — психиатр с тридцатилетним стажем. Ту вызвали срочно на сестринский пост к телефону… неужели пять минут всего прошло?

Ирина чувствует, что словно невидимой силой ее тянет уйти… уйти до возвращения врача, в помощи которой она больше не нуждается. На душе и в мозгах просветлело, прояснилось, как после долгих ливней и туманных дней. Она на миг закрывает глаза, силится поймать образы, тени сна-полудремы. И кажется, что сам Бог напутствовал помогать. А потом ушел, растворился в дымке горизонта. Ирина утирает слезы печали и улыбается: Бог уходил не один, а рука об руку с ее детьми — сыном и дочей-невесткой с новорожденной внучкой.

Ирина знает, что однажды снова поверит. Снова придет в церковь и заговорит со святыми. Обратится к тем, кого уже нет. Когда? Ответить слишком сложно и больно. Да и есть ей пока с кем говорить, кому помогать и отдавать свою любовь.

Женщина осторожно отворяет дверь палаты, садится на стул рядом с кроватью старшей, выжившей, внучки и сжимает ее слабую пока ладонь. «Все наладится?» — шепчет Ирина. «Все наладится» — отвечает ей бабуля Марта, все ещё сидящая за тем же столом в столовой больницы у огромного панорамного окна.

Сказки о страхах

Птица Смерти

_______________________________________

Ангина попахивает крылом Птицы смерти.

Так говаривала моя бабка Еи. Бывало на томный закат выйдет посмотреть. Встанет на крыльце, смотрит вдаль. И в глазах ее — чернота, тьма непроглядная — от боли ли иль оттого, что солнце село и темно стало. Я никогда не спрашивала. Да и она сама избегала таких разговоров, молчунья-ведунунья была. А по деревне иначе как «ведьма» не кликали.

Кроме нее никого у меня не было. И о том, что уготовано мне, узнала от бабки Еи. Она-то все обо мне знала, а я — лишь фразу, загадочную и манящую семипечатной тайной, — ангина попахивает крылом Птицы смерти.

***

Была ночь. Из сна я вышла резко, словно ударили. В темноте различила силуэт бабки. Та наклонилась и прижала палец к моим губам. Жестом приказала следовать за ней. Мы вышли из дому, затем со двора, бабка Еи плотно затворила калитку, словно мы уходили надолго.

Медленно ступая, она шла вперёд, не оглядываясь на меня, не отвечая на вопросы. Наконец мы вышли из деревни и теперь двигались в сторону гор. Коснувшись проливни рисового поля, мои ступни в домашних мягких туфлях сразу промокли. Обогнав бабку Еи, я преградила ей путь. Внутри разгоралось недовольство: с раннего утра мне снова обрабатывать рис, иначе нам с ней было не прожить. А боги словно гневались, уничтожали урожай, насылая и дождь, и засухи, и насекомых. Потому приходилось работать на износ. И я злилась. Но Еи выдержала мой взгляд и двинулась дальше. Мне ничего не оставалось, как последовать за ней.

Подъем в гору был для нее сложен, Еи постоянно цеплялась за меня, опиралась словно на клюку. Ее дыхание стало тяжёлым, несколько раз она оседала на камень, жестом прося передышку.

На вершину мы ступили с первым лучом рассвета. Огромное, живое солнце растекалось по долине, вбирая в себя серость сумерек. Я залюбовалась на миг, чувствуя, как душа волнуется от того, что узрела таинство рождения нового дня. Порыв ветра распушил мне волосы. Я раскинула руки, словно крылья. И увидев вдали парящего сокола, вдруг пожалела о своей несвободе.

За спиной раздалось покашливание. Я обернулась к бабке Еи. Сначала мне показалось, что ее лицо горит в заре. Но потом поняла, ей нехорошо. Бросилась к ней, успела подхватить и осторожно положить на землю.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.