Бесплатный фрагмент - Сопротивление материала

Часть первая. Сон

Глава 1.Парк

Её разбудил дождь.

Он стучал по жестяному подоконнику, монотонно шумел в кронах каштанов и в траве под ними. Было ещё темно и слишком рано для машин и для птиц, поэтому неравномерный перестук и шелест вместе казались словами и дыханием кого-то большого и доброго, кто рассказывает долгую и ничем не примечательную повесть. «Как моя жизнь», — подумала Саша.

Она полежала, прислушиваясь к дождю и надеясь, что ещё заснёт. Часы показывали три с минутами, но уже было понятно, что это тщетная надежда и надо вставать. Однако дождь за открытым окном продолжал свой нескончаемый монолог, и отчего-то было жалко нарушать его. Казалось, если она пойдёт варить кофе, то пропустит что-то интересное, важное, что-то такое, о чём ей необходимо знать. Какую-то сладкую тайну…

Однако тёплый кот, спавший рядом, привалясь к её боку, почувствовал, что она уже не спит. Он всегда безошибочно узнавал об этом, и притворяться было бесполезно: может, изменялся ритм дыхания или пульс, но только стоило ей проснуться, как он возникал перед её лицом и, глядя в упор невидимыми круглыми глазами, издавал свой вопросительный муррр?

Саша перевернулась на другой бок — кот тут же перелез по ней на другую сторону и снова занял позицию у самого лица, щекоча усами. Прикоснулся к её щеке лапой с тщательно спрятанными коготками: муррр? Она вздохнула и села в кровати, щёлкнула выключателем. Торшер осветил комнату с полуразобранным раскрытым чемоданом в углу — они с Ларкой вечером вернулись из Питера, где гостили у матери. На работу только через четыре дня, а до школы так и вообще целая неделя, и можно не сомневаться: Ларка проспит почти до обеда. Теперь, дома, ей незачем просыпаться ни свет ни заря, потому что жизнь здесь не сулит никаких открытий.

Саша встала и направилась на кухню.

Поставила на плиту кофе, выдавила в миску из пакетика кошачий паштет — Фёдор всё это время тёрся о её ноги, выгибал спину, поднимаясь на цыпочки и громко тарахтя. Пока варился кофе, сполоснула оставшиеся с вечера чашки, заглянула в холодильник. Констатировала, что придётся прогуляться на базар и в магазин — впрочем, это было ясно и так, учитывая их почти трёхнедельное отсутствие.

Потом она долго, неспешно пила кофе в постели, глядя в медленно светлеющее окно, перебирая в памяти, как фотоснимки, впечатления поездки. Дождь кончился. Книга, которую она собиралась почитать, лежала раскрытая рядом, вверх обложкой. Вернулся с кухни наевшийся Федька, запрыгнул на кровать, посидел, сыто облизываясь, и заснул, свернувшись клубочком у Саши на коленях и не переставая блаженно вибрировать: соскучился. Пока их не было, за ним присматривала Лида, как её дразнили соседи — кошачья мамка, которая в своё время и сосватала им славного котика. Несмотря на это, Лиду Федька высокомерно терпел, всячески демонстрируя ей своё кошачье презрение.

Наконец совсем рассвело. Ларка, не просыпаясь, прошлёпала босыми ногами в туалет и обратно, рухнула кулём на свой диван. Саша живо представила: небось замотала голову махровой простынёй, а пятки торчат наружу — и улыбнулась.

Надо вставать!

……………………………….

На полпути до городского рынка она, неожиданно для себя самой, сошла возле портала городского парка. Пройдя через колоннаду, постояла перед маленьким прозрачным фонтаном, в котором плавало несколько опавших листьев — первых вестников приближающейся осени. Ну, конечно: конец августа. Саша подняла глаза к столетним кронам: в них ранней проседью просвечивали жёлтые блики. Втянула воздух: пахло по-осеннему. Отчего-то подумалось с тёплой грустью: ну вот и всё!

Парк всегда навевал такое настроение, особенно эта его часть — малолюдная, тенистая, круто забирающая в гору. Она не пошла по главной аллее, а свернула на едва приметную тропинку и стала медленно подниматься на холм, на котором теперь стояла в лесах заново отстроенная церковь. А тогда…

В тот день, когда они со Славиком, счастливые и влюблённые, держась за руки, взбегали на этот холм — она в зелёном бабушкином платье в чёрный горох, он в гимнастёрке военных лет — тогда на вершине этого холма стояло только ветхое здание бывшей церковно-приходской школы, в котором тогда располагалось ГорОНО, закрытое по случаю праздника. Было девятое мая, День великой Победы — но и её маленькой победы тоже. В свежей шёлковой траве прятались фиалки, а они двое, казалось, неслись, не касаясь травы, спеша потеряться в этом самом уединённом уголке парка. Наконец Славик, внезапно остановившись, рывком привлёк её к себе. Его синие глаза излучали любовь и отвагу, тонкие крылья породистого крупного носа раздувались — и она провалилась в эти глаза, утонула в них. Они целовались, как безумные, и не могли насытиться, но только сильнее и нестерпимее распаляли жажду, которая толкнула их друг к другу — словно были первыми людьми на земле, слепленными из её праха неумелым ещё Создателем. А он, раздражённый их несовершенством, вдруг решил начать сначала и смял их в один ком, который теперь месил в своих ладонях, чтобы не осталось ни единого зазора, ни малейшей полости между этими двоими. Мял, размышляя: что же теперь из этого слепить?

Наверное, он тогда так и не решил, и когда в глубоких майских сумерках Славик провожал Сашу домой, оба были уверены, что будущее в их руках. Славик собирался поступать на истфак питерского университета, и Саша, разумеется, должна была тоже ехать в Питер. Ей предстояло сообщить эту новость матери, реакцию которой было трудно предвидеть. То есть легко было предвидеть, что она будет отрицательной, но в какой форме и до какой степени, можно было только гадать. Елена Степановна, разумеется, хотела, чтобы дочь пошла по её стопам и поступала в медицинский — в ближайший, конечно, что там мудрить! Сама она училась в Ленинграде, где и повстречалась с Сашиным отцом, но дочь свою считала слишком заурядной для столичного, как ни крути, вуза. Сашино мнение, как водится, её не интересовало, а если бы случилось невероятное и она поинтересовалась бы, чего хочет её единственное дитя, то, разумеется, отвергла бы это желание как неприемлемое.

До этого дня Саше и в голову не приходило возражать матери. К тому же её отец тоже был врачом, и даже Елена Степановна, так и не простившая его измену, нехотя признавала, что врачом он был превосходным, а это в Сашиных глазах что-нибудь да значило. Ей всегда хотелось быть похожей на него не только внешне, но и в остальных чертах тоже: этой сдержанной, интеллигентной мягкостью, спокойной решительностью, своеобразным чувством юмора. Отец не был ни балагуром, ни остряком, его нельзя было назвать душой компании. В его глазах искрился внутренний, потаённый смех, которым он редко делился. Саша была очень привязана к отцу, мать, разумеется, знала об этом и ревновала. Однако в вопросе выбора Сашиной профессии она предпочла использовать авторитет бывшего мужа.

И Саша смирилась, что она тоже будет врачом. Хотя, если бы ей позволено было бы решать самой, то она бы распорядилась своей жизнью иначе. Штудируя химию и биологию, она обычно держала под столом, на коленях другую книжку, и стоило ей выпасть из поля зрения Елены Степановны, как её взгляд, словно влекомый непреодолимым законом тяготения, тут же стекал под стол и погружался в иной мир, несказанно далёкий от молекулярных цепей, мономеров, валентностей и прочего подобного.

Теперь всё было по-другому. Первая и самая сладкая её мечта сбылась, и это её окрылило. Если стало возможным, что Славик, о котором горячо и нежно она грезила весь последний год, любит её, то всё остальное возможно тоже. Тогда, в парке, истомлённые поцелуями, они долго стояли обнявшись, прислонясь к стволу старого дерева, в коре которого сновали муравьи, и говорили, то и дело замолкая от нежности, говорили без видимой связи, понятной без слов только им двоим, о своём будущем.

— Поехали в Питер! — прошептал он в самое её ухо, и его горячее дыхание опалило её висок. — Там тоже есть медицинский…

Она ответила не сразу, задохнувшись от счастья. Оно росло и ширилось в ней, пока не заполнило до краёв — и тогда хлынуло горячей лавиной, сметая жалкие преграды, возведённые неуверенностью и послушанием.

— Я не хочу в медицинский, — проговорила она и не узнала собственного голоса.

— Но разве… — начал было он…

— Это мама хочет, чтобы я была врачом. Продолжила династию.

Саша подняла голову с его плеча и посмотрела прямо в его глаза, которые в сгущающихся сумерках, казалось, сияли собственным светом. Он улыбнулся.

— А кем хочешь? Актрисой?

— Ну, актриса из меня вряд ли получится, — она улыбнулась в ответ, и улыбка застыла на её губах, хотя глаза оставались серьёзными. — Искусствоведом.

Что-то сверкнуло в глубине его глаз. Какие ещё сюрпризы таит в себе эта молчаливая и замкнутая девушка? Все последние месяцы, когда он с удивлением вдруг обнаружил, что его влечёт к ней, влечёт отчаянно и неумолимо, Славик пытался понять, что же у неё на уме. Но она была как моллюск, который лежит на дне, крепко сомкнув створки вокруг драгоценной жемчужины. Она всегда оставалась в стороне, в массовке. Но и в этой массовке, в кордебалете одинаковых школьных платьев, она была одна — словно приезжая, которая, проходя мимо, случайно оказалась в этой толпе…

— Я тебя люблю, — сказал он, хотя в этом уже не было необходимости.

Саша вошла в дом, осторожно ступая и почти не дыша, чтобы ненароком не разбить своё хрупкое хрустальное счастье, нежный звон которого теперь непрерывно стоял в её голове, что бы она ни делала…

Поговорить с матерью она решилась пару дней спустя, когда та, как ей показалось, была в хорошем настроении. Но так как полагаться на материно настроение особо не стоило, то накануне Саша рассказала обо всём бабушке, чтобы заручиться её поддержкой.

— Бабуль, — начала она, когда они были уже в постели. Мать в своей комнате смотрела любимый сериал.

Вера Сергеевна листала журнал и отозвалась, не отрываясь:

— Ммм?

— Я не хочу поступать медицинский.

Бабушка медленно опустила журнал на одеяло и вздохнула.

— Я знаю, милая.

— Откуда?!

— Я старая, но не слепая.

— Но… почему ты молчала?

Вера Сергеевна хмыкнула.

— А что ты хотела? Есть вещи, которые каждый должен делать сам. Твоя жизнь — тебе и решать.

— И тебе было всё равно, что я выберу нелюбимую профессию?

— Нет. Не всё равно. Меня это огорчало. Но если бы я вмешалась, то это было бы опять же не твоё решение — опять кто-то другой выбрал бы за тебя!

Саша помолчала, обдумывая. Наконец, решившись, сказала:

— Я хочу поступать в институт культуры. В Санкт-Петербурге. — Она ждала бабушкиного ответа, но так как его не последовало, добавила: — Я не знаю, как сказать об этом маме.

— Но сказать придётся, — Вера Сергеевна нашла Сашину руку, похолодевшую от волнения и тревоги, и слегка сжала своей тёплой мягкой ладонью. — Если ты решишься, я тебя поддержу… Это будет правильно.

Они принялись обсуждать, какие туда надо сдавать экзамены и как у Саши обстоят дела с этими предметами. На её столе давно лежал справочник высших учебных заведений, и если бы кто-нибудь из домашних полюбопытствовал, то обнаружил бы загнутый уголок странички, на которой содержались сведения об институте культуры: она так часто туда заглядывала, что знала её наизусть.

Наконец Вера Сергеевна сказала: пора спать, и они погасили свет, но, взволнованные этим разговором, обе долго не могли заснуть. Каждая на своей половине кровати думала о своём. Было слышно, как в соседней комнате кипят страсти бразильского сериала в пересыпку с рекламой; как мать на рекламе пошла на кухню и звенит посудой — заваривает чай…

Вера Сергеевна вдруг спросила:

— Это из-за Славика?

Саша вздрогнула под своим одеялом. Радуясь, что в темноте не видно, как она краснеет, спросила испуганно:

— Что из-за Славика?

— Из-за него ты собираешься в Петербург?.. Ладно, можешь не отвечать…

— Не только из-за него, — решилась наконец Саша, привычно удивляясь бабушкиной прозорливости. Что ещё ей известно? — Но и из-за него тоже.

— Значит, он тоже едет в Ленинград, — констатировала Вера Сергеевна, именуя этот город так, как привыкла называть всю свою жизнь: чтобы произнести Петербург, а уж тем более Санкт, ей требовалось сделать над собой усилие.

— Да. На исторический.

— Ладно, — ответила она, помолчав, — Спи. Утро вечера мудренее.

На следующий день была суббота, Елена Степановна выспалась, и когда Саша вернулась из школы, то ещё с порога услышала её по-молодому звонкий голос: та болтала по телефону. Бабушка выглянула с кухни и многозначительно повела глазами в сторону матери: пора! Саша кивнула и отправилась переодеваться. Когда она вымыла руки и села за стол, Вера Сергеевна заглянула в комнату.

— Леночка, обедать!

— Уже иду, — отозвалась мать и стала сворачивать разговор.

Она весело ворковала за обедом, пересказывая только что услышанные новости, а Саша тем временем набиралась храбрости. Когда мать собрала со стола тарелки и поставила их в мойку, Саша набрала побольше воздуха и…

— Мама. Я собираюсь поступать в институт культуры…

Елена Степановна медленно опустилась на стул, насмешливо глядя на дочь.

— Ку-да?! Что это пришло тебе в голову, Сашка?

— Я не хочу быть врачом.

— Но с чего… Ты же весь год готовилась в медицинский!

— Да. Но только потому, что так хочешь ты. А я не хочу.

Елена Степановна удивлённо подняла брови.

— «Хочу — не хочу»… Да что на тебя нашло?! Бред какой-то.

— Это не бред.

— Ну и кем ты хочешь быть? После этого твоего… как его… института культуры?

— Искусствоведом.

— Ба-тюш-ки! — мать всплеснула руками и уронила их ладонями на колени. — Искусствоведом! Да покажи мне хоть одного искусствоведа! Кто они? Где работают? В каких-нибудь плесневелых архивах? В музеях? На что они живут? Да это же как… — её глаза заметались в поисках подходящего сравнения, — как церковные мыши!

«Ну, всё! Понеслось», — вздохнула Саша.

Елена Степановна метала свои молнии ещё с полчаса. Когда бабушка вмешалась, стало только хуже. «Так ты знала, мама?! Знала и молчала? Это что, заговор? В моём же собственном доме!..» И так далее, и тому подобное. Когда она несколько выпустила пар, то принялась было урезонивать дочь. Но Саша твёрдо стояла на своём, и тогда мать замкнулась в презрительном молчании.

Она молчала весь остаток субботы и всё воскресенье, в упор не замечая дочь и сквозь зубы, односложно, отвечая матери. Когда вечером воскресенья Саша пришла в парк, где её дожидался Славик, он по её походке уже издали догадался, что всё плохо. Она приблизилась, и он молча привлёк её и оплёл руками, тесно привязав к себе. Он ждал, что она заплачет, но Саша только вздыхала. Им вдруг овладел страх: неужели она сдалась? — и он инстинктивно стиснул её, как будто боялся потерять. Тогда она вскинула голову и, глядя ему в глаза, сказала, отвечая на незаданный вопрос:

— Я не отступлю!

Холодная рука страха, сжимавшая его сердце, разжалась, и кровь хлынула по жилам неудержимой волной, обрушившись жарким, жадным и нескончаемым поцелуем…

В понедельник Сашу поджидал возле школы отец. День был хмурый, моросил дождичек. Он стоял под старой, исчерченной инициалами и любовными уравнениями берёзой напротив школьного крыльца, сунув руки в карманы серого плаща, и, когда она подошла, обнял её одной рукой, прижал к потёртой, знакомо пахнущей материи.

— Папа, — прошептала Саша, с облегчением прислоняясь к отцовскому плечу. Потом, обожжённая внезапным подозрением, вскинула голову и заглянула в его глаза. — Что-то случилось?

Он улыбнулся, отчего сразу сделались заметны лучистые морщинки в уголках его глаз.

— Это ты мне сейчас и расскажешь.

Саша втянула побольше воздуха и с шумом его выдохнула.

— Мама звонила, да?

— Идём, — сказал он вместо ответа, — Я провожу тебя домой. Надеюсь, тот молодой человек не будет против?

Саша проследила за его взглядом и увидела Славика, застывшего на широком школьном крыльце и провожающего их тревожным взглядом. Она показала жестом, что позвонит ему, и он, кивнув, сбежал с лестницы.

Когда вышли со школьного двора на широкую аллею, ведущую к дому, Саша спросила.

— Что она тебе рассказала?

— Ну… Если отбросить эмоции, то, как я понял, ты отказываешься продолжать врачебную династию и собираешься в институт культуры.

— Ты против? — Саша пыталась поймать его взгляд, но отец смотрел прямо перед собой. Однако в чертах его сквозила улыбка, и она испытала облегчение: ей было бы жалко его разочаровать.

— Нет. — Его взгляд вдруг сделался серьёзным. — Конечно, это было несколько неожиданно, но я не против.

— Но ты огорчён!

Отец помолчал.

— Да, я огорчён. Но не тем, что ты не хочешь идти в медицинский. — Он остановился и повернулся к ней. — Почему ты никогда не говорила мне о том, что для тебя действительно важно? Ведь эта идея возникла не вчера? Мама, правда, именно так и думает, она уверена, что тебя сбили с толку, что это блажь и так далее. Но я почему-то так не думаю. Ты не похожа на человека, который принимает решения под влиянием минуты.

— Да… Нет, — Саша вдруг остро, как свою, почувствовала его досаду. — Я думала… Я не хотела…

— Ладно, проехали! — отец обнял её за плечи и двинулся дальше. — Не обо мне речь. Давай думать, что делать дальше.

Некоторое время они шли молча. Саша не решалась спросить у отца, что же он ответил матери. Но таково уж было свойство их отношений, что произносить вслух часто не было нужды.

— Я сказал, что это твоё право, но обещал поговорить с тобой. Если ты уверена в своём выборе, то должна добиваться своего. Нет ничего хуже, чем заниматься нелюбимым делом. Не может быть ничего хуже, чем врач, который равнодушен к своим пациентам, или учитель, ненавидящий учеников. И неважно, сколько тебе за это платят. Даже если тебя озолотят, ты не будешь чувствовать себя счастливой, если ради этого придётся постоянно ломать себя! — Он резко шмыгнул носом, как всегда делал, когда бывал возбуждён. Потом, успокоившись, продолжил: — Это я и пытался объяснить твоей маме. Но ты же её знаешь.

Саша только вздохнула. Ему, конечно, тоже досталось «на орехи».

Они уже подходили к дому. Всё, что должно быть сказано, было сказано, и оба молчали. Но это было лёгкое, необременительное молчание двух очень близких людей, которым хорошо вместе. Когда вошли во двор, отец остановился. Саша повернулась к нему и посмотрела в родное смугловатое лицо, на котором, она заметила, появилось несколько новых морщинок. Вот и виски уже седеют, подумала она. Милый папка!

Так же точно он смотрел на неё, и со стороны могло показаться, что оба смотрят в зеркало.

— Ладно, — произнёс он, нехотя отводя от неё взгляд, исполненный доброй насмешливой жалости. Поглядел на часы. — Мне пора, надо готовиться к операции. Помни: ты можешь на меня рассчитывать! Звони в любое время. Договорились?

Она кивнула, он чмокнул её в холодную щёку и, развернувшись, зашагал в сторону больницы.

Недельная осада закончилась неожиданно. Однажды Елена Степановна, вернувшись с работы, сообщила домашним: ей необходимо пройти повышение квалификации, и сейчас она пробивает себе специализацию в Петербурге.

— Так что, Сашка, готовься в этот свой институт культуры: я поеду с тобой!

Это было сказано самым будничным голосом, словно и не было череды бурных сцен и тягостных часов бойкота. Саша вздохнула и переглянулась с бабушкой, но обе предпочли промолчать, боясь, что слишком откровенная радость может, чего доброго, спугнуть удачу. И на свидание со Славиком (мать думала, что она «дышит свежим воздухом» с подружкой) Саша бежала счастливая.

Елена Степановна задействовала свои студенческие связи, и ей действительно удалось устроить себе специализацию по физиотерапии. Теперь она ждала этой поездки не меньше дочери: Санкт-Петербург, её Ленинград, был для неё неразрывно связан со счастливыми годами беззаботной молодости, и теперь она думала об этой поездке как о возможности обновить свою жизнь, прервать череду однообразных дней, заполненных (как она теперь сама себе говорила) только тягостной борьбой за выживание в том хаосе, в который погрузилась страна.

Глава 2.Так не бывает

Тем временем изменилась и школьная Сашина жизнь. После эпохального представления на привокзальной площади, устроенного в День Победы, — с выездом восстановленного паровоза, представлением и концертом — когда они со Славиком так бесстрашно открылись друг другу, став едва ли не главными героями постановки — Саша входила в класс, испытывая непривычную смесь страха и торжества. Когда она переступила порог кабинета истории, её встретила напряжённая тишина, которая тут же взорвалась бестолковыми приветствиями. В этой мешанине возгласов была, как и положено, изрядная доля насмешек, которыми её одноклассники неумело прикрывали своё одобрение, удивление или зависть. «А вот и Джульетта пожаловала!» — прозвенел, перекрывая общий шум, голос Шутова, и Саша поняла, что Славик уже здесь.

В следующее мгновение её глаза нашли его. Он прислонился к подоконнику рядом с её партой, и она заметила, как напряжены его тонкие пальцы, стиснувшие белую, в потёках краски, доску. Тем не менее, он широко улыбнулся, и она, как на свет маяка, устремилась на его улыбку через бурные воды класса.

Иркино место привычно пустовало — видимо, её мама опять решила, что дочь нездорова и ей лучше остаться дома. Славик сел рядом с Сашей, нашёл под партой её руку и крепко сжал. Её сердце наполнилось радостью, стало лёгким и упругим, и она с вызовом обвела глазами одноклассников. Впрочем, не было и Седых — кто-то сказал, что у неё грипп и высокая температура, а в её отсутствие никто не стал устраивать показательного шельмования Рогозиной, которая была любимой Ольгиной мишенью.

Когда же, спустя неделю, Седых появилась в школе, новость уже утратила свою остроту и десятый «А» принял тот факт, что «Чешко зажигает с Рогозиной», что бы это ни означало. Все возможные версии и глумливые шуточки были озвучены и всесторонне обсуждены, но так как ни Славик, ни Саша не обращали на них ни малейшего внимания, то они скоро иссякли, и жизнь выпускного класса вернулась в будничную колею. Это было на руку Ольге, которая, разумеется, была в курсе всех событий. Случившееся стало чувствительным ударом по её самолюбию, но она для себя решила, что ни одна душа не должна догадываться об этом, поэтому держалась как ни в чём не бывало и Сашу не видела в упор. Со Славиком же была равнодушно приветлива — как приказала она самой себе: не более того.

Тем временем приближались экзамены, а за ними и выпускной — все девчонки были заняты обсуждением своих будущих нарядов, поиском подходящих туфель и украшений, и Ольга принимала в этом живейшее участие. Но она ничего не забыла: месть — это блюдо, которое следует подавать холодным. Проблема заключалась в том, что ей никак не удавалось изобрести месть, которая не ударила бы рикошетом по Славику, а этого ей хотелось меньше всего.

Помог, как и всегда, случай. Времена были сложные, цены росли как на дрожжах, и большинство семей безуспешно пыталось свести концы с концами. А тут ещё неизбежные расходы, связанные с выпускным! Родительские комитеты десятых классов изо всех сил старались свести эти расходы к минимуму, но и минимум для некоторых семей представлялся неподъёмным. Тогда ещё не было обычая отмечать выпуск в ресторанах, всё делалось в школе. Оплату диджея с аппаратурой и праздничных закусок, скромные подарки учителям высчитывали до копеечки, всё брали у оптовиков, расходы делили поровну. И, однако же, была какая-то анонимная жалоба в ГорОНО, и буквально накануне экзаменов школы пошла шерстить комиссия. Особого смысла в этом не было: организацией выпускного вечера занимались родители, администрация школы имела к этому весьма опосредованное отношение. Несколько дней Шустер, директор Сашиной школы, имел бледный вид. Он даже собрал родителей старших классов, убедительно просил не делать педагогам никаких подарков, кроме цветов. Пошумели, да тем дело и кончилось.

Вскоре начались экзамены, и о происшествии забыли. Все — но не Ольга…

Саша в это время была счастлива, по бабушкиному выражению, как птичка. Избавленная от необходимости зубрить химию с биологией, она с удвоенной энергией налегла на свои любимые предметы. Почти каждый вечер удавалось ненадолго увидеться со Славиком, и это предвкушение встречи было тайной усладой дня, освящая всё, что она читала и что делала на протяжении долгих, томительных часов.

Эти их встречи недолго оставались тайной для Елены Степановны. Слух о романе дочери обычными для маленького города путями добрался и до неё, и как-то вечером, вернувшись с работы, она вошла в комнату, где Саша готовилась к очередному экзамену, устроившись с учебниками и тетрадями на их с бабушкой кровати, и без околичностей воскликнула:

— Так вот, оказывается, откуда ноги растут у этого твоего института культуры. Славик Чешко!

Она села на край кровати и сбоку, насмешливо посмотрела на дочь. Саша почувствовала, как мелкими иголочками тревоги закололо шею и грудь, но отпираться не стала — промолчала, приготовившись к долгой словесной экзекуции. Она была полна решимости отразить эту атаку и молча ждала, когда тяжёлые, раскалённые ядра материнского сарказма ударятся о стены крепости, которую Саша возвела вокруг собственного сердца. Но мать, не дождавшись ответа, сказала только:

— Ты жертвуешь своим будущим ради мальчика, который, как тебе теперь кажется, будет любить тебя всю жизнь. Пускаешься в эту авантюру с непредсказуемым результатом. Тебе не приходило в голову, что ты можешь не поступить в этот свой институт? Не пройти по конкурсу. Ведь это же Питер, там таких, как ты, желающих, тьма. Что тогда? Если не поступишь?

Саша почувствовала, как её внутренности сжались до размера детского кулачка, как похолодели сжимающие учебник пальцы. Она настолько была уверена в своём успехе, что не допускала и мысли о неблагоприятном развитии событий. Нет, Саша понимала, что в этой лотерее, именуемой вступительными экзаменами, возможно всякое. Тем более когда поступаешь в центральный вуз. Будь она прежней, наверняка не знала бы ни минуты покоя от точившего её страха и неуверенности. Но теперь, когда рядом был он, все её дерзкие мечты казались исполнимыми. И вот мать одним своим словом вызвала из преисподней монстра сомнения, и тот впился холодными стальными зубами в Сашино сердце… Нет! Она не позволит. Саша сглотнула ком в горле и сказала первое, что пришло в голову:

— Не поступлю на очное — пойду работать. Поступлю на заочное.

Елена Степановна красноречиво вздохнула и перевела взгляд за окно. Она молчала так долго, словно и забыла об их разговоре. Саша было снова принялась за учебник, но, прочтя абзац, не поняла в нём ни слова и вернулась к началу. Только с четвёртой попытки смысл прочитанного пробился к её оцепеневшему мозгу, когда мать наконец нарушила молчание.

— В молодости думаешь: весь мир у моих ног. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью! — Мать усмехнулась, не отрывая взгляда от какой-то точки в пространстве за окном. — Думаешь, что любовь — это навсегда… А так не бывает, Сашка.

Она резко поднялась и направилась к двери. В дверях обернулась, смерила дочь насмешливым взглядом — словно смотрела на себя, молодую — и повторила:

— Так не бывает!

Эта фраза — «Так не бывает!» — весь остаток дня билась в её груди чугунным молотом, и сколько бы она ни пыталась урезонить саму себя тем, что скепсис матери вызван её собственным печальным опытом, который к ней самой, к Саше, не имеет никакого отношения, но вызванный этими словами испуг всё же проник в её кровь. Вечером она почти бежала на свидание, словно за ней гнался легион бесов, и только когда Славик сомкнул вокруг неё кольцо своих рук, почувствовала себя спасённой.

Наконец был сдан и последний экзамен, аттестаты отправились в типографию, а девчонки — по салонам красоты, как теперь назывались бывшие парикмахерские.

Гром грянул в самый разгар торжества.

Ольга тщательно рассчитала удар. Полагаться на случай было не в её характере, поэтому утром она позвонила именно той из своих подруг, относительно которой можно было не сомневаться: даже в радостных хлопотах та не сможет отказать себе в удовольствии довести сенсацию до сведения всех выпускных классов — и как бы между делом обронила:

— А кстати, ты знаешь, кто нам чуть было не сорвал выпускной?

— Выпускной? — эхом отозвалась та, и Ольга уловила в её голосе растерянность. Бедняжка не отличалась сообразительностью, так что пришлось напомнить ей о недавнем происшествии.

— Ну, та жалоба в ГорОНО, когда чуть было не запретили устраивать вечер! — Ольга намеренно сгустила краски.

— Аааа! Да, конечно… А что, могли запретить? — в голосе её визави наконец появился интерес. — Ты это серьёзно?!

— Можешь мне поверить, вопрос стоял именно так. — Она выдержала паузу, давая время этой мысли овладеть тугим сознанием собеседницы. На линии повисла тишина, такая долгая, что Ольга была вынуждена её прервать: — Эй, ты там?

— Ничего себе! — раздалось в ответ. — И что? И кто же?

— Только смотри: никому не говори, что ты узнала от меня! Слышишь?

— Да-да, конечно. Могила! Так кто?!

Ольга выдержала паузу, чувствуя, как её собеседница буквально сучит ногами от любопытства и нетерпения.

— Мне удалось случайно узнать, что телегу накатала мамашка Рогозиной.

— Да нууу?!

— Представь себе! — Ольга была довольна: теперь дело в шляпе, можно не сомневаться, что «сенсация» ещё до наступления вечера будет известна всем трём выпускным классам. Поэтому она быстро свернула разговор. — Ну, ладно, давай. Мне пора на укладку.

Глава 3.Выпускной

У Саши никогда ещё не было такого платья. Мать расстаралась: раздобыла бирюзовый шифон, нашла умелую и расторопную портниху, и теперь платье висело на плечиках, подвешенных к люстре — такое прекрасное, что в это трудно был поверить. А внизу, у письменного стола, стояли белые лодочки на невысоких каблуках-рюмочках — слава Богу, не на «шпильках»! На этот раз даже Елена Степановна не стала настаивать на своих излюбленных «шпильках»: выдержать на них всю ночь было немыслимо. Правда, Саша знала, что девчонки обычно берут с собой «сменку» — пару любимых кроссовок или стоптанные старые босоножки, чтобы идти в них встречать рассвет. Но она и мысли не могла допустить, чтобы осквернить это восхитительное платье вульгарными кроссовками или чем-то подобным и была полна решимости до самого конца оставаться в туфлях, даже если она разотрёт ими ноги в кровь, как русалочка Андерсена. К счастью, туфли оказались удобными, как тапочки: их мягкая перламутровая кожа обволокла Сашину изящную ступню подобно перчатке. Она ходила в них по комнате, не чувствуя ни малейшего дискомфорта, хотя обычно каждую новую пару приходилось разнашивать в муках.

— Но пластырь всё равно возьми! — Елена Степановна критически оглядела дочь. Она была вынуждена признать, что её смугловатая долговязая Сашка в этом наряде прехорошенькая. Хотя немного соблазнительных округлостей ей бы не помешало, вздохнула она. Но тут уж ничего не поделаешь — рогозинская косточка!

Бабушка же просто лучилась любовью и восторгом.

В ранних июньских сумерках вдоль дорожек, ведущих к школе, толпился народ — это жители микрорайона традиционно пришли поглазеть на туалеты выпускниц. С каждым явлением по толпе прокатывался восторженный шёпот или приглушённый гул, а иногда и всплеск аплодисментов. Этому сборищу не хватало только красной ковровой дорожки, но и без неё каждая из девушек, проходивших по людскому коридору, чувствовала себя звездой. Во всяком случае, Саша, когда она шла здесь под руку со Славиком, чувствовала себя именно так, не догадываясь о том, сколь мимолётными окажутся её блаженство и торжество… Блаженно неведение!

К началу выпускного бала слух, запущенный Седых, уже облетел все выпускные классы — по крайней мере, бόльшую их часть. Перешёптывания и косые взгляды одноклассниц преследовали Сашу уже на вручении аттестатов, но она привычно не придала им значения. Теперь же, стоило ей войти в нарядно убранный полуосвещённый актовый зал, где собирались виновники торжества и уже звучала фоном негромкая музыка, она заметила, как резко оборвался оживлённый разговор в ближайшем кружке девчонок. Как пригвоздили её к невидимому позорному столбу взгляды одних и как трусливо отвели глаза другие. Саша внезапно похолодела. Так, наверное, чувствовали себя под взглядами толпы приговорённые к казни, когда их везли на эшафот, почему-то представила она, не понимая только одного: за что? В чём она может быть так виновата перед этими девочками, с которыми проучилась бок о бок десять лет? Возникшее с её приходом напряжение было таким угрожающим, что ей захотелось сбежать, но следовало хотя бы узнать, какая на ней вина.

И Саша с усилием преодолела последние несколько шагов, отделявшие её от этой голгофы. Кое-кто из робкого десятка метнулся от неё в сторону, как от прокажённой, другие же, напротив, сплотили свои ряды вокруг Седых. Конечно, Седых! Кто же ещё, мелькнуло в растерянном мозгу. Но что она могла такое придумать?

— Привет, — сказала Саша. — Что-нибудь случилось? Что вы все такие…

— Нет, ну вы посмотрите! — воскликнула Ритка и, уперев руки в боки, повернулась к Саше. — Может, это ты нам объяснишь?

Саша, недоумевая, обвела всех глазами. Мальчишки, похоже, были не в курсе, а если что-то и знали, то не придавали этому значения, так как возбуждённо и весело перемещались по залу, то тут то там сбиваясь в группки — то шумные, то полные сдержанного достоинства и явно смущённые собственной внезапной элегантностью. Но напряжённые взгляды почти всей женской половины этого зала были прикованы к тому кружку, который сплотился вокруг Ольги и так очевидно отторгал теперь Рогозину — если не считать Ирки: эта тихоня храбро подошла к Саше и притронулась к её руке.

— И что я должна объяснить? — растерянно спросила Саша.

— Ну, например, что ты здесь делаешь?

Саша повернулась к кроткой Сысоевой.

— Ира, ты что-нибудь понимаешь?

— Саш, я пыталась… Я им сказала, что это неправда…

— Неправда — что? — Саша криво улыбнулась, понимая, что улыбка, наверное, выглядит жалкой и натянутой. — Может, кто-нибудь всё-таки…

Она не успела договорить. Кто-то сзади больно схватил её за плечо и резко развернул — она едва удержалась на ногах. К её изумлению, это оказалась девчонка из параллельного класса, школьная спортивная знаменитость с репутацией оторвы и атаманши. Имени её Саша не помнила, да обычно никто и не звал её по имени, а только Супрун или, за глаза, Супруниха. Она только что вошла в зал — прямо из дорогого салона, где провела полдня — и узнала «новость» последней. Супруниха всегда реагировала молниеносно и не рассуждая. Измученная стилистом и визажистом, пытавшимися придать её грубоватой внешности романтический облик, она теперь была полна нерастраченных сил, и тут — о удача! — ей нашептали, что праздник, ради которого она приняла всю эту крестную муку, мог бы не состояться по вине Сашиной матери, написавшей жалобу на немыслимые поборы.

Саша взглянула на Супруниху и, вопреки абсурду происходящего, едва не рассмеялась — во всяком случае, не смогла сдержать предательскую улыбку: так комично сквозь тщательно созданный образ нежного эльфа проступал облик стоявшей перед ней разъярённой фурии.

— Дрянь! — прошипела та. — Да как ты вообще посмела сюда заявиться?!

Улыбка сковала Сашино лицо подобно судороге. Видимо, это доконало Супруниху, которой, несмотря на восторженные охи и ахи одноклассниц, не нравилось то, что она увидела в зеркале, но менять что-либо было уже поздно — она отчаянно опаздывала. Она размахнулась и отвесила Саше тяжёлую пощёчину, выместив таким образом свою накопившуюся досаду.

Пощёчина оглушительным хлопком прозвенела под сводами зала. Внезапно смолкли все голоса, и только музыка продолжала свой безмятежный бег, как продолжает звенеть ручей на поле недавно прошедшей битвы.

Потом тишина обрушилась под тяжестью случившегося. Сквозь гул в ушах, вызванный ударом, Саша слышала чьи-то возгласы, кто-то тянул её за руку, кто-то выбежал из зала. Она не помнила, как оказалась на улице, и только тут, хватая ртом воздух, бессильно опустилась на ступени широкого школьного крыльца. Храбрая маленькая Ирка в голубом платьице с пышными кружевными оборками опустилась рядом и, стиснув тёплыми ладошками Сашину руку, заглядывала ей в глаза своими большими горестными глазами. Она что-то говорила, но смысл её слов отскакивал от Сашиного сознания. В висках её гулко пульсировало, и полыхала вся половина лица, по которой пришёлся удар.

Вдруг она почувствовала, как кто-то опустился рядом с другой стороны и обнял её за плечи. Саша знала эту руку. Она уткнулась Славику в плечо и разрыдалась.

Постепенно смысл Иркиных фраз стал доходить до её сознания.

— Но это же бред! — воскликнула она, подняв заплаканное лицо.

— Конечно, бред…

— Я им так и сказала…

Славик и Ирка заговорили одновременно — и замолчали, каждый уступая другому.

Саша вытерла лицо платком Славика, который комкала в горячей руке. Ей больше не хотелось бала. И плакать тоже не хотелось — она была так опустошена произошедшим, что не чувствовала уже почти ничего. Лучше всего бы сейчас домой, к бабушке, подумала она. Было только обидно за платье — она разгладила на колене тонкую живую материю — оно пропадёт зря из-за чьей-то тупой злобы.

Но уйти вот так, с позором, оставив поле битвы за Седых, позволив ей торжествовать окончательную победу? Нет!

— Я должна вернуться! — сказала она прежде, чем додумала эту мысль.

— Вот и правильно! — обрадованно и немного испуганно пролепетала Ирка, а Славик поднялся и протянул ей обе руки.

— Но я ужасно выгляжу, — спохватилась Саша, вставая.

— Ну, не так ужасно, как слегка… растрёпанно, — сказал Славик, пытаясь пригладить её волосы.

— Ничего, умоешься холодной водой — и всё пройдёт! — засуетилась Ирка. — У меня есть тушь…

Скрипнула школьная дверь, и на тускло освещённое крыльцо вышел кто-то ещё. Все трое обернулись. Когда вышедший пересёк границу фонарного луча, они с облечением увидели, что это Букин.

— Ну? — спросила Ирка. — Что там? Лёш!

— Дед собрал всех в классе, — ответил тот, глядя на Сашу, — пытается выяснить, из-за чего сыр-бор. — Он по школьной привычке сунул руки в карманы брюк, задрав полы своего нового пиджака. — Походу, ему известно, кто на самом деле писал жалобу, и теперь он колет наших девчонок. Пытается выяснить, кто запустил слух…

— Пффф, — фыркнул Славик, — ну и как?

— Молчат. Как воды в рот набрали.

— Что и следовало ожидать. А ты здесь чего? — спохватился он.

— Вот, послал меня за вами. Ну, то есть, за Сашкой…

— Я туда не пойду!

— Ты же только что сказала, что вернёшься!

— Да брось, Сань, никто не верит в эту лабуду! — отозвался Лёшка. — Ну, то есть, из ребят. Да и девчонки теперь — Дед же им сказал…

— В класс — не пойду. Зачем я там?

— Ну, я не знаю, — Лёшка дёрнул плечом. — Может, он хочет, чтобы они извинились.

— Не нужны мне их извинения!

— Супруниха тоже там. С их классной…

— Плевать. — Саша посмотрела Славика и потом на Ирку. — Мне надо умыться. Принесёшь мне мою сумку?

Сидя на краю учительского стола, Иван Ильич смотрел на своих птенцов. Мальчики и девочки, которые, как старую кожу, сбросили наконец опостылевшую школьную форму и, конечно же, чувствуют себя невероятно крутыми и взрослыми. Он сделал для них всё, что было в его силах, но теперь с грустью думал, что не все его усилия увенчались успехом. Сидящие перед ним нарядные девочки выглядели виноватыми, растерянными или сердитыми — все, кроме одной. Ольга Седых, отличница и гордость класса, восседала, как обычно, с каменным лицом. «Мне это кажется, или сквозь её монаршее величие действительно проступает рвущееся наружу торжество?» — спрашивал себя Дедов, на протяжении семи лет бывший очевидцем неутолимой иррациональной вражды, которую Седых питала к тихой и замкнутой Рогозиной. Не отличнице. Не пользовавшейся всеобщим успехом. Не считающей себя красавицей. Не модно одетой. Сплошные не! И вот теперь женская половина класса усиленно обходит глазами ту, которая, как подозревал Иван Ильич, и затеяла эту грязную и подлую игру. Они не подозревают, что упорство, с каким все они избегают смотреть в её сторону, только подкрепляет его подозрения — как и торжествующий вид самой Оли, блестящие глаза которой не могут скрыть даже накладные ресницы. Парни же откровенно скучали, испытывая лишь умеренное любопытство и досаду за прерванный праздник.

Дедов уже опросил каждую из девочек, и получалось, что слух зародился сам по себе, в куче грязного белья, потому что выходило так, словно каждая услышала об этом от другой, та — от кого-то ещё, а «кто-то ещё» и не помнил, от кого. И только Седых молчала, царственно восседая на своём привычном месте в центре класса.

— Ну, а ты что скажешь, Оля? — обратился к ней Дедов.

— Я?! — Седых посмотрела на классного руководителя так, словно он сморозил какую-то нелепость: не барское это дело разбирать склоки черни! Она явно хорошо подготовилась к этому вопросу. Но зато ему было отлично видно, как напряглись остальные, как метнулись в её сторону два-три откровенно испуганных взгляда.

— Да. Что известно об этом тебе?

Седых небрежно пожала полными плечами.

— То же, что и всем остальным.

— Вот как. — Иван Ильич медленно вздохнул и помолчал, глядя в тёмное окно, в котором отражались все эти юные люди. Растерянные и обескураженные произошедшим. Он знал: они запомнят вот эти последние свои минуты в школе, как неизбежно запоминает человек своё самое первое и самое последнее впечатление. Всё остальное смешается, превратится со временем в трудноразделимый ком воспоминаний о школе, на поверхности которого останется вот это — отвратительное, скользкое и постыдное, к которому они оказались причастны. И, хотят оно того или не хотят, оно будет управлять их жизнями — либо посредством вызывающей отторжение нравственной тошноты, либо страха и ложного стыда, понуждающих к круговой поруке.

Этого не должно было случиться — и не случилось бы, говорил себе Дедов с горечью, если бы не его лояльность к своим питомцам, не наивная отеческая снисходительность, с которой он взирал на их слабости. Он видел всё это и мог остановить, но — не стал. Почему? Не желал причинять себе лишнее беспокойство?

Теперь, когда у него был собственный сын, так внезапно обретённый на закате его долгой бездетной жизни, Иван Ильич остро чувствовал, как много он упустил — вся жизнь его мальчика прошла вдали от него, и теперь тот сам уже отец вот таких же ребят, как те, что сидят теперь в этом классе. Его, Дедова, не было рядом с Иваном, когда тот делал свои первые шаги, когда учился в школе, вступал во взрослую жизнь, и теперь они с трудом нащупывали своё родство и близость. Возникало нелепое чувство, что Иван родился уже взрослым и даже немолодым мужчиной…

Дедов нехотя оторвался от мыслей о сыне. Что было бы, если бы то, что случилось сегодня с его ребятами, произошло с Иваном, в его последний школьный день? Если бы это довлело над ним в течение всей его школьной жизни — несправедливость, злоба, мелочные уколы, постоянный страх унижения? Да разве бы он, отец, позволил такому случиться! Он, конечно, не стал бы вмешиваться в ребячьи драки — прямое заступничество старших делает парня смешным и жалким в глазах сверстников, а значит, и в собственных тоже: в этом возрасте они видят себя чужими глазами. Но он бы научил его быть сильным, сделал бы всё возможное, чтобы мальчик вырос борцом. Мысль же о том, чтобы его сын мог стать одним из притеснителей, представлялась Дедову вовсе невозможной.

В любом случае, теперь уже слишком поздно. Насколько он мог судить, Иван вырос достойным человеком, но это, думал Иван Ильич, целиком заслуга его матери. А что станет с ними? Так или иначе, он обязан, пусть и с опозданием, озвучить перед ними свою позицию. Они не должны уйти в большой мир с мыслью, что в нём правят эгоизм и закон джунглей. Он вздохнул, решаясь, и заговорил.

— Я виноват перед вами… — Дедов обвёл глазами своих ребят и твёрдо встретил их недоумённые, недоверчивые взгляды. — То, о чём я сейчас скажу, следовало сказать уже давно. Если бы я сделал это вовремя, сегодняшнее не могло бы случиться. Но лучше поздно, чем никогда. — Каждое слово давалось ему с трудом, он выталкивал его из себя, как проснувшийся вулкан выталкивает из своего жерла затвердевшую лаву, сотрясая окрестность. — Я больше не имею над вами власти, но зато теперь и я свободен сказать вам всё, что об этом думаю…

В «малышовом» туалете первого этажа Саша плескала в лицо ледяной водой из-под крана, пока оно не занемело и не заныли скулы. Её переполняла холодная ярость. Чёрта с два она сдастся без боя! Десять лет школьной жизни, отравленных страхом унижения, булавочными уколами исподтишка и плевками в лицо вдруг взорвались в ней решимостью отчаяния. Сумма накопившихся ударов наконец превысила меру терпения, сложившись в кулак противодействия, и теперь этот кулак зудел и вибрировал в ожидании схватки. Она открыла форточку и подставила лицо прохладному воздуху.

Вернувшаяся Ирка застыла в дверях, увидев лицо подруги. Саша казалась спокойной, но её глаза горели весёлой злостью.

— Ты как? — неуверенно спросила Ирка.

— Нормально, — тихо ответила Саша. — Давай.

Она протянула руку и взяла сумочку. Краситься Саша не очень умела, поэтому просто подвела ресницы и прикоснулась помадой к губам (она часто наблюдала, как это делает мать). Оглядела себя в крохотное зеркальце, припудрила нос и подбородок и, щелчком захлопнув пудреницу, забросила её в сумку.

— Идём.

— Идём, — эхом отозвалась Ирка, коротко вздохнув: она переживала не меньше подруги.

Поднимаясь по лестнице в актовый зал, они услышали, как здание школы содрогнулось от басовитого ритма колонок и усиленный микрофоном бодрый голос под аплодисменты и возгласы провозгласил начало бала. Когда они вышли на освещённый пятачок площадки третьего этажа, Сашино внимание привлекло движение в глубине полутёмного коридора. Она оглянулась и увидела, что к ней приближаются Супруниха и ещё одна девочка, её одноклассница. Саша остановилась и расправила плечи, в упор глядя на свою обидчицу и предвкушая схватку. Но та подошла к ней на расстояние вытянутой руки и вдруг сказала:

— Рогозина, прости! Я знаю, что это было дерьмово, но… Кто ж знал, что это враньё!

Саша изумлённо смотрела на девушку. Люда (она припомнила её имя) явно над собой поработала: с лица исчез дурацкий слащавый макияж, дорогая причёска была разрушена и доведена до состояния аккуратно причёсанных волос.

— Ну, хочешь, я перед всеми попрошу у тебя прощения? — сказала вдруг та, по-своему истолковав Сашино молчание. — Возьму микрофон и…

— Не надо, — Саша помотала головой и добавила, улыбнувшись: — Проехали.

И протянула Людке руку.

Они так и вошли в зал — вместе. Несколько человек поблизости, заметив их появление, перестали было танцевать и напряжённо уставились на вошедших, толкая и дёргая соседей. Но Супруниха взяла Сашу за руку и увлекла в круг танцующих, тем самым давая всем понять: порядок! Недоразумение улажено, мир восстановлен.

Саша оставалась в кружке супрунихиного класса, выплёскивая весь нереализованный боевой задор в энергичном танце. «Вэшники» прыгали, кружились и дурачились напропалую — это был дружный, шумный и заводной класс — и Саша, которая редко ходила на школьные дискотеки и толком не умела танцевать, забыла о своей неловкости, втянутая в водоворот их веселья. Её одноклассников нигде видно не было. Это её слегка тревожило, не сказать чтобы сильно. Вскоре она и вовсе перестала думать о них, томно покачиваясь в танце в объятиях Славика, упиваясь его близостью в той интимной полутьме, в которую погрузился зал с первыми звуками медленного танца.

Когда последний аккорд отзвенел и растаял под сводами зала, она нехотя подняла голову с его плеча и увидела его блестящие в темноте глаза. Он немного ослабил узел сцепленных рук и, сглотнув, тихо спросил:

— Хочешь пить?

Не в силах говорить, Саша кивнула. Славик нашёл её руку, и они направились к тем дверям зала, которые вели в нарядно убранную школьную столовую с накрытыми столами. Щурясь от яркого света, они вышли из зала — и столкнулись с Ольгой Седых, которая как раз собирались войти. За ней, в некотором отдалении, следовала её камарилья.

После едва заметной заминки Саша почувствовала, как Славик крепко сплёл её пальцы со своими и продолжил путь, словно ничего и не было. Она скользнула взглядом по лицам, пытаясь прочесть, что несёт ей их возвращение. Кто-то пытался улыбнуться, кто-то отвёл глаза. Царственное лицо Седых было тёмным от густого румянца, словно раскалённая докрасна поверхность, под которой полыхает пламя. Глаза же её, напротив, оцарапали Сашу двумя острыми льдинками — и тут же метнулись в сторону зала, куда она и направила свои величественные стопы. Её присные последовали за ней, один за другим, непривычно молчаливые, словно в дом к покойнику.

Они уже допивали свой лимонад, когда в столовую с шумом ввалились мальчишки. Запахло одеколоном и куревом, аккуратные горки сладостей и закусок тут же пришли в расстройство. Громко хлопнула пробка, зашипело и запенилось, парни стали, толкаясь локтями, подставлять бокалы и стаканы — что кому попалось под руку — послышалось: «Не наглей!» — «Эээй, подвинься!» — «Будешь?» — «Не, я только водку…» — «Дай мне!» Шутов подошёл к Саше, держа в каждой руке по бокалу.

— Давай выпьем, Рогозина, за нашу несбывшуюся любовь!

Саша прыснула и машинально приняла шампанское, поглядела на Славика. Тот, глядя на Шутова, улыбался от уха до уха.

— Что ты на него оглядываешься? Ему и так досталось всё! — он дерзко и насмешливо взглянул на Славика, с вызовом сунул в карман брюк освободившуюся руку. — Я что, не могу выпить напоследок с одноклассницей?

— Можешь.

— То-то же. Давай чокнемся!

Саша отпила глоток. Шутов залпом осушил бокал и, сквозь выступившие от пузырьков слёзы, заговорил.

— Я вот что хочу сказать. Чтоб ты знала. Я ни секунды не верил в эти бредни насчёт тебя. И никогда не верил ничему, что они на тебя клепали. И никто из них тоже! — он повёл пустым бокалом в сторону мальчишек, которые с шумом и хохотом набивали рты. Повернулся к ним, крикнул: — Эй! — и, так как его не услышали, пронзительно свистнул. Все жующие физиономии тут же обратились к нему. — Кто-нибудь из вас верит тому, что рассказывают про Рогозину?

Парни замотали головами, замычали что-то неразборчивое с набитыми ртами.

— Дуры они, Сашка, не бери в голову! — крикнул Воробей. — Правильно Дед их отщучил. — И он затолкал в рот большой ломоть «наполеона».

Глава 4. Сон

Время от времени Саше снился один и тот же сон. Это началось, когда ушёл отец. Однажды всполошённая бабушка, разбуженная Сашиными жалобными стонами, спросила, что ей приснилось, и Саша растерялась, потому что рассказать, что же её так напугало, не был никакой возможности. Окончательно проснувшись, она сидела с широко открытыми глазами на своей половине широкой кровати, которую они делили с бабушкой, и молчала.

— Ну, милая! Расскажи же: что ты видела? — бабушка обнимала её за плечи и заглядывала в лицо.

Икая и всхлипывая, Саша растерянно мотала головой.

— Н… не знаю.

Вошла растрёпанная, сонная мать с хрустальной стопочкой, из которой дома пили капли. Запахло валерьянкой. Мать села по другую сторону от Саши, протянула ей стопку.

— На-ка, выпей!

Саша понюхала и наморщила нос, но послушно проглотила содержимое стопки. Оно обожгло горло, и внутри сразу стало тепло.

— Ну? Что там? — спросила мать у бабушки поверх Сашиной головы.

— Не помнит, — отозвалась та.

Мать помолчала. Пригладила Сашины волосы, спросила:

— Ну как?

Саша пожала худыми плечиками в байковой ночнушке. Валерьянка начинала действовать — навалились усталость и оцепенение, голоса мамы и бабушки доносились как будто издалека или сквозь подушку. Она безучастно позволила себя уложить и, уже засыпая, попросила не выключать ночник.

Наутро она всё забыла, как забывается любой, даже самый страшный сон. Но какое-то время спустя кошмар вернулся и стал повторяться каждые месяц-два. Мать начала беспокоиться и настаивала, чтобы Саша пересказала ей сон.

— Пойми, если ты расскажешь, тебе сразу станет легче! Он оставит тебя в покое, — уговаривала она дочку. — Ну, подумай: что ты видишь?

Саша задумалась, честно пытаясь вспомнить. Даже закрыла глаза.

Это было что-то похожее на большой, тяжёлый железный шар, поставленный на остриё тонкой иглы. Шар вращался и грозил вот-вот упасть.

Но когда она стала рассказывать об этом маме и бабушке, то, по мере того как слова слетали с её языка, становилось очевидно, что это всё не то. Какой-то шар. Какая-то игла. Подумаешь! Ну, упадёт он, и что?

Но во сне это было чудовищно. Ожидание падения стального шара казалось непоправимой катастрофой. Оно вызывало ужас, близкий к помешательству. Страшным было не само видение, а та лавина страха, которую вызывало это неминуемое падение. Игла вдруг опасно кренилась — самую малость, возможно, на полградуса — и Сашу начинала душить паника. Ей хотелось закричать что есть сил, но вместо крика её стеснённая грудь исторгала только жалобные стоны, похожие больше на поскуливание щенка, чем на человеческий голос… За миг до падения она обычно просыпалась с бешено бьющимся сердцем, которое грозило разнести грудную клетку и вырваться наружу.

Но как всё это объяснить маме? Елена Степановна смотрела на дочь с недоумением: как и следовало ожидать, она решила, что это пустяки и однажды пройдёт само. Но бабушка выглядела озадаченной. Она поставила флакон с валерьянкой в свою прикроватную тумбочку и решила при случае посоветоваться с педиатром.

Со временем мучительный сон и в самом деле отстал. Она не видела его уже несколько лет, и он совсем изгладился из её памяти.

В ночь после выпускного кошмар вернулся.

Саша проснулась в холодной испарине, с бешено бьющимся сердцем, хрипло и натужно дыша — как человек, едва ушедший от погони — и в ту минуту, когда она села в кровати, бабушка зажгла лампу.

— Сашура, что?

— Сон.

— Сон? — эхом отозвалась бабушка и, окончательно проснувшись, охнула: — Тот самый?

Саша кивнула.

— Господи, ну надо же! Подожди, сейчас я тебе валерьянки накапаю, — она принялась тяжело подниматься.

Но Саша уже встала:

— Лежи, ба. Я сама.

Она выпила капли, сменила сорочку, которая была совсем мокрой от пота, на сухую и легла.

— Лампу оставить? — спросила бабушка.

— Да ну, бабуль! Я ж не маленькая, — Саша усмехнулась. Монстры отступили, пульс успокоился. Она лежала и думала, что папа прав и сны случаются не «к чему», а «почему»: с их помощью наш мозг пытается разрешить наши дневные проблемы. Ясное дело, думала Саша, это из-за того, что случилось на выпускном. Как бы там ни было, а она здорово перенервничала! Но всё закончилось благополучно, и к тому моменту, когда бал завершился и следовало, по традиции, идти встречать рассвет, она уже мысленно отделила себя от своих мучителей с их паучьей королевой во главе. Ей было неизвестно и неинтересно, куда собирались идти они, потому что задолго до того, как был объявлен последний танец, девчонки из «В» класса позвали её с собой.

Они шли на горку — так называлось место на окраине, на задах новой городской больницы, с которого открывался широкий вид на окрестные пологие холмы, поля и долину речки. В Раздольном до любой окраины можно добраться за четверть часа на автобусе — собственно, и сам Раздольный — это окраина, но молодёжь каждой школы облюбовала своё собственное место для этой цели.

С Сашей пошли, естественно, Славик и Ирка с Букиным, и несколько неожиданно — ещё человек пять-шесть из их класса, включая Шутова и Борьку. С погодой им повезло. Когда краешек солнечного диска показался из-за холмов, ребята принялись откупоривать припасённое шампанское, а кто-то из девчонок извлёк стопку пластиковых стаканов, которая быстро разошлась по рукам. Так как с ними были незапланированные гости, то стаканов на всех не хватило, и было решено, что парочки будут пить вдвоём из одного. Уставшие от бессонной ночи, все тихо смотрели, как поднимается солнце, вяло перекидываясь фразами. Некоторые сидели на траве, на расстеленных новеньких пиджаках. Когда расплавленный оранжево-алый диск оторвался от горизонта, захлопали пробки, и в подставленные стаканы полилось шампанское. Началась неразбериха, весёлая и грустная одновременно — Саша видела, что на некоторых смеющихся лицах, даже мальчишеских, блестели слёзы…

Шар не упал — тогда.

Случилось это позже, когда они с матерью уже паковали чемоданы, чтобы ехать в Питер. Переподготовка Елены Степановны была, по её собственному выражению, «на мазѝ», и они обе с радостным возбуждением предвкушали поездку. Никогда больше — ни до, ни после — не пребывала Саша в таком согласии с матерью. Та словно помолодела: была настроена миролюбиво и даже весело, её всегдашнее недовольство и плохо скрываемое раздражение сменились насмешливой снисходительностью и почти дружеским подтруниванием. Елена Степановна заказала себе пару платьев у той самой портнихи, которая шила Сашин бальный наряд — «чтобы не ударить в грязь лицом перед культурной столицей» — и была настолько благодушно настроена, что купила дочери дорогой плащ в одном из только что открывшихся новомодных бутиков, торгующих «брендовой одеждой».

Но меньше чем за неделю до их отъезда Веру Сергеевну увезли на «скорой» в больницу: инфаркт. Пока она была в реанимации, попасть к ней могла только дочь, которая работала в той же больнице. Когда же бабушку перевели в общую палату, к уходу за ней подключилась Саша. Поездку пришлось отложить — неведомо на какой срок.

Сидя рядом с кроватью на жёстком больничном стуле, Саша чувствовала себя очень несчастной — и ненавидела за это саму себя. Ей, конечно же, было очень жаль бабушку, и она страшно переживала за неё, но ещё больше было жаль себя. Что теперь будет с её экзаменами? И как же их со Славиком планы и мечты? Ведь он поступит, она была уверена, что поступит — такой умный, целеустремлённый. Её Славик! И одна половина Сашиной души страстно желала ему успеха. Другая же, в тайне от неё, надеялась на неуспех ради возвращения любимого. Потому что было ясно, что бабушку оставлять одну нельзя. Во всяком случае, ещё какое-то время.

Она почувствовала мягкую бабушкину руку на своей — та, видимо, проснулась уже какое-то время назад и наблюдала за внучкой. Саша очнулась от своих тягостных дум.

— Ба, что-нибудь надо? Ты как?

Вера Сергеевна вздохнула и помотала головой.

— Нет, милая. Со мной всё в порядке, я очухалась. — Она грустно улыбнулась и погладила Сашину холодную руку. — А вот с тобой беда!

— Да прям! — поспешила возразить Саша, но вышло это не слишком убедительно.

Вера Сергеевна похлопала её по руке.

— Не надо, девочка, я же вижу, как тебе тяжело. Сама не ждала от себя такой подлости, это перед твоими-то экзаменами!

— Ба, ну перестань, ты же не нарочно!

— Не нарочно! — передразнила та. — Как будто тебе или матери от этого легче!

Саша не знала, что на это возразить. Её мысль металась в поисках ответа, который был бы и утешительным, и достаточно убедительным, но ничего подходящего не приходило в голову.

Замолчали, думая каждая о своём. Саша думала о том, что, после ухода отца, бабушка была единственным человеком, на чьё понимание она всегда могла рассчитывать. Неизвестно, чем стала бы её жизнь с матерью, если бы не было бабушки. Точнее, известно чем: нескончаемой чередой придирок и попрёков. И — глухого, безнадёжного непонимания! Саша ни за что бы не произнесла этого вслух, но со временем она начала понимать, почему отец их оставил: Елена Степановна была законченным эгоцентриком.

Вера Сергеевна в это самое время думала о том, что лучше бы уж Господь прибрал её во время приступа, чем лежать теперь колодой на пути своей любимой Сашки. Достаточно она была ей заступницей, девочка выросла и, кажется, теперь может сама постоять за себя, а если нет, то пора ей этому научиться. Надо только, чтобы она уехала от матери. «Поговорю с Леной!» — решила она для себя.

Но разговор не задался. Позвонив в Питер, Елена Степановна с трудом выторговала себе ещё неделю, после чего ей либо следовало немедленно приступить к стажировке, либо это место отойдёт другому человеку — желающих было много. Поэтому, когда мать заговорила с ней о Саше, она ответила, что об этом не может быть и речи: Сашка останется в Раздольном с бабушкой — подумаешь, потеряет год! Ерунда в её возрасте, поступит в следующем, как раз получше подготовится. А для неё, Елены Степановны, это, возможно, последний и единственный шанс.

— И мама, не надо из-за этого так переживать! Не хватало ещё тебе второго инфаркта. Сашка не глупая, она всё поймёт!

Саша, конечно, поняла. Разве могло быть иначе? Мать сообщила ей о своём решении тем же вечером. Возразить на её аргументы было нечего: Саша действительно начала готовиться к экзаменам в институт культуры только в мае, к тому же она не была ни медалисткой, ни даже просто отличницей, и шансы, что она поступит с первой попытки, были, честно говоря, фифти-фифти. Но Славик! Что ж, он уедет без неё.

Она проплакала всю ночь, и наутро у неё так болела голова, что даже Елена Степановна, совесть которой всё-таки была не вполне спокойна, оставила её дома, сказав, что за бабушкой присмотрит сама.

Славик уезжал на другой день. Они встретились вечером в парке, на своём месте, и долго стояли обнявшись, не произнося ни слова. Потом он проводил её до больницы и медленно побрёл домой, то и дело оглядываясь, пока не исчез за поворотом. Саша опустилась на больничное крыльцо и разрыдалась.

Там её и обнаружила мать, которую Саша должна была сменить у бабушкиной постели. Елена Степановна провела день между своим отделением и заботами о матери, теперь чувствовала себя совершенно выжатой и начала выходить из себя: дочь опаздывала уже почти на час.

— Ну, будет тебе, Леночка, — пыталась увещевать её Вера Сергеевна, — Она с мальчиком прощается, это всё же её первая любовь. Ты ступай, а она придёт! Мне ничего не нужно, и сидеть тут сиднем необязательно…

Саша не слышала, как мать вышла из дверей служебного входа, куда пускали только тех, кто ухаживал за лежачими больными. Она рыдала так горько, что Елена Степановна, несмотря на всё её раздражение и усталость, ощутила укол сочувствия. Она спустилась на несколько ступенек и, сев рядом с дочерью, обняла её за плечи. Саша вздрогнула и затихла. Мать вздохнула и протянула ей платок.

— Не надо так убиваться, Сашка. Я понимаю, тебе сейчас непросто. Но, поверь мне, даже самые лучшие из них не стоят наших слёз.

«Стόят! Стоят! Стоят!» — хотелось закричать Саше. Но она, как обычно, смолчала. Между тем эта внезапная скупая ласка оказалась тем стопором, который наконец остановил поток её слёз. Она ожидала от матери всего чего угодно — жёлчных и обидных попрёков, жёсткой отповеди и издевательских замечаний в адрес Славика — и была готова выплеснуть в ей в лицо всю накопившуюся горечь. Но ничего такого не последовало, а материна жалость лишила её последних сил.

Она теперь только всхлипывала и вытирала мокрое лицо.

— Ну, всё, — проговорила мать, — теперь высморкайся и ступай.

На другой день Елена Степановна взяла билет на самолёт (время поджимало) и сообщила своим, что летит в воскресенье.

— В понедельник я должна быть в клинике. А в следующую пятницу тебя уже выпишут, — говорила она, обращаясь к Вере Сергеевне. — До тех пор девочки, если надо, помогут, я с ними договорилась.

Вскоре мать уехала, надавав бесполезных советов и наспех клюнув Сашу в щёку. Саша осталась одна в тихом доме и долго сидела на диване опустошённая, без единой мысли в голове.

Шар всё-таки упал.

Глава 5. Незнакомка

Они остались с бабушкой одни. Через несколько дней Вера Сергеевна вернулась домой, и жизнь пошла привычным чередом, только Саше теперь самой приходилось ходить на базар и по магазинам. Бабушка почти совсем поправилась, и только по её осторожным, неторопливым движениям можно было догадаться о перенесённом недуге.

Внезапно у Саши образовалось много свободного времени. Её школьные друзья все так или иначе устроились: Славик, как и следовало ожидать, успешно сдал экзамены и теперь учился в Санкт-Петербурге; Ирка поступила в местное педучилище и бόльшую часть дня проводила на занятиях. Не повезло только Букину, который на вступительных «завалил» сочинение, но он отнёсся к этому стоически и со свойственным ему оптимизмом: устроился куда-то лаборантом и теперь усердно подтягивал русский.

Словом, все были заняты — кроме неё. Иногда, по вечерам, Саша заглядывала на часок к Ирке, которая с удовольствием откладывала учебники и конспекты ради возможности поболтать с подругой. По выходным Ирка сама наведывалась к Саше, если Иркиной матери не приходило вдруг в голову счесть дочь нездоровой и оставить её дома. Эти встречи были единственной отдушиной. Всё остальное время она была предоставлена сама себе и собственным горьким размышлениям.

Саша старалась, ради бабушки, выглядеть бодрой. Она научилась быстро и тщательно выполнять ту нехитрую домашнюю работу, львиная доля которой раньше приходилась на Веру Сергеевну, поскольку та была на пенсии. От нечего делать выучилась даже готовить. Но много ли им было надо двоим? Домашние дела быстро заканчивались, и самое позднее к полудню Саша бывала уже свободна.

Она боялась наступления этого часа. Мысль, больше не занятая насущными заботами, неотвязно возвращалась к одному и тому же пункту: к крушению её надежд. Пристроившись рядом с бабушкой со своими учебниками и тетрадками, Саша честно пыталась что-то читать и конспектировать, но её беда всегда была настороже, словно сидела за её плечом. Ручка вдруг зависала над листом на середине фразы, взгляд останавливался, убегал за окно или упирался в какую-то точку в пространстве, и горе снова хватало её за горло, запускало свои холодные пальцы в грудь, когтило сердце. Сашины глаза наполнялись слезами, и только когда соль начинала щипать веки, она поспешно опускала взгляд в книгу, пока бабушка не заметила её слабости. Иногда это удавалось, иногда нет, и тогда Вера Сергеевна, вздохнув, выгоняла внучку погулять.

— Незачем тут со мной сидеть, — говорила она, притворно сердясь, — Я вполне прилично себя чувствую, а тебе свежий воздух полезен.

— Свежий воздух полезен всем, — вяло возражала Саша, натягивала джинсы и любимые мокасины и отправлялась бродить.

Она шла в парк, к их месту — в тот безлюдный уголок, где Славик впервые её поцеловал и куда потом они возвращались каждый раз — и, прислонясь к шершавой коре их дерева, долго и безутешно плакала. Обессилев от слёз, брела домой, подставляя лицо ветру, чтобы к возвращению оно обсохло и спала предательская припухлость глаз. Но со временем её горе притупилось, стало привычным. Рана начала затягиваться и больше не кровоточила — просто болела.

Пришло первое письмо от Славика, вызвавшее почти что эйфорию. Саша весь день была как пьяная, то принимаясь обнимать и целовать бабушку, то уединяясь со своим конвертом, снова и снова перечитывая скупые три странички, исписанные мелким неправильным почерком. Теперь её жизнь наполнилась радостным и тревожным ожиданием следующего письма — появилась цель, точка опоры. Она тоже стала писать ему, с трудом удерживаясь от того, чтобы не делать этого каждый день, и теперь радостно готовилась к будущим экзаменам, решив во что бы то ни стало поступить в институт. В декабре стажировка Елены Степановны должна закончиться, она вернётся в Раздольный, и Саша сможет быть спокойна за бабушку, которой будет обеспечен надлежащий медицинский присмотр.

Мать приехала в середине декабря, и, как это часто бывает после долгой разлуки, первые дни казалась почти незнакомкой, поэтому Саша не сразу заметила, что в ней на самом деле что-то изменилось. Она с пристрастием принялась расспрашивать бабушку о её самочувствии и настояла на тщательном медицинском обследовании, которое заняло обеих на целую неделю. Успехами дочери она интересовалась весьма умеренно, но иногда Саша ловила на себе её пристальный взгляд, значения которого понять не могла. Когда это произошло в первый раз, Саша привычно насторожилась и даже спросила:

— Что?

— Ты изменилась, — констатировала мать.

— Это хорошо или плохо? — Саша в это время расчёсывала волосы и, глядя на материно отражение в зеркале, на секунду застыла с расчёской в руке.

— Пока не знаю, — честно ответила Елена Степановна. — Но выглядишь хорошо.

— Ну, ещё бы, — отозвалась Саша, затягивая волосы в хвост, — У меня ведь теперь масса свободного времени! — и, внезапно испугавшись, что её слова прозвучали упрёком, поспешила добавить: — Ты тоже изменилась, мама.

И только произнеся эти слова, она осознала, что это действительно так. За целую неделю Саша не услышала от неё ни единого упрёка, ни насмешки, ни окрика. Это было настолько не похоже на мать, что Саша сначала изумилась, как она сразу не заметила этого, и только потом снова посмотрела на мать — но та уже отвернулась, оставив её замечание без ответа.

Загадка этой перемены разрешилась тем же вечером. Они уже легли, и Саша, немного почитав, выключила лампу, чтобы её свет не мешал бабушке, но заснуть не получалось. Теперь её часто мучила бессонница, от которой она приспособилась пить бабушкин корвалол. Вот и теперь, промаявшись больше часа, она встала и отправилась на кухню, к шкафчику с лекарствами.

Она приоткрыла дверь: в материной комнате было темно, телевизор выключен. Спит, решила Саша и тихонько вышла в тёмную прихожую. И вдруг услышала голос матери. Та говорила с кем-то в темноте — по телефону, сообразила Саша, не увидев на тумбочке очертаний аппарата. Это было настолько странно, что она застыла посреди прихожей: ну, ладно — телевизор, но зачем выключать свет, если ты говоришь по телефону? Она невольно прислушалась. Слов было не разобрать, но её удивили модуляции материного голоса — она никогда не слышала его таким: глуховатым, мягким, обволакивающим. Наступила пауза, во время которой, должно быть, мать слушала своего неведомого собеседника, и после этой паузы раздался короткий грудной смех… Саша почувствовала, что краснеет, и сбежала на кухню. Не зажигая света, чтобы не выдать своего присутствия, она нашла пузырёк, вытрясла из него наугад некоторое количество капель и добавила воды из-под крана — раствор получился очень крепким, но это даже хорошо, подумала она, иначе, после услышанного, ей точно не заснуть.

Так же бесшумно она вернулась в свою постель (разговор за дверью продолжался) и, чувствуя на губах ментоловый привкус капель, попыталась осмыслить тот факт, что у матери кто-то есть. В сущности, в этом не было ничего необычного: Елена Степановна была ещё молода и весьма привлекательна, и Саше было известно, что она нравится мужчинам. Но до сих пор — после того как ушёл отец — она игнорировала любые знаки внимания и никому не давала никаких авансов. Саша привыкла думать, что с этой стороной жизни мать, по её собственному выражению, покончила. И теперь странно и даже немного дико было думать о матери в связи с каким-то мужчиной — в том, что таинственный ночной собеседник был мужчина, Саша не сомневалась. Размышляя о своём открытии, она не заметила, как заснула.

Наутро Саша никак не могла проснуться. Это было непривычно — живя с матерью, она выработала в себе привычку подниматься с первым звуком будильника, чтобы избежать окриков и сдёргивания одеяла, привычку настолько прочную, что даже теперь, когда в будильнике не было необходимости, садилась в постели, едва открыв глаза. Безуспешно пытаясь вынырнуть из плотного облака сна и опять в него проваливаясь, она задумалась о причинах и вспомнила выпитую ночью крепкую дозу лекарства, а вспомнив это — припомнила и загадочный телефонный разговор матери. Возбуждение, вызванное ночным открытием, подействовало как скинутое одеяло — Саша ощутила холод внезапного прозрения и наконец проснулась. «Интересно, бабушка знает?» — подумала она. Весь день Саша исподволь присматривалась к ним обеим. Теперь она поняла причину непостижимой перемены в матери, движения которой сделались вдруг мягкими и даже обрели некоторую томность, а взгляд, который она привыкла видеть отстранённо-холодным, стал почти что мечтательным, обращённым в себя. Бабушка казалась такой же, как и всегда. Но вечером, когда они смотрели какой-то фильм и мать, выключив на рекламе звук, измеряла бабушке давление, Вера Сергеевна вдруг спросила:

— Леночка, тебе когда на работу? После праздников?

— Сто тридцать на восемьдесят пять, — ответила мать, вынимая из ушей фонендоскоп, и, застегнув на футляре молнию, добавила как нечто несущественное: — Я уволилась.

— Уволилась, — эхом ответила Вера Сергеевна после короткой паузы, и по её тону и лицу Саша поняла, что услышанное не было для бабушки такой же неожиданностью, как для неё самой. Предчувствие чего-то непоправимого обожгло её шею и грудь, закололо мелкими иголками.

Так как обе они, с бабушкой, уставились на мать и молча ждали объяснения, так наконец заговорила.

— Я собиралась вам сказать… — Елена Степановна запнулась, беспокойно переводя взгляд от матери к дочери и обратно. — В общем, я выхожу замуж. — И, так как обе в молчаливом недоумении продолжали сверлить её глазами, закончила: — Он врач, руководитель моей программы. Жить мы будем у него.

— Так ты остаёшься в Ленинграде? — заговорила наконец Вера Сергеевна.

— Да. Возвращаюсь после праздников. Женя берёт меня на работу в своё отделение. — Она мимолётно улыбнулась, произнеся его имя. — Вы что, за меня не рады?

Вера Сергеевна шумно вздохнула, словно подводный пловец, вынырнувший на поверхность моря.

— От чего же, я рада. Просто всё это так неожиданно.

Бабушка с тревогой посмотрела на Сашу, которая оцепенела в своём кресле: в её лице не было ни кровинки. Глядя на внучку, спросила:

— Но как же Саша?

— А что Саша? — поспешно воскликнула мать, раньше, чем отзвучал вопрос: было понятно, что она ждала его и что совесть её была не вполне спокойна на этот счёт. — Саша может поступить на заочное отделение, не так ли? Зато ей будет где остановиться, приезжая на сессию.

Теперь обе смотрели на неё и ждали её ответа: бабушка — с тревогой, мать — требовательно и жёстко, как ещё недавно смотрела на неё, школьницу, отчитывая за тройку в дневнике. Реклама давно закончилась и шёл фильм, но никто не обращал на это внимания.

Саша отвернулась и уставилась на экран, где одни бандиты убегали от других, круша и сжигая дорогие американские автомобили, словно дешёвые игрушки. Она чувствовала зияющую пустоту внутри, словно душа покинула её тело, в котором тупо колотилось уже ненужное сердце. «Вот и всё!» — только и подумала она. Шар упал во второй раз.

Мать, не дождавшись ответа, заговорила — так быстро и сбивчиво, словно все эти слова она давно уже приготовила внутри себя, и теперь, когда открылись шлюзы, они хлынули из неё густым и беспорядочным потоком.

— Александра, ты должна понять. Я никогда не жила для себя, ты прекрасно это знаешь. Тебе не в чем меня упрекнуть. После того как ушёл твой отец, что я видела? Дом — работа, дом — работа, и так до бесконечности. Но ведь я ещё не старуха! Я встретила человека, с которым могу быть счастлива, я имею на это право, в конце концов!

Вывалив всю эту кучу, она замолчала, но все эти «я» ещё метались рикошетом по комнате и бились о Сашину голову.

— Ну? — не выдержала мать. — Скажи что-нибудь, в конце концов!

Саша с трудом разлепила судорожно сжатые губы и, не отрывая глаз от мельтешащего экрана, спросила:

— Что ты хочешь услышать, мама?

— Что-нибудь, всё равно что! — Елена Степановна запнулась и добавила раздражённо: — Ну, скажи, разве я не права? Разве…

— Ты всегда права, мама. Ты же знаешь, — перебила её Саша.

Мать не нашлась, что на это ответить. Она с изумлением смотрела на свою внезапно повзрослевшую дочь, осознавая, что совсем не знает эту юную женщину со строгим профилем, сидящую сейчас передней в кресле. Больше того: от неё, этой незнакомки, теперь зависит её, матери, личное счастье. И Елена Степановна, неожиданно для себя самой, обратилась к ней, как к равной.

— Постарайся меня понять, пожалуйста. Я знаю, о чём ты думаешь: Славик и всё такое…

— Не трогай Славика, пожалуйста! — Саша резко обернулась и метнула в мать этой фразой так, что та внутренне отпрянула.

— Ну, хорошо, хорошо. Не буду. Только одно слово: если это настоящее, то вы всё равно будете вместе. Если же нет — у тебя таких славиков ещё будет целый воз!

— Как у тебя? — жёстко усмехнулась Саша.

— Александра, не будь такой жестокой! У меня могло быть много мужчин, если бы я этого захотела. И у тебя будет!

— Мне не надо «много»… — Она собиралась сказать: мне нужен один, но продолжать не стала.

— Ну, как бы там ни было, — продолжила мать, — Тебе только восемнадцать, а мне уже сорок два. И я хочу устроить свою жизнь! — закончила она с вызовом.

«На обломках моей», — подумала Саша с горечью. Она вдруг почувствовала, что если ещё минуту останется в одной комнате с матерью, то закричит. Резко поднявшись, она посмотрела на мать сверху и вдруг, на короткое мгновение, увидела перед собой не суровую и мстительную богиню, перед которой трепетала всю свою жизнь, а жалкую, испуганную и женщину с мольбой в глазах.

— Я остаюсь, — тихо, почти шёпотом, сказала она. — Ты ведь это хотела услышать?

И быстро вышла из комнаты.

Глава 6. Горюшко

Она думала, что сейчас разрыдается, и быстро шла к кровати, чтобы скорее упасть на неё и зарыться лицом в подушку. Но, подойдя, вдруг остановилась и просто села на край. Глаза её были сухи, горело только лицо. Она сидела в темноте, не зажигая света, без единой мысли в голове, не чувствуя ничего, словно за ней вот-вот придут, чтобы вести на казнь, и она уже попрощалась со всем, что было дорого в этом мире. Сначала было так тихо, как если бы она вдруг оглохла. Но спустя какое-то время Саша услышала негромкий бабушкин голос. Мать принялась было ей возражать, но бабушка остановила её и какое-то время говорила одна. О чём — Саша не слышала. Потом снова всё смолкло. Кто-то прошёл на кухню. Всё это время Саша продолжала неподвижно сидеть на краю кровати, стиснув кулаки и зубы.

Она не знала, сколько прошло времени, когда дверь медленно отворилась и в проёме показался бабушкин силуэт. Вера Сергеевна остановилась и, очевидно, вглядываясь в темноту, спросила:

— Сашура, ты спишь?

Саша сглотнула и почти беззвучно ответила:

— Нет.

Бабушка потопталась неуверенно.

— Я включу свет? — и, не дождавшись ответа, потянулась к выключателю.

— Не надо, — просипела Саша и нажала на «жучок» ночника. Мягкий свет лампы под абажуром осветил комнату и бабушку, стоящую в дверях с поднятой к выключателю рукой. В другой руке она держала чашку. С тревогой взглянув на внучку, она подошла к её стороне кровати и поставила чашку на тумбочку.

— На-ка, выпей чаю, детка!

— Спасибо, — ответила Саша одними губами.

Вера Сергеевна опустилась рядом с ней на кровать, и Сашу качнуло в её сторону. Некоторое время сидели молча.

— Пей, остынет, — вздохнула наконец бабушка.

Саше не хотелось чаю — ей вообще ничего не хотелось. Но она взяла чашку и отпила. Это был самый обычный чай, довольно крепкий, как она любила, две ложки сахара. Глоток его смочил сухой язык и прожёг горячую дорожку в горле. Она вдруг ощутила жажду и принялась пить, обжигаясь, пока не осушила всю чашку до дна, вместе с осевшими туда чаинками. Поставив пустую, ещё горячую чашку на блюдце, жадно втянула воздух и выдохнула:

— Спасибо!

— На здоровье, милая, — отозвалась Вера Сергеевна, думая о чём-то своём. И вдруг она взяла Сашину руку и заговорила: — Тебе нет никакой необходимости сторожить меня здесь. Я сказала матери. Чувствую я себя вполне прилично — на ногах и, слава Богу, при памяти. Живут же другие одни, и ничего. Вон, хоть Антонина Карповна: обе дочки в Москве, а у Марьи Афанасьевны так и вообще сын в Америке. Так что езжай и спокойно поступай в свой институт! Ну, и потом, Серёжа тут. Я могу к нему переехать.

Серёжа, младший брат матери, поздний и неожиданный ребёнок, родившийся, когда Елена Степановна уже училась в институте, жил здесь же, в Раздольном, в старом саманном домике бабушки и дедушки, и всё ещё оставался холостяком. Весь поглощённый своей страстью к растениям, он превратил дом и участок в опытную станцию и работал агрономом в ближайшем совхозе, поля которого начинались сразу же за городской чертой. Саша вздохнула: особо надеяться на Серёжу не стоило, хотя он, конечно, никогда не отказал бы матери в помощи. Старенький дом, обставленный весьма по-спартански, был, по сути, его лабораторией. В доме не было удобств, если не считать самодельного душа, устроенного в отгороженном углу кухни, а так называемый туалет представлял собой дощатый сарайчик в конце участка. Но Серёжу это мало беспокоило: главное, что в доме была вода! И отопительный котёл, которым, ещё при жизни отца, заменили дровяные печи.

Саша с трудом могла представить, чтобы бабушка водворилась в этом доме теперь. Ей нужен покой, устроенный быт и уход, а с этим там было не очень. Правда, зато ей не придётся подниматься на третий этаж…

— А квартиру можно будет сдать, — сказала Вера Сергеевна и украдкой вздохнула. — Деньги лишними не будут.

Всё это представлялось Саше странным и довольно сомнительным, но, в общем-то, реальным. Как бы там ни было, в беспросветном мраке отчаяния, в который её повергло неожиданное заявление матери, загорелся тоненький лучик надежды, и она ухватилась за него, ещё не зная, выдержит ли эта эфемерная ниточка груз её проблем. Но Саша была благодарна бабушке уже и за надежду. Она опустилась на пол и, обхватив бабушку обеими руками, уткнулась лицом в её колени, в подол старенького байкового халата, истончившегося от многочисленных стирок и хранящего вкусный запах не то блинов, не то сдобы.

Новый год встретили тихо. Мать была вся поглощена обретённым счастьем и от этого молчалива. Иногда она с опаской, как на незнакомку, поглядывала на Сашу, но в её глазах больше не было досады, как раньше, когда она видела в дочери только горькое напоминание о её отце. Поздно вечером, когда все ложились, она по-прежнему подолгу говорила по телефону, и было понятно, что мысли её уже не здесь, что она уже отделила от себя этот отрезок своей жизни, на который смотрит теперь из своего счастливого далека. Всё замечательно устраивается: мама переедет к Серёже — а почему бы и нет, ведь жила же она там большую часть своей жизни! Сашка, если поступит в свой институт, прекрасно может обосноваться в общежитии и приходить к ним с Женей иногда по выходным.

В первых числах нового года мать уехала, и жизнь Саши и Веры Сергеевны потекла прежним порядком.

В феврале приехал на каникулы Славик. Они встретились у входи в парк — излюбленное место их свиданий было покрыто толстым слоем снега, а после недавней оттепели и коркой наста — и несколько минут разглядывали друг друга. Саша смотрела на милые неправильные черты и испытывала странное чувство: он казался ей тем же, но немного другим. В чём заключалась перемена, она не знала. Но это был уже не тот мальчик, с которым они сбежали от всех в тот незабываемый день, девятого мая, и самозабвенно целовались в глубине парка. «Я просто от него отвыкла», — решила она, и в этот момент он привлёк её к себе и склонился к её лицу. «А он ещё вырос!» — успела подумать Саша, проваливаясь в знакомую синеву глаз.

Они виделись каждый день. Погода стояла переменчивая, как и всегда в это время: февраль в Раздольном — это уже начало весны. Днём подтаивало и начинало капать с крыш, у южных стен домов образовались прогалины, в которых, под пожухлой прошлогодней травой, уже обозначились зелёные ростки. Но влажный ветер был холодным, и Вера Сергеевна велела Саше звать Славика в гости:

— Погода самая простудная, лучше уж сидите дома! — притворно ворчала она.

Славик сперва был скован, но, когда Вера Сергеевна напоила его чаем с оладьями и вареньем, оттаял.

— Пойду, прилягу! — сказала бабушка и тактично удалилась в спальню, а Саша увлекла Славика в гостиную и закрыла за собой дверь.

Это были восхитительные и мучительные безмолвные часы, когда они говорили друг с другом только глазами, поцелуями, прикосновениями. Поцелуи уже не могли утолить их желания, и от последнего шага их удерживала только близость бабушки, которая, конечно, никогда бы не вошла к ним, но…

Сколько раз потом Саша горько пожалела, что сдержала себя и его и не позволила этому случиться! В мае пришло последнее письмо от Славика. Она недоумевала: это письмо было полно нежности и не предвещало разрыва. Бесплодно прождав месяц, Саша позвонила Букину. Тот ничего не знал.

— Я же последний раз говорил с ним ещё в феврале, когда он был здесь, а писем он мне не пишет, — сказал он, но обещал спросить у матери Славика.

Сама не своя от беспокойства, Саша ждала звонка. Лёшка позвонил на другой день, но не сообщил ничего нового: мать говорит, что у него всё нормально, учится. Всё что угодно лучше, чем неизвестность! Саша наступила на горло собственной гордости и разыскала сестру Славика, которая училась в соседней школе «со спортивным уклоном».

— Понятия не имею! — беззаботно отвечала та. — Он иногда звонит, и они с мамой о чём-то разговаривают. Спроси у неё.

Этому совету Саша не последовала. Кто она такая, чтобы приставать к малознакомой женщине с вопросами о её сыне? Она даже не знала, было ли известно той об их со Славиком романе.

И она стала тревожно ждать каникул. Ведь на каникулы-то он приедет! Даже если всё кончено, она хотела знать об этом наверняка.

Но он не приехал. Больше того: Чех вообще исчез с экранов радаров, как сказал Букин. Никто не знал о нём ничего, а мать продолжала хранить молчание.

С этим нужно было как-то жить. Была ещё хрупкая надежда узнать что-то на месте — когда она поедет сдавать экзамены в Питер. Но при мысли о Питере Саша чувствовала теперь только страх, так как подозревала: что бы она ни узнала там, это вряд ли принесёт ей утешение. Она забросила занятия и утратила к ним всякий интерес. Собственно, она утратила интерес ко всему, безразлично ответив матери и бабушке, что никуда не поедет и поступать не будет.

Лето, необычно жаркое даже для этих мест, тянулось томительно. Раздольный плавился в его лучах, тонул в зыбком, колеблющемся мареве, казался Саше миражем в бесплодной пустыне, порождённым её усталостью и жаждой. Спасаясь от сочувствующих глаз бабушки, от её мягких рук, даже самые прикосновения которых стали мучительным напоминанием о её боли, она убегала из дома и долго кружила по улицам, выбирая самые безлюдные и старательно избегая тех мест, где когда-то была так счастлива. Бродила по одноэтажным улочкам, в которых никогда не бывала прежде. Здесь, под окнами маленьких уютных домиков, благоухали пёстрые палисадники, пчёлы гудели над цветами, как невидимый оргáн, раскачивали розовые, белые и пурпурные головки флоксов. Не считая пчелиного гула, было удивительно тихо. Только иногда из-под ворот лениво протявкает собака да донесётся обрывок фразы из открытого окна. Тротуары здесь были излишней условностью — просто кое-где, под разномастными заборами, пунктиром шла тропинка из щебёнки — и Саша медленно брела по дороге, стараясь держаться тени: машины сюда заезжали редко. Это стало её анестезией. Она шла и шла, до полного изнеможения, и только когда колени начинали подламываться от усталости, поворачивала к дому, чтобы, придя, повалиться на кровать и забыться на час-другой.

Днём она исправно и аккуратно, как машина, выполняла рутинные домашние обязанности. Старалась щадить бабушку, разговаривала с ней на безопасные, обыденные темы, следя за голосом, чтобы он был ровным и будничным, и даже не подозревая, как это выглядит на самом деле. Вера Сергеевна с бессильным сочувствием смотрела на Сашино бесцветное лицо, её сердце сжималось от этого голоса, сухого и шершавого, как старая бумага. Если бы она могла обнять внучку, как делала это ещё совсем недавно, спрятать её в кольце своих рук от бед и неприятностей сурового мира! Но вот беда-то, Сашино горе поселилось в ней самой, в её собственном юном, неокрепшем сердце, а от этого уже не спасти лакомствами, не прижечь йодом, как разбитую коленку. С ним ей придётся справиться самостоятельно. Как-то пережить.

Саша стала бояться ночи: всё, от чего днём можно было отгородиться домашними делами или, наконец, сбежать на улицу, теперь, в темноте и безмолвии, набрасывалось голодным зверем, принималось рвать в клочья живое, пульсирующее сердце. Чтобы не беспокоить бабушку, она стала уходить в гостиную, на диван, захватив свою подушку, и однажды сдалась — стала стелить себе там с вечера. Пыталась читать — но глаза бессмысленно скользили по тексту, ни одной фразе не удавалось зацепиться за шестерёнки сознания, которые бешено вращались на холостом ходу, накаляясь и вибрируя, до бесконечности прокручивая один и тот же вопрос, на который не было ответа.

Так продолжалось много ночей. Но однажды в этом горячечном вращении возник какой-то смысл. Она не поверила себе и прислушалась к ночной тишине — но нет, и правда, в её сознании сложилась вполне отчётливая фраза. Это была короткая ритмичная строка. Она была такой ёмкой и убедительной, что её захотелось вдруг записать. Саша задумалась. Все тетрадки, ручки и карандаши были в спальне, где стоял письменный стол, а будить бабушку не стоило. Она стала выдвигать один за другим ящики мебельной стенки в поисках хоть чего-то пишущего, но там были только пачки каких-то бумаг, старые записные книжки, бланки рецептов, баночки с мазями, пустые флаконы и цилиндрики материных губных помад. Единственным условно пригодным для письма оказался огрызок косметического карандаша, совсем затупившийся. Саша принесла с телефонной тумбочки блокнот и, открыв его на чистой странице, стала писать. Карандаш, слишком мягкий для этого, крошился и быстро стачивался, и ей пришлось несколько раз сходить на кухню, чтобы его наточить. Когда сквозь задёрнутые плотные шторы стал проступать рисунок висящего под ними тюля, от карандаша остался жалкий пенёк, который было трудно удержать в пальцах, а несколько страниц блокнота заполнили строчки стихов.

Проснулась бабушка, было слышно, как она тяжело поднялась, раздвинула занавески. Саша вырвала из блокнота исписанные странички и погасила лампу, но поздно: бабушка уже, конечно, видела свет под дверью.

Вот она вышла, остановилась в дверях гостиной.

— Ну что, так и не заснула?

— Ничего, бабуль. Днём покемарю, — откликнулась Саша, снова включая торшер.

— Ох ты, горюшко моё! — вдохнула та и направилась в кухню.

Глава 7. Дед

Теперь всякую минуту своего бодрствования Саша слагала стихи. Боль от этого не проходила — напротив, иногда только усиливалась, становилась пронзительней оттого, что ей было найдено точное и беспощадное определение.

Но она научилась с этим жить.

На руинах своей мечты, из её обломков, она пыталась выстроить что-то пригодное для жизни, в чём было бы можно укрыться от непогоды и перезимовать. Тот же самый материал, из которого прежде были сложены её лучезарные чертоги, он никогда не станет тем, чем был прежде. В новом обиталище её души не будет ни светлых залов с огромными прозрачными окнами, ни мраморных лестниц с затейливыми чугунными перилами. Это будет непритязательное укромное жилище, но в нём хотя бы можно будет существовать.

В своих одиноких прогулках она почти не замечала окружающего — да и то сказать, Раздольный был небольшим городком, преимущественно одноэтажной застройки, не считая двух-трёх новых районов по окраинам, которые она обычно избегала; зато старую часть, так называемый частный сектор, знала почти наизусть и могла пройти по этим улицам с закрытыми глазами. Она и шла, скользя невидящим, обращённым в себя взглядом по поверхности хорошо знакомых предметов, если только какой-нибудь резкий звук не привлекал к себе ненадолго её внимания. То быстро шагая, в такт слагаемым строкам, то замедляя шаг в поисках верного слова, шевелила губами и хмурилась.

Незаметно подкралась осень, и без прежних упований её приход остался бы вовсе не замечен ею, если бы не прошлогодние вещи, которые, все до единой, пришлось ушивать. Бабушка ворчала, что Саша почти ничего не ест и, если так дальше пойдёт, скоро совсем уморит себя, грозилась позвонить матери. Саше было всё равно. Мать слишком занята собой, чтобы всерьёз озаботиться проблемами дочери, которые она считала высосанными из пальца: она так и сказала, когда Вера Сергеевна сообщила ей, что Саша не собирается больше поступать в институт — ни в этот, ни в какой бы то ни было другой. Но бабушку было жаль, она старалась утешить внучку как могла: готовила её любимые кушанья и баловала настолько, насколько позволяла скромная пенсия или, когда её задерживали (что случалось теперь нередко), присланные дочерью деньги. Впрочем, побаловать Сашу было той ещё задачкой. На любые вопросы о том, чего бы ей хотелось, та только пожимала плечами: не знаю. Она была равнодушна к новым вещам — какая разница, что на ней надето, если больше нет того, кто станет на неё смотреть? — и всё время что-то писала, погрузившись в свои мысли и отвечая невпопад. Вера Сергеевна только вздыхала и утешала себя тем, что это всё-таки лучше, чем бесконечные слёзы украдкой. Конечно, когда-нибудь девочка всё это переживёт, но у неё щемило сердце, когда она смотрела на её истончившиеся руки и ноги и заострившиеся черты.

После того памятного разговора, когда Вера Сергеевна сообщила дочери о том, что Саша отказалась поступать в институт, и получила резкий ответ, суть которого состояла в том, что если её дочери угодно ломать свою жизнь из-за какого-то мальчишки, то она, мать, умывает руки, — бабушка избегала говорить о Саше. Елена Степановна звонила раз в неделю, по выходным, спрашивала о здоровье матери и только по вздохам и умолчаниям догадывалась, что с дочерью не всё ладно. Вначале она была слишком сердита, но спустя время почувствовала что-то очень похожее на облегчение и, осознав это, ощутила лёгкий укол совести. Теперь не приходилось готовиться к приезду дочери, переживать из-за того, как она отнесётся к отчиму и как сложатся их отношения, хлопотать вокруг экзаменов. Ничто не нарушит установившийся порядок её жизни, каждая минута которого будет принадлежать только ей. Чувство облегчения было таким острым, что Елена Степановна даже перекрестилась, но потом сама испугалась своего кощунственного жеста. Мысленно она вела изнурительные споры с невидимым оппонентом, убеждая его, что имеет право на свою долю счастья; что, если бы дочь приехала, она бы сделала для неё всё необходимое, но раз та отказалась, то она как мать не может её принуждать — Сашка совершеннолетняя! Что дочь живёт в комфорте и ни в чём не нуждается, и поэтому нет никаких причин для подобных угрызений, и т. д. и т. п.

Однако в сочном яблоке обретённого ею счастья всё же поселился крохотный червячок, который точил его сладкую плоть. Она ещё продолжала делать вид, что сердится, когда, разговаривая с матерью по телефону, старательно избегала упоминаний о Сашке. Но, сколько бы она ни изгоняла за двери сознания эту мысль, та всё равно топталась у порога, не давая забыть: она пожертвовала дочерью, чтобы устроить собственную жизнь. И можно строить сколько угодно предположений, как сложилось бы у Сашки здесь, в Питере, и была ли бы она ещё вместе с этим своим Славиком, но факт оставался фактом: дочь могла как минимум учиться в институте и иметь хоть какие-то перспективы.

Впрочем, Елена Степановна была не из тех женщин, которые способны предаваться самобичеванию, поэтому она подошла делу чисто практически. «Переживёт! — решила она в конце концов. — Я же пережила измену её отца, а у меня к тому же был ребёнок». Она посетила несколько своих любимых магазинов одежды и накупила Сашке обновок, постаравшись выбрать самые стильные. Не доверяя медлительной почте, передала посылку с проводницей поезда и сообщила матери номер вагона.

Встречать посылку, конечно, отправилась Саша. Получив от проводницы плотный, тщательно упакованный пакет, она уже шла к остановке автобуса, когда её окликнул знакомый голос. Она оглянулась.

В конце перрона, у перехода через пути, стоял Иван Ильич Дедов, или, как называли его в школе, просто Дед — учитель истории и руководитель её злосчастного класса. Сашино лицо изобразило некое подобие улыбки, и она сделала несколько шагов ему навстречу.

Иван Ильич выглядел озадаченным. Он возвращался из школы домой, когда увидел Сашу, идущую вдоль питерского поезда к выходу с перрона с увесистой сумкой в руке. Была середина октября, и ей полагалось находиться в Питере, где, как он знал, она собиралась учиться. Он не видел её с того самого памятного выпускного, но от кого-то из ребят её выпуска — кажется, от Букина, который навещал его в школе — слышал, что она не смогла поехать на вступительные экзамены из-за болезни бабушки. Однако, по его соображениям, теперь-то ей точно следовало быть там, а между тем она здесь, в Раздольном.

— Ты почему здесь? — спросил он, безотчётно глядя на неё с выражением отеческой тревоги. — Что-то случилось?

Теперь, когда она смотрела на него снизу вверх, он увидел, как она изменилась: на бескровном, осунувшемся лице горели одни глаза, и эти глаза теперь медленно наполнились влагой. Она всхлипнула и опустила голову.

— Саша, ну что? Ну?!

Он взял её за плечи, пытаясь заглянуть в глаза, прикоснулся к нежному подбородку — она резко мотнула головой, и Дедов почувствовал влагу на своей руке. Он огляделся. Парк! Там можно спокойно поговорить.

— Идём, — сказал он, увлекая её за плечи подальше от шумного вокзала. Взял из её рук сумку и вложил в холодную ладошку свой большой клетчатый платок — сколько раз за свою бездетную учительскую жизнь он проделывал это? В парке он усадил её на ближайшую ко входу скамейку и сам опустился рядом. Саша подняла глаза и взглянула на покрытый опавшей листвой склон перед собой. Её лицо исказила гримаса отчаяния, она прижала к губам руку, но это не помогло — она горько разрыдалась. Иван Ильич обнял её за худенькие, сотрясающиеся от горя плечи, и она уткнулась лицом в его пальто.

Гроза постепенно стихла, уступив место тоскливому серенькому дождю: слёзы продолжали медленно сочиться из глаз девушки.

— Ну? — осторожно произнёс Дедов. — Рассказывай! Почему ты вернулась?

Обессиленная рыданиями, она помотала головой.

— Я никуда не уезжала…

Эти слова прошелестели, как если бы их произвёл, опускаясь на землю, опавший лист. Но их смысл был равносилен грому.

— Не уезжала?!

Она опять помотала головой.

— Ты не… Но почему? И как твоя бабушка? Лёша говорил, она…

— С ней всё в порядке. Спасибо.

Иван Ильич подождал, но продолжения не последовало. Он накрыл своей большой рукой Сашину руку, теребившую на коленях влажный платок, и сказал требовательно, как на уроке:

— Так. Давай-ка всё с самого начала! Ты не поехала поступать в прошлом году, потому что…

Саша прерывисто вздохнула и начала, глядя в утоптанный гравий дорожки под ногами:

— У бабушки случился инфаркт. А мама уже оформила себе специализацию в Питере…

Она вздохнула и медленно, виток за витком, стала разматывать свою печальную сагу.

Когда она дошла до последнего письма Славика, её горло снова сдавил спазм, и она оборвала рассказ на середине фразы. Дедов почувствовал, как от усилий не расплакаться напряглись её плечи, и закончил за неё:

— Он больше не написал.

Она только кивнула, яростно прижимая к губам его скомканный платок, точно собиралась затолкать его себе в рот, как кляп. Он вздохнул и задумался. Всё это было до нелепости странно. Саша Рогозина, хоть и не была «блестящей» выпускницей, но, безусловно, одной из лучших в своём выпуске. Как минимум, заслуживающей шанса. Она никогда не мельтешила в первых рядах, среди так называемых «активистов», но он своим учительским чутьём видел в ней то, что, для себя, называл зерном творца. И этому суждено пропадать впустую из-за какой-то непостижимой комбинации случайностей?! Ладно, Славик: дело молодое, мальчишка. Хотя это странно и непохоже на него, но чего не бывает: увлёкся кем-то ещё. Но где мать, где отец этой девочки — этого ребёнка? Да, всё ещё ребёнка — которому приходится нести несоразмерную своему возрасту ношу…

Иван Ильич почувствовал, как Саша зябко поёжилась, и опомнился. Приступ горя измотал её, сжёг скудный запас тепла, который ещё тлел в её сердце, и теперь она отчаянно мёрзла.

— Ну, вот что, — заговорил он. — Пойдём на автобус, а то ты, чего доброго, простудишься. Но завтра я тебя жду, хорошо?

Саша посмотрела на него растерянно.

— В школе?

— В школе.

Она отвела взгляд и ничего не сказала, но он понял, что она не придёт: слишком многое в школе напоминало бы ей о Славике.

— Хорошо. Не надо приходить в школу. Ты знаешь, где я живу?

Она кивнула, но тут же помотала головой.

— Где-то в Посёлке?

— Да. — Дедов на секунду задумался. — Завтра в три часа я буду ждать тебя у перехода. Договорились?

Она взглянула на своего учителя с вялым интересом — слишком устала. Как это часто бывает после слёз, ею овладело безразличие. Хотелось как можно скорее попасть домой, закутаться в шерстяной плед и оцепенеть, затаиться в уголке дивана, закрыв глаза — путь бабушка думает, что она заснула. Саша послушно кивнула, но это не убедило Дедова, и, уже на остановке, когда подъехал её автобус, он повторил свою просьбу.

— Обещай мне, что придёшь! Я буду ждать.

— Хорошо, — пролепетала она послушно, — Я приду.

Только когда автобус уже отъехал и, описав круг по вокзальной площади, скрылся за поворотом улицы, Дедов заметил в своих руках сумку, которую забыл отдать Саше. Что ж, усмехнулся он, теперь-то ей точно придётся прийти. И, озадаченный, с нахмуренным лбом, развернулся к переходу.

Он шёл улицей Посёлка — расположенной за железной дорогой части Раздольного — первой улицей, проложенной здесь, когда стали строить дома. За несколько десятков лет, прошедших с той поры, когда здесь появились первые жители, Посёлок разросся, за старой его частью вырос микрорайон, потом другой. А в этой, ближайшей к путям части почти ничего не изменилось, разве что появился асфальт, да деревья, которые торчали тогда тонкими прутиками, заботливо подвязанными к штакетинам, теперь поднялись, и весь район утопал в зелени. Дедов шёл своими размашистыми шагами по дороге, нёс Сашину поклажу и, как это часто случалось, вспоминал своих приёмных родителей, простых людей, которые пригрели его, мальчонку, внезапно осиротевшего после ареста родителей. Времена были тоже непростые, но иначе, чем теперь. Матвеевы ходили по тонкому льду, усыновляя сына «врагов народа», но они ни разу не усомнились в том, как им следует поступить. И вырастили его наравне с собственными детьми, и образование дали. Он и представить не мог, чтобы Дуся с Батей оставили его на произвол судьбы. Что же должно было случиться с людьми, если в эти, пусть и не самые благополучные, но, в сущности, не особо опасные времена девочка, его ученица — одна из лучших! — при живых родителях должна была прозябать без всякой надежды на будущее?

Дома он выдвинул ящик стола и вынул из него картонную папку на завязках. В этой старой папке Иван Ильич хранил кое-что из бумаг, связанных со своим последним классным руководством — после Сашиного выпуска он не стал «брать класс», объяснив это возрастом: в его почти восемьдесят каждый год как подарок, и вероятность того, что он, приняв четвероклашек, сможет довести их до выпуска, неумолимо стремится к нулю. Но эту папку он не выкинул — просто не поднялась рука. Здесь хранились, в числе прочего, данные о родителях его ребят. Дедов пробежал глазами список. Вот: Мальцева Елена Степановна, но она сейчас недоступна; Мальцева Вера Сергеевна. Адрес, телефон. Та самая бабушка. И — между строчек, другими чернилами — Рогозин Алексей Михайлович (только адрес, без телефона). Поговорить бы с этим Алексей Михайлычем. Насколько было известно Ивану Ильичу, Сашин отец жил со своей новой семьёй тут же, в Раздольном, и работал в хирургическом отделении горбольницы.

Он полистал телефонный справочник, нашёл номер и набрал его.

— Хирургия, — ответил деловитый женский голос.

— Могу я поговорить с Алексеем Михайловичем?

— Одну минутку, — ответила неведомая ему женщина. Было слышно, как она спрашивает у кого-то: «Кать, Рогозин у себя?». Трубку, видимо, положили на стол — Дедов слыщал, как кто-то шелестит бумагами, как скрипит стул. Наконец там ответили.

— Да?

— Алексей Михайлович?

— Да.

— Это Иван Ильич Дедов, бывший классный руководитель вашей дочери…

— Да… Здравствуйте. — В голосе Рогозина слышался вопрос.

— Вы давно видели Сашу?

Его собеседник ответил не сразу.

— С месяц назад. Да, получается, что давно. — И он вдруг вскинулся: — С ней что-то случилось?

— Ну, как вам сказать… Вы вообще в курсе её дел?

— Смотря что вы имеете в виду…

— Вам известно, например, что Саша так и не стала поступать в институт?

— Конечно, из-за Веры Сергеевны. Из-за бабушки.

— Это в прошлом году. А в этом? — и, так как на том конце провода сразу не ответили, Иван Ильич продолжил. — Если вы, как говорите, видели Сашу около месяца назад, то должны быть в курсе того, что она опять не поступила в институт — не стала даже пытаться. Какие у вас с ней отношения?

Рогозин откашлялся.

— Думаю, что хорошие. Что всё-таки случилось?

Дедов чуть было не воскликнул: а этого вам недостаточно? Но он сдержался и продолжил ровным, насколько было возможно, голосом.

— Алексей Михайлович, простите, если вам это покажется неуместным, но судьба вашей дочери мне небезразлична, и я считаю себя обязанным это сказать. Сегодня я встретил её в городе и был очень удивлён, узнав, что она так до сих пор никуда и не поступила. Саша — одна из лучших учениц своего выпуска. И у неё сейчас непростое время. Я уже старый человек и, надеюсь, вы извините мне то, что я скажу. Как вы могли допустить, чтобы ваша девочка, с её способностями, была оставлена на произвол судьбы?

В трубке повисла тяжёлая пауза. Дедов ждал. Спустя какое-то время послышался шумный вздох, как бывает, когда воздух выпускают сквозь губы — «пфффф!» — и Рогозин заговорил.

— Да, вы совершенно правы. Это чудовищно несправедливо по отношению к Саше. Я говорил об этом Лене. Её матери, — уточнил он, — Но она считает, что я делаю из мухи слона. Это во-первых. А во-вторых, она заявила, что я не имею права вмешиваться в их жизнь, так как я их бросил.

Настала очередь задуматься Дедову.

— Понятно. — Он поколебался, но продолжил: — И всё же, Алексей Михайлович, я прошу вас с ней увидеться. Она сейчас очень нуждается в вашей поддержке. Кто-то должен объяснить ей, что жизнь не кончилась. И что она должна учиться дальше.

Рогозин помолчал, обдумывая услышанное.

— Конечно, — ответил он наконец. — Я с ней увижусь.

Дедов попрощался и повесил трубку.

Когда на другой день, ровно в три с минутами, он подходил к переходу, Саша была уже там. Как всегда в это время, там толпилось множество народу: приходили и отправлялись несколько поездов, люди спешили на пригородные электрички, сновали со своими сумками вагонные торговцы газетами и всякой мелочью. Но его взгляд сразу её нашёл. Она стояла чуть в сторонке и, на фоне всей этой суеты, поражала своей неподвижной одинокостью. Через мгновение и она увидела Дедова. Её нахмуренный лоб сразу разгладился, на бледное лицо легла тень улыбки — как солнце из-за тонкой пелены облаков — которая тут же погасла.

Они поздоровались.

— Ну, что, Саша. Сейчас мы пойдём ко мне в гости! Поговорим, а заодно ты заберёшь свою посылку.

— Так она у вас, — отозвалась девушка бесцветным голосом. — А я думала, что на лавочке её забыла.

Пока шли улицей Посёлка, молчали. Дома Иван Ильич взял у Саши плащ и выдал ей тапки — Катины, своей сестры, которая была частой гостьей в этом доме. Усадил за стол на своей кухне-веранде и поставил на плиту старый эмалированный чайник.

Снаружи заскулил и заскрёбся в дверь Челкаш, Дедов впустил его. Тот ворвался внутрь, яростно развеивая большим мохнатым хвостом запах осеннего дыма и холодной собачьей шерсти, облизал руки хозяина, обнюхал гостью и, исполнив этот ритуал, принялся шумно лакать из своей миски, после чего развалился у Сашиных ног. Иван Ильич тем временем поставил на стол вазочку с вареньем, хлеб, сыр и масло и принялся намазывать бутерброды. Закипел чайник. Заваривая чай, Дед заговорил.

— Этот дом мы построили, когда мне было лет двенадцать. До этого жили в городе. Моих родителей арестовали по доносу человека, которому уж больно глянулся наш дом, а меня приютили… соседи. Они и стали моей семьёй. Вырастили меня, как родного, я даже их фамилию носил, пока не пошёл паспорт получать. Но потом Батя мне сказал: твои родители, Иван, были честные и хорошие люди, их имя не должно пропасть. Вот так, Саша. У меня ещё есть сестра, Катя, и был брат, Борис, он погиб на фронте. Это его имя носит наша школа…

Сашины глаза, доселе вежливо-безучастные, изумлённо расширились.

— Борис Матвеев — ваш брат?!

Она несчётное количество раз выводила это имя, подписывая свои школьные тетрадки, и слышала его на всевозможных школьных мероприятиях, и знала наизусть историю его подвига, а оказывается, этот неведомый герой — брат Ивана Ильича!

— Да, — Дед нахмурился, — Борька. Мы вместе спали на топчане в чуланчике, где жили тогда его родители — ну, и мои потом тоже. Простые люди. Но великие, Саша! Ты и представить теперь не можешь, как они рисковали, пригрев сына «врагов народа»…

Дедов задумался. Саша тоже молчала. Потом вдруг спросила:

— А за что их… — но договорить не решилась.

— Арестовали? А ни за что! Был такой партийный деятель, Ивахнюк. Захотелось ему пожить барином, в большом красивом доме. И его выбор пал на дом моих родителей.

— Они были богатыми?

— Что? — Дедов озорно сверкнул на Сашу глазами и рассмеялся. — Да не особо. Мой дедушка был директором реального училища, теперь это железнодорожный техникум, а отец — инженером. Дом был просторный, целых шесть комнат, да и семья была большая… Внуки этого Ивахнюка и теперь там живут, все у меня учились. — Он взял большой ломоть хлеба с маслом, выложил на него полную ложку густого абрикосового варенья и протянул Саше. — На вот, попробуй. Варенье наше, из наших же абрикос. Сестра варила.

Саша приняла угощение и машинально откусила, чтобы не обидеть хозяина. Его рассказ взбудоражил её оцепенелое сознание, и, слушая его, она и не заметила, как съела весь бутерброд. Варенье оказалось очень вкусным (бабушка бы сказала: и-зу-ми-тельное!), его капелька стекла на руку, и она облизала пальцы. Иван Ильич лукаво улыбнулся и тут же спроворил второй бутерброд.

— Держи.

— Спасибо, — застенчиво улыбнулась Саша, — Правда, очень вкусное!

— На здоровье, — машинально ответил Иван Ильич, думая о чём-то своём. Он увидел, как его гостья заглянула в пустую чашку, и, не спрашивая, наполнил её чаем. И только после этого продолжил. — Но я вот к чему. Ты, пожалуйста, не думай, что я затащил тебя сюда, чтобы ты слушала мои старческие воспоминания…

Саша вскинула на него глаза.

— Да я и не… Иван Ильич, мне очень интересно, правда!

— Ну, ладно, ладно. Верю! — он причесал крупной пятернёй свою седую гриву. — Мои приёмные родители, светлая им память, отправили меня в университет, так как видели мою страсть к истории и книгам вообще. Они всех нас троих выучили, хотя было непросто. Борис закончил железнодорожный институт, Катя — иностранных языков, но это уже после войны было. Батя говорил: человеку не всё равно, чем свой кусок хлеба зарабатывать. Свою работу надо уважать! — Он помолчал, глядя на Сашу. — Я уважаю свою работу, Сашенька. Это Батя меня научил. Поэтому я не могу равнодушно смотреть на то, как пропадают результаты этой работы. Ты должна учиться дальше!

Саша в это время слизывала с руки большую янтарную каплю благоуханного варенья. Она так и застыла с прижатой к губам рукой. Дедов машинально протянул ей чистое льняное полотенце, но тут же сказал:

— Лучше вымой руки под краном, всё равно будет липнуть.

Она послушно встала и вымыла руки над старой эмалированной мойкой и только потом взяла полотенце.

— Ты ведь хотела поступать в Институт культуры, верно?

Саша медленно опустилась на стул и уставилась на свои руки, в которых держала полотенце.

— Да.

— Я не стану тебя спрашивать, почему ты передумала, о причинах догадываюсь… Но, Саша… рано или поздно тебе всё равно придётся где-то работать. Ты об этом думала?

Саша уставилась в окно, за которым сгущались ранние сумерки пасмурного дня. Она до сих пор не думала всерьёз о работе, хотя отдалённо и допускала такую возможность. Но потребности её теперь были настолько скромны, что поиски работы не были насущной необходимостью; поэтому все её силы уходили на зализывание ран. Однако теперь, когда слово было произнесено и она увидела свою ситуацию глазами другого человека, её саму удивила неопределённость собственного положения. В самом деле, не может же она вечно сидеть под крылышком у бабушки! Бабушка не настолько больна, чтобы находиться при ней неотлучно, к тому же внучкин унылый вид уж точно не прибавляет ей здоровья. А учитывая постоянно растущие цены, лишняя копейка будет совсем не лишней в их скромном бюджете.

— Но куда же я пойду работать? — Саша растерянно посмотрела на Дедова. — Я ведь ничего не умею…

— Вот! — воскликнул тот и удовлетворённо откинулся на стуле. — Это самое главное. Ты думала о том, чем бы ты хотела заняться?

— Ну… — Она сделала над собой усилие и, сглотнув, заговорила быстро, боясь снова расплакаться: — Раньше я хотела стать искусствоведом, организовывать выставки и музейные собрания, ездить по миру в поисках экспонатов и всё такое…

Она выпалила это на едином дыхании, и к концу фразы у неё уже не осталось воздуха, поэтому на последних словах её голос замер. К тому же, произнесённая вслух, эта мысль поразила её своей беспомощностью. В детстве она любила воображать свои беседы с любимыми актёрами или книжными героями — так вот, сказанное теперь выглядело столь же маловероятным.

Иван Ильич подождал немного и, так как продолжения не последовало, сказал:

— Со временем — возможно, но это долгий путь. А любой путь начинается с первого шага. — он пристально смотрел на Сашу, наблюдая, как сказанное им торит дорожку в её растерянном сознании. — Каким будет твой первый шаг?

Она помолчала. Вздохнула:

— Не знаю…

— Тогда послушай. Это твоя жизнь. Есть вещи, которые никто не сделает за тебя. Если ты отдаёшь власть над своей жизнью другим, то становишься их игрушкой, орудием, с помощью которого они достигают собственных целей. А твоя жизнь так и останется непрожитой. Как пустая тетрадка, на обложке которой значится твоё имя. Я хочу, чтобы ты над этим подумала. Первый шаг. Считай это своим домашним заданием!

На веранде быстро темнело, и в этом сумраке слабым отражённым светом горели только её глаза, устремлённые в даль за окном.

Наконец он поднялся.

— Однако уже поздно, твоя бабушка будет беспокоиться. Пойдём, я тебя провожу! — с этими словами он включил свет и исчез где-то в глубине дома. Когда он вернулся, в его руках была давешняя забытая сумка.

Они так же молча проделали обратный путь к вокзалу. Уже на остановке, садясь в автобус, Саша робко взглянула на Дедова и сказала:

— Спасибо вам. — И, посомневавшись, добавила: — За всё!

— Не потеряй свою сумку, — ответил он ей вдогонку.

Саша втиснулась в переполненный вечерний автобус и пропала из виду.

Дедов проводил старенький автобус глазами и, когда тот, пыхтя и отдуваясь, исчез за поворотом, медленно пошёл обратно к дому.

Глава 8. Напутствие

По дороге Иван Ильич вспоминал день Сашиного выпуска и своё последнее напутствие своему последнему классу, которое неожиданно вышло таким суровым. Когда отзвенела пощёчина и поднялась вызванная ею суета, он был у себя в классе, беседуя с Анной Анатольевной, классной руководительницей десятого «В», нарядной и празднично возбуждённой полной дамой. Там их и нашла Мельницкая, которая, заглянув в открытую дверь, бросила, не заходя:

— Хорошо, что вы оба здесь. Иван Ильич, Аня, у нас ЧП!

В актовом зале толпились и галдели выпускники. В центре этой толпы раздавался зычный голос Люды Супрун, отчаянно с кем-то спорившей. Несколько человек сразу принялись наперебой рассказывать подошедшим учителям о том, что произошло, но понять что-то в этом гвалте было решительно невозможно. Дедов поднял руку и потребовал тишины.

— Пусть говорит кто-то один.

— Люда, может быть ты? — предложила Анна Анатольевна.

Супрун провела рукой по раскрасневшемуся лицу, разрушая результат долгих усилий визажиста, и шмыгнула носом.

— Ну, в общем… Я ударила Рогозину, потому что мне сказали, что это её мать накатала телегу в ГорОНО, и поэтому она не имеет никакого права здесь находиться.

— Чушь какая! — воскликнул Дедов. — Кто тебе это сказал?

Девушка обежала глазами одноклассниц, припоминая, и остановилась на лице одной из них.

— Васильева…

Через несколько минут бесплодных усилий выяснить источник слуха выпускников развели по классам.

Отрядив Букина на поиски Саши, Иван Ильич надолго задумался, глядя на сидящих и стоящих, кто где, своих ребят. Он смотрел на них, чувствуя, как растёт напряжение — кажется, ещё немного, и воздух начнёт искрить голубыми электрическими разрядами. Наконец он заговорил.

«- Я виноват перед вами… — Дедов обвёл глазами своих ребят и твёрдо встретил их недоумённые, недоверчивые взгляды. — То, о чём я сейчас скажу, следовало сказать уже давно. Если бы я сделал это вовремя, сегодняшнее не могло бы случиться. Но лучше поздно, чем никогда. — Каждое слово давалось ему с трудом, он выталкивал его из себя, как проснувшийся вулкан выталкивает из своего жерла затвердевшую лаву, сотрясая окрестность. — Я больше не имею над вами власти, но зато теперь и я свободен сказать вам всё, что об этом думаю… Семь лет я смотрел на то, что с вами происходит. И семь лет ничего не предпринимал — боялся, что моё вмешательство только ухудшит ситуацию. Мне казалось, что вы должны сами разобраться в происходящем и сделать осознанный выбор.

Выбор между сиюминутной выгодой и совестью. Между добром и злом, если хотите!

Я надеялся, что вы повзрослеете и поймёте, что вы пешки в чужой игре. Что вашими руками творится несправедливость, и вы идёте на это всего лишь за жалкие тридцать сребренников — за возможность списать задание, которое вам лень делать самим. За видимость дружбы, которая была на самом деле потаканием вашим слабостям. На человеческие слабости можно ставить беспроигрышно — самые крупные капиталы в истории составились именно благодаря им! На торговле спиртным, табаком, наркотиками и оружием, которое даёт иллюзию неуязвимости. Ведь это так соблазнительно легко — унижать того, кто не может себя защитить. Куда легче, чем делать над собой усилие и быть человеком. Вы, наверное, чувствовали себя при этом — как это вы говорите? — нереально крутыми.