Бесплатный фрагмент - Тайна речки Безымянной

Глава 1

Я написал эту книгу со слов моего случайного знакомого, с которым меня свела судьба в гостинице города Новосибирска, когда я летел из Братска в Усть-Каменогорск с пересадкой в Новосибирске. Прилетев в Новосибирск, я сразу же обратился к диспетчеру по транзиту, но она сказала, что улететь в Усть-Каменогорск я смогу только завтра в 12:30 дня и ни часом раньше. И девушка вопросительно посмотрела на меня, занеся шариковую ручку над билетом.

— Ладно, ставь, — сказал я. Девушка проставила мне рейс в билете, и я вышел из аэропорта на улицу. Ждать целые сутки в аэропорту было для меня невыносимо, и я решил попытать счастья в гостинице аэропорта. Хотя в летнее время это было пустым занятием. Но, на моё счастье, одно место оказалось свободным, и меня подселили в двухместную комнату, из которой только что выписался пассажир, спешащий на свой рейс. В комнате стояли две деревянные кровати вдоль стенок и по тумбочке у каждой из них, а посредине комнаты стоял стол с графином. На правой кровати лежал парень и читал журнал «Техника молодёжи». Оторвавшись от журнала, он встал с кровати и подошёл ко мне. Парень, улыбаясь, протянул мне руку.

— Генка, — сказал он. Я тоже пожал его руку и назвал своё имя. Генка вернулся на свою кровать. Затем он нагнулся и достал из тумбочки бутылку коньяка.

— Армянский, пять звёздочек, — сказал он. — Будешь? — и вопросительно посмотрел на меня.

— Не могу пить сам на сам, — сказал он. — А этот, — и он показал рукой на дверь, — не захотел пить перед полётом, сказал, что ещё ссадят с самолёта, а ему нужно срочно попасть домой. Я тоже отказался по той же причине. Ну, тогда я выпью один, но за тебя тоже.

Он налил полстакана коньяка и залпом выпил. Немного полежав молча, он вдруг сказал:

— А хочешь, я расскажу тебе об одном случае, который произошёл со мной в 1978 году? Я о нём ещё никому не рассказывал.

— А почему? — спросил я.

— Боялся.

— Чего боялся? — удивился я.

— Потом узнаешь.

— Хочу, — немного подумав, сказал я: только бы отвязаться от него. Я подумал, что его рассказ будет коротким, но он растянул его до глубокой ночи.

— Ну, тогда слушай, — сказал Генка и начал свой рассказ.

— Отслужив в армии, я вернулся на свою родину, в Семипалатинск, и устроился работать водителем в автоколонну.

— А когда ты демобилизовался? — спросил я.

— В июне 1971 года.

— О, да мы с тобой служили в одно время, — сказал я. — А где ты служил?

— В десантных войсках, — сказал Генка.

— А я в связи служил, — сказал я.

— Ну, это же совсем рядом, — сказал Генка и рассмеялся. — Я тоже был связистом, старшим сержантом демобилизовался. Так что на ключе тоже стучать умею, да и в радиостанциях хорошо разбираюсь: в школе ходил в кружок юного радиолюбителя.

— Похвально, — сказал я. — Я тоже ходил в кружок с шестого класса, вот поэтому и взяли в связь.

— О, да мы с тобой совсем родня, — сказал Генка и рассмеялся. Мы немного помолчали, каждый думая о чём-то своём.

— Так вот, — прервал затянувшееся молчание Генка. — Проработав в Семипалатинске два года водителем, я решил податься на север за длинным рублём. Сосед сманил меня, он там уже два года работал на строительстве ЛПК.

— А где ты жил на севере? — спросил я.

— Север большой, но я жил на севере Иркутской области, в Усть-Илимске. Про него ещё песни Пахмутова сочиняла. Слышал такие песни? — спросил Генка.

— Слышал-слышал, — сказал я.

— Так вот, — продолжил Генка. — В Усть-Илимске в то время шла грандиозная стройка. Строились крупнейший в мире ЛПК, ГЭС и закладывался новый город на пустом месте с нуля. Ты представляешь, панели для домов возили на панелевозах из Братска в Усть-Илимск за 250 км, в один конец.

— А что, в Усть-Илимске свой завод ЖБИ не могли построить? — спросил я.

— Могли, конечно. Но завод ЖБИ в Братске нужно было тогда закрывать, а вот куда людей потом девать — не отправлять же их обратно туда, откуда они приехали по комсомольским путёвкам. Тогда безработица будет, а этого нельзя было допустить: север нужно осваивать, — сказал Генка.

— Тоже верно, — сказал я.

— Так что работы хватало всем, только не ленись, — добавил Генка. — Приехав в Усть-Илимск, я устроился работать на строительство ЛПК, это самый крупный в мире лесопромышленный комплекс. Работа была тяжёлой, но платили за неё хорошие деньги — прямой заработок плюс коэффициент, плюс северные, и выходило больше 1 000 рублей в месяц, я таких денег в руках до этого не держал. Но через два года меня пригласили в горком комсомола и как бывшему десантнику предложили собрать группу бывших десантников для борьбы с лесными пожарами, которые стали загораться всё чаще и причём далеко от города. Но после того как я соберу и обучу группу пожарных-парашютистов и они найдут мне замену, сразу же вернут меня на прежнее место работы. Леса стали гореть всё чаще, а тушить их некому, потому что нет людей, умеющих прыгать с парашютами. В то время я был не женат, поэтому меня такая романтика устраивала, и я, недолго думая, согласился на их предложение. Группу из 20 человек я собрал быстро, так как в это время по вербовке из армии приехали много солдат разных родов войск, а среди них были и десантники. Работа была не пыльной, особенно зимой, но опасной, так как во время прыжка можно было угодить в огонь пожара, вот поэтому нам предложили прыгать на новых парашютах, «парашют-крыло» назывались. В армии мы прыгали на таких парашютах, поэтому легко освоили тактику прыжка над лесом. И вот однажды, а это произошло уже в начале июля 1978 года, нас подняли по тревоге и вывезли на аэродром, который в то время находился с правой стороны дороги, идущей на Кеуль, на берегу Ангары. На грунтовой взлётно-посадочной полосе стоял самолёт АН-2, готовый к вылету. Меня как старшего группы из 11 человек отозвал в сторону начальник военизированной пожарной охраны и предупредил, что очагов пожара три. Они образуют огненное кольцо, и не дай Бог попасть нам туда. «Ориентируйтесь на местности самостоятельно. Ваша группа пойдёт первой и на самый дальний и самый опасный очаг возгорания, который находится на границе с Якутией. Гена, будьте предельно осторожны, без геройства», — и он пожал мне на прощание руку, надолго задержав её в своей руке, как будто он предчувствовал, что мы видимся с ним в последний раз. Я подошёл к пилоту Грише, и мы уточнили маршрут полёта и место высадки группы парашютистов. Но самый большой очаг пожара находился на границе с Якутией и тянулся широкой полосой вдоль реки, которая брала начало в вершине водораздела. Река текла с северо-востока на юго-запад и впадала в Ангару. Пилот Гриша сказал, что прыгать будет опасно, так как ветер в том месте дует западный, как раз в сторону пожарища. Но с подветренной стороны прыгать тоже опасно: между рекой и пожаром ветер сильный дует в восточном направлении, и огонь может пойти верховым, вот тогда мы не успеем добежать до реки. Он вчера летал туда на разведку и видел, что местами по тайге идёт верховой огонь. А верховой огонь развивает скорость до 50 километров в час. Но мы десантники и сумеем удачно приземлиться в нужном месте.

«Но без геройства, орлы», — добавил он. Пилот пожал мою руку, надолго задержав её в своей руке. И тут же добавил: «Выходить до места сбора групп, который указан на карте, будете пешком, там вертолётная площадка, откуда вас заберут вертолётом. В каждой группе есть радист с переносной рацией, так что связь будете поддерживать и между собой, и с базой. Парашюты и всё лишнее придётся бросить, так как идти до места сбора будет далековато». Он не уточнил сколько, но я понял, что идти по тайге нам придётся не менее 100 километров. Вдруг по рации поступила команда на взлёт, и пилот Миша скомандовал первой группе парашютистов занять свои места в самолёте. Парашютисты нехотя встали с травы взлётного поля и выстроились в одну шеренгу, затем по Мишкиной команде повернулись направо и друг за другом, увешанные парашютами и рюкзаками, направились к самолёту. Рассевшись по своим местам в самолёте, парашютисты притихли, ожидая взлёта. Пилот Миша осмотрел парашютистов и остался ими доволен. Ребята были крепкие, выносливые и почти все служили в десанте, но на пожары летали только второй сезон. Да и между десантированием на поле и на горящую тайгу большая разница.

— Ну что, орлы, к подвигу все готовы? — спросил, улыбаясь, Мишка. И, не получив ответа, добавил: — Ну, если к подвигу все готовы, тогда летим совершать подвиг.

И, забросив ступеньку в самолёт, он закрыл входную дверь. Пилот Гриша завёл мотор, прогрел его и выехал на взлётно-посадочную полосу для взлёта, развернулся на ней и, добавив газ, с небольшой пробежки взлетел над полосой. Перелетев через Ангару, он направил самолёт на северо-восток, в сторону Якутии. Ещё на аэродроме я услышал, как пилот Гриша ругался с диспетчером, который предлагал сделать сегодня два вылета, то есть забросить ещё одну группу парашютистов хотя бы на ближний очаг. Но Гриша сказал, что лететь до последнего очага далеко — это почти до границы с Якутией. А это два часа полёта в один конец и назад столько же. Поэтому они не успеют сегодня забросить вторую группу парашютистов даже на ближний очаг. А сбрасывать их ночью опасно, хотя ночи и светлые в это время года, но всё равно прыгать на горящий лес опасно. Мы летели над тайгой уже около часа, но намёков на пожар не было, внизу под нами от самой Ангары проплывала голубая тайга. Я посмотрел через иллюминатор вниз на тайгу. Тайга шла на сотни километров во все стороны света. Вырубов сосновых боров тогда ещё не было, потому что в первую очередь их осваивали химлесхозы, подсачивая сосны по 5–7 лет и добывая из них живицу, сосновую смолу, которая в то время считалась стратегическим сырьём. И только после подсочки лес вырубался леспромхозами. Да и девать его некуда было, так как Усть-Илимский ЛПК только строился, а возить на Братский ЛПК было далеко — 250 км в один конец. Но возили и туда, только с тех делян, на которых уже отработали химлесхозы по 7 лет. Эти леспромхозы находились по трассе между Братском и ещё только строящимся Усть-Илимском, в посёлках Седаново и Эдучанка. Вот поэтому тайга внизу казалась голубой, а таёжные речки, впадающие в Ангару, выделялись на фоне голубой сосновой тайги темнохвойными деревьями, росшими по берегам речек. И каждый раз, поднимаясь на самолёте в небо, я любовался тайгой, потому что до Восточной Сибири я не видел такой тайги, так как родился и вырос в Семипалатинске, а там степь да пески кругом. Да и многие парашютисты тоже были из степных районов, поэтому они любовались тайгой не меньше меня, не отрываясь от иллюминаторов самолёта. А один парашютист был даже из Туркмении, так тот восхищался тайгой как ребёнок, показывая соседу пальцем вниз, и восхищённо стучал его по плечу рукой, а тот только улыбался, глядя в иллюминатор. И, когда ребята летали тушить тайгу, делали свою работу на совесть, часто рискуя жизнью. А иногда и погибали в огне пожара. Но через полтора часа полёта я заметил на горизонте сначала дым, а затем и огонь, поднимающийся высоко в небо. Полоса огня тянулась с северо-востока на юго-запад широкой полосой вдоль реки, которая брала начало в вершине водораздела.

Глава 2

«Вот и прилетели совершать подвиг», — подумал я. Только вряд ли кто-то оценит его, кроме пилотов. Я ещё раз посмотрел в иллюминатор и подумал: «Тушить такие пожары тремя десятками парашютистов — это всё равно что мочиться против ветра». Но делать было нечего, работа есть работа, и её нужно было выполнять, несмотря ни на что. Но и технику в тайгу не забросишь, потому что там нет дорог. А сбрасывать технику с самолётов на горящую тайгу, как это делают в ВДВ, — пустое занятие, потому что от неё останется груда металлолома. Пробовали сбрасывать её на небольшие болота, но она тут же уходила в трясину навсегда. Самолёт сделал круг над полосой огня и зашёл снизу вдоль полосы огня с западной стороны по ветру. Из кабины пилотов вышел пилот Мишка и предупредил, что через минуту будем прыгать. Он открыл дверь салона и махнул рукой первому от него парашютисту.

— Первый пошёл, — сказал он. И, хлопнув парня по плечу, подтолкнул его в проём двери. За первым пошёл второй, за вторым — третий, и так по очереди прыгнули все. А я как старший команды прыгал последним и стоял уже в проёме двери, держась за поручни, готовясь к прыжку. Как вдруг Мишка обернулся к Гришке и о чём-то переговорил с ним, а затем подал мне команду отставить прыжок. Он подошёл ко мне сзади и сказал, что впереди и справа стена огня, поэтому прыгать уже нельзя, потому что угодишь в самое пекло. А ещё он добавил, что Гришка будет делать крутой разворот с креном на левое крыло для второго захода, поэтому держаться за поручни мне надо крепче, и хлопнул меня по плечу ладонью. И вдруг во время маневра с уклоном на левое крыло самолёт провалился в безвоздушную воронку, которая образуется над пожарами и внутри которой давление гораздо ниже, чем вокруг неё. Вдруг мои ноги оторвались от пола, и я под тяжестью рюкзака вывалился в проём двери вниз головой. Ремень, на котором висела планшетка с картой, слетел с моей головы, и планшетка вперёд меня полетела в самое пекло. Я дёрнул за кольцо парашюта, потому что затяжной прыжок нельзя было делать, так как прыгали мы на предельно малой высоте меньше одного километра. Парашют раскрылся и резко дёрнул меня вверх. Я попал в самое пекло. Горячий воздух и дым рвали парашют из стороны в сторону, и мне показалось, что сейчас они порвут его на ленточки. Парашют так сильно трепало ветром, что он даже несколько раз складывался, но горячий воздух и дым, поднимающиеся вверх, снова расправляли его, и вместо того чтобы падать вниз, в самое пекло, парашют под напором горячего воздуха и дыма поднимался вверх, над пожаром. Я понимал, что долго в этом аду я не продержусь и либо задохнусь от угарного газа и дыма, либо парашют вспыхнет от горячего воздуха и искр, поднимающихся вверх. Но от удушья меня спасали порывы чистого холодного ветра, дующие с запада. Ребята-пилоты это тоже хорошо понимали, но сделать ничего не могли. И, сделав уже второй круг над горящей полосой леса, самолёт пошёл прямо на меня. И тут я понял, что пилот Гриша, рискуя своей и Мишкиной жизнями, хочет поддеть парашют колесом шасси и вытащить меня из огня. Это было рискованно для нас всех, но другого выхода не было. А вот как снять парашют с колеса, Гриша подумал только в последний момент и, не долетая до меня 50 метров, взял штурвал на себя. И самолёт, взревев мотором и сделав горку, прошёл над парашютом метрах в десяти. Меня сильно тряхнуло, а парашют сложило, но горячий воздух и дым, устремившиеся вслед за самолётом, снова надули парашют и потянули меня за собой вверх. Но если бы самолёт опустился ещё ниже, то намотал бы парашют на винт и уже вместе со мной свалился в огненный ад. Но на высоте двух километров самолёт оторвался от меня и, облетев вокруг меня, помахал мне крыльями и направился в сторону Ангары. А пилот Мишка в этот момент, жестикулируя руками, показывал мне, чтобы я надел противогаз, про который я совсем забыл. И в этот момент я подумал, что подвиг совершил не я, а эти два русских парня Гришка с Мишкой, потому что без Мишкиного согласия Гришка не пошёл бы на такой риск. И я представил их примерный разговор:

— Ну что будем делать, Миша, риск-то огромный? — спросил Гришка. — Грохнемся в пекло все, если что. Мне ни разу не приходилось цеплять парашют на колесо шасси.

— А что делать, Гриша, мы же русские люди — своих в беде не бросаем, да и чужих тоже, спасать нужно парня. Сам он из этого пекла не выберется: либо задохнётся в дыму, либо сгорит живьём, упав в самое пекло. А сгореть в огне живьём, когда есть маломальский шанс выжить, — это не по-русски.

Я думаю, что примерно так они и разговаривали на эту тему. Я достал из сумки противогаз и надел его на голову. Дышать стало гораздо легче, но в нём было сильно жарко, а стёкла противогаза сразу же запотели. Я посмотрел вниз, в центр очага пожара, там творилось что-то невообразимое: огонь поднимался на сотню метров, а искры долетали даже до меня, и я боялся, что парашют может вспыхнуть и я камнем упаду в самое пекло. Горячий воздух, поднимающийся снизу, надувал парашют и не давал мне падать в огонь, а холодный поток воздуха, дующий над пожаром с запада, погнал парашют в сторону реки, до которой было не менее 10 километров. И я надеялся, что перелечу через реку, за которой было моё спасение. Но ближе к реке от воды воздух стал ещё холоднее, и парашют стал плавно опускаться, не долетев до реки около одного километра. И, по закону подлости, ветром, дующим в восточном направлении, меня несло на одиноко стоящее в густом подсаде дерево, на низкорослую сосну, ветки у которой росли от самых корней. Я думал, что облечу её, манипулируя стропами парашюта, но ветер нёс меня прямо на сосну. И я, рухнув на ветки сосны, повис на них в пяти метрах над землёй. До ствола дерева было далеко, и я не смог дотянутся до него, чтобы спуститься по веткам вниз. Я достал нож, чтобы перерезать стропы парашюта, но не заметил, что подо мной лежит валежина, поросшая сверху мхом, и рухнул с высоты пяти метров прямо на неё. От боли в ноге я потерял сознание, а когда пришёл в себя, понял, что я вывихнул правую ногу в колене, но и это ещё не всё. Голенище правого сапога было разрезано острым сучком сосны, на которую я упал. Я снял сапог, задрал порванную штанину и посмотрел на ногу. Икра правой ноги была разрезана сучком на 15 сантиметров в длину и на два в глубину. А колено правой ноги сильно распухло и не сгибалось в суставе. Я снял рюкзак, достал из него аптечку, жгутом перетянул ногу выше колена и стал думать, что делать дальше. В аптечке лежали цыганская игла и капроновые нитки диаметром в 0,5 миллиметров. Я достал плоскогубцы и круглогубцы, которые я всегда возил для рыбалки, и, зажав ими цыганскую иглу за концы, нагрел её посередине газовой зажигалкой, а затем согнул наподобие хирургической. Затем достал фляжку со спиртом и, налив немного в кружку, бросил туда капроновую нитку. Подержав её в спирте пару минут, я вытащил нитку и повесил на хвою сосны, а спирт вылил в рану для дезинфекции. От боли я взревел, как медведь. Но делать было нечего, и я, скрипя зубами и матерясь на чём свет стоит, принялся зашивать рану. Кожа в этом месте была тонкой, поэтому втыкать иглу пришлось подальше от края и глубже в мясо, чтобы при ходьбе кожа не порвалась. А идти нужно было далеко, и я даже не знал, сколько ещё идти. За время шитья раны я два раза терял сознание, но в конце концов я наложил на рану 20 швов. Я мог выпить спирта для обезболивания, но побоялся, потому что, выпив изрядную порцию неразведённого спирта, я мог уснуть, не зашив рану. А развести спирт нечем было, потому что не было воды. Поэтому я мог уснуть тут же, под сосной, и в лучшем случае задохнуться в дыму. А в худшем — сгореть в огне продвигающегося к реке пожара. Но мне нужно было добраться ещё до речки, поэтому пить спирт я не стал. А ещё я жутко хотел пить, а из жидкости у меня был только спирт. Поэтому, зашив рану и перевязав её тугой повязкой, я на четвереньках дополз до кустов ольхи и вырубил топориком, который висел у меня на ремне, две палки с рогатинами в виде костылей. Немного отдышавшись от боли, я развязал жгут, перетягивающий ногу, и кровь побежала по жилам к ступне, а когда она до неё добежала, то в ступне и выше ступни, до самого колена началась адская боль. Кто испытывал такое удовольствие, тот меня поймёт. Я матерился так, что пробегающие мимо лоси шарахались в сторону от меня.

— На, полюбуйся на моё творчество, — сказал Генка, задрав штанину, — а то ещё не поверишь.

«Да, судя по швам, рану на ноге зашивал дилетант, но на первый раз, да ещё в таких условиях сойдёт», — подумал я. Но вслух похвалил Генку за его творчество. Помолчав с минуту, Генка продолжил свой рассказ.

— Взвалив на себя рюкзак и опираясь на палки, я пошёл в сторону реки, предварительно сориентировавшись по компасу на реку. Нога в колене не сгибалась, и я тащил её волоком. Часа через два, матерясь на чём свет стоит, я вышел на реку. Сбросив рюкзак на землю, я упал прямо в воду. Но я не смог сделать первый глоток воды, потому что горло так пересохло, что потрескалось, и мне пришлось сначала его прополоскать, и только тогда я выпил первый глоток воды. Я прилёг на рюкзак и минут 20 приходил в себя. Я переживал за ребят, как они там. Нас разделяла стена огня шириной 10 километров, и я ничем не мог им помочь, и даже наоборот: стал бы для них обузой. Но меня успокаивало ещё и то, что в группе был опытный парашютист, парень лет тридцати, который летал на пожары ещё в Братске, поэтому я на него надеялся, а иногда и оставлял вместо себя. Да и у них была рация, по которой они могли вызвать помощь. А к реке в это время из горящего леса выбегали лоси и изюбри, добежав до воды, они переплывали реку и, выйдя на другой берег реки, с тоской смотрели на горящий лес. И тут же за ними к тропе выбежал медведь. Он остановился на тропе, посмотрел на меня, незлобно рявкнул, так, для порядка, и, спустившись в воду, поплыл на другой берег реки. И, как я понял, ему сейчас было не до меня, так же как мне не до него. У каждого из нас в это время были свои проблемы. Я сам был готов взреветь от боли в ноге, как медведь. Я пошевелил ногой, но она жутко болела в колене, я задрал штанину и остолбенел, потому что нога сильно распухла и посинела. Я понял, что это вывих, но ещё хорошо, что не перелом. Но и вывих нужно было вправлять, но как? Найдя у тропы валежину, я засунул под неё ногу и дёрнул со всей силы. Боль пронзила ногу от пятки до плеча, но нога заболела ещё сильнее. Тогда я нашёл двойную валежину, затолкал в середину ногу, а руками взялся за дерево, которое находилось сзади меня, и что есть силы второй ногой ударил по валежине. В колене что-то хрустнуло, и я тут же потерял сознание. Это была моя последняя попытка, на большее меня бы просто не хватило. А когда пришёл в себя и пошевелил ногой, увидел, что нога стала сгибаться в колене. Я понял, что вправил ногу, а остальное — дело времени. Я поискал глазами по берегу реки пихту: я с детства знал, что она хорошо снимает жар с раны и быстро её лечит. Недалеко от тропы я увидел пихту около двадцати сантиметров в диаметре и пополз к ней на четвереньках. Из пузырьков на коре я выдавил в деревянную ложку смолу и, развязав рану, обильно смазал её смолой. Затем вскипятил чай и, поев сухого пайка, который нам выдавали в тайгу как НЗ, я стал думать, куда же мне податься. Идти вниз по реке нельзя, потому что огонь подбирался уже к реке, значит, остаётся одно: идти по реке вверх, в вершину водораздела, пока огонь не взял меня в кольцо.

— А почему ты не пошёл вниз по реке в сторону Ангары, а решил подниматься по тропе в верховье реки? — спросил я. — Ты даже мог спуститься по реке на плоту, — добавил я.

— Ну, на это было несколько причин. Во-первых, огонь отрезал мне путь к устью реки, перескочив через реку, он полыхал уже там. Во-вторых, без карты, оружия и продуктов идти по тайге было равносильно самоубийству. А в-третьих, сразу после пожара идти по горельнику было тоже равносильно самоубийству, потому что при малейшем дуновении ветра над пожарищем поднимался пепел, и даже противогаз не спас бы меня от него, потому что его банка забилась бы через пять минут. Ну и самое главное — местами вдоль реки когда-то, ещё столетия назад, находились большие торфяные болота, но со временем они заросли лесом. А во время пожара торф загорался, и огонь уходил под землю и горел там годами, сжигая торф и образуя под землёй большие пустоты, а угодить в такой адский провал мне очень не хотелось. Это лето было сухое и ждать дождей нужно было полтора-два месяца, для того чтобы они прибили пепел. Но всё это время нужно было где-то жить. Вот я и пошёл в верховье реки в надежде найти там зимовье. Да и с такой ногой я не смог бы далеко уйти. Во-первых, сделать плот и спуститься на нём по реке, как ты говоришь, я тоже бы не смог с такой ногой, вода в реке была холодной, и я мог заработать себе что-нибудь похуже вывиха. А во-вторых, на реке много перекатов и порогов, через которые плот одному не протащить, да ещё с такой ногой. Вот поэтому я решил уходить от огня вверх по реке. А о торфяных болотах я узнал уже после того, как Степан рассказал мне про горящий годами торф, в который он однажды чуть не провалился.

Генка с минуту помолчал, что-то обдумывая, а затем продолжил свой рассказ.

— Я посмотрел на часы: на них было уже три часа дня. У меня были командирские часы с календарём, и, чтобы не потерять счёт дням, я стал заводить их чаще обычного. Опираясь на палку как на костыль, вторую палку я бросил, так как после того как я вправил вывих в колене, опухоль на коленке начала спадать и я смог уже наступать на ногу. Я шёл по тропе часов пять, часто оглядываясь назад. Огонь шёл низовой, и он медленно, но верно подбирался к реке. К вечеру от холодной воды реки похолодало, и огонь сбавил темп, остановившись на прежнем рубеже. Но подкралась другая беда — дым стал охлаждаться от реки и опускаться к земле. Дышать стало труднее, особенно в низинах, и я решил заночевать на возвышенности, а иначе ночью я задохнулся бы от дыма. А в противогазе я долго не высижу. Пройдя по тропе ещё два часа, я решил остановиться на ночлег. Я согрел чай, поужинал тушёнкой и решил немного поспать. Но прежде чем лечь спать, я нашёл пихту, проколол на ней большой пузырёк со смолой и, развязав рану на ноге, обильно смазал шов раны. Краснота на ране начала спадать, и это меня обнадёживало. Проснулся я от того, что стало нечем дышать. Дым остыл и опустился к земле, особенно над рекой, и мне пришлось быстро встать, собрать рюкзак и уходить по тропе в вершину водораздела. Я шёл по тропе уже пять часов и к обеду вышел к болоту. Тропа шла по топкому болоту, а местами и по воде, но с такой ногой я не смог бы по ней пройти, тем более по болотной жиже. Болото тянулось вдоль реки на полкилометра. Но, не доходя до болота около ста метров, тропа разделилась на две тропы, одна из них шла прямо через болото, а другая обходила болото слева по бугру. С горем пополам я взобрался на бугор и, сев на камень, осмотрелся вкруговую. Километров двадцать ниже по течению реки огонь перебрался через реку и полыхал уже на другом берегу реки.

Глава 3

«Хорошо, что я не пошёл вчера вниз по реке», — подумал я. И если бы не сгорел, то задохнулся бы в дыму, с такой ногой я бы не смог от него убежать. Я с тоской посмотрел на юг. Где-то там Усть-Илимск, путь до которого отрезан мне огнём. Отдохнув на камне, я пошёл по тропе дальше, в верховье реки, нужно было искать зимовье. Через каждые пять часов я находил на берегу реки пихту и выдавленной из пузырьков смолой обильно смазывал рану, которая начала уже затягиваться. Я боялся одного: как буду снимать швы с раны, ведь я шил глубоко и толстой ниткой, предварительно смочив её в спирте. А самое главное, через сколько дней нужно снимать швы, я тоже не знал. Немного передохнув, я пошёл дальше по тропе. И уже к ночи, а они здесь короткие и светлые, я вышел на поляну, на которой стояло зимовье. Его и зимовьем-то назвать нельзя было. Это была землянка со срубом наверху из тонких жердей. Я зашёл внутрь землянки: по обе стороны прямо на земле в метре от пола были сделаны нары из тонких жердей, а в конце прохода между нарами стоял столик из фанеры, а над ним было маленькое грязное окно. Правда, в правом углу около двери стояла железная печка. В землянке пахло плесенью, и я не рискнул ночевать в ней, а решил переночевать у костра, нарубив под себя пихтовой лапки. Я затосковал: неужели это единственное на речке зимовье и мне придётся зимовать в нём? Но тропа уходила дальше в верховье реки, и у меня затеплилась надежда, что зимовье должно быть в самом верховье реки. Я развёл костёр и пошёл на речку за водой. Выше по реке шумел порог, а ниже порога были глубокие ямы, в которых стояла рыба. Столько рыбы на таёжных речках я ещё не видел. В ямах стояли крупные чёрные харюзя, а рядом с ними, виляя из стороны в сторону хвостами на быстрине, стояли таймени разных размеров — от пяти до двадцати килограммов. Я был в шоке: столько рыбы я ещё не видел, хотя часто рыбачил во время пожаров на таёжных речках, потому что сухого пайка нам не хватало и на три дня, вот поэтому мы переходили на подножный корм. Я срезал длинный прут, заострил его ножом и, как дротик, воткнул в стоявшего ближе к берегу харюзя. Вот таким образом я выкинул на берег три штуки. Положив их на валежину рядом с костром, я принялся готовить ужин, а когда обернулся на валежину, то увидел, что норка потащила крайнего к ней харюзя в дупло валежины: видимо, у неё там были щенки. Я махнул рукой и не стал забирать остальных харюзей.

«Пусть кормит щенят», — подумал я. Поужинав, я лёг спать у костра, подстелив под себя пихтовую лапку. А утром, попив наскоро чай и смазав пихтовой смолой рану, я пошёл по тропе в верховье реки. Я шёл вдоль речки уже два часа. Речка была ещё широкой — 30–40 метров, но местами уже мелкой, на ней часто попадались перекаты, а иногда и каменные пороги, шум которых было слышно ещё издалека. Но позже я назвал эту речку Каменкой, хотя у неё было своё, родное название, но я не буду упоминать его по причине, о которой ты узнаешь в конце рассказа. За эти два часа я несколько раз спускался к реке, чтобы попить воды. И моему удивлению не было границ. Рыбы в реке было так много, что я даже растерялся. Она стояла перед порогами и перекатами, в глубоких ямах отдыхая перед подъёмом через оголившиеся от мелководья перекаты. Лето было сухое и жаркое, поэтому река за июль сильно обмелела и перекаты оголились. Заметив впереди очередной оголённый перекат, я спустился к нему и прошёл по плоским камням до середины реки. На всякий случай прихватил с собой котелок, и, зачерпнув котелком песок перед перекатом, я вытряхнул его на сухой песок переката. И, разгребая ладонью мокрый песок, я увидел два самородка величиной с крупную картечину. Я всегда проверял песок на золото на всех таёжных речках, когда летал на пожары, но редко где мне попадались самородки, даже такие.

---

«Выходит, что в этой реке есть золото», — подумал я. Но сейчас больше всего меня интересовало зимовье, а не золото. Иногда на плёсах реки стайками сидели утки и даже гуси, но в основном селезни и гусаки. Увидев меня, они отплывали на середину реки, но не улетали. В это время у них проходила линька, и они выщипывали клювами старые перья, ничуть не боясь меня, но держась подальше от лисиц, которые в это время охотились на них по берегу реки. А на кочках, возвышающихся над водой, часто сидела ондатра, но завидев меня, она прыгала с кочек в воду и уплывала под водой в свои норы. Но больше всего на реке было норки, рыбы в реке было много, поэтому она расплодилась в большом количестве. Набрав в очередной раз пихтовой смолы и развязав повязку на ноге, я осмотрел рану: краснота на ране спала, да и коленка меньше болела, а опухоль и синева уменьшились. Я намазал пихтовой смолой рану, прихватив попутно и колено. Время шло к вечеру, а зимовья всё не было. Но, пройдя по тропе ещё два километра, я увидел впереди в сосновом подсаде, который вырос за последние годы и был около двух метров в высоту, пни, спиленные мотопилой «Дружба» — пил «Урал» тогда ещё не было. А тонкие деревца были вырублены топорами. Я понял, что такие полосы вырубались для захода вертолёта на вертолётную площадку. Пройдя через двухметровый сосновый подсад, который вырос уже после вырубки соснового бора, я вышел на большое, но сухое болото, которое было около ста метров в диаметре. В самом центре болота в два наката из брёвен сосны была выложена вертолётная площадка. Моей радости не было границ: раз есть вертолётная площадка, значит, где-то рядом и зимовье, причём хорошее. Для такого зимовья землянки, около которой я ночевал прошлую ночь, вертолётную площадку делать не будут. По лестнице, сделанной из обрезной доски толщиной пятьдесят миллиметров, я поднялся на площадку и осмотрелся. С обеих сторон по краям площадки в один ряд стояли новые 200-литровые хозяйственные бочки. Я насчитал 20 бочек, по 10 штук с каждой стороны площадки. Я подошёл к первой бочке и толкнул её рукой, она была чем-то заполнена под пробку. На третьей бочке от меня лежал специальный ключ для раскручивания пробок. Погода стояла жаркая, поэтому бочки сильно нагрелись, и я осторожно, чтобы не выбить ключом искру, стал откручивать первую пробку. Но на последнем витке пробку выбило парами бензина, она подлетела на полметра вверх и упала на брёвна площадки. По запаху я определил, что в бочке находился бензин А-76. Но во второй бочке находился авиационный керосин, остальные бочки я проверять не стал, решил оставить на потом. Спустившись с вертолётной площадки, я снова вышел на тропу. Я был уверен, что зимовье скоро будет, поэтому пошагал быстрее. Я прошёл от вертолётной площадки около получаса, но зимовья не было. Тропа привела меня к болоту, которое было около 200 метров в длину. Воды на болоте было мало, но высокий кочкарник вымотал меня окончательно, и я решил, перейдя болото, выбрать сухое место на берегу реки и устраиваться на ночлег. Но, выбравшись из болота и пройдя сосновый подсад, среди которого было много пней, спиленных мотопилой, я вышел на край большой поляны. И от удивления остановился. Посреди поляны стоял большой дом с верандой, срубленный из сосновых брёвен, а вокруг него много хозяйственных построек, среди которых на берегу речки стояла большая баня, а около неё под навесом стоял самый маленький того времени колёсный трактор ДТ-20, чему я был очень удивлён. Сначала я даже не понял, как он сюда попал без дорог и для каких целей его сюда завезли. Но потом со временем разобрался во всем. Присев на валежину на краю поляны, я отдохнул и направился к дому. Время было уже позднее, хотя солнце только что зашло за перевал. Нужно было перебинтовать ногу, немного перекусить чем Бог послал и ложиться спать. А уж завтра с утра разобраться с домом и постройками. Дверь на веранду была открыта, но в проёме двери была натянута металлическая сетка, которую я снял и, аккуратно свернув, положил на стол. Дверь в дом тоже была открыта, и на проём двери была натянута такая же сетка. Её я тоже снял и положил на стол. Первой комнатой была кухня, в ней был идеальный порядок, кроме пыли на столах и стульях, а ещё на электрической трёхконфорочной плите «Лысьева» и на двух электрических чайниках. Но чему я больше всего обрадовался, так это тому, что не нужно будет из-за кружки чая разводить костёр. В кухне было всё: от маленьких ложечек до фляг и эмалированных кастрюль. Пол был выкрашен светло-коричневой краской, а косяки окон, дверей и рамы — краской небесно-голубого цвета. Но что меня больше всего удивило, так это то, что перед отъездом пол и окна были тщательно вымыты. На стене рядом со столом стояли электрические розетки и выключатели по одному на каждую лампочку, а на потолке кухни и спальни висело по две 250-ваттные лампочки. Я зашёл в спальню и был удивлён ей не меньше чем кухней. Слева и справа от меня вдоль стены стояли одноместные нары, а напротив меня, у передней стены, стояли двое нар на трёх человек каждая. Между ними, напротив окна, стоял стол, на котором стояло две радиостанции. Маленькая рация называлась «Лён». Я знал такие рации — это коротковолновые радиостанции с максимальной дальностью связи по прямой видимости до 200 километров. И с фиксированными частотами на съёмном кварце. Но вторая рация была больше «Льна» в несколько раз и называлась «Гроза». Она тоже была коротковолновая, но с дальностью связи уже до 500 километров. Но на ней была приколота записка: «Неисправна безнадёжно». Я посмотрел на окно, которое находилось за рацией, рамы в нём были двойные, и в стёклах обеих рам увидел отверстие от пули калибра 7,62, которая прошла через стёкла, через заднюю панель рации, срикошетила от передней панели и, натворив дел в рации, ушла через боковую панель рации в стену.

«Да, после такой пули её уже не починить в этих условиях», — подумал я. Нары были застелены белой парусиной, а в изголовье нар стояли подушки, как у хорошей хозяйки, углом вниз, а в ногах нар лежали аккуратно свёрнутые матрасы и одеяла. Я насчитал восемь подушек, выходит, что в этом доме жили восемь человек. А в правом углу комнаты стояло три армейских ящика с железными защёлками на верхних крышках, на которых были изображены красные кресты. Я ожидал увидеть аптечку, но не такую огромную. Открыв первый от меня ящик, я был удивлён, потому что это была не аптечка, а целая аптека. В ней было всё: от шприцев до хирургических инструментов. А самое главное, был пятипроцентный новокаин, который пригодится для обезболивания моей раны, когда я буду снимать с неё швы. Два остальных ящика я решил открыть в следующий раз. Но что меня больше всего удивило, так это то, что под окнами в спальне и в кухне стояло по две масляных батареи, соединённые между собой в одну. И с импортным тэном (нагревателем) у каждой пары, которые были по 800 Ватт каждая. А тэны были с терморегулятором. Я так устал за дорогу, что решил отложить всё до завтра, а сейчас сварить поесть и ложиться спать. На следующий день я обошёл все постройки: чего в них только не было. В складе было всё: от иголок и гвоздей до меховых курток и унтов. Все эти вещи, видимо, накапливались здесь годами. На столике лежала общая тетрадь, в которой находилась опись имущества склада, видимо, для того чтобы не копаться напрасно в ящиках в поисках нужной вещи. Вдоль правой стены склада стояли ящики, в которых находились две новых мотопилы «Дружба-4», а в соседнем с ними ящике находился новый пускач — пусковой двигатель ПД-10 с воздушным охлаждением. Я понял, что последние три года по какой-то причине на базе не было людей. А узнал я об этом по календарю, который висел в спальне, последний листок в нём был вырван 5 сентября 1975 года. Осмотрев склад, я направился к лабазу. Приставив лестницу к двери лабаза, я поднялся наверх. Лабаз был большой — 6×3,5 метра, а в высоту — в мой рост. Весь лабаз был заставлен коробками, ящиками и мешками с сахаром, мукой и крупой. На стене около входа на шнурке висела общая тетрадь, которая делилась на три части: приход, расход и остаток. Больше всего меня заинтересовал остаток продуктов, и я принялся его изучать. На остатке числилось 50 ящиков тушёнки (разной), по 45 банок в каждой коробке. Тушёнка была в основном «Семипалатинская», меня это даже обрадовало, ведь Семиполатинск — это моя родина, а также на остатке числилось 30 ящиков сгущённого молока по 45 банок в каждой коробке, 50 ящиков рыбной консервы (разной) по 40 банок.

— Всего я перечислять не буду: времени много на это уйдёт, — сказал Генка. — Но об одном я всё-таки скажу. В армейском ящике, лежавшем вдоль стены, находился карабин Мосина (новый) и мелкокалиберная винтовка ТОЗ-16 (тоже новая), они были обильно смазаны и упакованы в промасленную бумагу. А рядом стояли цинки с патронами к карабину Мосина, к карабину СКС и несколько коробок с патронами к мелкокалиберной винтовке ТОЗ-16. Я был рад, что нашёл оружие, и решил забрать его с лабаза прямо сейчас, почистить от смазки и ходить по тайге с карабином, потому что ходить по тайге без оружия было опасно. Пожар выгнал медведей со своих насиженных мест, и они были злые до ужаса, и не дай Бог им попасться. Спустившись с лабаза, я отнёс оружие на веранду и при этом обратил внимание на то, что на стене веранды висела сборка для электрических автоматов, а от неё на улицу выходило два четырёхжильных кабеля. Один кабель шёл к домику напротив, я назвал его дизельной, потому что в нём стояла электрическая станция, правда, не дизельная, а карбюраторная, с двигателем «ГАЗ-21 Волга». А второй кабель шёл по столбам через поляну, а затем через речку по натянутой стальной проволоке к сосне, которая росла на устье речки Безымянной. Я решил посмотреть сначала электрическую станцию, а затем пройти по второму кабелю до сосны на устье речки. Я зашёл в домик и увидел, что мотор от электрической станции лежит на столе со снятым поддоном. Я по специальности водитель, поэтому сразу же обратил внимание на коленчатый вал и понял, что вал заклинил во вкладышах, как у нас говорят, от обильной смазки. А заклинил он оттого, что провернуло вкладыши на одной коренной и двух шатунных шейках вала. Крышки этих вкладышей были только наживлены болтами, и, сняв одну из крышек, я окончательно убедился в своём предположении. Чинить мотор в таких условиях было бесполезно. Нужно либо растачивать шейки вала под ремонтные вкладыши, либо везти сюда новый вал. Я понял, что не смогу воспользоваться электрической станцией и мне придётся всю зиму сидеть с керосиновой лампой. Я вышел из дизельной и направился по кабелю в устье речки Безымянной, мне стало интересно, куда же он ведёт. Перейдя речку Каменку по плоским камням, я подошёл к сосне. На сосне на уровне груди висела сборка, в которой стояли электрические автоматы, от которых наружу сборки выходил четырёхжильный кабель. Но метрах в двух от сборки он был насильно оборван, видимо, в половодье его оборвало льдиной. А напротив сосны в дно речки были вбиты четыре мощных швеллера, между которыми находилась металлическая площадка, которая специальным винтовым устройством поднималась вверх и опускалась вниз по швеллерам. Течение речки в этом месте было быстрое, так как основной поток воды переката бежал вдоль правого берега, а ближе к левому берегу речку перегораживали плоские камни. Но ниже переката, в десяти метрах от швеллеров, на плоских камнях лежала металлическая труба около четырех метров в длину и полметра в диаметре. Сначала я не понял, для чего она здесь лежит. Я подошёл по плоским камням к трубе: река к июлю обмелела, и камни обнажились. Подойдя к трубе, я заглянул в ближний ко мне конец трубы, который возвышался над плитой на полметра. В трубе на продольных кронштейнах (видимо, для того чтобы вода не завихрилась в трубе) был установлен генератор, упакованный в резиновый кокон для гидроизоляции. От генератора отходил четырехжильный кабель, и через отверстие в трубе он выходил наружу трубы, но в метре от трубы он был оборван. А дальше, за генератором, на таких же продольных кронштейнах стоял обтекаемой формы многоступенчатый, повышающий обороты генератора редуктор. А на переднем первичном валу редуктора стояла мощная двухрядная шестилопастная турбина, а задний, вторичный, конец вала, выступающий наружу редуктора, был соединён с валом генератора мягкой соединительной муфтой. Но наружный обод турбины плотно входил в трубу, видимо, для того чтобы не было вибрации. И тут я понял, что мини-гидроэлектростанция была изготовлена на авиационном заводе, потому что даже сварные швы были выполнены не вручную сварщиком низкой квалификации, а автоматом. Не говоря уже о многоступенчатом повышающем редукторе, который был сконструирован именно для неё. А ещё я удивился тому, что, простояв несколько лет в воде, труба нигде не заржавела: видимо, она была покрыта специальным составом, который может быть только на авиационном заводе. Сидеть всю зиму без света с керосиновой лампой мне край как не хотелось, когда рядом с базой лежит исправная мини-гидроэлектростанция на 20 киловатт мощностью. Нужно было как-то установить трубу на площадку. Но как? Эта мысль не давала мне покоя, пока я случайно не набрёл на трактор ДТ-20. И тут я понял, что труба устанавливалась на площадку трактором. В амбаре я нашёл бухту троса на 12 миллиметров с крючком на конце троса. А ещё я увидел, что к трубе были приварены три петли именно для подъёма трубы на площадку. Но всё упиралось в аккумулятор, потому что трактор заводился со стартера. Я проверил солярку: солярка была залита под самую горловину. И тут я вспомнил, что на складе я видел пусковой двигатель ПД-10 с воздушным охлаждением. Его редуктор как раз подходил на кожух маховика по креплениям. Я снял стартер и на его место установил пусковой двигатель ПД-10. Залив бензин в бачок, я запустил пусковой двигатель, он завёлся с пол-оборота ручного стартера. Я дал ему немного поработать, а затем стал запускать двухцилиндровый двигатель трактора, он немного покапризничал, но через минуту запустился. И тут я увидел, что к двум соснам, которые стояли друг за другом на берегу речки, было прикручено на болты бревно, которое было шесть метров в длину и 20 сантиметров в диаметре. А к концу бревна был подвешен блок на вертлюге, как раз над площадкой, на которую устанавливалась труба с генератором. Я принёс из склада бухту троса на 12 миллиметров, пропустил его через блок, а второй конец перенёс через речку и прицепил к прицепной серьге трактора. Но установку трубы я решил перенести на завтра, потому что сегодня я не успею установить её, а бросать работу на полпути я не хотел. На следующий день утром я попил чай, завёл трактор, пробежался ещё раз по тросу — проверил, не слетел ли крючок с петли трубы и, возвратившись к трактору, натянул трос. Вся беда заключалась в том, что мне с трактора не видно было трубу, поэтому я тащил её наугад, я мог увидеть её только тогда, когда она поднимется над площадкой, на которую устанавливалась труба. Вот поэтому мне приходилось бегать через речку по камням от трактора к трубе раз двадцать, поправляя трубу монтировкой. В конце концов я опустил трубу на площадку и заглушил трактор. Соединив разорванный льдиной кабель и изолировав его изолентой, которую я нашёл на складе, я закрепил трубу на площадке новыми болтами. Закончив с трубой, я сходил на веранду дома и выключил все электрические автоматы, кроме одного, который включал уличное освещение. По периметру поляны стояло десять столбов, на вершине которых крепились уличные фонари с лампочками по 500 ватт каждая. А затем вернулся к трубе и, надев на передний конец трубы специальную металлическую сетку с ободом, я опустил трубу в воду на полметра. И в этот момент лопасти турбины закрутились так быстро, что их стало не видно. Затем включил автомат на сосне, и по периметру поляны вспыхнул свет десяти уличных фонарей. Моей радости не было предела. И я решил не тушить свет фонарей даже днём: вдруг рядом с базой будет пролетать вертолёт и, увидев огни фонарей, сообщит кому нужно, и меня заберут с базы. Да и мини-гидроэлектростанция не требует бензина, работая от напора воды.

— Но о том, почему я рассказываю тебе так подробно обо всех моих приключениях, ты узнаешь в конце рассказа, — сказал Генка. Он с минуту помолчал и продолжил свой рассказ.

— Я обошёл все постройки, проверил всю проводку на предмет короткого замыкания. Проводка была вся исправна, и провели её профессионально, чему я тоже был удивлён. Свет горел во всех постройках, а в дизельной постройке горело даже две лампочки. И в дизельной постройке на верстаке стояло зарядное устройство аккумуляторов, не наше, импортное, и я решил зарядить аккумуляторы, пока их пластины не осыпались, если уже не осыпались, так как они простояли без подзарядки три года. Я сходил в баню, проверил освещение и там, но — что меня удивило — и в самой бане, и в предбаннике стояли такие же масляные батареи и тоже с терморегуляторами по две батареи в каждом помещении.

«Это хорошо, что в бане постоянно тепло, можно сушить мокрую одежду», — подумал я. И, пока было тепло на улице, я отключил отопление везде, и даже в доме. Через двадцать дней я снял швы с раны, не прибегая к обезболиванию. Было, конечно, больно, так как рану я шил глубоко, но я вытерпел эту боль, и, снова перебинтовав ногу, так, на всякий случай, чтобы в рану не попала грязь, я решил пока не перегружать её ходьбой. Пошла уже вторая половина августа, и я решил заняться сбором грибов и ягод. Лето было сухое, но влаги хватило и тем, и другим. Я сделал из алюминиевого листа короб и совок для сбора ягод и с утра уходил по тропе вдоль речки Безымянной, вдоль которой в бору росло много черники и брусники. А вдоль тропы росла низкорослая, но крупная голубица, которая начинала уже осыпаться при малейшем ударе по кусту ногой. Но больше всего мне понравилось собирать чёрную смородину, которая большими гроздьями свисала над водой, и собирать её было одно удовольствие, а главное — быстро. Дичи на ягоде было много, особенно глухарей, они целыми выводками ходили по ягоднику, собирая чернику. Меня глухари не боялись, потому что давно не видели человека, и я был для них всё равно что лось. Сахару на лабазе стояло пять мешков, да и трёхлитровых банок было много, видимо, геологи тоже занимались сбором ягод на зиму. Но однажды, возвращаясь с ягодой на базу, я обратил внимание, что, не доходя до устья речки Безымянной, тропа разделилась на две. Вторая тропа, срезая угол в 45 градусов, тоже уходила к речке, но выше порога. Тропа за три года заросла высокой травой, поэтому я её сразу и не заметил. Ширина просеки, по которой шла тропа, была около пяти метров. Я пошёл по второй тропе и вышел по ней выше порога на перекат, как раз напротив строений базы. Выше порога была намыта песчаная отмель шириной десять метров. Камни с отмели были убраны, и, как я понял, по этой отмели через речку переезжал трактор ДТ-20, который возил на второе зимовье бочки с бензином для электрической станции, а обратно, видимо, вывозил образцы породы, возможно, и золото. А за хозяйственной постройкой напротив отмели стояла одноосная телега с коробом под бочки. Но, закончив со сбором ягод к концу августа, я решил пройти по тропе до зимовья, которое упоминалось в тетради на лабазе в графе «Расход продуктов».

Глава 4

На следующий день с утра я вышел на тропу и направился на второе зимовье. Я прошёл по тропе около семи километров, но до зимовья ещё не дошёл. На берёзах вдоль тропы стайками сидели косачи, они меня не боялись и взлетали только тогда, когда я пугал их, взмахнув рукой. И вдруг я обратил внимание, что открытая вода закончилась, а из воды выступали каменные плиты, ровные, как стол, плит было так много, что по ним можно было идти вверх по реке. Расстояние между плитами было не более двадцати сантиметров, а местами ещё меньше, и вода, просачиваясь между плитами, сильно шумела. А речка в этом месте была прямая, как взлётная полоса аэродрома, она и была бы похожа на взлётную полосу, если бы не кусты, росшие по берегам речки. Видимо, когда-то, ещё тысячелетия назад, речка размыла почву, оголив круглые камни, а по большой воде их шлифовало песком до тех пор, пока они не стали плоскими, как столы. А в жаркое сухое лето уровень воды в реке сильно падал, и камни выступали над водой как множество столов, стоящих ножками в воде. Река казалась ровной каменной дорогой, идти по которой было легко. Но, не доходя до плит метров 50, я обратил внимание, что мелководье закончилось и пошли сплошные глубокие ямы, вымытые большой водой в мягком грунте дна речки. Но что меня больше всего поразило, так это то, что в ямах стояло так много рыбы, что дна речки не видно было. Я даже растерялся: столько рыбы я ещё не видел, хотя мне пришлось порыбачить на многих таёжных речках. Её можно было брать руками и выбрасывать на берег, или брать за жабры с плит, так как она подходила к плитам. Крупная рыба пройти между камнями не могла, хотя и пыталась. Видимо, она ждала сильных дождей, после которых уровень воды в речке поднимется и скроет камни под водой. Вот тогда она начнёт подниматься в верховье реки для икромёта.

«Умная, зараза», — подумал я. Летая на пожары, я обратил внимание на то, что на многих таёжных речках рыба поднималась в верховье на нерест не только весной, по большой воде, но и осенью, когда шли дожди и уровень воды на речках сильно поднимался, давая возможность рыбе пройти через перекаты и пороги. Идти по плитам было легко, и я даже не заметил, как они закончились, как раз напротив зимовья. Но это было не просто зимовье, это была вторая база, только меньше. Даже баня стояла на берегу речки. Описывать я её долго не буду, скажу только то, что лабаз был заставлен продуктами (банками и мешками) под самую завязку. А в дизельном помещении стояла электрическая станция, но не наша — то ли китайская, то ли японская, потому что я увидел на бачке иероглифы. Обычно в таких зимовьях делают тайник недалеко в лесу, и я решил проверить свою версию. Я три раза обошёл по периметру мини-базы и на третий раз наступил на крышку бочки. Я аккуратно поднял крышку, присыпанную сверху мхом и опавшими листьями, и увидел, что в яме стоит 200-литровая железная бочка, в которой стояло ведро, полное самородков разной величины, и два мешочка с золотым песком. Сложив всё на место, я аккуратно закрыл крышку и стал присыпать её опавшими листьями и мхом. И тут я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и, повернув голову назад, увидел, что метрах в двадцати от меня стоит низкорослый человек монголоидной расы. На нём была одежда времён Чингисхана. В левой руке он держал старинный лук, а в правой — стрелу наконечником вверх. От страха я закрыл глаза, ожидая выстрела в спину, но выстрела не последовало. А когда я их открыл, монгола рядом уже не было, он просто исчез за секунду, пока я стоял с закрытыми глазами. Сначала я подумал, что это якутский шаман-отшельник, живущий где-то рядом с базой. Но меня смущала его одежда, такую одежду я видел в кинофильме «Чингисхан». Да и шаманы ходят с бубнами, а этот с луком и колчаном, да ещё такими древними. Вот тут у меня закрались сомнения, а шаман ли это.

«Но кто тогда?» — подумал я.

Да я и подумать тогда не мог, что это не человек, а призрак Чингисхана, охраняющий свои сокровища в гроте.

— А когда ты увидел монгола в первый раз? — спросил я.

— А вот тогда и увидел, когда закрывал крышку на бочке тайника. И уже тогда я понял, что это не простой монгольский воин, а большой военачальник, а может, даже и сам Чингисхан. В каком-то журнале, по-моему, «Техника молодёжи», я читал, что Чингисхан был не простым смертным человеком, а человеком оттуда, — и Генка показал пальцем в небо.

— А почему ты так решил? — спросил я.

— Да потому что Чингисхан обладал необыкновенными для простого смертного человека способностями. Организовать поход на Киев и пройти по территории Руси по тайге без дорог столько тысяч километров и 300 лет держать в страхе народ Руси не каждый бы смог даже сейчас, — Генка помолчал с минуту, думая о чём-то своём, а затем продолжил.

— Я решил вскипятить чай и пообедать. Набирая воды в речке, я увидел, что под лучами солнца в воде что-то блеснуло, но глубина была большая и достать рукой это что-то я не смог, только замочил рубашку по самое плечо. К стене веранды были прислонены несколько палок с привязанными к ним кухонными дуршлагами. Но сначала я не понял, для чего они нужны здесь. Но потом сообразил, что ими доставали золотые самородки из речки. Я взял дуршлаг, зачерпнул им песок со дна речки и выудил оттуда самородок величиной с куриное яйцо. Я снова зачерпнул дуршлагом ещё пару раз по дну речки, и результат был тот же, только самородки были уже поменьше. Я понял, что за три последних года, пока на базе не было людей, большой водой принесло много новых самородков. И я решил остаться переночевать на зимовье, а завтра пройти по речке и узнать, откуда принесло самородки. Утром я решил пройти по речке столько, сколько смогу, а затем вернутся на зимовье и снова переночевать в нём. Я прошёл от зимовья около трех километров и увидел, что в речку впадает ручей около четырех метров шириной. Ручей меня тоже заинтересовал, потому что он брал начало из гольцов. Пройдя вверх по ручью метров сто до первого переката, я зачерпнул котелком песок и вытряхнул его на тропу, и сразу же удача — на тропе лежало два самородка величиной с пулю. И я решил пройти сначала по ручью до верховья, которое начиналось в 15–20 километрах от устья ручья. Вдоль ручья рос молодой сосновый бор, в котором было много черники. Я доходил до очередного переката, зачерпывал котелком мокрый песок, вытряхивал мокрый песок на сухой песок переката, разгребал на нём мокрый и, собрав самородки, складывал их кучкой рядом с тропой, чтобы на обратном пути забрать их на зимовье. И так повторялось несколько раз, пока я не дошёл до зимовья, которое не значилось в тетради с графой «Расход». Но когда я поднимался по тропе золотого ручья вверх к истоку ручья, обратил внимание на то, что русло ручья раньше было в два раза шире и глубже, а сейчас стало зарастать темнохвойными деревьями. Но я тогда посчитал, что это талые весенние воды размыли его так широко и глубоко. Но я ошибся: дело было не только в талых водах.

— Но об этом я расскажу тебе чуть позже, — сказал Генка. — Дверь в зимовье была открыта. Я зашёл в зимовье и сразу же почувствовал, что передо мной здесь кто-то был. Зимовье было небольшое, но уютное. На стене над нарами на большом гвозде висели старинный лук и колчан со стрелами времён Чингисхана. Но одна стрела торчала из стены, как будто кто-то передо мной выстрелил из лука в стену, как предупреждение мне, для того чтобы я не поднимался вверх по ручью. А на столе, который стоял у окна, лежала большая курительная трубка, такие трубки курят якутские шаманы. Но от трубки шёл запах свежего табака, только что выкуренной передо мной трубки. По моей спине пробежал холодок, я вышел из зимовья, и напряжение сразу же спало. Постояв с минуту около зимовья, я направился вверх по ручью. Но, пройдя по тропе вдоль ручья метров триста, заметил, что ручей повернул влево, я поднял глаза вверх и даже растерялся: ручей выбегал из пещеры, высота входа которой была около десяти метров. Зайдя в пещеру, я оглянулся назад и увидел, что там, внизу, бежит речка, а в неё впадает этот ручей. Пройдя по пещере метров пятьдесят, я удивился ещё больше, потому что в конце пещеры горел свет. Как будто в конце пещеры кто-то повесил огромную люстру, и она освещала всю пещеру, но особенно её конец. И тут я обрадовался и одновременно испугался. А обрадовался, потому что подумал, что в пещере работают люди и они помогут мне выбраться домой. А испугался, потому что следов на входе пещеры не было, с тех пор как люди покинули базу.

«Тогда кто там работает?» — со страхом подумал я. Постояв в нерешительности с минуту, я пошёл дальше, и чем ближе я подходил к концу пещеры, тем страшнее мне становилось. Дойдя до конца пещеры, я увидел дыру в стене около пяти метров в диаметре, из которой вытекал ручей. Я остановился и стал оглядывать пещеру вкруговую. От воды ручья шёл пар, я пощупал воду рукой — она была горячая. Я понял, что под водоразделом проходит тектонический разлом в земной коре, и термальные воды пробили дыру в горе и в виде ручья выбегали наружу из горы. И со временем за столетия, а возможно, и за тысячелетия в горе образовалась пещера. А где-то там внутри горы шёл тектонический процесс, который разогревал подземную воду, и уже горячая вода, попутно размыв богатую золотую жилу в виде ручья, выносила наружу горы золотые самородки. Я засёк по часам, что через несколько минут из дыры в стене под давлением горячего пара и газа выбрасывался большой объём воды, вместе с которой на пол пещеры выбрасывались золотой песок и самородки разных размеров. Слева от меня находилось круглое голубое озеро около тридцати метров в диаметре. А над озером поднимался голубой пар и устремлялся вверх, к провалу в горе, окно которого было около пятидесяти метров в диаметре. А через окно провала в пещеру светило солнце, которое в это время стояло в зените.